Вне привычного

Том 1

Синяя Борода

В то время и в том месте, все мужчины были воинственными, и все мужчины носили бороды.

В обычае было есть недожаренное мясо с кровью, женщины в отваге не уступали мужчинам и гордились теми, кто убил много врагов или добыл много зверей. Поэтов не знали вообще, хотя сама поэтичность порой расцветала в неожиданно изысканных и причудливых формах.

Никто не жалел птиц и зверей потому, что их водилось очень много и очень разных. Дома украшали чучелами огромных зверей у входа, шкурами на полу и распростершими крылья птицами над головой.

Среди проявлений поэтичности, искусство остановить мгновение жизни слыло самым почитаемым, а среди многих мастеров выделялся один, и в тех местах не знали лучшего.

Из глубин веков в семьях мастеров предавался секрет бальзамирования, которое делало нетленным плоть, сохраняло его формы и приданную позу.

Знаменитый мастер превосходил остальных во всем. У него было много богатых заказчиков. Его фигуры, особенно птицы, получались завораживающе красивыми в невыразимо гордых позах и казались в этом застывшем движении более живыми, чем само живое. Многие восхищенно утверждали, что это уже не птицы, а больше похоже на ангелов. Может быть потому, что во всем преобладал небесный цвет драгоценного индигокармина. И борода мастера часто оказывалась местами стойко выкрашенной в него из-за привычки в задумчивости за нее держаться.

Такой цвет бороды испугал бы любую женщину, если бы не ироничные слухи о привычках мастера. И вокруг него всегда висел притягательный ореол суровой таинственности.

Никто и не подумал бы порицать его за очередное появление новой красавицы жены. Так же как никто и не думал усомниться в том, что он ее любит не меньше, чем любил всех предыдущих. Это было очевидно и несомненно.

Да и не любить ее, казалось, было просто невозможно. Прекрасная, трогательно непосредственная, в то же время она не раз демонстрировала неожиданную рассудительность. Юноши не могли отвести от нее глаз, ей улыбались незнакомые дети, а домашние звери льнули к ее ногам.

Дома у них всегда царили достаток и благополучие. Она любила вышивать, выращивать цветы и ездить верхом по соседнему лесу.

И только однажды случился непонятный разговор, когда муж показывал комнаты их уютного и просторного дома, где, подчас, в беспорядке находилось много разных, порой незнакомых, вещей. Но перед одной из дверей, самой дальней, он остановился, так и не открыв ее. Он внимательно и тревожно посмотрел в ее бездонные глаза.

— Никогда, — тихо прошептал он, — никогда!.. — сказал он громче, — Никогда-никогда даже не пытайся открыть эту дверь!

Она еще шире открыла глаза и чуть склонила голову, так, что длинные локоны скользнули по ее лицу.

— Но почему?

Он растеряно, с почти испуганной нежностью смотрел на нее, и глубокая складка пролегла через лоб.

— Иначе мы расстанемся… навсегда.

Она упрямо тряхнула головой и ласково сжала его руку.

— Ты в чем-то не доверяешь мне?

— О, нет, дело в другом! Люди болтают, будто я гений, но никто не догадывается какой я злодей. Потому, что сделал нечто настолько ужасное, что это никто не должен видеть…

— Господи, да что же это может быть такое?! Там что-то из твоих бальзамированных фигур?

— Да…

— Но поверь, я смогу понять…

Он с изумлением и большим сомнением посмотрел на нее.

— Если ты способна понять такое, то уже я не смогу понять тебя саму!

Она глубоко задумалась.

— Нет, — она снова решительно тряхнула своими локонами, — ты не злодей! Это совершенно невозможно, я же ясно вижу!

— Да, я не злодей, но то что я сделал — творение злодея. Прошу тебя, не будем испытывать судьбу! Давай больше никогда не станем говорить об этом!

— Хорошо…

И она действительно выбросила эти мысли из головы. И любопытство не мучило ее потому, что все слишком ладно было в доме, и она любила своего мужа.

Незаметно прошел год, но они оставались без оглядки нежны и ласковы друг с другом. Она видела, что он и дня не хочет прожить без нее, и сама жалела о каждой минуте, когда ему приходилось отлучаться и не чувствовала его рядом, в доме. «Так не бывает» — скажет любой, но так было.

Рано или поздно настает день, когда что-то должно измениться. Что-то неуловимое нависает в воздухе. С утра мастер сказал, что сегодня у него очень важная встреча. Это прозвучало трогательно потому, что он каждой встрече придавал большое значение. Но что-то ощущалось не так, и когда она поднесла чашку с ароматным напитком к губам, ее рука дрогнула, выронила ее, и тонкий фарфор разбрызнулся мельчайшими осколками. Он бросился к ней и, как только убедился, что ничего страшного не произошло, особенно нежно поцеловал на прощание и чуть более поспешно, чем обычно, вышел.

В этот день на столе она увидела оставленный раскрытым ларец с наспех разбросанными какими-то важными бумагами, а на бархатном дне лежал простой бронзовый ключ. Она достала его, повертела в руках, недоумевая, куда бы он мог подходить, и вдруг ей пришла в голову мысль, от которой она похолодела. Она сжала губы, а ноги сами понесли ее к запретной двери.

Ключ не хотел проворачиваться. Она облегченно вздохнула. Потом сделала последнее усилие, и раздался громкий щелчок. Из приоткрывшейся двери терпко пахнуло бальзамирующей смолой. Там было совершенно темно. Тотчас она принесла подсвечник с зажженными свечами.

Приготовившись увидеть ужасное, она вошла. Трепещущее пламя выхватило небольшие силуэты, стоящие вдоль стен. Они не показались страшными. Присмотрелась к одному. Это была необыкновенно прекрасная обнаженная девушка. Все остальные не уступали ей в красоте и чудесной выразительности остановленного мгновения.

И вдруг в голове застучало, что эти фигуры когда-то были живыми людьми. Подсвечник выпал из ее рук, забрызгав горячим воском толстый ковер, и она услышала свой крик в наступившем полумраке.

Когда он вернулся, она уже пришла в себя. Только глаза могли бы выдать ее.

Она не собиралась убегать и сидела, ожидая своей участи, готовясь умереть потому, что не могла себе представить жизнь иначе, чем так, как жила до этого. Ей было не занимать отваги, но оставалась она не поэтому, а потому, что по-прежнему любила его, несмотря на то, что узнала. Такое открытие казалось удивительным и непонятным, но так было.

И он пришел, наконец, шумный, бодрый и довольный, и хотел по обыкновению поделиться радостью. Но стоило взглянуть на нее, как им овладело беспокойство.

— Что с тобой, любимая?

— Сегодня я зашла в ту комнату…

Несколько секунд нарушалась привычная структура окружающего мира. Его руки безвольно опустились, лицо осунулось.

— Я говорил тебе, что я — злодей… — прошептал он, и это прозвучало нелепо.

— Нет, ты — не злодей… — тенью эха отозвалась она, чувствуя, как разум перестает следовать рассудку.

— Я не боюсь ни людской ненависти, ни смерти. Но я сам уже не в состоянии переступить через это и вынести это… Теперь мы не можем оставаться вместе, и нам остается только попрощаться…

Он шагнул к ней с распростертыми объятиями, с таким отчаянием на лице, что она протестующе отпрянула.

— Постой! Это не так! Всегда есть слово, то единственно правильное слово, которое подходит именно к этой ситуации. Нужно только найти его!

Он остановился и удивленно посмотрел на нее.

— Почему ты так уверена в этой глупости?

— Но ведь ты слушаешь меня? Значит, я пока говорю верно!

— Да… я слушаю…

— Ты ведь сам хочешь, чтобы я нашла эти слова и освободила тебя от того, через что ты не можешь переступить!

— Да… хочу…

— Тогда расскажи, как это было в первый раз?

— Я не смогу это рассказать… Да и зачем?

— Разве нам есть теперь, что терять? Но остается надежда, что я сумею помочь…

Он недоверчиво посмотрел на нее, тяжело задумался и сдался надежде.

— Хорошо, слушай…

Он женился на чудесной девушке и немало прожил с ней в безмятежном счастье. Но почему-то всегда наступает утро, когда еще вчера такой милый образ уже не волнует и не радует. У кого-то на следующую же ночь, у кого-то через несколько лет, но однажды чары рассеиваются, и оказывается, что это была лишь иллюзия, а взамен остается пустота и чужое лицо рядом.

Это оказалось так неожиданно и так горько, что они не могли поверить. Они еще улыбались друг другу, но казалось, что смотрят из разных миров. И когда они признались в этом, то с ужасом поняли, что самое прекрасное, что у них было, теперь позади.

Она заплакала, и он крепко обнял ее на прощание, безуспешно пытаясь воскресить свою любовь. Это было чрезмерно мучительно, он чувствовал, как не хватает сил преодолеть рвущийся протест, который заслонял все на этом свете. Когда он с трудом разжал наконец объятия, она была мертва и скользнула бесплотной тенью к его ногам. Он не помнил, что было потом, только то, что он пытался воссоздать ее образ в застывшем мгновении жизни.

— Вот и ты теперь не сможешь жить со мной. Разреши мне обнять тебя на прощание… — слеза скатилась по его бледней щеке, а невидящие глаза застыли в смертельной печали.

Пока он говорил, она пережила это так, как будто сама была той первой женщиной. Только не случилось с ней обессиливающего разочарования утраченной любви, и, значит, не было причин прощаться.

— Конечно, обними меня, любимый, только вовсе не на прощание!

В его глазах появилась осмысленность и удивление. Он стоял, не в силах понять и поверить.

— Нет, потому, что я по-прежнему люблю и не уйду от тебя… Может быть, когда-нибудь мы уже не будем так нежны друг к другу, но чужими мы теперь не станем никогда.

Когда любишь «по-настоящему», то любишь все недостатки, и все поступки. Если кто спросит, что такое любовь, то эта сказка будет наилучшим ответом.

Бычачья любовь

С нами поехала для ознакомления на местности новая сотрудница — молодая симпатичная киргизка с удивительным именем Искра, скромная, неискушенно-непорочная, как ребенок. Однажды, когда я опять вернулся с гор живым, на этот раз с остроконечной вершины Искра, на которую не удавалось забраться из-за всякий раз начинающегося сильного снегопада, то, ворвавшись в понедельник в родной отдел, первым делом радостно-возбужденно объявил с порога, что, наконец-то в выходные залез на Искру. Воцарилось шоковое безмолвие, потрясшее бедную девушку до густого румянца на лунообразном лице. Опомнившись, я попытался исправить положение, пообещав вскоре показать фотки и еще более увязая в двусмысленности, пока шеф со свойственным ему грубоватым юмором не призвал перейти от насилия над разумом к насилию над работой.

Мы должны были заехать на племенную станцию за главным компонентом взрывчатки для очередного испытания нашего буровзрывного комбайна, который вот уже неделю дожидался, одиноко жарясь под палящим солнцем на карьере, совсем рядом со входом в многоярусную пещеру «Именинница». Он оставался там без присмотра, и мы совершенно не беспокоились за сохранность этого бронированного чудовища.

Этот зверь вгрызался семью бурами в скалу, сплевывал в дырки смесь солярки и кислорода и выстреливал во все скважины длинными электрическими искрами. Взрывы дробили породу, оставляя за комбайном глубоко развороченную полосу. Искромет — мое изделие. Я добился 20-сантиметрового факела довольно нетривиальным способом, на зависть конкурентам из соседнего отдела. Вообще вся электроника, включая радиоуправление и автоматический режим, были на моей совести.

В раскаленном салоне уазика уже минут двадцать не шутили, и потные лица только кивали наподобие систем балансировки стволов у современных танков, когда машина покачивалась на ухабах, и только Искра чуть улыбалась каким-то своим мыслям всегда смущенной улыбкой.

— Хоть бы у Жени опять колесо отвалилось, — с жалкой надеждой ощерил усы Виктор, — щас бы прогуляться…

В прошлый раз колесо катилось впереди нашего уазика, резво подпрыгивая, но удивительно ровно и целеустремленно, далеко по прямой как луч дороге. Хорошо, что в выходные здесь не ездили карьерные КрАЗы.

Стас с надеждой отвинтил колпачок дюаровского термоса. Его красная морда просияла тихой радостью.

— Есть еще немного!

Он перевернул сосуд между коленками, и из горла, окруженные паром, брызнули струйки жидкого кислорода, с шипением разбиваясь на полу, отскакивая и разлетаясь красивыми трассами. Облако райской прохлады пахнуло на наши лица.

— Анатолий Акимович, а давайте устроим экскурсию Николаю по племстанции? — сказал Стас интригующе.

Наш шеф, внешне похожий на благородного американского президента времен войн с индейцами, проблематично поднял бровь.

— Экскурсию?! — он фыркнул, — Я еще не забыл Марджопину жопу! — изрек он, с укором скосившись на меня.

Он не желал прощать путешествие на дальневосточную гору, в районе Магадана под названием Марджот, на которую, во время командировки, я уломал его сопровождать меня в самый разгар весеннего паводка.

— Вот вы ему и отмстите! — хохотнул Стас, снисходительно посматривая на меня.

Искра, отведя глаза, тихо потупилась, все еще не привыкнув к свободолюбивой выездной лексике. А ведь сколько раз уж ее отечески наставляли, что оторванных от дома и условностей мужчин, охваченных свободой, нужно прощать в мелочах и следует потакать их природной радости от соприкосновения с более естественной для них средой обитания. Хорошо хоть, что не курили. Курить рядом с жидким кислородом катастрофически возбранялось. Ну, да Искра итак очень даже хорошо умела не перечить мужчинам.

Или так посвежело от кислорода или мы уже привыкли, но путь перестал был томительным, и внезапно мы приехали. Мужики взяли по сосуду дюара в каждую руку, включая водителя Женю, который с особой опаской относился ко всему такому.

У ворот нас узнали в лицо, заулыбались и пронзительно взвизгнули автоматической железной дверью.

Это оказалось слишком для утонченного слуха шефа, у него повело лицо, но маску гордого представительства науки почти не нарушило.

— Тебе масленку подарить, Михалыч? — спросил он, саркастически блеснув зубом.

Стас неуклюже протиснулся, скрежетнув дюарами по железу и шеф, бессильно закатив глаза, прошел следом.

— Какую масленку! — Михалыч вяло отмахнулся, дожевывая, подался было от столика с миской крупно нарезанного лука рядом с залапаным стопарем, — Это ж сигнализация такая, если кто входить будет! А то забудешься на жаре…

— Ага, — кивнул шеф, — начальство у себя?

— Токо приехало.

Мы пошли по узкой, затененной густыми кронами вязов дорожке к одному из корпусов.

Чтобы не цеплять за кусты, каждый прижимал круглые сосуды перед собой, и те, свисая, позванивали при ходьбе. Походка при этом становилась пингвиньей, а внешнее впечатление многозначительным, учитывая, что направлялись мы в криптохранилище племенной станции. Замыкала нас нерешительно и даже как-то потеряно щуплая Искра.

Настежь распахнутая дверь приняла нас по очереди, шеф уверено зашагал по прохладному полумраку коридоров и, наконец, распахнул нам кабинет с огромной, чеканенной местным механизатором ломом, табличкой.

Хозяин в белом халате поднялся с грациозностью джина из бутылки из-за огромного стола и радушно просиял ровными рядами золотых зубов.

У шефа был всего один золотой зуб напоказ, но куда больше интеллекта, и он проявил свою мягкую, но изощренную дипломатичность, навесив несколько остроумно забавных фраз сразу на оба уха завстанцией и, точно выждав момент последействия, когда золотая пасть замкнулась тонкой похабной улыбочкой, без обиняков предложил залить нам термосы.

Однако гостеприимство требовало, и это висело в воздухе, не позволяя вот так сразу перейти к презренным делам.

— А смотри какую лисуху я вчера стрельнул прям на наших горках! — похвастался зав, гордо вытаскивая из ящика стола неказистую шкурку, — А ты, Акимыч, не охотник? Съездили бы. Тут чуть дальше по ущелкам и козла снять можно!

— О, нет! — шеф с болезненной улыбкой махнул рукой, — Я вот давно хочу найти гнездо орла, посмотреть, — он мечтательно, с ностальгической откровенностью приоткрыл свою душу, а мы стояли позади полукругом, поставив сосуды у ног.

— Оооо… тут орлы не водятся! — зав сердито шмыгнул носом и вдруг просиял:

— А пойдемте, покажу хозяйство!

— Да ты уже показывал!

— А я бы еще посмотрел! — жизнерадостно встрял Стас, — вот, у нас люди еще не видели!

Мы вошли в удивительно тихий компрессорный цех, где нам предстояло заливать кислород, но зав повел дальше. Его халат развевался и хлопал по лодыжкам.

— Кислород, азот, — он небрежно покрутил на ходу рукой, — гоним из воздуха, если кто еще не знает. Азот используем для сохранения спермы, ну а кислород отливаем Акимычу! — оглянувшись, он весело сверкнул золотом.

Мы едва поспевали за его стремительными шагами, но Искра не отставала, озираясь широко распахнутыми глазищами.

Мы вошли в просторную комнату со стеклянными шкафами как в больнице и странным каркасом из окрашенных белой эмалью металлических труб посредине.

— Вот место взятия! — зав резко остановился и оказался окруженным нами.

— Что-то совсем пусто сегодня! — заметил шеф, пожевав губу.

— Так вчера зарплату выдали, — зав беспечно махнул рукой. — Все равно завтра выходные, а к понедельнику деньги у них опять кончатся.

Водитель Женя сглотнул, беспокойно переступил и заложил руки за спину в позе покорного пациента буйного отделения. Шеф поднял бровь.

— Нет, Женя, — мягко, но решительно сказал он, — эта работа, право, не для вас!

— Хм, — Женя вызывающе, но обаятельно улыбнулся, — Что вы, Анатолий Акимович, вашей зарплаты хватает значительно дольше!

Зав понимающе кивнул и снова открыл рот.

— Так. Значит, основной технологический процесс извлечения спермы производителей проходит прямо здесь и прямо тут, — он показал пальцем на эмалированную стойку. Между прочим, за одну дозу за рубежом платят три тысячи долларов. А этой дозы хватает на качественное оплодотворение до десяти коров. По сравнению с естественным способом выигрыш, сами понимаете. Кроме того, дозы в азоте можно хранить и перевозить сколько угодно.

— А шкуры зачем тут валяются? — спросил Стас, тыкая пальцем в кучу, возвышающуюся рядом с трубной стойкой.

— А ты сам никогда не сдавал? — уставился на него зав, не мигая, и умело маскируя насмешку, — Есть такие анализы. Он перевел взгляд на остальных, но я с Виктором скромно промолчали.

— Я?! Нет! — содрогнулся Стас.

— Тогда можешь и не понять. В больнице, когда сдают такие анализы, предлагают смотреть всякие возбуждающие картинки, — он взглянул на Искру и остался доволен, — Сотрудницы поначалу, когда сюда устраиваются, стесняются и брезгуют. Это глупо. Вот ваша сотрудница понимает, что это глупо. К этому быстро привыкают.

Я мельком взглянул на Искру. Было ясно, что она просто находится в пассивном оцепенении.

— Сначала производителя готовят, обмывают теплой водой с дезинфицирующими добавками. Тут должна быть полная стерильность. Бык все понимает и настраивается. На каркас надевают коровью шкуру, производителя подводят сзади, а оператоша сидит уже там, внутри каркаса, готовая к взятию. Все отработано и технологично.

— Так зачем столько шкур? — настаивал Стас.

— Они же разные! — зав значительно промолчал. — Тут блондинки, брюнетки, рыженькие…

— А-а — понимающе протянул Стас, — но неужели бычару так просто обмануть?

— Нет, производитель знает, что это не корова, а станок. С живой коровой там целое поведение разыгрывается, а здесь — просто рефлекс. Но рефлекс, если точно знаешь, как его возбудить, — очень сильная штука! — зав назидательно поднял палец, — Одного производителя больше заводят черные шкуры, другого светлые. Все это записывается. Если при этом его еще подготовить обмыванием, то результат гарантирован. Это называется отработанная технология.

— Вот так человеком упрощается даже бычачья любовь! — поморщился шеф, в гордом достоинстве возвышаясь над людскими нелепостями, и по обыкновению став похожим на американского президента.

— Какая любовь? — недоуменно пожал плечами зав, — За рубежом доноры не только быки. Есть и люди. Тут все сводится к рефлексу.

— Да, — неожиданно согласился молчаливый обычно Виктор, — Можно подобрать идеальных родителей, можно создать идеальные условия. У каждого рефлекс срабатывает или на блондинку, или на рыженькую, а ему кажется, что это — любовь.

— О-о-о! — просиял шеф, плотоядно улыбнувшись, — да что там говорить! У человека, конечно, сложнее, чем у быка, он норовит, кроме любви еще и пользу заиметь, чтобы рыженькая ему и носки стирала и борщ варила.

— Любовь есть! — вдруг скромно молвила Искра с горячей убежденностью, которую подчеркнул неуловимый акцент, и под заинтригованными взглядами залилась румянцем.

С потяжелевшими дюарами мы проковыляли по узкой аллее, под визг закрывающихся ворот ввалились в уазик, и Женя бодро вырулил на карьеровскую трассу. Солнце так прожарило салон, что даже выплескивание кислорода не помогало.

Лихо взлетев на уступ карьера по серпантину, как и положено машине, окрашенной в армейский зелено-коричневый цвет, уазик замер как вкопанный, чуть ли не нависая над обрывом.

Мы повыскакивали под освежающие струи горного ветерка, на ходу сбрасывая футболки. Предупрежденная о таких особенностях командировки Искра, тоже стянула прилипшее к потному телу платье, оставшись в купальнике.

— Так, а наши причиндалы? — строго вопросил шеф и нахмурился.

— Забыли из-за жары в мастерскую заехать, елки! — Стас почесал репу на затылке, — Да щас мы с Женей смотаемся…

— Нет уж, теперь я сам! — шеф сердито хлопнул дверцей, и уазик укатил вниз.

Народ, припекаемый солнцем, утомленно переглянулся.

— Может на озеро успеем? — предложил Виктор.

— Да ну это болото, — отверг Стас, — Я всего неделю назад на Иссык-Куле был!

— А в пещере местной вы не бывали? — вопросил я с надеждой.

— Не люблю по норам лазить, — опять поморщился Стас и, подняв камень, метнул его вниз с уступа.

— Там красиво! — возразил я.

— И страшно, наверное, — поежилась Искра, — А пить мы взяли?

Виктор извлек из сумки и галантно протянул стеклянную бутылку. Искра припала к горлышку совсем по-детски, и Виктор добродушно улыбнулся.

Стас опять метнул камень. Тот как в замедленной съемке красиво ушел вниз, плавно отскочил от лоснящегося на солнце валуна и улетел за следующий уступ. Подоспел звук от удара и сухо отразился откуда-то сзади.

Вслед за Искрой мы прикончили лимонад, и Виктор замахнулся пустой бутылкой.

— Стой! — заорал я.

— М? — Виктор удивленно уставился на меня, — Экология?

— На фига просто так разбивать?! Давайте покидаем в цель!

— О! — Стас воспрянул, обретя смысл.

Кидание камней — обычное развлечение там, где они валяются под ногами в бесконечных количествах. Пацан, не умеющий кидать камни, просто не мыслится как пацан.

Я сбежал с крутого уступа, отошел подальше, выбрал подходящий остроконечный валун и установил на него бутылку. Хотя расстояние до бросающих было метров пятьдесят, но кидать вниз намного удобнее. Я поспешно вернулся, и мы начали выбирать метательные камни, что немаловажно.

— Давай, Николай, ты первый бросай три раза подряд! — заявил Стас снисходительно, — даю тебе фору.

Я понимающе усмехнулся: попасть на таком расстоянии бывает очень даже не просто, выбрал самый круглый снаряд, плавно размахнулся и метнул.

Камень поднялся в небо, не торопясь описал пологую дугу, траектория и цель соединялись все в большей вероятности пока бутылка не разлетелась широким фонтаном сверкнувших осколков.

— Ни фига себе!.. — проговорил Стас ошеломленно, и ненужные больше камни просыпались у него из рук.

Искра в восторге захлопала в ладоши.

Я и раньше замечал, что первый бросок у меня почему-то получается неизмеримо более удачным, чем последующие, чему еще раз получил подтверждение.

— Случайность! — скромно заявил я, в пароксизме самокритики. И глубоко задумался, как это часто со мной бывает в подобных ситуациях.

— Это не случайность! — с легким акцентом, который всегда у нее появлялся, когда она волновалась, сказала Искра.

— Да, и любовь бывает! — грубовато поддразнил ее уязвленный Стас.

Искра молча посмотрела на него скромным, никогда не перечащим мужчине взглядом и смущенно опустила глаза.

«Конечно, не случайность, Искра» — мысленно согласился я, — «Ведь камень обязательно упал бы куда-то, просто на том месте оказалась бутылка, но могло быть что-то другое. Не важно, что именно».

Отец Сергий

Настоятель женского монастыря отец Сергий бережно отсчитал триста рубликов Прасковьи Абрамовне и та, вне себя от счастья, побежала тратить нежданное в миру. Сахару, морковки и винца сухого, — шептала она, легко сбегая по крутым ступенькам и едва увернувшись от растопыренной пятерни монастырского блаженного по кличке Байкал, который опять не словчился ухватить ее за тонкую ножку. И хорошо, что не словчился, быть бы беде. А не его ли она отхаживала, когда тот тонул в ручье на заднем дворе, не в силах одолеть хмельной головой отяжелевший колпак с бубенчиками.

— Тварь неблагодарная! — обернувшись выдохнула Прасковья и высокой грудью налетела на долговязого привратника.

Тот как должное принял редкий дар божий в целомудренные объятия и вдохнул в себя воздух, чтобы чесночный дух не отвратил нежные ноздри. Прасковья забилась, в отчаянии молотя прижатыми руками и въехала-таки привратнику в подол его рясы, на грех попав прямо по массивному кресту, свисающему уж слишком низко.

Крепкие ручищи разжались, метнувшись вниз. Прасковья выскользнула, громко всхлипнув, сама сдернула наезженный засов с калитки и выбежала в мир, прижимая к губам сковырнутую кожицу на кулачке, в котором так и сжимала драгоценные рублики.

А рань была задубенная, даже собаки еще не вышли метить поутру углы и заборы, и лавки откроются лишь когда телеги заскрипят, везя свежее пиво из далекой околицы.

Прасковья нерешительно замедлилась, зябко поежилась, и когда засвиристел, затрясся в ее кармашке новенький нокия, с надеждой выхватила его и, откинув длинный локон, прижала к розовому ушку.

— Прасковушка, — прогудел добрый голос отца Сергия, — ты прихвати и мне чего скоромного.

— Ах, ладно, — Прасковья с досадою всплеснув руками, бросила в кармашек свое разочарование и подумалось ей с жалостью к себе, бедной овечке, что так мало бы ей нужно для счастья тихого, а и того не достается.

А в это время батюшка, схоронясь от глаз нескромных, обнажил из-под черной накидки свой потрепанный многодюймовый мониторчик и разогрел его для начала окаянным форумом безбожных хулителей.

— Ах, ну что за сукины дети! — не сдержась, воскликнул он баском, в сердцах хлопнув по холеному бедру, когда зачел то, чем ответили на его нравоправое мудромыслие.

Задумался отец Сергий недолго, осуровел миссией своей беззаветной, потыкал пальцем, творя слово гневное, невзирая на ошибки, подумал чуть с поднятой рукой и нажал-таки на кнопочку, проглотившую все куда-то. Потом вздохнул просветленно, узрев, что слово его опять стало последним и как бы окончательным. Чуть поморщился на свою подпись «Серый Волк» неуместно нелепую, но уж такие тут были правила.

Потом терпеливо дождался батюшка совсем иного форума, с другой крайности святого фронта, который грузился куда как медленнее. И хоть была это совсем уж другая крайность, но и здесь куролесили дети сукины, так же обидно задевающие. И даже шпильки похожи были, только мыслью другой отравленные. А водились тут всякие тантрики-мантрики-эзотерики и другие разные мракобесники, правду святую наперекосяк переиначивающие. И когда уже длань возмездия коснулась заветной отправной кнопочки, вдруг по полю синему побежали буковки со словом давно примелькавшим и ненавистным: error.

— Митька! — отец Сергий кликнул зычно так, что гул прокатился даже по далеким кельям.

Где ж этот сорванец оголтелый опять бегает? Может и ему выдать нокию? Но и минутки не минуло как в дверях, прытью молодой распахнутых, появилась голова взъерошенная.

— Звали батюшка?

— Поди сюда… Глянь, опять слово это гадкое…

Митька подошел, скривился в улыбочке своей презрительной, какую отец Сергий больше всего в этом дите недолюбливал, и покачал головой нравоучительно.

— Да стой ты!.. воскликнул батюшка запоздало, встрепенясь отчаянно, когда детский пальчик вдавил кнопку, все гасящую.

— Тут больше ничего другого не сделаешь, — посочувствовал Митька безжалостно, пожимая плечиками, — Опять, батюшка, ничего не записывали?

— Опять… — понурился отец Сергий виновато, — экую мысль загубил…

— Я же говорил вам, сначала в ворде набирайте… и комп совсем уж дохлый. Давайте новое железо купим, чего мучаетесь постоянно?

— А во сколько… железо это обойдется?

— Да всего баксов за пятьсот можно нормальный комп заиметь!

— Ох, ничего себе… — батюшка осекся, потом хмыкнул многозначительно, — подумать надо. Ладно, беги уж…

Делать нечего, действительно, к чему такие мучения, лишающие душевного спокойствия. И направился отец Сергий в монастырскую особую келью, где строгими рядами, как в арсенале части воинской, висели короба со щелями, на ремнях подвешенные. Какие на храм божий подать воспрашать предназначенные, какие на другие дела благоугодные. Посмотрел он внимательно. Только четырех коробов на месте не было. Безобразие. Разговелись совсем уж. Тут не только на комп не хватит, а и плоть не прокормишь всех дармоедов здесь приютившихся.

А Прасковья Абрамовна, коря себя, что впопыхах в такую рань выскочила, вспомнила про ночную лавку неподалеку и, от прохлады охватив себя ручками, заторопилась за угол. А оттуда навстречу уже первые собаки несутся радостно, прямо из-под ярких лучей встающего солнца. И как бы шумнее стало на улице. Еще бы! Такой крик неподалеку раздался, прямо из той самой лавки.

— Да пошла ты! Все! Больше здесь не работаешь!

Приостановилась Прасковья удивленно и даже про утреннюю свежесть забыла. Дверь лавки распахнулась, что-то там возилось еще некоторое время, а потом вылетела маленькая гибкая фигурка и еле на ногах устояла, пробежав несколько шагов прямо к Прасковье Абрамовне. Та вскинула руки и поддержала совсем еще девчонку с растрепавшимися длинными волосами.

— О, господи! Что же это происходит?

Девчонка рот раскрыла, чтобы отдышаться, потом глазами сверкнула от возмущения.

— Что происходит?!.. То происходит, что этот ублюдок меня выставил! Всего лишь за то, что не желала я делать то, что он от меня требовал!

— Ты правильно поступила, — вздохнула Прасковья тяжко, но с добротой материнской.

— Правильно?! А как я теперь жить буду?!

— А с кем ты живешь здесь?

Девчонка насупилась, задумавшись, посмотрела на незнакомку исподлобья, и, увидев строгое платье, чуть было не замкнулась в неуверенности, но несправедливость так рвалась наружу, что, выдохнув, она призналась:

— Да парень обманул. Приехала к нему сюда и вот, осталась… Теперь вы спросите, где мои родители?

— Теперь не спрошу. И мы с тобой примерно одного возраста, так что лучше на «ты».

— Одного возраста? — девчонка удивленно подняла глаза и чуть наклонила голову, — а ведь наверное! Ты такая строгая, что я подумала…

— Я не строгая, — улыбнулась Прасковья, — я из монастыря.

— Классно! — она даже глаза выпучила.

И тут опять засвиристело в кармашке и Прасковья, выдернув аппаратик, к уху его вскинула.

— Да лавки еще не открылись, батюшка!.. Да, конечно, никуда не буду… Да ладно уж, батюшка! — она опустила руку и улыбнулась девчонке ободряюще.

— Давай хоть познакомимся? Меня Прасковья зовут.

— А я — Алина. Неплохо у вас там, наверное, в монастыре, да?

Прасковья только улыбнулась.

— А что тебя твой батюшка за покупками послал?

— Я сама пошла, а он беспокоится!

— Классно! Пошли, купишь здесь все, что надо!

Схватила Алина Прасковью за руку и потащила к лавке. Застучала в закрытое стекло своим маленьким кулачком. Там мелькнула тень и раздалось глухо:

— Пошла отсюда!

— Да покупатель к тебе, козел!

И стекло отворилось.

— О, такого покупателя я с радостью обслужу, — ухмыльнулась морда широкая, — А вы, девушка, случайно работу не ищете? А то место у меня освободилось!

— Не про тебя эта девушка, козел! — заорала из-за спины Алина.

Купила Прасковья Абрамовна все, что хотела и задумалась, на Алину глядя.

— А не хотела бы ты пойти со мной, попробовать жить по-другому?

— Ты серьезно?!

— Конечно, серьезно! Я же вижу, что тебе не претит это.

— О, я бы с радостью!

И пошли они вместе, держась под руки.

Свернул в тугую трубочку Отец Сергий ровно пятьсот баксиков. Мыслью был он уже на новой высоте технической, и слово его оттуда грозило разить гласом оглушающим и даже собственное потрясало воображение. Ник сменить следует соответственно. Не Серый Волк, а уже Матерый Волчара — куда приличественнее. Старую же тачку, лохмут, железо эдакое, Митьке отдать справедливо будет. Смышленый пострелец ведь, а с годами мудрости наберется у своего батюшки и вот, преемник достойный сподвижнится в мире святую правду блюсти.

Такою вот добротой переполненный, отец Сергий хотел было Митьку кликнуть, как робко постучались в дверь скромной кельи дубовую с затейливым орнаментом. И вот заходят Прасковья с Алиной, уже ставшие подружками.

Видит Алина батюшку импозантного, локтем к компьютерному столику привалившегося, с глазами умом и добротой сияющими. Поздоровалась она тихо, но складно. Пока Прасковья уложила рядом сверток с выспрошенным скоромным, представилась. И Прасковья Абрамовна со всей ответственностью поддержала просьбу нехитрую.

А батюшке вдруг неудобно стало от запаха колбаски своей любимой чесночно-вяленой. И руку было поднял, чтобы поправить волосы свои густые и непослушные, но сам на себя осердился. Чего это он, задышал так неровно вдруг?!

— А в хоре ты петь не откажешься? — строго спросил он, подняв брови выразительно.

— Я хорошо пою, батюшка.

— Хм… а на кухонке нашей все мы по очереди…

— Я готовить умею много чего вкусного!

— М да… а живем мы скромно и тихо…

— Вот и я хотела бы так же.

— Хм… Ну, что ж, Прасковушка, искупать, переодеть бы надо сестру новую… и с богом…

— Спасибо, батюшка, — Алина улыбнулась чуть заметно, к двери поворачиваясь, и в глазах ее блеснула искорка, или это показалось только в странном волнении.

Оставшись один, отец Сергий прикрыл взор в молитве долгой самобичующей, пока не обрел привычное спокойствие.

А Алина с Прасковьей совсем сдружились и, как близняшки, обе в платья строгие одетые, весело болтали, сидя на постели в келье их теперь общей. Конечно, разговор у подружек был женский и интерес молодой. Стала Алина выспрашивать, а так ли тут все святость блюдут, и если да, то как природе противятся?

Давно отвыкла Прасковья молвить слово хитрое и прямо призналась, что позванивает ей изредка парень из недалека, когда жена его отлучается.

— Для того и монастырь, — вздохнула Прасковья назидательно, — чтоб праведности учиться. А как нам не грешить? Ведь ни ликом не святы, ни волей не крепки. Так всю жизнь и учимся страстям противиться. Эти-то грешки и замаливаем… Один только у нас здесь святой человек есть, — и выдержала эффектную паузу.

— Это кто же? — воскликнула Алина с нетерпением трепетным.

— Батюшка наш, отец Сергий. Святой он человек, — почти прошептала Прасковья с гордостью.

— Вот так безупречен?! Да неужели же ни разу, ни разу, ни капельки?..

— Ни разу! — вымолвила Прасковья Абрамовна с пламенем убежденности во взгляде торжествующем.

А железо не пятьсот, а в целых шестьсот двадцать баксиков вылилось. Это Митька какого-то апгрейту навыпрашивал. Но отец Сергий пребывал намного выше мирской мелочи. Он уже с других монастырей настоятелями списался по быстрой почте, и порешили они свой источник веры ваять: кольцо святых сайтов необыкновенное. А Митька уж как обрадовался такому доверию: ведь кроме него некому ваять-то.

Насмотреться не мог отец Сергий на чудо свое новое и мышку то и дело за попку подымал, а она оттуда лучиком ярко-красным деловито брызгала. Ох, и придумают же! теперь и коврика никакого для нее не надобно!

Забыл он про весь мир окружающий, пока в дверь дубовую не постучали осторожно. Вскинул он голову, слегка удивленно и пригласил войти баском раскатистым.

Смутился он слегка, узрев сестру новую: так к лицу ей шло платье строгое.

— Тебе чего…? — хотел он добавить: «дитя мое», но язык не послушался, и вышло грубовато как-то.

— Я за советом, батюшка. Не помешала вам?

— Не помешала. Говори, что надумала.

— Вот, хочу исправить жизнь свою бессмысленную, — улыбнулась Алина с печальной откровенностью, — найти правду истинную. Не наивно ли звучит такое?

— Желание твое очень похвально и вовсе оно не наивное.

— Спасибо вам. Я слышала, что нет здесь никого более достойного и праведного, чем вы, батюшка.

— Что ты! — воскликнул отец Сергий чуть не со смехом, но с невольной благодарностью, — Вот, сестра Евгения очень в науках церковных продвинута! Правда, пьет она больше потребного, — дополнил он чуть досадливо, — Или же брат Алексей из соседнего монастыря. Очень умом светел и какой необузданной энергией переполнен! Вот только несколько слабоват к женщинам…

— Вот видите… А большой ли это грех: любить ближнего?

— Напротив! Сказано: «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов.»

— Вот и я так же думаю! — расцвела радостью Алина, — Ведь сказано еще: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь.»

Признаться, ей только вчера случайно запомнилось это в книжке, которую листала, скучая в лавке, и даже не знала она, к чему сказанное относится.

— Воистину! — воскликнул отец Сергий, — Так сказано в первом послании Иоанна!

И беседовали они еще долго, наслаждаясь взаимным пониманием и возрастающим доверием. Но все когда-то кончается. Показалось, что время как один миг промелькнуло и вот Алина уже благодарит и прощается.

Выпросила она позволение завтра опять прийти мудрость почерпнуть и вот, уже нет ее в келье, не журчит голос тихий, но приятный в мелодичности, нет ее наивной, но возвышенной беззаботности. А отец Сергий все сидит, не сдвигаясь, и смотрит куда-то вдаль сквозь стены кельи скромные, вышитой парчой обитые.

Кто бы знал, что бывают женщины молодые, но такой интуицией мудрые, перед которой во многом пасует мудрость опыта прожитого и знаний в книгах почерпнутых.

Только когда громко кукукнуло и на экране замигало новое средство святого общения, Митькой установленное, батюшка встрепенулся, в мир возвращаясь, торопливо ухватил мышь за попку и заинтриговано открыл послание от инкогнито: «Ты еще не был на www.sex.ru?!!»

Ну, что это еще за происки лукавого?!! Как же они его номер такой длинный прознали, безбожники? Или… это бес насмехается, учуяв слабость им проявленную…

— Митька!!!

А в девичьей келье подружки опять разговаривали.

— Вот не знала, что в монастырях такие чудеса случаются! — с колкой усмешкою заметила Прасковья Абрамовна, поглядывая с невольным уважением на подружку свою, невинно на кровати сидящую.

— Уж полгода как спор шел, кого же с собой батюшка возьмет в путешествие столь ответственное и значительное! И кого же?

— И кого же? — переспросила Алина, кротко ресницами хлопая.

— А сестру нашу новую! И в хоре ее голос звонкий первым солирует. И как только на кухонке ее черед выпадает, так дело для нее тотчас неотложное и приятное находится!

— Ох, Прасковья, неужели подружке завидуешь?

— Ну, что ты! Я радуюсь! Так скучно, до духоты, здесь жизнь застаивалась, а ты появилась… только немного страшно иногда становится.

— А что же страшного?

— Как подумаю, чем все может кончиться…

— Все новое — в чем-то страшным кажется, — вздохнула Алина, глянув на подругу с пониманием, но назидательно.

— Так-то так, — в ответ глянула Прасковья с сочувствием, — но батюшка наш — воистину святой человек. Новым увлечь его можно, но против веры своей он не уступит ни капельки. Не слепая я…

Посмотрела Алина на Прасковью Абрамовну внимательно и не увидела ни тени зависти или другого чувства недоброго. Улыбнулась она подружке своей родной, и бросились они друг другу в объятия.

— А вот завтра будет у нас тет-а-тет решающий, — прошептала Алина твердо и искренне.

Вскоре день отзвенел монастырским колоколом, а вечером хор пролил чудесные песни, души трогающие, и теплый ветер разнес их по свету. А как хорошо гулять было во дворике, где цветы высокие ароматом тонким опьяняли и людей, и больших ночных бабочек, которые в полумраке как эльфы сказочные парили над белыми венчиками, хоботки длинные в нектар погружая. Изредка голоса пронзительные, гортанные кошек, от любви с ума сходящих, вздрагивать прогуливающихся сестер заставляли. Петухи уже засыпали в курятнике, притомясь днем хлопотным, но дело свое сполна сделавши. Тишина все более разливалась благостным бархатом. И только в просторном хозяйственном загончике бараны бодались со стуком, то между собою, то просто в неистовстве по забору крепкому лбами, рогами увитыми, бацали.

И ночь прошла неспокойная, снами неуловимыми волнующая. Больше же всех в своей келье батюшка мучился, напрасно к молитвам уповая, что бессильны оказались вернуть спокойствие утраченное. А утро, не обещая ничего значительного, минуло буднично, заставляя сестер не выспавшихся зевать в хлопотах скучных.