Влияние Лили Брик на творчество В. В. Маяковского

Введение

«Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают», — говорила Лиля Брик. — И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить, куда вздумает­ся. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

История любви Владимира Маяковского и Лили Брик — одна из тех историй, которые вызывают смесь любопытства и недоумения. Здесь намного больше вопросов, чем ответов. Какие только эпитеты не приклеивали к любви, случившейся между Маяковским и Лилей Брик. Сумасшедшая, ненормальная, больная, маниакальная, раз­вратная и так далее. Но она была! И, может быть, только благода­ря ей Маяковский написал лучшие свои стихи, ведь почти все они в первые годы после знакомства с Лилей были посвящены именно ей. Их отношения были далеко непростыми. Эти «больные» отношения помогали поэту, так искренне писать и жить, что уже не первое по­коление людей зачитывается его стихами и удивляется, откуда поя­вились эти поистине фантастические слова, заставляющие сердца замирать от восхищения. Лиля Брик была своего рода психостиму­лятором для Владимира Маяковского.

Смогла бы стать для Маяковского вдохновительницей другая женщина, не такая, как Лиля Брик? Покладистая, уступчивая, домашняя, такая, рядом с которой ему было бы просто хорошо и уютно, такая, которая не ставила бы ему условий, соглашалась с ним во всем? Однозначно нет. Маяковскому нужны были страсти. Он и сам об этом говорил. В его понимании любовь — это муки ревности, недоверия, постоянные переживания и боль. Так понимал поэт любовь. Такое чувство могла подарить ему только Лиля. Каждое событие, которое происходит с нами в жизни, так или иначе влияет на то, какими мы становимся. Лиля была самым важным «событием» в жизни Маяковского. Благодаря ей он стал великим поэтом.

1 Три судьбы

1.1 Детство Лили и Владимира

Лили Юрьевна Каган родилась в Москве 11 ноября 1891 года. Выбрать столь необычное для России имя отцу помогла книга о Гёте, которую он читал в то время, когда дочь появилась на свет, — одну из возлюбленных немецкого поэта звали Лили Шенеман.

Отец Лили Юрий (еврейское имя Урий) Александрович Каган (1861—1915) родился в еврейской семье в Либаве, столице Курляндии. Семья была бедной, без средств на обра­зование. Поэтому он отправился — пешком! — в Москву, где выучился на юриста. Поскольку карьерные возможности евреев в царской России были крайне ограничены, вести адвокатскую практику Юрий Александрович не смог, и в суде его представ­ляли коллеги-неевреи. Возмущенный этой несправедливостью, он стал специализироваться на «еврейском праве», в частности, вопросах поселения. Он также работал юридическим советником при австрийском посольстве.

Мать Елена Юльевна (в девичестве Берман, 1872—1942), родом также из Курляндии, из Риги, выросла в еврейской семье, в которой говорили на немецком и русском языках. Обладая выдаю­щимися музыкальными способностями, она обучалась игре на фортепиано в Московской консерватории. То, что Елена Юльевна не сделала профессиональную карьеру, к которой была предраспо­ложена, объясняется, однако, не ее происхождением, а тем, что во время учебы она вышла замуж и диплом так и не получила. «Все свое детство я вспоминаю под музыку, — рассказывала Лили. — Не было вечера, когда я без нее заснула. Мама, прекрасная музыкантша, играла каждую свободную минуту. В гостиной у нас стояло два рояля, на которых играли в восемь рук, и долгие периоды времени почти ежедневно устраивались квартеты». Елена Юльевна обо­жала Вагнера и часто ездила на фестиваль в Байрейт. Среди прочих любимых композиторов были Шуман, Чайковский и Дебюсси.

Музыкальные способности передались и дочери. «Когда мне не было еще и года, меня считали музыкальным вундеркин­дом», — вспоминает ЛилиСтр. 40 Бенгт Янгфельдт «„Я“ Для меня мало Революция/любовь Владимира Маяковского». С шести лет мать начала давать ей уроки, в результате чего дочь возненавидела му­зыку — такая реакция девочки была следствием чувства самостоятельнос­ти, весьма развитого для ее возраста: она не выно­сила никакого внешнего принуждения. Даже про­фессиональному педагогу не удалось изменить ее настрой. В конце кон­цов Лили призналась, что проблема была не в учи­теле, а в инструменте, — и потребовала, чтобы ей разрешили играть на скрипке. Занимаясь как одержимая, она достигла значительных успехов благодаря препо­давателю Григорию Крейну — и несмотря на сопротивление отца («Сегодня скрипка, завтра барабан!»). Но едва Юрий Александро­вич в виде жеста примирения подарил ей на день рожденья скри­пичный футляр, пыл погас, а скрипка ей «зверски надоела». Здесь просматривается другая характерная для Лили черта: она легко вдохновлялась и так же легко теряла интерес, ей все «надоедало». Она постоянно нуждалась в новых стимулах.

В октябре 1896 года, когда Лили было пять, родилась сестра Эльза. С детства сестры говорили по-французски, по-немецки и играли на рояле. Обе были очаровательны.

«Как-то ранней весной я шла с дочерями по Тверско­му бульвару, — вспоминала Елена Юльевна. — А нам навстречу ехал господин в роскошной шубе. Он остано­вил извозчика и воскликнул: «Боже, какие прелестные создания! Я бы хотел видеть вас вместе с ними на моем спектакле. Приходите завтра к Большому театру и ска­жите, что вас пригласил Шаляпин. Мы воспользовались приглашением, и для нас были оставлены места в ложе. Вот такая была удивительная встречаСтр.10 В. В. Катанян «Лиля Брик. Жизнь»».

У Лили были огромные глаза и ярко-рыжие волосы. Она была с норо­вом, самостоятельная, родители ее обожали. В гимназии преуспевала, особенно по математике, и сразу же не захо­тела быть «как все». Схватила ножницы и отрезала себе косы — к ужасу родителей. (А в старости наоборот: в во­семьдесят пять лет заплетала косу — к восторгу почитате­лей.) Эльза же была красивая, белокурая, голубоглазая девочка, очень послушная и смирная. Обе учились в гимназии на Покровке. Сестры любили друг друга всю жизнь, но стар­шая верховодила уже с детства.

Когда девочки были еще маленькие, мама повела Лилю с Эльзой в театр. На сестер большое впечатление, произ­вела волшебница, которая поднимала палочку, говорила: «Кракс!» и превращала детей то в кошку, то в елку. Этот трюк особенно понравился восьмилетней Лиле.

— Эльза, принеси мне яблоко из столовой.

— Пойди сама.

— Что?!

Лиля брала отвалившуюся завитушку от буфета, под­нимала подобно волшебнице, и Эльза понимала, что сейчас прозвучит «Кракс!», что она превратится в котен­ка, и сломя голову бежала за яблоком.

— Эльза, закрой занавеску.

— Не хочу

— Не хочешь!?

Лиля хватала завитушку, и Эльза бросалась, задерги­вать штору.

Конец этому рабству положила мама. Видя постоянно испуганную Эльзу, она выпытала у нее, в чем дело, и Лиле здорово влетело.

В спальне их кроватки стояли рядом, и как только гасили свет, сестры начинали шептаться — играть, сочи­нять роман или пьесу. Действующие лица были поделе­ны пополам, за одну половину разговаривала Эльза, за другую — Лиля. Действовали княгини, графини, князья и бароны с красивыми фамилиями. Причем красивыми им казались Соколовы, Орловы, Синицыны — от слов «сокол», «орел» и т. п. Ситуация никогда не повторялась, герои учились, болели, женились, все поголовно занима­лись искусством. Девочки ссорились из-за того, что Лиля забирала себе самые эффектные фамилии и самое краси­вое искусство. Звучала игра так: «Тогда княгиня Оболен­ская надела платье из бледно-абрикосового муара, все вышитое с натуры осенними листьями, на голову она при­колола венок из чайных роз и пошла на концерт, на ко­тором должна была петь певица Тамара Валентиновна Орлова. А теперь ты говори, что было дальше».

Так они шептались несколько лет. Но однажды Лиля сказала Эльзе, что больше никогда не будет играть. Детство кончилось, и Соколовы, Орловы и Синицыны остались лишь не страницах Лилиного дневника — вместе со своими вышивками «пря­мо с натуры».

Зимой 1905 года вспыхнула первая русская рево­люция, и протесты против царского режима распространились и среди школьников. Лили и ее товарищи устраивали дома и в гимназии встречи, требовали свободы Польше и организо­вали курсы политэкономии. Курсы продлились не­долго: вскоре в Москве ввели чрезвычайное положение, в се­мье Каган занавешивали окна одеялами и старались не выхо­дить на улицу. Юрий Алексан­дрович спал, положив на тумбочку пистолет. Как и все евреи, они оказались в особо уязвимом положении, и когда однажды до них дошли слухи о предстоящем погроме, семья переехала в гостиницу, где провела две ночи.

Примерно в то время как Лиля начала учиться в гим­назии, которая размещалась на Покровке, на далеком Кавказе крупный глазастый мальчик со своим отцом объезжал горные леса, преодолевая ту­манные перевалы. И отца, и сына звали, одинаково — Владимирами, а фамилия их была Маяковские. Мальчик родился в 1893 году в селе Багдади, в семье лесничего, высокого, широкоплечего, черноволосого человека. Ли­цом сын был похож на мать — кареглазый, с каштановыми волосами, а сложением, манерами — на отца. У Володи были еще две старшие сестры — Люда и Оля. Жизнь семьи протекала в трудовой, полной забот обстановке.

И пока Лиля и Эльза играли гаммы на рояле, Володя, набив фруктами карманы, ва­лялся на берегу горной речушки и зачитывался Жюлем Верном и «Дон Кихотом» — грамоте его обучили «всякоюродные сестры». Чтобы мальчик мог поступить в гим­назию, семья переехала в Кутаис. Володя увлекался рисо­ванием, и единственный в городе живописец, видя его способности, занимался с ним бесплатно. Родные были уверены, что мальчик станет художником.

Но в 1906 году относительное благополучие семьи кон­чилось — умер отец. Он укололся иглой, подшивая бума­ги, и скончался от заражения крови. С того дня и до конца жизни у сына развилась маниакальная страсть к чис­тоте. Нося в кармане пиджака портативную мыльницу, он при всяком удобном случае будет мыть руки, поливать их одеколоном и всюду тщательно протирать посуду, опа­саясь инфекции.

Осиротев, семья переехала в Москву, не имея ни род­ных, ни связей, ни денег. Сняв квартирку, мама пустила жильцов «с обедами», на что Маяковские жили, разуме­ется, скудно.

1.2 Аборт в Армавире

Лили легко давалась математика, и в 1908 году она окончила гим­назию с наивысшей отметкой пять с плюсом. «По окончании гимназии я собралась на курсы Герье, на математический факуль­тет. Я так блистательно сдала математику на выпускном экзамене, что директор вызвал папу и просил его не губить мой математи­ческий талант».

Поскольку евреек не принимали на курсы Герье без атте­стата зрелости, Лили поступила в Лазаревский институт, где на сто мальчиков приходилось всего две девочки, из которых одна, по отзывам Лили, была «совсем некрасивая».

Отец Лили был знаком с ректором Лазаревского института, но своим успехом у преподавателей-мужчин Каган была обязана вовсе не отцу. Несмотря на то что Лили не была в строгом смысле красавицей — у нее, к примеру, была непропорционально боль­шая по отношению к телу голова, — уже в юные годы она обла­дала магической притягательностью для мужчин всех возрастов, они влюблялись в ее огромные темные глаза и ослепительную улыбку. Пожалуй, никто не описал внешность и склад ума Лили лучше, чем ее родная сестра: «У нее был большой рот с идеальными зубами и блестящая кожа, словно светящаяся изнутри. У нее была изящная грудь, округлые бедра, длинные ноги и очень маленькие кисти и стопы. Ей нечего было скрывать, она могла бы ходить голой, каждая частичка ее тела была достойна вос­хищения. Впрочем, ходить совсем голой она любила, она была лишена стеснения. Позднее, когда она собиралась на бал, мы с мамой любили смотреть, как она одевается, надевает нижнее белье, пристегивает шелковые чулки, обувает серебряные туфельки и облачается в лиловое платье с четырехугольным вырезом. Я немела от восторга, глядя на нее».

В 1908, когда Лили готовилась к экзамену на атте­стат зрелости, в ее жизни снова появился учитель музыки Григо­рий Крейн, и они стали общаться. Они играли вместе на скрипке, говорили о музыке — на Лили производила впечатление воль­ность, с которой он относился к классикам: Бетховен отврати­телен, Чайковский вульгарен, а Шуберту следовало бы провести жизнь в пивной. Однажды Крейн лишил её невинности — пока другая его подруга мыла посуду в соседней комнате. «Мне не хотелось этого, — вспоминала впоследствии Лили, — но мне было 17 лет, и я боялась мещанства».

Девушка забеременела. Она попросила мать уехать с ней, не рассказав, что ждет ребенка. Поскольку Елена Юльевна не испытывала особых симпатий к Крейну, она обрадовалась возможности увезти от него дочь и предложила поехать в Ниццу или Италию. Но Лили попросила, чтобы они поехали в Армавир, где, как она надеялась, тетушка Ида, «человек спокойный, благотворно подействует на маму», когда та узнает правду.

Эффект оказался противоположным: когда Лили расска­зала о своей беременности и намерении сохранить ребенка, мать и тетушка в отчаянии потребовали, чтобы она сделала аборт. Настроение едва ли поправила телеграмма, полученная из Москвы от отца: «ЗНАЮ ВСЕ. НЕГОДЯЙ ПРИСЛАЛ ПИСЬМА». Уве­ренный в том, что Лили увезли против ее воли, Крейн отправил ее отцу письма, в которых рассказывал, как сильно они любят друг друга…

После пережитого ей не хотелось возвращаться в Моск­ву, и она отправилась ко второй тетушке в Тбилиси. В поезде познакомилась с офицером, с которым кокетничала всю ночь напролет, сидя в коридоре на ящике с копчеными гусями. Узнав, что Лили еврейка, офицер утешил ее тем, что она женщина — и, если повезет, сможет выйти замуж за православного. «Ухаживал он очень бурно, — вспоминает Лили, — и даже вынимал револь­вер, грозил застрелить, если не поцелуюсь, но я не поцеловалась и осталась жива». В Тбилиси число поклонников лишь возросло: к Лили посватался состоятельный еврей, пообещав ей 2 тысячи рублей в месяц только на наряды, а получивший образование в Париже татарский князь настойчиво звал ее с собой в горы; Лили, возможно, была бы не прочь, но тетушка резко запротесто­вала…

После Грузии Лили направилась в прусский город Катовичи (в современной Польше), где воссоединилась с матерью и Эльзой. Здесь жил брат Елены Юльевны. Даже дядя Лео не смог противостоять скороспелому обаянию Лили, он вдруг кинулся ее целовать и требовать, чтобы она вышла за него замуж. Лили горько жаловалась матери, что «ни с кем нельзя слово сказать, сей­час же предложение»: «Вот видишь, ты меня всегда винишь, что я сама подаю повод, а сейчас твой собственный брат, какой же тут повод?» Елена Юльевна была справедливо возмущена пове­дением брата, но не знала, плакать ей или смеяться. Может быть, она наконец поняла, что дочь права, утверждая, что все эти некон­тролируемые всплески эмоций происходят не по ее вине…

По возвращении в Москву Лили возобновила учебу у про­фессора Герье, однако воспоминания о событиях в Армавире не оставляли ее. То, что с ней там сделали — причем с согласия матери, — было для нее глубоким оскорблением. В ящике пись­менного стола Лили теперь хранила пузырек с цианистым калием. Однажды утром она целиком проглотила его содержимое, подо­ждала минуту и начала истерически рыдать. Целый день провела в постели, а следующим утром отправилась на занятия.

Она не понимала, почему не умерла. Позднее ей станет известно, что в поисках писем от Крейна мать открыла ее пись­менный стол и нашла яд, вымыла пузырек и наполнила его содо­вым порошком. После этой находки Елена Юльевна следила за Лили, опасаясь, что та бросится под трамвай.

«У Герье я проучилась два семестра, но мне лень было ездить далеко, на Девичье поле, и поэтому я перешла на Архитектурные курсы на Никитской, опять сдавала экза­мены. Там я увлеклась лепкой»Стр.17 В. В. Катанян «Лиля Брик. Жизнь», — вспоминала Лили.

Гарри Блюменфельду было восемнадцать лет, когда она впервые увидела его у своей гимназической подруги. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. Все, начиная с внешности, было в нем необычайно. Очень смуглый, волосы черные, лакирован­ные, брови-крылья, глаза светло-серые, мягкие и умные, выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой огром­ный, чувственный, с опущенными углами рот. Лицо беспокойное. Где бы он ни появлялся; он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, часами слушали бородатые люди. Гарри показывал Лиле свои талантливые рисунки и вдохновен­но разговаривал. У них немедленно завязался роман — как же без этого? — они ездили на Воробьевы горы, а когда были деньги, ходили ужинать к «Палкину» и ви­делись каждый вечер. Это он посоветовал ей поехать в Мюнхен и заняться скульптурой.

Весной 1911 года ее уже можно было увидеть в Мюнхене, где она затеяла учиться лепке в студии Швегерле.

В Мюнхене за ней начал ухаживать Алексей Гранов­ский, приехавший учиться режиссуре у Макса Рейнхардта. «Каждый раз, когда я слышу старый анекдот про ло­дочника, которому надо было переправить на другой бе­рег волка, козу и капусту, я вспоминаю подобную ситуа­цию в Мюнхене», — говорила, смеясь, ЛЮ.

Дело в том, что в самый разгар романа с Грановским в Мюнхен приехал Блюменфельд. Молоденькая красивая Лиля продолжала роман с Грановским, не прерывая лю­бовных отношений с Гарри, и проявляла незаурядную сноровку (не хуже лодочника), чтобы они не столкну­лись. Мастерская Алексея, ее пансионная комната и отельчик Гарри служили ей местом свиданий с этими молодыми людьми, но ни разу никто ни на кого не нарвался. Зная, что у Грановского днем репетиция, она шла в кафе с Гарри, а зная, что у Гарри занятия в студии, спокойно поднималась в мастерскую к Грановскому. Вско­ре Алексей уехал, и ситуация разрядилась сама собой.

Гарри ходил к ней в студию Швегерле, ему нравилось то, что она лепила. Дома по вечерам он делал зарисовки с нее. Лили стояла, лежала и сидела совершенно нагая. Страшно уставала, мерзла, ей надоедало, но она терпела, ибо рисунки были удивительно хороши и с совершенным портретным сходством.

Вообще-то Гарри приехал в Мюнхен главным обра­зом, чтобы писать ее. Задумана была «Рыжеволосая Вене­ра». Она должна была лежать обнаженной на кушетке, покрытой ослепительно белой, слегка подкрахмаленной простыней.

Учеба ее осталась незаконченной, ибо ей срочно при­шлось уехать в Москву, где смертельно заболел отец. Судь­ба картины неизвестна.

И пока Лиля томно смотрелась в позолоченное вене­цианское зеркало, позируя Гарри, Маяковский в Москве выдержал экзамены в Училище живописи, ваяния и зод­чества (ВХУТЕМАС), что на Мясницкой. «Удивило — подражателей лелеют, самостоятельных — гонят», — от­метил он. Там в курилке он познакомился с Давидом Бурлюком, за которым уже шла слава «отца русского фу­туризма», и подружился с ним на всю жизнь.

«Маяковский тех далеких лет был очень живописен, — вспоминал Давид Давидович. — Он был одет в бархатную черную куртку с откладным воротником, шея была повя­зана черным фуляровым галстуком; косматился помятый бант; карманы были всегда оттопырены от коробок с па­пиросами..

Он испытывал огромную жажду ласки, любви, нор­мального человеческого сочувствия и общения. Бесконеч­но одинокий, страдающий, несчастный — таким он был рядом со мной. Он сильно страдал без женской любви».

«Божественный юноша, явившийся неизвестно отку­да», — сказала, узнав его, Ахматова.

1.3 Семейная жизнь с Осипом Бриком

В середине декабря 1911 года Лили вернулась в Москву. В день возвращения они столкнулись с Осипом Бриком в Художествен­ном театре и условились встретиться на следующий день на еврей­ском благотворительном балу. После нескольких минут разговора Лили призналась, что любит его, и во время прогулки по городу она рассказывала Осипу про Мюнхен и про Гарри: «Зашли в ресторан, в кабинет, спросили кофейничек и, без всяких пере­ходов, Ося попросил меня выйти за него замуж. Я согласилась».

Кто же такой Осип Брик?

Впервые они встретились в 1905 году, когда Ося руководил кружком политэкономии. Все гимназистки были влюблены в него и вырезали имя «Ося» на школьных пар­тах. Но Лили едва исполни­лось тринадцать, и о мальчи­ках она пока не думала.

Осип Максимович Брик родился в Москве 16 января 1888 года. Его отец, Максим Павлович, был купцом первой гиль­дии и, соответственно, имел право жить в Москве. Фирма «Павел Брик. Вдова и Сын» торговала драгоценными камнями, но глав­ным образом кораллами. Мать Осипа, Полина Юрьевна, была образованна, как и отец, говорила на нескольких иностранных языках и отличалась «прогрессивными» взглядами — по словам Лили, она «знала наизусть» труды Александра Герцена.

Осип был способным молодым человеком и учился в 3-й московской гимназии, в которую по действующей процентной норме принимали только двух еврейских мальчиков в год. Летом 1906 года он окончил гимназию.

Брик активно интересовался литературой. Идеалом служил русский символизм, и Осип даже сочинял стихи в духе символистов. Вме­сте с двумя товарищами он также написал роман «Король бор­цов», который продавался в газетных киосках.

Как бы ни был Осип предан товарищам, но юная госпожа Каган произвела на него глубокое впечатление. «Ося стал мне звонить по телефону, — рассказывала Лили. — Я была у них на елке. Он провожал меня домой и по дороге, на извозчике, вдруг спросил: А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то больше, чем дружба? Мне не казалось, я просто об этом не думала, но мне очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: Да, кажется». Они начали встречаться, но спустя какое-то время Осип вдруг сообщил, что ошибся и не любит ее так сильно, как ему казалось. Лили было тринадцать, Осипу — шестнадцать, ему больше нравилось говорить о политике с ее отцом, чем общаться с ней, и она ревновала. Но спустя еще какое-то время отноше­ния возобновились, и они снова стали встречаться. «Я хотела быть с ним ежеминутно», — писала Лили и делала «все то, что 17-летнему мальчику должно было казаться пошлым и сентимен­тальным: когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, на диване я садилась рядом и брала его за руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за все время, за 1/2 года, должно быть, Ося поцеловал меня как-то смешно, в шею, шиворот навыворот».

Лето 1906 года Лили провела на курорте Фридрихрода в Тюрингии вместе с матерью и младшей сестрой Эльзой. Осип обещал писать каждый день, но, несмотря на ее многочисленные и отчаянные напоминания, знать о себе не давал. Когда же долго­жданное письмо наконец пришло, в нем содержалось нечто такое, что заставило Лили разорвать его в клочья и прекратить писать самой. Итак, они расстались до середины декабря 1911 года.

17 декабря 1911 года Осип Максимович писал родите­лям: «Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догады­ваетесь, Лиля Каган. Я ее люблю безумно, всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще никогда ни одна женщина на свете не любила. Вы не можете себе вообразить, дорогие папа и мама, в каком удивительном счастливом состоянии я сейчас нахожусь.

Умоляю вас только, отнеситесь к этому чувству так, как я об этом мечтаю. Я знаю, вы меня любите и желаете мне самого великого счастья. Так знайте — это счастье для меня наступило».

Родители его были против этого брака, зная о необыч­ном характере невесты и ее своенравии, но сдались на уговоры сына.

Двадцать шестого марта 1912 года отпраздновали свадьбу в семейном кругу, поскольку Лиля и слышать не хотела о венчании в синагоге. В угоду родным был приглашен знакомый раввин, который дома и произвел церемонию. Лиля надела, конечно, сильно декольтированное белое платье, но мама все же успела в последний момент при­крыть ее шалью. Был торжественный домашний обед со всеми родственниками — тети, дяди, маленькая Эльза, а кухарка много лет потом сокрушалась, что забыла по­дать хрен к мясу.

Все говорит о том, что Лили и Осип были горячо влюб­лены друг в друга: в письмах друзьям Осип пишет, что не может пробыть без нее ни минуты и что он «безмерно счастлив» оттого, что она согласилась стать его женой. При этом Осипу была извест­на почти вся ее пестрая биография, он ведь даже предлагал ей руку, когда она забеременела от другого. Лилина потребность в сексу­альной свободе заставила бы большинство мужчин задуматься, но Осипа, видимо, не отпугнула.

Скорее всего, свободное отношение Лили к сексу не бес­покоило Осипа по той простой причине, что сам он не связывал любовь с эротикой. И если, по словам ее знакомой А. Азарх-Гра­новской, Лили было свойственно «обостренное половое любо­пытство», то Осип таковым не страдал — его, по-видимому, не возмущало даже то, что это любопытство не ослабело и после свадьбы. «Мы никогда с ним не спали в одной постели, Ося этого не умел, не любил. Он говорил, что тогда он не отдыхает», — расска­зывала Лили.

Маяковский в это время продолжал учиться во ВХУТЕМАСе, дружил с Давидом и Марусей Бурлюками и их родными. Это было добрейшее семейство. Молодежь часто собиралась у Бурлюков на Бронной, читали свои сочинения, спорили, пили чай с баранками. Велимир Хлеб­ников там дневал и ночевал. Давид Бурлюк и Маяковский много рассуждали об искусстве, и Бурлюк просвещал юно­шу. Они увлеченно разговаривали, гуляли по бульварам, возвращаясь из ВХУТЕМАСа домой к Бурлюкам.

И однажды Маяковский прочел стихи «одного своего знакомого». Бурлюк раскусил обман, остановился, пора­женный, и понял, что перед ним гениальный поэт — так его с тех пор и представлял знакомым.

И пока Лилина кухарка бесконечно сокрушалась, что забыла подать хрен к мясу, Давид Бурлюк не забывал давать поэту 50 копеек в день, чтобы тот мог писать стихи, не голодая!

Пройдет много лет, Маяковского давно уже не будет на свете, и в 1956 году по инициативе Лили Юрьевны Союз писателей пригласит из США в Москву Давида и Марусю Бурлюков. Она хотела повидать их, обласкать, принять и отблагодарить за то, что они не оставили ни­щего поэта в беде; «Никакими золотыми рублями никог­да не отплатить Давиду те полтинники, которые он тогда давал голодному Володе», — заметила она.

Родители новобрачных Бриков сняли им четырехком­натную квартиру в Чернышевском переулке. Осип Максимович, окончив юридический факультет Московского университета, стал работать в фирме своего отца. В 1913 году Лиля Юрьевна ездила с ним на Нижего­родскую ярмарку и в Среднюю Азию. Узбекистан ей очень понравился, она полюбила его природу, старину и особен­но прикладное искусство.

Пока Ося и его отец занимались делами, ЛЮ ходила в лавки, на пестрые восточные базары. У них был приятель-купец, а у того сын лет семнадцати, смуглый и толстый узбек. Он весь день сидел в лавке, торговал и что наторгу­ет, то и проест. Когда он увидел Лилю, он сорвал в саду самую большую и красивую розу, поставил ее в чайник, сел на базаре и стал ждать, когда она пройдет мимо. В этот день ее не было. Он переменил воду в чайнике и ушел домой. На следующий день она опять не пришла на ба­зар — он ждет-ждет, роза совсем распустилась, стала огромной, того и гляди осыпется. Кто-то сжалился над ним и сказал Лиле: «Пройдите завтра мимо его лавки, он очень ждет».

Роза действительно была волшебной красоты, Лиля почувствовала себя принцессой из «Тысячи и одной ночи». Она улыбнулась юноше, и он был счастлив.

В Москве, поджидая мужа из конторы, Лиля украша­ла дом, готовила что-то изысканное, красиво укладывала фрукты, тщательно одевалась, распускала по плечам ярко рыжие длинные волосы или сооружала из них причудли­вую прическу, украшая ее фазаньими перьями. От отца Брика у нее было много крупных красных кораллов, из которых она комбинировала украшения и которые любила до конца жизни. При этом, не жалея, широко их дарила.

Вечерами они с Осипом Максимовичем музицировали в четыре руки или читали вслух Гоголя, Чехова, Достоев­ского, по-немецки Гёте, Фрейда или «Так говорил Заратустра». Особенно они любили — вопреки многим — «Что делать?» Чернышевского, и любили этот роман до конца жизни.

Однако интересовались они не только культурой. Они вели беспечную жизнь, в которой находилось место и менее серьезным развлечениям, таким как варьете или столь модные в начале XX века автомобильные прогулки. И любовь к бегам заставляла их просиживать на трибунах ипподрома не меньше времени, чем в театральных креслах. В деньгах недостатка не было. Осип был из богатой семьи, за Лили дали приданое в 30 тысяч рублей, что на сегодняшний день соответствует приблизительно 10 с половиной миллионам рублей. Треть суммы использовали на меблировку квартиры, для оставшейся части применение тоже нашлось без труда. Люди, с которыми они общались, происходили из такой же благополучной и часто дека­дентской среды, многие из них слыли большими эксцентриками. К таковым принадлежала семья Альбрехт — у них был один из первых в Москве автомобилей.

С началом Первой мировой войны в Москву стали прибывать партии раненых с фронта. При каждом гос­питале организовывались краткосрочные курсы сестер милосердия, и Лиля с сестрой Брика Верой поступили на них при 1-й городской больнице. Уже через несколь­ко дней они сменяли сестер из терапевтического отделе­ния, а недели через две были назначены в перевязоч­ную. При всей ее брезгливости она выполняла любую перевязку, выносила судна и удивлялась, как раненые с ампутированными ногами играли в карты и звали ее составить им компанию. У нее же при взгляде на них глаза были на мокром месте.

Работала она там, пока осенью 1914 года они не уеха­ли в Питер, где Брик по протекции знаменитого тенора Виталия Собинова, дабы не идти на фронт, поступил на службу в автомобильную роту; он перестал интересовать­ся делами отцовской фирмы, хотя деньги на жизнь шли именно оттуда.

Пир во время чумы, который царил тогда, в столице, втянул, в свою орбиту и Лито с Осей, главным образом ее — Осип Максимович больше любил книги и шахма­ты. Лилю же охотно приглашали, поскольку она была элегантна и умела рассуждать об искусстве.

В ложе Мариинского театра ее познакомили с Мить­кой Рубинштейном (как все его звали за глаза), другом Распутина, спекулянтом, разбогатевшим на поставках в армию. Он и его жена в три обхвата, увешанная брил­лиантами, ходили в театр потому, что так надо, а Лиля увлекалась Кшесинской и не пропускала балетов с ее участием.

В один весенний день поехала она за компанию со сво­ей приятельницей Фанюшей снимать для той дачу в Цар­ском Селе.

«Напротив наискосок сидит странный человек и на меня посматривает, — читаем мы в ее записках. — Одет он в длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке; высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником, при том грязная бо­родёнка и черные ногти. Я беззастенчиво его рассматри­вала, и он совсем скосил глаза в мою сторону — причем глаза, оказались ослепительно синими — и вдруг, при­крыв лицо бороденкой, фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться. Так и доехали до Цар­ского. А там моя спутница шепнула мне, покраснев: «Это Распутин!» Видно, знала его не только понаслышке. На вокзале ждем обратный поезд, в Петербург — опять Распу­тин! Он сел с нами в один вагон и стал разговаривать со мной, кто такая, как зовут, чем занимаюсь, есть ли муж, где живу? «Ты приходи ко мне обязательно, чайку по­пьем, ты не бойся, приводи мужа, только позвони сначала, а то ко мне народу много ходит, телефон такой-то…»

Пойти к Распутину Лиле ужасно хотелось, но Брик ска­зал, что об этом не может быть и речи, и дело кончилось тем, что несколько дней все извозчики казались мне Рас­путиными».

Живя еще в Москве, Лиля дружила с примой-балери­ной Большого театра Екатериной Гельцер, талантливой и веселой, насквозь игровой женщиной, которая поверя­ла ей свои любовные перипетии. У них с Лилей были общие знакомые кавалеры, и один из них — Лев Алек­сандрович Гринкруг, или просто Лева, как его звала вся Москва. Он был из числа золотой молодежи, сын банки­ра, человек образованный, интеллигентный, ироничный и очень доброжелательный. Когда «отцвел» их роман с Ли­лей, он остался другом ее семьи до конца дней.

Она никогда не скрывала свои романы и никогда их не стыдилась, а Осип относился к ним с почти непостижимым спо­койствием, очевидно не чувствуя себя оскорбленным. Описывая первые прожитые с Осипом годы как «самые счастливые», Лили наверняка имела в виду не только их любовь, но и предоставлен­ную ей Осипом и неприемлемую для большинства мужчин сво­боду, без которой жизнь для нее была немыслима.

Свободолюбие ЛЮ отражало независимый нрав жен­щины, которая не дала себя поработить предрассудкам и авто­ритетам. Но ее вольное отношение к сексу было не только чертой характера — его нужно рассматривать в более широ­ком социальном контексте. Период после революции 1905 года отличался большим интересом к вопросам сексуальности, брака, свободной любви, проституции, а также регулирования рожда­емости. Эти же темы обсуждались и в других странах Европы, и множество соответствующих книг было переведено на рус­ский. При этом российские дебаты не нуждались в импульсах извне — домашняя реальность давала достаточную пищу для размышлений.

В основе русского радикализма лежали два влиятельных романа 1860-х годов: «Отцы и дети» Тургенева, чей герой ниги­лист Базаров отвергает принятую в обществе систему ценностей, и «Что делать?» Чернышевского — произведение, сыгравшее важнейшую роль в дискуссиях об эмансипации женщин в России. Чернышевский говорит об освобождении женщины от различных форм угнетения — со стороны родителей, мужчин, обществен­ных институтов, а также о ее праве на образование, труд и любовь. Брак должен быть равноправным, что, в частности, означает, что женщина должна иметь право жить не только с мужем, но и с дру­гими мужчинами и иметь собственную спальню. «Кто смеет обладать человеком? Обладают халатом, туфлями». Ревность, по утверждению Чернышевского, — «это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство». Секрет прочных отно­шений заключается в том, что оба партнера осознают право дру­гого уйти, если любви больше нет. По-настоящему радикальным здесь является то, что эти условия признает не только героиня, Вера Павловна, но и ее партнер.

Роман «Что делать?» служил источником вдохновения для поколений русских женщин и мужчин. В последнее десятилетие XIX века социальные конфликты крайне обострились, и, хотя общественные устои в России были весьма прочными, в 1905 году вспыхнула революция. Восстание удалось подавить, а последую­щие годы — несмотря на ряд реформ — характеризовались жест­кой политической реакцией.

В начале XX века отношение к сексу было таким свобод­ным, что, по словам одного писателя, образованные женщины могли вспоминать о любовном приключении так же пренебрежи­тельно, как «о случайном знакомстве или о меню в ресторане, где они ужинали».

В этом общественном климате формировались взгляды Лили — и Осипа — на сексуальность, брак и семейную жизнь, и на этом фоне следует рассматривать их поведение и систему ценностей.

2 Влияние Лили Брик на творчество Владимира Маяковского

2.1 Знакомство c гением

Высокий, сильный, уверенный, красивый — таким встретила в 1911 году Маяковского в артистическом кабачке Петрограда «Бродячая собака» курсистка Соня Шамардина. Жил он тогда в меблирашках «Пале-Рояль», и именно там они и встречались. «Скромный маленький номер с обычной гостиничной обстановкой, — вспомина­ла Шамардина. — Стол, кровать, диван, большое оваль­ное зеркало на стене. Это зеркало помню потому, что вижу в нем Маяковского и себя. Подвел меня к нему, обнял за плечи. Стоим и долго смотрим на себя. «Краси­вые, — говорит. — У нас непохоже на других».

Роман осложнялся тем, что красавица Соня пользовалась успехом в литера­турной среде, за ней ухаживали Северянин, Чуковский, поэт Ховин. Но все же связь с Маяковским — и связь серь­езная — продолжалась долго, он даже делал ей предло­жение. Хорошие отношения с Шамардиной сохранились у поэта до конца его дней, и образ ее остался в «Облаке в штанах» — так же, как и Марии Денисовой, тоже его юношеского увлечения.

В начале 1914 года, когда Владимир уехал в футу­ристическое турне с Бурлюком и Северяниным, в Одессе он познакомился с семнадцатилетней Марией Александ­ровной Денисовой. Она своей красотой совершенно срази­ла молодого поэта, и, хотя они виделись всего три-четыре дня, он решил бросить турне, несмотря на проданные билеты в последующих городах, и остаться в Одессе, что­бы жениться на ней. После долгого и бурного объяснения в номере Маяковского Денисова отвергла поэта — к вели­кому его отчаянию и негодованию, — и он вынужден был продолжить турне. Отблески встреч с Марией оста­лись в «Облаке в штанах».

Вошла ты,

Резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете —

я выхожу замуж».

Итак, зимой 1914 года Маяковский разъезжал с вы­ступлениями «Первой олимпиады футуристов» по южным городам России. Газеты, даже столичные, писали об этих выступлениях; часто скандальных, но Брики тогда не интересовались футуризмом. Мимо них прошли журна­лы и сборники, где печатались их манифесты. Не читали они и стихов Маяковского, которые появлялись время от времени, не видели трагедии «Владимир Маяковский» в театре на Офицерской. Только встретили однажды его в Литературно-художественном кружке в Мос­кве на юбилее Бальмонта.

«Не помню, — писала Лиля Юрьевна, — кто произно­сил и какие речи, помню, что все они были восторженно юбилейные и что только один Маяковский выступил «от ваших врагов». Владимир говорил блестяще и убедительно, что раньше было красиво «дрожать ступенями под ногами», а сейчас он предпочитает подниматься в лифте. Потом я слышала, как Брюсов отчитывал Маяковского в одной из гостиных Кружка: «…в день юбилея… Разве можно?!» Но явно радовался, что Бальмонту досталось.

Осипа Максимовича и меня Маяковский удивил, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, скандалистами, о которых говорят, что ни одно их выступление не об­ходится без городового и сломанных стульев. В другой раз я видела Володю на даче в Малаховке, он гулял с Эль­зой, встреча была мимолетной…»

И — это очень важное обстоятельство! — «…где-то в это время наша личная жизнь с Осей как-то расползлась»Стр.27 В. В. Катанян «Лиля Брик. Жизнь», — писала Лиля Юрьевна под конец жизни. Брак их стал чисто формальным — они продолжали жить в одной квар­тире, одной семьей, все «поверяли друг другу, уважали друг друга, однако интимные отношения прервались и ни­когда не возобновлялись до конца жизни, как говорила ЛЮ.

«Но я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына», — говорила Лиля Юрьевна. — Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, нигде. Я люблю его с детства, он неотде­лим от меня. Эта любовь не мешала моей любви к Мая­ковскому. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Ося говорил, что Володя для него не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышле­ние, взял его с собой в свой жизненный путь, и я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей».

Это признание ЛЮ всегда вызывало шок у окружаю­щих, но ничуть не смущало её. Бывало ощущение, что она даже бравировала этим своим абсолютно искренним и непоколебимым признанием.