18+
Вилла СербелIони

Печатная книга - 788₽

Объем: 226 бумажных стр.

Формат: A5 (145×205 мм)

Подробнее
О книгеотзывыОглавлениеУ этой книги нет оглавленияЧитать фрагмент

И сказал Господь: «Вселенная бесконечна, а отступать некуда!»

свидетельство Михаила Архангела

«В роман все уходит… это, как океан: берегов нет или не видать, не тесно, все уместится там»

И. А. ГОНЧАРОВ. «ОБРЫВ»

«Я говорю тут не с детьми и не с народом,

а с просвещенной Академией»

А. ШОПЕНГАУЭР. «Об основе морали»

1


Осторожно он вышел из уборной.

Стараясь не наследить, мелкими шажками двинулся по коридору.

В кладовке или на кухне?

Раскидывая хлам, в очередной раз он давал слово быть осмотрительнее и не попадаться в одну и ту же ловушку.


В жестокой супружеской игре, что вела с ним Вия Оттовна, это был любимейший ее ход. Утром, прежде чем уйти на работу, жена обыкновенно полностью сматывала туалетный рулончик, оставляя на пластмассовом штырьке лишь обглоданный картонный валик. Погруженный в себя Михаил Викторович спохватывался слишком поздно. Уже по необходимости потянувшись за бумагой и обнаружив сюрприз, в положении неловком и глупом, он вынужден был отправляться на поиски, и почему-то именно тогда начинал звонить телефон. Чаще всего это был глухой приятель Дмитрий, реже — кто-нибудь из Бюро, по срочному…

Стараясь угадать, Михаил Викторович помедлил и все же поднял трубку.

— Не надоело?! — тут же закричал глухой. — С твоими возможностями!.. Можешь всё и разбрасываешься по пустякам!.. Брось к чертям!.. Делай дело!.. Сей вечное!.. Ты — Васнецов!

Михаил Викторович обыскал взглядом полки. Кажется там, в коробке из-под пылесоса…

— Нет, Дима. Не тот я человек и не тот Васнецов.

— Тот! — ярился многолетний оппонент. — Именно тот! Тот человек и тот Васнецов!

Далее послышался шум, звуки борьбы, по пластмассе стукнуло, и связь оборвалась. Михаил Викторович схватил рулончик, побежал на прямых ногах, привел себя в порядок. Снова зазвонил телефон. Нет уж! Продолжать вечный и бессмысленный разговор не было никакого желания. Он перешел в ванную. Немедленно принять душ, постоять под очищающими струями, привести в порядок мысли, просто вымыть голову!

Он пустил воду, не глядя, вылил на ладонь сколько уместилось шампуня и переправил себе в волосы. Что это? Вместо душистой пены… Михаил Викторович понюхал флакон, потом лизнул содержимое. Подсолнечное масло. Еще один ход Вии Оттовны!

Отмывшись, на кухне он медленно потянул ручку холодильника. В начале лета — и это было незабываемо! — оттуда, из глубины морозного чрева, ему на грудь с истошным криком выпрыгнул чудовищный багровый петух!.. На сей раз, вроде бы, все нормально. Яйца, масло, джем.

Внимательно осмотрев каждое яйцо — жена могла шприцем оттянуть содержимое и закачать внутрь, скажем, чернила — и не обнаружив подвоха, он опустил две штуки в кипящую воду, подумал и добавил еще три. Кто знает, каким выдастся для него этот день?! Возможны физические нагрузки. Он должен быть в форме.

— Счастье — в возможности применения наших совершенств! — гаркнул вдруг дурным голосом старенький репродуктор. Счастье зависит от веселого настроения! Веселое настроение — от состояния здоровья! Здоровье — от движения! ДЕШЕВЫЕ И ПРОЧНЫЕ КОСТЫЛИ — ВОТ, ЧТО ВАМ НУЖНО ДЛЯ ПОЛНОГО СЧАСТЬЯ! ИМЕННО ТАКИЕ ПОСТАВЛЯЕТ В ПРОДАЖУ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНАЯ ФИРМА…

Михаил Викторович намертво вырубил ересь и с аппетитом поел. В солонке оказалась соль, в сахарнице — сахар. Допивая чай, он услышал звонок. На этот раз в дверь.

Он открыл и увидел девушку с копной черных волос. Только что получивший калории здоровый мужской организм реагировал просто и естественно. Член Михаила Викторовича приятно напрягся и уперся в изнанку купального махрового халата.

— Проходите, — пригласили нежданную гостью оба.

Плавно она проплыла мимо них.

Михаил Викторович открыл дверь спальни Вии Оттовны.

— Сбрасывайте все сюда! — велел он.

Подчинившись, девушка сбросила копну в угол. Волосы предназначались для жены и были конскими. Из таких получались дешевые и прочные парики. Лучший в городе постижер Вия Оттовна держала в центре города собственную мастерскую, но заготовители иногда приносили сырье на дом. Вваливались мужики, плечистые, грубые, пропахшие навозом, ворванью и лошадиным потом, шумно вздыхали, чесали кнутами спины, жаловались на дороговизну, норовили стянуть из прихожей шапку или жестянку с ваксой. Появлялись и бабы. Корявые и рябые, с неизменной мутной каплей на конце шелушащегося красного носа, в грязных кожаных фартуках.

Девушка пришла впервые.

И какая!

Не скрытая более громоздкой ношей, она стояла теперь во всем своем очаровании. Тоненькая, перегибистая, с высокой волнующейся грудью, здоровым румянцем во всю щеку, огромными, задумчивыми и ненакрашенными глазами. Внезапно Михаил Викторович понял, что перед ним — чистая девушка, каких в реальной жизни-то и не бывает! Тут же, застыдившись себя, плотского, он неуклюже спрятал член в складках халата.

И еще — несомненно, она была ему знакома! Но где мог наблюдать он этот поворот головы, просвечивающее нежное ушко, юное тело, дышащее сладкой негой?

Низко поклонившись, девушка грациозно устремилась к выходу. Растерявшийся Михаил Викторович не вымолвил ни слова.

Взволнованный, с растревоженной душой, шагал он по квартире, силился вспомнить и не мог. В ушах звучала неземная музыка. Ангельские голоса пели. Сердце Михаила Викторовича колотилось гулко и сладко.

Медленно, чтобы не расплескать ощущений, он приблизился к окну, потянул створки. Осенний теплый воздух обдал кожу, контрастнее обрисовались деревья на газоне, мелькнул, взмыл и исчез в восходящем потоке золотой кленовый лист. Музыка сделалась громче, голоса отчетливей. Это была баховская месса си минор. В квартире этажом выше. Справившийся с первым восторгом Михаил Викторович начал разбирать слова, подтянул для верности итальянско-русский словарик. Текст был новым и абсолютно незнакомым.

«Думи пьяччо, думи пьяччо, — пели две итальянки. — Ничто, бамбино, не ново под луною, серебряною и большою. Если где что случится, позже непременно опять повторится. Была трагедия — станет фарс, слабый не полетит на Марс!..»

За спиной отчаянно трезвонил телефон — переполненный неясными предчувствиями Михаил Викторович никак не реагировал. Внизу разворачивались сцены городской жизни, старики со стершимися лицами шли, покорно волоча разнокалиберные тележки, множественные кошки, подрагивая, чувственно обнюхивали шины припаркованного новенького автомобиля, выполз из-за поворота и тряско покатил в будущее длинный охряный трамвай.

Михаил Викторович закрыл окно, взял бритву-жужжалку, принялся водить по щекам. Смотрело из зеркала приемлемое среднестатистическое лицо. Глаза, нос, уши. Сам он в зависимости от обличья делил человечество на две категории. В первую попадали счастливчики, унаследовавшие лица благородные, штучные, ручной по голубой кости резки. Ко второй отходили все прочие с лицами рядовыми, обыденными, массового производства, нередко физиономиями, проштампованными в спешке на безостановочном природном конвейере. (Встречались и так называемые «залепленные лица», но об этом разговор отдельный.)

Штучное, ручной работы лицо было у Вии Оттовны. Удивительно белая, с какой-то даже синевой кожа, лоснившаяся и бликовавшая на ярком свете, глаза, один больше другого, никогда не мигавшие, с ровным желтым огоньком внутри, римский классический нос, чуть раздвоенный на конце и упиравшийся в яркие мускулистые губы. Какими были волосы жены сказать Михаил Викторович затруднялся — Вия Оттовна меняла парики несколько раз на дню, предпочитая иным ярко-рыжие и бледно-фиолетовые оттенки.

Михаил Викторович не помнил, как и почему женился. Вия Оттовна была из другого поколения, много старше его. Он помогал расшнуровывать ей корсеты, знал, что груди жены огромны, покрыты татуировкой с цветными чертями и русалками, а тело — курчавым жестким волосом. Еще Вия Оттовна явственно припахивала серой, и этот запах не могли скрыть самые слезоточивые дезодоранты…

Телефон не унимался. Михаил Викторович вынырнул из мыслей, прижал ухо к мембране.

— Васнецов, чего трубку не берешь? — Звонили из Бюро. — Деньги, что ли, не нужны?.. Приезжай!..

Он сбросил халат, натянул брюки, свитер, сунул ноги в туфли, нагнулся завертеть бантики.

Подрезанный все той же рукой шнурок лопнул и остался в пальцах.


2


Подтянутый, собранный, в куртке на семи молниях, он вошел в офис Бюро, занимавшего первый этаж большого доходного дома. По сути своей в просторных, отделанных под орех и разделенных стеклянными перегородками помещениях находилась стандартная посредническая контора по трудоустройству. Имея соответствующие навыки, здесь можно было подобрать себе постоянное место, однако удавалось это не сразу, и до поры соискателям предлагались занятия разовые — на день, несколько, а то и на пару-тройку часов. Заявки, разумеется, поступали неоднородные, и контингент, стоявший на картотеке, норовил выманить работу полегче да понадежней. Михаил Викторович соглашался на любую.

Раскланиваясь со встречными, он приблизился к стойке, за которой сидела женщина с испитым лицом.

— Культуры у людей — ну, никакой! — жаловалась она товарке. — Родному языку, глупцы, не внемлют!.. Дала намедни объявление: «Женщина с испитым лицом желает познакомиться…». И что ты думаешь?! Звонят теперь всякие и изгаляются: «А вы бы пили поменьше, женщина!». Невдомек уродам, что «испитое» — это «изнуренное»! Работаю я много, оттого… Что посоветуешь, Васнецов? — заметила она Михаила Викторовича.

— Напиши, Валюша, «авантажная женщина» или «жовиальная», — энергично пошутил он. — В России всегда иностранное было в моде.

— Лучше уж «жопиальная», — вмешалась соседняя диспетчерша. — Мужики до этого сами не свои.

— Придется, видимо! — Окоротив себя, Валентина разыскала заявку. — Вот, срочная. Разнорабочим в ЖЭК. Подпиши у Басурмана.

Яков Евсеевич Басурман был главным администратором, двигателем внутреннего сгорания и душой фирмы. Некогда театральный режиссер, впитавший с молоком актрисы-матери идеи великого Станиславского, он продолжал служить искусству и в новых, не столь подходивших условиях.

— Что же, — обеспокоенно забегал он вокруг Михаила Викторовича. — Так и пойдете?

— А чего? — раззадоривая старца, Васнецов простецки развел руками. — Спецодежду обязаны выдать на месте.

— Вы что же — за дурака меня принимаете?!. Туфли у него блестят, брюки наглажены, свитер, видите ли, мохеровый… куртка за двести долларов! И это рабочий ЖЭКа?! Да вы бы еще фрак напялили!.. Нет, нет и нет! — Басурман смахнул со стола бланк наряд-заказа. — Только через мой труп!.. — Он распахнул дверцы одного из многочисленных, стоявших в кабинете платяных шкафов и принялся перетряхивать содержимое. На свет извлечены были простреленная тельняшка, определенно, из «Оптимистической трагедии», чудовищные, сшитые из кусков штаны с мотней в комплекте с засаленным кургузым пиджачишкой без пуговиц («На дне») и горьковский же пыльный картуз. Подчинившись, Михаил Викторович переоделся. Не согласился он только на толстовские лапти, выторговав себе вполне пристойные опорки в духе Фонвизина. В довершение всего ветеран сцены заставил Васнецова прополоскать рот спиртом, вымазал ему лицо сажей, выпустил из-под козырька чуб и приклеил к щеке реквизитный окурок.

— Вот вы и работник жилищной сферы!.. Теперь возьмите эти ведра, пройдитесь… да не так! Ступайте тяжело, враскорячку! Вы же с бодуна! Представьте — тело ломит, башка трещит, во рту кошки нассали!.. Прониклись? Вот, уже лучше… совсем хорошо! Споткнулся, упал — да вы, сударь, талант!.. Ругаться можете?

Михаил Викторович попробовал.

— Не верю! — Старый режиссер энергично стукнул кулачком, вошел в образ и чесанул в Бога, душу и мать так, что Васнецов заслушался. Что и говорить — это была знаменитая школа МХАТа!

Под окнами сипло засифонили. Басурман приподнял занавеску.

— Ладно! — Он размашисто подписал бумагу. — Отправляйтесь. Там за вами — мусоровоз…

Работы оказалось не так много.

Михаил Викторович вычистил несколько помоек, спилил сгнившее дерево, откачал воду из подвала, заменил разбитое стекло.

Он понравился женщинам-дворничихам, заслужил похвалу начальницы ЖЭКа, от себя выставившей ему бутылку.

— Взяли бы тебя на постоянно, да завтра Афанасий вроде как из запоя выходит… трое детей у паразита — не выгонишь…

Держась подальше от прохожих, Васнецов вернулся в Бюро. В залах было полутемно и пустынно. В единственно освещенной секции сидела дежурная диспетчерша. Он сдал закрытый наряд и пошел в душевую.

Горячие сильные струи смыли приставшую грязь и скверный запах, осталась лишь приятная мускульная усталость. Михаил Викторович не торопился, стараясь смыть и воспоминания о только что закончившейся трудовой деятельности.

Хлопнула дверь. В душевую вошла Валентина, уже голая.

— На сегодня все, — объяснила она. — Я уже заперла.

Груди у Валентины были вислые, спущенные, с морщинистыми темными сосцами, живот, немного кривой, свешивался на сторону, огненно-рыжие волосы на лобке свились клубочком.

Ополоснувшись где нужно, она протянула Васнецову густо намыленную мочалку.

— Давай-ка, потри спину!

Валентина пригнулась, расставила ноги на ширину плеч и, изготовившись к толчкам, уперлась ладонями в лавку. Зад действительно оказался лучшим ее местом. Аккуратный, гладкий, налитой, в форме положенной на бок восьмерки, он производил отрадное впечатление.

«Может и найдет свое личное счастье», — думал Михаил Викторович, равномерно толкая мочалку по худой и веснушчатой спине…

Домой он возвращался шальным, последним троллейбусом. В проходе длинно прокатывались пустые бутылки. Водитель целовался с кондуктором, посадив его себе на колени. Сползая с изрезанных сидений, спали измученные пассажиры, и каждому снилось, что с коробкой торта, вином и цветами он едет на такси к любимой женщине.

В родном подъезде на удивление ярко светились лампы. Он торкнулся в почтовую секцию, вынул газету и несколько конвертов. Лифт не работал. Михаил Викторович развернулся к ступеням — тут наверху раздался истошный вопль, и в пролет хлынул поток крови.

Со всей возможной скоростью Васнецов добежал до своего тринадцатого этажа, успел и оказался первым. За ним уже бежали другие.

Громадный Яндемиров из квартиры напротив резал на площадке барана.

— Дэржи, дарагой! — улыбаясь, он протянул Михаилу Викторовичу здоровенную мохнатую ногу. Потом отрубил и передал другую. Сам он ел только бараньи яйца, терпеливо отваривая их в мадере, остальное раздавал соседям. Васнецова тут же отодвинули в сторону — за ним образовалась приличная очередь, к ней присоединялись все новые желающие.

Поблагодарив добряка, Васнецов не без труда отпер дверь квартиры, сунул окровавленные ноги в раковину, перевел дух. Вии Оттовны не было, он мог чувствовать себя не скованным условностями супружества — на душе стало легко, он разогрел макароны, заварил чай и, жуя, развернул газету.

«Некогда молодой и прыгучий, наш президент сделался грузным и старым. Систематически он почесывает внизу, а недавно заснул на встрече в верхах…»

Михаил Викторович зевнул, принялся перебирать письма. Обыкновенно все они были с образчиками волос и адресовались Вии Оттовне. На сей раз одно подписано было ему. Необычного образца желтый конверт, такая же желтая бумага.


«Милейшiй господинъ Васнђцовъ!


Пишу изъ Италiи, съ виллы Сербелiони.

Мђста тутъ сказочныя и совершенно не обезображены людьми. Сами условiя мђстности не позволяютъ нагородить въ чудђсном паркђ одну изъ тђх громадныхъ казармъ съ кафэ-шантанами, которыя испортили столь чудные уголки, особенно въ Швейцарiи. Красота здђсь совершенно исключительная! Что за разнообразiе точекъ зрђнiя на такомъ ничтожномъ пространствђ, что за видъ изъ оконъ гостиницы на заливъ Лекко или съ самаго мысочка на другой заливъ с Альпами, теперь еще покрытыми снђгомъ!

А сколько чудныхъ уголковъ въ паркђ, гдђ такъ хорошо схватить бабенку изъ мђстныхъ, задрать юбки — панталоны здђсь не приняты — да и засунуть по самую хряпку! При одном воспоминанiи и слюнки текутъ!

Не знаю, слыхали ли Вы о бђдном Шукинђ. Похоже, онъ свихнулся — не смогъ разрђшить вопроса, что является послђднимъ словомъ искусства и обязанъ ли онъ въ качестве передоваго мецената это слово поощрять.

Жаль его, но примђръ назидатђльный, только едва ли кому пойдетъ впрокъ. Онъ, вђроятно, потому и свихнулся, что не совсђмъ потерялъ здравый смыслъ и вкусъ, а за нимъ придутъ и другiе, от того и другого свободные.

И главное — у насъ все готово.

Приђзжайте, не откладывая — заждались.


Искренно Вам преданный К. ТИМИРЯЗЕВЪ

Италiя, вилла Сербелiони

29 Марта 1918 г.

3

Перед сном он как обычно запер дверь своей комнаты, и как обычно это не спасло. Вия Оттовна выбила замок, ворвалась, мучила, тянула из него жилы, пила жизненные соки и только с первыми лучами солнца сгинула, оставив его поверженного и разоренного. Все же Михаил Викторович немного поспал. Снились ему высокие росные травы, пруд-озерцо с длинной гатью и очень прозрачной водой. На берегу, обхватив колени, сидел в задумчивости Яков Евсеевич и высоким чистым голосом тянул «Хаву Нагилу».

На кухне в раковине валялась обглоданная до кости баранья нога, другая была лишь немного надкусана. Васнецов содрал разорванный меховой чулок, обмыл, зачистил конечность, посыпал солью, целиком выложил на противень, полил тремя ложками сливочного масла и поставил в духовку.

По телевизору крутили рекламу.

— Мировая воля тождественна себе всегда и во всем. Это настоящая и единственная вещь в себе, — занудливо бубнил с кафедры аскетичный философ. Тут врывались снопы света, вступала веселая музычка, появлялась девушка в безукоризненно белых трусах. — Не верьте! — взывала она к зрителям. — Единственная и настоящая вещь в себе — «ТАМПАКС»!..

Мясо скворчало, пахло, исправно поливая его соком, Михаил Викторович попутно занимался гарниром — отваривал картофель, сдабривал томатом фасоль. Готовое блюдо он украсил зеленью петрушки и посыпал укропом.

Раздался звонок — в дверь. Цыгане принесли мед.

Чумазые золотозубые тетки трясли юбками, кричали, хватали его за руки, мазали лицо растопленным сахаром, норовили прошмыгнуть внутрь. Васнецов категорически не впускал.

Мало-помалу он выдавил дикое племя наружу, оттер пот со лба и вернулся на кухню.

Баранья нога с зеленью.

Отварной картофель.

Фасоль в томате.

Всего этого не было!

Втягивая остатки запаха, он заглянул под стол, в раковину, поискал в комнатах. Безуспешно!

В холодильнике нашлись остатки вчерашних макарон. Михаил Викторович вывалил ком на сковородку, сыпанул в стакан гранул, плеснул кипятка. Чай не заваривался. Васнецов понюхал пар, скривился, высыпал из банки на ладонь щепоть псевдозаварки.

Толченый чертополох. Привет от Вии Оттовны!

Внизу, под окнами прошли сытые цыганки.

Зазвонил телефон.

— Ты, Танечка? — спросил возбужденный мужской голос.

Соседи поставили пластинку. Недоносок из новомодных пищал так, что закладывало уши.

Михаил Викторович врубил пылесос, стал счищать приставшие к паласу волосы.

Снова зазвонил телефон.

— Тань, ну чего ты?! — тот же возбужденный пытался-таки его уговорить. — Я вина взял, леденцов пакет…

Васнецов чесанул в Бога, душу, мать, как учили его Басурман и Станиславский.

— Воля производит только самое себя, — ожил на кухне репродуктор. — Мы же производим самое качественное и недорогое сантехническое оборудование!

Зазвонил телефон.

— Слушай, вонючка!.. — загремел Михаил Викторович.

— Татьяна, давай я приеду? — гнул свое гормональный.

— Черт с тобой — приезжай! — сдался Васнецов.

В Бюро терпеливо ждали, когда он сядет на унитаз. Васнецов пробовал перетерпеть и не смог. Телефон тут же истерически зашелся. На прямых ногах Михаил Викторович вышел, взял трубку.

— Есть работенка, — сообщил диспетчер…

На лавочке у подъезда сидел пенсионер Прохоров. Михаил Викторович уважительно приветствовал ветерана.

— Как здоровье, Тихоныч?

— Не жалуюсь. — Старик не отпускал. — Гемоглобин — 130, лейкоциты — 5, палочкоядерные — 0,100, эозинофилы — 0,200. Кровь с молоком!.. А сам как? Что-то бледный… ну-ка, ну-ка… вроде пульс слегка…

Васнецов насилу отобрал руку.

— Да все в ажуре!

— Нет, ты про мочу скажи, — не унимался дотошный. — Осадка нету? Прозрачная? А билирубин какой? Кетоновые тела? Уробилиноиды? Индикан?

— Да что ты, Тихоныч, каждый раз! Не знаю. Мне же не сто лет!

— Да уж, не сто, — другим каким-то голосом проговорил Прохоров и тут же снова сбился на старческую скороговорку. — Но анализы, милок, все равно сдай! От тебя не убудет, а дело полезное, богоугодное…

В Бюро его направляли на сталепрокатный завод. Времени до начала второй смены оставалось навалом, и Васнецов решил пройтись.

День выдался погожий, солнечный. По серо-голубому, с блестками, небу плыли аккуратные штучные облака. В купах деревьев трепетали невзрачные городские птицы. Прохожие шли, думая, как бы прокормить семью. Притягательно-скверно пахло шавермой. Михаил Викторович вспомнил, что толком не поел. Поискав по карманам, он купил обсыпанный маком бублик и присел на скамейку. Поблизости разворачивался концерт. Перед почтенной публикой выступали двое — мужчина в потрепанной фетровой шляпе и мальчик-хохол в заношенных, дырявых шароварах. Мужчина растягивал мехи баяна, мальчик-хохол пел высоким ломким голоском.

«Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся га-аришь в огне», — подпел мысленно Васнецов хорошо знакомый текст…

На заводе его сразу провели к главному технологу.

— Шихту, что ли, покидать? — Михаил Викторович шмыгнул носом.

— Мы заказывали специалиста! — жестко отрубил начальник. — Заболел мастер. Мартен знаете?

— Чего там знать, — еще не перестроившись на другую роль, Васнецов ковырнул в ухе. — Дело нехитрое, сызмальства приучены…

Они прошли в цех. В огромных печах гудел расплавленный металл. Михаил Викторович прислушался.

— Звук не тот. Здесь! — Уверенно он подошел к мартену, надел защитные очки и поднял заслонку. — Так и есть. Чугуна пересыпали, а стального лома пожалели… надо подбросить. — Он прикинул на пальцах. — Килограммов триста.

Главный технолог заглянул в огненную пасть.

— Может, двести пятьдесят? — неуверенно спросил он. — Мы включились в борьбу за экономию.

— Недовложите — пойдет брак, — объяснил Васнецов эконому. — Прокат получится хрупкий… застывая, даст раковины… А это что такое?!

— Изложницы…

— Сам вижу, что не мыльницы! — Михаил Викторович нахмурился и понюхал остывающие чушки. — Это же нержавейка! Характер застывания спокойный! А нужен какой? Отвечайте — я вас спрашиваю!

Главный технолог, потупясь, смотрел в пол.

— Характер застывания нержавеющей стали, — едва сдерживался Васнецов, — полуспокойный! Сию же секунду отправить на переплавку!.. А здесь, а здесь… батюшки-святы!..

Втянув голову в плечи, главный технолог бежал к выходу.

Васнецов в темпе созвал сталеваров.

— Работаем по-новому! — объявил он. — Здесь варим углеродистую, тут — легированную. Углеродистую доводим до конструкционной, легированную — до инструментальной!.. Ты, — он показал на старика с обугленной длинной бородой, — отвечаешь за жаропрочность!.. Ты, — Михаил Викторович ткнул в человекообразного парня, — за электротехнические свойства! Всем понятно?.. По местам!..

Он собирался уходить, и тут выяснилось, что на предприятии не знают толком технологии производства стальных изделий дальнейшего передела. Он остался и битый час твердил о рельсовых креплениях, белой жести и оцинкованном железе. На порошки черных металлов уже не оставалось сил…

Его подвезли на директорском лимузине. За квартал от дома Михаил Викторович отпустил машину. Нужно было проветрить голову.

Он шел в белесых рассветных сумерках, с наслаждение вбирал сырой бодрящий воздух. Из ушей, стихая, выходили промышленные шумы, ноздри интенсивно выдыхали тяжелые запахи металла.

Сзади послышался какой-то шорох. Васнецов полуобернулся. Фигура в тренировочном костюме выпрыгнула из кустов с намерениями очевидными и малоприятными. Михаил Викторович встретил нападавшего рефлексным ударом ноги. Недоброжелатель тяжко рухнул на кучу листьев, но с боков выскочили еще двое. Одного Васнецов уложил хуком справа, другого — прямым в голову.

Сверху свалились четверо. Ему пришлось повозиться, прежде чем уложить их на асфальт, и тогда со всех сторон его атаковали восемь рыл. Сзади накинули сетку, Васнецова сбили с ног, подхватили, поволокли к появившемуся автомобилю.

И тут!

Из-под земли выросли другие люди. Мгновенно, молча, они вырубили бандитов, побросали тела в невесть откуда взявшийся фургон — и будто не было никого и ничего.

Из подъезда выскочил Прохоров, за ним — Яндемиров. Они содрали сеть, с беспокойством заглянули Васнецову в лицо.

— Как ты?

— Точно не знаю — завтра сдам анализы…

Немного ныли сбитые фаланги пальцев. Остальное, вроде бы, функционировало нормально.

Дома он сел на кухне, сжал руками голову.

Визит таинственной девушки.

Письмо из прошлого.

Нападение на улице…

Многовато.

Он должен взять тайм-аут.


4


Он должен был отдохнуть, привести в порядок нервы.

В последнее время не ладилось с работой, в доме был беспорядок, и еще — этот Стасов, гора тряского протухшего сала! Из-за каких-то пустяков у них в клубе едва не дошло до дуэли! Оба вспыльчивые, резкие, они стояли друг против друга, и каждый готовился дать и получить прилюдную звонкую пощечину, плюнуть в ненавистное лицо и с отвращением утереться самому. Васнецов отменно фехтовал — он с легкостью проткнул бы Стасова шпагой, зарубил саблей или снес дурную голову напрочь старинным двуручным мечом, что лежал у него в реквизите, но коварный критик мог выбрать пистолеты, а стрелял Виктор Михайлович из рук вон, в вальдшнепа не попадал с пяти саженей… Хорошо, Мясоедов поспел вовремя — оторвался от извечной своей отбивной, встал между ними, урезонил, развел в стороны, дал выпить водки. Другие только смотрели, хихикали, кто-то даже зарисовывал. Передвижнички! Шильдер, Корин, Клодт… Придворные ея величества буржуазии поставщики! Пошляки! Угодники!..

— Обедать! — закричал он в комнаты, сбрасывая на ковер пальто, шляпу и перепачканные калоши. — Обедать, черт подери!

Никто не отозвался.

Жена по обыкновению рожала у себя в комнате. В семье было уже восемь или девять нахлебников, теперь должен был появиться девятый или десятый.

Васнецов схватил палку, принялся колотить по чему попало.

В столовую боком ввалилась служанка.

— Будет вам мебели крушить, барин! Небось, новых не купите! — Она поставила на стол тарелку с супом и его любимую лапшу с грибами.

Виктор Михайлович сунулся было к горячему, но тут же швырнул ложку на ковер.

— Что же, опять?! — Он задыхался от бешенства. — Гадость какая! Лапша полосочками! Знаешь ведь — я требую нарезать тесто квадратиками! А каперцы где?!

— Квадратиками сами нарезайте. Каперцы бесплатно не отпускают. А кричать будете — больше ко мне ночью не приходите!

Деваха подобрала с пола одежду и удалилась.

Он торопливо похватал еду, ушел к себе в мастерскую, раскидал загрунтованные под репродукции доски, упал на продавленную кушетку и по рукоять вонзил резальный нож в завалявшийся номер «Нивы».

Авиатор Блерио! Исторический, видите ли, перелет через Ла-Манш! Будто его переплыть нельзя!..

С улицы раздались ужасные, терзающие слух звуки. Васнецов вскочил, раздвинул шторы. Нищий хохол крутил ручку расстроенной шарманки. Заморенный ребенок пронзительно пел, срываясь и фальшивя.

— Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся га-аришь в огне!..

Пробками из плотно свернутой фильтрованной бумаги Васнецов заткнул уши. Стало легче. Уговаривая себя немного поработать, он разминал пальцы — следовало закончить срочный заказ. Решившись, Виктор Михайлович подошел к подрамнику, отодвинул его и вытащил гремящего жестяного барана. Мясник обещал хорошо заплатить за вывеску, дел оставалось всего ничего. За четверть часа он вызолотил барану голову, не удержался и тем же колером подмалевал яйца. Теперь было по-настоящему хорошо. Художник обернул поделку газетами, надел непросохшую одежду и вышел прочь.

На головы сыпался осенний мелкий дождик. По мостовой, разбрызгивая лужи, неслись разномастные экипажи. В четырехрожковых фонарях металось синее газовое пламя. Мужик с лотком на голове прошел, едва не задев Васнецова плечом. В окнах бельэтажей проглядывали неясные женские очертания.

Мясник остался доволен, смеялся, едва ли не похлопал Виктора Михайловича по плечу, заказал изобразить в красках падающий из мясорубки фарш, отслюнил ассигнацию, подумал и добавил горсть мелочи. Униженный художник вышел, купил у разносчика обсыпанный маком бублик и принялся жевать его, подставив ладонь под осыпающиеся сдобные крошки. Молоденькая проститутка распахнула розовый атласный редингот, под которым в пупырышках было упругое свежее тело. Фаллос Виктора Михайловича приятно напрягся, изогнулся и уперся в изнанку плотных бязевых подштанников. Лежавшей в кармане ассигнации хватило бы на недолгое свидание в нумере, но что он принесет домой, как посмотрит в лицо детям?

Он не был развратником и не терпел пошлости — в нем клокотали требовавшие выхода жизненные силы. Выход был в творчестве, но с этим последнее время серьезно не ладилось. Стояла неоконченной несколько лет картина «Мужики с тачками». Казалось, все было готово — и мужики, и тачки. Тачки изображены были в центре полотна, мужики разошлись к краям. Мордатый парень в чуйке, запрокинув голову, пил горькую из оплетенной баклаги. Другой, в стоптанных чунях, ожидая очереди приложиться, отвернувшись, мочился в черно-желтый снег. Опустившийся жалкий старик, немощный и полубезумный, готовился сходить по-большому… Картину хвалили, Крамской рвался выставить ее в Манеже, сулил успех, но Васнецов чувствовал, знал, что мужики у него не те, да и тачки тоже…

Внутри него бурлило, клокотало, пенилось и не могло вылиться. Спасали женщины. После коротких яростных соитий он ненадолго успокаивался… Жена, служанка, подвертывались и другие. Сердечных привязанностей не было. Жену он, впрочем, любил, но так, как любят некоторые домашних чистых животных. Расположившись где-нибудь в креслах, с книгой, мог положить Сашеньку себе на колени, рассеянно ласкал, гладил иногда жестко против шерсти и думал о своем — далеком, туманном, прекрасном…

— Виктор, ты ли это? — вывел его из отрешенности знакомый до боли голос.

Васнецов вздрогнул, засветился, развел руками. Василий Поленов!

Они обнялись, разменялись поцелуями. Стояли и не могли наглядеться друг на друга.

— Вернулся, значит! — шумно радовался Виктор Михайлович. — А я давеча говорю жене — не иначе запропал наш Василий в своих Палестинах!

— Как Сашенька твоя? Небось, опять рожает?

Васнецов досадливо плюнул. Обмениваясь беспорядочными первыми вопросами, они стояли на мокром тротуаре. Прохожие с ненавистью толкали их, пинали тростями, дамы спицами зонтов норовили выколоть глаза.

— Пойдем, — Поленов тянул его за обшлаг. — Затопчут здесь.

— Куда же? — Виктор Михайлович неуверенно стронулся с места.

— Вестимо куда — на рынок… картину продавать.

Только сейчас Васнецов разглядел зажатый под локтем друга большой, обмотанный рогожей прямоугольник.

— Так ведь темно уже.

— Ничего, там фонари…

— Что за картина?

— Сейчас покажу. — Они зашли в подворотню, выгнали собак. Поленов развязал бечевку. — Вот… «Христос и грешница». Это, — он ткнул в фигуру слева, — Христос, а здесь — грешница….

Виктор Михайлович посмотрел.

— Мне кажется, Василий, это — шедевр, — сказал он. — Тебе удалась композиция храма, прекрасно изображена природа, послеполуденный зной, толпа, грешница да и сам Христос. — Виктор Михайлович пригнулся, зажег спичку. — Вижу — он у тебя в новой трактовке, вовсе без нимба, красивый и мудрый в своей обманчивой простоте. Картина точно переливается перламутром и благоухает. Думаю, ее не следует продавать на рынке.

— Да я таких кучу наделал! — Польщенный Поленов затянул бечевку, и они снова вышли под дождь.

— Как там вообще… в Палестине? — спрашивал Васнецов.

— Жарко… верблюды, мавры… евреев видел — на Левитана похожи.

Художники громко рассмеялись.

— А женщины как? — Виктор Михайлович подернулся телом. — Я проститутку видел. Ты знаешь, импрессионисты мне чужды… а тут вдруг прочувствовал. Туман, все зыбко, призрачно, размыто… и розовый редингот плывет, а в нем пятном — плоть…

Продать «Грешницу» не удалось. Чистая публика, походя, называла копейки. Мужики обступили, стащили картузы, стояли, чесали в затылках. Предлагали меняться на овес, деготь, подводу картошки, привели живую вонючую свинью. Поленов едва не взял бочонок меду. Васнецов насилу увел друга с торжища.

— Снеси к Третьякову, — советовал он. — Павел Михайлович купит.

— Ни за что! Лучше выброшу! — Василий Дмитриевич сделал рукой жест, будто бросает картину в лужу. — Этот даст меньше всех да еще и душу вынет!

— Тогда к Щукину.

— Смеешься, что ли? Щукин свихнулся. Или не знаешь?

— Чего вдруг?

— Не смог разрешить вопроса, что является последним словом искусства и обязан ли он в качестве передового мецената это слово поощрять. — Поленов ступил в яму и потряс ногой, стряхивая капли.

— Пойди к Нечаеву-Мальцеву. Он-то в полном здравии. И при деньгах. Гофмейстер императорского двора, как-никак…

— Пошел бы, — Василий Дмитриевич густо покраснел, — да он всякий раз щиплется, и губы у него мокрые…

— Старик действительно гнусен, — Васнецов с отвращением плюнул. — Он и мне предлагал как-то полежать с ним на диване.

— Тебе — хоть на диване… меня на пол валил… — Поленов свистнул извозчика. — Попробую к Мамонтову, у него хоть накормят!

— Счастливо продать! — пожелал Виктор Михайлович, но глуховатый Поленов не расслышал.

Дождь кончился, Васнецов опустил воротник и направился к дому.


5


Был выходной.

В эластичных трусах с яйцгалтером, после контрастного омолаживающего душа, ощущая бровями и крыльями носа непросохшие теплые капли, Михаил Викторович перебирал в платяном шкафу рубашки, дабы выбрать подходившую к случаю.

Эту, подаренную женой, канареечно-желтую с летящей на помеле ведьмой и избушкой на курьих ножках? Или невесть как попавшую к нему старинную ситцевую косоворотку? Может быть, просто белую с черным галстуком или черную с белым?

Вия Оттовна уже оделась. На ней был короткий красный балахон, из-под которого торчали байковые с начесом панталоны и бледно-фиолетовый парик. Прихорашиваясь у зеркала, она курила смешанную с самосадом марихуану.

— Нет высшего смысла жизни, ибо жизнь конечна! — выкрикнул из угла пронырливый потный субъект. — И все-таки есть смысл заглянуть в наши магазины, торгующие по баснословно низким ценам!..

Васнецов выключил телевизор.

— Скажи, Вия, — решился Михаил Викторович, — та девушка, что принесла копну волос…

— Влюбился, мать твою! — Жена хрипло захохотала и выпустила ему в лицо клуб зеленоватой едкой дряни. — В мудачку! Вот паразит на мою голову!

— Нет же… просто она смутно мне знакома… будто я видел ее уже когда-то. Скажи, кто она?

Вия Оттовна налила в стакан спирта, выпила, откусила от хлебного каравая.

— Видел — не видел!.. Грунька это, дочь старика Корнакова из Малых Грязей… Ты готов, что ли? Я сейчас!

Она быстро перетянула себе жгутом руку, ввела дозу и ловко взапрыгнула в сапоги.

На стенках лифта за ночь появились новые непристойности. Вия Оттовна с удовольствием рассматривала рисунки, читала надписи, успела помадой приписать кое-что от себя.

Они направлялись к Кощеевым, людям Васнецову малознакомым, каким-то партнерам жены по волосяному бизнесу. На улице, заложив пальцы в рот, жена свистнула так, что с ближайшего дерева посыпались вороны. Остановились восемь или десять машин. Вия Оттовна выбрала заржавленный «Запорожец», они втиснулись внутрь и со скрипом и скрежетом поехали.

За окнами разворачивались нетипические для осени пейзажи. Трясли молодой клейкой листвой кривые городские деревья. Роями носились брачующиеся возбужденные насекомые. Истекающие потом люди плашмя лежали в сочных травах газонов. По обнаженной плоти прямой наводкой било ослепительно яркое солнце.

Они приехали и сразу усажены были за огромный стол с бутылками и разноцветной припахивающей едой. Как оказалось, праздновался день рождения хозяина.

Гостей была туча.

Напротив Михаила Викторовича, покачиваясь как в седлах, сидели три богатыря. Средний, наиболее живописный и похожий на Карла Маркса, приложив ладонь ко лбу, осматривался в поисках подобающего ему напитка. Выбрав, он потянулся, налил в кубок «Сибирской», постучал, требуя внимания. Все притихли.

— Что же, — окая, басом произнес он заготовленное. — Поздравляю, Евпатий Коловратыч! Живешь ты широко, раздольно, богато. Живи и дальше, как в сказке! Не болей!

Гости закричали, завизжали, закукарекали.

Кощеев, жилистый старик с длинной неопрятной бородой скрипуче обещал жить долго и счастливо.

— Это ж сколько вам стукнуло? — квакнула с места похожая на лягушку девушка с золотой короной в волосах.

— Не знаю. — Виновник торжества закинул бороду за спину. — Поверите ли — не считал.

Опрокинув по первой, гости набросились на еду. Богатыри на троих разламывали копченого кабана. Девушка-лягушка ковшиком выбирала из бочонка икру. Вия Оттовна одной рукой кидала в рот пищащих устриц, другой лила внутрь себя «Шампанское». Михаил Викторович с опаской придвинул блюдо с омаром и тут же отказался от намерения. Ему почудилось, что глаз океанической твари приоткрылся и свойски подмигнул.

Вокруг лязгали вилками, сопели, чавкали, урчали.

— Чувствую себя, в общем, неплохо, — делился с гостями Кощеев, — но иногда, знаете, ка-ак кольнет внизу… в мошонке, значит, будто у меня иголка в яйце спрятана…

Васнецов все же поел, выпил фужер коньяка и, разминая сигарету, выскользнул в коридор. Ему указали курительную комнату. Он вошел. Злобного вида карлик в тюрбане, булькая, курил кальян. Сделав несколько затяжек, Михаил Викторович вышел и заблудился в огромной квартире. Одну за другой открывал он многочисленные двери и никак не мог отыскать нужной.

Целенаправленно он продолжал поиски.

Очередная дверь.

Он приоткрыл ее и тут же захлопнул. У раскрытого окна скалил на солнце пасть огромный серый волк.

Переведя дух, Васнецов вошел в комнату напротив и замер. В центре на возвышении стоял волосяной диван красного дерева. На нем неподвижно, как мертвая, лежала хорошенькая бледная девушка. Повинуясь отчетливому желанию, Михаил Викторович нагнулся и поцеловал ее в губы. Она тут же открыла глаза, перевалилась на живот и выблевала на пол остатки яблока.

— Как же долго я спала! — розовея лицом, сказала она Васнецову.

Он сел рядом, и она положила голову ему на колени.

— А мы тут… я… в общем, в гостях, — хрипло заговорил он, предчувствуя.

— Мне кажется, — девушка заперебирала руками, — тут нечисто!

Он оглядел комнату — действительно вокруг раскидан был мусор.

Тем временем искусные пальчики отменно делали свое дело. Освобожденный из тесных трусов член Михаила Викторовича буквально ходил ходуном. Она поймала его обеими ладонями, принялась целовать, обхватила со всех сторон тугими теплыми губами и энергично задвигала головой.

Васнецов охнул, забился, сладострастно закричал. Внутри нарастало и вот — бахчисарайский фонтан исторгся из самой его сути, ударил в стену, огромным пятном расползся по обоям.

Кудесница, закрыв глаза, отдыхала на мягких подушках. Михаил Викторович поднялся, замкнул штаны и вышел в коридор. Пройдя несколько шагов, он вернулся и шариковой ручкой поставил на двери крестик.

Его отсутствие не вызвало никаких подозрений. Вспотевшая и расстегнутая Вия Оттовна глотала золотых рыбок. Богатыри разрывали теленка. Подвыпивший Кощеев поставил на стол сундук с ювелирными изделиями и демонстрировал гостям его содержимое. Девушка-лягушка била хрусталь и истерически хохотала. Кто-то лежал на полу.

Проголодавшийся Васнецов принялся есть и пить все подряд.

Какой-то вислогубый и редкозубый парнишка, по виду типичный Иванушка-дурачок, обгладывая кусок щуки, тыкал ему в лицо новеньким американским паспортом:

— Смотрите, завидуйте… я гражданин…

До поры Васнецов терпел, потом повалил парня, содрал с него портки, свернул синий паспорт трубочкой и всунул дурню в задний проход. Все одобрительно зааплодировали, Васнецову же стало стыдно за проявленную несдержанность. Он торопливо поднялся и вышел в коридор.

Немного поплутав, он нашел отмеченную крестиком дверь.

Девушка лежала на спине с закрытыми глазами. Васнецов наклонился, поцеловал в лоб. Она открыла глаза и перевалилась на живот.

— Как же долго я спала!

— Не так уж и долго! — Васнецов вжикнул молнией, сел поудобней, высвободил увеличившееся хозяйство. Мастерица исполнила номер «на бис». За секунду до того, как и в прошлый раз, она увернулась. Михаил Викторович застонал, густая тяжелая струя вывалилась и растеклась лужей на паркете. Аккуратно заправив одежду, Васнецов вернулся к гостям.

Там ели сладкое, пили ликеры. Богатыри разламывали огромный торт. Вия Оттовна, раскинувшись, храпела на скатерти. Ее балахон и даже панталоны были вымазаны кремом. Иванушка-дурачок пускал вольные ветры. Девушка-лягушка, обхватив раздувшийся живот, готовилась стать матерью.

Михаил Викторович нацедил из баклаги меду, выбрал печатный пряник, стал макать, жевал, подставляя ладонь под осыпавшиеся крупные крошки.

Огневушка-потаскушка, рыженькая, вострогрудая, выскочила откуда-то, запрыгала.

— Пошлите танцевать!

Вия Оттовна руками подняла тяжелые веки.

— Геть отседова, кикимора страшная! — Отогнала малолетку от мужа, перевернулась на другой бок.

Васнецов вышел в коридор, толкнул ногой заветную дверцу. Старая знакомая не шевелилась. Небольно, но чувствительно он щелкнул ее по носу.

— Давай, что ли!..

Садиться не стал — выпростался, подошел впритирку, притянул за голову к нужному месту, дернулся, выронил в почему-то подставленную мензурку последние три капли.

В гостиной все заканчивалось. Народ убывал, хозяин чахнул на глазах, свет был потушен, за окнами занимался новый день.

Михаил Викторович отыскал жену, попробовал взвалить ее на плечи, но отяжелевшее тело растекалось и соскальзывало. Помогли богатыри. Вчетвером они вынесли Вию Оттовну на улицу, положили на газон.

Где-то запел рожок. Богатыри разбежались по лошадиным силам, гикнули, умчались на ратные подвиги.

Васнецов сел на скамейку, вытащил сигарету.

Курил, прислушивался к внутренним ощущениям.

Странные они были.

Казалось ему отчего-то, что пребывает он в этом мире уже очень долго, столько, сколько другие люди и не живут.


6


«Живет человек, в сущности, всего ничего, — пространственно размышлял он, укрываясь воротником от наседавшей водяной пыли, — а сколько сделать надобно!»

Осень выдалась на редкость холодной, мозглой, беспросветной, и от этого ощущение навсегда уходящего времени было еще пронзительней и больнее. Держа иззябшие руки в глубине продырявленных карманов, он направился в «Общество».

На канале в мутных волнах качались плывучие прачешные-купальни. Солдаты и бабы, шлепая вальками, стирали белье. Васнецов остановился, долго смотрел на баб, крутобоких, красномордых, с подоткнутыми мокрыми подолами.

Извозчик в ватном армяке подкатил на дутых резиновых шинах.

— Прокачу, барин!

— Пшел! — Виктор Михайлович погрозил кулаком. — Ездят тут всякие!

Старинный двухэтажный барский дом был совсем рядом. Васнецов перешел горбатый узкий мостик, взял направо, подобрал соскочившую разношенную калошу и толкнул заветную дверь. Здесь иногда ему платили. Реже, чем хотелось бы. «Общество любителей художеств».

В залах первого этажа с приставленными к носам лорнетами слонялись чисто одетые близорукие люди. Здесь развернута была «Периодическая выставка», и временами какая-нибудь поделка непременно покупалась. Был шанс и получить премию от мецената.

Брезгливо морщась, художник прошелся по рядам.

Придуманные, слащавые, заглаженные до олеографии пейзажи Шильдера. Бесконечные, раскрашенные сырым непроработанным тоном сосны. Сухие пошлые опушки березового леса. Экая безвкусица!

А этот тоже — Корин! С позволения сказать, преподаватель училища живописи!.. Мужичок-полевичок!.. Говорят, умеет управлять паровой машиной, летом работает на молотилке. Ну, и молотил бы хлеб, с пользой, чем малевать расхожие сюжеты без настроения и понимания природы! Мертвечина! Пакость!..

И такое раскупается влет!

Он прошел еще несколько шагов и едва не плюнул в выставленный холст.

Клодт! Не художник даже, реставратор. Примитивная, жалкая мазня. Карикатура!..

Развернувшись, Виктор Михайлович замер. Сердце забилось гулко и часто. Висела картина, настоящая, убивающая своим колоритом все прочие. Веяло от нее суровым величием, мощью, жизненной правдой.

Изображен был на холсте известный всем птичий рынок. На фоне битых гусей, уток, кур стояла, подбоченясь, красавица в ухарски сбитом набок расписном платке, ядреная и остроязыкая. Держала на отлете полное лукошко. Сунулся к ней было с шуточкой какой-то полупьяный малый и получил отпор по всем статьям. Мужики вокруг помирают от смеха, бедолага лежит на земле и пускает красные сопли. Уничижающе глядит на распростертого молодуха. Не таких еще отбривали. Нам палец в рот не клади!

«Баба с яйцами», — значилось на прикрепленной внизу табличке. — Художник Виктор Васнецов.

С трудом оторвавшись от созерцания шедевра, он поднялся на второй этаж — вотчину мастеров кисти, где в ожидании покупателя они могли делать, что хотели.

Как и обычно в зале было многолюдно. Шастали промеж живописцев несвежие дамочки, лимфатические юноши, апоплексического вида старики.

«Лишние люди, — с раздражением подумал Васнецов. — Тургенев бы их непременно вывел!»

Сбросивши пальто и приосанившись, Виктор Михайлович осмотрелся.

Прямо перед ним на волосяном диване красного дерева в полном блеске старческой красоты спал Крамской. Меланхолически, один за столом, жевал свою отбивную Мясоедов. Чуть поодаль крутились Маковский и Дубовский.

— Свежий анекдот! — подбежали они к Васнецову. — Хотите?! — И не дожидаясь согласия, выпалили в один голос: — Чехов лечит Книппер!

«Пошлый вздор, — подумал Васнецов. — Книппер лечат у Боткина!»

Лемох высунулся, заскользил по навощенному паркету.

— Видел я картинку вашу внизу… видел, — дробно посыпал он. — Прекрасный мазок у вас… прекрасный!..

— И Боткин, представьте, мне давеча то же сообщил… — развеселился отчего-то Виктор Михайлович, — у себя в кабинете!

Лемох заулыбался, погрозил коротеньким пальцем.

— Здоровье непременно берегите! И неприятностей остерегайтесь… а то живешь-живешь, а вдруг — трах, и случится.

— Что же, собственно?

— Да все, что хотите! В особенности с вами…

— Помилуйте — почему в особенности со мной? — Васнецову стало не по себе.

— Не знаю, — развел руками Лемох, — право же, не знаю…

Озадачил и унесся к центру зала, откуда раздалась громкая музыка. Виктор Михайлович пошел взглянуть. Импровизированный концерт давал Брюллов, одновременно игравший на виолончели и рояле. Художники считали Брюллова неплохим музыкантом, музыканты утверждали, что он хороший математик, а математики дружно возвращали его в лоно художников…

В ноздри шибануло луком, квасом, махрой… Собственной персоной Волков, лесовик, мужик в искусстве, неотеса!

— Ну да… оно, положим… — завел он бесконечное, — нет, вот, я скажу… например, как к тому говорится…

— Ефим Ефимыч, — скоро не выдержал Васнецов, — говори скорее, не мучай!

— Я говорю так… но может быть… ведь, действительно, как сказать… сам посуди…

Виктор Михайлович насилу отбился, сел за стол, спросил чаю, по памяти стал набрасывать Стасова, с рожками, на копытцах, и тут же услышал ненавистный голос.

— Поленов дерьмо написал…

Кровь тут же бросилась в голову. Порывисто он обернулся. Гора протухшего сала была в двух шагах. Явственно Виктор Михайлович ощущал, как разыгрывается в нем сладость нервного раздражения.

— Дерьмо написал… «Грешницу», — с удовольствием повторил Стасов, держа за пуговицу горбатенького Семена Никифорова.

— Как вы сказали, сударь? — с клекотом в горле, привстав, поинтересовался Васнецов.

Увидевший недруга Стасов несколько смешался, однако не отступил.

— Дерьмо! — в третий раз произнес неистовый критик.

Виктор Михайлович вскочил, опрокинул стакан, ошпарил кипятком руку. Брюллов перестал играть. Со всех сторон к ним бежали люди. Тщедушный Никифоров, оставив пуговицу в руках великана, проворно юркнул за спины.

— Что же, — набирая обороты, мягко зарычал Васнецов, — батюшка ваш, помнится, был капралом Архитектуры, а вы, стало быть, капрал Критики! Что за солдафонские манеры!

— Негоже невежде о манерах рассуждать! — побагровел Стасов.

— А матушка ваша в девичестве, ведь, Сучкова… фамилия вполне вам приличествующая!.. Вы же секретарем в департаменте герольдии служили… по перемене фамилий. Вот и переменили бы себе… Владимир Васильевич Сучков! — страшно захохотал художник.

— Да я тебя сейчас, мерзавца этакого!.. — Стасов замахал кулаками.

— Знаете ли вы, сударь, что вы — мудак и мудак истинный?! — вскочив на стол, прокричал Васнецов.

Критик плюнул, но попал в какую-то даму.

Виктор Михайлович соскочил, размахнулся.

— Щас как врежу по яйцам!

— Свои побереги! — Стасов ударил, но, промахнувшись, угодил в пах беззвучно повалившемуся лимфатическому юноше.

Флегматичный Мясоедов оторвался, наконец, от отбивной, подошел, развел противников в стороны, дал каждому выпить водки и закурить.

Разочарованная публика принялась расходиться.

Васнецов вытащил платок, перевязал руку. Только что произошедшая ссора причинила ему некоторую усталость. Слегка обмякнув, рассеянно обводил он взглядом обширное помещение — и вдруг его будто подбросило. В дальнем углу, у окна была голая женщина.

Через мгновение он оказался рядом.

Налитая гладкая молодуха стояла на коленях. Свешивались долу арбузные груди. Крутые, мощные зады, высоко поднятые, были выпачканы черным.

Виктор Михайлович профессионально оценил позу. Пожалуй, и он не расположил бы бабу удачнее.

В пяти шагах, кидая точные, быстрые взгляды на натурщицу, тыкал в холст кистью Николай Касаткин.

— Очередная «Шахтерка»? — зная о пристрастии старика к теме, спросил Васнецов.

— «Бедная женщина, собирающая уголь в отбросах», — не отрываясь, комментировал певец отрасли…

В зал стремительно в новом полосатом макинтоше вошел Василий Поленов.

— Мамонтов денег дал! — объявил он Виктору Михайловичу. — Едем сейчас в трактир… к проституткам…

Взявшись за руки, друзья выбежали на улицу.

Дождь прекратился.

Сквозь поредевший туман пробрасывало тусклые лучики угадывавшееся в вышине предзакатное солнце.

Экипаж мчался, разбрасывая струи.

Деревья стояли в жухлоте последних листьев.

В воздухе рассыпался серебряный перезвончатый благовест.


7


— Уволь, братец — вегетарианства не приемлю. — Васнецов энергично расправил салфетку. — В еде я вольтерьянец!

Они сидели в низеньком квадратном зальце с зеркалами, пальмами и потертым медведем у входа. Поверху плыли многосложные запахи кухни. Облако табачного дыма качалось, размываясь к краям. Гомонила подвыпившая публика. Меж столов расторопными привидениями носили половые в мадаполамовых штанах и рубахах.

Поленов старательно очищал луковицу.

— Знаешь, в Палестине я писал Генисаретское озеро. По-разному пробовал… вертел так и сяк — не выходит. Вроде и озеро, да не Генисаретское. А если уж Генисаретское, то и не озеро вовсе, а черт его разберет. — Аккуратно на блюдце он нарезал луковицу кольцами. — Мучился, мучился, а потом понял — цельными тонами писать надобно!

— Это что же — рядом отдельных мазков?

— Именно. — Поленов взялся за ананас. — Точно, как в мозаике. Только так достигаешь силы и особой свежести в красках.

На столе появился запотевший графин, судки и блюда под мельхиоровыми крышками.

— Ты — человек большого и красивого ума. — Васнецов разлил. — Увлекаешься сам, увлекаешь других. Твое здоровье!

Они крякнули, утерли глаза и подбородки. Виктор Михайлович придвинул блюдо майонеза. Поленов смешал ломти ананаса с луком, присыпал льняного семени, обильно заправил простоквашей с маслом, тщательно перемешал. Друзья утолили первый острый голод, переменили графин.

— Поверишь ли, Василий, с каждым годом я убеждаюсь в своей ненужности в настоящем виде. Что требуется, я делать не могу, а что делаю — того не требуется. Как нынче извернусь — не знаю, работы нет и не предвидится.

Поленов потянулся, взял морковку, обернул капустным листом, обмазал горчицей, посолил, поперчил.

— В скучное живем время, что и говорить. Кинематограф и тот не изобретен… Был проездом в Париже. Люмьеров видел. Братцы-кролики. Оба — белые, красноглазые, мычат. Немые оказались. Но предчувствую — великие немые!

Ему принесли корытце спаржи, Васнецову — сковородку битого со сметаной мяса.

— А что Мясоедов? — перешел на личности Василий Дмитриевич.

— Позирует… Репин с него Грибоедова пишет.

— Левитан, говорят, в моду вошел?

— Натюрмортами увлекся. Щуку на блюде рисует. — Виктор Михайлович хмыкнул. — Фаршированную.

Художники дружно расхохотались. В ушах у них сделалось гулко, головы стянул мягкий обруч, телам было вольготно на колыхавшихся пружинных сиденьях, окружающий мир более не представлялся ансамблем и распался на отдельные свои составляющие.

— Скажи, Василий, для чего Земля круглая? — Васнецов подхватил с блюда цельного тетерева и откусил ему ногу.

— Право же, Виктор, ты буфонишь! — Поленов сунул в рот пирожное из рису. — Земля круглая, чтобы крутился ты, картины свои пристраивал, а не сидел сиднем на месте!

— Ну-ка, — Виктор Михайлович прицельно схватил друга за руку. — Ответь в таком случае: где сидни сидят?

— Известно где. — Поленов круто накренился, но не упал. — В Австралии-матушке… в Сиднее!..

Давно уже их домогались женщины.

Художники требовали предъявить достоинства, придирчиво щупали и рассматривали каждое. Прислушивались к ощущениям, но баб до поры отсылали, давая настояться плоти.

Почувствовав момент и не допуская перестоя, друзья хлопнули в ладоши и стали выбирать.

— Не все сразу! — стряхивая тучи пудры, они отжали податливую крикливую массу. — Проходи по одной!

Постепенно выстроилась очередь. Первой оказалась громадная баба, старая и бородатая.

— Вылитый Стасов! — подивился Виктор Михайлович и услал чудище прочь.

Потом была недурственная молодуха, ядреная и розовощекая, однако же, с розовым лишаем на теле. За нею получил по мордам переодетый в женское вертлявый мокрогубый парень. Прошла повязанная платком мещанка с провалившимся носом. Следом, во множестве — рябые, косые и хромые.

Поленов, не кочевряжась, взял раскосую плосколицую бабу с гладко выбритыми волосами, ляжкастую, в тугих розовых подвязках. А Виктор Михайлович все не мог остановиться. Одна казалась ему слишком худой, другая чересчур зубастой, третья — недостаточно подвижной.

И вдруг — сразу две! Обе — тростиночки, воздушные, трепетные, в прозрачных белых одеждах и без панталон вовсе. Какую ж выбрать? Каждая смугленькая, свежая, с озорными неглупыми губами.

Прикинул Васнецов — и повел в нумер обеих.

— Сестры вы? — спрашивает. — А может, мать с дочерью? — шутит.

— Бабка с внучкой! Хочешь — еще Жучку тебе приведем!

Смеются шалуньи и приятно так.

Поплескались они в тазу, легли на волосяной диван красного дерева. Виктор Михайлович сбросил одежду, отошел в угол, загадал сокровенное.

Разбежался, прыгнул — и в точности исполнил намерение. Потом еще одно. Потом — еще несколько.

Затратив изрядно сил, он почувствовал, что проголодался.

Художник велел озорницам лежать, сам оделся и вышел из нумера. Пройдя немного по длинному коридору, он вернулся и пометил дверь крестиком.

Поленов уже ждал его, подготовляя ингредиенты для очередного салата.

— Ты знаешь, Виктор, — заговорил он, — я — враг упрощенства. Откуда это представление, что простому народу недоступно большое искусство, что не поймет он сложной техники в живописи, не оценит значительного, глубокого содержания?! — Василий Дмитриевич красиво порезал редьку, смешал с апельсиновыми дольками, настрогал хрена, размял вилкой банан, насыпал корицы, разбил сырое яйцо, еще раз тщательно все перемешал, понюхал — и добавил каперцев. — До сих пор считают народ за Иванушку-дурачка. Все хотят кормить его тюрей! А дайте ему вкусное да и полезное, — он зачерпнул полную ложку и отправил ее в рот, — не беспокойтесь, поймет он, что хорошо!

Подсуетившийся половой принес Васнецову порцию щековины на вертеле и подовый, на отрубях, ситничек.

— За искусство!

Друзья выпили, утерли усы и брови.

— В прежнее время, — Виктор Михайлович куснул вертел, — сознаюсь, испорченный человек, — я сильно хандрил от ругани газетной, а нынче и в ус не дую, как комар укусит, посаднеет и пройдет… теперь Бог с ними, пущай пишут и говорят — не в этом дело. Одно вот меня мучает: слабо мое уменье, чувствую иногда себя самым круглым невеждой и неучем. Конечно, отчаиваться не стану, знаю, если смотреть постоянно за собой, то хоть воробьиным шагом, да можно двигаться.

Поленов сидел неподвижно, полузакрыв глаза — и вдруг сорвался, побежал, поймал красавицу-бабу в расписном кокошнике и потащил наверх.

— Замечательная способность схватывать народные типы! — захохотал Виктор Михайлович и тоже направился к лестнице.

Чуть поплутав, он нашел отмеченную крестиком дверь. Прелестницы ждали его, размахивая в воздухе продолговатыми розовыми пятками.

Он навалился, принялся истово утюжить, сбил простыни в огромный мятый ком. Обивка дивана прорвалась, наружу вылез жесткий конский волос, Виктор Михайлович отлепил приставшие к телу волосинки, оделся и вышел в коридор.

Поленов, сидя за столом, вертел дырку в дыне. Половой принес фаршированный мясом сизый коровий желудок.

— Сычуг! — обрадовался Васнецов. — Всамделишный! — Он схватил друга за палец. — Как сейчас помню… в детстве… тятенька меня, несмышленыша, на речку брал… Кляуза под Вяткой — широкая, полноводная. Сядем мы на бережку, песни поем раздольные. А опосля торбаса скинем и сычуг трескаем под застрехой… хорошо!

Они выпили, утерли затылки и уши. Поленов наделал в дыне еще дырок, просунул мундштук и дудел плясовую. Семь бригад плотников сорвались с мест, построились и, топая сапожищами, хороводом прошлись по заплеванному полу. Виктор Михайлович аккуратно подтер тарелку хлебом и пошел к лестнице.

Пожелтевшие, осунувшие девушки беспорядочно лежали на обломках дивана. В воздухе пахло скипидарной ингаляцией. Васнецов приткнулся, отдал последний долг.

Поленов за столом жевал травинку.

Принесли фруктовых пельменей в розовом шампанском.

Художники вяло похлебали.

— Однако, сутки сидим! — Василий Дмитриевич зевнул, поймал за колено мадаполамового полового. — Высунься-ка — доложи, что там на дворе…

Разнузданный малый сиганул наружу и скоро возвратился.

— Революция тама. — Он показал на выпачканную кровью рубаху. — Большевики, кошкин хвост… Ленин!

Виктор Михайлович всплеснул ладонями.

Глуховатый Поленов не расслышал.


8


Ночью на улице стреляли.

Виктор Михайлович насовал в уши пропасть фильтровальной бумаги, но тщетно — сухие трескучие хлопки проникали, терзали мозг и душу. К утру прибавились страдания иного свойства. Художник выпростал ногу, сбросил душившее одеяло, встал, пошел.

Шло время, в нем были приливы и отливы. Под всеми парусами Васнецова несло в открытое море, потом шквальным порывом возвращало в бухту и с яростью било о причал.

Голос жены, чуть обеспокоенный, вернул его на сушу.

— Виктор, ты слышишь меня? К тебе гости!

— Сейчас иду…

На прямых ногах, осторожно он вышел из уборной.

Василий Поленов с расплывшимся зеленым лицом стоял, стараясь удержать равновесие. Виктор Михайлович отобрал у друга шляпу, бережно усадил на стул, требовательно щелкнул пальцами. Сашенька подобрала юбки, кинулась к шкафчику, вынула чекушку.

Поленов стукнул зубами по стеклу, принял соленый огурец и скоро посвежел лицом.

— Я сделал все, что мог, что должен был сделать по своему дарованию и своим убеждениям, — опробовал он голос.

— Если кто меня шевелил, учил самому важному в искусстве — творчеству, так это ты. Ты огромное впечатление производишь на всю русскую школу, — не слишком уверенно ответил Васнецов.

В глубине квартиры кто-то крикнул дурным, нехорошим голосом.

— Что это? — Поленов медленно поднял голову.

— Служанка рожает. — Виктор Михайлович глотнул рассолу. — Кажется, четвертого или пятого. Надоели!

— Право же, Виктор, — тебе пора остановиться. В доме тринадцать детей. Или пятнадцать?

— Семнадцать… или восемнадцать. — Васнецов сжал тяжелые виски. — Еще кухарка!.. Слабый я человек — вот что…

Василий Дмитриевич начал раскачиваться и с третьего раза поднялся.

— Вот что… собирайся! Сейчас идем…

— Куда? Зачем? И потом, — Васнецов оттянул штору и опасливо выглянул наружу, — на улице стреляют.

— Стрелять теперь пять лет станут. — Поленов довольно уверенно держался на ногах. — Что же — столько и не выходить?

Снаружи было холодно, но ясно. В полуквартале короткими очередями сыпал пулемет. Где-то на окраине стреляли, как из пушки.

Короткими перебежками художники пробирались от дома к дому. Солдаты и матросы со зверскими лицами волокли куда-то людей в дорогих длинных шубах. Стуча мотором и пуская едкий дым, по мостовой промчался уродливый броневик. Человек в потертом пальто стоял на башне и сжатой в руке кепкой указывал водителю дорогу.

— Кто этот лысый? — поразился Виктор Михайлович.

— Ленин… кошкин хвост. — Поленов сплюнул. — Телеграф брать поехал.

Двигаясь споро, они вышли к ничем не примечательному дому с атлантами и кариатидами. Поленов юркнул в подъезд, втащил за собой друга. Утерев пот, они поднялись на третий этаж и были впущены в квартиру. Молчаливый слуга забрал пальто и указал посетителям на одну из множества выходивших в коридор дверей. Художники вошли. Человек, пятью годами старше Васнецова сидел за письменным столом и читал толстенный волюм, переворачивая по нескольку страниц разом.

— А это кто? — шепотом спросил Виктор Михайлович.

— Тимирязев… Климент Аркадьевич…

Читавший с треском захлопнул книгу, поднялся, расцеловался с Поленовым, пожал руку Васнецову.

— Полагаю… вы тот самый… автор «Богатырей»?

— А вы, вроде как, по фотосинтезу?.. Признаюсь, — Виктор Михайлович улыбнулся, — отчего-то я считал вас вымышленным лицом.

Все дружно рассмеялись. Натянутости первого момента знакомства не было вовсе.

Тимирязев оставался стоять на месте, давая рассмотреть себя во всех подробностях. Он был низкоросл, чуть горбат, с огромными, выпирающими из шлепанцев ступнями. Неправдоподобно длинное лицо имело украшением большие, лишенные ресниц глаза, козлиную белую бородку и длиннющие усы, чрезвычайно редкие и обвислые.

— Пойдемте, — попозировав художникам, Климент Аркадьевич увлек их в коридор.

— У вас растений нет нигде! — изумился Васнецов.

— Надоели, — хохотнул ученый. — Сколько можно. Почитай, вся жизнь — в листьях!

Женщина, с такими же, как у Тимирязева огромными подошвами, трусила в столовой скатерть.

— Жена, — представил хозяин. — Можете ее не стесняться. Она — француженка.

К столу было подано нечто зеленое и тягучее. Не полностью оправившийся после вчерашнего Поленов отошел подышать в форточку. Васнецов настороженно набрал в ложечку немного пахнувшей тиной массы.

— Хлорофилловый студень, — объяснил Тимирязев. — Ешьте. На горячее будут блинчики с ксантофиллом. По рецепту Гельмгольца.

— В прошлый раз, помнится, ты меня котлетами из протофиллина потчевал, — подал голос Поленов. — Я после них прямо расцвел.

Васнецов осторожно жевал.

— Отец у меня служил начальником таможни, — со вкусом рассказывал Климент Аркадьевич. — Мануфактуру обыкновенно я закупаю в фирме Ритинга у Синего моста. Что же касается дарвинизма — думаю, он никогда не будет опровергнут, о чем искренно сожалею…

Кушать десерт всех позвали в гостиную. Здесь было еще более уютно. Под потолком в белом шарообразном плафоне горела электрическая свеча Яблочкова. На кушетке резвился взрослый котенок с красным бантом на яйцах.

— Должен же как-то я обозначить свое отношение к революции, — объяснил гостям хозяин.

Они пригубили сладкого горохового киселя, закурили сигары из рисовой соломы.

— Что за медаль у вас на толстовке? — полюбопытствовал Виктор Михайлович.

— Давнишняя… за сочинение о печеночных мхах… Видите, — ученый протянул Васнецову большие костистые ладони, — так знайте: с пятнадцатилетнего возраста моя левая рука не израсходовала ни одного гроша, который не заработала бы правая. Так и живем — правая зарабатывает, левая тратит…

— А как вы к Шопенгауэру? — спрашивал Васнецов.

— Этим только голову дурманить! — Тимирязев поймал котенка и попышнее перевязал бант. — Впрочем, рекламировать унитазы сгодится…

Часы летали, как минуты. Виктор Михайлович все более попадал под обаяние принимавшей их незаурядной личности.

— В профессорской среде я — Ванька-Каин, — заливисто смеялся Климент Аркадьевич. — Читали князя Мещерского газету «Гражданин»: Тимирязев изгоняет Бога из природы!

— Однако, Климент! — Прикорнувший на кушетке Поленов очнулся и пальцами прочищал глаза. — Мы, ведь, к тебе по делу. У Виктора, почитай, восемнадцать детей в доме и все не может остановиться.

— Двадцать, — вспомнил Васнецов. — Еще у привратницы…

— Но я всего лишь ординарный профессор, — Тимирязев хрустнул суставом. — Не знаю — смогу ли?

— Ты пролил бальзам на старческие раны Тургенева. — Поленов с подвывом зевнул. — Помоги же и Васнецову!

— Что ж… попробую. — Ученый нацепил черепаховые очки-консервы, принялся бить себя по груди, извлек из толстовки потрепанную записную книжку. — Тэк-с, тэк-с…

Художники терпеливо ждали. На улице шла перестрелка, в раскрытую форточку влетела пуля и покорежила лепнину потолка. На головы мужчин просыпалась мелкая белая пыль.

— Тэк-с, — послюнив палец, Климент Аркадьевич переворачивал замшелые странички. — От золотухи пьем аверину траву… глисты выводим постным маслом с серой… лишай поливаем куриной мочой… брови, чтобы лучше росли, на ночь — медвежьим салом… есть!.. — Оставив палец в книжке, ученый победно смотрел на Васнецова. — Кажется, действительно я могу вам помочь.

Виктор Михайлович изготовился.

— Как-то по молодости, — Тимирязев расправил затекшие члены, — практиковался я в физиологии с Софьей Васильевной Ковалевской. Милейшая была девица. Так вот… девица… а мы практикуемся, практикуемся. Ну, Софья Васильевна и опасаться стала — не вышло бы чего из нашей практики. Сели мы, подумали вместе. Я идейку подбросил, Ковалевская цифирь прикинула. В общем, сделали… сейчас принесу. — Он вышел и вернулся с перламутровым ларцом. — Вот, возьмите — он более мне не нужен…

Виктор Михайлович приподнял крышку.

— Что это?

— Мокровсов. Удовольствия, конечно, меньше, зато ваше при вас и останется, никуда не протечет… детишек не наделает. Попользуете, сполоснете, на веревочке просушите — и снова в бой… покой нам только снится!

Васнецов бережно принял подарок.

Пора было и честь знать.

Тимирязев проводил до дверей, долго жал гостям руки.

— Приходите в любое время!.. В любое!.. — крикнул он в ухо Василию Дмитриевичу.

Глуховатый Поленов не расслышал.


9


Обыкновенно он просыпался и в первые мгновения не знал, кто он, откуда и зачем, собственно, живет на Земле. Энергично он встряхивал головой — все восстанавливалось — он вспоминал себя, произошедшие события и ощущения, ими вызванные. Не обходилось, впрочем, и без странностей. Промелькивали иногда в сознании экипажи на дутых резиновых шинах — какие-то дамы в пышных кринолинах били его зонтами по плечу, приподнимали обручи под юбками, красноязыко хохоча, показывали подвязки, тугие и разноцветные…

Накануне он безусловно перебрал у Кощеевых. Организм Михаила Викторовича судорожно очищался. Подобно паруснику в бурю, его несло, крутило, с треском било о сваи причала. Стиснув зубы, Васнецов терпел, делал свое дело и прислушивался. Телефон не заставил себя ждать.

На прямых ногах Михаил Викторович вышел.

Глухой приятель Дмитрий или из Бюро? Хотелось почему-то, чтобы Дмитрий…

Звонили из Бюро.

Переговорив, он привел себя в порядок, заглянул в комнату жены. Свесившись головой до пола, Вия Оттовна отчаянно храпела на ковре. Васнецов закатал тело в кровать, прикрыл волосатую спину одеялом…

Работа была — легче не придумаешь. Детский сад заказал клоуна.

В желтом парике, с красной нашлепкой на носу, хлопая огромными подошвами, он пришел, умело рассмешил малышей легкой быстрой щекоткой, кукарекнул, похрюкал, рассказал девочкам про Вовочку, с мальчиками сыграл в «трынку», показал несколько простеньких фокусов, расцеловал воспитательниц и заведующую. На прощание исполнил на балалайке «Потничку» Дворжака и через пару часов был свободен…

— Мы тут немного прокололись, — диспетчер Валентина отвела глаза. — К детишкам тебя направили, а про осмотр забыли. Ты уж, того — пройди, пожалуйста… там люди приехали…

Михаил Викторович почесал в затылке.

В медпункте его сразу раздели, повалили на стол. Множество людей в белом присоединили к телу провода, взяли мазок из носа и соскоб из заднего прохода, прокололи вену, вынули серу из ушей. Васнецова просветили лучами, избили молоточком, измерили по линейке мошонку и в довершение всего дали порнографический журнал.

— Дрочи! — приказал огромный, жирный, похожий на критика Стасова доктор.

Михаил Викторович с достоинством отказался.

Тогда одна из ассистенток, налитая, пышная, неполных, наверное, шестидесяти лет, скинула халат и, оставшись в черных кружевных чулках, принялась умело подкидывать и ловить груди, вертеть задом и невозможно дразнить Васнецова разверстой розовой промежностью.

Ручной работы не понадобилось. Михаил Викторович побагровел, его член тысячекратно увеличился, со страшной скоростью завращался вокруг собственной оси, Васнецов крикнул — все было кончено. Под него подставили большую эмалированную кастрюлю.

— Свободен! — объявили опустошенному медики.

Пошатываясь, он выбрался на улицу.

Осень выдалась патологическая. Жара стояла почти африканская. В палатках у лоточников едва ли не цвели бананы. Полуголые лотошники обмахивали на углах прохожих веерами лотерейных билетов. Выгоревшие до белизны собаки и кошки молили людей о глотке воды. Животных обдавали из брансбойтов брезентовые сердобольные пожарники.

О пробензиненном автобусном нутре страшно было и подумать. Увязая в полужидком асфальте, Васнецов вышел к бульвару. Здесь было почти приемлемо. Огромные березовые листья защищали от нестерпимого солнца. Облепленный коричневыми телами, струил прохладу писающий мальчик. Михаил Викторович сел у фонтана так, чтобы на него относило водяную пыль. Нужно было подумать.

Ему подкинуты были три загадки, и он не успокоится, пока не найдет на них ответы.

Девушка с копной конских волос. Удивительная, чистая, будто из другого века, такая болезненно знакомая и так бездарно им упущенная. Казалось отчего-то, что найди он ее, вспомни — и сразу все счастливо переменится.

Таинственное, адресованное ему, письмо из прошлого, подписанное давно угасшим светилом науки.

И это дурацкое нападение на улице. Кто и зачем собирался его похитить? И кто его спас?..

Он принялся думать обо всем сразу.

Нападавшие действовали профессионально, все были в масках, лиц он не видел. Девушку, как удалось выведать у жены, звали Груня Корнакова из Малых Грязей. Фамилия, имя, название географического места ни о чем не говорили.

Единственной материальной зацепкой было письмо. Он знал его наизусть и все же вынул из кармана, вгляделся в выцветшую каллиграфию. Какие-то итальянские впечатления, тронувшийся умом бедный Щукин…

Две дряблые дамы в открытых пестрых сарафанах уселись рядом и с вожделением стали рассматривать писающего мальчика.

— Слышала, — сказала одна, — Щукин-то свихнулся.

Васнецова подбросило.

— Щукин? — вырвалось изнутри. — Передовой меценат?.. Не смогъ разрђшить вопроса, что является послђднимъ словомъ искусства и обязанъ ли онъ это слово поощрять?!.

Дряблотелые скверно улыбнулись, придвинулись вплотную к Михаилу Викторовичу. Одна зонтиком стукнула его по плечу.

— Щукина жаль, но примђръ назидатђльный, — не мог уже остановиться Васнецов, цитируя далее по тексту. — Онъ, вђроятно, потому и свихнулся, что не совсђм потерялъ здравый смыслъ… и вкусъ… а за нимъ придутъ и другiе…

— Послушайте, молодой человек, — в один голос произнесли дамы, — а почему бы вам сейчас не пойти с нами? Мы дадим полизать… здесь! — Синхронно оттянув юбки, они продемонстрировали нечто лиловое, страшное, студнеобразное.

Васнецов крикнул, вскочил, перемахнул через скамейку и побежал.

Он остановился под полотняным тентом, поискал в брюках, выгреб мелочь. Хватило на бутылку воды.

— Дяденька, как проехать к музею Тимирязева? — спросил за спиной жалобный детский голосок.

Пожалуй, это была идея!..

Раскаленный троллейбус затормозил у ничем не примечательного дома с накренившимися атлантами и безносыми кариатидами. Михаил Викторович вошел в подъезд, зажал нос, поднялся на третий этаж и был впущен в квартиру-музей, где оказался единственным посетителем. На стене висел живописный портрет человека с неправдоподобно длинным лицом, глазами без ресниц, козлиной белой бородкой и обвисшими редкими усами. В центре зала возвышался старинный письменный стол, на нем стояла электрическая свеча Яблочкова и лежал раскрытый волюм в толстом телячьем переплете. Под столом на бисерном коврике выложены были огромные, треснувшие по швам шлепанцы. У окна на кожаной кушетке резвился котенок с красным бантом на шее. Похожая на указку женщина-экскурсовод заперла дверь и сразу повела Васнецова к кушетке.

— Я по делу! — строго объявил Михаил Викторович. — Вот.

— Что ж, — разочарованная служительница горько вздохнула. — Не хотите — как хотите!.. Давайте, что там у вас. — Она повертела письмо в руках, понюхала, шершавым языком провела по конверту. — Оставьте на экспертизу. Результат мы сообщим…

День плавно перетекал в вечер.

Полагая дела завершенными, любуясь закатными красками и оттирая платком обильный пот, Васнецов поехал домой.

На лавочке у подъезда, голые по пояс, дулись в шахматы Яндемиров с Прохоровым. За игрой с серьезным видом наблюдал молоденький участковый. Увидев Михаила Викторовича, он козырнул и раскрыл планшет. Васнецов изготовился.

— На вас совершено было нападение. Дело принято к расследованию. Попрошу рассказать обо всем подробно.

Михаил Викторович смотрел на доску. В последних лучах солнца разыгрывалась поучительная черно-белая драма. Судя по конфигурации, пенсионер поставил защиту Нимцовича. Позволив разбить собственные пешки, Яндемиров бросился в неподготовленную атаку, нарвался на бастионы и потерял кучу материала. Оставшись у разбитого корыта, он должен было получить неизбежный мат… Мораль: не опаздывай, но и не опережай события!..

Философский вывод был прекрасен, но абсолютно не подходил к ситуации. Васнецов рассказал о людях в масках, потом о других людях, тоже в масках. Прохоров и Яндемиров внимательно слушали. Участковый подробно записал, поскреб под фуражкой и откланялся.

— Голова не болит? — спросил старик. — Питаться тебе лучше надо!

Яндемиров тут же вынул из-под скамейки перепачканный кровью куль.

Михаил Викторович поблагодарил.

— Не знаешь, от золотухи что помогает? — пенсионер почесал между ног.

— Известно что, — Васнецов улыбнулся. — Аверина трава!


10


Осторожно он открыл дверь квартиры, прислушался.

— Обыкновенные люди проводят время, — произнес резкий мужской голос, — талантливые используют его!.. Используйте ваше время для приобретения и установки качественного подвесного потолка…

Михаил Викторович выключил телевизор. Приспособить Шопенгауэра к рекламе был ход далеко не новый…

Он встал под душ, смыл пот и скверну, надел просторные домашние трусы и отправился на кухню готовить мясо.

В распахнутые окна вползал синеватый вечерний зной, баранина скворчала и пахла на сковороде, Вии Оттовны не было дома, цыганам он больше никогда не откроет, свежайшие чудесные отбивные съест сам, разорвет крепкими белыми зубами и проглотит, он еще далеко не стар, мускулист, неглуп, его любят женщины, он будет жить долго, продуктивно и интересно…

Под стать романтическому настроению, в унисон ему, сверху пролилась божественная мелодия. Запели, заструились ангельские голоса. Михаил Викторович слушал и не стеснялся наворачивавшихся на глаза прозрачных, чистых слез умиления.

— Приди, приди, желанный друг!.. — пели две итальянки.

«Почему бы и нет? — подумал Михаил Викторович. — Надо переписать!»

На четырнадцатом этаже над ним жил дядя Федя, старый пьяница и меломан, охотно делившийся с Васнецовым богатством своей фонотеки. В основном это были блатные и туристические песни. Духовные песнопения, очевидно, были новым увлечением соседа.

Завороженный мелодией, Михаил Викторович сунул мясо в духовку, прихватил из холодильника уцелевшую бутылку водки (не перелила ли в нее, шутя, уксус Вия Оттовна?), взял магнитофон и поднялся на два пролета. Он позвонил, песнопение оборвалось, он шагнул в неосвещенную прихожую — в нос ударил неожиданный, тонкий парфюмерный дух, серебристый смех раздался, шуршание, топотнули легкие ножки, быстрые нежные пальчики пробежали по лицу и телу. Вспыхнул яркий свет — две девушки, тростиночки, воздушные и трепетные, в прозрачных белых одеждах стояли перед Васнецовым — смугленькие, свежие, с озорными неглупыми губами.

— Гой еси! — топнул Васнецов в пол. — Где ж дядя Федя Просунчиков?

Нежные руки обвились, втянули в комнату, подставили стул.

— Дядья Федья здес болше не живьет. — Кукольные личики склонились, дышали в лицо розовой свежестью. — Он обменьял квартиру. Мы отдавать ему однокомнатьную в Наполи… Неаполи и брать этту двухкомнатьную…

Михаил Викторович, приятно удивленный, выставил бутылку, представился.

— Ошень приятьно. — Новые соседки присели в реверансе.

— Фиорентина, — улыбнулась одна.

— Экстремадура, — засмеялась другая.

Васнецов откупил водку, понюхал, глянул на появившиеся какие-то профитроли, выскочил и вернулся с дымящейся сизой сковородой.

— Мьясо! — захлопали прекрасные создания. — Ур-ра!

Все выпили, Михаил Викторович, чуть замешкавшись, потянулся к баранине и не поверил себе — сковорода сказочным образом опустела. Ангелочки, сыто отдуваясь, полулежали на стульях и гладили оттопырившиеся животики. Васнецов автоматически подцепил на вилку профитролю, разжевал, сморщился, проглотил. И тут же взял себя в руки. В конце концов что значила сковорода мяса в сравнении с этой резвящейся юной женственностью!

— Стало быть, вы итальянки. — Он кашлянул, выправил дрогнувший голос. — И приехали к нам надолго. Объясните, зачем же?

— Мы есть журналист, — объяснила Фиорентина.

— Приехаль писать книга, — дополнила Экстремадура.

— Что есть загадочный русский душа! — расставили они вместе точки над ë.

— Начните с меня! — Васнецов шутливо помахал девушкам напрягшимся, возбужденным пальцем. — Готов полностью перед вами раскрыться.

Они допили водку и принялись за легкое кисловатое кьянти.

— Итали, — размахивали руками девушки. — Неаполи!..

— Знаем, знаем!.. Вилла Сербелиони!.. «мђста тутъ сказочныя и совершенно не обезображены людьми, — процитировал он, — сами условiя мђстности не позволяютъ нагородить въ чудђсном паркђ одну изъ тђх громадныхъ казармъ съ кафэ-шантанами, которыя испортили столь чудные уголки, особенно въ Швейцарiи. Красота здђсь совершенно исключительная!..»

— Шютник! — смеялись иностраночки. — Хуморист!

Естественным образом похвала подстегнула Михаила Викторовича, добавила к его актерскому мастерству.

— Что за разнообразiе точекъ зрђнiя, — отчаянно гримасничал он, — на такомъ ничтожномъ пространствђ, что за видъ изъ оконъ гостиницы на заливъ Лекко или съ самаго мысочка на другой заливъ съ Альпами, теперь еще покрытыми снђгомъ!.. Что за видъ?!! — Он скорчил морду, в особенности козью.

Итальянки хохотали с икотой и позывами на рвоту.

— Не знаю!.. — Вскочив на стул, уже не контролировал себя Васнецов. — Слыхали ли вы!.. О бђдномъ!.. Щукинђ!.. Похожђ!.. Онъ свихнулся!..

Несчастные зрительницы с воем катались по полу. Из последних сил они молили его прекратить.

Васнецов замолчал, поднял трепетные тела, переложил на обширную тахту. Мало-помалу девушки пришли в чувство.

— Между прочим, мы без трусов! — совсем без акцента сообщили они.

Будто он не знал!.. В Неаполе панталоны не приняты!..

Михаил Викторович сбросил одежду, отошел в угол, загадал сокровенное.

Разбежался, прыгнул — и в точности исполнил намерение. Потом еще одно. Потом — еще несколько.

Удовлетворив первое, острое желание, он перевернулся на спину. Лежал, шевелил пальцами ног. Телу было вольготно, голове — бездумно. По никелированной крыше пробежал кто-то на тяжелых чугунных подошвах. Фиорентина очнулась, посмотрела на него мутным глазом:

— Кем ты был в прошлой жизни?

— Реинкарнация… — Васнецов нашел тонкую длинную пахитоску, пустил ноздрями раздвоенный мохнатый дымок, призадумался. — Не помню, — честно признался он, — наверное, котом или кроликом…

— Слоном, — подала голос Экстремадура. — С огромным толстым хоботом!

Михаил Викторович рассмеялся. Ему, мужчине, приятно было это слышать.

— Говорят, — вкрадчиво промурлыкал он, — у носорога хобот еще покруче!

Мелодично посмеявшись, девушки ушли в ванную, пустили шумный водопад, кричали что-то гулкое. Потом, побалтывая персиками, возвратились. На узких сухощавых бедрах блестели капельки воды.

«Хорошо, что их две, — подумалось Васнецову. — Одной мне просто не хватило бы».

Снова принялись они пить кьянти и заедать вино профитролями.

— Кстати, — Михаил Викторович вспомнил о цели визита. — Кто это поет у вас прекрасными голосами? Мария Калласс и Имельда Маркос?

Разумеется, он уже догадался сам, но ему тоже хотелось сказать итальяночкам что-то приятное.

— Нет. — Девушки засмущались, потупили глазки, затеребили пушок на лобках. — Это мы поем.

— Не верю! — по-мхатовски вскричал Васнецов. — Быть такого не может!

Прелестницы вышли и вернулись с цветочными венками на головах. Фиорентина принесла лютню, Экстремадура — лиру. Склонившись над инструментами, они подтянули струны, переглянулись, тряхнули хорошенькими головками.

Пролилась божественная мелодия. Ангельские голоса вступили. Забыв обо всем, Михаил Викторович слушал. Пели по-итальянски, и потихоньку он стал переводить. Девушки простирали к нему руки, перейдя на а капелла.

— Множество в мире диких зверей,

Но гормонально ты всех сильней!..

Васнецов топнул, прошелся по комнате красным колесом, выхватил инструмент, ударил по струнам, исполнил, как мог, на итальянском:

— У гондольера такой большущий шест.

В его гондоле полно укромных мест.

О, со-о-олей! А на Руси — канат —

Его поде-ергать каждой девке над…

— Звидкы знаешь нашу мову? — подивились итальянки, отхохотав.

— Цеж на вилле Сербелиони вывчив!

Короткий перерыв пошел Михаилу Викторовичу на пользу. В его организм прихлынули новые силы, требовавшие незамедлительного и яростного выхода. Он сгреб девушек в охапку, разложил, как требовалось, навалился, принялся истово утюжить, продрал обивку на тахте…

Отдыхая, он слушал происходившее наверху. Там шла какая-то возня, громыхало кровельное железо, двое мужчин ругались на чистейшем арабском. Васнецов поднялся, нашел швабру, постучал по выступу крыши. Стало тихо.

Девушки беспорядочно лежали на пробитом любовью ложе.

«После починю!»

Михаил Викторович разыскал и надел трусы, поднял магнитофон, взял со стола пустую сковороду, еще хранившую очертания отбивных. Нужно было уходить.

Итальянский замок мелодично щелкнул, выпуская его на лестницу. Васнецов спустился на два пролета, подошел к своей квартире. Ему показалось, что дверь напротив шевельнулась, но он был выше бытового любопытства.


11


Хрипловатый с ночи телефонный звонок ворвался в оба уха сразу, вырвал из теплого небытия, проник в мозг, материальной твердой точкой заметался в вакууме меж черепных стенок.

— А… что… да?! — в просторных домашних трусах, с едким привкусом профитролей во рту, Михаил Викторович отчаянно тряс головой. — «Из Бюро или глухой приятель Дмитрий?»

— Будьте добры — Щукина, — попросил интеллигентный мужской голос.

— Щукин свихнулся! — Васнецов бросил трубку, постоял на месте. Внутри было неприятно. Он снял с полки энциклопедический словарь и пошел в уборную.

«Щукин Авакум Абакумович (1872 — 1936), — читал он, очищаясь, — выдающийся русский авиатор. Любил жизнь в многочисленных ее проявлениях, одевался по последней моде времени, на людях и в особенности на женщинах постоянно пил сухое французское шампанское с фруктовыми бисквитами. В 1909 г. сошел с ума и под вымышленным именем Луи Блерио первым и вторым перелетел через Ла-Манш».

Михаил Викторович скользнул ниже.

«Щукин Алексей Израилевич (1880 — 1890) — выдающийся русский глистолог и глистогон. В 1889 г. изобрел и испробовал на себе универсальное средство от глистов — 9 частей постного масла, 1 часть серы. Остаток дней вынужден был провести в сумасшедшем доме».

Был в томе и еще один.

«Щукин Борис Магомедович (1892 — 1937) — выдающийся русский актер. Создал не существовавший ранее образ В. И. Ленина в фильмах: „Ленин в Октябре“ и „Ленин на дворе“. В 1937 году повредился разумом, вообразил себя вождем мировой революции, проник в Мавзолей, усыпил охрану, выкинул мумию прочь и сам лег в саркофаг. По приговору тройки колесован на Красной площади 7 ноября 1937 г.».

Погруженный в размышления Михаил Викторович протяжно спустил воду, потянулся, нащупал на пластмассовом штырьке обглоданный картонный валик, на прямых ногах вышел из уборной.

«На кухне или в кладовке?»

Телефон зазвонил, Васнецов снял трубку.

«Опять Щукина?»

Звонили из Бюро. Сегодня он был свободен.

«Кстати, весьма кстати!»

Михаил Викторович разыскал рулончик, привел себя в порядок, принял решение.

Очевидно — среди троих попавших в энциклопедию Щукиных нужного ему не было.

Предстоял розыск.

Сосредоточенный, с блокнотом, в рубашке с короткими рукавами и тончайших летних брюках, Васнецов прибыл под высокие гулкие своды известной в мире библиотеки, прошел мимо взметнувшихся клодтовских милиционеров и поднялся в зал для открытий.

— Мне что-нибудь о Щукине, — тридцатидвузубо улыбнулся он бесполому библиографу.

— Об Алексее Израилевиче? — вяло обрадовался тот. — Да сколько угодно! Вам монографию или популярное? Есть любопытнейший труд на английском… серия «Великие безумцы». Могу предложить художественное полотно, остросюжетный детектив Пушкова «Победитель глистов»…

Михаил Викторович качнул головой.

Библиограф пожал плечами, сунул руку под стол и вынул тонкую брошюрку. Только что отпечатанная, она едко пахла и пачкала руки типографской краской.

«Иван Рыбкин», — прочитал Васнецов на обложке. — «Меценат Сергей Щукин».

Он разыскал свободное место, согнал спящего рыжего кота, сел, раскрыл блокнот. Предчувствие было, что сейчас он как-то прикоснется к тайне. В зале находилось множество полуодетых женщин, они смотрели на него, чувственно облизывались, оттягивали подолы, играли ляжками, некоторые сбросили с плеч тонкие бретели и вызывающе выставили напрягшиеся жесткие груди.

«Позже! — решил для себя Васнецов. — Время — делу!»

Дрогнувшей рукой он раскрыл книжечку и обхватил голову ладонями.

«Сергей Иванович Щукин родился в 1854 году в Рыбинске. Его отцом был сиделец Егор Осетров, матерью — страдалица Акулина Акулова, мучившаяся падучей. Вскоре после рождения сына родители, плавая в реке, запутались в расставленных рыбаками сетях и задохнулись. Маленького Сережу усыновил лавочник Силантий Тюлькин, вскоре усопший и отказавший ребенку имущество. Вторым приемным отцом мальчику стал промышленник и предприниматель Пафнутий Сомов, недолго после этого проживший и завещавший Сереже состояние. Третьим взял Сергея на воспитание крупный банкир Иван Щукин. Он дал юноше свою фамилию, а после смерти оставил любимцу все свои капиталы.

Сергей Иванович с отличием окончил камеральное отделение университета, но в избранной профессии быстро разочаровался. «Стану-ка я лучше купцом да меценатом»! — твердо решил он.

Вскорости в Москве и Петербурге открылись роскошные магазины, приносившие их владельцу баснословные доходы. «За икрой и воблой — к Щукину топай!» — писал знаменитый поэт.

Сергей Иванович живет открытым домом, он — на короткой ноге с замечательными писателями, композиторами, художниками, щедро ссужает их деньгами, охотно покупает полюбившиеся произведения. В числе наиболее удачных приобретений — картина Куинджи «Лунная ночь на Днепре», роман Достоевского «Преступление и наказание», опера «Хованщина» Мусоргского и другие шедевры мировой классики.

Богач и филантроп, Сергей Иванович не был счастлив в личной жизни.

Невыразительное лицо, рыбьи глаза, скверный запах изо рта и, в особенности, короткая левая нога делали его малопривлекательным в глазах женщин. С женой Глафирой (Фирой) Окуневой Щукин расстался в первую брачную ночь, чуть дольше длились его последующие браки с Марфой Плотвициной, Ангелиной Ершовой и Домной Китовских.

Приблизительно между 1915 и 1917 годами в жизнь Сергея Ивановича стремительно вошел новый человек — низкорослый, сгорбленный, с огромными ступнями и неправдоподобно длинным лицом, имевшим в качестве украшения козлиную бородку и чрезвычайно длинные обвислые усы.

Это был знаменитый Тимирязев Климент Аркадьевич.

Щукин покупает монографию ученого «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья» и выставляет ее в своей знаменитой галерее. В дальнейшем он щедро субсидирует Тимирязева — приобретает для него шлепанцы, саженцы, ножницы.

Мужчины много времени проводят, запершись, и Климент Аркадьевич заражает Сергея Ивановича своей приверженностью к мистике вейсманизма. В поведении Щукина проявляются первые странности — он беспричинно смеется, заговаривается, чертит в воздухе каббалистические знаки и уезжает за границу.

Сергей Иванович колесит по всей Европе, куролесит на лучших курортах. Своей совершенно исключительной красотой его завораживает Неаполь. Сутки напролет любуется Щукин из окон гостиницы видом на залив Лекко и на другой залив с Альпами, еще покрытыми по сезону снегом.

О своих неаполитанских впечатлениях Щукин пишет в Россию Тимирязеву. Климент Аркадьевич тотчас приезжает. Друзья катаются в лодке вдоль подножия утесов, изрытых бухточками, брызгаются веслами, исследуют каждый уголок в чудесном местном парке. Необыкновенное впечатление на обоих производит раскинувшаяся среди разлапистых деревьев беломраморная вилла. По наущению ученого Сергей Иванович приобретает ее в собственность у некоего Сербелиони и поселяется там с Тимирязевым.

Таинственным образом вскоре после этого на вилле появляется великий Илья Ильич Мечников. Мужчины разворачивают кипучую и никому не понятную деятельность. День и ночь в ворота виллы входят навьюченные поклажей ослики, в окнах никогда не гаснет свет, мечутся тени, внутри гудит, воет, из трубы валит густой дым, попеременно фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый и красный. Местные жители, рыбаки и гондольеры, обходят виллу подальше, коррумпированная местная полиция, получив изрядный куш, предпочитает до поры ничего не замечать.

Почти год Щукин и Тимирязев не появляются на людях. И вот — они выходят и гуляют по парку. Все поражены: Тимирязев изрядно постарел — Щукин, напротив, отчаянно помолодел, расцвел, выпрямился и даже короткая его нога уже не короткая, а длинная. Правда, он в рубашке, рукава которой завязаны узлом за спиною, и даже помочиться Щукину вручную помогает Тимирязев, но что с этого?!

В 1918-м — они возвращаются в Россию, и Сергей Иванович делается невозможным — на светских раутах он сморкается в пол, предлагает дамам потрогать у него между ног, публично утверждает, что его половой орган есть последнее и окончательное слово в искусстве. Венцом всему стал поступок и вовсе непозволительный — Сергей Иванович публично оправился у зеркала в салоне Великой княгини Марии Алексеевны и запретил лакеям за собой убрать. После этого он был связан и доставлен в психиатрическую лечебницу… На этом следы замечательного человека и мецената теряются…»

Михаил Викторович перевернул последний листок.

«Однако, этот Щукин, однако…» — подумалось ему.


12


«Однако, этот Щукин, кажется, того…» — думал он, глядя на внезапного и значительного гостя.

В совершеннейшем затрапезье знаменитый купец и собиратель пил у Васнецовых чай.

— Одного я бы взял, — тупо повторил миллионщик, тыкая пальцем в поставленную перед ним картину, — этого, среднего. А остальные нам без надобности.

— Помилуйте, Сергей Иванович, — Васнецов нервно заходил по комнате. — Да как же я… вырежу его, что ли?

— Именно так. — Щукин обмакнул палец в мед и вымазал себе усы. — Именно так.

— Но ведь это — единая композиция, — в очередной раз попробовал художник. — Три, именно, три богатыря проснулись раненько утром, позавтракали, выехали вместе в дозор, смотрят: нет ли где ворога… гляньте, лица-то какие!.. Представьте, половец какой подвернется этакой тройке — тюк и нету!.. — Склонившись над гостем, Васнецов заискивающе хихикнул. — Видите, у Алеши Поповича — лук со стрелами, у Добрыни Никитича — меч, а Илья Муромец и вовсе с копьем наперевес!..

— Среднего! — Щукин раскрошил крендель и принялся за второй.

— Желаете одного — извольте! — Виктор Михайлович заскрипел зубами. — Купите «Витязя на распутье». Он у меня один в поле воин… Я дешево отдам.

— Среднего хочу! — Купец перевернул чашку, положил на донышко недогрызенный кусок сахару, отставил и почесал короткую ногу.

Васнецов заглянул в пустые, на стершемся лице, рыбьи глаза, вздохнул полной грудью скверного запаха изо рта гостя, достал ножницы, и только бросившаяся под руку Сашенька смогла уберечь его от непоправимого и страшного поступка…

Необходимо было освежиться, выбросить кошмар из головы.

Благодарно огладив жену, художник вышел из дома.

На улице был снег, он искрился, скрипел под подошвами, забивался за шиворот, свисал с ветвей деревьев.

Из-за небесных промоин посверкивало солнце. По реке неспешно проплывала шуга. На набережной у Виктора Михайловича потребовали папиросу. Желавший затянуться был коренаст, крепок, пышнобород, имел орлиный нос и несомненную твердость во взоре.

Васнецов протянул раскрытый портсигар, поднес огня.

— Что это вы, Архип Иванович, здесь поделываете? Вроде бы, река — не Днепр, да и не ночь на дворе… луны нету?..

Куинджи громогласно расхохотался.

— Экий вы шутник, Виктор Михайлович… юморист!.. Давайте-ка я вам денег дам. Берите, берите — у меня много! — Он сунул Васнецову несколько ассигнаций, добавил мелочи, раскурил и бросил в воду папиросу. — Знаете, я ведь из Мариуполя, можно сказать, гусей пас, а теперь — европейского уровня художник, профессор Академии художеств, огромное нажил состояние и везде — на передовых ролях!

— Слышал я, теория у вас имеется… — Виктор Михайлович перепрятал купюры в потайной карман. — Какая же?

— Простая! — Профессор нагнулся, скатал снежок, пустил его в спину какого-то господина и принял отсутствующий вид. — Денег зарабатывать надобно много, разбогатеть… вот и вся теория!

Пожилой господин без движения лежал на заснеженном граните. Со всех сторон к нему сбегались люди, раздалась пронзительная трель городового.

— Экая беда! — сконфузился Куинджи. — Опять не подумал!.. Думать я могу только с кистью в руке… Пойдемте же, расскажу, что мы делали с женой в шалаше, когда приехали в Крым…

— Вы — гениальный дикарь! — высказал Васнецов расхожее. — Не признаете традиций, опрокидываете все правила, все рецепты… делаете так, как бродит в вашей голове!.. Вы первый русский экспрессионист!

— Ха-ха-ха! — уже чуть тише смеялся Архип Иванович. — Юморист! Шутник! Сатирик!

— Читали последний «Мир искусства»? — Виктор Михайлович мотнул подбородком, перевязал потуже толстый шарф. — Пишут, в художественных кругах началась переоценка ценностей…

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.