Бесплатный фрагмент - Весы

ВЕСЫ

…сссссссссссобственно, мы идём дальше, навстречу открытому и совершенному воздуху, полные интеллектуальных надежд, идём от горячего (Близнецы) к западу (Весы) и ко влажному (Водолей). Мы вдвоём превратились в одно божество, когда мы наблюдали, как под посевным каштаном шатен по имени Нарайя лицезрел голую Учительницу, размышлял об Эдиповом комплексе и восторгался своим подарком. Он подарил Учительнице точно такœ же кольцо, какœ ей дарил её муж по имени Y, а кольцо мужа злой и порывистый Нарайя собственноручно зарыл подле дома посторонней девушки, кœй могла бы оказаться и ты, моя любимая. Наша богиня Венера нажарила для Учительницы и Нарайи говяжьих почек в раскалённой атмосфера собственного тела и поднесла им под каштан. Низ живота Учительницы наполнялся любовью, пока они трапезничали целых двадцать четыре дня, в коии периоды Нарайя урывками покрывал поцелуями её поясницу. Вот так бы и нам, моя любимая! но не тут-то было. Было между пятью и семью вечера, и на горизонте замерцал наш стародавний Бог-Сын. Как мы, не заметив, проскользнули мимо этого лысеющего чудака?! В воздухе дышало свежестью после девы, на небе мелким глазом горел конкурентский Хирон, неудивительно, что мы забыли! Над плечами нашего конкурента-Бога сияли всё те же венерины медные буквы, на этот раз «пэй» и «ламед», и «ламед» здесь соответствовал нашему новому знаку Зодиака. Весы. В зубах Учительницы показался цветочек, ты не могла выносить этой гнусной картины чужой любви и жадно отвернулось. Воздушнœ давление, прежде ровнœ, стало будто бы выше, я слышал твои мысленные проклятия Учительнице, моя любимая, в которых ты желала нарушить обмен веществ красивой персияно-украинке из школы, дабы сумрачный герой Нарайя любил бы нечто жирнœ и уродливœ, словно джаз начала двадцатого века. На твоё счастье, Бог-Сын и сам устал, он решил оборвать гармонию подлых любовников и подлить арамейской желчи в это вино лжецов и убийц. Он загудел в тромбон, и из каштана, перед этим распоров его, как роженицу, выполз апостол Варфоломей, полностью лишённый кожи. В его красных руках блестел нож мясника, в котором отражались всё демоны мира. Отразились и Учительница с Нарайей. Первая закричала, а второй просто убежал, из-за чего тебе, моя любимая, стало пусто. Были только солнце и крест, был наш собственный разум на весах, на второй их чаше были семь разбитых светильников, а более не было ничего. Поднялся сильный ветер, пыль носилась то на север, то на юг. Ветер полностью царствовал во владении Весов. Ты воспользовалась собственной музыкальной стихией, своим даром речи, и стала мне испуганно нашёптывать. Я же, давно проглотив свой язык, был напрочь лишён этой стихии, и был вынужден всё твоё себе выслушивать.

Φφ, Qq, Фф

В месяц праздника Варки бобов как апостолы из двенадцати, так и математики и судьи, наблюдали вечернее светило Рима зажатым в раслабленных клешнях Скорпиона и подозревали приход существа, позже ставшего известным как Антихрист, который займёт моё место, поскольку меня убьют во Второй Мировой Войне, трепет городов и царств перед которым, перед Антихристом, то бишь, превысит аналогичный перед нескончаемым золотом богатейшего из людей, когда-либо живших, перед упавшим с седьмой лошади Марком Лицинием Крассом, дающим такие же указания, какие он давал, когда падал с предыдущих шести, белой, рыжей, воронóй, бледной и двух каких-то кобыл на чашах Весов, ржущих во дворе, когда на дворе стояли эйтаним, восьмая картика и четвёртый пианепсион (Πυανεψιών). В противостоянии пятницы находились Сатурн и Сатурн. Весы смотрели вправо. Венера в клешнях Скорпиона была Афродитой в Тельце. Гео против Гелио. 24 сентября — 23 октября.

Многомилостивый Иисус, как солнце правды, сиял над семидесятью апостолами и тридцать седьмому из них по имени Иасóн не советовал находить красоту закона в его логике, а справедливость в деяниях в Галилее или в Керкире, которые молодой Иасóн успел бы наделать в своём ощущении здоровья, нормальности и только-только подрастающей бороды, а в мастерстве и искусстве художника, с которыми должна изъясняться любая проповедь для хозяинов домов, дабы если те и не приняли бы эту неживую и хрупкую вещь с радостью, то в животе своём, и в лёгких, и в пупé, и в сердце, и в новоприобретённых якшмах ощутили бы таящиеся беды и опасности, выгнали бы Слово Моё и тебя, Иасóн, но самозабвенно отдались бы Этому Слову впоследствии, подобно тому как двенадцать апостолов поверили Мне и пошли за Мной, как математики объясняли закон красотою его логики и сами верили в свои объяснения и как примерно год назад судья Меня предупреждал о Моём распятии и верил в своё предупреждение — с такою же верою поверят и хозяева, в чьи дома войдёшь ты, Иасóн, твои шестьдесят девять братьев, и ты, любимая, Geliebte, а ещё певица, а ещё бегунья, а ещё крестьянка, ибо вы вчетвером поливали бальзамины вокруг нашего храма, оберегая их от неожиданно яркого сентябрьского солнца своими платьями, пока воин, художник и царь занимались Воздвижением Креста Господня на куполе нашего храма с целью отмыть любые кресты от крови Христа и сломать тем самым ставшие тесными рамки, преодолеть всё застарелœ, отжившее и по-манихейски чёрно-белœ на благо нового мышления, на тротил для куда более старых вещей, для, скажем так, неандертальского взрыва бомбы в религиозном сознании.

Внутри храма были только двœ, я и пришедший сюда учёный, девятнадцатый ламедвовник, и учёный жаловался на свою жену-блудницу за то, что та назывæт его, как правило, по пятницам «любовником-импотентом со знаком минус» и нарушæт даже зачатки того чувства гармонии и понимания, которœ должно присутствовать в любой из семей, пусть даже в новой.

— Она сюда придёт за мной, — кривился учёный. — Я забрал у неё это…

И он положил на скатерть с лошадиной кровью три девятидюймовых гвоздя.

— А где четвёртый? — спросил я.

Учёный пожал плечами и незаметно для меня стал рассказывать про пагубнœ влияние Абу Хамида аль-Газали на методологию науки и обвинять учителя суфизма в несправедливом отношении к математике, а я, любимая моя, ожидал момента, когда ты окончишь поливать цветы и вернёшься в наш храм, дабы продолжать выслушивать моё соловьинœ пение про то, как один из семидесяти апостолов, чьё имя начинается на букву «К», заботливо поясняет, почти как нянька в фартуке, что семь смертных грехов обрушиваются на голову человека как семь булав, и ни Божий глаз, ни розовый поток чудес и ни вмешательство легчайшей и неуловимой девушки-Воздух из бараков Невского синдиката не помогут человеку освободиться, только его личная борьба, да, моя любимая, на меня можешь не рассчитывать, я могу лишь только описать её вкус, итак, борьба с заложенной в тебе природой имеет приятный вкус розоватого цвета, отдалённо напоминающий фиолетовую морковь, но это если вдумываться, так-то этот вкус при первом его понимании покажется больше кислым и горьким одновременно, один в один наш с тобою Воздух, любимая моя, в котором растворена твоя попытка уйти от боли и моё столкновение с необходимостью выбора и дочерью Фемиды. Кем она была, эта дочь? Тоже богиней. Как её звали? Дике. Что она делала? В фартуке с буквой «каф» по утрам варила кашу из амаранта, но по вечерам брала в правую руку меч, в левую Весы, вместо чаш у которых вырастали клешни Скорпиона, если под нижним небом бродили мясники и парфюмеры, а под верхним творцы культуры и кузнецы мира, а и те и другие бродили нередко, и в этом случае клешни Скорпиона отвечали за четвертую неприятно-красную точку, из которых сотворено наше мироздание, и отделяли из множества красот, созданных Девой, слишком совершенные от просто совершенных и последние опускали на голову поэтам под верхним небом во все цвета дня, в розовое утро, золотой полдень, серый вечер и чёрную полночь (сейчас был серый вечер), а первые, то есть слишком совершенные, не выдерживали диалектики сущего и отправлялись лично к богине Дике. Тогда богиня надевала на голову корону, принимала отделённые клешнями дары и складывала их за красный занавес, что развевался у неё за спиной и задевал колонны по бокам с рисунками женщины, может, это снова будешь ты, любимая моя, я не знаю, но под этой женщиной шла странная надпись: «справедливость под номером 11», тут уж я совсем не знаю, но давай, пока у нас есть время, попробуем насобирать все одиннадцать. Первые четыре находятся легко, они в кресте Зодиака, к ним относятся клешни Скорпиона, Овен, Рак и Козерог. Далее, в короне богини Дике мы видим троицу с изображением Лошади, Собаки и Тигра, уже семь, держимся неплохо, остаётся четыре, но, кстати, и саму богиню Дике не стоит обделять вниманием, уж она-то, с красотой суждений и справедливым судом точно будет восьмой. Остаётся три, но нам на радость из приоткрытого окна Эрмитажа приходит на помощь Мадонна Литта, чьё молоко сосёт щеголёнок, пригретый её младенцем. Теперь осталось две. Что же это? Альфа и Омега на иконах? Но в этих буквах, как нигде ещё, проявляется вся искусственность рукотворного мира, поэтому их нельзя добавлять к справедливостям, но, знаешь, кого можно? Нас с тобой, любимая моя! Ибо мы настолько давно не ели, что нам казалось… ах, ну ладно, не буду обманывать, это не про нас…

СЧАСТЛИВАЯ ЦИФРА 7

Симон и Анна настолько давно не ели, что им казалось, будто не семь недель, но семь субботних лет Великого поста приветливо преобразились в семь ворот подземного царства. В Вавилоне гадалки продавали чайные пакетики с семью травами, но ни Симон, ни Анна не решились ими воспользоваться. Они купили у гадалок семь слоников на счастье и ожидали священной помощи главных богов. Но те бездействовали, хотя еда всё-таки появилась. Анна стала есть-есть-есть и думать, что это морковь, но это оказался пастернак — его плод, уже использованный для самоудовлетворения, был окрашен в цветá семи стен из божественного дерева. Симон же Маг, кстати, ничего не ел, он пил и продавал то, что дало ему прозвище, дабы это, ну чего тут скрывать, дабы магия по изящной parabola притч и аллегорий обратилась в семь чудес света и священное число лет изобилия для него, его Елены и осквернённой им Анны, однако не вышло. Его талант потускнел. Он даже не видел, как нимфы Афин подарили свою кровь семиступенчатому храму, которую потом в средние века знахари семи пядей во лбу почитали за магию, зато Анна увидела это сразу — и это привело к печальным последствиям. В древней Греции были свои семь римских холмов, где олимпийские жрецы собирали дань на откуп Минотавру. Анна же не горела желанием становиться стройной фигуркой на чьём-то обеде и потому заколола себя седьмым ножом изо льда, окроплённым менструацией нимф. Ещё Улисс в плену Калипсо говорил: «За семью морями семь смертных грехов, и ответ на все таков — здесь нету дураков и совершить их будь готов!» «Всё верно говорил!» — поддакивал ему Симон, когда напивался от беспомощности своей магии, — «семь раз отмерь, один отрежь и соверши все грехи на свете, подожги все священные книги, а затем…» затем, любимая, Geliebte, смотри, как Симон уже не Маг, «наколовшись об шитье с не вынутой иголкой, внезапно видит Анну всю и плачет втихомолку», если перефразировать Пастернака. Да, она сама себя заколола. Но колдуны из кости убедили Симона в обратном. Мол, это он её убил сажальным колом и обратил в странствующую икону. «Ты просто не выдержал», — врали ему колдуны, а рядом поддакивал некто в металлических крыльях, — «она ведь ныряла в озеро соблазнов к демонам интриг, а какой отец такое выдержит? Ты всё верно сделал. Грустно, но верно…» «И грустно, и вкусно…» — ни с того ни с сего пробубнел Симон не Маг, ибо какими-то неведомыми путями его неприкрытое отчаяние отца напомнило ему самому старый анекдот про смерть родственника в семье каннибалов, и неким странным образом этот анекдот стал извращённым пророчеством для оклеветавших его колдунов. Все эти колдуны из кости и ангельские чиновники из металла послушно совершали богослужения из года в год, но про себя надеялись преодолеть семь небес и испытать высшее блаженство при создании Вселенной, однако вышло наизнанку, им отомстилось всемеро, и после смерти они семь раз обогнули области ада числом Аполлона за рекою Стикс, но, самое страшное, что до смерти они успели стать частью дани для рождественского стола Минотавра. В критском лавиринфе он приготовил из семерых колдунов и семерых девушек семь блюд на букву «Т», но, увы, не смог предугадать, что после семи лет голода из его прохода вылезет нечто ужасное, хуже, чем с картины «Ма naissance», кисти Фриды Кало…

— …1932-го года?

— Да, тридцать второго. Куча жрецов, а всё без толку. Семь нянек, а дитя без глазу… так что…

Прошёл целый месяц. Я выполнил главный ритуал. Я вырыл кусочек её платья с цветами базилика и поджёг его ночью у гигантской тыквы в выжженом поле. Сегодня надо мной шептало древние проклятия созвездие Лиры, но завтра мой путь начнёт освещать осеннее солнце перед моим с ней свиданием, и я верю, ô Ангел Исраэль, держащий тень Геракла в Аидовом царстве, что мои молитвословия не пройдут напрасно, и я заполучу себе мою Катю, эту неживую и хрупкую вещь в своём постоянстве, это воплощение Весов. Но увы, её красный день был осложнён ещё одним обстоятельством. В школе я увидел, как сзади её обнимæт какой-то незнакомец. Я его не знаю, но лучше бы ему быть мёртвым, в какой-нибудь канаве, с вываливающимися наружу кишками, по которым равнодушно прœзжают автомобили. Он её взрослый ухажёр. Он даже старше меня. На её пустые и одинокие весы, этот зачаток её человеческого и абстрактного, на подлинный знак бога, отобранный у Фемиды, на его предмет в подлунном пространстве, этот незнакомец кладёт свой детородный орган. Не могу описать, ô Ангел Исраэль, моё возмущение по этому поводу. Жаль, что нельзя разбить шваброй татарскую башку этого проходимца, иначе прахом всё пойдёт всё моё прикрытие. Всё проще, все проблемы решаются махом. Я просто отведаю Катю и потом её брошу. Это неизбежно, ибо я был в нечистой связи с Оголивой и теперь являюсь главным Катиным врагом. Связь непременно будет. Оставь ламедвовников ради этого, любимая, ищи лучше слово «чили́м». Но тебе, я вижу, не до этого. Аж шестой день твœй менструации (и такого не было давно) делæт тебя какой-то безумной. Все приличия твœго лица делают лицо только более измученным, а аромат французского парфюма с нотками горчичного эфирного масла, полученного из растения резеды, делают твоё положение только более трагичным. Я бы рассмеялся, будь ты искренней и пахни ты даже свежею постелью, но твои попытки лицемерия неведомо пробудили во мне чувство высокой к тебе жалости, которœ, впрочем, я постараюсь отогнать. Зря я нашёл тебя тут, в этом доме с черепицей. Неподалёку от болота, где была убита гидра, похоже, витæт её заразный дух, который передался тебе. Пеласги, протоалбанцы, минийцы, илирийцы и прочие варварски пройдут сквозь это черепичнœ здание скучных бумаг с подсчётами зерна и не будут знать, что проходят по месту гибели раннеэлладской красавицы, какой была ты… Как же тебя уберечь? Ведь Геракл убьёт и тебя, если поймёт, что я задумал! Я не люблю, моя родная, твой обвиняющий взгляд худой волчицы, дешёвой проститутки, у которой отняли клиента. Мне грустно покидать тебя такую. Мы, ведь может, больше не увидимся, чёрт ведь знæт, что произойдёт. Мне обидно знать, что я отправлюсь защищать столь неблагодарнœ существо, как ты — но я пойду, у меня нету выходных, как говорят кто-нибудь где-то. Себя мне защищать бессмысленно, родная. Я умирал не раз, а ты — только раз, а вот второй раз наиболее страшен. В идеальном мире ты была бы невинной Навсикæй, а я бы храбро совершал бы подвиги для твœго отца Алкиноя, дабы получить твою руку, но в нашем мире я лишь вынужден подло наблюдать за тем, как Геракл совершæт свои по поручению Эврисфея. В этот раз мы с Гераклом стоим у Гефеста. Тот хотя и поддерживал ахеян, но ему было в удовольствие ковать оружие и для троянцев. Сейчас он оканчивал работу над мечом для Гектора, на который впоследствии, как ты знæшь, бросится Аякс Теламонид, когда Афина лишит его разума. По просьбе этой же Афины Гефест бросил своё дело и вне очереди выковал для Геракла два медных барабана. Геракл получил их и ударил одним об другой, будто имитируя единоборство Александра и Менелая. Отражающийся от стен кузницы звон был поразительно красив, сравним, пожалуй, только с лучшим из лирической поэзии, окрашенной гением музы Эвтерпы, либо с музыкой сладострастных стимфалийских птиц, которых Гераклу было положено уничтожить. Я не стал говорить ему, что даже Посейдон обращался в одну из этих птиц — я не давал ему клятвы быть верным, а и дав, её бы нарушил. Я лучше залезу в укрепление и устрою смотр со стены за новым подвигом брата, скорее всего, тоже удачным, ибо вряд ли Посейдон всё ещё в теле птицы.

Eε

Скамейка скорбящего была вмонтирована в стену, и я с удовольствием на неё уселся и завёл разговор со жрицой и папессой из Кефалинии, прибывшей сюда отпевать усопших. Вокруг нас была почти арабская пустыня, устрœнная злыми птицами, но мы безропотно болтали, будто перед нами готический храм, где через год лично Боженька нас обвенчæт. Разорванные туши зверей и трупы людей погоды не меняли.

— А он справится? — спросила меня жрица.

— Тебе ли не знать! — пошутил я.