Бесплатный фрагмент - Вечный жид

Эпизод первый: Амазония

Лучше стоять, как вкопанному, чем лежать, как выкопанному…

Эта нехитрое правило уже не раз спасало Герману жизнь. Когда в грудь упирается острие копья, и что-то не менее опасное подпирает тебя в спину, будешь стоять как миленький. Богатый, очень богатый опыт выживания в самых невероятных ситуациях сейчас безгласно и безальтернативно советовал: «Стой! Замри! Молчи!». А еще — жди команд от этой красотки, что уставилась на тебя со зверским выражением лица. Что такая команда поступит, Герман не сомневался. Тот же самый опыт, который — как говаривал когда-то очень давно пришлый и ушлый полубог с чудным именем Алексей Сизоворонкин — не пропьешь, подсказывал, что убивать его сейчас не будут. Ни копейщица спереди, ни женщина-воин, вооруженная мечом, чье острие покалывало его сейчас меж лопатками.

— Раз не убили сразу, значит, им что-то от меня нужно, — сделал вполне логичный вывод Герман, он же Гермес, бог торговли и покровитель воров, — впрочем, у амазонок может быть совсем другая логика… если она у них вообще есть.

С двух сторон товарок подстраховывали еще две пары амазонок; эти целились в нежданного пришельца из луков. Но их, как и мечницу, Герман определял на уровне смутных ощущений — они должны были там находиться (опять-таки, исходя из богатого жизненного опыта) — а вот копейщица перед ним…

Копье было недлинным, так что лицо суровой воительницы хмурилось ему с расстояния двух локтей, не больше. И оно, несмотря на жесткие желваки на скулах, на брови, сведенные в одну длинную густую линию, поражало своей классической красотой. Чем-то она, эта юная воительница, напоминала Гермесу Афину. Увы, лишь напоминала. За сотни лет, что покинувший Олимп бог скитался по землям, ни одного родственника он так и не встретил. Девушка (или женщина) впереди тоже не могла быть аватарой его давних родственниц и приятельниц. Ну не мог он представить себе богиню с такой непосредственностью во взгляде. Суровость и жесткость в этих глазах была не напускной, самой настоящей; но не выстраданной столетиями наблюдений за кровавыми битвами, или участия в них. Нет — это были глаза обыкновенной женщины, хотя…

— Хотя, небольшая проверочка не помешает, — усмехнулся Герман про себя, — вспомню-ка я еще пару строк из Книги — теперь уже вслух; надеюсь, что язык древних эллинов они понимают:

— Как ты мог с ней переспать?! Она же страшная!

— И сильная. Очень сильная!

Амазонка впереди скорчила совсем уж зверскую гримасу, и чуть надавила на копье, заставив сердце в груди испуганно забиться; позади раздался короткий смешок. Давление на спину исчезло; вместо него такой же стальной голос скомандовал:

— Можешь опустить руки.

Герман-Гермес тут же воспользовался разрешением, в мыслях горячо поблагодарив обладательницу командного голоса — руки действительно затекли; так что он едва не уронил их вниз без всякого разрешения. И тут же чуть не взвыл от бессильного страдания — ловкие женские руки тут же сдернули с плеч дорожный мешок. Обычный мешок с двумя лямками, образец которого Гермесу когда-то давно обрисовал все тот же Сизоворонкин. На вещмешке было столько заплат, что за долгие годы на него позарились всего несколько раз; выпотрошенный артефакт обычно оказывался на обочине дороги, или в кустах — если рядом не было никаких дорог. Вместе с содержимым кстати. Потому что бесценное содержимое мешка не интересовало никого, кроме самого бога. Огромная и тяжелая книга в кожаном переплете содержала внутри себя единственный, чудовищно толстый лист, насквозь прожженный какими-то письменами. Грубый каменный стакан тоже не приглянулся ни одному грабителю. Вот и сейчас он глухо стукнулся о землю, в то время, как женщина позади разочарованно вздохнула.

— Это она, — как правильно догадался Гермес, — открыла книгу. И увидела там… фигу!

Он даже попытался было злорадно усмехнуться, но новая команда едва не заставила его проглотить язык.

— Раздевайся!

— Очень оригинальный у вас метод обыска, девчата, — проворчал он, — может, мне еще нагнуться и ягодицы раздвинуть?

Герман тут же пожалел, что не проглотил язык мгновением раньше. Потому что тот же равнодушный голос позади заявил: «Надо будет, раздвинешь. Еще и сунешь туда чего-нибудь… да хоть свой грязный бокал». Покровитель воровской братии принялся медленно раздеваться, решив продолжить общение в виде монолога, причем внутреннего.

Глупый пингвин робко прячет, умный смело достает…

Герман наконец снял трусы — единственные во вселенной; их крой тоже подсказал незаменимый Алексей — и замер, не зная, смеяться ему или плакать. Потому что при виде его фамильного достоинства девица впереди ойкнула и выпустила из руки свое грозное оружие. У стоящего перед ней обнаженного мужика «оружие» было не менее грозным. Конечно, у верховных богов — у Зевса с Посейдоном, и у Аида — оно было потолще и подлинней, да еще Лешка-Геракл мог дать фору Гермесу, но…

Командный образ за спиной тут же приобрел зримые черты. Женщина, по чьей воле Герману пришлось разоблачиться, ловко перетекла вперед, под взгляд ничуть не смутившегося мужчины. Она, в отличие от своей более юной боевой подруги, не выглядела смущенной, хотя взгляд в центре мироустройства Германа задержала надолго. А потом чуть хохотнула и с силой опустила ладонь на плечо подруги, или подчиненной, выводя ее из ступора.

— Вот это тебе повезло, Майя, — громко возвестила она, — такого права первой добычи я, пожалуй, и не припомню… удачная охота получилась!

— Новости слышал? Конец года. Самый престижный мужской конкурс!

— А как называется-то?

— Ну, я же говорю — «Конец года»!

Герман на «добычу» и на «охоту» не обиделся. О странных обычаях воительниц он был наслышан; еще до того, как направил свой путь на остров амазонок. Что привело его сюда? Он и сам не смог бы сказать. Может, чудовищная скука и тоска? Единственный из богов, покинувших Олимп, Гермес не решился поверить Сизоворонкину до конца. Его слова о перевоплощениях, о новых жизнях доверия у плутоватого бога торговли не вызвали. Чтобы поверить в это, нужно было умереть и возродиться, ну… или встретить кого-то из богов, кто такую процедуру успешно прошел. Гермес выбрал второе. Он бродил по землям, благо, границ пока никто не устанавливал, но никого из олимпийцев пока не встретил. Естественной смерти он не боялся — поддерживал тело и дух в достойном состоянии целебным эликсиром из того самого грубого бокала, который сейчас валялся на траве. Это был двенадцатый, утерянный экземпляр из волшебного сервиза олимпийской трапезной. Легенду о том, что этот артефакт отец богов Кронос продул в карты таинственному Жиду, он сочинил и разнес по Олимпу сам. В действительности же бог воров украл один «стаканчик» — из чистой любви к собственному искусству, как и стадо коров у Аполлона, скипетр у Зевса, трезубец у Посейдона… и многое-многое другое. Последним его подвигом была кража Книги. Именно она, да еще каменный граненый стакан каким-то вывертом судьбы оказались с Гермесом в тварном мире. Волшебный сосуд поддерживал его телесное равновесие, а Книга Сизоворонкина — душевное. В самые трагичные, горькие моменты своей долгой жизни он вспоминал слова (опять-таки Лешкины… точнее неизвестного богу мудреца, которого тот цитировал): «Как не впасть мне в отчаяние…» — и открывал Книгу. Строки на предвечном языке исцеляли душевные раны, заполняли душу бодростью и толкали на новые подвиги. Например, на такой, который ему предстояло свершить сейчас. Или которые. Словосочетание «право первой добычи» заставляло трепетать не только душу, но и некоторые части тела.

Вокруг все пришло в движение. Всего амазонок было шесть. И сейчас они привычно быстро разбивали походный бивак. Несколько выбивалась из общей картины смущенная Майя. Она ходила, поминутно оглядываясь на Германа, который по-прежнему стоял как столб посреди поляны, и не принимала участия в общем «веселье».

— Потому что ей придется веселиться позже — догадался Герман-Гермес, — сейчас дамы пообедают; может, и меня накормят. А потом оставят красавицу со мной наедине. Ну, держись, Майя!

Увы, как и часто раньше в общении с женщинами, Гермес не угадал. Причем самым жестоким; обидным для его мужского эго образом. Командирша, которую звали Персеей, уселась во главе импровизированного стола, представлявшего собой какую-то тряпку, расстеленную на земле, взяла в руки мосол с холодным мясом и потеками застывшего жира, и махнула им: «Начинайте!».

— Как! — еда не воскликнул Гермес, — прямо здесь, на глазах жующей публики!… Я, бессмертный бог, должен буду творить непотребство на потеху озабоченных самок, которые низвели мужчин до состояния скота?!

Он остыл так же быстро, как зажегся огнем негодования.

— А в чем, собственно, непотребство? Это просто еще одно «приключение», о котором, я надеюсь, буду когда-нибудь рассказывать друзьям… когда они появятся.

И Гермес, обращаясь скорее к себе (чтобы окончательно успокоиться), чем к дрожащей уже девушке, вспомнил очередное «чудо» из Книги:

— Милая, а ты не обидишься?

— Ну, говори уже!

— Эта кофта тебя слегка полнит.

— А я сниму ее!

— О боже, а как этот лифчик тебя полнит — ужас! Давай снимай его скорей!

Никакого лифчика под «кофтой», которую с застывшей на месте Майи снял сам Гермес, не оказалось. Зато там шаловливые и такие умелые руки бога ждали полные девичьи груди, явно не знавшие раньше ласк. Впрочем, Гермес не стал зарекаться — с этими ненормальными амазонками ни в чем нельзя быть уверенным. Та самая кофта, короткая юбочка и жалкое бельишко самого Германа-Гермеса быстро превратилось в уютное гнездышко — своеобразный театр под открытым небом, на котором «актеры» уже готовы были начать представление. Гермес потянул девушку за собой, не отпуская рук от пышной плоти; он уложил ее так, что зрительницам, приветствовавшим начало первого акта пьесы одобрительными выкриками, не было видно, как мужчина все-таки оторвал одну ладонь от девичьей прелести и вцепился в бокал. Герман и сам отхлебнул мальвазии, и почти бессознательным состоянием девушки воспользовался — ткнул в ее припухшие (это еще мы не целовались!) губы край стакана. Майя судорожно глотнула, а потом присосалась — пока только к краю волшебного сосуда.

— Пока! — усмехнулся Гермес, подставляя под жадные уста собственный рот.

А девушке уже было все равно, что пить — мальвазию, или мужское желание. Она вцепилась в бога всем, чем только могла. Казалось, она стремилась сейчас слиться с ним в один единый организм, где невозможно было разобрать, где и чьи руки кого ласкают, и кто на миг отстранился от этого переплетения плоти, чтобы направить самую жаркую ее часть внутрь второй половины, еще более обжигающей. Гермес, поначалу еще оглядывающийся чуть обиженно на зрительниц, скоро потерял контроль над собой, но не над собственной готовностью поделиться с девушкой долго копившейся лаской. Майя отвечала ему со всем пылом разбуженной юной плоти; но что она могла противопоставить богу в извечной борьбе женского и мужского начал? Пришелец все чаще и чаще оказывался наверху, заставив исступленные вопли девушки перейти в протяжный ликующий стон, от которого ее товарок буквально подбросило на месте. Сам Гермес на это никак не отреагировал. Он тоже перешел ту черту, когда значение имеет только женщина, что извивается под тобой в непрекращающемся танце страсти и требует, буквально умоляет: «Еще! Еще!! Еще!!!». Потом эти крики умножились — словно их разбила и отбросила назад, к «театру», стена близкого леса. Это на «сцену» ворвались зрительницы. На них тоже не было лифчиков (что же это все-таки такое?); на них вообще не было ничего, кроме неистребимого желания стать частью жаркого любовного многочлена. Так, каким-то отрывком из Книги, обозвал Гермес новую конструкцию на жалких остатках своей и Майиной одежки. На целый анекдот у него не хватило — ни сил, ни времени, ни желания. Потому что всем этим он щедро одаривал боевую шестерку амазонок. И — как он небезосновательно и очень горделиво отмечал в краткие мгновенья прояснения — такого дружного слияния этот воинский коллектив не демонстрировал еще ни разу. А потом, тоже, наверное, впервые в жизни, гордые амазонки сдались. Нет — они не запросили у мужчины пощады; они отваливались отдельными членами, выжатые и выпитые досуха; пока единственная из них не отползла на коленях с мутными от остатков вожделения глазами. Это была командирша, Персея. Гермес — на то он и бог — еще был способен на парочку подвигов, даже без стакана мальвазии. Он вознамерился было догнать чертовку, пристроится к ней сзади, как уже не раз до этого, однако застыл, едва разобрав слова, что пробормотала командирша:

— Горе мне! Что скажут Великие Мойры?!

Герман-Гермес тут же оказался впереди шатающейся на коленях Персеи — но не для того, чтобы опробовать (тоже не в первый раз за сегодняшний день) не совсем традиционный способ любовных сношений.

— Мойры! — вскричал он, сжимая в ладони бокал так, что тот явственно затрещал, готовый лопнуть в сильных руках бога, — что ты знаешь про них!

— Великие Мойры, — поправила его Персея, возвращая осмысленность взгляду, — только так надлежит называть стариц, правящих Амазонией!

Она подняла голову кверху; взгляд женщины стал теперь хищным.

Раздельное питание — это батон в одной руке, и колбаса — во второй.

Вместо батона в руке Гермеса был бокал; колбасы у него не было; на всякий случай он прикрыл второй ладошкой (точнее, безуспешно попытался прикрыть) то, к чему явно примеривалась своими крепкими зубами амазонка. Командирша уже принялась шумно раздувать ноздри, заполняясь яростью.

— Ладно-ладно, — поспешил извиниться мужчина, — Великие Мойры; величайшие в мире, таких больше нет, и быть не может.

Он действительно считал так; потому что это имя, вернее имена, принадлежали на Олимпе трем богиням судьбы — Лахесис, «дающая жребий» еще до рождения человека; Клото — «прядущей» нить человеческой жизни; и, наконец, Атронос — «неотвратимой», неуклонно приближающей будущее вплоть до смерти.

— Они все так же прекрасны? — склонился Гермес, помогая Персее подняться.

Амазонка — вот удивительно — приняла его помощь. Все, что произошло недавно на поляне, словно примирили командиршу с мужчиной; заставили смотреть на него без прежней снисходительности, даже пренебрежения.

— Прекрасны и удивительны! — подтвердила она каким-то странным тоном, и Гермес невольно задумался, выпустил руку амазонки, и даже не помог подняться остальным.

Впрочем, дисциплина в боевой шестерке возрождалась буквально на глазах. Лишь Майя немного задержалась с одеванием, и то лишь потому, что не смогла сразу отыскать нижнюю часть форменного обмундирования, смешанную с землей и травой семью разгоряченными телами.

— Майя! — громко прикрикнула на нее командирша, и девица послушно застыла спиной к Гермесу, белея крепкими ягодицами, — отправляемся домой, пред очи Великих Мойр. Отвечаешь за своего… недочеловека.

Гермес обижаться не стал. Девушку, в растерянности застывшую посреди поляны, с рукой, прижатой к полной груди, он тоже считал «своей». Потому и подбодрил ее глотком из каменного сосуда. Огонь, пробежавший по жилам женщины, подстегнул ее поиски, и скоро отряд был готов выступить в путь. Совсем скоро его численность выросла с семи до тринадцати — в том самом леску, откуда к расположившемуся на отдых Герману и подкрались амазонки, их ждала еще одна шестерка разведчиц. Еще там паслись лошади. Возможно, они делали какие-нибудь другие свои конские дела; Герман-Гермес в проблемах четвероногого транспорта совершенно не разбирался. А зря — его тут же заставили взгромоздиться на одного из одров, и длинная кавалькада понеслась в неведомое.

— Чертова дюжина, — невольно вспомнил еще одну знаковую фразу из Книги Гермес, который трясся предпоследним; позади бдительно скакала лишь Майя, — пожалуй, в таком составе без приключений нам до столицы Амазонии не добраться.

Однако все прошло тихо и мирно, хотя и не без болей в мягком месте бывшего бога, не привыкшего трястись на остром хребте лошади. Может, потому, что поджидавшая их шестерка скоро отстала, продолжив патрулирование границы. Гермес заметил, что Персея строго пресекала общение двух половинок отряда; что-то в их «спектакле» явно было для амазонок непристойным, а может быть, и преступным. Это путешествие длилось почти седьмицу. Могли бы скакать и быстрее, но тут взбунтовался Герман. Он не постеснялся снять штаны с трусами, нагнуться и показать свой голый зад сразу всем амазонкам.

Ну и что, что у нас все через задницу? Зато от чистого сердца!

Задница — покрасневшая, местами стертая до крови — говорила сама за себя; без всяких слов. Даже волшебная мальвазия не справлялась; она только снимала боль. Но об этом, естественно, божья задница рассказать не могла, а сам бог ей помогать не стал. Персея, скрепя сердце, объявила долгий — на целый сутки — привал. Больше всех, как понял Персей, этому обрадовалась Майя. Она поняла приказ командирши слишком буквально. Слово «твой» она распространила на все — и на тело, на имущество; попыталась даже на бессмертную душу наложить свои красивые ручки. Так Гермес воспринял попытку присвоить Книгу. Вообще-то потеря Книги, да и граненого каменного стакана ему не грозила; было проверено, и не раз, что эти артефакты возвращались в мешок с заплатками — украденные, сожженные дотла (Книга) или раздробленные в мелкие черепки (волшебный сосуд), они возрождались в заплечном мешке. Но сейчас Гермес воспротивился; он хотел предстать перед Мойрами во всеоружии. Он ловко перехватил из рук Майи толстенный том, и примиряющим голосом воскликнул, привлекая общее внимание:

— Давай-ка я лучше почитаю ее.

Амазонки повернулись к нему — все, как по команде. Они вели себя так, словно «недочеловека» рядом не было. Пока это выражалось в полном отсутствии стыдливости, в том, что они все вместе — кроме пары дозорных — решили вдруг принять солнечные ванны. Их своеобразная грация радовала мужской взгляд; до того момента, пока одна из амазонок так же непосредственно не присела совсем рядом с лелеющим свою боль Гермесом, и «задумалась» по большому. Она еще и замурлыкала какую-то песенку!

Приходила подруга в гости, сказала:

— Не грусти, сейчас спою.

И ведь СПОИЛА, зараза!

Гермес поспешно отхлебнул из бокала, схватил в охапку свое барахлишко, и перебрался на другой конец полянки, совершенно забыв о ноющей боли. Персея нахмурилась было, заметив, как мужчина шустро передвигает конечностями, но совсем скоро забыла о своих подозрениях — когда Герман перевернул обложку Книги, и анекдоты один за другим стали менять атмосферу в окрестностях. Несколько натянутая, даже подозрительная, она лопнула мелкими осколками, оставив здесь только искренний женский смех. Гермес тоже широко улыбался, хотя слышал и рассказывал их уже не один десяток раз. Наконец, он остановился, рассказав такой подходящий их первой встрече:

— А вам не страшно одному так поздно гулять?

— Нет, было не страшно, пока вы не вышли из кустов и не спросили…

Персея расхохоталась, и объявила отбой. Для всех, кроме ночных дозорных, и для Майи с Гермесом. Оглушенные, а потом раскрепощенные щедрыми дозами мальвазии, они заснули лишь под утро. Мужчина понимал женщину; он был уверен, что с окончанием короткого путешествия их пути разойдутся, и в бедной на мужское общество Амазонии Майе вряд ли попадется еще один такой любовник.

— Такого — точно не найдет, — самодовольно подумал он, засыпая в объятиях амазонки.

Утром путешествие продолжилось. Костлявую спину лошади теперь покрывало какое-то толстое одеяло. Откуда его достала в безлюдной местности хозяйственная Персея? Гермес даже не стал спрашивать; просто кивнул с благодарностью. А через пять дней (и столько же ночей, заполненных жаркими объятиями ненасытной Майи) перед ними выросли стены столицы. Миноя, столица Амазонии, была обнесена невысокими крепостными стенами, и с вершины холма, представлявшей собой прекрасную обзорную площадку, была видна, как на ладони. Это был сравнительно небольшой город, на расстоянии похожий на игрушку, в которой неведомый мастер тщательно отшлифовал каждую мельчайшую деталь. Гермес в удивлении едва не принялся тереть глаза. Все, что он слышал раньше об амазонках, об их суровых нравах и жестоком отношении к пленным, да и вообще ко всем мужчинам, предполагало сейчас неприступную цитадель с непритязательной архитектурой, в которой главным должны быть безопасность и функциональность. Здесь же…

Он оглянулся на Персею, еще раз поразился — на этот раз ее лицу, ставшему необычайно мягким и мечтательным. Однако уже совсем скоро — перед воротами города, и перед стражницами, что без единого слова и без скрипа отворили одну громадную створку, украшенную затейливой резьбой — на коне по-прежнему сидела суровая воительница. Стражницы, очевидно, хорошо знавшие Персею, невольно подтянулись, но усмешек с лица при виде мужчины, неловко сидящего на смирной лошадке, не согнали. Потом они разглядели еще и одеяло, которое было подложено под нежный мужской зад и проводили кавалькаду совсем уже откровенными смешками.

В самом городе изумление Гермеса достигло пика. Таких воительниц, как шестерка, сопровождавшая пленника, в Мидое хватало, но все же неизмеримо больше было обычных женщин; в нарядах, вполне подходивших и аккуратным домикам, и вполне благостной атмосфере, и звукам музыки, что доносились из зданий. Мужчин тут тоже хватало. Но были они все какими-то забитыми; старались прошмыгнуть мимо так, чтобы властные женские взгляды не задерживались на них. Вот один из таких несчастных созданий загляделся на Гермеса, который держался на своем одре с независимым, даже несколько снисходительным видом, и налетел на женщину неохватных габаритов и высокого положения — судя по пышному и богатому наряду. Удрать он не успел. Мощная рука схватила мужичонку за грудки, заставив хитон подозрительно затрещать, и даже чуть приподняла его, чтобы разгневанная госпожа могла разглядеть негодяя. А потом, как в анекдоте:

Я замахнулся на нее и спросил:

— Страшно? А она врезала мне сковородой и спросила:

— Больно?

Мужика снесло могучим ударом в подворотню, а толстуха отряхнула ладоши, словно прихлопнула сейчас муху, и победно огляделась вокруг. Ее улыбка медленно сползла с толстых губ, когда взгляд скрестился с такими же веселыми серыми глазами бога. Гермес не сдержался, нагнулся к ней, едва не свалившись со скользкого одеяла, и поделился с ней великой истиной из Книги:

Талия есть у всех! Просто у некоторых она выпуклая…

Лошадь скакнула вперед, коротко заржав после того, как жесткая ладонь Майи хлопнула ее по крупу, и Герман-Гермес так и не узнал, как восприняла его слова толстуха — за оскорбление, или утешение.

Дворец правительниц еще больше напоминал игрушку. Тонкая резьба по каменным стенам изображала здесь женщин женственными, а мужчин… Гермес с изумлением разглядел в героях, которые не выглядели в камне ни униженными, ни оскорбленными, знакомые лица. Кто-то весьма умело придал этим героям черты олимпийских богов — Зева, Посейдона..

— А вот это я! — невольно воскликнул он, останавливаясь перед каменным портретом озорного бога торговли, красноречия, богатств и прибыли; покровителя путников, мудрецов, поэтов и воров. Еще и проводника душ в мир иной.

— И как это я со всем этим справлялся? — притворно ужаснулся Гермес, уставившись рассеянным взглядом в лицо повернувшейся к нему Персеи.

Лицо было хмурым, потом недоумевающим, и, наконец, изумленным до неприличия — это суровая командирша тоже заметила поразительное сходство двух физиономий — живого и каменного. Она схватила Гермеса за руку, и потащила его вперед так истово, словно боялась обнаружить на стенах еще более поразительные картины.

— Девушка, куда вы меня тащите?

— В ЗАГС.

— Так мы же с вами даже не знакомы!

— А мы еще и не дошли…