Не занимайся ерундой, сказала она себе. Чего бояться в городской квартире в половине седьмого утра? Это нормальный дом. В нормальном районе. Площадка запирается. В подъезде консьерж. Еще камера…

Но страх не исчез. Она хотела отнестись к нему с насмешкой, но это как-то не получалось.

Она сделала два шага к двери кухни, и выглянула в коридор.

Никого — как ни странно.

Прошла в прихожую.

Тут тоже? Разочарование…

В ее комнате — пусто, тихо, спокойно, никого.

Посмотреть у Ани?

В комнате дочери — тишина и темнота. Аня еще не проснулась. Все в порядке.

Она вернулась на кухню.

Надо взять себя в руки. Она устала. Мало спит. И много беспокоиться.

И еще сегодня четверг. Отчего-то пик недельной усталости приходится именно на четверг. Может быть потому, что пятница — это уже финишная прямая. В пятницу остается пробежать только день. И очень помогает мысль о том, что завтра — утро без будильника, без поездок по городским улицам, без спешки в детский сад!

Хорошо, что она смогла приспособиться к такой жизни за те четыре года, что занимается своей теперешней работой. Потому что сменить работу она не может. В другом месте она не заработает столько.

Она могла бы позволить себе другую работу. На жизнь, ипотеку и остальные кредиты хватит и меньшей суммы.

Но…

Аня… как бы получше сказать… Аня — не совсем обычный ребенок. Умный. Способный. Некоторые говорят — очень способный. Но иногда ей нужны психологи. И няни. Хотя бы временные. Потому что у Ани бывает состояние, когда ее не стоит везти в детский сад. Будь Аня обычным ребенком — за нынешнюю работу можно было бы не держаться. И жить гораздо спокойней.

Если бы…

Она давно запретила себе думать об этом. Ее дочь такая, какая есть. Дело не в том, какая она. Дело в том что она — ее дочь.

И вообще — в любой ситуации лучше видеть хорошее. И в ее работе — тоже.

Например, помнить вот о чем: то, что она смогла получить эту работу — ее маленькое рукотворное чудо. Она оказалась лучше других. Лучше всех! Она получила работу, которая решает все ее денежные проблемы.

И возможно — хотя она предпочитает об этом не думать — и проблемы с самоутверждением тоже.

Да, ее жизнь не проста. Но любая другая, реально доступная ей, будет хуже.

Она поставила чайник, и щелкнула кнопкой.

Снова то же мерзкое чувство — словно что-то приближается сзади…

Ничего не приближается. Будем считать — она просто не выспалась. Ей не до страхов. На страх нет ни времени, ни условий, ни сил.

Иногда страх помогает не сделать ошибку. А иногда — это роскошь. Которая — не по карману.

Она еще раз непроизвольно окинула кухню взглядом.

Все здесь в порядке!

Потом почувствовала, как через мерзкое ощущение чужого присутствия за спиной появляется что-то явно приятное.

Положим, даже получше, чем просто «в порядке». Именно с кухни она начала обставлять эту квартиру нормальной мебелью. В прихожей и комнатах стоит то, что досталось ей при разводе, да на распродажах. Первое не радует воспоминаниями. Второе просто не радует.

Когда приезжаешь домой в девятом часу — уехала в половине восьмого — дешевая мебель не дает отдохнуть. Возможно потому, что сама создает недовольство и напряжение. А дорогая успокаивает, помогает расслабиться, почувствовать себя благополучной, а свою усталость — не напрасной.

Что может быть утомительней напрасной усталости!..

Среди дорогой мебели легче переживать и трудности, и проблемы, и вечернее ощущение выжатости до пустоты. Хорошие вещи лечат. И это не шутка. Потому она и сидит на кухне все вечера напролет. Годика через два-три она приведет в порядок всю квартиру. И будет отдыхать не только не кухне.

Если, конечно, все будет в порядке на этой работе.

Если все будет в порядке на этой работе!

А там не все в порядке.

Потому что некоторые ее сотрудники — тогда еще будущие — хотели пристроить на это место своих. И сейчас хотят. Она знает: за ней наблюдают, чтобы заметить какой-нибудь промах. И стукнуть директору. Специалист по связям с общественностью — хорошее место, если прикрывают свои. Тогда в этой должности можно не напрягаться. Особенно если образование профильное.

Но у нее оно не профильное. Она филолог, учитель литературы.

И эту работу она получила лишь потому, что со студенческих лет увлекалась журналистикой. И написала гору статей — часто бесплатно, но всегда очень старательно. На самые разные темы. Для самых разных людей. И это были именно ее статьи, а не окрошка из скачанных в интернете цитат.

Так что ее победа над конкурентами — все же не чудо, хоть бы и сделанное ею самой. Это итог долгого времени, и многих трудов. Она лет десять боролась за эту работу.

А еще — после развода, с ребенком, без жилья, без родни в этом городе, у которой можно было бы поселиться, ей не оставалось иного, как вырвать у конкурентов то, за что хорошо платят. Она помнит, как просыпалась утром от страха: у меня нет работы, я живу в долг, я не знаю, когда начну его отдавать!..

Сколько придется работать, сколько учиться новому — для нее не имело значения.

И теперь ей надо быть идеальной, чтобы никто не мог скомпрометировать ее пред боссом. Каждый день. Все четыре минувшие года. Всегда.

Идеально идеальной!

Иначе все ее довольно хрупкое благополучие может сразу исчезнуть.

Да кто там!?

За спиной… в коридоре… в прихожей…

Надо взять себя в руки. А в выходные — выспаться. Тогда никто не будет подкрадываться по квартире.

И пусть работает телевизор. Смотреть некогда. Но телевизор отвлекает, даже если не слушаешь и не смотришь. Только закрыть дверь, чтобы не мешать Ане спать.

Она вернулась на кухню.

Включила какие-то новости — почти неслышно — и стала возиться с завтраком.

Конечно, она питается неправильно. Многовато сладкого. Многовато калорий. И это… Да, это заметно. Сейчас, в тридцать один — заметно, но можно не замечать. Что будет дальше…

А что она может поделать!? Думаете, легко каждый день быть такой, чтобы никто не мог скомпрометировать перед начальством?

Никто! Никогда!!

И потом — а что будет, если она откажется от сладко-неправильного? От единственной возможности бороться со стрессом, которая доступна ей каждый день? От одного из главных источников кайфа?

Что будет?!

Появится Идеальный Бойфренд?

Не появится. Таких нет. Она уже не умеет верить в идеальных бойфрендов.

Появится больше того, что уже было. И не вызывало никаких особенных чувств.

То, что не вызывает особенных чувств — быстро надоедает.

И проигрывает куску пиццы.

А что касается чувств…

Она искала того, кто их вызовет, долго. Старательно — как и все, за что серьезно бралась. Пока ни увидела: лучше время ушло. Пик эффективности пройден. И она рискует остаться ни с чем.

Тогда она испугалась.

Испугалась остаться ни с чем. Глупо — но кажется, она вышла замуж от страха. И от страха поторопилась с ребенком.

А потом оказалось, что этот брак — ошибка. Она никогда не мирилась с ошибками. Можешь исправить — значит, должна.

А для этого надо зарабатывать деньги самой. И не сколько-то — лишь бы был повод сказать, что она тоже работает. А столько, чтобы хватало. А это в тысячу раз сложней.

Самой — и чтобы хватало!

Даже если на это уходят все силы, и приходится есть жирное и сладкое, чтобы держать себя в приличном настроении.

Нет — не проходит. Чувство, что здесь что-то есть. Опасность.

Да шла бы ты далеко со своей тонкой девичьей восприимчивостью! Ты уже на работе! Ты уже бежишь! Чувствовать — некогда!

Давай еще кусок пиццы. Жри спокойно — повод нашелся!..

Забавно: эта жующая тетя в детстве занималась легкой атлетикой…

Правильная девочка со стадионной дорожки — где ты, малыш?

Вы, возможно, не поняли. В этих воспоминаниях — ни капли иронии. Иногда ей кажется, что эта девочка — ее старшая подруга. И этой подруге она благодарна. За две вещи: привычку к выносливости, и лозунг «если можешь — значит, должна».

Она услышала, как за спиной отворяется дверь кухни.

Она обернулась.

На пороге кухни, в пижаме, стояла Аня.

Выглядела она очень плохо.

— Аня? Что с тобой?

Несколько секунд Аня молчала.

Потом сказала:

— Я не смогла убежать.

Убежать?!

От того, кто уже полчаса прячется за спиной?!

— От кого?

Аня еще секунду помедлила; лицо ее отражало странную заторможенность. И какое-то полуотсутствие. Как будто сейчас она была не только здесь.

— Я не поняла. Очень опасно. Но я не знаю — почему.

И снова пауза.

Переспросить? Подождать? Если ее торопить, она теряется, и ничего не может сказать.

— Все было нормально. А потом…

Снова пауза.

Долгая.

Ничего страшного. Ей и раньше снились плохие сны. Надо просто поговорить с ней. Тогда она выговорится, и успокоится. И забудет.

— Что потом?

— Потом… я почувствовала… как будто что-то появилось… появилось и приближается…

Приближается? Но ведь она тоже чувствовала, что…

— Откуда приближается? Сзади?

Взгляд Ани стал внимательным:

— Ну… может, и так… А откуда ты знаешь?

Нельзя говорить, что она чувствовала что-то похожее. Она взрослая. Взрослые не должны чувствовать детские страхи.

— Ну… если кто-то хочет приблизиться незаметно, он будет приближаться сзади, ведь так?

— У тебя сейчас тоже так было?

Откуда она может знать? Иногда кажется, что она знает ощущения других людей. По крайней мере — ее ощущения. Очень способный ребенок, которого не понимают ровесники, и не всегда могут понять взрослые…

Что сказать?

Взрослые не должны чувствовать детские страхи! По крайней мере, перед детьми!

Но и врать не хочется тоже.

— Я не выспалась. Работы много. Я сама толком не понимаю, что чувствовала. Наверное, я еще не совсем проснулась.

Надо перевести разговор. Не можешь сказать правду — переводи разговор. Не позволяй собеседнику приближаться к тому, что не хочешь ему говорить.

Не позволяй приближаться…

Приближаться…

— То есть, ты чувствовала, что кто-то приближается, так?

— Да. Только не кто-то. Это не живое существо. И не просто приближается. Оно как бы и появилось, и приближается, и уже тут.

Пауза.

И приближается, и уже тут.

Кажется — такого не может быть. Но если подумать — все-таки может. Вот, например, дождь. Когда он только начался — отдельными каплями — он уже тут. Он едва заметен. Но скоро он разойдется, будет ливень, вы вымокнете насквозь. Это то, что приближается. Ливень не похож на первые капли. По крайней мере, по своим последствиям. И все же — это такой же дождь, который сейчас едва капает. Только сильнее.

— Ты можешь что-то об этом сказать? О том, что и приближалось, и уже было тут?

Взгляд Ани изменился — как будто она снова увидела то, что вызвало ее страх:

— Оно было похоже на дождь.

Кажется, она вздрогнула.

Остается надеяться, что Аня не заметила этого. Не заметила, потому что смотрела сейчас сквозь нее. Куда-то туда, где…

— Похоже? То есть, не настоящий дождь?

— Не знаю. Может, и не настоящий.

— А как это выглядело?

— Я не знаю. Этот дождь нельзя видеть.

— И он был опасный?

— Да.

— Чем?

— Я не знаю. Просто знаю, что когда он идет, надо бежать.

— И ты побежала?

— Нет.

— Ты сказала, что не смогла убежать. Значит — все-таки ты бежала?

Зрачки Ани стали широкими, лицо застыло в какой-то странной гримасе.

— Бежать было некуда.

Несколько секунд эти слова звучали у нее в голове. Она смотрела на лицо Ани, в ее остановившиеся широко открытые глаза, и чувствовала: все так плохо, что этого просто не может быть.

Потом Аня словно вернулась; зрачки сузились; лицо стало почти обычным, только каким-то усталым.

Пока Аня возвращалась, она тоже успела отойти от ощущения «все так плохо, что не может быть».

Она спросила:

— Некуда бежать? Почему? Что было вокруг?

— Вокруг ничего не было.

Ничего?

— Совсем ничего? А земля… дома?..

Аня отрицательно качнула головой:

— Нет. Не было… Что-то черное было. Везде. Но в нем нельзя быть. Бежать некуда.

Лицо ее осталось все тем же — обычно-усталым — но взгляд снова ушел во что-то небывшее сейчас вокруг нее. Несколько секунд Аня смотрела в это небывшее, а потом повторила:

— Некуда бежать…

На несколько секунд она тоже выпала из реальности.

Некуда бежать.

Некуда бежать…

Потом почувствовала короткий укол страха.

Но не потому, что в мире появилось что-то, похожее на невидимый дождь, от которого нельзя убежать.

А потому, что увидела висящие на стене кухни часы.

Время!

Время!!

Она вспомнила: сегодня, на девять утра, назначено совещание. Важное. У директора.

Наверное, очень важное — о нем объявили вчера, незадолго до конца рабочего дня. Обычно совещания у директора планируют за неделю. Значит, произошло что-то, что не предполагали неделю назад?

На это совещание нельзя опоздать!

А утром в этом городе такие пробки…

Конечно, она может бросить машину в любом месте, где не надо платить за парковку, и поехать на метро. Так она и делает иногда. Но все равно — перед важными мероприятиями нужен запас времени! А она сначала ходила по квартире, высматривая опасности, а потом говорила с Аней. И сейчас уже почти опаздывает!

Она вернулась на кухню.

Вернулась, потому что на какое-то время она ее покидала. И была там, где проводила часов десять в день. И не просто проводила. О чем она часто и напряженно думала, беспокоилась, старалась сделать как можно лучше…

Ани на кухне не было.

Она зашла в ее комнату. Аня сидела на кровати и смотрела перед собой.

— Как ты себя чувствуешь?

Аня посмотрела на нее:

— Нормально.

— Ничего не болит? Голова?

— Нет.

— Ты не волнуйся. Ведь тебе уже снились… ну, всякие плохие сны. И все потом было в порядке. Ведь на самом деле ничего не случилось.

Аня молчала, все так же глядя перед собой.

— Правда ведь, ничего не случалось?

Аня молча кивнула.

— Ну вот… Сейчас ты позавтракаешь, посмотришь мультики, и все будет совсем хорошо. Правда?

Аня снова молча кивнула.

— Давай измерим температуру. На всякий случай.

Температуры у Ани нет. Но мерить температуру — прием, который часто помогает в такой ситуации. Когда Аня видит, что температура у нее нормальная, ей легче поверить, что все в порядке и в остальном.

Сходить в свою комнату, принести градусник. И побыстрей — время не останавливается. Что бы ни происходило.

Даже если температура будет сорок — время все равно не остановится ни на секунду! Какое ему дело до чьей-то температуры?

А если она опоздает сегодня — это куда страшнее, чем кто-то, кто подкрадывается сзади!

И вот что еще.

Она давно заметила, что состояние Ани в слабой степени передается ей. Еще до того, как она узнавала об аниных ощущениях, она чувствовала — что-то необычное происходит и с ней. Только заметно слабее.

Как будто у нее есть такие же странности, что и у Ани. Почти незаметные — но все-таки есть.

Если честно — ей это и нравится, и не нравится.

Нравится потому, что приятно чувствовать общность со своим ребенком.

Не нравится — потому, что странности понимают не все. Вдруг кто-то узнает? Она хочет, чтобы ее считали совершенно нормальной!

Время…

Время!!

Быстро завтрак для Ани. Посуду не моем — все вечером.

— Сможешь собраться сама? Я провозилась, времени уже очень много!

Обычно Аня собирается в детский сад самостоятельно. Это экономит минут десять, может — даже пятнадцать.

— Смогу…

Когда она, переодевшись, вышла из спальни, Аня сидела на пуфе в прихожей, как набитая тряпками кукла. Но уже в куртке, шапке и сапогах. И сумка с кроссовками для детского сада рядом.

Все-таки она собралась, не смотря ни на что!

Хорошие мамины гены: можешь — значит, должна!..

Идеальный ребенок, который не задержит маму ни на минуту.

Если бы ни все эти странности…

Может, одно — оборотная сторона другого?

— Как ты себя чувствуешь?

Температура, как обычно, оказалась совершенно нормальной.

Аня, пожалуйста, сейчас ты должна чувствовать себя хорошо! С этого совещания нельзя отпрашиваться. Там будет директор. Директор — тот человек, который принимал ее на работу. Который будет решать, слушать ее недоброжелателей, или нет. Который никогда не опаздывает на совещания!

Она должна войти в конференц-зал первой!

И успеть устроится за ноутбуком, среди каких-нибудь рабочих бумаг. Чтобы второй вошедший увидел: она не просто ждет совещания, а работает. Она всегда работает. Никто никогда не видал, чтобы хоть минута ее рабочего времени прошла зря!

— Нормально.

Молодец! Спасибо!

Может, Аня чувствует, что она от нее хочет?

Время!!!

Она схватила тряпичную куклу под мышку, схватила ключи от машины, ключи от квартиры, щелкнула выключателем и вылетела на площадку.

В детском саду она еще раз внимательно осмотрела Аню. Аня выглядела вялой, но лучшее, чем дома. Возможно, поездка отвлекла ее от переживания сна.

Ее саму поездка явно отвлекла от утренних впечатлений! За два года ежедневной езды она так и не привыкла к движению в часы пик.

Словно попадаешь в опасную быструю реку! С водоворотами, острыми камнями и крокодилами. Течение несет, как ему вздумается. В любой момент может произойти что угодно!

Внимание втягивалось в поездку, как в воронку. Она часто ловила себя на том, что сидит, как начинающий — очень прямо и задрав подбородок, словно стараясь заглянуть за десять машин вперед. Иногда она чувствовала, как руки на руле начинает сводить.

Одно хорошо: за два года езды по одному и тому же маршруту она выучила его в мельчайших деталях.

Массивные чугунные ворота посреди массивной, высокой, очень красивой чугунной ограды вели в парк.

По крайней мере, от ворот казалось, что именно в парк. Но в конце аллеи, за автостоянкой, виднелось здание, похожее на старинный дворец. Всего три этажа — зато и снаружи видно, какие высоченные там потолки. Широкая, высокая лестница. Высокие, до крыши, колонны фасада…

Вывеска у высоких, темного дерева двустворчатых дверей сообщала, что за ними занимаются физикой космического пространства.

Поэтому бывшей учительнице литературы, которая хотела связывать это учреждение с общественностью, пришлось получать что-то вроде второго образования. И часто ее рабочий день продолжался в огромном, высоченном, со сводами и люстрами где-то высоко наверху, зале институтской библиотеки.

А воспитательница, сидевшая в это время с Аней в детском саду, получала от нее определенную сумму.

И все равно миллион раз ей казалось, что она не справится с этой работой. Что она ничего не понимает и не поймет. Что все эти люди, среди которых она работает, не принимают ее всерьез, и она им — чужая.

И все-таки ей нравилось здесь!

Массивная чугунная ограда и густые заросли отгораживали институт от города. И город — состоящий для нее в основном из опасной суеты улиц и надоевшей рутины спального района — исчезал.

Оставался парк, и большое старинное здание, похожее на дворец. Похожее просто потому, что лет двести назад в этом стиле строили все — кроме откровенной дешевки, давно снесенной за неимением ценности.

Он и внутри был такой, этот двухсотлетний почти-что-дворец. За все четыре года она не видела в нем ни одного современного стула, стола или шкафа из пластика и опилок. Только темное, массивное, настоящее, с ненавязчивой резьбой дерево. Все это объявлено памятником архитектуры, и сохраняется в мельчайших деталях. Меняются только ковры, защищающие от истирания старинный дубовый паркет. А вот каменные ступени лестниц не меняются — и видно, что они стерты по краям двухсотлетней ходьбой.

А больше всего нравился вестибюль.

Огромный, гулкий, в два высоченных здешних этажа, с бронзовыми люстрами на цепях, с балконом во всю стену — на который вели две широкие лестницы с чугунными перилами — он имел в своем интерьере деталь, на которую невозможно было не обратить внимание.

Часы.

Прямо напротив входных дверей, у стены. Напольные, в полтора человеческих роста. Такие же старинные, темно-деревянные, как и все в этом здании.

Часы с маятником.

И движение этого маятника с медным диском внизу — медленное из-за его невероятной по квартирным меркам длины — притягивало взгляд, и отпускало не сразу. Отчего-то, входя в вестибюль, она всегда сперва видела именно этот медленно движущийся маятник. И только потом — медный циферблат с черными римскими цифрами и черными острыми стрелками, похожими на шпили средневековых соборов.

Потому что из-за размера часов маятник находится на уровне глаз, а циферблат — выше? Потому, что она всегда приезжает заранее, сто раз смотрит время в дороге и знает, что не опаздывает?

Потому, что маятник намекает на какую-то тайну?

Словно говорит: я показываю то, что не знает, и никогда не узнает почти никто из людей. Показываю, почему движутся стрелки. Показываю, что движет временем. Ведь время — ты случайно узнала это, в отличие от большинства — не идет постоянно и равномерно. Оно может ускоряться и замедляться. Оно может быть разным в разных местах. Оно может даже исчезнуть. Что управляет временем — основой жизни? Смотри — я покажу тебе это…

Но сейчас она лишь мельком глянула на маятник и циферблат. Не его черные стрелки определяли победителя гонки, которую она только что провела.

Ей надо было прийти не вовремя, а первой.

Когда она попросила на вахте ключ от конференц-зала, ей его протянули.

Ура!

Она добилась того, к чему стремилась все утро! Она — первая!

Как всегда в минувшие четыре года…

Она поспешно прошла в конференц-зал. Куртка осталась в машине. Потому что если подниматься в свой кабинет, чтобы убрать куртку в шкаф, можно потерять драгоценную пару минут, которые определят победителя.

Столы в два ряда, и директорский стол во главе.

Правый ряд, четвертый стул. Правый — если смотреть от входной двери. Левый — если смотреть с места директора.

Именно там!

Потому что она давно заметила, что сидящий во главе обоих рядов директор имеет привычку смотреть влево, примерно в направлении четвертого стула. В этом направлении с его места виден самый большой участок стены, на котором ничего не висит, и нет окна. Кажется, он смотрит на эту пустую стену, чтобы сосредоточится. Он смотрит в этом направлении, и то и дело видит, что сотрудница такая-то или внимательно слушает его, держа наготове ручку, или записывает вслед за его словами. Этот прием она узнала на одном тренинге по карьерному росту. Она посетила много таких тренингов.

Она поспешно достала блокнот, поставила перед собой ноутбук и нашла файл, который имеет смысл почитать. Не только ради поддержания репутации суперработницы. Работая в таком месте, всегда можно найти материал, полезный для изучения. Потому что такие материалы появляются постоянно. А она должна быть в курсе новинок. Ведь иногда приходится писать статьи, в которых они упоминаются. И чтобы делать такие статьи быстро, очень желательно изучать материалы заранее.

Потекло беззвучное, плавное время, которое уже незачем было считать. Рабочий день еще не начался. Немногие сотрудники, приезжавшие до его начала, растворялись в пространстве здания; их шаги заглушали ковры коридоров. Напряжение утренней гонки незаметно ушло. Осталась тишина.

И ощущение, что кто-то подкрадывается сзади.

Она оглянулась.

Что — и здесь тоже?

Войдя, она не стала включать верхний свет. Включила только лампы, стоящие на столах. Такие лампы стояла на всех столах в институте. Массивные, темно-бронзовые, очень старинные с виду. И сразу видно, что патроны для лампочек приделали к подсвечникам. Когда-то в этих лампах горели свечи…

Она еще огляделась.

Да — что-то особенное, не от нынешнего мира есть в этой комнате.

Высокое, узкое, с арочным верхом окно.

Темная дубовая отделка стен в высоту человеческого роста.

Все эти лампы и люстры, в которых так явно должны гореть свечи…

Узкое окно, да еще за полупрозрачной занавеской, и так пропускает немного света. И сейчас, пасмурным утром, в комнате не ощущается день — словно что-то полупрозрачное заполняет ее.

Почему она не включила верхний свет?

По привычке. Потому, что это хороший тон — включать минимум света. Электричество получают, сжигая нефть. Чем меньше его тратишь — тем меньше парниковых газов попадет в атмосферу. Тем медленнее разгоняется глобальное потепление, которое когда-нибудь…

Она непроизвольно тряхнула головой, словно желая отогнать что-то.

Выбор между опасностью и опасностью.

В полутемной комнате кто-то подкрадывается сзади. Ярко освещенная комната приближает время, когда растаявшие полярные льды затопят прибрежные города, вызовут небывалые штормы, сдвинут привычные районы осадков, создавая новые пустыни. Которые и без того каждый день наступают на пригодные для жизни земли…

Конечно, этот выбор — только символическая иллюстрация. Никто не подкрадывается к ней сзади; прибрежные города затопит не завтра. Но он иллюстрирует вовсе не символическое: мир полон угроз. Мир полон выборов между угрозами и угрозами. И в самом лучшем случае, который выпадает далеко не всегда — между угрозами и самоограничением.

Все эти люди, мимо которых она ехала этим утром… Они так спешат, так поглощены своими делами! Они живут среди других людей — в уличных пробках, вагонах подземки, офисах, многоквартирных домах — и очень редко остаются одни. Многие из них редко прислушиваются к своим чувствам. И редко задумываются о том, что выходит за рамки привычно мелькающих дней. И потому могут не замечать, как к ним приближается…

Много что приближается. И это совсем не секрет. Все эти угрозы известны давно. Все эти глобальные потепления, экономические кризисы, исчерпание ресурсов, наступление пустынь. Загрязнение, терроризм, набитые оружием и боеприпасами склады, химические заводы, атомные электростанции…

Но когда вокруг люди, и надо спешить — на работу, в детский сад, на распродажу, к началу любимого сериала — очень легко не знать стоящих за спиной угроз. Или знать, но не помнить. И надеяться, что еще на одну жизнь привычного мира нам хватит.

Но ведь должно прийти время, когда даже на одну жизнь привычного мира НЕ хватит…

Когда за дверью послышались шаги — здесь так тихо сейчас! — она быстро перевела взгляд из пустоты, откуда шло ощущение приближающегося, на экран ноутбука.

Да — она занята! Она всегда занята!

Но подняв глаза, чтобы поздороваться, она против воли задержала на вошедшем взгляд.

Глава 2

Вошедшему было лет сорок. Прямо сказать, выглядел он неброско. Среднего роста и сложения. Серый костюм. Тонко-полосатая белая рубашка. Незапоминающийся галстук. Короткая стрижка — как будто сам стригся машинкой.

Но три обстоятельства позволяли ей проникать за эту неприметную оболочку.

Во-первых, она знала, кто он. Этот человек руководил — и довольно давно — самой необычной лабораторией института. Лабораторией перспективных исследований. В институте за глаза его звали Начперс…

Чем эта лаборатория занималась?

Разными вещами.

О некоторых надо было делать статьи для популярных изданий. Материал для статей, разумеется, давали научные сотрудники. А сотрудник по связям с общественностью превращала его в статьи — такие, чтобы они соответствовали аудитории именно этих изданий.

О других работах можно было узнать только по намекам и слухам. У космоса две стороны. С одной — громкие проекты и даже сенсации иногда. С другой — черное бездонное нечто, в котором скрывается много, много такого, чего нет в популярных изданиях. И она знала: этот человек — специалист по той, другой стороне.

Во-вторых, за вполне заурядными чертами его лица виделась ей необычность: очень внимательные, выдающие постоянное включение мысли, глаза. На тренингах по карьерному росту она училась понимать то, что выражают лица. И таких лиц ей встречалось немного.

А в-третьих… Начперс держался нейтрально, явно экономил время на разговорах и никогда не говорил ни о чем, кроме работы. Да никому и в голову не пришло бы занимать его разговорами, не относящимися к делам! Начперса знали во все мире те, кто занимался теми же вопросами, что и он. Еще говорили, что не все его работы опубликованы — некоторые относились к засекреченным областям. О таких работах в институте не принято было даже строить предположения.

Но с ней Начперс вел себя немного иначе. Иногда — когда она приходила к нему консультироваться — они подолгу беседовали. Правда, такое бывало нечасто. И разговоры эти никогда не уходили далеко от основной темы. Но все равно выходили за рамки выполнения служебных обязанностей. С ней он был приветлив, и внимательно слушал ее — даже когда ей случалось сказать что-то не по работе.

Почему?

Просто потому, что женщина в почти полностью мужском коллективе всегда привлекает внимание?

Или все-таки что-то еще?

Она привычно улыбнулась ему:

— Доброе утро!

И словно споткнулась — когда он поднял на нее глаза.

Потому что в его лице не было обычной приветливости. Словно всеми своими мыслями он сейчас находился не здесь. Далеко. И в этом неведомом далеке что-то держало его в напряженном ожидании.

Или… в напряженном поиске выхода?

Сразу вспомнилось: ощущение опасности, и лицо Ани, и то чувство, которое охватило ее, когда она слушала про Невидимый Дождь. Под которым нельзя оставаться. От которого некуда убежать…

Но привычная улыбка тут же сменила это странное выражение:

— Доброе утро! Вы, как всегда, первая…

Спросить, что будет на совещании? Вчера его тема так и осталась не вполне ясной. «Новости исследований вновь открытых объектов в околоземном пространстве». Возможно, кому-то это сказало что-то определенное. Ей — нет. То есть, она могла придумать несколько предположений, но ни одному не могла отдать предпочтение.

Нет, не стоит спрашивать. Если у человека такое выражение лица — не лезьте к нему с вопросами.

Разве она сама не узнает ответ через десять-пятнадцать минут?

Дело не в любопытстве. Хочется, чтобы он ответил ей. Он — ей! Не важно, что именно. Важно, чтобы в ответ на ее вопрос он проявил к ней внимание…

Он не женат; в институте это известно.

Глупости. Такие люди не женятся в сорок лет. Разве что в ранней молодости, когда много гормонов. Легко представить, как он приезжает вечером домой, готовит ужин на пустой кухне и думает о своем. И очень сложно — что на этой кухне, за ужином, он беседует с женой и детьми о покупках, школе и поездке в отпуск. Разве что эта женщина будет говорить с ним о его работе… или хотя бы слушать его объяснения. Он хорошо объясняет. У него какая-то особенная, ясная логика, которая делает все простым. Он как-то сказал ей: знание — просто. В том смысле, что сложным может казаться лишь неизвестное. И еще сказал, в другой раз: все решения просты, если вы знаете все факты про них. Хотя с этим, пожалуй, она не готова еще согласиться…

Начперс между тем сел на свое обычное место — всегда одно и то же, в дальнем углу; никто никогда не занимал его — и положил перед собой блокнот. Он всегда ходил с блокнотом. Просто с обычным блокнотом. Не с ноутбуком. И не с органайзером. Он из тех, кто сам организовывает себя. И конечно, у него должна быть своя система — управления временем, работой, жизнью…

Несколько минут Начперс сидел неподвижно, глядя куда-то через лежащий перед ним блокнот; она незаметно наблюдала за ним.

Потом вдруг сунул руку в карман пиджака.

Точно — телефон. Перед совещанием Начперс поставил беззвучный режим. Это не все делали. Его телефон за четыре года ни разу не издал ни одного звука ни на совещаниях, ни когда она приходила к нему в кабинет консультироваться. Хотя звонили ему не так уж и редко.

Предусмотрительность и рациональность во всем…

Дальше произошло то, чего она не ожидала.

Начперс вскочил — а не встал — со стула, и почти выбежал в коридор. Он не посмотрел, кто звонит. Он не взял блокнот, который, кажется, всегда был при нем.

Как будто он ждал звонка.

Очень ждал.

И в этом звонке… в этом звонке было что-то, что не надо записывать — как он обычно записывал в блокнот самые разные вещи. Что-то короткое и простое, что сложно забыть. Что-то вроде «Да» или «Нет».

И тогда — в пустой полутемной комнате, заполненной полупрозрачным неизвестным чем-то — ей снова показалось, что кто-то неслышно приближается за спиной.

Дверь распахнулась, и вошел человек, которого она не ждала.

Не в том смысле, что он не должен был прийти на совещание. Это один из начальников подразделений, а они должны быть все. Но весь имидж этого человека и все, что она про него думала, совершенно не вписывался в настроение, в котором она пребывала. Начперс со своим выражением лица и звонком — странным и неожиданным — вписывался. Этот человек — нет.

Средних лет. Дорогой костюм. Свежая стрижка — и надо признать, она ему очень идет. О таких говорят: ухоженный. Еще говорят — стильный.

Как только он появился в дверях, в комнату словно хлынул поток совершенно другого настроения. Отчасти потому, что, едва оказавшись в комнате, он сразу щелкнул выключателем верхнего света — и сразу исчезло полупрозрачное нечто, затоплявшее ее. Отчасти — из-за его улыбки. Не слишком широкая, но явно довольная.

Она подняла на него глаза, и он тут же поймал ее взгляд:

— Рад видеть, рад видеть… Ждете сенсации?

Наверное, в ее взгляде отразилось недоумение.

— К Земле приближается страшный астероид, который столкнется с ней, и уничтожит всех еще не вымерших динозавров.

Она все не могла включиться в его тон. Странно, что кто-то шутит. Сегодня… что сегодня? Не лучшее время для шуток? Почему она так в этом уверена?

Она не без труда улыбнулась:

— Разве динозавры вымерли не все?

Ничего более умного в голову не пришло. Впрочем, умное сейчас и не требуется. Собеседник шутит. Она должна отзеркалить настроение собеседника, чтобы быть воспринятой как свой, чем-то близкий ему человек. Хорошие отношения с коллегами строятся постоянно, при каждом общении. По определенным правилам. Этому учат на тренингах.

Вошедший усмехнулся:

— В большинстве мест вымерли. Но не везде. Например, — он сделал многозначительный жест и изобразил на лице многозначительное выражение, — в темных закоулках нашего института они встречаются. И если хорошо поискать, их можно найти…

Она даже представляет, кого именно он имеет в виду. Недавно он поспорил на совещании с одним почтенного возраста господином. Спорили о науке, но у этого спора было весьма банальное основание. Оба руководят лабораториями. Каждый старался доказать, что его подход к некой проблеме правильный, а значит — деньги для дальнейшей работы надо дать именно ему.

Еще раз улыбнуться. Только теперь улыбка должна быть не удивленная, а с пониманием. И с легким, едва заметным восхищением. По всему, собеседник хотел не просто заочно пнуть конкурента, но и показать даме, что он — человек остроумный и коммуникабельный. Он всегда старается показать это. И ей, и секретарю директора, и всем остальным сотрудницам, независимо от возраста и семейного положения. В институте у него репутация бабника. Ему нравится получать высокие оценки от женщин. Что ж — ей не жалко! Никаких планов относительно него у нее нет — не в том она возрасте, чтобы воспринимать всерьез остроумных стиляг. К тому же на работе от бабников надо держаться подальше; это вопрос репутации. Но улыбаться желательно всем.

Почему он сказал про астероид и динозавров?

И про сенсации?

Потому, что в теме совещания было «околоземное пространство» и какие-то вновь открытые объекты?

Но в этой области не бывает сенсаций. Мимо Земли то и дело пролетают космические булыжники. Если они упадут на Землю, участь динозавров разделят многие. Но они не упадут, потому что космос огромный, а Земля — маленькая. И крупный булыжник попадает в нее раз в миллион лет. А очень крупный — раз в сто миллионов. Мелкие попадают постоянно, потому что их очень много. Но обычно они просто сгорают в атмосфере, от трения о воздух. Тогда мы видим метеор, «падающую звезду». Или действительно падают в виде метеоритов — но слишком мелких для того, чтобы создать катастрофу. Мелкие метеориты даже полезны. Потому что некоторые люди ищут их, собирают, и продают.

— Неужели действительно приближается что-то интересное?

Ухоженный господин сделал полувопросительное выражение лица, чуть развел руками — вероятно, желая начать разговор обо всяких предположениях, которыми можно развлечь даму — но тут дверь поспешно отворили, и за ней появилось сразу двое.

Начперс и директор.

Директор заглянул в комнату:

— Доброе утро…

Потом отвернулся к Начперсу:

— Нет, его еще нет.

— Подождем, — сказал Начперс, — лучше знать…

Дверь закрылась, скрыв завершение негромко сказанной фразы.

Ухоженный господин пару секунд в недоумении созерцал дверь, а потом, вероятно, хотел что-то сказать — но тут дверь снова открылась, и вошел очередной сотрудник, а за ним — еще двое. Под перелетающее, как теннисный мячик, «здравствуйте-здравствуйте» быстро собрались все, кого она могла ожидать.

Кроме троих: Начперса, директора и руководителя группы, которая занималась всякими сложными вычислениями на любые местные темы. В отличие от других групп и лабораторий, в нее входили не физики, а математики и программисты.

Сколько времени? Девять-ноль-семь?

Обычно директор начинает свои совещания точно в назначенное время…

И странно тихо. Перед совещанием многие о чем-нибудь говорят. На разные темы…

Она начала было осматривать собравшихся, обращая внимание на выражение лиц — так, чтобы они этого не замечали, конечно — но тут дверь распахнулась, и все трое отсутствующих, во главе с директором, поспешно вошли в комнату, и заняли свои места.

Директор молча, в пару секунд, осмотрел собравшихся. Очевидно, все были на месте.

— Я извиняюсь за вынужденное ожидание. Нам нужно было дождаться некоторых материалов… которые, к сожалению, все еще не полностью готовы… но предварительные результаты есть, и сейчас…

Он замолчал, видимо, подбирая слова; он явно волновался.

Потом сказал:

— Порядок совещания будет следующий. Сейчас я делаю сообщение. Оно не займет много времени. Потом вопросы и комментарии. Сразу скажу, что на большинство вопросов пока никто не ответит. После сообщения и вопросов мы расходимся, и до обеда каждый обдумывает план работы своего подразделения в связи с тем, что я сейчас сообщу. Во второй половине дня я рассматриваю эти планы, совместно с руководителями подразделений, и мы их обсуждаем. Окончательное обсуждение и утверждение я предполагаю провести завтра, в это же время, в формате такого же совещания… Итак…

Он сделал паузу, и быстро окинул взглядом присутствующих.

Все смотрели на него.

В комнате стояла полная тишина.

Директор сказал:

— Как известно, в нашем институте есть служба, задачей которой является обнаружение естественных космических объектов, орбиты которых проходят в относительной близости от орбиты Земли. Таких служб в мире несколько, и они постоянно обмениваются информацией — так как невозможно из одного полушария Земли видеть все небо. Несколько дней назад эти службы распространили сообщение об очередном объекте, который приближается к Земле. Так как этот объект удобен для наблюдения нашими станциями, вести его взялись мы. Первые наблюдения позволили уточнить его орбиту и оказалось, что объект должен разойтись с Землей на расстоянии…

Директор назвал цифру; несколько человек отреагировали на нее выражениями лиц.

Директор продолжал:

— Да, это близко! Далее возникла задача уточнения размеров объекта. Для тех, кто не занимался такими вопросами: последствия падения такого объекта на Землю зависят от его размеров… Мы запросили и получили фотографии объекта, сделанные на большом телескопе. В этот момент объект был уже на таком расстоянии, что выглядел на фотографии не точкой, а диском, размер которого можно измерить. Так как массу объекта мы уже знали…

Директор замолчал.

Потом провел ладонью по лбу.

Потом сказал:

— Объект оказался слишком легкий. Астероид такого размера должен быть в несколько раз тяжелее.

Он снова замолчал.

Снова появилась тишина.

Потом директор сказал:

— На всякий случай было решено — на соответствующем уровне — считать любую информацию об объекте информацией для служебного пользования. Полагаю, степени режима секретности известны всем.

Кивки; молчание.

Кажется, она понимает, в чем тут дело.

Объект легче, чем булыжник такого же размера. Одно из двух: или он состоит из какого-то необычного материала, или он имеет пустоты. Много пустот. И есть одно предположение, которое все присутствующие будут рассматривать в последнюю очередь, а специалист по связям с общественностью должен рассмотреть в первую. Потому что оно первым придет в головы тем, кто не связан научным принципом отдавать предпочтение естественным причинам.

Это предположение очень простое: объект полый, а значит — искусственный.

Директор сказал:

— Разумеется, несколько групп специалистов сразу стали проверять и результаты наблюдений, и расчеты. Данные будут уточняться. Но уже ясно, что они не изменятся принципиально… Собственно — это все факты, которые известны пока. Остальное ждут от нас… — он снова пробежал взглядом по комнате, — теперь — вопросы и комментарии.

В последовавшие за этим десять или пятнадцать минут говорило несколько человек. Все это время она поспешно записывала то, что говорили.

— Самое первое, что приходит в голову — это не один объект, а несколько. Между ними пустота. Мы воспринимаем их как единое целое, потому что они далеко. Поэтому нам кажется, что объект большой и легкий. А это несколько совершенно обычных мелких астероидов.

— Если это обломки одного астероида, они должны разлететься при ударе, который их создал.

— Это может быть ядро кометы. Что такое ядро кометы? Смесь камней и льда. Лед тает, когда комета приближается к Солнцу. Образуется хвост, который и создает вид типичной кометы. Если лед растает весь, останутся только камни. Они будут по-прежнему лететь вместе.

— Такое еще не наблюдалось, кажется…

— Кажется, нет. Но в принципе это возможно.

— А если это действительно ядро кометы? Смесь льда и камней легче цельного камня. Ядро типичной кометы такого размера может столько весить?

— Нет. Оно будет легче типичного астероида, но все равно тяжелее этого объекта.

— А чистый лед?

— Тоже слишком тяжелый. Тут или пустоты, или какой-то неизвестный материал.

— Это может быть единый объект, но с пустотами. Пустоты образовались, когда он был частью чего-то более крупного. Какой-то разрушенной впоследствии планеты. Есть же гипотеза образования астероидов из планеты, которая разрушилась — от столкновения, скорее всего. Пустоты — это, попросту, пузыри газа в расплавленной породе в недрах этой планеты. При разрушении планеты фрагмент расплавленных недр оказался отдельным астероидом. Остыл, затвердел — а пустоты остались. Как обычная пемза.

— Тоже не наблюдалось.

— Но в принципе — тоже возможно!

— Комета с очень маленькой газовой головой. Диск, который виден на фотографиях — это не камень, а газ. Твердого вещества там гораздо меньше. Оно совершенно нормальное. Предупреждая ваше замечание — это тоже не наблюдалось, но в принципе тоже возможно.

Потом говорили что-то еще, и скоро разговор стал понятен ей только наполовину. Она быстро писала — и что понимала, и чего не понимала. Еще она записывала вопросы, которые задаст, как только станет ясно — кому.

Хорошо бы — Начперсу…

Потом в кармане ее пиджака беззвучно активизировался телефон.

Она быстро вытащила его.

«Детский сад. Воспитательница АС.»

Она почувствовала, как поднимается внутри что-то горячее.

Детский сад!..

Что делать!?

Конечно, надо выйти, и перезвонить. Но это совещание у директора! Она никогда не выходила ни с какого совещания, пока не объявлялся перерыв!

Наверное, в крайнем случае это все же возможно…

Но не на таком совещании! Она понимает не все, что здесь сейчас говорят. Далеко не все. Но она чувствует — по лицам, по голосам: все принимают происходящее очень всерьез. Любое высказанное предположение — сенсация, если оно окажется верным. А может, и больше, чем сенсация.

Некоторое время она сидела, держа в руках телефон.

Потом спохватилась — вокруг продолжают говорить, она потеряла нить разговора, ничего не пишет…

Она стала крутить головой, переводя взгляд с одного говорившего на другого. Ей отчего-то казалось, что так она сможет лучше понять, о чем речь. Поспешно убрала телефон, стала что-то писать…

Телефон снова ожил.

Она быстро вытащила его из кармана.

Детский сад!

— …понемногу сводится к обсуждению совсем малореальных вещей…

— Классический метод мозгового штурма предусматривает фиксацию даже малореальных вещей!

Детский сад!!

— …уже начинаем повторяться. Не забывайте, что надо разработать конкретные планы в течение ближайших максимум трех часов.

— Их будет быстрее и надежнее разрабатывать, если мы обсудим сейчас максимум возможностей.

Долго это будет еще продолжаться!?

Директор сказал:

— Но мы действительно начинаем повторяться. Я все записываю, уже минут пятнадцать нет ничего нового.

Неужели это все?

— Ну… предположим…

— Надо, наверное, все-таки расходиться и заниматься планами работ.

Директор сказал:

— Как я понимаю, мы исчерпали конструктивные предположения, и с ними — повестку?

Неужели все?

Кивки, знаки согласия.

— Хорошо. Тогда всем спасибо. С четырнадцати ноль-ноль, в порядке готовности, звоните — будем встречаться и обсуждать планы.

Детский сад!!!

В своем кабинете она поспешно набрала номер.

— Антонина Степановна?

— Да.

Кажется, голос не слишком довольный.

— Это мама Ани…

— Вы бы, мама Ани, держали телефон под рукой, когда у вас с ребенком проблемы. А лучше всего — забрали бы свою Аню сегодня домой. А то она сидит в углу сама не своя. Уже и дети на нее косятся.

— Что с ней?

— Вы меня не слушаете, что ли? Говорю: сидит в углу, и молчит. Ничего с ней. Но кому это надо, когда ребенок сидит в углу, и в одну точку смотрит? А если с ней сейчас что-то серьезное начнется? Мы за это должны отвечать? Вы утром сказали — у нее заторможенное состояние. Это, видите ли, бывает. Я знаю, что с ней бывает. Такого никогда не бывало… Слышите меня?

— Слышу.

— Я говорю — лучше заберите ее сегодня домой.

— Я была на совещании.

— Были? Теперь не на совещании?

— Нет.

— Вот отпроситесь, и заберите ее. Вы там что, мировые проблемы решаете? У вас там институт, а не министерство! Сами бы посмотрели на своего ребенка сейчас! Поняли бы, что мировые проблемы подождут!

— Я поняла. Спасибо. Я сейчас перезвоню.

Несколько секунд она ничего не могла подумать.

Какая-то пустота.

Какой-то бред…

С утра — сплошной, непрекращающийся бред…

И голова болит! Разболелась за одну секунду!

Что делать!?

Она не может уехать сегодня. Она должна обобщить кучу информации, потому что все, что говорили на совещании, может потребоваться представить в виде обзора предположений.

Правда, сейчас это информация для служебного пользования. И никакие контакты с внешним миром по поводу происходящего пока не ожидаются. Скорее всего — вовсе не потому, что кто-то всерьез полагает, что к Земле приближается корабль пришельцев. А потому, что никто не хочет чтобы его имя, или возглавляемое им учреждение, связывали с дешевой сенсацией. Информация такого рода — как липкая грязь. Испачкаешься — и конец репутации серьезного специалиста.

Но режимы секретности зависят не от нее.

И она должна быть готова в любой момент предложить людям взвешенную, разумную информацию. И будет хорошо, если к завтрашнему утру она составит хотя бы общее представление об том, что сейчас слушала и писала.

Минут двадцать она не выпускала из рук телефон.

Сперва няня. Постоянной никогда не было — слишком дорого. Но она знала троих надежных, проверенных дам, которых можно было пригласить на день или несколько дней. Как назло, все трое оказались заняты. Одна — чьим-то ребенком, две другие — своими делами. Когда это обнаружилась, она снова позвонила одной из занятых своими делами и предложила столько денег, сколько та хочет — лишь бы няня отложила свои дела на потом. Сошлись на двойной оплате.

Позвонила в детский сад, предупредить, что Аню заберет не она, а такая-то тетя. Тетя эта забирала Аню не в первый раз — в детском саду ее знали.

Позвонила Ане — сказать, с кем она проведет сегодняшний день. Аня носила телефон с четырех лет, когда научилась цифрам. Оставлять такого ребенка без постоянной связи с мамой она боялась. Против сидения с няней Аня не возражала — она знала, что мама не может уехать с работы. Это в принципе невозможно.

Потом заказала няне такси, чтобы та сперва приехала в институт за ключами, а потом — в детский сад и домой.

Наконец, можно было вернуться к делам.

Глава 3

В шесть утра проснулся будильник.

Первым, что она почувствовала наяву, был страх.

Страх?

Пожалуй, не совсем, думала она. Скорее, какая-то непонятная тоска. Словно она знала, что произошло что-то очень плохое, но позабыла — что именно.

С минуту она лежала, не двигаясь, во власти этой похожей на страх тоски. И старалась вспомнить. Внезапно, словно единой картинкой, вспомнился весь вчерашний день. Утренний страх на кухне. Появление Ани. Невидимый Дождь, от которого нельзя убежать. Какой-то космический объект, каких не бывает…

Потом усмехнулась.

Для ученых, которые спорили о природе объекта на совещании, очень важно то, что размеры объекта не совпадают с его массой. Но ей — и почти всем остальным людям на Земле — куда важнее другое.

То, что объект пролетит мимо Земли.

Близко, но мимо.

Разгадают его секрет, или нет — для этих людей не имеет значения.

А его странность можно объяснить естественными причинами. Этих причин на совещании назвали штук десять. Все — маловероятные, как она поняла. Но какая разница, если эта странная штука пролетит мимо?

Отчего же тогда ощущение, что случилось что-то очень плохое?

Может, от этого будильника в предзимней утренней темноте?

Она помнит: да, так случалось и в детстве.

Они с мамой жили вдвоем. Няни никогда не было. Был детский сад. Чтобы успеть туда до маминой работы, приходилось вставать очень рано. В такое раннее время ей было почти невозможно проснуться, особенно зимой, когда поздно светало. Если после будильника ее не трогали, она сразу засыпала опять. Долго возиться, расталкивая ее, у мамы не было времени. И сразу после будильника мама включала торшер, который направленно светил дочке в лицо. Тогда она уже не могла заснуть. И когда она открывала глаза, ощущение было вот какое: в черной пустоте — ярчайшая белая вспышка.

И ощущение чего-то очень плохого.

Не потому, что плохое действительно произошло.

Просто потому, что очень хочется спать, а вспышка означает, что спать не получится. Когда спать хочется так сильно, невозможность этого может показаться ребенку чем-то очень плохим. Наверное, ощущение очень плохого подкреплялось и зрелищем черного утра. Особенно, когда они с мамой выходили на улицу. Снег, ветер, холод, тускловатые замерзающие фонари и черно-бурое пространстве вокруг фонарей.

Сейчас она не помнит точно, что чувствовала тогда. Память, как обычно, постаралась если не стереть, то замазать плохое серым, через которое мало что видно. Но ощущение, похожее одновременно на страх и тоску, она помнит. Когда такое происходит каждый рабочий день, несколько зим подряд, заботливая память не сумеет полностью это забыть.

Нет — в ее детстве ничего особенно плохого не происходило. В их с мамой жизни вообще долго не происходило практически ничего. Очень плохое не происходило — а просто плохое просто было. Было постоянным фоном ее раннего детства. Привычным, как хроническая болезнь. О ней забываешь, когда болезнь все-таки проходит. Но многолетний ее отпечаток на душе остается. И когда вы попадаете в условия, похожие на те, что вызывали болезнь — подавленное памятью воспоминание возвращается.

Наверное, у нее сложился условный рефлекс на сочетание «утро-будильник-зима». И если в обычные дни этот рефлекс проявляется слабо, то сегодня, после вчерашних страхов и беспокойств, он сработал сильнее.

Спасибо, детство. Спасибо, мама…

Нет, у нее была вполне хорошая мама. Которая выполняла все обычные материнские обязанности. И не слишком часто злилась. И не отказывала ей в сладком.

Но о рефлексах мама не думала; почти наверняка она просто не знала, что это такое. И вообще, кажется, не думала ни о чем. И их с мамой жизнь катилась как-то сама; мама просто повторяла эту жизнь день за днем. Когда-то давно она устроилась на свою тогдашнюю работу, на которой проработала лет тридцать, до самой пенсии. Тогда они еще жили с мамиными родителями. Потом мама вышла замуж, и они переехали, и какое-то время — очень недолгое, она почти не помнит его — жили с отчимом, в другом месте. Потом отчим исчез. А они остались в этом месте. До маминой работы от этого места было дальше, чем он дома дедушки и бабушки. В этой работе не было ничего особенного. Ни денег, ни перспектив. По крайней мере, они всегда жили скромно, и мама работала в одной и той же исполнительской должности. Но отчего-то мама не меняла ни жилье, ни работу. Наверное от того, от чего вообще ничего никогда не меняла сама. Мама добросовестно делала то, что требовали обстоятельства. Другой реакции на жизнь она за мамой не замечала.

Мама была совсем неплохим человеком. Наверное, даже добрым по-своему.

Просто слабым.

В ней не было зла. Но и сил не было тоже. И любое хоть немножко сильное зло оказывалось сильнее нее. Мама никого ни от чего не могла защитить. И потому любое хоть немножко сильное зло делало ее — доброго человека — своим средством.

Но одно хорошо, думала она всякий раз, вспоминая маму и детство.

Очень хорошо!

Хорошо, что ее характер определили не мамины гены. Или гены каких-то далеких предков, или гены неизвестного ей отца. Если отца — понятно, отчего тот остался для нее неизвестным: такому человеку едва ли станет близкой такая женщина, как ее мама.

И это не просто хорошо — это спасительно хорошо!

Что бы она делала сейчас, будь у нее мамина реакция на жизнь!?

Думать об этом страшней, чем вспоминать годами длящееся черное утро, когда не возможно ни спать, ни проснуться.

Что же — если ты вытащила счастливый лотерейный билет в генетической лотерее — вставай, и предъявляй его к оплате.

Вперед!

Ежедневная гонка началась!!

Она пошла на кухню, ожидая встретится со страхом.

И узнала, что страх уже ждет ее.

За черным окном с редкими огоньками стояло Что-то Очень Плохое. Она вошла — а Что-то Очень Плохое уже здесь, и сразу глянуло на нее из черного окна.

Она сделала усилие, и подошла к окну.

Загордилась руками от отражения кухонного светильника в оконном стекле, и посмотрела наружу.

Ночь, которая никак не хочет стать утром.

Улица посреди спального района.

Фонарь у подъезда, освещающий несколько покинутых на ночь машин.

Аптека на первом этаже дома напротив.

Редкие огоньки в окнах.

Ни одного человека.

Словно людей уже нет на Земле.

Сзади!..

Она вздрогнула и быстро повернулась.

Кухня, коридор и немного прихожей за дверью.

Разумеется, никого.

Совершенно нормальное, даже уютное, ярко освещенное человеческое жилье. Никаких поводов для страха и ощущения, что произошло что-то плохое.

И сразу вспомнила: Аня стоит в дверях, и вид у нее такой, как будто — все-таки произошло.

Поспешно, словно стараясь успеть до возможного появления Ани, она поставила чайник, полезла в холодильник… Налила кофе и жадно, словно голодная, принялась поглощать завтрак. Калорийную, сладкую быстроприготовимо-быстроуглеводную ерунду, которую ей вообще есть не стоит.

Но это единственное, чем можно перебить ощущение утра.

Ощущение того, что произошло Что-то Очень Плохое.

Аня.

Она не заметила, как та появилась в дверях. Появилась, и встала, глядя на нее.

— Что случилось? Опять сон?

Почему она сразу спросила об этом? Потому что увидела ее лицо? Не такое, как вчера — но явно не лицо счастливого ребенка, проснувшегося с ожиданием нового счастливого дня.

Ребенок должен просыпаться с ожиданием нового счастливого дня!

Должен!!

Присмотрелась — и ощущение тоски от произошедшего Чего-то Очень Плохого снова включилось, сильнее прежнего.

Вчера утром лицо Ани выглядело испуганным. Заторможенным — но и испуганным тоже.

Сегодня в ее лице явственно читалось ощущение безнадежности.

— Мне не открыли.

— Не открыли? Кто? Что?

— Дверь.

И молчание. И отсутствующая безнадежность.

— Какая дверь? Зачем она тебе была нужна?

— Если бы мне открыли, я бы спаслась.

«Я бы спаслась»!!!

— Но ты жива. Все в порядке. Ты здесь. Ты дома…

Немного молчания.

— Да, здесь я дома…

А где еще?

— А где ты была?

Немного размышлений и воспоминаний, судя по взгляду; конечно, она знает, как меняется направление взгляда, кода человек вспоминает реально произошедшее или придумывает небывалое — этому учат на тренингах по карьерному росту.

— Я не знаю, где я была. Мне нужно было бежать.

— От чего? Что там было?

— Невидимый Дождь… помнишь, я говорила?

— Помню. И ты хотела убежать от него через эту дверь?

— Да. Я стучала, и говорила, чтобы ее открыли. Но ее не открыли.

— А что было за дверью? Куда ты хотела убежать?

— Я не знаю, что было за дверью. Просто мне надо было убежать в нее.

— А куда-нибудь еще можно было убежать?

— Нет. Было, как вчера. Вокруг что-то черное. В котором нельзя быть. В него нельзя убежать. И дверь — только одна.

И замолчала с тем же выражением на лице.

Безнадежность.

Единственную дверь не открыли. Убежать не удалось.

Дерьмо!

Дерьмо!!!

Ребенку снятся кошмары, никто не знает — с чего, но надо лететь на работу, надо пробиться сквозь пробки и первой приехать на совещание, надо платить ипотеку, платить по кредитам, платить няне, платить, чтобы жить…

И надо как-то бороться с этой тяжестью на душе.

Бороться со страхом, что все рухнет — все это висящее на одной ниточке благополучие.

Бороться с одиночеством, когда некому пожаловаться — просто пожаловаться, это так много, это так надо!

Бороться с проклятыми утрами, когда впереди — целый день гонки и борьбы со всем и со всеми, со всем и со всеми подряд!

И лишь иногда удается посидеть, не делая ничего, в своем кабинете, с деревьями за окном, с негородской тишиной — выпить кофе и на десять-пятнадцать минут забыть обо всем, кроме этого кофе и этих деревьев.

И надо не думать о том, что впереди — еще десятилетия этой гонки, еще несчетное множество этих утренних пробуждений, этих по минутам расписанных дней. Через несколько лет Аня сможет быть дома одна, и расходы на няню исчезнут. Но останется ипотека. Останутся кредиты. Останется необходимость набрать денег Ане на образование. И набрать резерв на что-то такое, что может случится, и денег понадобится много. Что-то такое, что хоть и не со всеми и не всегда, но случается. Она не имеет права считать, что именно с ней и ее ребенком не случится ничего такого. Она должна подготовиться ко всему. На зарабатывание всех этих денег уйдут десятилетия. Так что надо считать за счастье, если гонка продолжится. Потому что без этой гонки она не сделает то, что должна.

Не думать об этом. Знать, но не думать.

Ограничивать себя посильным отрезком этой гонки, и самой ближайшей задачей. И тем вознаграждением, которое она за это получит совсем скоро.

Сейчас она должна первой приехать на совещание. За это она получит порцию успокоенности: еще одно подтверждение того, что ее репутация подтверждена, а значит — и дальше все будет так же. Потом будет обед. Потом она приедет домой, включит телевизор и сядет ужинать. А потом ляжет спать.

Последнее вознаграждение за полностью прожитый день. Это очень приятно — секунды перед провалом в сон, когда знаешь, что не надо делать уже ничего, что можно просто заснуть…

— Ты будешь спать дальше? Ты ведь не идешь в детский сад, помнишь? Ты сегодня дома…

Аня отрицательно покачала головой.

— Будешь завтракать?

Неопределенный, но скорее утвердительный кивок.

С детства — привычка заедать все плохое калорийным и сладким? Что же, логично: впереди тоже гонка на много лет, в которой это — часто единственное лекарство от стресса. Вряд ли Аню ждет счастливая личная жизнь; у людей со странностями это обычно не получается. А значит — все сама.

Абсолютно все — абсолютно сама.

С одним исключением: не надо будет платить ипотеку.

Если, конечно, ее мама не сойдет с дистанции раньше времени, и эту ипотеку оплатит.

Все-таки жизнь можно улучшить. Если надеяться на себя, если быть жесткой и умной, если не делать глупостей, а делать, что надо — можно постепенно улучшать жизнь. Одно поколение одолело вот эту ступеньку. Второе, стоя на ней — вон ту, следующую. Третье — еще следующую. Все стоящее дается очень большим трудом. Но если с молодости решить, на что именно потратишь жизнь, и не отступать от желаемого ни в один день — стоящее получить можно.

Да — общество надо устраивать целенаправленно, разумно и справедливо. Но в мире глобальный кризис. В мире иссякают — быстрей или медленней — все ресурсы. В мире то и дело появляются «черные лебеди» — внезапные угрозы, которых не ждали. В мире есть места, откуда может начаться война. В мире меняется климат, и все усилия людей только тормозят этот процесс, но пока не могут его остановить.

В мире может произойти все, что угодно.

У мира слишком много проблем.

И если произойдет что-то реально серьезное — он может просто не суметь оказать тебе помощь.

Время.

Которое никогда не останавливается, и теперь говорит ей: ты не проиграла первый раунд — утро, и теперь тебе предстоит второй — бой с пробками. Сосредоточься на этом. Только на этом. Ничего другого пока не существует. Ты должна приехать первой!

А как же Аня с ее сном про то, что ей не открыли, и она не спаслась?

А кому до этого дело? Что в мире изменилось от этого? Что изменилось от этого в гонке?

Ничего.

Вперед!

Институт встретил ее приятной пустотой.

Вернее, эта пустота казалась ей приятной раньше, подтверждая ее первенство — первый приз в гонке за этот день. Сейчас под высоченными сводчатыми потолками, в широких коридорах, освещенных по-ночному слабо, казалась ей какая-то смутная неосознанная тревога.

Вдруг захотелось человеческого присутствия.

И… может, кто-то все-таки уже есть в этом огромной полутемном памятнике архитектуры?

Она приехала рано — можно подняться в свой кабинет, и снять куртку.

Она пошла не прямо к себе, а дальним путем, по длинному коридору. Шла, сжимая в руке ключ от конференц-зала, и слушала — может быть, звук шагов, голос?..

Полутьма вокруг, тьма под сводами потолка.

Кажется — это не потолок, а прикрытое чем-то туманно-полупрозрачным огромное пространство, заполненное тьмой.

Тьмой и тайнами.

Это здание построили для того, чтобы разгадывать в нем тайны. Оно пропитано тайнами. Двести лет они копятся в бесчисленных томах библиотеки, в архиве работ. Одни были разгаданы. Другие так и остались тайнами. И кажется — они стоят где-то здесь, за дверями комнат, за поворотами коридоров — и ждут. Почему-то считается, что тайны не хотят быть разгаданными. Но может быть, все как раз наоборот? Может, они тяготятся своей неразгаданностью, потому что неразгаданность — это невозможность общения, это одиночество, это оторванность ото всего остального мира. И потому неразгаданные тайны живут в этом здании, как привидения — в беспокойном ожидании, в волнении о том, что их могут так и не разгадать — и тревожат пребывающих здесь людей…

Голоса.

Она остановилась.

Да, точно. Где-то впереди.

Что там впереди? А вот что — лаборатория перспективных исследований.

Она подошла к двери. Дверь закрыта, но голоса слышно. Здесь совсем нет других звуков…

Трое. Начперс, директор и кто-то еще, чей голос она не знает.

Что они говорят?

Не поймешь — слишком тихо; обычный голос плохо слышен через эти толстые дубовые двери. Если же прислушаться…

А если кто-нибудь выйдет сейчас оттуда, и заметит ее? До совещания пятнадцать минут. Они могут выйти в любой момент.

Она пошла дальше — все теми же быстрыми, но неслышными из-за ковровой дорожки шагами.

Так значит, по крайней мере эти трое приехали еще раньше нее. Значит — было зачем. И вот интересно — они говорят не в директорском кабинете, а у Начперса. То есть, речь о какой-то проблеме, которой занимается Начперс. Но Начперс не занимается всякой мелкой текучкой. Не его уровень. И в этом не-мелком оказалось что-то настолько не мелкое, что директор пришел в лабораторию Начперса до начала рабочего дня.

Интересно…

Может, и интересно. Но сейчас — именно сейчас — для нее важнее другое.

Ключ от конференц-зала у нее в руке, и возможно, кто-то уже стоит под дверями, ожидая того, кто этот ключ взял.

Скорее к себе, снять куртку, и — в зал.

Под дверями никто не стоит — отлично!

Включить все освещение — хватит с нее черного утра, серого города и полутемных сводов над головой.

Ноутбук и блокнот на стол. Ручку в руки. Маску занятого человека на лицо.

Вовремя — первый вошедший мог бы застать ее без маски, приди он раньше на тридцать секунд.

Здравствуйте… здравствуйте…

Через минуту — второй. Здравствуйте… Третий. Четвертый… Без пяти девять все вчерашние посетители были в наличии.

Кроме директора, Начперса и… и… вот кого еще нет — радиозавлаба. Руководителя лаборатории, которая занимается тем, что не видно через оптику, но можно исследовать всякими приемниками радиоизлучения.

Девять-ноль-шесть.

Дежавю — вчера было то же самое. Только другой завлаб задержался вместе с директором и Начперсом.

Девять-ноль-семь…

Распахнутая дверь, доброе-утро, директор-Начперс-радиозавлаб.

Никаких комментариев. Все трое сейчас же заняли свои места.

Директор несколько секунд смотрел в стол перед собой — он не принес с собой никаких бумаг, потом пробежал присутствующих взглядом:

— Мы должны были рассмотреть сегодня окончательные планы работ по объекту… рассмотреть и согласовать между подразделениями. И так мы и сделаем. Но сперва я сообщу о том, что нового стало известно про объект за минувшие сутки. Эта информация уже внесена в планы подразделений, работающих в соответствующих областях, и сейчас остается довести ее до сведения остальных. Потом я предлагаю заслушать сообщение, которое вам пока не известно, и которое изменит некоторые из этих планов.

Он снова обвел взглядом присутствующих.

Все молча ждали.

— Итак… На вчерашнее утро оставались не окончательно выясненными вопросы о массе и орбите объекта. Сейчас можно точно сказать две вещи. Первое: максимальное сближение с Землей составит минимум полмиллиона километров. При той скорости, с которой движется объект, ни о каком столкновении с Землей не может быть речи — земного тяготения не хватит для того, чтобы изменить его траекторию. И второе: да, его масса слишком мала для его размеров. Можно добавить, что объект по-прежнему слишком далеко для того, чтобы телескопы могли получить его подробное изображение. Пока это просто пятно неправильной формы. Именно так и выглядят все астероиды. Но…

На несколько секунд он замолчал, и ей показалось, что он встретился с кем-то взглядом, и это было отнюдь не случайно.

— …но тут мы подходим к теме сообщения, которое я и предлагаю сейчас заслушать… — снова пауза; да, он смотрит на радиозавлаба, — пожалуйста…

Все взгляды вслед за директорским перешли на радиозавлаба.

В полной тишине он осмотрел сидящих за столом, кашлянул…

— То, что я должен сказать, может выглядеть… гм… неоднозначно… Прямо сказать, я был бы не хотел сообщать это… гм… в аудитории, более подверженной стереотипам, используемым массовой культурой… Но надеюсь, что все присутствующие воспримут эту информацию с чисто научной точки зрения — взвешенно и реалистично.

Он замолчал на пару секунд; потом заговорил уже увереннее:

— Так как объект еще далеко, и в оптическом диапазоне мы не можем рассмотреть подробности, логично было исследовать его в других диапазонах излучения. Орбитальные обсерватории не показали ничего нового в инфракрасном свете и в ультрафиолете. Но в радиодиапазоне… — он посмотрел в стол, хотя лежащий перед ним блокнот был закрыт, — восемнадцать часов назад, в радиодиапазоне мы начали ясно принимать, и сейчас принимаем излучение.

Он назвал диапазон; несколько человек быстро записали.

— Самое главное: это излучение меняется. Но сразу скажу — в этом изменении нет никакой системы. Самое главное, — он обвел всех взглядом, — в нем нет никакой системы. Ничего, что позволяло бы предположить искусственное происхождение.

Он замолчал.

— Что в данном случае понимается под системой? — спросил кто-то.

— То, что под ней понимают лингвисты. Тут я не могу дать подробные объяснения. Так как это радиодиапазон… сами понимаете… возник определенный ажиотаж. На всякий случай обратились к лингвистам… да не глупо будет сказано — за попытками расшифровки. Но все лингвисты сказали одно и то же: там нечего расшифровывать. Это не язык. Лингвисты говорят, что любой язык в принципе отличается, например, от шума машины. Хотя шум машин не случаен, и в этом смысле в нем есть система.

— Ваш ответ вызывает одно очевидное соображение, — сказал другой голос, — вы начали с того, что предложили не рассматривать искусственное происхождение сигнала. На том основании, что он не похож на язык. Не похож, как шум машины. Но машины — искусственные. Нельзя утверждать, что излучение не имеет искусственной природы лишь потому, что оно — не язык. Почему-то считается, что разумные существа, обнаружив других разумных существ, должны хотеть с ними общаться. Но — уж простите за двусмысленный пример — охотник не общается с дичью. А звук передернутого затвора — искусственного происхождения.

— Дичь не разумна, — сказал кто-то.

— С точки зрения охотника, находящегося на более высоком уровне развития. Но не с точки зрения дичи! Дичь не знает о существовании уровней развития выше ее собственного. При всем ее примитивизме, примитивизм этот — высшая мудрость в ее представлении.

— Вам ни кажется, что разговор принимает… э-э… совершенно определенный оттенок? Именно тот, от которого нас предупреждали перед сообщением?

— Этого следовало ожидать.

— Мы стали обсуждать уровни развития, и отклонились от главного. Главное: объект может быть машиной. Сигналов она не подает. Но ее работу мы слышим.

— Принцип Оккама мы признаем? Если да — почему не начать с того, что еще, кроме пришельцев и их машин, может излучать в радиодиапазоне? Во вселенной, знаете ли, многое в нем излучает!

— На астероиде?

— Почему нет? Может, это глупый вопрос — но мне по моей специальности простительно.

— Я отвечу. Астероид — это просто большой кусок камня. И излучает он то же самое, что любой земной камень. То есть, только отраженный свет. Солнца, или фонаря, например. Кусок урановой руды излучает сам, потому что в нем распадается вещество. Есть и другие радиоактивные вещества, которые излучают сами. Но во-первых — не в радиодиапазоне. А во-вторых, астероидов с таким высоким содержанием радиоактивных веществ, чтобы они заметно излучали хоть что-то, до сих пор не нашли.

— Вообще, пример про передернутый затвор явно имеет определенную направленность. Намек на то, что высший разум имеет агрессивные цели.

— Это кажется странным?

— Ну, если учесть, что развитие разума обычно влечет за собой развитие гуманизма…

— Развитие единственного известного нам разума, конечно, явно идет в сторону гуманизма. Но разум расходует ресурсы, и тем быстрей, чем он более развит. Разум, к сожалению, опустошает планету, на которой существует. Это вполне сочетается с гуманизмом — людям надо жить, и жить по возможности хорошо. И жить хорошо сейчас, а не когда все станет безотходным, возобновимым и так далее.

— Вам не кажется, что тема дискуссии постепенно меняется?

— Кажется, но это неизбежно.

Директор сделал короткий жест рукой, явно призывая к вниманию.

— Это неизбежно, но мы должны действовать, и действовать быстро. Мы должны проанализировать имеющиеся у нас данные, и сформулировать гипотезы. Пусть они будут любыми. Я не стану скрывать, что возможность появления агрессивного разума, конечно, беспокоит всех, кто в курс событий. Об этом не говорят явно. Но намекают, что мы должны рассмотреть и эту возможность. С оговорками, что она — только одна из наиболее экзотических гипотез. Поэтому: я предлагаю перейти к рассмотрению планов подразделений. По ходу обсуждения мы внесем в них изменения, связанные с новой информацией…

К немалому ее удивлению, после совещания к ней подошел Начперс.

— Как я понимаю, у вас будет много работы сейчас.

И с еще большим удивлением она отметила, что в его словах кажется ей нотка смущения.

Он никогда не заговаривал с ней первым! Только здоровался…

— Да, конечно. Прямо сказать — я не очень-то разбираюсь в орбитах астероидов и видах излучения, — потом непроизвольно улыбнулась, — хотя немного разбираюсь в лингвистике. Я ведь филолог по образованию.

Начперс серьезно кивнул:

— Это хорошо. Среди нас совсем нет гуманитариев. Есть физики, математики и инженеры. А у этих людей обычно… скажем так: мышление, которое во всем находит только естественные, природные процессы, и формальную логику. Вы слышали: даже обсуждение другого разума началось с машин, созданных этим разумом. Здесь никто не станет думать о том, чем живое существо отличается от явления природы. Которое подчиняется логике, и только логике… Но я хотел сказать о другом. Вам наверняка понадобиться консультироваться с кем-то. Вся информация об объекте, которую мы здесь получаем — сами или со стороны — собирается у меня. Я должен координировать работы по объекту. Полагаю, с вопросами вам надо обращаться ко мне.

Смущение уже исчезло из его голоса.

Может, оно только показалось ей?

Может, ей хотелось услышать смущение? Потому что оно означало бы, что он неравнодушен к ней. А она — наверное, это давно пора признать перед собой — хотела бы этого неравнодушия.

— Спасибо. Но… наверное, вы очень заняты… когда это можно сделать?

— Если что-то срочное — в любое время. Позвоните мне на мобильный, — он вытащил из кармана пиджака визитку, и протянул ей.

Как будто заранее приготовил ее…

— Если не срочное — звоните после шести вечера. В ближайшее время рабочие дни будут явно длиннее обычного. Но вечером голова работает не так хорошо, как с утра. И все самое важное к этому времени я обычно уже сделал.

— Понятно. Спасибо.

Начперс кивнул, и сразу же вышел.

Она вернулась к себе, и села за свой старинный, массивный, темного дерева стол. Ноутбук на столе как-то не выделялся на темном дереве, и казался просто одной из деталей все того же интерьера. За высоким узким окном деревья парка темнели в неярком свете постепенно приходящего темно-пасмурного дня…

Отчего смутная тревога кажется ей в этом привычном пейзаже? Полгода в году стоят за ее окном эти темные безлиственные деревья под серым небом. И ей казалось всегда, что эта картина — уютная, успокаивающая. Может быть потому, что глядя на нее, она в первый раз в день чувствовала покой?

Или отсутствие беспокойства?

Не важно. Важно, что этим зрелищем кончалось преодоление утра. Сперва — привычная тревога от пробуждения в темноте со вспышкой яркого света. Теперь, вместо мамы, она включала его сама, зажмурив глаза, но он все равно казался вспышкой в черном ничто. Потом — поспешные сборы с часами на заднем плане. Потом — детский сад.

Детский сад стоял в подсознании слабой, но беспокоящей меткой: еще один источник возможных проблем. В детском саду Аня иногда вела себя странно. И воспитательницы вечером говорили ей об этом. Поначалу они даже звонили ей на мобильный и спрашивали — что происходит? И иногда намекали, что хорошо бы забрать Аню домой.

Она сразу и твердо сказала, что уезжать с работы не может. Не может потому, что на такой детский сад, как этот, надо еще заработать. Им же нужны клиенты, так ведь? Кажется, у них заняты не все места… С работы, на которой такая зарплата, нельзя уезжать. Деньги платят, в частности, для того, чтобы человек мог купить на них решение всех своих проблем, а не решать их самому. Сам он решает только проблемы тех, кто ему платит. Аню заберет няня — если няня свободна. И если сейчас на няню есть деньги. На постоянную няню у нее денег нет.

Твердость сработала, и ее стали беспокоить только по самым необычным случаям. Но утром воспитательница довольно внимательно осматривала Аню, и расспрашивала о том, все ли у нее хорошо. И если ей не нравилось, как та выглядит — предлагала не оставлять ее сегодня. Типа: вы же еще не доехали до работы… ну, скажете, что застряли в пробке… а сами отвезете Аню к няне… той, что сегодня свободна… есть же свободные няни в этом немаленьком городе… вы же хорошая мама, и наверняка у вас есть несколько знакомых нянь, на всякий случай…

Этого нельзя было допускать, нельзя создавать прецедент. И она бескомпромиссно — хотя и вежливо — сопротивлялась, и ей всегда удавалось отбиться. Но ни одно утро, когда Аня выглядела странно, не было гарантировано от таких предложений, и необходимой борьбы.

Потом наступал четвертый раунд: пробки.

И только здесь, в этой комнате, среди темной мебели и серого света, она получала первый в этот день приз: возможность не беспокоиться. Спокойно сделать хороший кофе. Не растворимую бурду, которую она, давясь от спешки и горячего, заливала в себя на кухне. Настоящего кофе, который надо смолоть, заварить и дать ему настояться. Ну, и съесть что-нибудь, содержащее быстрые углеводы. Потому что сразу после кофе надо приниматься за работу. В которой обычно много неясного, и это создает новые беспокойства. И часто спешить, потому что она много не знает, и много времени уходит на выяснение всяких неясностей. Так что быстрые углеводы оправданы.

И черные деревья под серым небом ассоциировались у нее с покоем, хорошим кофе и быстрыми углеводами.

Но сегодня было не так.

И, позабыв про кофе, она сидела за столом, смотрела в высокое окно и слушала, слушала ощущение беспокойства где-то внутри…

Сзади!

Просто шаги. В коридоре. Если быстро идти в обуви на кожаных подметках, слышно даже на ковровой дорожке. Здесь так тихо…

Да — в коридоре.

За высокими темными дубовыми дверями.

За дверями…

Которые не открылись, когда за ними было спасение.

Вот оно!

Она поняла!

Поняла, что ее беспокоит сейчас. Когда, казалось бы, долгая привычка и успешно проведенная утренняя гонка должны подарить ей более чем заслуженное отсутствие беспокойства!

Вчера она восприняла Анин сон и появление Объекта как не связанные друг с другом события. Кстати — «Объект» уже пишется здесь с большой буквы, она видела это в материалах, которые раздали после совещания…

Да и с чего им быть связанным? Странному ребенку приснился странный сон. В космосе летит очередной астероид. Тоже довольно странный… но в этом здании так много загадок — она давно привыкла к загадкам!

Так что первая пара загадок — сон и астероид — не привлекли ее внимания.

А потом появилась вторая пара загадок. И снова — астероид и сон. При том, что такие сны Ане не снились — никогда не снились! И при том, что все эти серьезные мужчины — заслуженные, часто титулованные всякими научными титулами — говорили, что такого Объекта тоже не было никогда.

Закрытая дверь и какое-то непонятное излучение. Не ей не понятное — всем!

На первый взгляд — никакой связи.

«Среди нас совсем нет гуманитариев. Есть физики, математики и инженеры. А у этих людей обычно… скажем так: мышление, которое во всем находит только естественные, природные процессы, и формальную логику…»

Но если отказаться от формальной логики — что она вполне может сделать, не испытывая профессионального дискомфорта — и обратится к интуиции, трудно отделаться от мысли, что связь может быть.

Не от мысли — от ощущения.

Ощущение не логично.

Но должен же кто-то мыслить не только в рамках формальной логики!

Глава 4

Снова вспышка в темноте — здравствуй, новое утро!

Черное окно с редкими огоньками.

Улица без людей.

Привычный страх.

Аня в дверях кухни.

— Что тебе сегодня приснилось?

— Дверь. Которую не открывали.

— В которую можно убежать от опасности?

— Да.

— То есть, то же, что и вчера?

— Нет. Не совсем.

Не совсем. Хорошо бы выяснить, в чем разница. Может, в этих снах есть система?

— А что было нового? По сравнению со вчерашним?

Несколько секунд Аня думала, как объяснить — это было видно по направлению ее взгляда.

Потом сказала:

— Вчера все было просто. Была опасность. От нее надо было убежать. В ту дверь, которую не открыли. И все. А сегодня было много всего.

Аня снова задумалась — и кажется, вспоминала.

Потом сказала:

— Тоже была опасность и дверь. Но как-то не совсем ясно. Ну, как будто далеко. Или в тумане. Я как-то уже и не очень старалась стучать в эту дверь…

— Почему? Опасность стала меньше?

— Нет. Опасность такая же. Но дверь же не открывали!

— Ты помнила, что ее долго не открывали, и перестала стучать?

— Я стучала… Но это было уже как-то не важно.

— А что важно?

— Ну… я не знаю, важно это или нет… Я видела какие-то картинки.

— Помнишь, какие?

— Немного. Какой-то яркий свет. Ну, как днем, когда солнце. А вчера не было яркого света. Почти темно было.

— В том помещении, откуда ты должна была убежать?

— Да.

— А сегодня в нем стало светло?

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.