Бесплатный фрагмент - В звуках «Лунной сонаты»

Был холодный, ноябрьский день. Моросил дождь, превращавший улицы в мокрые зеркала. По скользкой мостовой торопливо шагал худой паренек лет шестнадцати. Его тонкое осеннее пальто, явно не предназначенное для такой погоды, промокло насквозь и липло к плечам. Старые кроссовки, давно прохудившиеся, с каждым шагом хлюпали водой — громко, настолько, будто кричали о его бедности всей улице.

Мальчик брел на окраину города — туда, где они с матерью ютились в крохотной комнатенке общежития. Их жизнь была беспросветной, как ноябрьские сумерки. Мать сгибалась за станком на заводе штамповщицей, а в выходные и праздники — мыла горы ресторанной посуды. Туда ее зазывала сестра, спасая от голода:

— Приходи, когда банкеты — хоть объешься объедками.

Те редкие дни, когда мать мыла посуду, становились для них праздником.

Она пробиралась между поварами и официантами, пряча в складках фартука то, что другие считали объедками: на Новый год — толстую палку копченой колбасы, блестящую от жира, и банку икры с оторванной этикеткой.

К восьмому марта — ломтик лосося, пахнущий лимоном и укропом, и половину фирменного торта, будто кто-то свыше сжалился и оставил им ровно столько, чтобы вспомнить вкус счастья.

Они ели молча, медленно, растягивая эти моменты. На несколько дней в их комнате пахло богатством, а в желудке переставало сосать от голода.

Его звали Николай.

Обычный десятиклассник днем — по вечерам он становился одержимым музыкантом. В музыкальной школе его называли вундеркиндом фортепианного класса, но сам он мечтал о большем — стать не просто пианистом, а творцом. В тетрадях между задачками по алгебре теснились нотные знаки — это были его первые, еще робкие сочинения.

Их дом хранил чудо — потрепанный черный рояль. Мать выцарапала эту победу у судьбы: два месяца она ходила к старику на блошиный рынок как на исповедь, принося скудные суммы.

— Подождите еще неделю, — шептала она, разглядывая треснувший лак инструмента, будто видела в нем спасение сына. В последний день, когда не хватило трети цены, старик махнул рукой:

— Забирайте, видно, вам он нужнее.

Рояль фальшивил на верхних октавах, но для Николая это был самый совершенный инструмент в мире. Когда его пальцы касались клавиш, комната в общежитии превращалась в концертный зал.

Николай видел это.

Видел, как мать опускала глаза, когда старик ковырял грязными ногтями ее потрепанные купюры. Как ее пальцы дрожали, отсчитывая последние деньги, а в голосе звенела фальшивая бодрость:

— Вот еще немного, скоро соберем всю сумму!

Стыд жег его изнутри. Он был почти взрослым, но не мог защитить даже ее гордость.

Поэтому после уроков он бежал не к роялю, а в тот самый ресторан — играть марши для пьяных свадеб и юбилеев. Те же повара, что бросали матери объедки, теперь шлепали его по плечу:

— Эй, вундеркинд, сыграй что-нибудь веселенькое!

Они выживали. Но иногда, когда Николай видел, как мать гладит рояль (ее руки все еще пахли моющим средством), он понимал — это не просто выживание. Это была война за мечту, и рояль — их единственный трофей.

Школа стала для Николая ежедневным адом.

Три фигуры неизменно преследовали его: Митька Исаев с хищной ухмылкой, Костя Бобров, чьи кулаки работали как молоты, и Максим Иванов — холодный стратег этой травли. Они были небожителями школьного пантеона — в кроссовках за ползарплаты матери, с телефонами последней модели, которые менялись у них чаще, чем тетради.

Тот день запомнился особенно. Когда его тетради с нотами — целый месяц работы над сонатой — полетели в ноябрьскую лужу, Николай увидел, как чернила расплываются, словно кровь из порезанной вены.

А его телефон… старый «кирпичик», который мать чинила уже третий раз, платя за ремонт цену двухдневного голода. Митька специально бросал его на пол, наслаждаясь звуком трескающегося пластика — для него это была игра, для Николая — еще один гвоздь в гроб его достоинства.

Этот день стал последней каплей.

Когда его грубо толкнули в ледяную лужу, а лицо ударилось о мутную воду, Николай на мгновение замер — не от боли, а от звука. Смех. Особенно звонко, особенно ярко выделялся среди прочих ее смех — Вики Смирновой.

Он поднимался, чувствуя, как грязная вода стекает по шее, как тетради с нотами превращаются в бесформенную массу. Но все это меркло перед одним: она стояла рядом с Митькой, ее пальцы вцепились в его рукав, а глаза сияли тем самым презрительным весельем.

Он любил ее с седьмого класса.

Любил ее тихо, как можно любить солнце — зная, что оно никогда не согреет тебя по-настоящему. Она знала об этом, конечно. Иногда даже улыбалась ему на переменах — но так, словно бросала кость бездомной собаке.

А теперь она уходила, прижавшись к Митьке, оставляя за собой шлейф духов, которые Николай узнал бы из тысячи.

В тот момент он ненавидел все: свою потрепанную куртку, которая никогда не будет пахнуть дорогим парфюмом, как у них. Свой старый телефон, который даже не мог сделать фото, чтобы сохранить ее улыбку. Свои руки, которые умели создавать музыку, но не могли защитить даже его.

Но больше всего он ненавидел то, что все еще любил ее.

Наконец он добрался до дома.

Перед ним вырисовывалось их общежитие — покосившееся, как пьяный старик, двухэтажное здание с осыпавшейся штукатуркой и кривыми рамами.

Внутри пахло сыростью и дешевым хлором. Длинный коридор, когда-то зеленый, теперь напоминал проказу — краска облупилась, обнажая гнойные пятна плесени.

С потолка сочилась вода, пробивая себе путь сквозь бетон. Соседские тазики стояли в строгом порядке, как солдаты на посту. Кап-кап-кап — этот звук отсчитывал секунды их жизни.

Лестница на второй этаж скрипела под ногами жильцов, оставляя на ладонях ржавую пыль. Каждый шаг отдавался эхом в пустых коридорах, словно дом вздыхал, принимая их обратно.

Они с мамой жили на первом этаже. Их комната была последней.

Как финальная точка в этом коридоре упадка. Когда Николай подходил к двери, скрип половиц разбудил их вечную соседку — дверь рядом резко распахнулась, выпустив волну перегара и чего-то кислого.

В проеме возникла тень женщины: грязно-серый халат, когда-то белый, теперь — как ее жизнь, выцветший и засаленный.

Жесткие блондинистые волосы торчали в стороны, словно проволока, — ежик, который никого не боится.

За ее спиной грохотали бутылки, кто-то хрипло матерился. Местный «салон» уже начал вечернее заседание.

Тетка всплыла в дверном проеме, как речной демон, подперев руки в бока — ее халат распахнулся, обнажая желтоватую майку с пятнами.

— О-о-о, явился не запылился! — ее голос взрезал тишину коридора. — Достали вы с мамашей! Опять ночами грохочете!

Николай медленно повернулся, натянув на лицо кривую ухмылку — щит сарказма, за которым прятался гнев.

— Что опять мешало, тетя Клава? — спросил он сладким голосом, намеренно растягивая слова.

— Пианина твоя, стервец! — она трясла кулаком, и от нее несло перегаром с нотками вчерашней селедки. — Долбишь, как дятел! Я в КСК напишу, чтоб вас мамкой вашей выперли!

Николай притворно вздохнул, играя в терпеливого учителя:

— Во-первых, не «пианина», а пианино. Во-вторых, у меня рояль. А в-третьих… — он прищурился, — ваши пьяные концерты всю ночь орали «Цыганочку». Может, лучше закусывать научитесь?

Не дав ей опомниться, он нырнул в дверь, захлопнув ее прямо перед ее раскрасневшимся лицом.

— Я тебя добьюсь, падла! Вылетите к чертовой матери! Я всех подниму!

Ее крики долбили стену, но Николай уже не слушал.

Мамы не было — она была на заводе. Николай швырнул промокшее пальто на гвоздь у двери — их «прихожая» состояла из этого ржавого крюка.

Комната дышала бедностью: хлипкий столик, который служил и обеденным столом и письменным. Две скрипучие раскладушки, аккуратно сложенные у батареи. Его и мамы. Шкаф с трещиной на зеркале, как их надломленная жизнь. На подоконнике — три алых герани и две фиалки.

Но главное — рояль. Он занимал четверть комнаты, выглядел нелепо среди этой нищеты — черный, массивный, с потертой позолотой.

Холодильник скрипнул, открываясь, как старая рана. Внутри лежало: четвертушка картофельного пирога вчерашнего, уже заветренного. Два вареных яйца, сиротливо прижавшиеся друг к другу. Два карамельных «подарка» в потрепанных фантиках — «Веселые мишки» — самые дешевые, которые мать купила в ларьке у завода.

Сверху — записка. Мамин корявый почерк выводил:

«Коль, приду поздно. Это твой обед. На ужин — сходи к тете Нине (я звонила). Не упрямься. Постараюсь „организовать“ тебе завтрак из столовки. Прости. Целую. Мама.»

Николай бережно сложил записку вдвое и спрятал в карман джинс — туда, где всегда лежали его самые ценные вещи: ключ от комнаты и билет на школьный концерт.

Поставив тарелку на шаткий столик, он шаркнул к электрическому чайнику. Их «водопровод» состоял из трех пятилитровых бутылей, выстроившихся у стены как безмолвные стражи.

Воду приходилось запасать ночью, когда коридор пустел: днем там оккупировали «гости» тетки Клавы — синие от похмелья, злые от жажды. Они расползались по полу, как гигантские слизни, пуская едкий дым прямо в лицо. А если Коля осмеливался пройти — могли подставить ногу, швырнуть окурок или просто ударить для смеха.

Чайник зашипел, разрывая тишину. Николай прикрыл глаза, представляя, как горячий пар смывает с него всю эту грязь — школьные унижения, вонь коридора, язвительные слова тети Клавы…

Чайник взвыл, словно сигнализируя о конце этой голодной вахты. Николай швырнул чайный пакетик «Эконом» сорта, оставляющий во рту привкус картона. Два куска сахара исчезли в мутной жидкости — роскошь, которую он сегодня мог себе позволить.

Он впился зубами в пирог, не дожидаясь, пока чай остынет: крупные, жадные укусы, от которых сводило челюсти. Горячий чай обжигал язык, но он глотал его, запихивая в себя еду, как в бездонный мешок.

Конфеты — липкие, приторные — стали жалким десертом. Их сладость противно размазалась по нёбу, напоминая, что даже это — украденные мамой «радости».

Он подошел к роялю медленно, как подходят к алтарю. Пальцы сами потянулись к пожелтевшим нотам — «Лунная соната» Бетховена. Листок был потрепан по краям, с пятнами чая в углу — кто-то до него так же отчаянно пытался освоить этот шедевр.

Семь дней. Всего семь дней, чтобы: победить собственные кривые пальцы, привыкшие к дешевым маршам из ресторана. Заставить фальшивящие клавиши звучать чисто. Вызубрить каждую ноту, пока они не начнут сниться.

Конкурс. Единственный шанс вырваться из этого проклятого района.

Он раскрыл ноты на пюпитре, вдохнул — и пальцы сами ожили, побежав по клавишам. Первые такты «Лунной сонаты» зазвучали робко, но к середине произведения Николай уже забыл о потрескавшихся обоях, о вонючем коридоре, даже о пустом желудке.

И вдруг —

Стук.

Сначала ленивый, потом яростный. Кулаки били в стену в такт, словно пародируя его музыку.

— Ха-а-рош, консерватор! — раздался хриплый голос. — Спать мешаешь!

Николай стиснул зубы, ударил по клавишам сильнее — пусть слышат.

Тогда они вышли «на дуэль».

Один — рыжий, с лицом, как помятая банкнота, — вывалился на улицу и забарабанил в окно:

— Эй, вундеркинд! Прекрати грохот! Или мы тебе сейчас устроим концерт! — Он икнул, и запах дешевого портвейна просочился даже сквозь стекло.

— Ментов вызовем! — подхватил кто-то из комнаты. — За нарушение… культурного отдыха.

Пальцы замерли на клавишах. Где-то за стеной грохотали пинки по двери — точно так же, как в тот раз, когда ему сломали два ребра. Николай резко развернулся на табурете, вжав голову в плечи — тело помнило боль лучше, чем разум.

Слезы жгли лицо. Он схватился за край рояля, будто тот мог унести его отсюда:

— Я никогда не научусь… — шепот был горячим и рваным, как после пробежки. — Никогда…

Окно отражал его искаженное лицо — уродливое от плача. Где-то в горле встал ком — обиды, страха, ненависти ко всему.

К этим проклятым стенам, пропахшим водкой. К матери, которая не могла его защитить. К Богу, который поселил его именно здесь — среди грязи и разбитых бутылок.

— Почему не они?! — вырвалось вдруг. — Почему не эти пьяные твари лежат в луже?! Почему я должен…

Он ударил кулаком по крышке рояля — глухой стон инструмента смешался с его всхлипом.

*****************************************************

Прошло шесть дней.

Накануне конкурса Катерина — мать Николая — бежала домой, сжимая в руках потрепанный пластиковый пакет. Внутри лежали: черная бабочка и смокинг.

Эти вещи она выпросила у Тони — своей бывшей одноклассницы, которая удачно вышла замуж. Муж Тони работал в городской администрации, в теплом и «хлебном» месте, так что их семья могла позволить себе новые костюмы каждый сезон.

— У Тони же есть сын… Чуть постарше Коли… Наверняка остались вещи, которые он уже не носит…

Так она убеждала себя, пока шла к их дому.

Тоня не скрывала раздражения — ее губы поджались, а глаза метали молнии, но Катерина продолжала стоять на пороге, сжав в руках свой потрепанный пакет.

— Тонь, прошу тебя… — голос Катерины дрожал, но не от страха, а от упрямой надежды. — Коле завтра выступать…

Тоня вздохнула, скрестив руки на груди:

— Кать, ну, где ж я тебе… — начала она, но Катерина перебила, хватая ее за руку.

— Хоть что-то! Может, у Сережи старое осталось? На один день! Я сама постираю, поглажу…

Ее пальцы впились в Тонину руку крепче, чем нужно — как будто та была последней соломинкой.

— Ладно… — бросила она сквозь зубы.

Тоня скрипнула зубами, но махнула рукой — ясно было, что от этой нищенки просто так не отделаешься. Она хлопнула дверцей зеркального шкафа, ковыряясь среди брендовых вещей сына.

— Сереж, тебе это еще надо? — бросила она, тряся перед ним пыльным смокингом.

Сын даже не оторвался от телефона:

— Да хрен с ним! Папа новый купит, если что…

Тоня швырнула вещи Катерине — даже не сложив. Та залепетала, хватая их дрожащими руками:

— Тонь, я…я тебе… как же… Коля ведь… он обязательно…

— Ладно, ладно! — Тоня отрезала, хлопая дверью перед ее носом.

Как только щелкнул замок, ее лицо искривилось в брезгливой гримасе:

— Ну наконец-то! — выдохнула она, вытирая руки о халат, будто снимая с них нищету. — Вечно эти попрошайки лезут…

Катерина вылетела из подъезда, словно пуля из дула. Мокрый снег хлестал по лицу, но она не чувствовала холода — только жар надежды, пылавший в груди.

Она бежала, не разбирая дороги. Поскользнулась на обледенелой плитке, чуть не рухнула, но даже не замедлила шаг. Сумка со смокингом билась о бедро, как живое существо. Снежинки таяли на ее раскрасневшихся щеках — смешиваясь со слезами.

«Он поедет!» — эта мысль стучала в висках громче, чем сердце. Он поедет не нищим, а как все — в настоящем костюме, с бабочкой…

Катерина влетела в знакомый, пропахший плесенью коридор — и грудь в грудь столкнулась с тетей Клавой. Та размахивала сигаретой, обдавая ее волной перегара:

— Ты свою шпану приструни! — прохрипела соседка. — Весь день этот твой гений долбил по клавишам, как будто у нас тут консерватория!

Катерина только стиснула зубы:

— Здрасьте, Клавдия Петровна… — бросила она сквозь сжатые губы, не останавливаясь.

Ее пальцы дергались у замка — ключ никак не попадал в скважину. За спиной раздался хриплый голос:

— Я в КСК напишу! Вы всех достали со своей музыкой!

Но дверь наконец поддалась, и Катерина швырнула себя внутрь, захлопнув ее ногой. Только тут она отпустила дыхание — короткое, прерывистое, как после долгого ныряния.

Катерина застыла на пороге, впитывая картину. Николай сидел, сгорбившись над клавишами, его пальцы бесшумно скользили по немым клавишам. Призрачная музыка жила только в его голове — участковый запретил реальные звуки три дня назад после жалобы тети Клавы.

Но сейчас — о чудо! — он снова играл по-настоящему. И пусть не идеально, но: левый аккомпанемент уже не «спотыкался». Мелодия в правой руке лилась, как первый весенний ручей. Глаза были закрыты — он чувствовал музыку кожей.

Катерина прижала руку к губам, боясь даже дышать. Эти три дня немой пытки — когда он «играл» без звука, краснея от насмешек соседей — оказались не напрасны.

Катерина аккуратно развесила смокинг в шкафу, бережно расправив складки — будто это был не подержанный костюм, а рыцарские доспехи перед битвой.

Она опустилась на табурет, подперев ладонью исхудавшее лицо. В ее глазах отражались: танцующие пальцы сына, оживляющие бетховенские ноты. Тень на стене — исполинский силуэт, будто уже артиста. Собственные потрескавшиеся от фабричного холода руки, ради которых все это.

— Ты победишь, — шевельнулись ее губы беззвучно.

Он услышал. Не оборачиваясь, пробормотал:

— Ма… Хватит и третьего места…

Но она знала — материнское сердце не обманывает. Видит то, что скрыто за скромностью. Чувствует музыку его души, а не только ошибки пальцев.

За окном снег все кружил, но в комнате было тепло — от рояля, от надежды, от немой беседы двух самых родных людей.

*********************************************************

Зима отступила — точно так же, как отступили все их прежние беды.

Николай не просто победил на районном конкурсе — он взорвал его. Жюри встало после его «Лунной сонаты». А региональный этап он взял так легко, будто играл детские гаммы.

И вот теперь — судьбоносная встреча.

Сергей Петрович Жданов — живая легенда. Его перстни стучали по роялям лучших залов Европы. Его кивок мог открыть молодому музыканту двери Карнеги-холла. Его хмурая бровь хоронила надежды десятилетних трудов.

И этот человек должен был услышать Николая.

Париж. Июль. Международный конкурс. Эти слова звучали в голове у Николая громче, чем любая музыка.

Тетю Клаву словно ветром сдуло — и коридор впервые наполнился тишиной.

Последний ее криминальный подвиг обернулся фиаско: участковый, привыкший к ее истерикам, на этот раз выслушал соседей. Пьяные «посиделки» теперь документировались как нарушение порядка. Штраф, которого она не смогла осилить — стал последней каплей.

Она исчезла в один пасмурный день, прихватив только: полупустую бутылку портвейна, прогоревший халат, злобный шепот о том, что «этот выскочка еще пожалеет».

Деньги.

Впервые в их жизни это слово не вызывало спазма в горле. Скромные, но честно заработанные премии с конкурсов лежали на столе — не прятались в банку с крупой, не улетели на долги.

Мама механически пересчитывала купюры:

— Отложим, Коля… Вдруг опять трудные времена…

Но Николай резко накрыл ее руку своей:

— Хватит. Хватит дышать этими плесневелыми стенами.

Он уже видел их новую жизнь: квартира с настоящими окнами, а не проржавевшими форточками. Рояль, стоящий не в углу, а в центре гостиной. Соседи, которые не орут пьяные песни, а спрашивают: «Когда ваш концерт?».

Но мама отвела взгляд:

— А если не сможем платить? Выставят нас…

И он сдался — не потому что согласился, а потому что знал: ее страхи выгрызли слишком глубоко.

Николай отсчитал часть премии — ровно столько, чтобы купить свой первый по-настоящему новый костюм.

В магазине он выбрал с особой тщательностью: черную тройку, шелковую бабочку, галстук, лакированные туфли.

А тем временем Катерина отнесла Тоне старый смокинг — вычищенный до идеального состояния, сложенный с почтительным тщанием.

Тоня застыла на пороге, не веря глазам:

— Ты… вернула? — ее голос даже дрогнул.

Катерина лишь кивнула, сдерживая улыбку:

— Больше не нужен.

И в этот момент Тонина уверенность в своем превосходстве дала трещину — ведь эта женщина не просто вернула вещь, а сделала это так, будто всегда могла позволить себе новую.

Через три дня, Николай вместе с мамой ехал в поезде в Москву. Плацкартный вагон пыхтел, как больной зверь, наполняясь: кислым перегаром соседей, причмокивающих над бутылкой. Едким запахом дешевых сосисок, которые грызли дети. Горькой волной матерщины — родители сцепились в очередной скандал.

Дети — два шаловливых демоненка — носились по проходу, вопя так, что у Николая сводило виски.

— Успокойте их! — не выдержала какая-то старушка.

— А вам, что? Какое дело? — рявкнула мать, хлопая мокрой пеленкой по лавке. — В купе езжайте, если не нравится!

Катерина прикрыла глаза, сжимая в руках билеты — их пропуск в другую жизнь. Николай уперся лбом в грязное окно, считая телеграфные столбы.

72 часа.

72 часа — и этот кошмар останется позади.

Наконец, они приехали в Москву. Москва встретила их солнцем.

После трех дней в прокуренном аду плацкарта, город казался им: ярким — апрельское солнце играло в стеклах небоскребов. Ароматным — сирень и первоцветы перебивали даже выхлопные газы. Просторным — после тесного вагона они могли дышать полной грудью.

Они посетили: Красную площадь — Николай впервые увидел Спасскую башню не на картинке, а вживую, и она оказалась выше, чем он представлял.

Александровский сад — Катерина провела пальцами по холодному мрамору мемориала, шепча: «Смотри, Коль, как красиво…»

Третьяковку — у «Богатырей» Васнецова Николай простоял пятнадцать минут, пока мама не потянула его за рукав: «Пойдем».

Этот день они не планировали — он выдался, как подарок за все пережитые неудобства.

Встреча со Ждановым должна была состояться на следующий день в обед. Они поднялись на рассвете, будто боялись упустить даже минуту этого дня.

Комната гостиницы превратилась в репетиционный зал.

Николай сидел на краю кровати, беззвучно перебирая воздушные клавиши, его губы шептали названия нот.

На столе лежали растрепанные партитуры — «Лунная соната» Бетховена и виртуозная «Соната» Листа, испещренная пометками красным карандашом.

Занавески колыхались от сквозняка, отбивая невидимый такт.

Катерина гладила его новый костюм — медленно, тщательно, будто выравнивала не только складки, но и его судьбу.

— Не волнуйся, — сказала она, не глядя, — Ты справишься.

Он кивнул, не отрываясь от нот, но знал: ее спокойствие — притворное. Он видел, как дрожит ее рука, когда она вешала пиджак.

Сегодня все должно быть идеально.

Ровно в 11:30 они вызвали такси. Николай еще раз провел ладонью по галстуку, проверяя узел, а мама беспокойно теребила сложенную вчетверо программу выступления.

Таксист — усатый, в кожаной куртке — усмехнулся, услышав адрес:

— Филармония?

Здание поразило их с первого взгляда: мраморные ступени, отполированные тысячами ног. Высоченные колонны, упирающиеся в небо. Табличка с названием, выполненная позолоченными буквами.

На входе строгий вахтер кивнул на лестницу:

— На второй этаж. Там вас встретят.

Анна Павловна — женщина в строгом сером костюме — уже ждала:

— Николай? Проходите в студию. — Ее взгляд скользнул по Катерине. — Вы подождете здесь.

Дверь закрылась за ним с мягким щелчком, отрезав мать от сына.

Студия оказалась просторной, но пугающе пустой. В центре стояло пианино — новое, идеальное, будто только что сошло со страниц каталога.