Бесплатный фрагмент - Увечные механизмы

Глава 1

— Разве нельзя найти кого-то… м-м-м… так скажем: кого-то, с кем отношения будут более уместны, и их не придётся скрывать?

Опустившись на колени перед паровозной топкой, девушка раскрыла на полу небольшой чемоданчик, набитый разноцветными проводками. Часть из них была смотана тугими кольцами, а часть тянулась к паре лежащих там же прорезиненных перчаток и крепилась к нашитым на них металлическим пластинам.

— Что она тебе далась? — Она подняла глаза на молодого человека, устроившегося в кресле машиниста, и сощурилась от бьющих в окно лучей ослепительного майского солнца. — Горничная как горничная, бывают и получше!

— Сердцу не прикажешь, — ответил парень, — и мне дела нет, какая из неё горничная, ведь люблю я её не за это.

— Любишь? — навострилась Сурьма, ухватившись за случайно вылетевшее слово, словно терьер за мелькнувший в норе лисий хвост. — Серьёзно? Правда — любишь?! Вот прям по-настоящему? И с чего ты взял, что это не просто волокитство, как с другими? Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Парень усмехнулся и чуть покраснел. Он не был стыдлив, но его молочно-белая кожа с россыпью полупрозрачных веснушек заливалась румянцем из-за любой ерунды. Говорят, это особенность рыжих. А молодой человек был рыж, словно лис, и его голубые глаза были по-лисьи хитры.

Но и сестра его была рыжей, однако краснела далеко не с такой лёгкостью, как он. Вот, уселась на пол будки машиниста, смотрит на него своими сапфирами, вопросы дурацкие задаёт, — хоть бы капля лишнего румянца проступила — не дождёшься! Хотя уж если кому из двух близнецов и пошла бы эта особенность — так ей. Но Сурьме повезло больше, чем Никелю. Веснушек ей досталось гораздо меньше, а глубине тёмно-синих глаз могла позавидовать любая морская бездна.

Гриву непослушных, жёстких, словно тонкая проволока, медных волос она зачёсывала поверх слишком больших (на её взгляд) ушей в тугой низкий пучок. Волосы Никеля были гораздо светлее и мягче и, хоть уже года три как в моду вошли короткие мужские стрижки, он всё ещё собирал их в чуть вьющийся хвост. Сурьма из-за этого над ним подтрунивала: двадцать два, мол, ещё слишком молодой возраст для такого махрового консерватизма.

— Ну так что? Я задала вопрос и жду ответа!

Сурьма выложила на пол содержимое чемоданчика, обнажив в его недрах панель с переключателями и маленькими длинненькими лампочками, подсоединила к ней проводки от перчаток и двух клемм, которые прикрепила к своим вискам.

— Вопрос? — усмехнулся брат. — Ты вывалила их на меня столько, что, будь они деньгами, я бы озолотился! Или насмерть задохнулся бы под этой горой.

— Но не задохнулся же! — парировала Сурьма и опустила рукоятку, раскрывая топочные дверцы.

Заглянув внутрь, она не сдержала восхищённого вздоха: в полуовальной тёмной пасти шуровки матово поблёскивали насыщенными тёмно-янтарными переливами собранные в единую конструкцию осциллирующие пластины мастера Полония.

— Всего-то, — хмыкнул Никель. — А ты что ожидала увидеть в котле живого локомотива — уголь?

— «Всего-то», — передразнила брата Сурьма. — Сам ты «всего-то»! А это — чудо, настоящее чудо!

— Уж так и чудо! Мастер Полоний был учёным, а не волшебником.

— Однако никто до сих пор не разгадал, из чего он делал эти пластины, и секрет живых паровозов исчез вместе с ним и его экспедицией! Так что да: пока мы не имеем иного объяснения, науке придётся мириться с чудесами.

— Я уверен, ты его найдёшь, — тепло улыбнулся Никель, — объяснение. Отыщешь затерянную экспедицию и знаменитую «Ртуть» со всеми секретами учёного старикана и станешь самой известной, богатой и уважаемой госпожой пробуждающей! Я видел, ты до сих пор ведёшь тот коричневый блокнот.

Сурьма невесело вздохнула.

— Увы, блокнота для экспедиции недостаточно, нужны бумажки посерьёзнее. Вот если бы я эти два года работала на «Почтовых линиях», а не здесь время теряла, то, глядишь, уже и собрала бы половину бюджета! Но я же девушка, жупел им в брюки! А если ты девушка — тебе не место в мужской компании на долгих почтовых рейсах, будь ты хоть трижды сильной пробуждающей с золотым дипломом и отличными рекомендациями самого декана! — фыркнула Сурьма, подключая тянущиеся из чемоданчика проводки к пластинам Полония и к их гладкой, матово поблёскивающей панели питания.

— Не вешай нос, сестрёнка! Это я — всего лишь технеций с троечным аттестатом и ограниченным допуском к работе машиниста. А ты у нас умница — золотой диплом тому подтверждение! И папаша твоего жениха тоже это просёк, недаром же обещал замолвить на работе словечко за свою талантливую сноху. Уж кого-кого, а координатора маршрутов на почтовых линиях они послушают, вот увидишь! Так что всё получится, я уверен.

— Хорошо бы! А нос я и не думала вешать: не на ту напал! Всё равно своего добьюсь. И мами больше не нужно будет всем врать… Да и нам не придётся…

Сурьма щёлкнула переключателями в чемоданчике, и из его недр раздалось тихое потрескивание, засветились лампочки. Она устроила панель питания пластин у себя на коленях, положила на неё ладони так, чтобы все металлические клеммы на перчатках касались её поверхности, сосредоточенно прикрыла глаза: сейчас её отвлекать не следовало.

Чемоданчик — ПЭР, или пьезоэлектрический резонатор, — с помощью обратного пьезоэффекта преобразовывал многократно усиленные электрические импульсы мозга Сурьмы в механические колебания. Эти колебания резонировали с пластинами Полония, высвобождая огромное количество энергии, которая служила локомотиву горючим. Отличный вариант для страны, вдоль и поперёк исчерченной «лесенками» железных дорог, но почти полностью исчерпавшей запасы природного топлива.

Однако и пробуждающие, пусть даже самые слабенькие, явлением были не повсеместным: не у всех людей мозг генерирует колебания той частоты, которая нужна для резонанса с пластинами Полония. Сильному же пробуждающему, способному разогнать локомотив и не один час питать его своей энергией, необходимо ещё и сочетание очень высокого уровня гемоглобина в крови с крайне низким электрическим сопротивлением тела. Ну и четыре года обучения в университете никто не отменял.

Сосредоточенная Сурьма сидела на полу, привалившись спиной к стенке. Кресло помощника машиниста, которое в живых локомотивах занимали пробуждающие, она игнорировала. «Предпочитаю чувствовать под своей задницей сам паровоз, а не скрипучее кресло», — шутила Сурьма, и Никель радовался, что хотя бы при матери сестра не произносит слов вроде «задница». Это бы окончательно расстроило нервы благовоспитанной дамы, и так расшатанные тем, что её дочь работает в мужском коллективе и бо́льшую часть времени носит брюки, высокие ботинки и кожаный корсет поверх рубашки мужского кроя с широкими, закатанными до локтя рукавами, а не элегантные кружевные платья и шёлковые туфельки.

Под полями маленького цилиндра Сурьмы, по последней моде лихо сдвинутого на одну бровь, от статического напряжения зашевелились выбившиеся из пучка волосинки: процесс пробуждения начался. Она сморщила вздёрнутый веснушчатый нос, пряча улыбку, словно под её руками был игривый котёнок, а не сердце живого паровоза.

Сурьме нравились эти ощущения: лёгкие, чуть щекотные покалывания током и постепенно нарастающий гул — внутренняя вибрация, которой делился с ней локомотив, позволяя чувствовать себя его частью, маленькой деталькой огромного железного существа. Деталькой, дающей жизненные силы всей этой оглушительной горе металла, окутанной клубами белого пара.

Паровозы пробуждались по-разному. Кто-то откликался быстро и с радостью, словно уже заждался своего пробуждающего, кто-то долго и недовольно ворчал и поскрипывал, а этот локомотив — пел: Сурьма чувствовала, как он гудит себе тихонечко на одной ноте какой-то простенький мотивчик, и мысленно ему подпевала. «Гори, железное сердце чудовищно прекрасного не-зверя, гори, я стану тебе огнём!»

Для Сурьмы живые локомотивы не были бездушными машинами, но и причислить их к определённой разумной форме жизни — например, к животным — не получалось, поэтому она звала каждого из них «не-зверь».

— Ну так как насчёт того, чтобы ответить на вопрос, заданный мною едва ли не вчера? — поинтересовалась Сурьма, приоткрыв один глаз.

— Ты работай. Не буду отвлекать байками, — ответил Никель.

— Я и работаю. В резонанс вошла. Пока разогреваю не-зверя, моего внимания хватит и на тебя. Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Никель ненадолго задумался.

— Как будто моё сердце — не сердце вовсе, а бокал игристого, — наконец сказал он.

— Шипит и пузырится?

— Вроде того. От этого радостно и немного щекотно. И дух захватывает. И петь хочется. Тебе ведь знакомо это чувство?

— Знакомо… — Сурьма мечтательно улыбнулась. — Ты очень верно сравнил с игристым! Всё так: и это приятное покалывание, и искры чистого восторга. Именно это я и ощущаю, когда резонирую с паровозами.

— Э-э-э, — недоумённо протянул Никель, — вообще-то я имел в виду твоего жениха…

— Ах, да! — Очередь краснеть дошла теперь и до сестры. — Да. Астата, да. Конечно.

— Раз сама влюблена, должна и меня понять, — подмигнул ей брат, — и прикрыть.

Сурьма вздохнула, глянула на него с укором: опять, мол, за своё.

— В отличие от тебя, Ник, я помолвлена с мужчиной своего круга и голову никому не морочу! А ты только разобьёшь нашей маленькой горничной сердце, и она в отместку выболтает кому-нибудь о… Ну, сам знаешь, о наших семейных делах. Матушка с ума сойдёт, если всё откроется!

— Ох, не начинай, пожалуйста! Сердец я никому разбивать не собираюсь, и никто с ума сходить не будет, потому что ничего никуда не всплывёт!

— Тогда прекрати этот дурацкий роман, пока всё не зашло слишком далеко!

— Да как же ты понять не можешь, Сурьма…

— Я всю жизнь Сурьма! — перебила она, и в её волосах вспыхнула искра статического электричества.

Близнецы уставились друг на друга в молчаливом противоборстве, будто мерились силой взглядов, как мужчины за барными столами меряются силой рук. Сурьма была натурой более страстной, и сейчас в её глазах плескалось негодование едва ли не в высшей своей степени. Никель отвечал ей взглядом спокойным и добрым, но было ясно: он не уступит и всё равно сделает по-своему.

— Я в любом случае уйду сегодня вечером, но без твоей помощи матушкиных нервов точно не избежать.

— Ладно, — нехотя уступила сестра, — так уж и быть, прикрою. Только возвращайся пораньше, пока мами не отправила отца разыскивать тебя по всем кабакам. Навели в прошлый раз шуму, я еле отолгалась за тебя. Больше не буду, так и знай!

— Ты ж моя спасительница! Маленький грозный амур, самоотверженно охраняющий покой и тайны двоих любовников!

— Отстань, Ник, аж тошно! — скривилась Сурьма. — И я по-прежнему не одобряю ваши шашни! А мать вообще удар хватит, если она о них узнает!

— Ей для удара достаточно будет и твоего лексикона, юная госпожа! Только представь, чего от тебя может понахвататься младшая сестрёнка!

— Пффф, — Сурьма закатила глаза, — ничего Таллия не понахватается. Я ж не дура! Знаю, как нужно разговаривать дома, а как можно в мастерских. Или предлагаешь мне с бригадой технециев цитатами из высокой поэзии изъясняться?

— Я б на это посмотрел! — прыснул Никель.

— Всё, не-зверь готов, давай работать, — закончила препирательства Сурьма. — Ты взял технический лист, «О, Даддон! Мой советчик, честь моя!»?

В паровозные мастерские небольшого городка Крезола живые локомотивы попадали нечасто, поэтому для Сурьмы было настоящим праздником использовать способности пробуждающего по прямому назначению, а не для работы диагноста — прозвучивания деталей в поисках усталостных трещин и прочих дефектов.

С машинами девушка ладила не в пример лучше, чем с людьми. Живые паровозы — эти огромные, древние, «чудовищно прекрасные не-звери» будто бы знали все её тайны, о которых она любила молчать. Никто не умел слушать молчание и молчать в унисон так, как живые паровозы! И блаженная дрожь пробегала по коже Сурьмы, когда железный пародышащий гигант откликался на её прикосновение доверчивым мурлыканьем.

Каждый из не-зверей появился на свет раньше неё, каждый был её старше и словно мудрее, каждый хранил память о былых временах.

О временах, что были до войны, когда мастер Полоний, сам очень сильный пробуждающий, изобрёл эти чудесные пластины — первое сердце для первого в мире живого паровоза — своей «Ртути».

О временах, когда живых паровозов стало так много, что пришлось открыть набор на курсы пробуждающих при институте, а потом и четырёхлетнее обучение с дипломом о высшем образовании.

О временах, когда старый монарх настолько сдал умом, что послушал приближённого к себе лидера религиозной секты и объявил паровозы с пластинами Полония «дьявольскими механизмами», запретив их использование…

И о том, как их, молчаливых гигантов, свозили на далёкие кладбища поездов, оставляя на растерзание непогоде и ржавчине, живые паровозы тоже помнили.

А потом грянула война, которую страна проиграла, потеряв основные месторождения угля, и новый правитель, занявший престол, распорядился вернуть в эксплуатацию локомотивы Полония.

Озябшие, оклеветанные, загнанные на задворки истории, увечные механизмы, немёртвые короли железных дорог, возвращались к жизни. Транспортные и ремонтные компании отыскивали их среди груд металлолома, восстанавливали и пускали по маршрутам.

Но новых «чудовищно прекрасных не-зверей» больше не рождалось: мастер Полоний вместе с научной экспедицией сгинул где-то в северных ущельях, в самом дальнем конце страны, незадолго до начала гонений, так никому и не доверив секрет создания своих пластин. Экспедицию не нашли, хоть и прочесали северные горы вдоль и поперёк. «Ртуть» словно испарилась, унеся в небытие и Полония, и все его записи.

Глава 2

— Я заплачу́ вдвое больше! — Облокотившийся на стойку рецепции мужчина нервничал, но голос не повышал: в нежно-кремовом, украшенном мелкими розочками холле дома престарелых в предместьях Дивинила его и так было отлично слышно.

— Господин Висмут, наш пансионат не сможет более оказывать услуги вашему батюшке.

— Но я запла…

— Нет, господин Висмут. Договор расторгнут в одностороннем порядке без возможности восстановления.

— А если…

— Нет, господин Висмут! — Ни один мускул на лице медсестры не дрогнул: несмотря на накаляющуюся атмосферу, девушка продолжала дежурно улыбаться, словно приклеила эту улыбку на своё лицо, вырезав её из рекламного буклета дантиста.

Мужчина сжал челюсти и, впившись в неё взглядом, сделал глубокий вдох.

— Может быть, моего отца согласится взять другой пансионат? — тихо спросил он. — Если ваше руководство походатайствует…

Медсестра, продолжая улыбаться, отрицательно покачала головой.

— А если предоставит ему рекомендации?

— Не предоставит.

— Проклятье! — Висмут с досадой треснул ладонью по стойке. — Он всё-таки бывший мэр Дивинила!

— И если бы это можно было скрыть, были бы шансы найти ему местечко, — всё с тем же дежурным оскалом сообщила медсестра.

Висмут бросил на неё тягостный взгляд:

— Ну хоть сиделку тогда порекомендуйте.

— Сиделки тоже о нём наслышаны, — беспощадно отчеканила девушка.

Висмут нервно прошёлся по небольшому холлу взад-вперёд, размышляя. Кондитерский запах кустистых розочек в вазонах липкой патокой забивал горло и ноздри.

— Вам лучше уехать из Дивинила, — посоветовала медсестра. — Куда-нибудь в городок поменьше да подальше. Возможно, там вы найдёте кого-то, кто согласится присматривать за господином бывшим мэром.

— Я потеряю работу.

— Вы и так её потеряете, оставшись с беспомощным стариком на руках.

— И до крайности вредоносным, — безрадостно усмехнулся Висмут.

В глубине холла лязгнула лифтовая решётка, и пышнотелая смурная сиделка лет пятидесяти выкатила к рецепции кресло на колёсиках, в котором сидел сухой, седой как лунь, но бодрый на вид старик.

— Сера, лапушка моя! — воскликнул он, обращаясь к девушке на рецепции. — Посмотри, эта старая грымза говорит, что нашим с тобой отношениям конец, ты меня выгоняешь!

Улыбка медсестрички дрогнула.

— У нас нет никаких отношений, господин Празеодим, — ответила она с осторожной вежливостью, бросив тревожный взгляд на Висмута.

— Ах, для тебя просто Оди, лапушка, просто Оди! — замахал руками старик.

— И я вас не выгоняю, — продолжила прерванную мысль медсестра, — просто руководство пансионата расторгло ваш договор. Мне жаль.

— А мне — нет, — флегматично уронила сиделка, подкатив кресло к Висмуту.

— Заткнись, карга! — бросил ей дед. — Ты не у себя дома, чтобы так со мной разговаривать!

— Вы тоже, господин бывший хе… к-хм… мэр, — пробурчала она у него над головой.

— Что ты несёшь, увечная?! Где ж я, по-твоему?!

— Не в себе — это уж точно!

— Иди мой полы, немочь ходячая! Или за что там я тебе плачу?

— Это пансионат, папа. — Висмут взялся за ручку кожаной сумки, стоявшей на стариковских коленях, но тот только крепче вцепился в её раздутые бока.

— А ты что за хрен? — с недоверием спросил бывший мэр.

— Я твой единственный сын, папа. Висмут. Помнишь? — терпеливо пояснил Висмут.

Старик недоверчиво прищурился, придирчиво разглядывая высокую подтянутую фигуру стоящего перед ним мужчины в коричневых брюках и жилете железнодорожника, надетом поверх светлой рубахи с расстёгнутым воротом. У него было гладко выбритое лицо, тёмно-русые волосы, подстриженные аккуратно, но не чересчур коротко, и тонкие, едва заметные лучики морщинок, веером расходящиеся от внешних уголков карих глаз. Эти морщинки — признак доброты и улыбчивости — бывшему мэру не понравились особенно: всех добрых и улыбчивых он считал простофилями.

— Ты меня не узнаёшь? — спросил Висмут.

— Я отлично вижу! — вспылил дед, отталкивая руку сиделки, протянувшей ему очки. — Вижу и его отпущенные лохмы, и небрежный ворот, и отсутствие галстука — полная распущенность, тьфу!

— Вы тоже без галстука, — пробухтела сиделка, — и в пижаме, потому что наотрез отказались переодеться.

— Потому что я у себя дома, мать твою, и могу ходить, в чём захочу!

— Это дом престарелых, папа.

— Престарелый здесь только ты, неведомый хрен без галстука! Хвала богу, ты не мой сын! Моему сыну — три, вчера я отправил его и его няньку в загородное поместье!

— Это было сорок лет назад, папа, — Висмут перехватил у сиделки ручки кресла и повёз его к выходу, — с тех пор не осталось ни няньки, ни поместья. Только я.

— Ты просрал всё моё состояние? — возопил дед, с завидной прытью вскочив с кресла и перегородив Висмуту дорогу.

— Я расплатился с твоими долгами.

— Это собственность пансионата, — ввернула сиделка, забирая освободившееся кресло.

— Ты всё продал?!

— Мне нужно было как-то покрыть твои долги, отец. И чем-то платить за твой пансионат.

— Ты всё продал!!! Всё накопленное годами немыслимого, нечеловеческого труда!

— Об мэрский-то стул, поди, не одну пару штанов истёр — так трудился, так трудился! — пробухтела сиделка на пути к лифту.

— Ты и меня продал — сюда! — Дед трагичным театральным жестом обвёл холл. — В богадельню! Этим! — Презрительно указал на сиделку, заталкивающую в лифт кресло. — На опыты-ы-ы! — Старик упал на колени и завыл, заломив руки.

Висмут удручённо стоял над ним, уперев кулаки в бёдра, ожидая конца представления.

— Да я бы и сам заплатил, лишь бы взяли, — вздохнул он, — но никто не хочет иметь с тобой дело, папа!

— А ещё он в меня дерьмом кидался! — крикнула сиделка, задёргивая железную решётку лифта. — И медсестёр за ляжки щипал!

Висмут тяжко вздохнул и закрыл глаза.

— По справедливости, — вставила медсестра с дежурной улыбкой, — это было не дерьмо. Господин Празеодим тайком принёс полные карманы глины с занятий по гончарному мастерству, слепил из неё… ну, вы понимаете… и…

— Оди, лапушка, для тебя я просто Оди! — прокудахтал с пола бывший мэр.

— Всё! — Висмут, не открывая глаз, вскинул руку. — Всё, пожалуйста, больше не надо! Ничего не хочу знать. Мне с этим человеком теперь жить.

— Соболезную, — прошептала сестричка, не переставая белозубо улыбаться, хотя в глазах её и правда мелькнуло сочувствие.

Висмут не без труда запихал всё ещё хныкающего и сетующего на судьбу старика в кеб и, усевшись рядом, уставился перед собой, уперев локти в колени.

— Куда едем? — спросил извозчик.

— Куда едем? — переспросил у Висмута отец, который, оказавшись в повозке, совершенно успокоился, словно у него сработал переключатель.

— К чёрту на рога, — безучастно обронил Висмут. — Хотя нет, сначала заедем в контору «Почтовых линий», мне нужно получить расчёт.

— Мы начинаем новую жизнь? — воодушевился дед.

— Мне бы сейчас со старой покончить, — вздохнул Висмут. — И хорошо бы — не пулей в висок.

— Мы начинаем новую жизнь! — захлопал в ладоши бывший мэр. — А девочки там будут? В новой жизни. Медсестрички или ещё кто?

Глава 3

— Ох, святые угодники, бедные мои нервы! — всплеснула руками появившаяся в дверях спальни Сурьмы госпожа Кельсия — высокая, ещё не утратившая красоты дама со сложной причёской, затянутая в строгое и элегантное платье. — Девочки, нельзя же так копаться, до выхода меньше часа!

Девочки (Сурьма и её двенадцатилетняя сестрёнка Таллия) были ещё в нижних платьях. Сидя у зеркала, сёстры в четыре руки, как могли споро, снимали папильотки с волос Сурьмы. Свободные пряди одна за другой падали девушке на плечи, и за каждой следом падал дружный вздох сестёр: локоны опять вышли недостаточно тугие, недостаточно крутобокие и пружинистые. То ли дело — у Таллии: её мелкие букольки всегда получались идеальными.

— Ах, девочки, да что ж это такое-то! — простонала госпожа Кельсия хорошо поставленным голосом.

— У неё слишком жёсткие волосы, — пожаловалась Таллия, — всю ночь были на папильотках, а толку-то!

— Вот, детка, скажи спасибо своему братцу! — Мать грозно сверкнула глазами, глядя на Сурьму в зеркало. — Он, негодник, сбежал с единственной особой, умеющей одолеть эти твои «кудри»! Ах, святые угодники, бедные мои нервы! — Госпожа Кельсия достала надушенный кружевной платочек и промокнула им сухие глаза. — Никель бросил свою семью в таком положении! Бросил ради какой-то замарашки-горничной! Как нам теперь людям в глаза смотреть? А чем за дом платить? Его жалованье очень нам помогало! Как думаешь, детка, возможно ли устроить вашу с Астатом свадьбу чуть раньше?

— Мами, она и так в августе, куда же раньше!

— А сейчас только май, и нам нужно как-то протянуть ещё три месяца!

— Мы могли бы снять дом поменьше этого и не в самом центре, мами, — робко подала голос Таллия, — нас же всего четверо осталось, не считая поварихи.

— Ах, крошка, сама подумай, как мы объясним это обществу? — ответила мать, выделяя голосом слово «общество», будто речь была не о соседях, а как минимум о членах королевской семьи.

— Временными затруднениями, мами, — вздохнула Сурьма, — временные затруднения у всех случаются.

— Нет, детка, — госпожа Кельсия приосанилась и коршуном глянула на дочь, — я лучше буду питаться водой и хлебом, чем позволю, чтобы о нашем банкротстве поползли слухи! Не первый год мы успешно справляемся с этой ситуацией…

— Мы успешно притворяемся, мама!

— Успешно справляемся с ситуацией! — Кельсия от негодования даже чуть притопнула обутой в шёлковую туфельку ножкой. — И я не позволю, чтобы хоть одна живая душа заподозрила, что у нас, представителей столь знатного рода, имеющих титул, могут быть какие-то… трудности! У нас всё должно быть как у людей!

— Люди живут в домах и поменьше…

— Это не такие люди! Мы совершенно иного сорта, у нас всё и всегда должно быть на высшем уровне.

— Но так не бывает, — вздохнула Сурьма, — ни у кого не бывает!

— Значит, мы примем вид, что у нас всё на высшем уровне, дорогая! Тем более, ждать осталось недолго: у Нильсбория договор с отцом твоего Астата, не забывай! Ах, милая, теперь вся наша семья, честь нашего рода — на твоих хрупких плечиках, детка! — Мать подошла ближе и легонько обняла Сурьму сзади за плечи. — Уж ты-то оправдаешь мои надежды, солнышко, не то что твой братец! Ах, как он мог так с нами поступить! — вновь запричитала Кельсия. — И что его сподвигло на этот воистину опрометчивый поступок, хотела бы я знать!

— Любовь, — краешком губ улыбнулась Сурьма, — и пузырьки игристого в сердце.

— Какая ещё любовь? — возмутилась матушка. — Крепкий брак, к вашему сведению, зиждется на чувствах глубокого взаимоуважения двоих людей одного круга, а не на каких-то там пузырьках! Придумали тоже: «пузырьки»! — фыркнула женщина, покидая спальню. — И, девочки, сделайте всё-таки что-то с этими волосами и наденьте нештопаные чулки! — раздалось уже из коридора.

Сёстры невесело переглянулись.

— И что с ними сделать? — Таллия подняла двумя пальцами один из неудавшихся локонов сестры.

Сурьма, сняв последнюю папильотку, причесалась керамическим гребнем (от любой другой расчёски её било током) и затянула волосы в привычный пучок.

— Мами будет недовольна, — сделала вывод Таллия, оглядев сестру. — Это не выглядит нарядно, как и штопаные чулки.

— Но нештопаных у нас давно уже нет, и, уж поверь, эти штопки никто не заметит под платьями и в туфельках, даже мами! — улыбнулась Сурьма.

— Но твой пучок обязательно заметит. И не только мами.

— Тогда придётся тебе, Талли, одолжить мне свои кудряшки! — Сурьма подскочила со стула и кинулась щекотать хохочущую девочку.

Смеясь, они рухнули на широкую кровать, и Таллия прижалась к сестре.

— Скажи, а ты бы всё равно вышла замуж за Астата, даже если бы не договор его отца и папи? — серьёзно спросила девочка.

— Конечно, — так же серьёзно ответила Сурьма. — Этот договор, конечно, важен для обеих семей: мы расплатимся по долгам, а Астат, став моим мужем, получит титул, что поможет в его юридической практике. Но женимся-то мы не поэтому.

— А потому, что он чертовски хорош собой? — захихикала Таллия.

— Что за выражения, маленькая госпожа! — притворно возмутилась Сурьма, ущипнув сестру за бок.

— Но он же чертовски хорош собой, разве нет? — Девочка ёрзала на покрывале, пытаясь увернуться от щекотки. — И чертовски тебе нравится, разве нет?

— «Разве да»! — со смехом передразнила её Сурьма. — А ещё он очень хороший человек.

— И благовоспитанный!

— И благовоспитанный.

— И чрезвычайно аккуратный!

— Да!

— И такой же чопорный и скучный, как матушкин хрусталь!

— Ах ты маленькая негодница, я тебя сейчас защекочу!

— Девочки, поторапливайтесь! — разлетелся по коридору второго этажа взволнованный голос госпожи Кельсии.

— Давай не будем расстраивать мами, — Сурьма поднялась с кровати и протянула руки сестрёнке, — сегодня «клубный день» — это и так испытание для её бедных нервов!

«Клубный день» случался в семье господина Нильсбория раз в неделю и последние месяцы всегда проводился совместно с Астатом и его родителями. Они отправлялись в семейный клуб Крезола, где отцы приятно проводили время за игрой в бильярд или покер, матушки обсуждали свои женские секреты за изящно сервированными чайными столами, а молодые люди играли в кегли на лужайке перед клубом, прогуливались в саду или, если погода была ненастной, — в оранжерее.

Для госпожи Кельсии этот день был в неделе главным и самым ответственным. Она окуналась в привычную ей среду великосветских разговоров, шелков, ароматов духов и дорогих сигар, а также в среду самых безжалостных сплетен, колючих и ядовитых, словно осиный укус, из-за которых «держать лицо» требовалось ещё тщательнее.

Сегодня выход был особенно тяжёлым: предстояло преподнести побег Никеля с горничной (о котором, безусловно, все уже прознали) не как поступок безрассудный и позорный (каким его считала сама Кельсия), но как подвиг во имя искренних и глубоких чувств, вызов обществу, который посмеет бросить лишь сильный духом человек — настоящий мужчина, не страшащийся людской молвы. А ещё следовало придумать убедительную причину, почему они до сих пор не наняли новую горничную и старшая дочь Кельсии появляется в обществе не с модными нынче локонами, а со скромным пучком — словно отправилась на смену в своей мастерской, а не в высший свет!

В этих тревожных думах и проходило утро госпожи Кельсии. Но вот к их парадному подъехал кеб, и мами, разместив в нём остальное семейство так, чтобы не помялось ни одно платье, отправилась навстречу своим светским обязанностям.

Астат — высокий, гладко выбритый светловолосый молодой человек с серьёзными и чуть грустными серыми глазами — ждал Сурьму и Таллию на обычном их месте: в кружевной беседке, оплетённой клематисом. С собой у него, как и всегда, была книга (его любовь к чтению очень подкупала Сурьму), которую он закрыл, как только увидел приближающихся сестёр.

— Скажи, что это что-то про приключения, — хихикнула Сурьма, протягивая жениху руку в ажурной перчатке.

— Это сборник статей по юриспруденции за прошлый год, душа моя, — ответил Астат, легонько коснувшись губами её руки.

Они направились в тенистый зелёный лабиринт — любимое место для их уединённых прогулок. Таллия сразу убежала вперёд, а молодые люди неспешно шли под руку следом.

— Как ты, душа моя? — поинтересовался Астат. — Эта неделя случилась для вашей семьи большим испытанием.

— Ух, — Сурьма закатила глаза, — подсыпал, конечно, братец нам пороху! Мами все дни не расстаётся со своими каплями, папи отшельничает в кабинете за накрепко запертыми дверьми… Но ничего, мы справимся, как и всегда. Я больше боялась, что мами не позволит мне без Никеля работать в мастерских и велит взять расчёт, но пока она об этом не подумала. Да и с деньгами у нас настолько худо, что я назвала бы этот шаг опрометчивым, — шёпотом добавила она. — Кто теперь займёт место Ника, интересно? В нашей бригаде все остальные — технеции, нужен кто-то с допуском к работе машиниста. Лучше даже настоящий машинист, но кто ж из таких согласится бо́льшую часть времени сидеть в депо и выполнять обязанности технеция? Скучно! Да и оплата невелика… Хотя прошёл слух, что господин управляющий кого-то уже приглядел на это место, так что, может, к следующей смене у меня будет новый напарник.

— То есть ты будешь работать вдвоём с каким-то посторонним мужчиной? — Астат выгнул изящную тонкую бровь.

— Нас в бригаде десять человек. «Вдвоём с каким-то посторонним мужчиной» я работаю только тогда, когда выполняю обязанности пробуждающей. Это бывает примерно раз в тысячелетие, — хмыкнула Сурьма. — А так я — диагност, без напарника, сама по себе.

— Прости, душа моя, никак не могу уяснить все нюансы и тонкости твоей работы…

— И я же просила не называть меня так, Астат! — с досадой взмахнула рукой Сурьма.

— «Душа моя»? Но почему?

— Потому что это откуда-то из прабабкиных сундуков и пахнет старушенцией: тальком и побитыми молью крахмальными рюшами цвета пыльной розы!

— Ну и фантазия у тебя, ду… м-м-м… Сурьма! — усмехнулся Астат. — Я постараюсь звать тебя иначе. Как бы тебе хотелось?

— Ну-у-у… Не знаю, придумай сам. Все эти «душа моя», «голубушка», «душечка» остались в прежних временах, сейчас уже наступила другая эпоха! Сейчас даже побег родовитого парня со служанкой можно выставить в свете героическом и романтическом (уверена, у мами получится!), а ты говоришь «душа моя» и робеешь поцеловать меня даже здесь, где кроме нас никого нет. — Сурьма выдернула руку из-под локтя своего спутника и резко развернулась к нему лицом, оказавшись практически вплотную к жениху.

— Я не робею, — удивился Астат, — я отношусь к тебе со всем уважением.

— Но от этого твоего уважения моё сердце совсем не похоже на бокал игристого, вовсе нет! — разочарованно воскликнула Сурьма. — А так хочется…

— О чём ты, душ… э-э-э… бесценная моя?

Сурьма едва заметно скривилась: этот вариант обращения понравился ей не больше предыдущего.

— Поцелуй меня, Астат, — тихо попросила она, глядя ему в глаза, — так, чтобы дыхание перехватило и сердце оступилось…

Астат ласково улыбнулся, согнутым пальцем легонько приподнял подбородок Сурьмы и нежно, почти невесомо прикоснулся губами к её губам. Сурьма обняла его за плечи и закрыла глаза, полностью отдаваясь моменту. Но дыхание не перехватывало, а сердце продолжало стучать размеренно и ровно: туду-туду, туду-туду, как колёса паровоза по рельсовым стыкам.

Глава 4

Сурьма ошиблась — в её следующую смену новенький на работу ещё не вышел, но вся бригада уже знала, что человек на освободившееся место взят, и первый его день будет завтра.

— И кто он? — поинтересовалась она в обеденный перерыв в столовой, подсев за стол к ребятам из своей бригады.

— А чёрт его знает, — пробухтел с полным ртом Барий, за раз откусивший от буханки хлеба половину, — не местный. Старик какой-то. В город только вчера приехал. Сегодня, говорят, ему день на обустройство дали.

— С допуском к работе машиниста? — Сурьма поставила локоток на стол, подперев кулаком подбородок.

Допуск к работе машиниста хотя бы одного технеция из их бригады гарантировал, что ей достанется половина всей работы пробуждающего (а вторая половина отойдёт пробуждающему сменной бригады — Литию). Если же они останутся без машиниста, то и в пробуждающем нужды не будет: живые паровозы будет обслуживать другая бригада, а Сурьма останется исключительно диагностом.

— Машинист-технеций, — ответил Барий, вкусно хлюпнув супом.

— Даже та-а-ак! — протянула Сурьма, не в силах скрыть довольную улыбку.

Машинистом-технецием мог быть только человек с высшим образованием, хорошим дипломом и длительной практикой по обеим специальностям. Такие обычно работают на маршрутах, а не сидят в мастерских. И что его привело в их депо? Но раз, говорят, старик, — может, тяжеловато ему стало в рейсах, решил перейти на более спокойную (хоть и менее оплачиваемую) работу, как знать. А Сурьме стало ещё любопытнее посмотреть на нового коллегу.

— Кушайте во здравие! — На скамью между Сурьмой и Барием плюхнулся охранник с пропускного пункта мастерских, пригладил большими красными ладонями вечно взъерошенные седые бакенбарды. — Госпожа моя хорошая, — с тёплой отеческой улыбкой обратился он к Сурьме, выуживая из нагрудного кармана своей формы круглую бляшку, на которой был выбит двузначный номер, — можно у тебя милости просить? Мне начальство наше сегодня дало поручение сходить до нового вашего машиниста, пропускной жетон ему передать, чтоб он, родимый, завтра на работу попасть смог. А у меня сегодня крайняя смена — хотел за город к своим ехать. Так вот, госпожа моя хорошая, опоздаю я на поезд, пока буду захаживать-то! И билет пропадёт, денег жалко. А машинист ваш живёт аккуратно по пути от мастерских до твоих, госпожа, апартаментов. Будь любезна, выручи!

— Занести ему жетон? — уточнила Сурьма.

— Ты ошалел, Гафний? — возмутился Барий. — Пойдёт тебе девушка жетоны всякие разносить по домам незнакомым мужчинам! Дай сюда, сам схожу, — парень выдернул из толстых пальцев охранника жетон, — мог бы сразу догадаться меня попросить, а не Сурьму, рядом же сижу!

— Так тебе ж в другую сторону, — пожал плечами растерявшийся Гафний, — потому я тебя и не утруждаю — неловко как-то…

— То есть Сурьму по таким поручениям гонять — ловко тебе, голова тугодумная? Она же девушка!

— И что?! — вспыхнула Сурьма. — Раз девушка, так и жетон до порога не донесу — сломаю или потеряю, что ли? Раз девушка — то совсем, по-твоему, растетёха, да?

— Да я не это имел в виду, я ж про то, что неприли…

— Дай сюда! — Сурьма выхватила из рук Бария металлический кругляш. — Прилично всё! — фыркнула она, поднимаясь из-за стола. — Я ж не в гости, а по делу! Отдам жетон, и всё. Устроил проблему на пустом месте!

***

К вечеру разгоняющаяся ещё со вчерашней дороги боль стала невыносимой, словно желала добить Висмута после мучительного переезда. Да ещё и этот несносный старик! Сначала он устроил кавардак, когда, перебирая всю свою коллекцию пижам, не досчитался одной, забытой в пансионате. Потом он хвастался дамскими корсетами — трофеями своей молодости. Обнаружив этот срам, Висмут вознамерился их выбросить, из-за чего они с отцом чуть не подрались. Разумеется, переспорить зловредного деда не получилось, и корсеты остались в доме.

А к вечеру тому приспичило играть в кегли. Кеглей не было, и он безутешно выл на весь Крезол, пока Висмут не раздобыл вместо них несколько пустых бутылок из-под спиртного. Празеодим увлёкся игрой и наконец утихомирился. Оставив отца в гостиной, которая вместе с кухней занимала весь первый этаж их новой съёмной квартиры, Висмут едва не ползком добрался до второго этажа и заперся в меньшей из двух спален, — ту, что побольше, отец оставил за собой, хоть пока и запретил переносить туда его вещи.

Тяжело дыша, Висмут рухнул на заправленную кровать и несколько мучительных мгновений пережидал, когда от глаз отхлынет тьма. Потом, стиснув челюсти, сел, отыскал в своей ещё не до конца разобранной сумке пузырёк с эфиром. Пара капель этой тусклой бесцветной жидкости, даже растворённой в стакане воды, отдавала горечью, обволакивала язык, обжигала изнутри. Залпом выпив разведённое обезболивающее, Висмут поморщился.

Чуть погодя его сердечный ритм ускорился, а дыхание, наоборот, замедлилось. Боль отступила и теперь доносилась до сознания приглушённо, словно злобный собачий лай из-за закрытой двери. Всё вокруг стало зыбким, брезжущим. Опускающиеся сумерки заливались в расшторенное окно и размывали очертания скудной мебели, раскрытой на полу сумки и пустого стакана, стоящего на тумбочке, смешивая друг с другом нечёткие предметы. Наваливалась вязкая дремота, похожая на густой мёд, склеивающий веки, затекающий через уши в мозг. Висмут повалился на кровать, как был: в брюках и полурасстёгнутой рубахе. Хорошо было бы снять ботинки и лечь с ногами, но сил уже не осталось…

***

Вдоль всей улицы тянулась гряда маленьких двухэтажных домишек, накрепко слепившихся друг с дружкой боками. Вокруг не было ни цветов, ни другой зелени — им просто не хватило места в этой застройке — ступеньки от входных дверей спускались сразу на узкий тротуар. «Квартиры в таких домиках, должно быть, совсем крохотные», — подумала Сурьма, отыскивая глазами нужный номер. А вот и он! Девушка поднялась на три ступени, вскинула руку в привычном жесте, но дверного молоточка не обнаружила: вместо него на косяке сиротливо болталась одна лишь цепочка. Тогда Сурьма достала из кармана жетон и постучала в дверь его ребром.

В доме что-то брякнуло, раздался неразборчивый возглас, следом — сбивчивые тяжёлые шаги, будто кто-то бежал, перепрыгивая препятствия, а потом дверь распахнулась. На пороге появился рослый поджарый старик в пижаме. Увидев Сурьму, он улыбнулся во все удивительно крепкие и белые для его возраста зубы и отвесил что-то вроде поклона.

Сурьма окинула его обескураженным взглядом и беспомощно отступила на шаг, уставившись ему меж седых бровей, чтобы не смотреть ниже, на тонкую, свободно струящуюся по телу пижаму.

— П-простите, я вас, верно, разбудила, вы отдыхали с дороги? — пробормотала она, позабыв представиться.

— О нет, лапушка, я тебе очень рад! — бодро ответил старик и, сложив губы для поцелуя, попытался поймать затянутую в перчатку руку Сурьмы.

Она резко отшатнулась и едва не свалилась со ступеней, но старик цепко схватил её за локоть, не дав упасть.

— Г-господин Висмут? — пробормотала Сурьма, неловко балансируя на краю ступеньки.

— Оди! Для тебя просто Оди, лапушка! — обрадовался старикан и одним движением втащил её в дом.

Дверь захлопнулась за спиной Сурьмы, и она очень пожалела, что не позволила Барию отнести эту треклятую бляху.

— Проходи, лапушка, чувствуй себя как дома! — Хозяин обвёл рукой микроскопическую гостиную, приглашая сесть.

Но присаживаться (даже если бы Сурьма захотела) было решительно некуда: стоявший по центру диван скрывался под грудой разномастных пижам и халатов, а на двух стульях с гнутыми ножками расположились старомодные женские корсеты. Не кожаные, какие сейчас носят поверх одежды, а шёлковые — те, которые дамы раньше надевали под платья.

— Я… Я всего лишь должна отдать вам это… — Сурьма протянула жетон.

— Что это? — удивился старик, спрятав ладони за спину и отскочив на пару шагов, словно ему предлагали взять скорпиона.

— Это… — Тут Сурьма вспомнила, что всё ещё не представилась. — Ой… Меня зовут Сурьма, я пробуждающая из вашей бригады. Принесла вам пропускной жетон. Вот, возьмите, пожалуйста, — она сделала полшага вперёд, нечаянно пнув одну из валявшихся по всему полу бутылок, которая откатилась к ведущей на второй этаж лестнице.

— Какая прелесть! — обрадовался старик. — Такая лапушка будет будить меня по утрам, вот это подарочек! — Его глаза-булавочки беззастенчиво изучали девушку с ног до головы. — А на ночь останешься? Или мне ждать ещё госпожу усыпляющую?

— Да что вы себе… — пробормотала пересохшими губами Сурьма, медленно пятясь к выходу, но всё ещё держа в вытянутой руке злосчастный жетон.

— Ну же, лапушка, проходи, не робей! — Дед протянул к ней руку, и Сурьма отпрянула, налетев спиной на дверь.

Не отрывая остекленевшего взгляда от радушного оскала хозяина квартиры, она лихорадочно нащупала у себя за спиной дверную ручку, повернула её, но та не поддалась. К горлу ледяным комом подкатила паника.

— Папа! Проклятье! — неожиданно раздалось откуда-то сверху.

Сурьма вскинула голову так резко, что с неё едва не слетел маленький, лихо сдвинутый на одну бровь цилиндр. На верху лестницы, вцепившись руками в перила так, что под тонкой тканью рукавов взбугрились мышцы, стоял высокий тёмно-русый мужчина лет сорока.

— Простите, пожалуйста! — обратился он к Сурьме, улыбнувшись виновато, но очень обаятельно, — это мой отец, он не в себе.

— Так это вы — господин Висмут? — с облегчением выдохнула она.

— Всё верно, — подтвердил Висмут, и ломкой походкой начал спускаться с лестницы.

Его заметно шатало, хоть он и пытался это скрыть, придерживаясь за перила.

«Святые угодники!» — прозвучало в голове Сурьмы матушкиным голосом. Рано обрадовалась: бутылки-то, видимо, опустошил вовсе не сумасшедший старик! Теперь понятно, что с нормальной работы машиниста просто выгнали за пьянство, поэтому он и подался в их мастерские.

— Это Сурьма, пришла меня будить, — прокомментировал дед.

— Я пробуждающая из вашей бригады. — Сурьма расправила плечи: страх отступил, и дышать сразу стало легче. — Меня попросили передать вам пропускной жетон. — она протянула Висмуту металлический кругляш.

На непослушных ногах Висмут доковылял до нижней ступеньки, окинул беглым взглядом выряженного в пижаму, сияющего идиотской улыбкой отца, разбросанные бутылки, женское исподнее на стульях и встретился с осуждающими глазами Сурьмы. Понятно, что девушка о нём подумала. И даже не пошутишь над ситуацией — выйдет скабрёзно. Он взял жетон.

— Благодарю вас.

— Не сто́ит того, — натянуто улыбнулась Сурьма и вновь дёрнула дверную ручку, но опять безрезультатно.

— Позвольте... — Висмут, стараясь держать дистанцию, взялся за ручку и повернул её, немного надавив и потянув вверх.

Дверь отворилась.

— Чуть заедает, — извиняющимся тоном сказал он.

— Ну так почините, — с лёгким презрением изогнула бровь Сурьма, — вы же технеций! — и скрылась за дверью, захлопнув её у Висмута перед носом.

— Честь имею кланяться, лапушка! — помахал в закрытую дверь Празеодим.

В этот вечер Сурьма долго не могла уснуть: всё думала, стоит ли сразу рассказать о пагубном пристрастии нового напарника господину управляющему или лучше пока промолчать? Паровозникам пить нельзя: попадёшься пьяным даже в свой выходной — потеряешь работу. Но что, если… Если он не попадётся? Ведь если в их бригаде не будет машиниста, у Сурьмы не будет доступа к живым паровозам, а тогда какая из неё пробуждающая? О переходе в «Почтовые линии» из обычных диагностов можно и не мечтать… Пожалуй, горячиться не стоит: если Висмут появится в мастерских под хмельком, там и без неё разберутся.

Глава 5

Полночи провертевшись в постели в своих невесёлых думах, наутро Сурьма проспала. Злая словно фурия, она собралась в два раза быстрее обычного и, не позавтракав, вылетела из дома в восемь, когда её смена уже началась. И как теперь в глаза людям смотреть?! Сурьма никогда никуда не опаздывала, пунктуальность для неё была одним из важнейших признаков воспитанности, и вот из-за какого-то не стоящего внимания человека, этого нового машиниста, она проспала! «Ещё на работу не вышел, а уже сплошные от него неприятности!» — думала Сурьма, гневно раздувая тонкие ноздри на пути к своему рабочему месту.

На собрание смены она, конечно, опоздала и, когда влетела в подсобку, большинство технециев уже разошлись по заданиям. Среди оставшихся новенького не было.

— О, а вот и госпожа пробуждающая! — хмыкнул Барий. — Проспала, что ли?

— Да что ты себе… Меня задержали непредвиденные обстоятельства! — вспыхнула Сурьма.

— Всё хоть нормально у тебя? — насторожился парень

— Да. Обстоятельства преодолены, я готова к работе. — Сурьма улыбнулась, но вышло агрессивнее, чем она планировала.

— Ну ладно, — кивнул технеций. — Господин начальник не сильно ругался.

— А он ругался? — тут же побледнела Сурьма.

По части упрёков начальник у них был настолько немногословен, что подчинённым приходилось догадываться о его намерениях исключительно по мимике его сосредоточенного неулыбчивого лица, и если он вдруг ругался вслух — дело было совсем плохо.

— Да нет, — махнул рукой Барий, — бровь приподнял. Левую. Один раз.

Сурьма облегчённо выдохнула: левая бровь у начальника служила для замечаний, правая — для выговоров с последующим лишением премии.

— А что, новый машинист сегодня не пришёл? — поинтересовалась она, изучая оставленные на столе технические листы с заданиями на день.

— А с чего бы ему не прийти? — пожал плечами Барий. — Ты его вчера видела? Как он тебе?

— Как ты и сказал, — поджала губы Сурьма, — какой-то старик.

— Да ему лет сорок всего! Это я вчера дал маху, я ж не знал, что как. У меня дядьке сорок, так он в том году женился. В первый раз, между прочим.

— И что это ты так за него вступился? — прищурилась поверх технических листов Сурьма.

— Да я и не вступался, — вновь пожал плечами Барий. — Но он вроде как дельный мужик, умный.

Сурьма презрительно фыркнула.

— А ты сегодня будто не с той ноги встала.

— Где мой лист? — перебила, нервно откладывая пачку бумаг обратно на стол.

— Так у него.

— У кого — «него»?!

— У новенького, Висмута.

— У нас живой паровоз? — обрадовалась Сурьма, но вновь нахмурила брови, когда Барий отрицательно помотал головой. — Тогда какого чёрта?!

— Ну ты вчера диагностировала колёса локомотива? Во-о-от… — Парень оглянулся на двоих оставшихся в подсобке технециев в тщетных поисках поддержки. — А он его сегодня должен был сдать по документам владельцу. Но решил сам перепроверить. И говорит, что одно колесо не в порядке, и нужно бы прозвучить его ещё раз.

— И каким образом этот болван перепроверил, интересно? Диагност-то здесь я.

— Молоточком постучал. Звук, говорит, у того колеса подозрительный, нужно бы ещё раз…

— Сам он подозрительный, жупел ему в брюки! — прошипела Сурьма, хватая свой рабочий чемоданчик. — Я сейчас по голове ему постучу! Молоточком! — и она размашистым шагом вышла из подсобки.

— Не понравилось девке, — крякнул один из технециев, глядя на захлопнувшуюся дверь, — что авторитет золотого диплома под вопрос поставили!

— Ну она ж у нас тут самая образованная, — поддержал его второй, — да и не ошибалась ведь ни разу за службу! Обидно ей, наверное.

— Так, может, Висмут ошибся, и с колесом всё в порядке? — обернулся к ним Барий.

— Может, и Висмут, — согласился первый технеций. — Но по нему сразу видно: мужик опытный, дело знает. Эх, чую, будет нашей Сурьминушке второй изгиб начальниковой брови за день!

— Ну либо — новенькому, — хмыкнул второй, — за задержку.

— Тогда новенькому будет ещё и «жупел в брюки» лично от Сурьминушки.

— Жупел в брюки ему в любом случае обеспечен, — сочувственно обронил Барий, — от Сурьмы не уйдёшь!

И все трое громогласно расхохотались.

Сурьма неслась через мастерские к открытым путям, окутанная плотными клубами негодования, словно сама была маленьким паровозом. Её ноги, обутые в высокие ботинки, так яростно чеканили шаг, что едва ли не высекали искры каучуковыми набойками (вот поэтому носить на себе металл пробуждающим нельзя), а пальцы до хруста сжимали ручку чемоданчика, и Сурьма уже во всех красках представляла, с каким удовольствием огрела бы новенького пьезоэлектрическим резонатором по башке, наверняка гудящей после вчерашней попойки…

«Стоп! — Сурьма резко затормозила, осенённая собственной догадкой. — Так он ведь пьян! Ну, может, не пьян, но с похмелья, поэтому и мерещится ему всякое!»

Уголок её губ изогнулся в ехидной полуулыбке: «Дельный, значит, мужик, умный? — припомнила она данную Барием характеристику. — Вот и посмотрим, кто здесь и дельный, и умный! Старый пропойца!» И она направилась к рельсам уже спокойнее.

— Доброе утро! — дружелюбно улыбнулся ей Висмут, всё ещё обходивший локомотив с молоточком, простукивая каждую гайку.

— Здравствуйте, господин машинист-технеций! — подчёркнуто-холодно произнесла Сурьма.

Внимательный карий взгляд встретился с колючим синим, и веер тонких морщинок в уголках глаз Висмута исчез.

— Мне сказали, тут все между собой на «ты», так что, — растерянно начал он.

— Предпочту сохранить дистанцию, — отсекла Сурьма.

— Хорошо, — кивнул Висмут, повертел в руках молоточек, раздумывая, чем же заслужил столь испепеляющий взгляд с самого утра. — Я должен извиниться за вчерашнее: отец бывает весьма неприятным собеседником…

— Только он? — выгнула упрямую бровь Сурьма.

Висмут осёкся, но внимательный взгляд не отвёл, а лишь пристальней вгляделся в безжалостно сверлившую его синеву.

— Те бутылки… Это совсем не то, они для игры…

— В которой вы, господин машинист-технеций, по всей видимости, выиграли, — вновь перебила Сурьма.

Висмут замолчал, едва заметно кивнул — будто каким-то своим мыслям, и тонкие морщинки вновь разлетелись от внешних уголков его глаз, но задумчивый тёплый взгляд превратился в колко-ироничный.

— Безусловно. — Голос его тоже изменился: из него пропали глубокие, хрипловатые нотки. — Я редко проигрываю, видишь ли… А ты?

Сурьма поджала побелевшие от возмущения губы.

— Предпочитаю держаться подальше от подобных развлечений! — фыркнула она.

— Потому что не умеешь достойно проигрывать? — мягко поинтересовался Висмут.

— Потому что это для детей и стариков — тех, у кого времени в избытке! — Она смерила взглядом возвышающегося над ней Висмута. — У меня его нет, поэтому будьте любезны объяснить уже, по какой причине вы задержали сдачу локомотива, господин машинист-технеций.

Висмут подошёл к одному из колёс локомотива.

— Нужно прозвучить его ещё раз, — невозмутимо сказал он.

— Я сделала это вчера, заключение и техлист в документах. — Сурьма с вызовом кивнула на кожаную папку, зажатую под его локтем.

— Я его видел.

— И?

— Заключение ошибочно.

— Не может быть!

В ответ Висмут лишь бесстрастно пожал плечами.

— Какие у вас основания ставить под сомнение заключение профессионала? Я, да будет вам известно, ни разу не ошибалась за два года работы!

— А я за почти двадцать сделал достаточно ошибок, чтобы теперь кое-что в этом понимать.

— И это ещё раз доказывает, что ваша квалификация в данном вопросе ниже моей, — процедила Сурьма, вздёрнув подбородок.

— Ошибки добавляют опыта, — всё так же спокойно ответил ей Висмут, — но такие, как твоя, могут стоить жизней. Перепроверь колесо, Сурьма. Пожалуйста.

Сурьма, сверкнув глазами, подошла к колесу, включила ПЭР, натянув на правую руку перчатку (для диагностики достаточно было одной), увлажнила поверхность колеса специальным гелем и, прижав к ней клеммы, не торопясь заскользила ладонью по часовой стрелке. Висмут стоял рядом, наблюдая за процессом, и это очень сильно её раздражало.

— Всё чисто, — подытожила Сурьма через некоторое время, сматывая разноцветные проводки, — никаких дефектов, как я и говорила.

Висмут, скрестив на груди руки, смотрел на колесо сосредоточенно и серьёзно.

— Можете подписывать документы, господин машинист-технеций, локомотив в порядке.

— Не подпишу, — не глядя на Сурьму, ответил он.

— То есть как? Я же только что у вас на глазах всё перепроверила! Вы это специально, да? Чтобы меня позлить? — прищурилась она.

— Я это специально, чтобы не стать виновным в гибели людей, если поезд сойдёт с рельсов, — задумчиво ответил Висмут и пошёл прочь.

— Куда это вы направились? — Сурьма догнала его и теперь, чтобы не отставать, ей приходилось почти бежать.

— К господину начальнику.

— Зачем?

Висмут резко остановился, развернулся к Сурьме.

— Ты уверена, что с колесом всё хорошо?

— Да! На сто процентов!

— А я на столько же — в обратном. И я не подпишу бумаги, пока не разберусь, в чём дело.

— А господин начальник чем поможет? — Сурьма вновь сорвалась следом за Висмутом.

— Даст задание проверить пробуждающему из другой бригады.

— Литию? Да вы смеётесь! Это я за ним проверять должна, а не он за мной! Он слабее меня раза в четыре, да и диплом у него троечный!

Но Висмут больше не останавливался, не сбавлял шаг и вообще не обращал внимания на преследующую его Сурьму.

— Эй, слышите?! — Она схватила его за локоть, и лишь тогда он вновь развернулся к ней лицом. — Лития спрашивать бесполезно! А у меня, между прочим, золотой диплом! — выдохнула, чуть запыхавшись.

Неколебимые спокойствие и уверенность Висмута если не пугали, то внушали уважение.

— Все могут ошибиться, Сурьма, это не так страшно, — тихо сказал он, убирая её руку со своего локтя — на них уже с любопытством оглядывались другие рабочие, — страшно только нежелание признать свои ошибки.

— Но я не ошибаюсь! — с нотками отчаяния в голосе выкрикнула в его удаляющуюся спину Сурьма.

— Тогда и переживать нечего, — ответил он, не оглянувшись.

Господин управляющий прислушался к мнению нового работника и отложил сдачу локомотива на день, пока его не проверит другой пробуждающий. Со следующего дня у Сурьмы было два выходных, и они оказались настоящей пыткой: результаты проверки Лития ожидались уже в первый день, но она узнает о них только на третий — в свою смену, когда выйдет на работу.

Добавил переживаний и Астат, с которым Сурьма поделилась этим происшествием.

— Я уверен, что с колесом всё хорошо! — сказал он. — Ты не какой-то там Литий или Висмут, ты — лучшая пробуждающая во всём Крезоле и тем более не можешь ошибиться в таких мелочах, как диагностика!

И горло Сурьмы сдавили ледяные щупальца страха: а вдруг всё-таки ошиблась?

Она так разнервничалась, что под конец второго дня её то и дело било током даже от безопасных в этом отношении вещей.

— Успокойся, дорогая! — сказала госпожа Кельсия, когда Сурьма едва не выронила из рук кофейник. — Вот увидишь, завтра всё будет наилучшим образом! И ты, разумеется, оказалась права, ведь девочки нашей семьи не могут так оконфузиться.

— Не путай, душа моя, конфуз и рядовую ошибку — подал голос из-за развёрнутого газетного номера отец, — в последней нет ничего страшного, если она вовремя обнаружена.

— Ах, не слушай отца, он так же бесчувственен в этих деликатных вопросах, как и большинство мужчин! — улыбнулась Кельсия.

***

После собрания смены господин начальник пригласил Сурьму в свой кабинет. В маленькой комнатушке помещался лишь заваленный бумагами стол да этажерка, зато в круглое окно во всю стену было видно открытые пути, маневровые локомотивы и ангары для мелких ремонтных работ, а так же любимое место Сурьмы — огромное кольцо прогонного пути, на котором обычно проверяли ход живых паровозов, и которое почти всегда, к великому её огорчению, пустовало.

Стоя на пятачке между столом, этажеркой и дверью, Сурьма впилась взглядом в этот путь, словно утопающий — в спасательный круг, и с напряжением ждала, когда же невысокий полноватый господин начальник в своём неизменном сером в тонкую полоску костюме — в цвет седины в его буйной шевелюре — соизволит огласить вердикт.

Господин начальник, как и всегда, не спешил. Он сосредоточенно раскуривал трубку, стоя спиной к пробуждающей и поглядывая в окно, где и локомотивы, и все его подчинённые, работающие с ними на открытых путях, были как на ладони.

Он справился со своей трубкой и развернулся к Сурьме лишь тогда, когда напряжение той достигло такого накала, что воздух вокруг неё начал тихонько потрескивать, будто кто-то ломал тонкие сухие прутики.

Господин начальник молча положил поверх горы бумаг на своём столе заключение Лития, развёрнутое к Сурьме, и её взгляд лихорадочно пробежался по нужным строкам.

— Не может быть! — в смятении выдохнула она. — Да они сговорились!

Начальник выпустил изо рта аккуратное колечко дыма.

— Вы были не правы, госпожа диагност, — произнёс он глухим ровным голосом, когда дымное колечко растаяло под потолком, — в следующий раз прошу вас быть внимательнее.

Сердце ухнуло так же, как бывает, когда зимой поскальзываешься на заледеневшем тротуаре, и ноги взлетают вверх, а тело летит вниз, и ты вот-вот шмякнешься спиной о камни. Только зимой на тротуаре это ощущение занимает доли секунды, а сейчас оно длилось и длилось, как в страшном сне. По шее к щекам Сурьмы поднялся удушливый жар, губы чуть задрожали, и она сжала их плотнее, чтобы не заметил начальник.

— Рачительность господина Висмута избавила и нас всех, и вас лично, — продолжил он, строго глядя на пробуждающую, — от неприятных последствий. Думаю, вы поступите верно, выразив ему свою благодарность за поддержку.

— Что? — не столько произнесла, сколько просвистела резко втягиваемым сквозь сжатые зубы воздухом Сурьма. — Благодарность? За поддержку?! Да он же… да он, — она почти задыхалась, на ощупь отыскивая в помрачившемся разуме словечко, которым можно было бы побольнее треснуть Висмута, пусть тот и отсутствовал в кабинете.

— Первоклассный специалист! Согласен с вами, — кивнул начальник.

— Да он пьяница! — выпалила Сурьма.

Кустистые брови начальника, делавшие его похожим на рыбного филина, поползли к переносице.

— У вас есть основания для подобных заявлений? — очень тихо спросил он.

— Я… я видела его пьяным, — стушевалась Сурьма, сообразив, что ляпнула лишнего, но пути назад уже не было.

Господин начальник опёрся кулаками о край стола и грузно покачался с пятки на носок, сверля её взглядом.

— На работе? — строго спросил он.

— Нет, — пролепетала Сурьма.

— Он непотребно себя вёл?

— Нет.

— От него пахло спиртным?

— Нет… Но… он едва держался на ногах и… я видела пустые бутылки. — В уголках глаз Сурьмы вскипали слёзы, но лицо пылало так яростно, что жар, исходивший от её щёк, высушивал слёзы, не давая им пролиться.

— Вы сейчас тоже, госпожа диагност, едва держитесь на ногах. Какие выводы я должен сделать?

— Никаких, господин начальник, — едва слышно прошептала Сурьма, не в силах более выдерживать его строгий взгляд.

— В следующий раз я прошу вас писать официальные докладные, в которых вы будете приводить веские доказательства вашим словам, а не ябедничать по углам, — низким басом пророкотал начальник. — А теперь ступайте работать, — и его мохнатая левая бровь многозначительно изогнулась.

На деревянных ногах выскочив из кабинета, пристыженная Сурьма ринулась прочь, но успела услышать, как вышедший следом за ней начальник попросил кого-то передать Висмуту, чтобы тот зашёл к нему после смены. Сердце Сурьмы, превратившееся в расплавленный свинец и распиравшее грудную клетку изнутри так, что невозможно было дышать, вдруг захолонуло: новичка ведь теперь уволят! Следом сверкнула искорка злорадства: ну и поделом ему! Но что-то склизкое и холодное, словно большая жирная пиявка, уже успело присосаться где-то под рёбрами: а ведь она действительно ошиблась! И не влезь этот несносный технеций со своим молоточком, по её вине могли бы погибнуть люди, а это куда как страшней, чем те пять минут позора, которые она только что пережила.

Глава 6

Как назло, в этот день почти вся бригада работала в ангаре. Когда Сурьма появилась в дверях, на минуту затихли лязг, скрежет, постукивание, скрип и прочие привычные звуки: все лица повернулись к ней, и ей показалось, что коллеги смотрят кто искоса, кто насмешливо, а кто и с явным разочарованием и неодобрением. Святые угодники, если этим олухам есть дело до её профессиональной репутации, то что же скажут дома, когда узнают, как она опрофанилась! Хорошо хоть новенького нет — работает на маневровом локомотиве. Сурьма резко выдохнула, тонкие ноздри нервно затрепетали.

— Ну, как оно? — робко, с сочувствием спросил стоявший ближе всех Барий.

— Как в грязь лицом, — процедила Сурьма и ринулась в самый дальний угол ангара, схватив с центрального стола стопку техлистов, чтобы найти свой.

Барий пошёл за ней, а ангар наполнился привычными рабочими звуками.

— Неужели сильно досталось? — спросил из-за спины Барий.

— Нет! — отрезала Сурьма, шурша техлистами.

— Вот и я думаю: не за что тут выговаривать, — миролюбиво хмыкнул Барий, — со всяким же может случиться. Главное — вовремя обнаружили, делов-то!

— «Делов-то»?! — передразнила Сурьма, резко крутанувшись на каблуках, развернулась лицом к собеседнику. — У меня вся карьера — вся жизнь — на волоске висит, а тебе, конечно — «делов-то»!

— Да ведь пустая ошибка-то, — непонимающе заморгал Барий, растерянно лохматя большой длиннопалой пятернёй свой непослушный чуб, — ты чего?

— Я чего? Я, к твоему сведению, ничего! А вот вы все уставились на меня, как на последнюю позорницу, стоило на пороге появиться!

Барий особенно выразительно хлопнул глазами и потрясённо схватил ртом воздух.

— Да мы все только и переживали, как бы господин начальник не огорчил тебя, Сурьма! — выпалил он. — А ты говоришь! Да никто б из нас не стал, тем более — из-за такого, ты что! Все ж здесь нормальные мужики, всё понимают! А ошибки — они ж со всяким…

— Только вот я — не «всякая»! — едко перебила его Сурьма, отыскав, наконец, в пачке техлистов своё задание. — Это, может быть, для вас такая ошибка — пустое дело, а для меня… — Она захлебнулась, не в силах подобрать подходящее слово. — Для меня… — Взмахнула листами так резко, что часть из них посыпалась на пол. — Для меня это дело чести! — Она сунула остатки бумаг Барию. — Всё. Не мешай работать! — и крутанулась к нему спиной.

В ушах колёсами идущего на предельной скорости паровоза грохотал пульс, плечи и спина под молочно-белой рубашкой и кожаным корсетом зудели от направленных на неё участливых взглядов, а в груди разгоралось желание убежать в самую дальнюю мастерскую и спрятаться под самый пыльный верстак, чтобы не нашёл никто до скончания века. И где-то в желудке подвывало оброненное «дело чести», и казалось, что это слово — честь — к ошибке в диагностике относилось сейчас меньше всего, а к Сурьме не относилось и вовсе. «Веские доказательства, — напомнила совесть рокочущим басом господина начальника, — а не ябедничать по углам!»

Рабочий день тянулся неправдоподобно долго. Сурьме казалось, что прошло уже не меньше недели, и дурацким гайкам, которые нужно было прозвучить, не было конца и края, однако стрелка на часах наконец подползла ко времени обеденного перерыва. Технеции собрались в столовую, и Барий хотел позвать сидящую в дальнем углу спиной ко всем Сурьму, но старшие коллеги его остановили: «Оставь, пусть остынет! Человеку, может, одному побыть хочется, не надо лишний раз её болтовнёй своей раздражать».

Когда все вышли из ангара, Сурьма обернулась, пробежала глазами по опустевшему помещению, и её искусанные за утро губы сжались в тонкую нить, а подбородок мелко задрожал.

В столовой она села одна, а не со своими уже травящими очередной анекдот коллегами. Те, к досаде Сурьмы, даже не заметили её появления. А вот проклятый новенький, пришедший позже всех, заметил. Он шёл со своим подносом, когда кто-то из технециев махнул ему рукой и приглашающе хлопнул по лавке рядом с собой. Висмута — Сурьма видела — обрадовало приглашение, но по дороге он заметил её, сидящую в стороне ото всех, и, жестом от души поблагодарив пригласившего его в компанию технеция, направился в сторону Сурьмы.

Единственная съеденная Сурьмой ложка похлёбки встала поперёк горла, когда она увидела приближающегося к ней Висмута. Больше всего ей хотелось сползти под стол и накрыться сверху металлическим подносом — для надёжности. Но она словно приклеилась взглядом к его гладковыбритому лицу, к тонким лучикам в уголках глаз, взъерошенным волосам надо лбом и тёмным разводам паровозной смазки на скуле и полурасстёгнутом вороте белой рубахи.

Сурьма сама не заметила, как задержала дыхание, когда он почти достиг её стола, и как облегчённо выдохнула, когда он всё-таки до неё не дошёл, усевшись поодаль. Висмут улыбнулся ей, словно желая приятного аппетита, и, занявшись своим обедом, больше в её сторону не смотрел.

Сурьма возила ложкой в полной тарелке, не в силах проглотить больше ни капли, и от каждого взгляда на новенького её щёки обжигало мучительным румянцем. Смотреть на него она хотела меньше всего, весь его вид доставлял ей едва ли не физическую боль, наполняя грудь мельчайшим битым стеклом, но взгляд вновь и вновь возвращался против её воли к Висмуту. А ведь его сегодня, возможно, уволят! С такими делами здесь обычно не церемонятся. И он, конечно же, догадается, в ком всё дело.

Сурьма чувствовала, как горели её щёки, но не знала, что сейчас они бледнее обычного. Она была уверена, что в тот вечер Висмут был пьян. Хотя она была уверена и с этим треклятым колесом, но ошиблась… И её взгляд вновь упрямо возвращался к новичку.

А ведь господин начальник прав: если бы не он, отлилась бы ей эта ошибка гораздо горше! И в груди шевелилось что-то непонятное: то ли злость на то, что Висмут оказался прав, то ли страх, что его могут уволить по её вине. Но если он невиновен — не уволят. Однако он, невиновный, узнает, что она на него наябедничала. Не известила начальство сразу, как узнала, а именно наябедничала — спустя несколько дней, словно в отместку за то, что в деле он оказался лучше неё. И от этой мысли битое стекло в груди раскалялось и жалило, и кололо…

Сурьма поставила локти на стол и уткнулась лбом в сплетённые пальцы. Увидь такую позу мами, отчитала бы со всей строгостью. Как же Сурьме не хватало Никеля — единственного человека, с которым она могла откровенно, не таясь говорить обо всём на свете! Но Никель был далеко, бросил её, оставил одну, и теперь ей было абсолютно не с кем поделиться.

Вторая половина рабочего дня тянулась ещё мучительнее первой, и Сурьма изнывала от ожидания конца смены. Но за полтора часа до звонка поймала себя на ощущении, что завершение дня пугает её больше его бесконечности. Будто что-то страшное притаилось в вечерних сумерках и готово было наброситься на неё из-за угла. Увидев вернувшегося с открытых путей Висмута, она поняла — что.

До конца смены оставалось десять минут. Технеции дружно гремели железяками, убирая инструмент по местам. Новенький оттирал с лица и рук следы паровозной смазки. Сурьма в сотый раз прозвучивала последнюю гайку.

Желание бросить всё и бежать без оглядки до самого дома, где бы она могла запереться в своей уютной комнате подальше от посторонних глаз, поджаривало Сурьму на медленном огне. Но она словно вросла в свой стул и не могла сдвинуться с места. Она должна была знать, чем закончится история с новеньким. Она должна была хотя бы одним глазком увидеть его лицо, когда он выйдет из кабинета господина начальника. Тогда всё станет ясно. И тогда она сможет спокойно пойти домой. Или, что скорее всего, — к священнику, отцу Молибдену, у которого не была уже очень давно. Потому что попросить прощения у самого Висмута у неё язык не повернётся, но и уснуть с этим затхлым, прогорклым чувством вины в сердце не получится.

Когда все коллеги разошлись по домам, а Висмут поднялся к господину начальнику, Сурьма притаилась на открытой галерее, идущей под стеклянным куполом мастерских, с которой отлично просматривалась дверь нужного кабинета. Она думала, что подождать придётся минут пять-десять, но ждать пришлось не в пример больше.

Сурьма вся извелась, покинула своё укрытие, исходила вдоль и поперёк все ближайшие переходы и устало опустилась на нижнюю ступеньку ведущей на галерею лестницы — прямо напротив двери кабинета господина начальника. Тяжко вздохнув, она прижалась виском к холодным перилам. Весь сегодняшний день слишком уж походил на страшные сны, которые снились ей в последний год учёбы в университете, вот только сейчас она никак не могла проснуться, и рядом не было Никеля, всегда готового её поддержать и утешить, что бы она ни натворила. Она осталась одна, совсем одна! Глаза защипало. Сурьма запрокинула голову, часто моргая и стараясь дышать как можно глубже.

И тут случилось то, во что она уже перестала верить: дверь в кабинет начальника отворилась, выпуская в коридор Висмута.

Сурьма слишком резко опустила голову, одна слезинка соскользнула с ресниц и предательски поползла по щеке.

— Сурьма? — удивился Висмут. — Ты чего здесь? Поздно уже! Тебе к господину начальнику? — догадался он.

— Нет, — она быстро смахнула слезинку, — я… Мне… Э-э-э… — Сурьма лихорадочно пыталась что-то придумать, но впервые в жизни на ум не шло никакого дельного объяснения, почему она оказалась здесь в такое время.

Висмут окинул её обеспокоенным взглядом и, видимо, что-то для себя понял. Сел рядом с ней на лестницу, устало поморщившись, вытянул ноги в потёртых ботинках.

— Ты ведь слышала фразу, что не ошибаются только бездельники? — мягко спросил он, не глядя на Сурьму.

Та в ответ лишь кивнула.

— Поверь мне, Сурьма, ошибки (если они вовремя исправлены) — это не конец света, не крест на твоей карьере и не свидетельство того, что ты недостаточно хороша. Это, в первую очередь, опыт. Так и надо к ним относиться.

Висмут достал из нагрудного кармана и протянул Сурьме белоснежный платок, посмотрел на неё и встретил непонимающий сапфировый взгляд.

— Тебя уволили? — прямо спросила Сурьма, не в силах понять исход разговора с начальником ни по лицу Висмута, ни по его словам.

От нервного перенапряжения она даже забыла, что собиралась «держать дистанцию», и перешла на «ты».

— Меня? С чего бы? — удивился Висмут.

— За пьянство, — прошептала она, сообразив, что только что выдала себя с потрохами.

— За… что? — Висмут едва не рассмеялся, но, видя, насколько серьёзной и расстроенной была Сурьма, сдержался. — Так вот по какому поводу слёзы? Ты заложила меня господину начальнику! А я-то думал, дело в том проклятом колесе!

Сурьма впилась взглядом в его тёплые карие глаза: нет, он не сердился. Ничуточки. Ни капельки. Ему было смешно. Этому простофиле было весело!

— Он мой давний приятель, Сурьма, и знает, что я не пью. И к себе меня позвал не для того, чтобы отчитывать. Мы давно не виделись. Просто обмолвились после работы парой слов, по-дружески…

— По-дружески?! — порохом вспыхнула Сурьма. — То есть я проторчала здесь больше часа, место себе не находя, а вы там — по-дружески?!

— Ты всё это время провела здесь? — Его голос едва заметно дрогнул и потеплел. — Из-за меня? Потому что…

— Потому что надеялась увидеть торжество справедливости, когда господин начальник даст тебе… вам расчёт! — рявкнула Сурьма, поднимаясь на ноги.

— Сурьма! — опешил Висмут.

— Для вас — госпожа пробуждающая! — фыркнула она и быстро пошла прочь.

Висмут застал её в подсобке.

— Вы меня преследуете? — раздражённо бросила Сурьма через плечо, щёлкнув застёжками своего небольшого саквояжа.

— Нет, — спокойно ответил Висмут. — Я пришёл за сумкой. Здесь и мои вещи тоже.

— Ну так забирайте их и уходите!

— Сурьма.

— Что?! — Она резко обернулась.

— Не надо так переживать. Всё нормально. Правда. Я всё понимаю.

Висмут был достаточно близко, и в полутёмной подсобке Сурьма отлично видела его глаза — их тихое согревающее сияние, и что-то внутри неё отзывалось на это тепло отвратительным лязгом и скрежетом. Он, чёрт возьми, должен нахамить ей в ответ, припрятать камень за пазухой из-за её стукачества, а не стоять тут и улыбаться, словно она сделала что-то милое, а не натворила гадостей!

— Какая самонадеянность, — процедила Сурьма, вдохнув едва ли не до самых пяток, чтобы успокоиться, — полагать, что ваша персона может заставить меня переживать! А уж тем более — думать, что вы что-то обо мне… понимаете! — и она, подхватив саквояж, вышла из подсобки.

Глава 7

К следующему утру гнев Сурьмы поулёгся, а вот стыд за своё поведение, подсвеченный лучами восходящего солнца, да на свежую-то голову, наоборот — заиграл новыми красками. На работу идти не хотелось. «Может, сказаться больной?» — размышляла она, вращая на блюдечке чашечку с кофе, зацепив её пальцем за ручку. Фарфор протяжно поскрипывал, словно несмазанное колесо кеба.

— Дорогая, если ты не прекратишь, у меня начнётся мигрень, — одёрнула её госпожа Кельсия.

Сурьма вздохнула и молча уставилась в недопитый кофе.

— Тебя что-то беспокоит, дитя моё? — не опуская утренней газеты, поинтересовался господин Нильсборий.

— Нет, папи, — подавленно отозвалась она.

Газетный уголок загнулся внутрь, и на Сурьму глянул проницательный серо-голубой глаз.

— Я… обидела человека, — нехотя созналась она. — Мы повздорили.

— Кого-то из своих парней?

— Не совсем… То есть — да, мы работаем вместе, но… он немолод.

— Тогда тем более стоит извиниться первой, — кивнул отец с таким важным и хладнокровным видом, словно подписал резолюцию.

Газетный уголок расправился, скрывая за собой серо-голубой глаз, вернувшийся к изучению мелких строчек утренних новостей.

— Господин Нильсборий! — воскликнула матушка. — Смею не согласиться! Сурьма — молодая девушка из высшего общества, ей не пристало первой приносить свои извинения, тем более — мужчине не своего круга!

Из-за газеты раздался долгий вздох.

— И я уверена, дорогая, — госпожа Кельсия положила ладонь на руку дочери, — в вашем недопонимании виноват именно он, и ты ни в коем случае не должна извиняться первой! Запомни, дитя моё: такие, как мы, вообще ничего не должны каким-то там технециям! Он огорчил тебя — я вижу, что огорчил — и это он обязан просить у тебя прощения.

Ещё один вздох, горше первого, колыхнул газетные листы.

— Послушать тебя, душа моя, — подал голос господин Нильсборий, — так ты желаешь нашей дочери жизни безрадостной и бесприютной.

— Что за вздор! — возмутилась матушка. — С чего бы это?

— С того, что никто не любит тех, кто слишком высоко задирает свой и без того курносый нос.

— Хм, — госпожа Кельсия вздёрнула подбородок, — в обществе, господин Нильсборий, нужно держаться соответственно своему статусу и не опускаться до уровня простолюдинов, пусть даже тебе приходится с ними работать. Только тогда тебе будут оказывать должное уважение, друг мой! Не слушай отца, дитя моё, — повернулась она к Сурьме, — он так же бесчувственен в этих деликатных вопросах, как и большинство мужчин!

— Да, дитя моё, — спокойно согласился из-за газеты Нильсборий, — слушай свою матушку, коли хочешь остаться в жизни одна-одинёшенька.

— О, не печальтесь об этом, друг мой, — в голосе госпожи Кельсии зазвенела холодная сталь, — нашей дочери это не грозит, у неё есть Астат: приличный молодой человек, к тому же — влюблён в неё без памяти! Вот уж кто по достоинству ценит и её положение в обществе, и фамильный титул!

— Безусловно, душа моя, уж фамильный-то титул Астат ценит исключительно!

— И это делает ему честь, друг мой!

Сурьма пожелала всем хорошего дня и вышла из-за стола, но увлечённые спором родители даже не обратили на это внимание. Не услышали они и того, как за ней закрылась входная дверь.

***

Рабочий день прошёл без приключений. Висмут практически всю смену был на открытых путях, на утреннем собрании поздоровался с Сурьмой как ни в чём не бывало, но вечером, вернувшись в подсобку, даже взглядом её не удостоил. Он собрал свои вещи и ушёл, сказав: «Всего хорошего, ребята!». Фраза была адресована всем сразу и в то же время никому конкретному, и Сурьма сначала обрадовалась, что избежала лишнего внимания (от остальных коллег ей всегда причиталось отдельное прощание и приветствие). А чуть позже расценила это как лишнее напоминание о том, что Висмут наверняка помнит про вчерашнее и не может быть не обижен. Она бы на его месте обиделась обязательно! Но впереди были два выходных — отличная возможность позабыть о произошедшей неловкости до следующей смены.

Однако чаяния Сурьмы оказались тщетными. Неизвестно, что там Висмут, но у неё самой не получалось забыть ни тот их разговор, ни своё недопустимое поведение, ни гадость с доносом. Не отвлекла Сурьму от тягостных мыслей ни прогулка с Астатом, ни весёлая болтовня с малышкой Талли, ни даже беседа с отцом Молибденом, который прямо сказал ей о необходимости просить прощения. «Со всем тщанием мы должны стараться залатать прорехи, оставленные нашими неблаговидными деяниями, дитя моё. И чем сложнее, чем неприятнее даются нам эти „штопочки“ да „заплатки“, тем крепче мы подумаем в следующий раз, прежде чем вновь совершить что-то дурное».

В ночь перед работой спала Сурьма плохо. Почти примирившись с мыслью, что не найдёт себе покоя и не сможет дальше нормально работать с Висмутом, пока перед ним не извинится, она никак не могла ни собраться с духом для решительного шага, ни подобрать нужных слов. Весь следующий рабочий день украдкой бросала на него тоскливые взгляды, не в силах сдвинуться со своего места, но новенький занимался работой и по-прежнему не обращал на Сурьму внимания. Ах, если бы это был кто-то типа Астата — кто-то её круга — дело было бы значительно проще! Она бы церемонно произнесла одну из сотен картонных вежливых фраз, заученных ещё в гимназии, ей бы ответили аналогичной, они обменялись бы фальшивыми улыбками — и дело в шляпе! Но здесь почему-то всё казалось совершенно иным и от этого было гораздо сложнее и тоньше.

В конце концов Сурьма решила повременить с извинениями до завтра: сегодня почти вся бригада в ангаре, не может же она заводить такой разговор у всех на глазах! Да и попросить Висмута выйти на минуточку — тоже не слишком-то красиво. Лучше подождать подходящего момента.

На следующий день Висмут едва не опоздал, хотя обычно приходил раньше всех. Тайком окинув его цепким взглядом, Сурьма отметила, что он слегка прихрамывает, да и вообще выглядит хуже обычного: вид уставший, будто Висмуту не спалось всю ночь; под глазами тени, меж бровей — глубокая складочка.

После того, как Сурьма получила свои техлисты, она специально поспешила выйти из подсобки сразу за ним, чтобы можно было обогнать Висмута в узком коридоре, где двое едва ли могли разойтись, не соприкоснувшись рукавами. Прихрамывавший Висмут услышал её спешный шаг у себя за спиной и пропустил Сурьму вперёд, как она и рассчитывала. Это была удобная возможность незаметно принюхаться к новенькому, что Сурьма и сделала, глубоко втянув носом воздух.

От Висмута пахло давно подсохшей масляной краской и ветхим бывалым деревом, фонарной копотью и горячей жестью. И шпалами, пропитанными чёрным смолистым креозотом. Сумасшедший, будоражащий запах, пронизывающий насквозь, до звона в ушах, словно паровозный свисток! Ведь и живые локомотивы пахнут почти так же, разве что в их запахе больше металлического, чем древесного. Сурьма невольно ещё больше замедлила шаг и едва не забыла, для чего задумала весь этот манёвр. Алкоголем от Висмута не пахло. Ни капельки. Ничуточки. Поэтому, если прошлую ночь он и не сомкнул глаз, то явно не из-за того, что пил.

Висмут вновь отправился на открытые пути, как и бо́льшая часть бригады; у Сурьмы было два мелких задания в ангаре, с которыми она быстро справилась и заскучала. Побродив туда-сюда и не найдя себе работы, ушла в подсобку. Вытащив из своей сумки толстый блокнот в кожаной обложке, устроилась с ним в уголке. Если бы его корочки не стягивал застёгнутый на пряжку ремешок, блокнот бы не закрылся: настолько распух от газетных заметок, вклеенных между исписанными тонким косым почерком страницами. Его Сурьме подарил отец, и она вела его уже больше десяти лет — с того момента, как услышала историю о мастере Полонии и пропавшей экспедиции.

Эта история так взволновала маленькую Сурьму, у которой уже чётко обозначились способности пробуждающей, что она едва ли не ночевала в научном зале библиотеки Крезола и зале периодики, выписывая из книг и газет всё, что имело отношение к самому мастеру и к его живым паровозам. И мастером, и паровозами она была практически одержима. Тогда-то она и вознамерилась во что бы то ни стало отыскать затерянную «Ртуть», на которой, как предполагали, спрятан секрет пластин мастера Полония.

Конечно, она знала, что на поиски пропавших учёных несколько раз снаряжали экспедиции и что все они потерпели неудачу, вернувшись ни с чем (а последняя не вернулась вовсе, погибнув под обвалом в горах). Но в сердце Сурьмы горела несгибаемая вера в то, что кому-то должно повезти, — не могла же «Ртуть» со всеми своими пассажирами просто испариться! И она твёрдо вознамерилась стать тем счастливчиком, который отыщет её.

Если бы у Сурьмы было достаточно денег для организации всего дела, она бы отправилась на поиски сразу после университета. Но семья была разорена, правительство, после всех неудачных попыток, прекратило финансировать подобные затеи, а искать столь же увлечённого мецената было рискованно: ведь на чьи деньги организована экспедиция, тому принадлежат и все открытия.

Ну уж нет! Таким величайшим открытием, как химический состав сплава осциллирующих пластин мастера Полония, Сурьма делиться не планировала!

Она открыла блокнот на странице с переписанной заметкой — последними официальными словами учёного перед той злосчастной экспедицией; аккуратно провела пальцем по убористым строчкам. Сурьма глубоко, до священного трепета уважала мастера Полония.

«Я уже перевернул научный мир, создав локомотив, способный работать на человеческой энергии. За живыми паровозами — будущее, это понимают все образованные люди, что бы там ни говорили сектантские учения! Но это ещё не всё! По возвращении из экспедиции я представлю вам нечто, способное ещё больше потрясти воображение! Потрясти больше, чем изобретённые мною осциллирующие пластины! Поверьте, моё имя войдёт в мировую историю как имя величайшего учёного-изобретателя!»

Ни в лаборатории, ни в квартире мастера Полония не было найдено никаких разработок. Значит, все они были на «Ртути». И тот, кто их отыщет, прославится, как и сам мастер Полоний. И разбогатеет…

Сурьма развернула карту экспедиций, в который раз внимательно её изучила. Потом сверилась с парой своих записей и крепко задумалась, барабаня пальцами по красно-коричневому переплёту. Пролистав блокнот до пустых страниц, она вытащила из-за корешка карандаш, заточенный так остро, что его можно было использовать вместо шила, и занесла грифель над началом строки.

— Сурьма? — раздалось прямо над её головой.

От неожиданности она вздрогнула так сильно, что блокнот полетел на пол, под ноги Висмуту, появления которого она не заметила.

— Да жупел вам в… — сорвалось с языка Сурьмы. — Ой… Давно вы здесь?

— Только что вошёл. — Висмут поднял взъерошенный, ощетинившийся торчащими меж страничек вкладками блокнот и протянул его хозяйке. — Прости, не хотел тебя напугать.

— Я… не бездельничаю, — выпалила Сурьма и не сдержала досадливой гримасы: какого чёрта она перед ним оправдывается, он же ей не начальник!

Но язык продолжал уже сам, без её участия:

— Я всё сделала, больше для меня заданий не было.

— Я знаю. — Мягкая полуулыбка пустила лучики в уголках его глаз. — Поэтому и пришёл. Мне нужна помощь, а все остальные пока заняты.

Губы Сурьмы покривились с едва заметным пренебрежением: сама бы она ни за что не стала так просто просить помощи. Повисло натянутое молчание.

— «Почтовые линии»? — Висмут указал взглядом на торчащий из блокнота уголок объявления о приёме на работу.

Этот листок служил Сурьме закладкой с того дня, как её, пришедшую по этому объявлению, на службу не приняли. Она оставила его в блокноте, чтобы как можно чаще попадался ей на глаза и напоминал о ближайшей цели: устроиться пробуждающей на престижные и высокооплачиваемые почтовые перевозки. Но посвящать кого-то в историю своего провала она уж точно не собиралась, поэтому ответила довольно резко:

— И что с того?

— Ничего.

Висмут не терял самообладания. Казалось даже, что его не раздражал дерзкий тон Сурьмы, он просто не обращал на него внимания.

— Треть жизни там проработал.

— Что? — с благоговением выдохнула она, вскочив на ноги. — И в какой должности? — спросила уже спокойнее, взяв себя в руки.

— Машинистом, — просто ответил Висмут. — В Дивиниле, на маршруте до Толуола.

Сурьма хлопнула пушистыми ресницами, удерживая рвущийся из горла стон: это был самый длинный, самый престижный почтовый маршрут! И живые паровозы, разумеется. Мечта!

— И почему ушли? — просипела она внезапно севшим голосом.

— Обстоятельства, — пожал плечами Висмут, и с улыбкой добавил: — которые не имеют со спиртным ничего общего.

— Не жалеете, что ушли?

В его глазах промелькнула горечь:

— Надеюсь вернуться. Когда разберусь с обстоятельствами.

— А возьмут? — с сомнением спросила Сурьма: вторых шансов «Почтовые линии» давать не любили.

Висмут хмыкнул так, словно она предположила какую-то нелепость, и Сурьма поняла: не только возьмут, но ждут обратно и даже предоставят любой маршрут на его выбор.

Святые угодники, кто ж он такой, что имеет столь серьёзный вес аж в столичной конторе «Почтовых линий»?!

— Так ты мне поможешь?

— А? — очнулась Сурьма. — Да. Да, конечно. — Она запихнула блокнот в сумку и поспешила за Висмутом. — ПЭР нужен?

— Нет, — ответил он, не оглядываясь, — только твои руки. Без перчаток.

Они вышли из ангара на улицу, и Висмут размашистым шагом повёл её к смотровой яме, над которой стоял маневровый локомотив. Сурьме, несмотря на лёгкую хромоту напарника, приходилось почти бежать, чтобы не отстать слишком сильно. Спустившись под паровоз, Висмут протянул ей фонарь.

— Посвети, пожалуйста, вон туда, — попросил он, указывая на темноту в подбрюшье механизма, — туда свет не попадает, как фонарь ни поставь. Это ненадолго.

Сурьма подняла фонарь, направив луч в нужное место. Несколько бесконечных минут Висмут, стоя на стремянке, сосредоточенно ковырялся в механизме, лишь звякали металлические инструменты. А в Сурьме из-за его молчаливого присутствия вновь начал вскипать утренний стыд за прежнее своё поведение. Знай она раньше о его прошлом, тогда, конечно, не бросалась бы обвинениями подобного толка: ведь где-где, а на «Почтовых линиях» в Дивиниле репутация машинистов должна быть безупречна! Да, в тот вечер он показался ей нетрезвым, но этому должно быть иное объяснение, и она бы его наверняка узнала в первый же день, если бы не пресекла попытки Висмута извиниться. А теперь придётся извиняться ей. И момент как раз подходящий…

Сурьма глубоко вздохнула, поменяла руку, в которой держала фонарь.

— Устала? — гулко разнеслось сверху. — Чуть-чуть осталось.

— Нет… Я… — Сурьма глянула по сторонам — удостовериться, что поблизости никого нет, — должна извиниться.

Сверху, едва ли не попав ей по голове, брякнул оброненный Висмутом гаечный ключ. Висмут изумлённо покосился на неё через плечо.

— Я совершила поступок, хуже которого и быть не может, — набрав в грудь воздуха, продолжила Сурьма, — и очень дурно обошлась с вами…

Опустить подбородок ей не позволяла гордость, смотреть в лицо напарнику не давал стыд, поэтому она говорила с закрытыми глазами. Окончание заготовленной фразы: «прошу простить мне мою неучтивость и не держать зла» прилипло к нижней губе, словно вермишель из столовского бульона, и никак не хотело прозвучать вслух, подменяемое невнятным «э-э-м-м-н». Побледневшие щёки обожгло жаром.

Сурьма открыла глаза, когда услышала, как скрипнула стремянка. Висмут стоял едва ли не вплотную к ней, но ни в его лице, ни даже во взгляде не было и тени того триумфального ехидства, которые ожидала найти в них Сурьма. Он смотрел серьёзно и по-прежнему мягко, и в свете фонаря, который Сурьма до сих пор держала в поднятой руке, она разглядела вокруг его зрачков лучистый оливковый ореол: словно язычки зеленоватого пламени отражались в радужке цвета бренди.

— Мне сказали, тут все между собой на «ты», так что, — Висмут тихо повторил фразу, которую произнёс в первый рабочий день, и которую Сурьма в тот раз не соизволила дослушать до конца, — перестань мне «выкать», и мы в расчёте.

Он начинал сначала, и она это поняла. Мало того, её это обескуражило и даже смутило, поэтому язык Сурьмы вновь сработал быстрее её головы:

— Но это не слишком удобно, ведь вы уже в том возрасте, чтобы… ой, — и она, сообразив, что ляпнула, вновь залилась краской.

— Я уже в том возрасте, — подтвердил Висмут, забирая у неё фонарь, — чтобы самому решать, как удобнее ко мне обращаться.