Бесплатный фрагмент - Ураган

Блаженные изгнанные за правду,

ибо их есть Царство небесное.

И. Х. — Евангелие от Матфея 5—10

Страшно грохочет небо, и на землю разъяренным чудовищем бросается ураган… Он уничтожает все и выметает отсюда как ненужное барахло… летят вывороченные с корнем деревья, обломки домов, чьи-то уже обезображенные трупы… А вместе с ними улетает и твоя любовь…

Еще вчера ты ее обнимал. Целовал, строил планы, подсчитывал расходы на свадьбу и предстоящее путешествие на юг, к морю…

Она заразительно смеялась, ее глаза сверкали, как у любопытного ребенка, и вся жизнь с нею открывалась легким и волшебным сиянием… лицо, подобное солнцу, освещало одну доброту… И все!..

Сколько дней и ночей ты проплавал в этом счастье?!. Сколько раз ты обладал ею и проваливался в сладкий сон забытья?! Сколько чувств и откровений порождала она одним своим существованием?!

И сколько всего осталось там, в прошлом?!

Теперь ее уже нет, нет в самом буквальном смысле этого слова…

Конечно, что-то все-таки осталось, но лучше бы этого не было никогда. Обезображенное лицо, тело, лишенное двух рук и одной ноги, какой-то странный и до ужаса неузнаваемый горбун в инвалидной коляске…

Вот это она и есть! И лучше бы ее не было! Это она и сама сказала, но она была, как было и твое клятвенное обещание связать свою судьбу с нею, с той, которая когда-то была, сияла, как солнце и обвораживала, как сказка. И ты исполнил свое обещание! Это то ли совесть, то ли жалость заговорила в тебе… Правда, ты долго мучился и оттягивал свое решение. Да и вои родители, как и ее родители, отговаривали тебя! И она сама грустно плакала и просила забыть ее. Конечно, тебе легче было навсегда забыть ее беспомощное, уродливое тело вместе со своим уже ненужным обещанием, но ты был горд, ты поистине чувствовал себя героем, жертвой, мессией. И кем-то еще… Чуть ли не Богом!

И ты женился! И все стали гордиться тобой! Один раз тебя даже показали по телевизору! Смотрите, какой геройский мужик! Невеста стала инвалидом, а он все равно женился и вроде бы счастлив!

Скудоумные, как ты ненавидел себя и ее в эту минуту! И еще никто не знал, что делал ты с ней в полном одиночестве, в закрытой квартире, как ты ее мучил и заставлял проливать слезы от твоих постоянных оскорблений, которые теперь, как пули, вылетали из тебя, когда ты уставал смотреть на ее изуродованное тельце… Когда она мочилась и гадила, тебе приходилось придерживать ее над унитазом, и никто не ведал, даже она, какая буря негодования и брезгливости выворачивала всю твою Душу наизнанку!

Бедняжка, конечно, ужасно стыдилась всего этого, порой даже плакала, но постепенно и это вошло в привычку…

С отсутствующим лицом смотрел ты, как она опорожняет свой кишечник, и уже не столько от стыда, сколько по привычке прячет от тебя свое обезображенное лицо.

Свернутая набок челюсть, губы, сползшие куда-то вправо и постоянно выражавши собой кривую усмешку судьбы, приплюснутый нос, отказавшийся от каких бы ни было форм, и глаза, как будто навсегда вылезшие из орбит и косящие куда попало, все в ней было искалечено и свернуто навсегда… к какой-то чертовой матери. Возможно, что где-то в глубине души она еще надеялась на какую-нибудь пластическую операцию, на какие-нибудь фантастические протезы или еще что-нибудь, а ты ее просто беззастенчиво ругал, крыл последними словами и, быть может, хоть этим себе облегчал бедную душу.

Мысль о какой-нибудь случайной и все же заранее подготовленной смерти жены посетила тебя совсем внезапно в книжном магазине, когда ты наткнулся на книгу о ядах… Правда, ничего практического в ней не было, всего лишь только жалкое описание травли великих людей. Да уж, древние лекари знали в этом толк. Они любили отправлять на тот свет своих королей быстро и незаметно…

Однако яды, которые они использовали, для наших времен совершенно никуда не годились! При любом вскрытии эти яды могли быть легко обнаружены в крови и моче отравленной тобой жертвы, а поэтому и не могли быть использованы тобою по назначению. И все-таки интуиция подсказывала тебе, что были и более хитрые яды, которые могли быть вообще невидимы… Именно такие яды применяли спецслужбы в борьбе со своими врагами. Но. К сожалению, все они были за семью печатями.

Лишь через несколько дней с помощью одного знакомого химика ты приобрел сравнительную таблицу ядов с их названиями, способом изготовления и описанием действия. Это было что-то необыкновенное! С помощью какого-то маленького клочка бумаги ты мог отправить к праотцам кого угодно! Это было похоже на сказку, но на сказку для сумасшедшего. Может, поэтому ты продержал у себя этот несчастный клочок несколько дней, проведя их в мучительных раздумьях, пока, наконец, не нашел в себе силы и не сжег его как самое сомнительное средство своего освобождения! И действительно, ты мог с ней просто развестись, отдать бедняжку назад ее родителям, но это тоже не входило в твои планы! Ведь ты прилюдно клялся в любви к этому однорукому страшилищу, говорил, что счастлив можешь быть только с нею, и потом тебя даже по телевизору показывали, и стал чем-то вроде национального героя. Поэтому путей назад ты совершенно не видел, т. е. они были, но тебе уже было стыдно признаться в своем отвращении к этой безобразной каракатице. Ведь никто тебя за язык не тянул, к тому же тебе очень хотелось быть благородным, а потом ты все еще помнил ее красоту и никак не мог поверить, что это все, что осталось от нее. И поэтому ты стал прости и незаметно для всех изучать этот бесформенный кусок мяса для того, чтобы быть может внезапно извлечь из него, как в сказке, притаившуюся и всеми забытую красавицу. А может быть, ты хотел в ней разыскать тот лучезарный и бодрящий смех, тот жизнерадостный и все оживляющий характер?! Мучил ее какими-то бестолковыми вопросами о вашем канувшем прошлом, о ее навсегда улетучившейся красоте.

— Как корова языком слизнула, — говорил ты, глядя на ее исковерканное ураганом лицо.

— О, искусник, о, тихоня, ведь ты ее не бил, ты просто изощрялся в словесах и ловил кайф, когда из ее бесформенного лица и такого же ненужного тельца вытекали огромные слезы, а сам ее при этом притворно утешал, гладил по голове, прижимал все ее безобразие к своему красивому лицу… к своей Божественной фигуре.

О, ты тогда торжествовал! Это был настоящий триумф красивого и благородного мужа над немощной женой — инвалидкой и уродиной. Это усиливало жалость к ней как к человеку и терпимость к ее приобретенному физическому уродству.

О, секс — о, волшебство!

О, тайна всех небесных превращений!

Ради секса она готова была прощать себе тебе любые обиды, даже самые ужасные оскорбления! Секс — эта единственная ниточка, которая еще связывала ее и тебя с утраченным прошлым.

В абсолютной пустоте, ночью, при спущенных занавесках ее кошмарное уродство приобретало космическую ирреальность…

Что-то глубоко горячее и вечное, и неподвластное уму овладело всем твоим существом, вырываясь из ее неповрежденных недр вперед к твоему вожделеющему естеству, к твоему натянутому нерву…

Именно в эти самые минуты она вдруг начинала неистово и жарко шептать: «Ах, миленький мой! Сладенький!» Что-то теплое, материнское, доброе просыпалось в ней тогда, и ты уже слышал интонацию ее далекой светлой красоты… о, какая живая и трогательная была она тогда.

И лишь под утро, когда рассветало и когда ее уродство снова приобретало видимые очертания, ты снова становился угрюмым и печальным и снова отдалялся от нее.

Но она была бесконечно тебе благодарна, она готова была тебе все простить, и ты это чувствовал, и тебе было стыдно.

И стоило ей тебя только на словах простить, как снова ты начинал мучить ее уже с новой безумной силою… Пока вы оба не задыхались от собственного зла и непролитой желчи…, пока она одной своей единственной ручкой, сжатой в кулак, не начинала бить тебя, куда попало, а ты, чем-то страшно довольный и радостный, давал ей бить себя до тех пор, пока она сама не приходила в себя и снова не плакала.

А потом в каком-то диком упоении она подползала к тебе, как побитая и скулящая собака, и облизывала кровь с твоих разбитых губ… И вот именно этими минутами боли с наслаждением, радостью и с испугом и отчаяньем ты больше всего дорожил на свете.

Ты мучил ее, чтоб любить…

Унижал, чтобы ввысь подниматься…

Делал больно, чтоб ближе была

И дороже всякой мечты…

Но реальность оставалась темной… Ощущения, чувства — все заглушалось ее неустранимым и вечно бросающимся в глаза уродством…

Ты любил ее и ненавидел, поклонялся ей и презирал… Но все же никогда и ни при каких обстоятельствах ты не допускал даже мысли, что тебе ее надо бросить… Ибо внутри тебя уже существовал какой-то невидимый закон, по которому ты был должен прожить с нею всю жизнь, а поэтому ты был всегда с нею такой мучительный и странный и всегда пытался извлечь хотя бы эту ирреальную красоту, хотя бы ночью с ничего не видящими глазами, главное, ощутить в себе ее живое и жалостно тоскующее «я».

Ослепить его и дать блаженство…

Словно зверю плоть свою отдать

на рожденье сладостного мига…

Вот постижение земного совершенства…

Тьма вечный Дух зовет сама хоть безъязыка….

Ты обладаешь ею, словно сердцем нож.

И облекаешь боль свою в стихи…

Философ с грустными глазами

Поэт, дитя безжалостных стихий…

Временами жизнь была похожа на идиллию. Бывало, что ты совсем забывал и не думал про уродство своей жены… Тихие, спокойные думы внушало чистое небо с вечерним алым закатом, свежая листва на деревьях и ее голос, голос, который как и прежде звал тебя куда-то вдаль. Вот в такие прекрасные летние вечера ты возил ее в кресле-каталке по берегу медленно засыпающей реки и говорил с нею как с другом о том, как хорошо просто вот так жить и любоваться этой рекой, закатом и птицами, что поют, как ангелы, в небесной тишине…

Черт побери! Как ты любил ее в это время! Ты не смотрел ей в глаза, ты не рассматривал ее несчастное изогнутое тельце, ты просто слушал и любовался ее голосом.

Голос плыл тихо и спокойно, как протяжная музыка…

Он не просто касался тебя, он проникал внутрь…

Он напоминал о ее прошлой и уже невидимой красоте…

Зрение как бы изнутри насыщало его внутренним светом, и ее жалкий и пугающий образ вдруг неожиданно превращался в пугающую сказку…

И тогда ты брал ее как ребенка на руки из коляски, и, не стыдясь прохожих, носил и кружил по траве, потом валился на теплую землю, и вы очень долго смеялись…

Твое настроение быстро передавалось ей, и она уже не чувствовала себя ненужным куском мяса…

Тогда вам казалось, что это будет всегда, и этот вечерний свет, заполняющий землю, и медленно текущая в неизвестность река останутся с вами и соединят ваши души навеки! И тогда ты был все так же наивен и глуп.

Ты думал забыть то, что каждый раз бросалось в глаза, что уже не излечить никакими лекарствами…

И только одна жалость просила тебя быть бережным с этим несчастным существом…

Глаза в глаза… Ты видел муки

И уходил как навсегда…

Впрочем, она это чувствовала и не говорила об этом лишь полому, чтоб не делать тебе лишний раз больно… Хотя на самом деле болела она, а не ты….

Правда, ей, бедняжке, приходилось содержать себя в строгом безразличии к себе… Конечно, это была маска, но эта маска вылеплена исключительно для тебя…

О, если б она только завыла или заплакала, то ты ее сейчас бы бросил! Все твое геройство и самопожертвование исчезло бы без следа…

Несчастный ангелочек, она знала и это и поэтому приучала себя слушать только тебя!

Тебя, влюбленного в себя

до омерзения!

Однако, что она могла,

Твоя — навеки — вечная калека!

Может, поэтому и эти летние вечера были лишь маленькой светлой полосой в вашей запутанной жизни… Конечно, ты не бил ее, не резал, но словом гаже плетки оплетал!

Воздух! Вот с чем ты мог сравнить ее, чтоб иногда привлечь ее пламя на миг… А после того, как ты овладел ею, в душу возвращалось обычно отвращение…

И ты шел дальше своих мыслей, в никуда…

Никто не мог сказать тебе, что ты скотина!

Никто не мог тебя остановить.

Итак, пройдя лишь жизни половину…

Ты захотел ее покинуть или убить!

Хотя и это становилось почему-то гнуснейшей позой помраченного ума!

Отличие, странное и ни на что не похожее отличие от других, — вот что ты видел в своей жизни, и что тебя заставляло терпеливо относиться даже к собственному бесстыдству. В конце концов, и другие супруги ругаются и не находят мира в своей семье, но только не вы, прекрасный молодой супруг и жалкая никчемная калека…

Абстракция и тела, и ума!

Она одна безжалостно нага!

Она одна перед тобой бессильна,

И поэтому твоя горячая рука

Ее лоб холодный гладит…

Пот обильный с него стекает,

Когда грустная жена

Себя в скорлупке еле сохраняет…

Алкоголь возник постепенно! Как кошмарные фантазмы какого-нибудь ночного поэта, ее обрубки и сплющенное набок лицо задавали себе вопросы: где, когда и зачем, для кого я живу?! Потом все вопросы сливались с тобою в тоску, а там только шаг один оставался к безумному морю, откуда забвенье черпали себе остальные…

Она забывала про все когда отравлялась…

Ты знал, в ее черепе дырка а в дырке пластинка,

Но все равно давал пить, ничего не желая…

Она кусала тебя со смехом, хмельная…

Она изгибалась всем телом, как будто змея…

И член свой брала в свои сочно-пьяные губы…

И сперму глотала, как будто небесный нектар…

Потом ее быстро рвало, и ты ставил ей клизму…

И лоб мокрой тряпкой от пота ее вытирал…

И целовал ее грустные впалые щеки…

Глаза, косящие вниз к невеселым обрубкам…

И песню шутя напевал, вызывая из плена,

Из плена безумья, родное свое существо…

А потом у нее начались запои… Ты как дурак уговаривал ее не пить, и все равно покупал для нее любое вино, какое только попросит…

Желанья, как части срамные

Из тела, как сгусток Души…

Теперь каждый день тошнило ее,

И в помоях квартира была,

Но ты все равно покупал…

Как странный ребенок смотрел на нее и дивился…

Игрушка чрезмерно забавной была для тебя.

А после опять держал ее тело над ванной

И в чистой воде как святыню ее обмывал…

После чаем поил и клал на белую простынь…

И книги, как в детстве, вслух для нее вновь читал

Она любила мудрейшую Шахерезаду,

Наташу Ростову, Джульетту, но не себя…

Себя она презирала как старую клячу,

«Скорей бы уж сдохнуть», — Бога молила она.

А ты ей, во всем сомневаясь в себе, подчинился!

Собой не владел, так ею владел без конца!

Не имея любви в своей жизни,

Ты с нее свой же образ списал…

Так бывает, когда на исходе

Всякой жизни предсмертное чувство

Вдруг обыденно, мертво и серо…

И ты ей разрешаешь пантерой

Иногда на тебя же бросаться…

Мир тоской раздвоен, вспорот снами…

Ты готов целоваться с тенями,

Лишь бы ей не отчаяться в чаще,

Лишь бы смерть не казалась ей слаще…

Потом она неожиданно бросила пить… Она словно только что проснулась и ужаснулась виденному сну.

— Почему ты давал мне пить? — упрекнула она тебя, но ты молчал и очень странно улыбался…

Твое добро на самом деле зло…

Но ты не зря ее поил и удивлялся,

Какая все же сильная она,

Раз может так вот не бояться —

Ругать тебя и потерять тебя…

Так дни и годы — цепи в отношениях.

 А дом ваш как хранилище обид.

Ей проще с твоим телом расставаться,

Когда ты ей уже по горло сыт…

Работа — она как твой костюм, как бал-маскарад… Ты опять не в своей шкуре целый день в суете, в беготне неизвестно зачем!!! Наверное, многие, так вот забыв обо всем, работают, словно машины…

Однако и здесь — не в тарелке своей,

Не на месте своем, не в какой-то еще стратосфере

Ты про все забываешь, и в том числе про нее.

По инерции дышишь,

Но дышишь легко и свободно…

Так, как будто птицы летают

Над нашей бедовой планетой,

Мыши возятся так за стеной, вдруг почуяв кота…

И еще алкоголик дрожит,

Завидев в толпе фараона.

Бумажки… Сотни, тысячи неиспользованных задниц…

И каждая должна что-то подтверждать, что-то приказывать, даже гримасничать, требуя к себе абсолютного внимания.

А за бумажками люди, а за бумажками годы, а за печатями судьбы, женитьбы и даже разводы.

В конфликте одного с другим рождались сны… сны становились вымышленной явью… Именно в эти минуты, когда жизнь казалась бессмысленной штукой, ты опять вспоминал про нее.

Как ты любил ее до урагана,

Когда она была твореньем божьим,

Когда природы совершенство… к ней влекло…

Неудержимой страстною волною…

И сейчас, когда ее не стало

И осталась только грустная Душа,

В потрохах которой лежала…

Каждый день перед тобой… едва дыша…

Казалось, что сама Судьба смеялась…

Как сумасшедшая над собственной бедой…

Бумаги утешали своим грузом,

За ними люди спор с собой вели,

Они имели множество капризов,

И видеть мир таким, каким он был, уж не могли…

Ты собирал бумаги в папки, словно чувства,

По крохам невесомым собирал,

И оформлял прощения в идеи,

И жалобы взводил на пьедестал…

Закон придумали, чтоб в прахе растворяться,

Чтоб верить смыслу, подчиненному слогам.

Чтоб карой божьей, словно чудом, восторгаться

И доверять одним лишь небесам…

Работы пустое движение вверх-вниз,

Как и взад — и вперед —

Рождало одно помраченье…

Как будто тоску из пустот…

Фамилия, имя и отчество,

Профессия та же судьба,

Семья иль маразм одиночества…

Не деться тебе никуда…

Действительно, деваться было некуда. Работа, дом и невероятно удивительная жена — все это заключало тебя в замкнутый круг…

Друзья?! — друзья встречались ненадолго, чтоб только вспомнить, что они друзья… И потом они ужасно стеснялись твоей жены…

Что за блажь — жениться на уродке, —

Так считали попросту они,

Только вслух не говорили и молчали.

И очень редко посещали дни твои.

Так длиться очень долго не могло…

Сойти с ума иль даже утопиться

Ты не хотел — нужна была Душа,

Которая смогла б пойти навстречу

И заблудиться в твоей жалобной тоске…

Другая женщина нужна с нормальным телом

И не измученная собственным недугом,

И принимающая мир весь благодарно,

Как часть уже самой себя…

А что жена?! — Она ведь не узнает

И хоть немного будет счастлива с тобою…

Ведь ей уже не выбирать, ей остается

Только служить фатальной цели бытия…

И ты пошел на поиски любимой…

Как будто мартом осененный кот…

Везде искал ее красивый… фас или профиль…

Средь тех, кто жить устал…

Да и уставшей женщине приятней

Достаться незнакомому мужчине…

Так думал ты, шагая в неизвестность…

«Деньги ради денег» — эта формула была тебе непонятна…

Некоторые люди даже после работы продолжали трудиться и зарабатывать себе на жизнь, хотя бы иными способами.

Но чаще всего, и как правило, они ставили крест на своей личной жизни и вообще они занимались самообманом, они искали сиюминутных развлечений, даже любовницы им были нужны только на ночь, потому что им было некогда…

Деньги — время, — другая формула, близкая первой, тоже была им вроде катехизиса в иной, намного лучший мир…

Однако ты так жить не мог и не желал…

Ты чувствовал подвох в такой трясине…

Любовница?! Ну, что же пусть нужна,

Но не любая и не всякая подружка…

Иная просто заберется в твой карман,

И, как очистит, уберется восвояси…

Иной же месть нужна своему мужу,

Отдастся смыслу вопреки…

Только за грубость своего супруга,

За безразличие к своей нелегкой доле,

И как отмстит глупейшей половине,

Опять ее с собой соединит…

Все это пошлость, развлекаться снами,

Быть приложением к судьбе коварных женщин…

Тебе была нужна подруга, но такая,

Чтобы отдать себя могла без тайных мыслей,

И без условий легкомысленных и встречных…

И не один лишь раз, а сразу навсегда…

Хотел ты много, но рождалось мало

От проходящих мимо женщин чувств…

Видимо, как будто совершенны,

Они внутри — совсем пустыми были…

Все их глаза собой не выражали

Ни нежности, ни страсти безусловной.

Точно — они блуждали в вечном трасе…

Они уже с другим мужчиной были…

Ты разрывался тенью в их виденьях…

И если был, то все же оставался

Прообразом их тайных помрачений…

Так день прошел, и месяц, после год,

А ты все жил с несчастною женою…

Быть может, счастлива она была с тобою,