Бесплатный фрагмент - Укус

«У каждого жившего на земле

было свое прошлое — будь то

зверь или человек».

Глава первая

Мороз крепчал, становясь пронырливым и жгучим. Издали черный лес казался узкой, темной полоской среди бледно-белого марева непроглядной дали. Он быстро приближался и, вот уже, стоял на пути могучей и мрачной стеной, готовым поглотить любого неосторожного путника, посягнувшего на его одинокое безмолвие. Однако, манил и очаровывал своей не тронутой красотой и суровой, влекущей загадочностью.

Дремучий лес, зима и стужа: словно триединое начало нового неповторимого и никем не пройденного пути, всегда влекущая вязь добра и зла, тайны и открытия бытия. В надвигавшихся сумерках невидимо давило безмолвие забытого таежного края. Воздух напоен тишиной; ни птичьего крика, ни хруста на звериной тропе, ни обреченно упавшей на белый, нетронутый снег, вымерзшей ветви, ни слабого напоминания о живом. Лишь холодный свет отгоревшего в туманном мареве заката, обреченно твердил о неминуемом приходе ночи. Сумрак окутал лес: все замерло, затаилось, ни звука…

Бегущего поглотила тайга, скованная снегом и льдом, зовущая и властная, великая в своей непостижимости. Застыли стволы могучих сосен, словно каменные изваяния, недвижимы ели; немы, как и глухая тишина. Тянулось ползучее время, нехотя приближая ночь.

Сильный торс могучего зверя неведомой силой уводило и стремило вглубь тускнеющей чащи леса. Вперед гнала стужа, торопил голод. Усталость притупилась, однако стойко давала о себе знать. Исход пятых суток со времени последней, удачной охоты, сулил быть забытым. Тогда ему повезло; жертвой стал олень, совсем еще юный — теленок. Оступившись на излучине каменистого увала, он залег на правый бок, отпустив далеко вперед своих быстроногих собратьев. Заслонил их собой, невольно оставляя гибкое, полное трепета, молодое тело на тропе, для злой и свирепой, безжалостной расправы над собой. Сломанная нога так и не дала возможности встретить врага стоя. Добыча далась легко. Однако сейчас, это было всего-навсего приятным и ощутимым воспоминанием, давившим из мощных желез зверя белую, пенную, не дающую покоя слюну. Приходилось, то и дело, сглатывать ее, хватать зудящей пастью невесомый, пушистый снег, чтобы хоть ненадолго избавиться от нестерпимого чувства голода.

Здешние чащобы иные… Ничто, казалось, не нарушало сонного покоя этих брошенных, нетронутых мест. Окутавшее зверя безмолвие вынуждало тревожно всматриваться, то в низкую поросль молодого пихтача, то в стылые кусты дикого орешника, а то и вовсе, останавливаться; подолгу, стоять в заснеженных зарослях, осторожно прислушиваясь и принюхиваясь. Что ждало его там, впереди, за темным, томящим провалом балки, в чужом краю у перевала?

Помедлив, новоявленный пришелец устремленно продолжал свой нелегкий путь, полный опасных неожиданностей, тайн и тревог, словно нечто неведомое звало и манило в свои объятья, нашептывая исподтишка: «Зайди… зайди… зайди…»

Волк остановился, поводил носом, втянул пустоту и сухость зимнего, угрюмого леса, насторожился. Из его огромной, раскрытой пасти бугристыми клубами валил пар. Вкрадчивое таинство зимы и ночи окутало всецело. Щелк — тишина… Щелк, щелк и вновь — тишина… Холодно; мороз да покой бал правят. Трещит скованное стужей пространство, зиму терпит…

От долгого, натужного бега и обильных испарений, туловище и голову могучего зверя обметало пушинками белого, лохматого и невесомого инея. Прозрачные и мелкие ледяные сосульки, крепко уцепившись за шерсть, свисали больше возле пасти, и на груди. Проваливаясь в мякоть снежных сугробов, он с трудом выбирался и подолгу стоял недвижимо, словно избирая и оценивая тропу. Множество перелесков, где работяга ветер надувал снег слоями, делал его прочнее и бежать становилось легче.

В лютую зиму редко встретишь одинокого, отбившегося от сородичей, волка. Обычно они бродят стаями; так легче пережить холода, проще укрываться от непогоды и бороться с неотступным голодом. Волки-одиночки из числа редких и потому, до конца непонятых людьми, особей. Своеобразный феномен или даже загадка природы. Не каждый смельчак отважится бродить суровой зимой без преданных и надежных собратьев, обрекая себя на голодную смерть среди безмолвия, не находя ни пищи, ни пристанища. Вероятно, для подобных поступков зверя природой положены свои, тайные, неведомые причины и объяснения. И порой то, что познано, изучено и принято людьми на веру, ссылаясь на практику, опыт, относительно непредсказуемого, и непонятного поведения животного, не вполне отвечает полному знанию, и не всегда правда… Человек, по природе своей пытливости и целеустремленности, не однажды убеждался в неоспоримости этого факта.

На исходе прошлого лета одинокий волк, в силу трагически сложившихся обстоятельств, навсегда расстался с волчицей и потомством, состоявшим тогда из тройки волчат; никогда не унывающих весельчаков, и задир. В ту счастливую и беззаботную пору они еще только могли мечтать о настоящей, захватывающей охоте, и большую часть времени проводили в игрищах, по-детски гоняясь за полуживым зайцем или куропаткой, с прокушенным, и обвислым на сторону крылом. Их приносили родители для учений и забавы, возвращаясь после коротких отлучек. А настоящая охота; с погоней и клацаньем клыков, им еще предстояла. Этих несмышленышей, по-своему доверчивых и глупых, не познавших безжалостных законов дикой природы, ждала гибель; обычная, ничем не отличавшаяся от всех прочих, расправа одного хищника над другим, оказавшимся сегодня сильнее…

То было до боли горькое прощание, если конечно можно себе таковое представить, сулившее обернуться непоправимой бедой в грядущую, лютую и долгую зиму. Одинокое и голодное скитание обреченного на гибель волка; без заботливого участия любимой подруги, без утомительной, но необходимой опеки еще не окрепших, малоопытных и глупых, прибылых малышей. Возможно, именно оно и внесло тот трагический перелом в структуру волчьего существа; во все устои, каноны и правила природного поведения и повадок лесного зверя, нарушило и сломало заложенное давними предками, изменило передающийся с молоком матери инстинкт выживания и самосохранения. Внесло хаос и неразбериху, породило неистребимое, внутреннее зло на все, что только способно было к этому спровоцировать.

Столь во многом доминирующее чувство многократно усилилось природными качествами самой волчьей породы; зверь стал зорче, тоньше и острее воспринимать окружение, наконец просто превратился в дерзкого, бесстрашного и неудержимого мстителя. Незримо аккумулируя чуждую окружающим, внутреннюю энергию, он приобрел фантастическую способность убивать, не неся при этом особого урона. Самоотверженность, безжалостность и напор — это то основное, чем можно было хоть как-то описать и передать неосознанное внутренне-нервозное состояние волка. Его духом всецело овладел порыв отчаянного акта мести, какую бы трагическую развязку он не сулил.

Тогда, незадолго до случившегося, он преследовал гонимую слепым чувством страха добычу, но взять не смог. Сохатый был осторожен, силен и не спешил уходить или спасаться бегством. Его ветвистые, острые рога не давали ни малейшей возможности и надежды решить поединок в пользу хищника. Волк особо чувствовал и понимал, что здорового самца-рогача, без волчицы, не одолеть; к тому же много сил ушло на погоню. Не каждый волк решится в одиночку, лося гоном брать. А этот и вовсе не спешил, вконец сбивая серого бродягу с толку, словно и не страшился последствий упорного преследования. Вынудил потерять уйму времени, измотать силы и воротиться к логову ни с чем.

А таежный великан, тревожно озираясь, еще некоторое время греб копытом у трухлявого, обреченного пня, в усталой запарке кружил и осматривался. Дикой вольностью исходило от его могучего тела. По всему, негодовал на пройдоху зверя, столь долго гнавшего его неведомо куда, но так и не решившегося напасть. Должно и в его памяти были случаи, когда подобных наглецов он забивал до смерти, оставляя на месте поединка лишь подобие серой массы. Чувствуя отчетливый запах очередной победы, гордо подняв роскошно обставленную рогами-лопатами голову, сохатый, озираясь, шевеля и раздувая мохнатым провалом ноздрей, медленно поплыл в чащу.

Волчица предпочитала охотиться с партнером, но при его продолжительных отлучках возвращалась, боясь надолго оставлять малых волчат в новом, необжитом месте. Их ненароком могли потревожить самые разные, в том числе и не доброжелательные, обитатели бора. А это было бы опасно для незадачливых и не окрепших еще малышей, и далеко неосторожно со стороны увлеченной охотой матери.

Прежнее логово, так ловко устроенное под крепким, сухим и кряжистым пнем; остатком когда-то могучего, полного жизни, величия, и красоты кедра-исполина, ушло в прошлое. Толстое корневище, уцепившееся за береговой обрыв на самой излучине тихой реки, с удобным, но довольно крутым и опасным спуском к воде, по началу вселяло уверенность. Внешне ничто не предвещало беды, но с весны река сильно подмыла берег и глинистая, отсыревшая почва, значительной своей частью, осыпалась, обнажив мертвые жилы разлапистых, иссушенных корней. В самом разгаре жаркого лета, обвалился последний, едва удерживаемый корнями, валун. И надо же; в аккурат под самым пнем. Перепуганные волчата покатились в реку вместе с глыбами выветренной почвы, истошно вопя от немыслимой круговерти. К счастью, никто из троих не пострадал, но шуму — на весь лес, потому как младшенького отнесло течением вниз по реке. Кувыркаясь и барахтаясь, он все же нашел в себе силы, чтобы выбраться из ее мокрого неуюта, однако еще долго оглашал немую округу визгом и воплем, вплоть до воссоединения с более удачливыми собратьями. Вернувшаяся мать нашла пропажу у самой кромки воды. Промокшие и трясущиеся от страха детеныши с радостным, писклявым торжеством встретили появление волчицы, и лишь по прибытии с охоты отца, семейство отправилось на поиски нового жилища.

В скором случилась и эта охота на лося, приведшая к столь трагичному повороту в жизни всего семейства. Волк не впервые сталкивался с таежным, длинноногим скороходом, всегда спокойным и выдержанным в своих устремлениях. Но то бывало зимой, когда одолевавший голод порой вынуждал идти на риск, а сейчас лишь начало осени. В это благодатное, солнечное время сохатые покидали болота и уходили в сосновые боры, на грибы. К тому же, сбивало с толку хитроумное поведение лося. Обычно, они принимали бой сразу, лишь отойдя в удобное для защиты место и непременно чувствуя, что схватки не избежать. На этот раз, старый, мудреный опытом лось, все же уходил от прямой стычки; однако не спешил и не помышлял отрываться. Хищник же терпеливо искал удобного случая, но его все не было, а гонка затягивалась и томила…

Какое-то время, следом шла волчица, в надежде на удачный, быстрый исход, опыт и силу своего партнера. Однако вскоре повернула обратно, оставив преследование.

Малыши ненадолго оставались одни, но все же и при коротких отлучках они не смели покидать столь не приспособленное для игрищ убежище. Наказ был строг, а ослушника непременно ждала легкая, но действенная трепка. Таков был порядок, которому учили с раннего, шаловливого детства. Этого требовала суровая волчья жизнь, полная лишений, тревог и терпения. Не приучишь — смерть. Только осторожность и повседневная борьба помогают хищнику выжить, а призвание матери — учить малышей столь нелегкой науке.

Волчица спешила к логову и словно повинуясь чьей-то воле, усиливала и ускоряла свой бег. Есть в сокрытых глубинах каждой материнской души предчувствие беды, грозящей ближнему, в те роковые минуты, когда она действительно приходит. Незримой нитью передается тревога от матери к детенышу, от сердца к сердцу; сосет точащей болью, обостряясь порой до нестерпимого желания увидеться, убедиться в благополучии ближних, вновь обрести счастливую уверенность и покой.

Теперь, в смутной надежде на удачу, волк преследовал жертву один.

Новое жилище, устроенное наскоро на остаток осени, было даже просторнее прежнего, хотя в уюте и скрытности сильно уступало. Зима вот-вот, а там волки объединятся в стаю; так проще пережить суровые нападки безжалостной стужи, легче кормиться и едва вставшим на ноги молодым, малоопытным, но задиристым щенкам. Брать первые, суровые уроки жизни и, оттачивая мастерство, терпеть сообща, страдать и мучиться от ран, пировать над телом убитого животного, не сумевшего на этот раз постоять за себя в неумолимой, и неотступной схватке с природой.

Приваленное сухим валежником и свежим облетом многоцветной листвы, среди пучков однообразного ивняка, нора оставалась невидимой и едва не ускользнула от зорких глаз заботливой волчицы. Ее и выбрали… Ухоженное жилище стало сухим и теплым; приветливым и уютным, в пору дождей, и непогоды, а особенно при встрече родителей, вернувшихся со свежей добычей. То были пушистые птицы, причем самые разнообразные, мелкие, полуживые мышки, либо старый, измученный бегами заяц, а то просто — молодой и глупый.

Отгорела разноцветием теплая и короткая осень. И вот уже ее поздняя, не приветливая пора, срывая желто-оранжевые шали с лиственных деревьев, бросала их к подножью вечнозеленых; снимала головной убор, прощаясь на долгую, холодную зиму.

Посветлел горизонт. Заголубело небо. Прозрачней стала лесная ширь, яснее даль. Вот и наступил тот страшный, судный день, события которого поведут нас по тайным, тенистым тропам сострадания, любви и ненависти к ближнему, нетерпимости к злу с которым мы сталкиваемся на протяжении всей нашей жизни, подчистую не задумываясь и не задавая себе вопрос: «А будет ли ему конец?»

И порой, сами же, не замечая того, роняем из своих ладоней в благодатную почву, семя зла, давая ему верный шанс взрасти, и дать потомство… С чувством исполненного долга, веем по ветру жизни порожденное нами же. А разлетевшееся, станет тем же способом ранить и бередить чистые, доверчивые сердца. Пусть бросивший семя и знает о неотвратимости расплаты, но задумайтесь!..

Причиной тому могло быть сострадание; оно же достойно прощения…

В тот злосчастный, тревожный день, оставленные одни, резвясь и играя, волчата, незаметно и неосторожно увлекшись, выбрались из темного укрытия. Кубарем катаясь у самого входа, их одолевало буйство и азарт. Беззаботно и легко повизгивая, они барахтались, боролись и в счастливой суете попросту не замечали того, что происходило окрест. Под мягкое, едва слышное ворчание, глаза щенков лучились озорными, желто-зелеными огоньками. В их юных душах резвилась и рвалась наружу, любовь к ближнему, родному, радуясь жизни, теплу и свету. Счастливое детство, чье бы оно ни было, походит на солнышко над полем; оно согревает, любит, учит, дарит и корит, всегда оставаясь в свидетелях…

Что привело сюда рысь? Может след, может голод или шум и громкая возня волчат, а может могучая кошка, прогуливаясь, случайно набрела на малышей? И то, и другое осталось загадкой.

Волчица застала рысь возле норы. Все трое детенышей были задавлены и лежали ничком, разбросав еще не окрепшие, тонкие лапки по сторонам; кому как довелось. Старший, весельчак и задира, каким помнила его мать, встретил ее горьким оскалом с широко раскрытыми, остекленело-мутными, погасшими глазами, словно жалуясь на жуткий, смертный страх, унесший безвозвратно их невинные жизни. Мертвые, они молчали у ног разъяренной матери…

Долгая и жестокая схватка походила на ураган, пронесшийся в пустыне, на шквал обрушившейся безудержной и слепой ненависти, столь внезапно настигший обоих; без жалости и надежды на отступление. Рысь уходила окровавленная и до неузнаваемости потрепанная, сильно припадая на левую, переднюю лапу. Перекушенная, она почти висела, болью напоминая о себе при любом неловком движении. Шерсть гордой и независимой лесной красавицы уже не отливала, как прежде, удивительным серо-дымчатым серебром, при каждом ее мягком и плавном движении. Хищница слабела, теряя силы и надежду добраться поскорее до безопасного, укромного места, где можно отлежаться, зализать раны, стирая запекшуюся кровь с окровавленной пасти, и устало забыться сном.

Рваное в клочья ухо непрестанно сочило алой, липкой кровью; рана была на столь серьезна, что измотанная схваткой рысь то и дело мотала головой, в тщетной надежде избавиться от стойкой, неотвязной боли, перемежавшейся со слабостью, сковавшей и овладевшей ею всецело. Преодолевая смертельную усталость, спешно следуя природному инстинкту самосохранения, она удалялась от места схватки. Светлого времени суток оставалось мало, а случайная встреча с любым хищником пугала ее. Тут и под кроной дерева не укрыться. Слабеющий дух рыси подчинен был лишь одному насущному желанию; обрести покой, былую свежесть и силы.

Остро и настораживающе резанул знакомый, но чужой запах. Рысь обернулась и пружинисто, из последних сил, отпрянула в сторону. Инстинкт самозащиты тут же привел ее в боевую готовность; уже не болела спина, не ныло ухо, а в груди, разрываясь на части, бесстрашно клокотало сердце бойца.

Могучий волк набросился сходу, но проскочил; верткая рысь все же сумела уйти от первого удара. Противник был силен, хотя и изрядно потрепан. Для него — это враг, безжалостный и злобный убийца семейства; его невинных волчат, которые лежат там, рядом с окровавленной матерью, навсегда застывшей в смертном порыве отмщения, безжалостной к врагу, но повергнутой им. Еще не оплаканная волком, она уже не узнает, что месть пришла и, что еще долгие зимние ночи будет безудержно плакать тайга, разрывая на части простуженное холодом пространство, вторя надрывному вою одинокого бродяги, не нашедшего должного выхода неистовой злобе, неудержимым порывом вторгшейся в его душу тем страшным осенним днем.

А что же рысь?.. Убитая почти мгновенно от яростного напора нападавшего, она не дала ему полной физической и нервной разрядки, не высвободила от страданий и мук одинокого прозябания; без сородичей, без стаи, без чьего-либо сочувственного участия от тоскливого, полуночного воя, отчаянного и надрывного, голодного плача от охватившей всецело безысходной тоски…

Злость, усиленная порывом безудержной мести, и без того сурового лесного зверя, невольно превратила его в мохнатый и неугомонный комок отмщения всему, что неловко, и неосторожно вставало на пути. Сил хватало даже при не желательных встречах с медведем. Косолапый, ко времени наедавший жир, негодовал на подобного наглеца, однако измотанный и покусанный до неузнаваемости с ревом бежал прочь от страшного серого чудовища, лишившего его столь изумительной возможности — сладко спать в зиму. Доставалось, разумеется, и наглецу; само — собой, но за столь великую дерзость иной платит и дороже…

В пору холодов, волк так и не смог объединиться со стаей. Все больше бродил один, не находя покоя даже среди своих. Избрав одиночество, он окончательно покинул стаю весной, не предприняв даже попытки обзавестись новой подругой и навсегда забыть прошлое.

Неведомая сила неумолимо гнала его вперед. И не на миг не угасала кровавая жажда неутолимой мести. В самый разгар зимы, в одной из немногочисленных стай, он насмерть задрал вожака и скрылся, не желая даже возглавить озадаченных сородичей; непобедимый, гордый и уверенный в своих силах одиночка. В любой схватке противник вдруг неожиданно представлялся ему той ненавистной злодейкой рысью и, вся ярость, бурлящая и клокочущая, подобно кипящей смоле, обрушивалась на несчастного.

Так продолжалось все лето и осень… Вновь пришедшей зимой, зверье, не смыкавшее глаз, разбегалось по норам, пряталось под пушистыми кронами деревьев, или попросту уходило куда подальше, заслышав среди томительной тишины дикий, пугающий вой. Этот оставленный без участия плач уже знали в округе; не одна шкура была порезана мощными клыками неугомонного хищника, не один, решившийся оказать сопротивление, корчась в предсмертных судорогах, жалел о случившемся, но силы уже навсегда покидали его. В слепом отмщении рос опыт, усиливая ярость и злобу, крепло и набиралось энергии молодое, могучее тело зверя. Ему всюду мерещились широко раскрытые, мутные глаза волчицы; и в ночь, и в непогоду, и в радостный просвет солнца. Лишь длинно-лапая смерть способна была теперь, отделить все его помыслы, тревоги и поступки от несокрушимого, могучего тела, от неодолимой жажды мести…

Тайга томила ожиданием неминуемых, случайных и преднамеренных, встреч и столкновений с ее таинственными, и порой, опасными обитателями. Волк оставил хорошо знакомые, хоженые тропы, где каждый запах безжалостно напоминал о былом. Его манили и звали новые, неведомые лесные просторы, где не мечены следом территории, где не витает живой, парящий в туманной дымке, дух волчицы. Ее мертвые, не стираемые памятью, остекленевшие глаза, то и дело вставали перед взором, бороздили чащобы, возникая в таинственных и темных провалах седого леса, рвали сердце неестественной болью, унесшейся в былое трагедии. Зверь приостанавливал бег, садился на задние лапы и ждал… Видение растворялось где-то впереди, среди ветвей и тогда, с новой силой, сотрясая безмолвные пространства, раздавался пугающий безысходностью вой. А зимний лес все гасил и гасил его простуженные, надсадные хрипы, словно выказывал свое безучастное равнодушие, в котором ему не было равных. Лишь эхо, отзываясь в далеком, задутом пургой распадке, еще больше усиливало печаль, да тоску приходящего времени. Странная сила в волчьем вое; она то пугает, то томит, зовет и просит участия, то негодует, слепо приковывая к себе…

И вот встреча; ее приход был предопределен, неминуем, зрел и ощущался. Слева, со стороны открытого от леса подножья пологого увала, куда успел выбежать пришелец; из молодого и редкого подлеска, в его направлении следовало три волка. Небольшую группу отбившихся от стаи сородичей, словно вынесло к нему на встречу.

Волк остановился сразу, как только заметил передвижение близких по крови сородичей. Поднял и вытянул вперед облепленную инеем морду, потянул воздух — замер, устремив немигающий взгляд на чужаков. Его длинный, неподвижный хвост, едва шевеля концом, походил на стрелу, готовую вот-вот сорваться, увлекшись стремительным полетом. Перед ним стояли полноправные хозяева здешних мест, вовсе не собиравшиеся уступать кому-либо своего законного права на господство. Однако быть подвластным чьей-либо воле, пусть даже узаконенной суровой жизнью и властью инстинкта, давно не входило в правила гостя.

Ухнул хищный филин. Что ему нужно здесь, в эту пору? Где-то далеко, в чаще, насвистывал себе снегирь — ему все равно. Белка, любитель тишины и покоя, щелкнула, махнула вверх, сбивая с веток обилие пушистой кухты; знать чувствовала зреющую тревогу и опасность — беспокоилась…

Заметив чужака, тройка волков остановилась. Послышался тонкий, икающий вой, вперемешку с клокочущим, грубым ворчанием; наверняка выражающим зреющее недовольство. Волки повернули в сторону гостя и стали быстро приближаться. Одинокий могучий зверь стоял неподвижно, не шевелясь, словно не чувствуя угрозу, ощущение тревоги или неуюта. Инстинктивно он чуял, что здесь его не ждали; в этих краях он незваный, нахальный гость — чужак, нагло нарушивший неписанные правила и устои, а значит придется оспаривать зыбкое право на беспрепятственные прогулки по чужой территории. В противном случае; проваливать, пока еще в жилах течет горячая кровь — закон тайги неумолим…

К тому же, волки были совсем иной породы, чем его северные предки, что настораживало и беспокоило гостя. Рыжевато-бурый оттенок делал их похожими на больших лисиц, с явно уступающими им по пышности и красоте, хвостами. С такими, матерыми с виду, сородичами волку встречаться еще не доводилось; знать далеко ушел от родных мест. Зрела растущая тревога. По всему чувствовалось, что серому бродяге окажут должный отпор и милость не последует. Да он бы и не принял ее…

Мало-помалу неприятель скрадывал расстояние. Волк терпеливо ждал, гордо подняв лохматую голову, не делая ни единого движения. Лишь легким оскалом недоверия тревожно морщило нос, но от этого не удержаться…

Лавина рыжих налетела сходу, но видя перед собой грозного противника, остановилась в нерешительном ожидании. Двое молодых, но видимо уже опытных переярков, рослых и сильных, оскалив клыкастые пасти и ворча от негодования, стали медленно, и осторожно обходить чужака со стороны. Вблизи волки выглядели уже вовсе не рыжими, как казалось, а темно-бурыми, со спины и лишь к худым провалам боков, окрас менялся, светлея.

Массивный, грудастый волк, по-видимому вожак отколовшейся от сородичей, малочисленной стаи, остался стоять напротив, преграждая путь серому, не званному бродяге. На первый взгляд, он ничем не уступал в силе пришельцу, однако не всегда этот факт бывает решающим, хотя он очень весом. Кроме того, чувствуя поддержку двух волков по моложе он, с багровым блеском в глазах, плавно пошел на сближение со столь дерзким гостем, посмевшим заявиться без особого на то, волчьего дозволения. Одинокий волк серой масти, по-прежнему стоял не двигаясь, устремив открытые, желто-зеленые глаза на напиравшего, готового к бою вожака; остальные участники зревшего конфликта его пока мало интересовали. Он уже знал, что главная, достойная его сила, перед ним, а то, что теснило его со стороны; так, набитые еще не окрепшими костями, худосочные тушки, которым без особого труда можно вскрыть вены за считанные секунды.

До последнего мгновения все же жила надежда, что правые в своих намерениях сородичи, отступятся и не решатся открыто сверкать клыками, но все шло к тому, что бойни не избежать. Драться против троих, пусть даже не совсем крепких, голодных волков — тяжело, если не сказать большего…

При всей своей силе и злости, зверь чувствовал, чем грозит ему грядущая схватка. Однако упрямый вожак напирал, словно непреодолимой стеной преграждая путь. Он упрямо шел на сближение, оставляя все меньше времени для выбора. В одно мгновение незнакомец привел себя в боевую готовность. Это было нечто страшное, вселявшее ужас и давившее волю. Глаза зверя вспыхнули и зажглись ненавистью, шерсть на мощном загривке вздыбилась, и шкура нервно заходила по покрытому узлами мышц, сильному телу. Жутким оскалом ощерилась пасть, дрогнули острые, белые клыки, обнажая мокрый, красный язык. Грудь напряглась, лапы тверже вросли в снег, волк всем корпусом подался вперед. План действий осуществился молниеносно. Бросок последовал в сторону молодого, неопытного волка, чего никак не ожидал вожак. Результатом тактически правильно выбранного хода, была разорванная в кровь шея сбитого с ног и с толку, зарывшегося в снег переярка. Двое других, набросились тут же, никак не ожидая подобной дерзкой выходки.

Лесную тишину можно нечаянно порушить. Но, спустя время, вновь приходит владыка и соглядатай ее пространства, мудро и преданно следя за вверенными ему пределами, вбирая шум и, чуждый хаос. И впредь, лишь редкий шорох, способен был вновь внедриться в неколебимую тишь тайги.

Болели задние лапы; ныли и слабели, не в силах держать отяжелевшее тело. Волку приходилось подолгу лежать без движения, на холодном, неуютном снегу, окропляя его нетронутую белизну алым цветом еще живой и теплой крови. То и дело, раненый зверь порывался вставать. Ему это удавалось, но сделав несколько шатких, неровных движений, извиваясь от нестерпимой боли, он вновь приседал, тычась покусанной мордой в холод бодрящего снега. Пачкал кровью след, слабел…

Там, у ельника, остались лежать темно-рыжие и, лишь изредка, еще слышался утихающий хрип недобитого вожака. У серого пришельца уже не осталось сил даже на то, чтобы набить изголодавшийся, пустой желудок еще теплым, парным мясом, растерзанных в злобе жертв. Он насытился кровью; рвать жилы не было сил…

Глава вторая

Стоя на крыльце деревенского дома, Николай Калужный жадно вдыхал свежесть зимнего леса, вплотную подходившего к уютному, небольшому подворью. То и дело, с улыбкой, щурился на яркое и теплое мартовское солнце, радуясь скорому приходу долгожданной весны.

«Эх, хороша погодка! На охоту бы, а то бедняга Алтай совсем заскучает; застоялся… Завтра же и пойдем, давно уж мы с ним за перевал не хаживали; все рядом, недалече. Надо пройтись, последними морозами надышаться, да и собаке впору ноги размять, — размышлял хозяин, всматриваясь в многообещающую голубизну неба, — оно и дед Никифор, вон уж, давно советовал. Не зверя бить, а так, хоть ради пса… Что от белухи-зимы ждать-то; снега, да и только, все десять месяцев к ряду. А тут и солнышко, после февральских буранов, так душу рвет, что не усидишь. Собака больно хорошая, жаль без дела держать, ее к охоте, к зверю поближе надо, а что я; ни в охоте, ни в другом каком деле не преуспел. В этих, заснеженных, глухих местах только и учиться нелегкому таежному промыслу». — Николай потянулся, разводя в стороны сильные, размашистые руки, присел.

— Сегодня же загляну к Никифору, — твердо высказавшись вслух, решил он.

— Алтай! — крикнул тут же, весело.

За домом что-то громко стукнуло и, в тот же миг, стремглав, как шквал, разбрасывая по сторонам клочья плотного снега, вывалился он…

— Стоять! — радостно улыбаясь и шутливо насупив брови, дал команду своему питомцу Николай.

Алтай остановился, преданно уставившись на хозяина. Николай подозвал ближе. Собака подошла, кивнула, в знак преданности. Их взгляды встретились. Хозяин ласково потрепал собаку за ухом.

— Ну, что дружище, поохотимся? Скучаешь небось? Вот гляжу на тебя и на душе теплеет, понимаешь. Вот ты у меня какой…

Внимательно слушая хозяина, собака преданно глядела в его сощуренные от солнца глаза, добрые и нежные, не ведая и не помышляя об иной, возможной доле.

Алтай был на редкость крепким псом, хотя и не чистокровным. В его жилах наверняка текла кровь от собаки довольно крупной породы; может овчарки, может лайки. Их выносливость и красоту он непременно перенял, а вот злость от кого? Даже Николай иной раз задавал себе подобный вопрос. Этого просто не знал никто, да и не мог знать; одни предположения и догадки, которыми при встречах охотно делились местные мужики, а подкрепить их познания ни одна родословная была не в силах; ее вовсе не существовало.

Так уж вышло; собачьи судьбы, они, как и людские — не всегда на виду. Еще в первые дни, когда Николай с Алтаем неожиданно появились в таежном поселке, местные охотники-промысловики, понимающе, но все же, то и дело, донимали простака хозяина на предмет продажи собаки. Иные не скупились; хорошие деньги сулили. Однако Николай, сразу же и твердо дал понять, что друзья не продаются, а Алтай ему дороже любых торгов, в чью бы пользу они не закончились. Понятливые охотники сразу же отступались, уважая и ценя его чувства, хотя в душе каждый завидовал приезжему мужику.

В первые же дни пребывания в поселке, Алтай успел наследить. Знакомства с местными собаками, как правило, длились не долго. Одной из первых была естественная встреча с двумя лохматыми псами, по всей видимости из числа тех, что по собачьи, верховодили среди местной братии. Они сдались после первой же трепки, позже их пути не пересекались. Алтая признали; силу всегда уважают, особенно там, где без нее не обойтись. Глядя на Алтая, все прояснялось само собой; бугры мышц под гладкой, светлой шерстью, впечатляли. Зло раскрытая пасть и горящие неестественной злостью глаза вселяли ужас. При встрече с ним, лучше было пройти мимо, тогда все становилось на свои места и текло спокойной, прежней жизнью, словно и не появлялся в поселке этот злюка. Людей Алтай не трогал и не лаял на них, даже будучи не в духе. Хотя близко к себе не подпускал. Словом сжилось, стерпелось и дни потекли, мало- помалу, как и у всех прочих четвероногих, пожелавших жить с человеком; в чем-то схожая, а в чем-то отличная…

Не большое, запорошенное снегом таежное селение, куда перебрался Николай, едва насчитывало несколько десятков дворов. Мужских рук в поселке мало; лишь старики-охотники, каких еще ноги носили и бабы, да несколько инвалидов, что недавно с отгремевшей войны, каждый со своим, возвратились. С бабами оно полегче; вдовы там, молодки подросшие, какие и любить еще не любили, попросту не знали как, а только слышали, да в книжках читали, что хорошее это дело — любовь, особо, когда с душой. Сообразно этому и блюли себя девчата. Верно, как и матери их, не в пору овдовевшие, остались преданны своей памяти; тому и детей учили…

Война иногда тревожила память ветерана по ночам; во снах, изрыгая из огненной, драконьей пасти, все те ужасы, что пришлось пережить. Сибирь не была Родиной Николая, да и с прежними местами, под Брянском, где детство и юность прошли, теперь его уже ничто не связывало; все близкие погибли. Подчистую вырубила война его корни, а ведь сколько их было. Так уж судьба распорядилась; жена и две белокурые дочки, синеглазые малышки, мать со стариком отцом и из родственников, кого знал и с кем общался; все безвестно канули там… От того и уехал Николай. Жизнь стала в тягость, ведь даже и могил не осталось; словно и не жили вовсе. Понимал, что ни одного его война против шерсти причесала, души вывернула, но уж больно любил их всех, оставшихся там; за чертой жизни — в прошлом.

Алтай был единственным дорогим, живым существом, которое связывало его с родными просторами Брянщины. Николай нашел худого и голодного щенка, на развалинах разрушенного бомбежкой дома. Приютил, отогрев трясущегося малыша в шинели, за пазухой. Плакал он; скулил вместе с ним щенок, ничего не знавший об ужасной войне, хотя и его она наверняка не обошла стороной. Оба были бездомными, сиротливо глядя друг другу в глаза; вместе мокли под осенним, сырым дождем, спали и грелись, свернувшись калачиком в холодные, безрадостные вечера, спасаясь от одиночества, ища приют и тепло. Даже вкусные кусочки черного хлеба, что приносил хозяин, поедали вместе; с одной ладони.

Здесь, в красивом, горном, таежном крае, куда после долгих скитаний они приехали, назвал Николай своего окрепшего любимца — Алтай. Полюбилась ему здешняя природа, да и собака чувствовала себя, на удивление и радость, привольно. От хозяина Алтай не отходил; ворчал на каждого, кто неловко, без учета его ревнивого мнения, пытался дружелюбно расположить себя. Гладить с опаской, лишь с позволения хозяина, не то беда…

Николай предупреждал любопытных; кто слушал, обходилось, а кто ненароком рисковал, тому доставалось. Себя трогать Алтай не позволял. Он с благодарной любовью переносил лишь теплые, ласковые ладони хозяина, заменившие ему когда-то материнскую нежность и заботу. Любил эти руки; дающие ему самые лакомые кусочки. Их просто хотелось покусывать, слегка играя с ними, а не кусать, обливаясь неприязнью и злостью, как все остальные, раздражавшие его. Руки хозяина имели совсем иной запах, его он знал и помнил, храня в своем собачьем сердце. Алтай не знал слов, какими общались люди. Догадываясь, он попросту чувствовал и понимал, все, что ему говорили. При встречах с охотниками или случайными людьми, все непременно спешили высказать Николаю свое восхищение собакой. Однако до самого Алтая их восторги не доходили, он проявлял к ним полное, псиное равнодушие. Хозяин гордился своим питомцем; жил с собакой в душе и, волею судьбы, не мог себе представить жизни без Алтая. Это было бы уже слишком…

Искрящееся, рыхлое и пушистое, как беличий хвост, утро, встретило Николая сияющим солнцем и свежевыпавшим снегом, похрустывающим под его ногами. Из-за синеющих, далеких гор, медным диском выкатило рыжее светило. Оно сразу преобразило округу: стылая, седая долина, глухая и спящая, вдруг проснулась, освещенная его холодным зимним светом; ничуть не обогревшим тайных обитателей таежных просторов, упрятавших себя от стужи. Здесь, пока, зима правит бал и все в ее власти. И лишь с весной, теплые лучи солнца, приведут в движение соки оттаявшей земли, питая травы и деревья, разольют живительный аромат проклюнувшей, молодой листвы. Задышит и запоет лес…

Накинув на плечи, приготовленный с вечера, походный мешок со всем необходимым и, прихватив стоявшие в сенях, старые лыжи, Николай вышел во двор. Обшитые мехом ондатры, лыжи, ему подарил дед Никифор; сторожил здешних мест: «Бери, — говорит, — я на них свое отходил. Сам делал, застоялись у меня, пусть тебе с пользой послужат. По надобности и починить могу; ты только заглядывай к старику-то… Охота, наука хитрая; тут без разговору никак».

Косясь прищуренным глазом на собаку, добавлял: «Вижу я как ты Алтая любишь; хороший пес — верный. Не погуби его только; молодой он еще, горячий и со зверьем как надо обходиться не обучен. Тут глаз, да догляд нужен. Поднаберется опыта, и ты много пользы от него получишь. Тебе, Николай, охотиться нужно учиться. Без этого дела ты в лесу, что сова без мыши; все выведаешь, обойдешь, а вот сыт да весел не будешь. Оно, вон, и от людей в стороне сутулиться не гоже. Охотник охотнику в тайге помощник… Ремесло это, дюже не легкое; ты не здешний, многому учиться надо. Вот и заходи на чай… Вспоминать будем, что не забылось». — Охотничьих историй дед накопил много, самое время рассказами молодых тешить.

С тех пор, Николай стал часто, тоскливыми зимними вечерами, засиживаться у Никифора. Многое переговорили; что-то он старался запомнить, чему-то дивился, а больше потешался над рассказами старого охотника, растворяясь в удивительном, чарующем мире дедовых былей. Бывало, далеко за полночь, возвращались они домой с Алтаем. Все нравилось Николаю в поучительных и веселых историях, но хотелось иного; пережитого и прочувствованного самим, иметь хоть малый, но свой опыт.

И, все больше влекла тайга, все дальше забредал Николай в ее загадочную, дремлющую глубь, все сильнее чувствовал, как узнает и привязывается к ней Алтай, как вместе с ним, и он постигает ее премудрости. Тайга манила своей непознанной тайной, уводя блудливыми тропами в неведомую, суровую глушь, увлекая радостью приключений и риска. Часто, сидя у ночного костра, он думал о том, как верно и ярко рассказывал о тайге Никифор, старый и мудрый человек. Какую удивительную жизнь прожил он. Только сейчас, Николай начинал понимать, что именно здесь; у подножья вековых сосновых кряжей, под их сенью, в тишине сравнимой с молчанием, с глазу на глаз с нетронутой, самобытной природой и может человек по настоящему разобраться в самом себе, понять неколебимую тайну жизни, ее глубокий смысл какой она таит, каким одарила людей вечность.

В тайге человек умнеет… Лишь в единстве с природой он счастлив и поверить в тайгу, в ее тайное могущество — значит поверить в себя.

Старой, слегка укрытой снегом, лыжней, которой Николай всегда пользовался, идти было легче, но на подступах к перевалу пришлось пробивать свежую тропу. По лесу ход стал трудней и тише, вынудил спуститься в низину. Болотистую пойму, заросшую травой, и с весны изобилующую лягушками, в зиму, напрочь переметало снегом.

«Забурьянило пойму, — сказал бы дед Никифор, — жечь траву надо. Это что жертву земле не предать; забелеет костьми скелет — тоску нагонит. Птица бурьяны стороной облетит, по весне и песни ее не услышишь».

Снег в долине надувало, образуя наст. Он был тверже и идти становилось много легче. Пойма уводила влево, к увалам. Хрустящий снег искрил в глазах, сверкая и дразня мерцающими бликами. По псиному, счастливый Алтай, бегал из стороны в сторону, прыгал, зарываясь, то и дело, в рыхлый снег по самые уши, тянул чернотой носа в направлении стылого леса. Выбирался, мотал головой, стряхивая снег и, вновь бросался вперед, ища развлечений и собачьего, вольного разнообразия.

Было тихо и светло; как на душе, так и повсюду. Солнце уже стояло над вершинами сосен, когда показались первые приметы гористого перевала, где и любил Николай оттачивать свое охотничье мастерство, строго придерживаясь мудрых и полезных советов Никифора. Здесь, у перевала, можно было встретить красавца оленя, осторожного марала и часто лося, любителя луговых перелесков. Версты через три; ближе к увалам, обитал соболь, немногим дальше, в ельнике — белка. Охота на них требует особых навыков. Белка, та шуму не любит, а соболь; махнет, махнет и… с собакой не всегда догонишь. Тихий, не тронутый край — их стихия.

Отроги Алтайских гор — холмистые, а порой и равнинные, переходящие в затяжные, изобилующие многоцветием трав, луга. Густые заросли непролазной тайги сменяются перелесками и, березовыми колками, любимыми местами грибников. Прелесть живописных пейзажей фантастически уводит взгляд все выше и выше к вершинам, окутанным дымкой синего, далекого тумана. Глубь предгорий поражает контрастами; здесь и прозрачные, горные ручьи, и бурные стремнины неугомонных рек, и водопады, с их грациозностью и силой. Провалы межгорий, неповторимые и, по-своему, завораживающе зовущие в тень мрака и прохлады. А обрывы, захватывающие дух, разве можно не говорить и не вспоминать о них; кто хоть однажды вступит на их каменистые осыпи, уже не способен не сорваться мечтой в полет, не ощутить себя орлом, парящим над волнующим простором голубой тайги, и белыми валунами предгорий. В распадках и низинах, у подножья, обилие самой разнообразной растительности; великаны кедры, норовящие захватить красотой, всякого путника, увлекая за собою в высь, могучие сосны и пышные ели устремившие вершины к небу, пихты — зеленые и густые, множество кустарников, колких и не приветливых. Разнотравье — пахучее, яркое и цветное, которому нет предела… И порой даже обоняние перестает различать медвяный вкус калейдоскопа цветов и запахов.

На речных, прозрачных перекатах — рыба, живая и холодная, как сами горные ручьи. В пору прихода тепла и весны реки переполняет белая, несущаяся в долину вода. Обилие птицы на непролазных, топких болотах и дикие, нетронутые, самобытные, таежные просторы. Все это неповторимая природа Алтайского края; в этом ее сила и величие.

Глазам открылась свободная от леса, заснеженная равнина, плавно уходящая к низу, но словно повинуясь общей воле, резко взметавшая массив вверх, к перевалу. Просматривался разноликий покров, уводящий взгляд к вершинам занесенных снегом гор, на которых гулял ветер.

Выйдя на открытое пространство, Николай остановился, обратив внимание на синеющие вдали гольцы.

— Красавцы! — глубоко вдыхая морозный воздух, произнес он, переводя дух. Окутанные легкой, голубоватой дымкой, в песцовом вороте снегов, с горделивой надменностью, они походили на бояр; заносчивых и важных. Часто бывая здесь, он подолгу смотрел на горы, мысленно уносясь в синеющую даль сказочных кряжей. Ведь сколько можно рассказать о них, будучи там…

«Лишь блуждая один, — вспоминал Николай слова Никифора, — человек способен полнокровно ощутить всю близость к природе, тягу в ее таинственный и удивительный мир». И он был прав; стоя лицом к лицу, чувствуя ее дыхание, ты становишься сильнее и благороднее, сливаешься с ней, живешь, радуешься и переживаешь вместе.

От нахлынувшего ощущения сопричастности ко всему, что видел и чувствовал Николай, стоя среди белого, окруженного тайгой распадка, ему захотелось раствориться, исчезнуть; ощутить себя снегом, оборотиться лесом, птицей, стать всем, что окружало, что он сильно полюбил здесь и чему, по собачьи, был так рад его неугомонный пес.

Неожиданно осмелевший Алтай вдруг бросился вперед, в долину. Отбежав сотню метров, он странно закружился на одном месте, то и дело тычась в снег мордой. Немного в стороне проделал то же самое; засуетился, заметался и вдруг бросился к плотному пихтачу, не переставая лаять. Но ухо Николая ловило лишь глухую, липкую тишину. Казалось, что ничего особенного не происходит. Однако заливистый лай Алтая убеждал его в обратном, навевал сомнения и тревогу. Однообразие запахов, какие он мог уловить неуклюжим, человеческим носом, ни о чем ему не говорило. Собака исчезла, укрывшись зеленью пихт. Николай последовал за ней, ловко скользя на лыжах, чувствуя, как по телу пробежала ощутимая дрожь. Алтая что-то встревожило… Насторожило поведение пса, и некая таинственность, окутавшая долину.

Алтай стоял в редколесье, у кромки, за которой стеной разметалась непролазная чаща. Он яростно рычал, уставившись на неподвижный холмик, запорошенный снегом. Продираясь сквозь мелкую поросль, Николай стремился подойти ближе. Алтай то лаял, то неистово ворчал, не в силах сдерживать гнев. Шерсть на загривке собаки ходила ходуном, волнуя озадаченного хозяина. Николай велел собаке замолчать, но псу было так трудно сдержаться, что он, то и дело, порывался лаять, не в силах устоять от соблазна. И лишь после того, как хозяин вскинул винтовку, стих.

Оружие было куплено в своем же поселке у мужиков охотников; не весть какая, старая винтовка, но била не плохо; сам дед проверял.

«За сотню шагов, почитай, белку с ветки снял. Бери, — говорит, — в самый раз тебе, осечки не дает — это главное. С ружьем какая охота, только ноги бить, да ворон, что без нужды на мушку лезут».

Хотя и была у Николая двустволка, с Брянщины в память прихватил, но для охоты не гожа; редкий зверь на выстрел подпустит.

Подойдя ближе, Николай ткнул холмик прикладом и осторожничая отскочил в сторону. Алтай стоял рядом; шерсть на его загривке переливала волнами, мощные лапы вросли в снег, зубастая пасть оскалилась. В наступившей тишине слышалось лишь надрывно-клокочущее ворчание неудержимой собаки. В ответ ни единого движения; холмик остался на своем месте и лишь Алтай неравнодушно клацал клыками. Тронул еще раз; там, под снегом, было что-то мягкое и упругое: «Что же это может быть? Схоронившаяся от хищников птица или зверь какой?.. Они бы непременно переполошились, пытаясь скрыться — спастись бегством. Однако нет… Взгорок довольно внушительных размеров, стало быть, кто-то прячется под свежевыпавшим снегом. Вот только кто?..» — путался Николай в догадках.

Правильно говорил дед Никифор: «Будет еще и у тебя, Николай, масса неразгаданных вещей. У любого охотника, воспоминаний полон короб. Тайга любит загадки, а тебе, следопыт, их разгадывать».

Вот и думалось малосведущему охотнику: «Может медведь, спит себе, не добудишься, а то гляди и растолкаем его на свою шею, тогда что? — побаивался по неопытности таежник. — Да чего бы ему здесь спать заваливаться; на открытом-то месте, бока студить. Иное дело в лесу, под коряжиной, там и лапу сосать приятней, а так, не ровен час, и наступить могут. Нет… Нет… — успокаивал себя Николай, — это не мишка. Надо бы снег разгрести, снег-то свежий, утренний, замело кого, поди?»

Он, осторожно, прикладом, стал разгребать взгорок. Свою собаку Николай считал крупной, но сравниться размерами с тем волком, которого он только что откопал, Алтай не мог. Он явно уступал дикому зверю. Израненный, окровавленный, но еще живой, хищник лежал под снегом, не в силах двигаться от потери крови. Волк, по всей видимости, пребывал не в сознании того, что с ним происходило. Верная гибель неминуемо ждала это дикое, едва дышавшее существо в ближайшие часы. По-видимому, жесточайшая схватка, с неведомым, грозным врагом, совершенно лишила его сил и лишь редкими, сиплыми вздохами, израненное тело, вздрагивая, напоминало о своей сверх живучести.

Николай, в глубинах души, неожиданно почувствовал жалость к погибающему зверю. Парадокс: однако, как ни странно, но и охотникам присуще это не свойственное, на первый взгляд, чувство. Одно дело, убить зверя, сражаясь с ним в поединке или долго и трудно выслеживая добычу; другое дело — сострадание. Он ощутил его боль так же явно, как совсем недавно, вдыхал и чувствовал свежесть, и красоту синеющих дальних гольцов. Да, именно он, а не кто-то иной может сейчас, спасти эту жизнь; по крайней мере, попытаться…

Словно сама природа испытывала его, дав столь редкую возможность; вернуть к жизни ее хрупкую частицу, а он, случайно забредший на чью-то гибель, лишь исполнитель ее воли. Она, мать природа, и учит, и проверяет нас. Человек не владыка над ней — он ее часть, такая же, как и этот страдающий, гибнущий волк, со своей, чуждой людям, суровой правдой жизни.

Волк, с перехваченной бичевой пастью, лежал неподвижно на широкой, свежесрубленной Николаем, разлапистой, еловой ветви, притянутый не сильно, но надежно, двумя тонкими жгутами, выделанными Никифором из эластичной и упругой кожи марала, чтобы не сползти на горках и спусках. Саму ветвь Николай тянул за старую, тонкую веревку, удобно устроив ее за широкой, крепкой спиной. Пришлось сразу же возвращаться; времени достаточно чтобы засветло добраться до поселка. Волокуша была не из легких и вынуждала охотника, то и дело, устраивать не продолжительные привалы. Николай осматривал ремни, распрямлял уставшую спину, и сделав несколько глотков горячего, травяного чая, двигался дальше, к цели, к теплу, которое сейчас было так необходимо, неожиданно вошедшему в его жизнь и судьбу, зверю.

Алтаю впечатлений хватит надолго, полагал хозяин, но сейчас, его больше занимала судьба обездоленного хищника, нежели переживания, гнетущие пса. Следом, еще не придя в себя от неожиданного оборота дела, поблескивая зелеными огнями глаз, брел настороженный, и должно быть, обиженный Алтай. Не мог он понять своей собачьей душой; зачем дался хозяину этот матерый, не добитый волчище, заклятый и злейший его враг. Хозяин то должен об этом знать… Куда его волочет, зачем? Может и еду, и кров с ним делить придется? Но нет! С этим он не уживется — это уж наверняка… Именно с такими чувствами, в порыве гнева, недоверия и вспыхнувшей ревности, следовал Алтай за Николаем.

Долго волоклись настом, потом провалились в глубокий, рыхлый снег. Передвигаться стало труднее. Николай сделал привал. Собака в нем не нуждалась, поэтому Алтай кружил возле волка, то и дело скалясь и негодуя.

Вечерело, пошел мелкий, щекотливый снежок. С последними лучами уходящего солнца, затихла и тайга, став мрачной и тревожной. Учащенное дыхание волка все больше волновало Николая, хотя зверь и не доставлял особых хлопот; по всей видимости в себя не приходил и, лишь на подходе к дому, сделав несколько неуклюжих, нервных попыток приподнять свинцово-отяжелевшую, окровавленную голову, безнадежно ронял ее на еловое ложе.