Бесплатный фрагмент - Учитель словесности
Субъективная антология русских писем и дневников
Предисловие
В 1848 году Николай Гоголь в письме Василию Жуковскому пожелал: «И, может быть, будущий уездный учитель словесности прочтет ученикам своим страницу будущей моей прозы непосредственно вослед за твоей, примолвивши: «Оба писателя правильно писали, хотя и не похожи друг на друга».
Это собрание отрывков из русского эпистолярия и дневников, написанных с XVI века по 1917 год, завершает серию, состоящую из поэтической антологии «Непарный шелкопряд» и антологии прозы «Чудная страна».
Действительно, все отрывки из писем и дневников не похожи друг на друга.
Здесь собраны частные письма, прошения, рассказы о путешествиях, переписка глубоко личная и сугубо официальная, вышедшая из-под пера знаменитостей и обычных людей. Объединяет эти отрывки, пользуясь словами Николая Карамзина, русский язык, текущий, «как гордая, величественная река».
Приятного вам чтения!
XVI век
1577
Иван Грозный — Андрею Курбскому
Писал ты, что я растлен разумом, как не встретишь и у неверных. Я же ставлю тебя самого судьею между мной и тобой: вы ли растленны разумом или я, который хотел над вами господствовать, а вы не хотели быть под моею властью, и я за то разгневался на вас?
Или растленны вы, которые не только не захотели повиноваться мне и слушаться меня, но сами мною владели, захватили мою власть и правили как хотели, а меня устранили от власти: на словах я был государь, а на деле ничем не владел. Сколько напастей я от вас перенес, сколько оскорблений, сколько обид и упреков! И за что? В чем была моя вина перед вами с самого начала? Кого и чем я оскорбил?
1579
Андрей Курбский — Ивану Грозному
В том же послании напоминаешь, что на мое письмо уже отвечено, но и я давно уже на широковещательный лист твой написал ответ, но не смог послать из-за постыдного обычая тех земель, ибо затворил ты царство Русское, свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне.
Если кто из твоей земли поехал, следуя пророку, в чужие земли, как говорит Иисус Сирахов, ты такого называешь изменником, а если схватят его на границе, то тем или иным способом предаешь его смерти. Так же и здесь, уподобившись тебе, жестоко поступают. И поэтому так долго не посылал тебе того письма.
Теперь как этот ответ на теперешнее твое послание, как и тот — на широковещательное послание твое предыдущее посылаю к высокому твоему величеству. И если окажешься мудрым, да прочти их в тишине душевной и без гнева!
И к тому же прошу тебя: не пытайся более писать чужим слугам, ибо и здесь умеют ответить, как сказал некий мудрец: «Захотел сказать, да не хочешь услышать», то есть ответ на твои слова.
XVII век
Дневник Марины Мнишек
Дня 25. В День Божьего Тела. Утихло немного. Однако для того, чтобы наши не заметили, готовились бунтовать ночью. Учинили беспорядки, возведя поклеп на одного из поляков, якобы он изнасиловал боярскую дочь, о чем была на следующий день жалоба царю и расследование, на котором совсем этого не обнаружилось. Они это для того подло учинили, чтобы царь ничего не заметил и чтобы скрыть следы своих бунтов и заговоров.
Той же ночью поймано шесть шпионов, которые пришли в крепость на разведку. Трех убили, а трех замучили.
XVIII век
1706
Петр Первый
Господина Адмирала встретить, так как водится в Венеции.
Петр.
Маия 13 дня 1706 года.
Из Петербурга.
1711
Петр Первый — Екатерине
Катеринушка, друг мой, здравствуй!
Мы сюды доехали, слава Богу, здорова, и завтра зачнем лечитца. Место здешнее так весело, что мочно чесною тюрмою назвать, понеже междо таких гор сидит, что сонца почитай не видеть; всего пуще, что доброва пива нет. Аднакож чаем, что от воды Бог даст доброе.
1712
Петр Первый — Екатерине
Катеринушка, друг мой, здравствуй! Мы, слава Богу, здоровы, толко зело тежело жить, ибо я левшею не умею владеть, а в адной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколко, сама знаешь.
* * *
Катеринушка, друг мой, здравствуй! Объявъляю вам, что я сегодня приехал с флота сюды и надеюсь с помощию Божиею к вам быть любым путем. Хотя хочетца с тобою видетца, а тебе чаю горазда болше, для тово что я в 27 лет был, а ты в 42 года не была; аднакож подождать будет немношко, чтоб веселея приехать.
1713
Петр Первый — Екатерине
Катеринушка, друг мой, здравствуй!
Посылаю к тебе бутылку венгерского (и прошу, для Бога, не печалься: мне тем наведешь мненье). Дай Бог на здоровье вам пить, а мы про ваше здоровье пили.
1731
Василий Тредиаковский — Ивану Шумахеру
Поистине я могу сказать, что книга моя вошла здесь в моду, и, к несчастию или же к счастию, я вместе с нею. Право, милостивый государь, я не знаю, что и делать; ко мне обращаются отовсюду, у меня везде просят мою книгу, а когда я говорю, что у меня ее нет, сердятся настолько, что мне нетрудно заметить их неудовольствие.
Вы не совершите ошибки, милостивый государь, если велите напечатать еще 500 экземпляров.
1757
Александр Сумароков — Ивану Шувалову
Никто не может требовать, чтобы русский театр основался, ежели толикие трудности не пресекутся, которые не только отъемлют у меня поэтические чувствия, но все мое здоровье и разум, что еще я и больше всех на свете почитаю благополучий. Удивительно ли будет вашему превосходительству, что я от моих горестей сопьюсь, когда люди и от радостей спиваются?
* * *
Что мне наконец делать, милостивый государь, с актерами? Денег скоро больше не будет, дохода сбором без театра иметь не можно, а до сентября еще не близко. Но что мне как ни жестоко, всего жесточе то, что я должен упражняться вместо стихотворства в докуках, нимало нраву моему несходных, и от самого моего к театру определения никакого не сделать дела, и быть во всегдашнем упражнении, и целый год хлопотать, и ничего не выхлопотать.
1758
Александр Сумароков — Ивану Шувалову
Лучше всего разрушить театр, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или посадить в какую коллегию. Я грабить род человеческий научиться легко могу, а профессоров этой науки довольно.
Лучше быть подьячим, нежели стихотворцем.
* * *
Милостивый государь, оставьте вашу гипохондрию. Она вам не к лицу; не вам покоряться подобным обстоятельствам. Когда я вас увижу, сделаю все возможное, чтобы прогнать вашу гипохондрию: я хороший медик и знаю эту болезнь в совершенстве. Нужно вырвать ее с корнем, или хотя бы уменьшить. Ваши искренние друзья сделают это лучше, чем все лекари с их галиматьей и шарлатанством. Не лекари лечат такие болезни, а поэты, хотя они неспособны излечиться от них сами, подобно колоколам, которые созывают всех в церковь, а сами туда никогда не ходят.
* * *
Я стихов тех не отдал печатать по вашему совету, который я приемлю всегда повеление; а чтобы я пренебрег справедливое мое честолюбие, я знаю, что ваше превосходительство того от меня не потребуете.
Писатели стихов русских привязаны или к Академии, или к Университету, а я по недостоинству моему ни к чему и, будучи русским, не имею чести членом быть никакого в России ученого места.
Да и нельзя, ибо г. Ломоносов меня до сообщества академического не допускает, а в Университете словесных наук собрания вам уставить еще не благоволилось.
Александр Сумароков — императрице Елизавете
Я девятый месяц по чину моему не получаю заслуженного моего жалованья от Штатс-конторы, и как я, так и жена моя почти все уже свои вещи заложили, не имея кроме жалованья никакого дохода.
Ибо я деревень не имею и должен жить только тем, что я своим чином и трудами имею, трудяся сколько сил моих есть по стихотворству и театру. А в таких упражнениях не имею ни минуты подумать о своих домашних делах.
Дети мои должны пребывать в невежестве от недостатков моих, а я — терять время напрасно, которое мне потребно для услуг вашему императорскому величеству.
1759
Александр Сумароков — в канцелярию Академии Наук
Приказано от Академии сочинения мои просматривать (для осторожности, чтоб от меня не вышло чего противного закону и прочего непристойного, хотя я — христианин и не бесчестный человек), и чтоб то просматривал профессор Попов.
Пять месяцев я терпел ему, Попову, что он, против приказания, часто складу моему касался и карандашом подчеркивал. Остановки я от него имел неоднократно, ибо он всегда пьян, а часто не только просматривать мои письма, но и выговорить ничего не может. После обеда я к нему моих сочинений уже и не посылал ради того, что он после обеда всегда мертв пьян и на ногах едва держится.
1761
Федор Каржавин — отцу, Василию Каржавину
В письме к дядюшке я просил его незамедлительно прислать мне русскую азбуку, но сомневаюсь, найдет ли он для этого время из-за множества дел. Поэтому я осмеливаюсь просить вас, если у вас найдется хоть мгновенье, сделать это самому и вот по какой причине: я забыл азбуку или, во всяком случае, знаю только 7 первых букв.
Александр Сумароков — Ивану Шувалову
Препятствие моему жалованью по Придворной конторе такое. Я посылал ко секретарю Ивану Алексеевичу. Он сказал: пошли к гофмаршалу. Я посылал к гофмаршалу.. Он сказал: коли есть мне какое дело, так бы я послал к асессору, определенному из секретарей Сунгурову. Сунгуров сказал, чтобы я послал к Ивану Алексеевичу.
Это по-русски так: оттолева было доселева, а отселева было дотолева. А мне между тем нечего есть.
1763
Александр Сумароков Сумароков — Григорию Орлову
Фамилия моя может показать знаки верности Петру Великому, которого отец мой крестник. Я же и кроме поэзии, может быть, некоторые достоинства имею и мог бы пером моим кроме стихов много принести пользы, а особливо по рефлексиям на Россию.
О банковых деньгах, которые с меня поруки правят, напамятуйте.
1764
Александр Сумароков — Сергею Козьмину
Доложите и сжальтеся с моим состоянием, в которое я пришел за сии мои прегрешения, что я к чести моего отечества и моего века российскому языку и российскому Парнасу сделал услугу. Я думаю, что не чернилами, но слезами писать я о сем деле должен; но слезы скоро высохнут и к белой бумаге не пристанут. Я неотступно о сем просить буду, ибо скорее можно меня уверити, что я не человек, нежели изобличить меня, что я неправильно прошу. Безо всяких справок можно мне поверить, а я все справки приобщил.
Александр Сумароков — Екатерине Второй
Который автор захочет сочинять драмы, когда такой шум и крик в ложах и в партере, что большая часть спектатеров сами агируют, не помня того, что им ролей не написано, и что высочайшее присутствие по всем правам должно сим крикунам имети яснее в глазах, ибо и на вольных театрах ни в Париже, ни в Лондоне зрители в партерах и в театральных ложах не бредят, а бредят у себя дома.
1765
Федор Каржавин — отцу, Василию Каржавину
Я хочу непременно вернуться в Россию, и если ни к чему не способен, то буду лучше солдатом, ибо это моя последняя надежда. Постарайтесь, чтобы послали мне денег для отъезда и оставшуюся часть за год, который завершился.
Если вам неугодно, чтобы я сделался солдатом, то буду, кем пожелаете — чистильщиком сапог, если захотите, только бы не служить мне в Коллегии иностранных дел или в канцелярии.
Это мое последнее решение, ибо слишком уж меня до сего времени мучили и слишком уж страдал от людей, которые подвизаются при министрах и вельможах, чтобы захотеть опять хлебнуть того же.
Прошу вас, батюшка, не лишайте меня надежды, ибо несчастие мое и без вашего тяжкого гнева велико.
1769
Александр Сумароков — Екатерине Второй
Я большой деревни не прошу, мне она не нужна; а прошу к Москве близкой и малой, ради успокоения в летнее время духа и ради свободного чувствования и умствования.
1770
Александр Сумароков — Никите Панину
Прошу его императорское высочество и ваше сиятельство: покажите милость и прикажите сего моего человека в госпиталь принять. Ежели б сей человек был не бешен, но только без ума, так бы и лечить его было не надобно. Ибо на что такому человеку ум, когда и многие судьи, не имея ума, дело свое порядочно исправляют, да еще и наживаются. А я, кажется, с ума еще и не сошел, однако от положенных на меня дел кроме бедности ничего не нажил.
1771
Александр Сумароков — Екатерине Второй
Сотворите милость, государыня, и не допустите меня лишиться моей деревни; а без того я оную должен буду просрочить. А я и ныне совсем беден, ничего на свете не нажив, кроме знания стихотворства, которое не нужно; ибо у нас наши стихотворцы не только не зная наук, но и грамоте не зная, стихи пишут и от публики похвалу заслуживают.
1772
Александр Сумароков — Григорию Козицкому
А я бы, конечно, на театр после праздника пиесы прислал; но копировать сам я не стану, а другого, кроме себя, копииста я в Москве конечно не сыщу.
Да и пера мне очинить некому, а стихотворцу это ремесло не столько потребно, сколько грамота, хотя и в ней больше нужды нет, и похвальнее, не зная грамоте, быти стихотворцем; ибо и в древней Греции едакой диковинки не бывало.
Еллины премудрости ищут, а мы стихи и без премудрости писать умеем
Александр Сумароков — Екатерине Второй
Я и желаю и уповаю театральному моему распределению утверждения, дабы я мог еще по театру потрудиться, а особливо в комедиях, которых у меня и теперь три драмы и одна трагедия готовы, но за неимением копииста лежат без переписки.
А копиистов хороших нет и не будет, если за российское правописание никто не примется.
* * *
Ныне из учеников в Спасской академии, имущий склонность и ко стихотворству, более четырех месяцев неотступно просит меня, дабы взят он был ко мне ради переписки, чтоб ему чрез то научиться чистому слогу и поэзии, а он к тому и способности много имеет. А потому что он из поповичей и человек свободный, могу я его взять и без указу; да и начальники его за него стоять не могут и не хотят, а сверх того мне и они, как и все знатнейшие духовные, крайние приятели.
Но потребно сему человеку жалованье, ибо бедность рождает подлость, а поэзия подлости и крайних недостатков не терпит.
1773
Александр Сумароков — Григорию Козицкому
Я в крайнем отчаянии, а ответа нет мне на мои просьбы. Я терплю бедность, есть мне нечего, и нет столько денег, чтобы заплатить за письмо на почту. А сегодни еще обещался я к церемониалу стихи делать. Кланяюся вам и жду терпеливно смерти.
1774
Александр Сумароков — Григорию Потемкину
Все разъезжаются, а я, не имея здесь никакого дела, проживаюсь, ходя почти по миру и провождая многие дни почти без пищи. Заложил то все, что со мною привезено было. Вообразите мое состояние, ибо мне более ничего не осталося, как себя умертвить; а время к сысканию денег уже пропущено.
1775
Александр Сумароков — Григорию Потемкину
У меня один только на сей земле дом; так мне приютиться будет некуда, и должен я буду на старости таскаться по миру.
Я внес вещей в уплату в Магистрат более нежели на три тысячи; а что они дешево оценены, да и не покупаются будто, это не моя вина.
Я вместо процентов и рекамбий воздам вашему сиятельству сочинением новой трагедии баз рифм, как вы мне приказывать изволили.
Я жду в решении вашем или спасения моего, или отчаяния. А к решению сему времени уже мало осталось. Вообразите себе мое состояние!
* * *
Сии судьи, которые меня разорить хотят, суть рабы Отечества, а я сын Отечества, и потому, что я дворянин, и потому, что я уже отличный чин и орден имею, и потому, что я трудился довольно в красноречии российского языка.
Драмы мои играют содержатели, продавая и покупая выхоженную мною привилегию и не только отняв у меня ложу, но и отказав мне дать билеты, нарушая сочиненные со мною прежними содержателями контракты; и довольствуются доходом моих трудов они, а не я.
1777
Михаил Муравьев — отцу, Никите Муравьеву
Я вас прошу быть веселыми, и ежели бог совершит мои желания, так вы будете здоровы. Простите мне, батюшка: я спешу писать и сам лучше все расскажу, нежели через письма.
Я ожидаю с искренейшим почтением вашего родительского благословения и остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший слуга и сын
Михайло Муравьев
* * *
Я краснеюсь против своей воли, когда вы увольняете меня от писания к вам дважды в неделю, чтоб не делать лишней траты моего времени. Сим самым вы заставляете меня стараться о употреблении его как можно полезнее. Но мое сердце раздираемо бывает, когда вы сами силу ваших ко мне милостей унижать изволите, что будто, кроме бесполезной ласки, вы иначе в пользу мою ничего сделать не можете. Как будто бы то, что я имею, чем наиболее жизнь моя может быть приятна мне, все, наконец, что я своим называю, не было ваше. Я на сие ответствовать ничего не имею. Дайте мне времени чувствовать великость сих благодеяний и стараться их сколько-нибудь заслужить, прежде нежели оне вам покажутся малы…
Михаил Муравьев — сестре Феодосии
Час почты рушит минуты сего приятного забвения, которое меня единственно отдает вашему присутствию и беседе. Простите мне, матушка сестрица, и не думайте, чтобы вы далеки были от моего воспоминания, когда перо мое скупо иногда в чертах своих. Природа человеческая должна бы быть очень сожаления достойна или бы я ею должен был играться, если бы не слушал я ее гласу к вам и не было бы во мне впечатлено нежнейшей любви к вам. Наконец, я тысячу раз сказал, изъяснение чувства очень трудно, и в самое то время, когда оно, кажется, преходит его пределы, еще его не досязает. Столько-то нежны его краски.
* * *
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович! Я должен просить извинения, что движением чувствия, которого я не мог умерить, жалуясь, что редко получать могу ваши милостивые письма, востревожил я вас нечаянно. Вы изволите налагать на себя труд писать ко мне дважды в неделю: это мне новая милость, и изъявления любви, ее сопровождающие, объемлют все мои ощущения и не дают желаниям места.
Но я вместе и постыжден сею милостью: я боюсь не принять ее, однако ж и совещусь, что отягощаю ваше снисхождение, что это делаете вы для меня. Мне должно искать вашей угодности. Всякий лишний труд, который вы принимаете для меня, должен буду я себе упрекать.
Один раз будучи извещен, столько же будет мне счастлива та неделя, которую вы благополучно препроведете, и я всегда то же место занимать буду в сердце вашем. Я прошу усерднейше бога быть сколько-нибудь достойным тех уверений милости, которые вы мне делать изволите.
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Удовольствие говорить с нежнейшим родителем есть моя должность. Нет ничего для меня приятнее ее. Если бы в начертаниях пера моего могли найтиться и чувствия сердца. Я никогда не бываю столько доволен сам собой, как когда образ ваших милостей и убеждение моей к вам благодарности, нежного почтения живо во мне представится. Не уходят у меня сии неразнственные, кажется, поступки, они мелочи обхождения, но тем драгоценнейшие, чем менее в них себя приневоливают.
Одно бы мое желание было — быть любви сей, сих милостей достойным, чтоб чрез то самое показать, что я их умею почитать по достоинству и что я их не забываю. Простительно ли мне то, что я льщусь иногда письмами своими послужить к вашей отраде? По крайней мере, занять несколько минут приятно, подать случай разговаривать сему малому обществу и одному, которое вам приятно, я разумею, вам и сестрице. Вы мало приемлете участия в том, что другие называют увеселением.
Позвольте мне себе попенять, если простите сие выражение. Но наши обстоятельства вас занимают. Что же делать, если переменить их не можно? Вы сделаете наше счастие с сестрою, если будете веселы.
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Скоро будет день моего рождения. Прекрасный зачин письма! Вот чем занимается мое легкомыслие: располагаю, что буду делать утром и как дожидаться вечера. Прежде нежели одеваться, пятый и шестой час препроведу я в своем кабинете. После того одеваться и пить кофе.
Кому подарить меня в этот день? Ну! живет и без того. Я помню, что я бывало сержусь, что близко мое рожденье; нынче воображаю я его под самым прелестным видом. Я схожу с первой степени жизни: двадцать лет мои минуются, двадцать лет бытия моего.
Усугубятся ли они в другой раз: это неизвестно.
Причина размышлять и о том, что прошло, и о том, что будет. Воображу, может быть, я себе сии прекрасные, невинные, но мало вкушенные годы младенчества; воображу я нежную и рано отнятую мать; милости отца моего на всяком шаге жизни моей вообразятся мне ясно.
Здесь увижу себя учеником, там воином. Представятся дружества младенчества, отрочества, юношества: игрушки, резвости, глупости. Самолюбие автора, уничижение критики; иногда, может быть, с удовольствием вспомню труд свой; иногда пожалею втуне проведенное время. Творец природы удостоит, может быть, принять мгновение признания и обожения.
Где я буду у обедни? И этот вопрос важен.
* * *
Я, по несчастию, стою вам денег; другие в мои годы сами достают.
Сколько буду я утешен, если сими деньгами сделано будет сестрице платье или что-нибудь употреблено на ваши надобности. Родитель, которому я не одною жизнию должен, но и тем, что в жизни нахожу удовольствие; сестра, которая к любви достойному нраву присоединяет чувствие нежнейшей дружбы ко мне, вы уже ничем меня более обязать не можете, как позволением вас любить и разделять бремена общих нужд.
Сколько прошу я бога, чтобы он вложил в душу мою благородную ревность к трудам, чтобы я возвратился вас увидеть, не имея попрекать себе втуне проведенной праздности, не для моей единственно, может быть, тщетной славы, но для того, чтоб быть достойно похвалену вами.
Михаил Муравьев — сестре Феодосии
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Я тебе на сей бумажке пересылаю поцелуй. Твоя рука, прикоснувшися к ней, верно его получит. Не вздумай, что я с ума сошел: по эдакому воображению не трудно это заключить.
Умишко мой здоров: ни град, ни наводнение его не испортили. Кольми паче сердце, за которое я охотно жертвую ум.
Оно, сударыня, всегда вас помнит, и как ему не помнить той, которая так меня любит, как вы?
Михаил Муравьев — отцу, Никите Муравьеву
Сегодня был прекрасный день, и я, идучи тихонько, не один раз останавливался, особливо по набережной, чтоб насладиться видом Невы и ее окрестностей: это еще первый мороз, но такой, что с жарким солнечным сиянием его почти и не слышно. Вместо того, что накануне грязь было по колено, нынче не замараешь ноги. Тонкий туман, теряющий почти синеву свою в солнечных лучах, стоял вокруг берегов. Мне было мило, что я петербургский гражданин…
Михаил Муравьев — сестре Феодосии
Милостивая государыня моя сестрица Федосья Никитишна!
Может быть, недолго продолжится наша переписка, и роман окончится приездом героя в Тверь затем, что описания станций, ямов и ямщиков не столь блистающи, как переезд из Карфагена в Сицилию, и что промеж Тверью и Новгородом не разъезжают корсары, чтоб утащить в Алжир, для наполнения повестию второго на десять тома.
Михаил Муравьев — отцу, Никите Муравьеву
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Нынешнее после обеда получил ваше, милостивый государь батюшка, любезнейшее писание, за кое не могу довольно возблагодарить. Признаюсь, что я долго не смел его распечатывать, приготавливаясь ко справедливым обвинениям, которые все я очень заслуживаю. Но снисхождение, с которым вы изволите пред глаза предлагать мою пользу, мою должность или, справедливее сказать, дух кротости, дышащий во всякой строке письма сего, наполнил меня утешающею радостью. Чувствие, которое водило пером вашим, преселяется в душу читающего. Я ласкаю себя, что моя, может быть, чувствует его еще живее, будучи с вашею сродна. Что ваше это удовольствие, чтоб знать, что я вас люблю; на сие не могу я ответствовать так и столько, как хотел бы.
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Продолжающиеся сряду дни четыре особливо для меня прекрасны и могут быть превзойдены только нынешним утром, в которое я был столько счастлив, чтоб получить вдруг два письма от родителя, который умеет любить меня более, нежели я, и от сестры, которая хочет меня видеть столь усердно; но лучше хочет видеть позже и дать мне время сделать что-нибудь к моему счастью.
Если чувствования сердца дают нам лучшим образом вкушать бытие наше, ничего не может сравниться с удовольствием, которое всего меня наполнило при чтении ваших писем.
Чем могу я возблагодарить, не за пересылку денег, ибо не деньги мне дороги, в которых я не имею нужды, но за нежное попечение, управлявшее сим намерением.
Мне только оскорбителен поворот на себя: я уж столько стою, а еще не заработал ни единого мгновения моей жизни.
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
С сердечным прискорбием вижу я приближение праздников, затем, что я не могу их разделить с вами. Всякое утро, что пробужусь, представится мне множество дел, которые ожидают меня, и малое тех число, которые исполнил. Вчерась был, например, для меня день весьма приятный, затем, что я был весь дома и одинехонек. И делал кое-что, и это услаждает, когда чувствуешь свое уединение не бесполезным.
1778
Михаил Муравьев — отцу, Никите Муравьеву
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Нынешний день — новый год и день желаний. Почта делает мне сегодня услугу, что я мои переслать могу в Тверь. Имею честь усерднейше вас, милостивый государь батюшка, поздравить. Исполнение желаний не есть еще совершенное счастие; дай бог, чтоб они не истощились, и всегда бы чего-нибудь желать оставалось.
* * *
Простите мне, милостивый государь батюшка, что я моею леностью, моею оплошностью так долго продлил свое в Петербурге житье. Поверьте, батюшка, что я очень стараюсь отсюда вырваться, чтоб только вас более ожиданием не беспокоить. Я чувствую нужду оправдания; пора окончить мое отшествие в чужую сторону.
Не нашел я из молодых людей беспечнее меня. Имея погрешности возраста, буду ли я иметь счастие пользоваться и выгодами оного? Буду ль я иметь право к сему снисхождению, которое их извиняет? По крайней мере, я льщусь его найти в сердце нежнейшего отца, который более меня любит, нежели я себя.
Я у вас прошу прощения, что, может, без пользы останавливаю ваше внимание над сим мараньем. Дай боже, чтоб ваше здравие с причинами удовольствия не разлучено было; чтоб скорый мой приезд был также в их числе. Я целую ваши руки с почтением и чувствием сына, ожидающего от вас своего утешения, милостивый государь батюшка! ваш нижайший сын и слуга
Михайло Муравьев.
* * *
Простите мне, милостивый государь батюшка, что я раза два опоздал писать на почту. Никакой причины, кроме того, что иногда пропустишь время, иногда недосуг.
Так я нижайше прошу, если паче чаяния вперед случится то же, так скоро не беспокоиться. Я ничем не могу заплатить сии минуты беспокойства, причиненные неосторожностью. Здешние новости, знаю, что не привлекают вашего любопытства, так я их и оставляю. А рассказывать мои ежедневные приключения столь мало, что я их и не упоминаю.
С сыновним почтением прошу вашего родительского благословения и остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга
Михайло Муравьев.
* * *
У меня теперь денег на лицо около 140 рублей. Так не прикажете ли каким-нибудь образом перевести из них к вам какую-нибудь сумму? Я чувствую, чего я вам стою, сам, по несчастию, ничего не присовокупляя моими трудами. Но прошу, хотя знаю, что и права просить не имею, чтобы для того вы на меня не прогневались…
С некоторого времени ваши милостивые письма не наполнены теми драгоценными наставлениями, которых я столько недостоин сделался. И я жаловаться не смею…
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Это будет, как я надеюсь, конечно предпоследнее мое письмо, затем что отправление мое теперь зависит только от меня. Третьегодня ввечеру я отпущен, и только мне стоит взять пашпорт. Самое время гонит меня отсюда. Весь день ужасная капель. Так надобно ускорять. Срок мой первое июня, хотя я и просился по май. Да просился-то целый месяц. Майор велел сказаться, когда поеду: видно, хочет что-нибудь наказывать…
Полковник, когда я пришел к нему благодарить, говорил мне: «Много беспокойств навел мне ваш отпуск». — Я не понимаю, для чего бы? Что тут такое мудреное. Эти сомневающиеся люди и себе и другим несносны… — «Да приезжайте, — продолжает, — подолее послужить здесь. А то только что приедете, да и уедете. Это обидно…» — Тут позамялся наш разговор другими, после просил меня сесть и был довольно ласков. Но у меня, я не знаю для чего, не лежит к нему сердце.
Он имеет таинство сделать холодными людей.
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Маленькие кое-какие должности меня поостановили еще здесь: ко мне был прислан человек от дядюшки Льва Андреевича для сыскания ему учителя, мне самому должно было разнести книги, которых я довольно понабрал, распрощаться.
Притом же тысячи других мелкостей, которых и не предвидишь, особливо когда отправляешься в дорогу, встретятся. Слава богу, почти все уже я исполнил: иное как-нибудь.
Наконец, думаю, что это уж последнее от меня письмо получить изволите; затем, что я на сих днях отправляюсь. Сказывают, что благополучной ездою поспевают в шесть дней. А как теперь дорога немножко поиспортилась, то думаю, что не прежде восьми дней буду в Твери.
Для того что я еду на наемных, а не по почте.
Это род епитимьи, которую я наложил на себя, чтоб, проживши здесь столько, как я, по крайней мере, переезд мой не столько убыточным сделать.
* * *
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Мы не получили от вас письма, и особливо сестрица об этом беспокоится. Мы, слава богу, здоровы и дни свои кое-как проводим. Тетушка изволит столько об нас стараться, что нам ни о чем думать не осталось. Я себе купил сукна на кафтан и все, что к нему надобно. Отдавать еще не отдавал и не знаю еще, отдавать ли и по краткости времени, которое мы здесь проживем, и по дорогой цене, которую за шитье возьмут. Здесь так грязно по улицам, что пешком ходить никак невозможно; на дрожках ездить я и не привык, да и так перебрызгаешься, что показаться нельзя; карету же нанимать дорого.
Это меня заставляет самовольно лишаться удовольствий, которыми бы я здесь мог пользоваться.
1784
Павел Фонвизин — Ивану Мелиссино
По приезде моем в Москву получил я письмо из Тулы от господина Дилья, о котором ваше превосходительство мне говорить изволили.
Он пишет, что ваше превосходительство предупредили уже его о той должности, в которую он в университете вступить имеет, и просит меня, чтоб я не замедлил прислать к нему контракт, означающий как должность его, так и жалованье; в следствие сего получа от вашего превосходительства позволение принять его в университет в качестве учителя чистого письма, посылаю я к нему при письме моем род ообязательства, в коем прописываю я все то, чему он обучать должен с назначением ему так, как ваше превосходительство приказывать изволили, по 400 рублей в год жалованья, т. е. 200 рублей из университета, а другие 200 руб. из вольного пансиона.
Сие, кажется, для обеих сих мест необходимо нужно, ибо умалчивая о учениках гимназических, о которых я по сие время не имею еще никакого понятия, ученики вольного пансиона почти ни один не только писать, но и пера в руках держать не умеют
* * *
Милостивый государь Иван Иванович!
Сей день собрана была экстраординарная Конференция по поводу поданного от вашего превосходительства мнения о учреждении отборного класса, в которой, по многом трактовании о предлежащем деле, Конференция почла за нужное сделать вообще всем господам кураторам свое представление здесь в протоколе следующее.
К сему представлению побуждена она была многими причинами, особенного внимания заслуживающими, как то: если выписан будет из чужих краев человек со всеми качествами ученого мужа, то со всем тем недостаточен он будет для сего класса в рассуждении незнания его российского языка, который обучающему оный класс необходимо знать должно.
Таковому чужестранцу на первый случай менее шестисот рублей предложить, кажется, стыдно, да думаю, милостивый государь, что за меньшую оной суммы никто и выехать сюда не пожелает.
1785
Сергей Домашнев — Александру Безбородко
Высокосиятельнейший граф, милостивый государь.
Испытав все человеческое подвигнуть на жалость сердце ваше, и все без успеху. Ни многочисленные просьбы, ни ваши обещании, ни терзании мои не могли проникнуть до непреклонной души вашей.
Между престолом и мною разверзли вы бездну, в которой поглощается все, до меня касающееся: именные повелении, самими вами мне объявленные, вами отменены, представления первого правительства вами уничтожены.
Представьте, милостивый государь, что я прошу у вас не милости, но суда и казни. Вся милость, которую я со всею благодарностью восчувствую, есть та, чтоб прекратить хотя смертию моею истязание мое, ибо я бьюсь теперь как недорезанная жертва под рукою, ее терзающею.
Да бог умилостивит сердце ваше, и оно хотя на мгновение отверзется к чувству человечества или пустить жить, или велит из жалости приколоть меня.
Николай Карамзин — Письма русского
путешественника
Тверь, 18 мая 1789
Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!
О сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь?
— Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самому себе: наконец ты поедешь? Не в радости ли просыпался всякое утро? Не с удовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чем думать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов?
Но — когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и со всем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего.
* * *
В 11 часов ночи. Я остановился в трактире у Мемеля, против почтового двора. Комната у меня чиста и светла, а хозяин услужлив и говорлив до крайности. Между тем как я разбирал свой чемодан, рассказывал он мне о порядке, заведенном в его доме, о своем бескорыстии, честности и проч. «Все те, которые жили у меня, — говорил он, — были мною довольны. Я получаю, конечно, не много барыша, да зато идет обо мне добрая слава; зато у меня совесть чиста и покойна, а у кого покойна совесть, тот счастлив в здешней жизни, и ничего не боится, и ни от чего не бледнеет…» В самую сию секунду грянул гром, и г. Мемель испугался и побледнел. «Что с вами сделалось?» — спросил я. «Ничего, — отвечал он, запинаясь, — ничего; только надобно затворить окно, чтобы не было сквозного ветру».
В нынешнее лето я еще не видал и не слыхал такой грозы, какая была сегодня. В несколько минут покрылось небо тучами; заблистала молния, загремел гром, буря с градом зашумела, и — через полчаса все прошло; солнце снова осветило небо и землю, и трактирщик мой опять начал говорить о неустрашимости того, кто берет за все умеренную цену и, подобно ему, имеет чистую совесть.
С.-Петербург, 26 мая 1789
Прожив здесь пять дней, друзья мои, через час поеду в Ригу.
В Петербурге я не веселился. Приехав к своему Д, нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек открыл мне свое сердце: оно чувствительно — он несчастлив!.. «Состояние мое совсем твоему противоположно, — сказал он со вздохом, — главное твое желание исполняется: ты едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти, которая одна может окончить мое страдание». Я не смел утешать его и довольствовался одним сердечным участием в его горести. «Но не думай, мой друг, — сказал я ему, — чтобы ты видел перед собою человека, довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого и жалею».
— Оба мы вместе от всего сердца жаловались на несчастный жребий человечества или молчали. По вечерам прохаживались в Летнем саду и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал.
Ненастье продолжается. Сижу в своей горнице под растворенным окном, и хотя косой дождь мочит меня и разливает дрожь по моей внутренности, однако ж каменная русская грудь не боится простуды, и питомец железного севера смеется над слабым усилием маинских бурь.
Но такой ли погоды ожидал я в здешнем кротком климате? Более и более удаляясь от севера, радовался я мыслию, что оставляю за собою холод и сырость, все сердитое, жестокое и угрюмое в натуре. «Там, где течет Майн и Рейн, — думал я, — там небо чисто, дни красны, и одни зефиры струят воздух; там цветущая природа ликует в ярком свете лучей солнечных». Но — приезжаю и нахожу пасмурную осень середи лета. Только я намерен переупрямить погоду; и клянусь титанами и страшным Стиксом, что не выеду из Франкфурта, не дождавшись ясных дней.
В ненастное время казалось мне, что Франкфурт пуст, а теперь кажется, что он очень многолюден, — оттого, что в дурную погоду сидели все дома, кроме тех, которым уже по крайней нужде надлежало корчиться под дождем и топтать ногами грязь на улицах, а теперь, обрадовавшись солнцу, все, как муравьи, ползут из своих нор.
* * *
Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может!
Приятно, весело, друзья мои, переезжать из одной земли в другую, видеть новые предметы, с которыми, кажется, самая душа наша обновляется, и чувствовать неоцененную свободу человека, по которой он подлинно может назваться царем земного творения. Все прочие животные, будучи привязаны к некоторым климатам, не могут выйти из пределов, начертанных им натурою, и умирают, где родятся; но человек, силою могущественной воли своей, шагает из климата в климат — ищет везде наслаждений и находит их — везде бывает любимым гостем природы, повсюду отверзающей для него новые источники удовольствия, везде радуется бытием своем и благословляет свое человечество.
А мудрая связь общественности, по которой нахожу я во всякой земле все возможные удобности жизни, как будто бы нарочно для меня придуманные; по которой жители всех стран предлагают мне плоды своих трудов, своей промышленности и призывают меня участвовать в своих забавах, в своих весельях…
* * *
Пфенингер сказывал мне, что Лафатер давно уже поставил себе за правило не читать тех сочинений, в которых о нем пишут, и, таким образом ни хвала, ни хула до него не доходит.
Я считаю это знаком редкой душевной твердости; и человек, который, поступая согласно с своею совестию, не смотрит на то, что думают о нем другие люди, есть для меня великий человек.
Между тем, друзья мои, желаю вам покойной ночи.
* * *
Друзья мои! Когда судьба велит вам быть в Лозанне, то взойдите на террасу кафедральной церкви и вспомните, что несколько часов моей жизни протекло тут в удовольствии и тихой радости!
Если бы теперь спросили меня: «Чем нельзя никогда насытиться?», то я отвечал бы: «Хорошими видами». Сколько я видел прекрасных мест!
И при всем том смотрю иа новые с самым живейшим удовольствием.
* * *
Мы приближались к Парижу, и я беспрестанно спрашивал, скоро ли увидим его? Наконец открылась обширная равнина, а на равнине, во всю длину ее, Париж!..
Жадные взоры наши устремились на сию необозримую громаду зданий — и терялись в ее густых тенях. Сердце мое билось.
«Вот он, — думал я, — вот город, который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, мод, — которого имя произносится с благоговением учеными и неучеными, философами и щеголями, художниками и невеждами, в Европе и в Азии, в Америке и в Африке, — которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем; о котором так много читал я в романах, так много слыхал от путешественников, так много мечтал и думал!.. Вот он!.. Я его вижу и буду в нем!..»
— Ах, друзья мои! Сия минута была одною из приятнейших минут моего путешествия! Ни к какому городу не приближался я с такими живыми чувствами, с таким любопытством, с таким нетерпением!
* * *
Я в Париже!» Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение… «Я в Париже!» — говорю сам себе и бегу из улицы в улицу, из Тюльери в поля Елисейские, вдруг останавливаюсь, на все смотрю с отменным любопытством: на домы, на кареты, на людей.
Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами — веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете, чудного, единственного по разнообразию своих явлений. Пять дней прошли для меня как пять часов: в шуме, во многолюдстве, в спектаклях, в волшебном замке Пале-Рояль. Душа моя наполнена живыми впечатлениями, но я не могу самому себе дать в них отчета и не в состоянии сказать вам ничего связного о Париже. Пусть любопытство мое насыщается, а после будет время рассуждать, описывать, хвалить, критиковать.
* * *
— Теперь замечу одно то, что кажется мне главною чертою в характере Парижа: отменную живость народных движений, удивительную скорость в словах и делах. Система Декартовых вихрей могла родиться только в голове француза, парижского жителя. Здесь все спешит куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга, ловят, хватают мысли, угадывают, чего вы хотите, чтоб как можно скорее вас отправить.
Какая страшная противоположность, например, с важными швейцарами, которые ходят всегда размеренными шагами, слушают вас с величайшим вниманием, приводящим в краску стыдливого, скромного человека; слушают и тогда, когда вы уже говорить перестали; соображают ваши слова и отвечают так медленно, так осторожно, боясь, что они вас не понимают!
А парижский житель хочет всегда отгадывать: вы еще не кончили вопроса, он сказал ответ свой, поклонился и ушел!
* * *
Париж покажется вам великолепнейшим городом, когда вы въедете в него по Версальской дороге. Громады зданий впереди с высокими шпицами и куполами; на правой стороне — река Сена с картинными домиками и садами; на левой, за пространною зеленою равниною, — гора Мартр, покрытая бесчисленными ветряными мельницами, которые, размахивая своими крыльями, представляют глазам нашим летящую станицу каких-нибудь пернатых великанов, строусов или альпийских орлов. Дорога широкая, ровная, гладка, как стол, и ночью бывает освещена фонарями. Застава есть небольшой домик, который пленяет вас красотою архитектуры своей. Через обширный бархатный луг въезжаете в поля Елисейские, недаром названные сим привлекательным именем: лесок, насажденный самими ореадами, с маленькими цветущими лужками, с хижинками, в разных местах рассеянными, из которых в одной найдете кофейный дом, в другой — лавку. Тут по воскресеньям гуляет народ, играет музыка, пляшут веселые мещанки. Бедные люди, изнуренные шестидневною работою, отдыхают на свежей траве, пьют вино и поют водевили.
* * *
Однако ж не надобно себе воображать, что парижская приятная жизнь очень дорога для всякого; напротив того, здесь можно за небольшие деньги наслаждаться всеми удовольствиями по своему вкусу. Я говорю о позволенных, и в строгом смысле позволенных, удовольствиях. Если же кто вздумает коротко знакомиться с певицами и актрисами или в тех домах, где играют в карты, не отказываться ни от какой партии, тому надобно английское богатство. И домом жить дорого, то есть дороже, нежели у нас в Москве. Но вот как можно весело проводить время и тратить не много денег:
Иметь хорошую комнату в лучшей отели, поутру читать разные журналы, газеты, где всегда найдешь что-нибудь занимательное, жалкое, смешное, и между тем пить кофе, какого не умеют варить ни в Германии, ни в Швейцарии; потом кликнуть парикмахера, говоруна, враля, который наскажет вам множество забавного вздору о Мирабо и Мори, о Бальи и Лафаете, намажет вашу голову прованскими духами и напудрит самою белою, легкого пудрою.
Надев чистый простой фрак, бродить по городу, зайти в «Пале-Рояль», в Тюльери, в Елисейские поля, к известному писателю, к художнику, в лавки, где продаются эстампы и картины, — к Дидоту, любоваться его прекрасными изданиями классических авторов, обедать у ресторатёра, где подадут вам за рубль пять или шесть хорошо приготовленных блюд с десертом; посмотреть на часы и расположить время свое до шести, чтобы, осмотрев какую-нибудь церковь, украшенную монументами или галерею картинную, или библиотеку, или кабинет редкостей, явиться с первым движением смычка в опере, в комедии, в трагедии, пленяться гармоннею, балетом, смеяться, плакать — и с томною, но приятных чувств исполненною душою отдыхать в Пале-Рояль, за чашкою баваруаза, взглядывать на великолепное освещение лавок, аркад, аллей в саду; вслушиваться иногда в то, что говорят тамошние глубокие политики; наконец, возвратиться в тихую свою комнату, собраться с идеями, написать несколько строк в своем журнале, броситься на мягкую постелю и (чем обыкновенно кончится и день и жизнь) заснуть глубоким сном с приятною мыслию о будущем.
Так я провожу время и доволен.
* * *
Не буду описывать вам наружности сего квадратного замка, который, без всякого сомнения, есть огромнейшее здание в Париже, в котором соединены все ордены архитектуры; скажу только, что, собственно, принадлежит к отличному его характеру.
Фамилия герцога Орлеанского занимает самую малую часть главного этажа; все остальное посвящено удовольствию публики или прибытку хозяина.
Тут спектакли, клубы, концертные залы, магазины, кофейные дома, трактиры, лавки; тут богатые иностранцы нанимают себе комнаты; тут живут блестящие первоклассные нимфы; тут гнездятся и самые презрительные.
Все, что можно найти в Париже (а чего в Париже найти нельзя?), есть в Пале-Рояль.
Тебе надобен модный фрак, поди туда и надень. Хочешь, чтобы комнаты твои через несколько минут были украшены великолепно, поди туда, и все готово. Желаешь иметь картины, эстампы лучших мастеров, в рамах, за стеклами, поди туда и выбирай. Разные драгоценные вещи, серебро, золото, все можно найти за серебро и золото. Скажи, и вдруг очутится в кабинете твоем отборная библиотека на всех языках, в прекрасных шкапах.
Одним словом, приходи в Пале-Рояль диким американцем и через полчаса будешь одет наилучшим образом, можешь иметь богато украшенный дом, экипаж, множество слуг, двадцать блюд на столе и, если угодно, цветущую Лаису, которая всякую минуту будет умирать от любви к тебе. Там собраны все лекарства от скуки и все сладкие отравы для душевного и телесного здоровья, все средства выманивать деньги и мучить безнадежных, все способы наслаждаться временем и губить его.
Можно целую жизнь, и самую долголетнюю, провести в Пале-Рояль, как волшебный сон, и сказать при смерти: «Я все видел, все узнал!»
* * *
Я взглядывал на дверь, как будто бы ожидая возвращения прелестной незнакомки. Кто она? Благородная, почтенная или… Какая мысль! Важные парижские дамы не говорят так вольно с незнакомыми; однако ж может быть исключение из правила. Воображение мое не переставало заниматься ею во время балета, находя в разных танцовщицах сходство с белокурою незнакомкою. Я пришел домой — и все еще о ней думал.
«История кончилась», — вы скажете; а может быть, и нет. Что, если я опять где-нибудь встречусь с красавицею, в Елисейских полях, в Булонском лесу; избавлю ее от разбойников, или вытащу из Сены, или спасу от огня?.. Предвижу вашу усмешку. «Роман! Роман!» — повторите вы. Боже мой! Как люди стали ныне недоверчивы! Это отнимает охоту путешествовать и рассказывать анекдоты. Хорошо; я замолчу.
* * *
Что может быть счастливее этой выдумки? Выйдете по улице, устали, хотите отдохнуть: вам отворяют дверь в залу, чисто прибранную, где за несколько копеек освежитесь лимонадом, мороженым, прочитаете газеты, слушаете сказки, рассуждения; сами говорите и даже кричите, если угодно, не боясь досадить хозяину. Люди небогатые осенью, зимою находят тут приятное убежище от холода, камин, светлый огонь, перед которым могут сидеть, как дома, не платя ничего, и еще пользоваться удовольствием общества.
* * *
Я получил от госпожи Н следующую записку: «Сестра моя, графиня Д, которую вы у меня видели, желает иметь подробное сведение о вашем отечестве. Нынешние обстоятельства Франции таковы, что всякий из нас должен готовить себе убежище где-нибудь в другой земле. Прошу ответить на прилагаемые вопросы, чем меня обяжете». Я развернул большой лист, на котором под вопросами оставлено было место для ответов. Вот нечто для примера — рассмейтесь!
Вопрос. Можно ли человеку с нежным здоровьем сносить жестокость вашего климата?
Ответ. В России терпят от холода менее, нежели в Провансе. В теплых комнатах, в теплых шубах мы смеемся над трескучим морозом. В декабре, в генваре, когда во Франции небо мрачное и дождь льется рекою, красавицы наши, при ярком свете солнца, катаются в санях по снежным бриллиантам, и розы цветут на их лилейных щеках. Ни в какое время года россиянки не бывают столь прелестны, как зимою; действие холода свежит их лица, и всякая, входя с надворья в комнату, кажется Флорою.
Вопрос. Какое время в году бывает у вас приятно?
Ответ. Все четыре, но нигде весна не имеет столько прелестей, как в России. Белая одежда зимы наконец утомляет зрение, душа желает перемены, и звонкий голос жаворонка раздается на высоте воздушной. Сердца трепещут от удовольствия.
Солнце быстрым действием лучей своих растопляет снежные холмы; вода шумит с гор, и поселянин, как мореплаватель при конце океана, радостно восклицает: «Земля!» Реки рвут на себе ледяные оковы, пышно выливаются из берегов, и самый маленький ручеек кажется величественным сыном моря. Бледные луга, упитанные благотворною влагою, пушатся свежею травкою и красятся лазоревыми цветами. Березовые рощи зеленеют; за ними и дремучие леса, при громком гимне веселых птичек, одеваются листьями, и зефир всюду разносит благоухание ароматной черемухи.
В ваших климатах весна наступает медленно, едва приметным образом; у нас мгновенно слетает с неба, и глаз не успевает следовать за ее быстрыми действиями. Ваша природа кажется изнуренною, слабою; наша имеет всю пламенную живость юноши: едва пробуждаясь от зимнего сна, является во всем блеске красоты своей, и что у вас зреет несколько недель, то у нас в несколько дней доходит до возможного растительного совершенства. Луга ваши желтеют в середине лета, у нас зелены до самой зимы. В ясные осенние дни мы наслаждаемся природою, как другом, с которым нам должно расстаться на долгое время — и тем живее бывает наше удовольствие. Наступает зима — и сельский житель спешит в город пользоваться обществом.
Вопрос. Какие приятности имеет ваша общественная жизнь?
Ответ. Все те, которыми вы наслаждаетесь: спектакли, балы, ужины, карты и любезность вашего пола.
Вопрос. Любят ли иностранцев в России? Хорошо ли их принимают?
Ответ. Гостеприимство есть добродетель русских. Мы же благодарны иностранцам за просвещение, за множество умных идей и приятных чувств, которые были неизвестны предкам нашим до связи с другими европейскими землями. Осыпая гостей ласками, мы любим им доказывать, что ученики едва ли уступают учителям в искусстве жить и с людьми обходиться.
Вопрос. Уважаете ли вы женщин?
Ответ. У нас женщина на троне. Слава и любовь, лавр и роза есть девиз наших рыцарей.
Угадайте, какой вопрос теперь следует?.. «Много ли дичи в России?» — спрашивает муж мой, — прибавляет графиня, — страстный охотник стрелять»,
Я отвечал так, что провинциальный граф должен закричать: «Ружье! Лошадей! В Россию!»
Одним словом, если муж и жена теперь не прискачут к вам в Москву, то не моя вина!
* * *
Скажу: огонь, воздух — и характер французов описан. Я не знаю народа умнее, пламеннее и ветренее вашего.
Кажется, будто он выдумал или для него выдумано общежитие: столь мила его обходительность и столь удивительны его тонкие соображения в искусстве жить с людьми! Сие искусство кажется в нем любезною природою.
Никто, кроме его, не умеет приласкать человека одним видом, одною вежливою улыбкою. Напрасно англичанин или немец захотел бы учиться ей перед зеркалом: на лице их она чужая, принужденная.
Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими.
* * *
В Иль-де-Франс плоды уже зрелы — в Пикардии зелены — в окрестностях Булони все еще цветет и благоухает. Перемена климата чувствительна на каждой миле — и воображение, что я удаляюсь беспрестанно от благословенных стран юга, горестно для души моей. Натура видимо беднеет к северу. Теперь сижу один под каштановым деревом, шагах в двадцати от почтового двора, — смотрю через луга и поля на синеющееся вдали море и на город Кале, окруженный болотами и песками.
Странное чувство! Мне кажется, будто я приехал на край света, — там необозримое море — конец земли — природа хладеет, умирает — и слезы мои льются ручьями.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.