Бесплатный фрагмент - Творец

От автора

Эта книга состоялась благодаря выдающимся учителям, что встречались на моем пути. Многие из них жили и творили задолго до моего рождения, но эти отголоски и миражи прошлого вели меня по извилистым тропам судьбы. Без моих наставников и помощников эта книга не стала бы такой живой. Спасибо Вам.

Отдельную благодарность хочется выразить тем людям, что были рядом в момент написания романа: моему мужу Роману, подругам Марианне и Наталье, а еще моему чуткому корректору Елене Марковой.

Творец

Божий мир еще не создан.

Не достроен Божий храм.

Только серый камень роздан.

Только мощь дана рукам.

Ю. Балтрушайтис

Часть первая. Стены и двери

Глава 1

В бесконечном стремлении походить на Создателя человек обречен творить. Но то что выходит из-под руки художника, лишь слабая тень его фееричных фантазий.

Жизнь прозаична, заурядна и рутинна, и это еще в лучшем случае. Частенько она бывает жестока и, как нам по наивности кажется, несправедлива.

Но творчество — это нескончаемый лабиринт возможностей, где у каждого индивидуальный маршрут. Есть в нем и поэтичность, и легкость, и гармония, и внезапность откровений, и тайна, и мечта. Смысла, правда, в нем маловато. Зато оно само чудесным образом, наполняет мутно-серую повседневность радужной значимостью. В довершении ко всему эта безудержная вакханалия сопровождается зудом тщеславия.

Меня мои друзья по цеху частенько корят за излишний символизм и пошлую мистику. А я так считаю: творческая жила на то в человека и впаяна, чтобы он унылую обыденность яркими красками расцвечивал. Ну кому скука жизни в ее заплесневелом быту интересна? Хотя несомненно находятся и такие чудаки, которых она прельщает.

Другое дело фантазии! Хочешь испытать эстетическое наслаждение, любуясь мифическими красавицами? Нарисуй! Наскучила розовая праздность? Окунись в мрачное средневековье с помощью картин Босха. Тяготишься тем, что разум зажат в границах черепной коробки? Пролистай каталог Сальвадора Дали и убедись в обратном. Тем более что и ученые уже давно это доказали. В общем, преобразовывай банальность бытия, вноси в пыльную бытность искру, свежесть, делай свою жизнь сказкой. Ведь реальность, в которой ты живешь — это результат работы твоего сознания и только.

Искусство позволяет создавать невероятные миры, дает возможность облечь вымысел в некую форму. Любая самая бредовая идея, копошащаяся в твоей голове, может найти воплощение в глине или карандаше, в масле или металле, да в чем угодно! Материал не имеет значения, образ мыслей — вот что делает тебя художником, а в какую материальную оболочку ты облечешь свои идеи дело десятое.

Искусство — самый верный и надежный путь познать окружающий тебя мир. Оно — луч просвещения, воплощенная мечта, прорыв в беспредельность! Так я наивно полагал, пока не стал с его помощью зарабатывать.

Оказалось, что изобретательные и неутомимые менеджеры мира сия, давно призвавшие искусство себе на службу, уже заняли все коммерческие ниши, задав тон на легкоперевариваемый ширпотреб. Они с легкостью убедили доверчивых граждан, что за горсть медяков каждый может прикоснуться к святая святых. Опытный торговец знает — за обман, люди платят с той же охотой, что и за правду, только обходится она зачастую дороже.

Вот только я все никак не научусь впаривать свеженький, только народившейся плод моей жизнедеятельности. Наверное, я не в тренде. Но это, в общем, и не мудрено, потому как массовое общедоступное искусство — это миф. Отличать его от товарщины сейчас, как и прежде, могут немногие, да и ни к чему это, наверное. Математики или там биологи не орут же, раздирая глотки, что кругом дегенераты, только лишь потому что находятся индивиды, не способные понять в чем разница межу параболой и инфузорией туфелькой. Не многие художники, надо сказать, отличаются такой снисходительностью к невежеству. Ну да Бог с ними с занудами, хотя понять их несложно. Дергано-неврастенические повелители кистей и стеков, хоть сколько-нибудь поработавшие на ниве визуализированных грез, быстро понимают, что совершенно напрасно тратили годы на преодоления порога безвкусия, зря тянули себя за волосы из болот невежества, беспощадно распиная богов китча, учились видеть, слышать и чувствовать. Именно за то, что они так усиленно пытались в себе убить, люди и готовы платить.

Самовыражаться, исторгая из себя семена невиданного концептуализма, можно сколько тебе вздумается. Только вот желающих спонсировать все это высокохудожественное безобразие как и сотни лет назад катастрофически мало. Зато тех, кто готов все это новаторство плодить, страшно много. Вот и выходит, что одни художники творят для того, чтобы вдохновлялись другие, поднимаясь по ступени совершенствования и отдаляясь от общепринятого хорошо оплачиваемого формата.

Когда же ты, наконец, захлебываешься в потоке критики и абсурдных комментариях, то сдаешься и лепишь дешевый китч (хотя вопрос цены может существенно варьироваться). Проблема в том, что, как правило, хорошие художники — очень плохие менеджеры, о чем мне неустанно напоминают мои родители.

Но о них позже, разве можно думать о грустном, когда за окном столько света.

Люблю, когда утро встречает меня солнцем. Я тогда подолгу лежу в постели, разглядываю расставленные на подоконнике сосуды, фигурки, слепки. Это вечно пыльное предоконное пространство стало своеобразным кладбищем для невостребованных работ и тех «шедевров», что выходили из-под моей руки исключительно для собственного удовольствия.

Так вот, я люблю, когда меня будит медленно ползущая полоса света, настигающая старый диван в районе девяти утра. Тогда я просыпаюсь, потому что становится нестерпимо жарко и, сбрасывая плед, наблюдаю. Все скульптуры, вазы и другого рода керамические сосуды начинают оживать, пространство наполняют красочные всполохи и блики. Любовно облитая глянцевой глазурью [1] керамика превращается в скопление самоцветов. Множество маленьких солнц, спускаясь в такое утро на мои запыленные творения, преобразовывает эту батарею несостоятельности, давая надежду, заставляя думать, что день будет чудесным. Ведь не может же день быть не чудесным, когда он так сверкает с самого утра?

Но день мог. В отличие от меня, день мог себе многое позволить. Я вообще, если честно, за перламутровыми границами творчества был весьма никчемным, мало на что способным типом. Например, я не мог себе позволить отдельную квартиру. Пробовал снимать угол в коммуналке. Был выдворен после первого же сеанса масляной живописи. Соседка — патлатая стерва с вечно напомаженными синими веками, долго визжала, что все ее «левайсы» и «адидасы» провоняли скипидаром. Скитался по друзьям и знакомым, не в состоянии жить с горячо любимыми родственниками. Но как выяснилось, переносить меня с непринужденной легкостью могут лишь товарищи по кистям, и то в малых дозах. Поэтому я и живу в мастерской.

А что, на мой взгляд, очень удобно. Диван хоть и обшарпанный, но все же спать можно. Опять же, рабочее место здесь, никуда ходить не надо. В отличие от общаги, в которой я тоже пытался в свое время жить, своя уборная, я в ней даже душ соорудил, так что живу теперь как человек. Собственно, ради этого андеграундного рая я в Союз [2] и вступил. Теперь, правда, вынужден отрабатывать социальные блага, выставляясь на периодических показульках.

Выставки затея важная и очень для художника полезная, только я на таких мероприятиях себя чувствую отвратно. Когда в момент открытия, какая-нибудь тетушка в роговой оправе презентует меня немногочисленной группе зевак, я ощущаю себя насаженным на кол леденцом, с одной только целью; чтобы достопочтенная публика со смаком меня нализывала. Беда в том, что происходит это крайне редко, и я начинаю думать, что мой отец был прав. Лучше бы я пошел в автослесари, вместо того чтобы положить три долгих года на штурм Мухи, а потом еще шесть чтобы из нее выбраться.

В общем, это сладостно начинающееся утро, которое не мог смутить даже застоявшийся в мастерской перегарный смрад, испортила-таки трель дверного звонка.

Истерический звук не сулил ничего хорошего. Так трезвонил либо Женька с четвертого этажа, когда я его заливал, либо мать. Женьку я залить не мог, потому что вчера даже воду не включал. Пришел во втором часу ночи от Гали и, не раздеваясь, бухнулся спать. Даже вон портвейн не допил. Значит мать, уныло заключил я и тут же, как по мановению волшебной палочки, солнце выключили. Мир снова стал сер и убог.

Распахнув настежь окно и наскоро обрызгав шевелюру тройником [3], в надежде перебить винный запах, я поплелся открывать.

— Сколько можно спать, Ви! — проголосила мать с порога. — И почему от тебя так воняет растворителем?

— Наверное, потому что я художник, ма, — буркнул я, пропуская их с отцом внутрь.

— Лучше бы ты был автослесарем, — изрек свою мантру отец, — толку было бы больше.

— В двадцать лет ума не было и уже не будет, — напомнил я его любимую присказку.

— В тридцать лет семьи нет и не будет, — посетовала мать.

— В сорок лет денег нет и не будет, — предсказал отец.

— Ну, мне пока и не сорок.

— Вряд ли за семь лет, что-то существенно изменится, — убежденно сказал отец.

— Если вы пришли читать мне нотации, то выбрали не самое подходящее время. У меня много работы.

— Тоже мне работа, — хмыкнула мать, — уродами всякими подоконники заставлять. Если так охота кистями махать, вместо того чтобы делом заниматься, поучился бы у Жени. Вот человек! Даром что художник, а как состоятельно живет. Машину новую, говорит, купил.

— Чему мне у него учиться? — завелся я. — Как зефирные облачка в сиреневых закатах малевать или как нимфеток расписных пузатым дядям втюхивать?

— Да хоть бы и этому, — согласилась мать. — У него, что не картина — одно сплошное благолепие, не то что твоя мистическая мазня. Что это за синий псоглавец? — укоряла она меня, тыча в стоявшее на мольберте полотно. — А это — жирная русалка с котом или может девка, которую пыталась съесть рыба?

Мать вперла в меня воспаленные глаза, но встретив мой устало-равнодушный взгляд, взбеленилась еще пуще.

— Веня, чего ты молчишь? Твой сын разлагается в этой богеме, а тебе и сказать уже нечего!

— Да, Ви, мать права, эту сказочную белиберду ты никогда не продашь. Тебе завтра тридцать три года стукнет, а ты все как студент беспечный живешь. Ты думаешь, чем семью кормить будешь?

— Вы и без меня неплохо справляетесь, я слышал, тоже новую машину купили.

— Я не о нас толкую.

— А другой семьи у меня вроде нет. Или я чего-то не знаю?

— Прекрати паясничать! — завизжала мать. — Ты прекрасно понимаешь, к чему клонит отец. — Она брезгливо смахнула со складного стула мифическую грязь и, опустившись на него, заговорила мягче. — Сына, тебе завтра исполнится тридцать три года — возраст Христа. Это очень важный этап в жизни каждого мужчины. А ты все баловством занимаешься, Химер каких-то пытаешься догнать. Пора уже и за ум взяться, о будущем подумать, в конце-то концов.

— Так все, — не выдержал я. — На сегодня лимит высадки мозга исчерпан. Приходите на следующей неделе, по вторникам я абсолютно свободен.

— Ты даже не позовешь нас на свой День рождения?!

— Я не отмечаю. Не хочу напоминать себе лишний раз, что мозгов и семьи у меня уже не будет.

— Да, — крякнул отец, — осталось только финансы профукать.

— По твоим прогнозам все уже предрешено, — огрызнулся я, выталкивая их за дверь.

Мой отец — потомственный бухгалтер, и мать, проработавшая сорок два года статистом, при каждом посещении моей конуры (как они ее назвали), пытались затащить меня в безжалостный мир цифр, с которым я (на их горе) с детства был не в ладах. Их посещения никогда не длились дольше пятнадцати минут. Либо мать жаловалась на тяжелый запах даммарного лака и растворителей, либо, как сегодня, они выводили меня из себя, и я просто выставлял их за дверь.

Конечно, я нагло соврал моим предкам, День рождения я все-таки отмечать собирался, довольно скромно и немноголюдно, но все же. На мое счастье и вопреки утверждениям отца, на жирную русалку нашелся-таки покупатель, и сегодня после полудня за ней должны были прийти. Я рассчитывал выручить за томную рыбоподобную нимфу хотя бы пару хабаровсков. Финансовые вливания были сейчас необходимы мне как воздух, потому как без них я не мог надеяться не то что на веселое празднование, но и на сегодняшний ужин.

Покупатель оказался поразительно щедр и накинул мне к ожидаемой десятке еще столько же на раму, понимая конечно, что я не буду столь расточителен при выборе багета.

Опасаясь растратить вверенные мне финансы раньше времени и совсем не на то, что следует, я занялся оформлением картины в тот же день. Уже к вечеру синеокая Наяда [4], была в не слишком дорогой, но и не в самой дешевой раме.

Я люблю, когда мои работы покупают, это позволяет мне жить отдельно от маман и папан. А еще финансы являются самым лучшим доказательством признания. Если человек готов платить за права обладания твоими работами, значит они ему действительно нравятся. Ну, по крайней мере, я себя так уверяю.

Иногда мне грустно расставаться с тем или иным произведением. Но если уж оно кому-то приглянулось, значит с ним пора прощаться. Пусть доставит удовольствие еще кому-то кроме меня. К тому же мастерская не резиновая, а я себе еще нарисую, слеплю, вырежу.

Вот и сейчас я сидел напротив мольберта и смотрел на розовощекую русалку с черным котом. Прощался. Эта красавица прожила со мной целый год. Я так привык к ней, что мне казалось, я расстаюсь с любимой. И снова, как уже бывало и раньше, назойливая мысль о том, что я меняю подругу жизни на коммуналку, ломоть колбасы и пару бутылок портвейна, противно скрежеща, всверливалась в мою голову. Я отогнал неприятную думу и лег спать (не на голодный желудок, как бывало, а все благодаря ей — моей рыбной бабе).

Глава 2

День моего рождения начался весьма прозаично. Походы по сберкассам и магазинам, расставания с деньгами, выслушивания поздравлений от родителей, плавно перетекающих в нотации, встреча с покупателем, забравшим русалку и так далее и тому подобное. Зато вторая половина дня удалась на славу. Серебристый январский вечер многообещающе сверкал желтыми фонарями. В инее на окне читался неоднозначный, на что-то намекающий узор. Казалось, кто-то хотел заморозить момент, запечатлеть его в моей памяти, выгравировать в самом времени и пространстве некую отправную точку, становящуюся для меня важным ориентиром. Точку, от которой я поведу пунктирную линию, слепо блуждавшую все эти годы по полотну моей жизни и готовящуюся обрести, наконец, зримый вектор.

Галя пришла к семи, посетовала на пыль.

— Уж к днюхе мог бы немного прибраться, — проговорила она, проводя пальцем по подоконнику.

Моя подруга частенько бывала грубовата, но этот ее маленький недостаток с лихвой компенсировался непритязательностью и ненавязчивостью.

Сенька и Кирилл — мои студенческие приятели, подошли, когда мы с Галькой выдули уже полбутылки Массандры. Они принесли подарки, традиционные в кругу художников: кисти, краски и банку стыренной в универе (там Сеня работал мастером) глазури. Глазурь была хорошая, дорогая: сочно-зеленая, потечная, а при грамотном смешивании с прозрачкой [5], становящаяся празднично-бирюзовой. Ей я особенно порадовался. Помню, как любовно погладил банку, ставя на самую верхнюю полку стеллажа, как представлял, что слеплю, наконец, настенные часы и покрою их этой глазурью.

Это сладостное воспоминание было последним ясным моментом. Дальше пошли лишь смутные, малоправдоподобные обрывки.

Вот мы допили третью бутыль Массандры и, приговорив крупно нарубанный оливье, пошли гулять. Помню, как в одном из двориков, кажется, недалеко от Итальянской, я вжимал раскрасневшуюся Галю в чугунную оградку. В слабом свечении фонаря она казалась мне в тот момент удивительно привлекательной (что само по себе уже было странно). Галя задорно хихикала и неубедительно просила «отвять».

Последующие события дворовых приключений остались за кадром моего похмельного сознания. Другая картина, всплывающая в памяти, повествовала о том, как мы (пьяные идиоты) катали друг друга на картонке по замерзшей Неве. Наша скромная компания возрастала по мере передвижения. В моем видении я насчитал шестерых персонажей, включая меня самого. На Сеньке теперь висла прыщавая малолетка в коротеньком пальтишке, а я о чем-то спорил с бритоголовым мужиком. Странное дело, совершенно не помню его лица. Но помню, что потом были шатания по Невскому, попытки оседлать коней на Аничковом мосту и еще что-то очень увлекательное, но что именно не припомню.

В общем, погуляли, думается мне, хорошо, со смаком. Но вот как я оказался в мастерской и почему на мне чистенький новенький халат, а не затасканная толстовка и джинсы, я никак не возьму в толк. Судя по всему, меня кто-то раздел, помыл и, завернув в хрустящую, словно подарочная упаковка, вафельную роскошь, уложил спать.

Эти зримые преображения, к сожалению, ничуть не изменили внутреннего моего состояния, вполне себе ожидаемого и логичного, если учесть, что я всю ночь совершал пешие прогулки на свежем воздухе и чрезмерные возлияния. Я лежал, а точнее, пытался не умереть от обезвоживания, уткнувшись носом в размалеванную стену, трогал новенький, упругий халат и думал, кто бы мог так озаботиться моим преображением. Вряд ли Галя, она и сама была редкостная неряха. Сеня или Кирилл — тоже маловероятно. Может я вчера познакомился с приличной девушкой, и она… Нет, это уж совсем из разряда фантастики.

Я бы, наверное, еще долго реконструировал свои вчерашние похождения, не раздайся у меня за спиной осторожный скрип. Позабыв о бубнах и барабанах, отбивающих «дум» — «т» — «ка» — «дум» в моей голове, я резко сел, разворачиваясь по направлению к скрипу. Немолодой мужчина приятной наружности восседал на моем ветхом, разболтанном стуле и приветливо, я бы даже сказал, ласково, улыбался мне.

— Кофе? — спросил незнакомец, протягивая мне дымящуюся кружку.

Я даже не усомнился в благих намерениях моего гостя. Принял кружку и с шумом втянул в себя живительную горьковатую влагу, испытав почти обморочный восторг.

Незнакомец бесцеремонно наблюдал за моими неверными, трепыхающимися пальцами, сжимающими драгоценный сосуд, за тем как я облизываю пересохшие губы и почесываю наросшую щетину. Я же все это время лихорадочно соображал: как столь представительный холеный господин мог оказаться в моей мастерской, из прекрасного видевшей лишь редких натурщиц. Как вдруг блик на его гладком, лощеном черепе вспыхнул вполне реальным воспоминанием. Лицо вчерашнего собеседника, потонувшее в ночных петербургских декорациях, вдруг медленно стало проясняться перед воспаленным оком моей памяти, наслаиваясь на безмятежный лик моего таинственного гостя. Небольшие, но поразительно лучистые жизнерадостные глаза, крупный сливовидный нос и подвижные тонкие губы в белоснежной бороде и усах. Не было никаких сомнений в том, что этот барин и тот лысый мужик, с которым я вчера о чем-то спорил — одно и то же лицо.

— Это вы переодели меня в халат? — смущаясь, поинтересовался я.

— Я, — совершенно просто и весело ответил гость. — Мне показалось, что спать в одежде не вполне удобно.

— А халат вы откуда взяли?

— Об этом позже. Боюсь, если я тебе скажу, все равно, не поверишь. Еще кофе? Или ты все-таки умоешься, и мы приступим к завтраку.

Только сейчас я обратил внимание на фарфоровую тарелочку с тонко нарезанным сыром, ветчиной и хлебом, а еще на отмытый до блеска кофейник с остатками кофе.

Неуверенно кивнув, я встал с дивана, споткнувшись о валяющиеся книги, бросил сконфуженный взгляд на заботливого незнакомца и потащился в душ. Умыться как следует мне не дали. Как только я намылил опухшую физиономию, раздался ненавистный звонок в дверь. Я наскоро смыл пену и пошел открывать. На пороге стояла Галя.

— Я у тя вчера перчатки и шапку оставила, — заявила она, намереваясь войти.

Я почему-то непроизвольно загородил ей путь, тупо уставившись не нее, как на призрака.

— Ты че не один? — поинтересовалась Галя, удивляясь такой внезапной обороне. — Вид у тя какой-то странный.

— Не один, — признался я, — у меня вчерашний тип, с которым мы на Неве познакомились.

— Я, если честно, плохо помню, что вчера было, но перчатки и шапку, надеюсь, оставила у тебя, — говорила Галя, просачиваясь в комнату. — А где тип? — спросила она, обнаружив мастерскую совершенно пустой.

— Не знаю. Может, в туалет приперло, — предположил я шепотом, в глубине души крайне удивляясь такому повороту. Сложно было представить этого бритоголового Санту в моей уборной.

— А, вот они! — воскликнула радостная Галька, потрясая своей находкой. — А я уж думала опять похерила, и новые покупать придется. Ну ладно, я пошла, ты это, зови если че.

— Угу, — буркнул я, закрывая за ней дверь.

Таинственного благодетеля в уборной не оказалось, за мольбертом, шторой и планшетами тоже. И когда я уже начал подумывать об алкогольном делирии, мне на глаза попался изящно сервированный завтрак.

Мог ли я сам все это себе устроить? Исключено! Во-первых, это не в моем стиле, я бы просто нарубал ломтями палку «докторской» и накрошил в миску «российского» сыра, заварив кофе прямо в чашке. Во-вторых, я не имею не малейшего представления, где продаются халаты. Или теперь имею?

Отыскав кошелек, я судорожно пересчитал гнездящиеся в нем мятые купюры и понял, что не потратил за прошедшую ночь ни копейки. На что же мы тогда пили, пока шлялись по городу? Ведь я отчетливо помню, «Крымский погребок» и «Бехеревку», а потом еще какую-то приторную дрянь, ее особенно нахваливала прыщавая малолетка.

— Все чудесатей и чудесатей, — констатировал я, налив себе бодрящего напитка и отправляя в рот кусок ветчины.

Весь день я прослонялся по мастерской в бесплодных потугах осмыслить утреннее происшествие. Мне никак не давала покоя мысль о том, куда мог подеваться бритоголовый. Ну не в форточку же он сиганул, в самом деле? Вся моя мастерская — это крошечная прихожая, санузел и сама комната с двумя окнами, без какого-либо дополнительного выхода. Может, он ушел, как только я скрылся в душе? Но зачем?

Абсурдность ситуации, похмельное недомогание и ощущение, что я теряю связь с реальностью, сводили меня с ума. Я стал названивать Сене и Кире, в надежде разжиться новыми подробностями наших вчерашних похождений. Но, как выяснилось, события этой ночи, из их голов, как и из моей, странным образом выветрились.

Сеньку Кира нашел только ближе к обеду, у той самой девчонки, с которой они вчера познакомились. По словам Кирилла, она оказалась славная, отпаивала нашего героя-любовника рассолом, и если бы не прыщи — сошла бы за красавицу. Но вот беда — малолетка кроме Сени вообще никого не помнила, утверждала, что они вдвоем гуляли. Кире пришлось долго ее убеждать в том, что наша компания была немного больше чем ей помнится.

Выходит, гуляли мы хорошо, задорно, с размахом и чувством, можно сказать, но кроме этого общего ощущения у нас в памяти больше ничего не осталось. Я один помнил импровизированные сани из картонки, Аничков мост и его жеребцов с погонщиками, Невский и распевание песен на Итальянской. И уж конечно, ни у кого в памяти не остался лысый мужик, хотя прыщавую запомнили все.

Не в состоянии более продолжать мозговой штурм и, желая отвлечься от мыслей о бритоголовом, я набрал Галю.

— Спишь? — спросил я, когда в трубке раздалось усталое «ало»

— Нет, а че?

— Можешь приехать?

— Ну, могу, — не сразу ответила Галя, — сейчас что ли?

— Сейчас.

— А у тя пиво есть? — с надеждой спросила она больным голосом.

— Я куплю, ты только приезжай.

— Лады, уже выхожу.

Я спустился вниз, взять Гале пару бутылок пива, а себе минералку.

Первое что я испытал, выйдя на улицу — испуг. Набережная Фонтанки, на которую выходила моя мастерская, была неестественно пуста. Дома, укрытые белыми пуховиками снега, смотрели на меня пустыми распахнутыми окнами, ни в одном из них не было ни намека на движение. Замерло дыхание некогда шумного города, его неоновое сердцебиение потухло, обездвижелся сам воздух. Апогеем этого застывшего городского пейзажа был витающий пух снега, который мерно покачивался в воздухе, не собираясь падать на черный неживой асфальт.

Помимо не подчиняющихся закону тяготения снежинок, в воздухе витало еще нечто неосязаемое, но вполне ощутимое, что-то такое, за что в настоящий момент цеплялась и с треском рвалась ткань моей жизни.

Я облокотился о стену дома, она была теплой, а ее шероховатость показалась мне ужасно знакомой, даже какой-то родной, крафтовой [6] что ли? От дома исходили слабые импульсы, он дышал, и дыхание его было синхронно с моим собственным.

Не знаю, сколь долго длились эти электрические волнения, и были ли они реальными или лишь воображаемыми. В суетный мир меня вернула Галя. Шум машин, галдешь прохожих и возобновивший-таки свое движение снег, ворвались в мой зашторенный мирок, словно вьюга в распахнувшееся окно. Я тут же захлебнулся многоголосьем и беспрестанным миганием красного, желтого, белого. Все это закружило меня с такой силой, что я чуть было не грохнулся прямо на выходившего из своего новенького Space Gearа Женьку.

— Эй, — позвала меня Галя, — ты че тут стоишь, как истукан? Пива купил?

— Я за ним как раз вышел, — пробубнил я, озираясь.

— Ну, так пошли, пока не настал час трезвости.

Я безвольно кивнул и позволил Гале потащить меня в первый попавшийся магазин. Она набрала целый пакет какой-то хрустящей и звякающей чепухи, я расплатился, и мы наконец вернулись в мастерскую — мое маленькое надежное укрытие от реального гнусного мира. Хотя был ли он реален? У меня создалось впечатление, что границы моего вымышленного мирка грез, зиждущегося на полном и безоговорочном погружении в художественные фантазии, расширяются и уже выходят за стены мастерской.

Осушив первую бутылку пива, Галя сделалась весела и разговорчива, рассказывала мне о чем-то мало существенном, но, кажется весьма забавном. Несмотря на то, что я плохо улавливал смысл ее повести, хоть и старался сосредоточиться на разговоре, мне было спокойнее в ее присутствии. Ее осязаемость и шумность тонизировали реальность, пытавшуюся вот-вот застыть. Периодами мне казалось, я словно бы вываливаюсь из пространства собственного дома. Голос Гали становился вдруг далеким, а образ менялся до неузнаваемости. Но потом она брала меня за руку, и ее басистая хрипотца вновь вонзалась в меня на огромной скорости и в полную силу.

Глава 3

Холодное, отливающее сталью небо в квадрате окна впервые в жизни порадовало. Оно свидетельствовало о неизменности, как правило, удручающей меня обыденности. Если бы я продолжал галлюцинировать, то, наверное, увидел бы за окном что-нибудь более привлекательное.

«Какой же все-таки странный вчера был день», — думал я, обшаривая рукой постель, в поисках Гальки.

Не обнаружив ее ни на кровати, ни подле, я понял, что она ушла, и это обстоятельство несказанно меня порадовало.

Я редко заставал свою подругу в мастерской по утрам. Обычно она уходила задолго до моего пробуждения. Поначалу я думал, что она умная и тактичная баба, но потом понял — я просто неинтересен ей в дневные часы (что впрочем, было взаимно).

У нас с ней не было практически ничего общего, если не считать социальную и бытовую несостоятельность. Работающая в продуктовом магазине кассиршей, Галя обладала некоторой смекалистостью, но вот глубины или хотя бы любознательности за ней не замечалось. Она любила старые американские вестерны и выпивку. Напившись, моя подруга становилась вполне сносной и даже разговорчивой.

Ни Сенька — большой ходок по бабам, ни Кира — убежденный холостяк, не могли взять в толк, зачем я с ней спутался. А ответ лежал на поверхности — нам вместе было очень легко, ни она, ни я ничего не ждали друг от друга, потому и не разочаровывались. К тому же, несмотря на свою непривлекательность и отсутствие той нежной мягкости, которая свойственна представительницам слабого пола, Галя оказалась натурой страстной и даже очень, что не могло не сглаживать прочие ее недостатки. В общем, оставаясь абсолютно свободными от каких-либо обязательств, мы чудесным образом являли эталон искренности в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я лежал в постели и всматривался в расхлябисто-слезливое городское небо. Никогда не любил серый, наверное, потому что в палитре моего родного мокрого города этот цвет был основным, а посему опостылевшим до чертиков. Моя линия судьбы, отображавшаяся в незатейливых и тривиальных событиях, вторила петербургскому колориту. Лишь изредка на ее мрачном небосклоне вспыхивала розовость заката или просветы в изумрудной листве наливались волнительной, трепещущей синевой.

В том, что моя жизнь за пределами творчества была до безобразия убога, виноват, конечно, я сам. Но очень сложно выбраться из савана безысходности, когда каждую твою попытку сгладить неровность и ухабистость жизни родители безжалостно критикуют, ставя на тебе клеймо никчемности.

Я думал, что покинув отчий дом, мне удастся выскользнуть из-под их влияния. Наивные заблуждения и только. Если отец уже был готов смириться с никчемностью единственного сына, то мать считала своим долгом, опекать любимое дитятко от самого себя до конца своих дней.

Иногда мне страстно хотелось удрать от них в какой-нибудь нереальный, вымышленный мир. Потому что в любом уголке этого они с легкостью меня находили, каждый раз выволакивая на свет и разглядывая под увеличительным стеклом мою творческую составляющую. Родители считали мои увлечения недугом и желали, во что бы то ни стало, излечить меня от них. Но чем упорнее они пытались заточить меня в рамки условностей и определений, тем отчаяние я старался укрыться от них в своем замкнутом пространстве света и тени, теплохолодности и контрастности, плоскости и округлости форм.

Возможно я глупый утопист, вращающийся в тесной камере своих упоительных заблуждений, но лишь это и позволяет мне дышать. Только в момент творения я чувствую себя настоящим, живым. За этот подарок небес, величайшее из наслаждений — игры моего воображения, находящие воплощения на холстах, я боле всего благодарил Творца.

Сегодня мое внутреннее состояние было удивительно согласовано с пасмурной действительностью. В голове было путано и вяло. И все же туман моих мыслей жаждал очертаний, реальных воплощений и форм.

Повинуясь этому зову, я встал-таки с дивана, мимоходом отметив, что пора бы сменить белье. Заварив кофе, я принялся оглядываться по сторонам в поисках подсказок и намеков, способных дать моей грузно-ворочающейся мысли направление.

Начинать что-либо новое в таком помятом состоянии весьма затруднительно, поэтому я остановил свой взгляд на незавершенном Псоглавце. Его на удивление доброжелательная, я бы даже сказал слезливо-мечтательная морда и подобострастно сложенные лапы, (будто он собирался нести их кому-то навстречу, но в последний момент передумал), отчего-то смутили меня. Словно и не я писал этого пса, будто это сделал какой-то другой Ви — вчерашний. А сегодняшний увидел трогательного персонажа и подивился тому, как правдоподобен и органичен он вдруг сделался в этой всегдашней бытности.

То ли крепкий кофе, то ли почти одухотворенная личина пса оживили меня, прежнюю вялость, словно кошки слизали. Я был бодр, и меня уже вовсю щекотала жажда работы. Наскоро смыв с себя остатки сна холодной водой, я приступил к недописанному полотну.

Кисть, войдя в ауру моей власти, выписывала все новые и новые подробности чудного облика. Мазки становились не просто яркими, жирными метками, но драгоценными каплями, стекающими с кончика кисти, словно моя собственная кровь бежала в ее деревянной, упругой сердцевине.

— Меня не станет, а ты будешь, — приговаривал я, гладя еще влажную морду пса. — Ты не просто вещь — ты душа моя.

Псоглавца я докончил в этот же день и, вдохновившись результатом, одурел от шквала посыпавшихся в мою голову идей. Очнулся я, лишь когда понял, что сижу на полу, заваленный дюжиной эскизов непонятного мне самому содержания, а вокруг всего этого бедлама в кружок стоят чашки со спитым кофе. Как я их все осушил и, уж тем более, когда заваривал, я вспомнить так и не сумел. Я так же не заметил, как городом овладела ночь. Уставший, но довольный, я повалился на диван, так и не сменив белья.

Зуд работопотребности терзал меня всю ночь. Мои бьющие неиссякаемым потоком идеи жаждали скорейшего их осмысления, и сон никак не мог отыскать лазейку во взбудораженном мозгу. На каждом посту стоял живописный страж, то и дело вспыхивая сочными красками, как только мною начинала овладевать сонная одурь.

Мое подлинное живописное бытие неумолимо прорывалась наружу, беря меня в оборот. Все, кроме рисования, сделалось чем-то потусторонним. Я не помнил, как ел, спал, говорил ли я с кем-нибудь по телефону. Я видел перед собой лишь полотна, полотна и только полотна. На девственно чистой белизне их постепенно расцвечивалась проекция моего внутреннего мира, всего того, что ежесекундно дышало во мне, не позволяя забыться действительностью.

Я впал в очередной творческий запой. И когда в один прекрасный день обнаружил, что в холодильнике кончились даже яйца и запасы консервов, которые мне однажды приволокла заботливая мать, а остатки хлеба вконец пожрала плесень, я понял, что поход на улицу — в мир людей, неизбежен.

Экспедиция в магазин была для меня особенно тягостна, потому как ел я исключительно ради того, чтобы не отрубиться в самый неподходящий момент, не дописав очередного полотна. Эта необходимая обязанность снабжать свой организм пищей, выводила меня из себя, особенно в те дни, когда я был всецело погружен в работу. Само ее приготовление, было испытанием, а уж добывание, вообще непосильной задачей.

Окинув разложенные на полу эскизы и начатый холст, словно сирот оставляемых мною на веки вечные, я вышел-таки за провиантом.

Парадная показалась мне чудовищно холодной, словно где-то под лестницей поселилась Снежная Королева и усердно промораживала толстые стены старого фонда. Приглядевшись получше (хотя это было непросто: лампочка на лестничной клетке лихорадочно мигала, словно пыталась подавать сигналы бедствия), я обнаружил на стенах ледяную корку, перила же вообще выбеливались сверкающим инеем. Решив, что коммунальщиков все же следует придать суду святой инквизиции, я осторожно спустился вниз. Не без труда отворив примерзшую дверь, вышел в чистый морозный день, и тут же был ошарашен новым приступом галлюцинации.

По запорошенной набережной шел мой Псоглавец. В длиннополом синем пальто, с торчащими в разные стороны ушами и скорбной мордой. Он обернулся в мою сторону, сбавляя ход и глуповато моргнул, а потом, запахнув поплотнее пальто, поплелся дальше, прямо в сторону ничего не подозревавшего Невского.

Следует ли говорить, что до магазина я так и не добрался? Не помня себя, я залетел в мастерскую, закрылся на все замки и, спрятавшись под любимым клетчатым пледом, просидел в своем убежище до следующего утра.

Глава 4

Наутро пришла мысль о том, что с этим галлюцинаторным бредом надо что-то делать. Мой давно неисправный компьютер был похоронен под кипой бумаг и единственным источником информации мне теперь служили друзья или книги. К друзьям я как-то побоялся обращаться с такой щекотливой темой. Оставались книги. Я понял: выволочь себя на улицу все-таки придется и, минуя все видения, добраться до «Дома книги», чтобы порыться в секции «психология».

Рядом с моей мастерской, располагался довольно большой и уютный книжный, но я отчего-то предпочитал старый пафосный «Дом книги». Для похода в «священное место» я даже откопал в старом сундуке, служившем мне шкафом, приличный свитер. Обрядившись в него словно в доспехи, я вышел на улицу, уже предвкушая очередную галлюцинаторную напасть. Но город встретил меня своим всегдашним бряцанием, гулом и галдежом. Шагающие по его улицам люди, выглядели вполне обычно, светофоры работали исправно, троллейбус, подъехавший почти сразу, тоже показался мне вполне реальным.

Несмотря на то что расстояние от моего дома до дома, в котором располагались книги, было незначительным, я воспользовался, так кстати, подкатившим транспортом. Очень уж хотелось проверить, не кроется ли какого-нибудь подвоха в этой кажущейся обыденности.

Троллейбус двинулся, натужно скрипнув дверьми, и я сунул руку в карман, обнаружив отсутствие кошелька, вероятно, он остался в толстовке. Кондуктор успел настигнуть меня еще до того, как мы подъехали к остановки. Когда мне в лицо выплюнули внушительную порцию нелицеприятных выражений, я окончательно понял, что действительность гораздо реальнее, чем мне того хотелось. Я чувствовал себя до предела зыбким, поэтому грубый напор кондуктора сдул меня обратно на тротуар, как только открылись протяжные троллейбусные двери.

До Дома книги я доплелся в окончательно подавленном состоянии, меня словно развеяли по ветру, разбавили скипидаром, сточили как карандашный грифель. Я слонялся меж полок, будто слепец, не в силах сосредоточить свое внимание ни на одной секции. Брал в руки случайные книги, зачем-то пролистывал их и ставил обратно на полку.

Рядом со мной исследовала набор предлагаемых текстов чудная, белоснежная девчушка лет пятнадцати. Я залюбовался ее прозрачной, зимней красотой, вертя в руках очередной томик. Девушка, видимо, почувствовав на себе мой изучающий, завороженный взгляд, обернулась. Оценив мой литературный выбор, она растянула губки в брезгливой усмешке и отошла. Проводив ее недоуменным взглядом я, наконец, обратил внимание на обложку книги, которую держал. «Приемы пикапа» гласил жирный красный заголовок. Я вздохнул, ставя чей-то бесценный труд обратно на полку.

— Кехе, кехе, — раздался за моей спиной кашель.

Я развернулся так резко, что чуть было не сшиб стоявшую за спиной вертушку.

— Я почему-то был абсолютно уверен, что найду тебя сегодня именно здесь, — доброжелательно сообщил бритоголовый, улыбаясь в свои исключительные, белые усы. — Прогуляемся?

— Э-э-э-э… — протянул я, глуповато кривя губы, в попытке изобразить улыбку.

— Вижу, друг мой, что ты совсем меня не помнишь, — проговорил мой загадочный знакомый, снисходительно улыбаясь.

— Да нет… э-э-э… не то чтобы совсем не помню, — заблеял я. — Мы познакомились на моем дне рождения. И еще вы были у меня в мастерской на следующее утро. А как вы кстати ушли?

— Через дверь.

— В самом деле?

— Угу.

— Странно… ну, допустим, — я по-идиотски почесал затылок. — Прошу прощения, но совершенно не помню вашего имени.

— Олег Владимирович.

— Очень приятно, Ви, — представился я, протягивая ему руку с безбожно замаранными сангиной пальцами.

Олег Владимирович, ни секунды не поколебавшись, принял мою рабочую ладонь в свою большую и теплую руку, конечно измазавшись бурым. Только тогда я обратил внимание, на свою изгвазданность и на то, что заляпал книги, которые трогал.

— Ой, простите… — затараторил я, шаря по карманам в поисках платка, — я испачкал вас.

— Пустяки! — заявил он, вытирая сангину о свое дорогое кашемировое пальто. — Ну, так что, прогуляемся?

— Пожалуй, — согласился я.

Мы вышли из магазина, попав под мокрый снег.

— Погода сегодня дрянь, — заключил Олег Владимирович, получив по носу смачной каплей. — Тут недалеко есть приличное кафе, мне нравится в нем бывать. Не составишь компанию старику? Посидим, поболтаем, выпьем по кружечки ароматного чая.

— Звучит заманчиво, но я как назло сегодня забыл дома кошелек.

— Это не беда, — уверял меня мой новый друг, — я тебя угощу.

— Да, как-то неудобно… — замямлил я.

Олег Владимирович снова хитровато улыбнулся и спросил:

— А ты всегда деньги в кошельке носишь? Может пара сотен у тебя в кармане завалялась?

Я неуверенно полез в карман, исключительно ради того, чтобы доказать, что у меня действительно нет денег. Но к своему удивлению, нащупал нечто хрустящее. Помедлив секунду, я вытащил новенькую, можно сказать девственную пятисотку, сложенную вдвое и уставился на нее как баран на новые ворота.

— Ну что, идешь? — спросил Олег Владимирович, довольно хмыкнув.

Я только кивнул, думая про себя, что чудеса все же случаются.

Кафе с приторным названием, от которого веяло «духовкой», «гуманкой» и «нетленкой», действительно оказалось на редкость милым и располагающим к задушевным беседам заведением. Облагороженные незатейливой ручной росписью стены, низкие сводчатые потолки, деревянные столики, тряпичные занавесочки и совершенно отлетевшие повелители прилавка, как-то сразу покорили мое сердце. Я решил, что этот гостеприимно-вегетарианский рай вполне подходящее для меня место. А вот Олег Владимирович, держащийся везде и всюду так, словно ему принадлежит сам воздух, которым он дышит, в этом скромном, этническом рае выглядел неуместно. Но его это, похоже, ничуть не смущало. Он подошел к стене, на которой стройными рядами висели аляпистые кружки и промурлыкал:

— Мне нравится это место, здесь, как правило, тихо, а еще у них красивые кружечки. Выбирай любую.

— Вон ту, — зеленую с синей полосой, — попросил я.

— Отличный выбор, — похвалил меня Олег Владимирович, бережно снимая кружку с держателя. — Рекомендую селедку под шубой и вот эти маленькие штучки. Не знаю, из чего эти черти их готовят, но пальчики оближешь, — посоветовал он мне, как знаток местной кухни.

— Я думал, это вегетарианское кафе, а тут селедка, — удивился я.

— А ты думаешь там настоящая рыба? Имитация, подмена, но весьма виртуозная. О, эти кудесники просто Боги гастрономического обмана! Ешь водоросли, а думаешь, что рыбу, сою, а кажется, что сочную говяжью котлетку. Чудно, правда?

— Угу, прям как в жизни. Встречаешь эдакое прелестное длинноногое создание и думаешь — Нимфа. А потом эта Психея выедает тебе мозг чайной ложечкой, и оборачивается Медеей.

— Ну, здесь все не так фатально. Псевдосельдь не укусит тебя за язык в тот момент, когда ты решишься ее отведать.

— Это не может меня не радовать, — пробубнил я и соблазнился-таки вегетарианским шедевром.

Сельдь действительно оказалась на редкость вкусной, а чай особенно ароматным. Я даже не заметил, как мое утреннее напряжение ослабло. Позабыл я и о галлюцинациях, и о страхе, вообще запамятовал, зачем собственно вышел сегодня из дому. Возможно, это была магия умиротворяющего места, а быть может, глубокий гипнотизирующий голос моего собеседника успокоил меня. Олег Владимирович еще какое-то время рассказывал мне о кулинарных чудесах местных поваров и о пользе вегетарианства в целом. А я дивился, насколько он отличается от обычных травоведов, прежде встреченных мною. Все они были какими-то прозрачно-сизыми, тонкими, а порой и немощными. Олег Владимирович же походил скорее на рослого кабана — сильного, могучего, пышущего жизнью и некой спокойной, дремлющей до поры силой.

— А любишь ли ты путешествовать, Ви? — неожиданно соскочил со своей вегетарианской темы мой новый друг.

— Мои родитель всегда были патологическими затворниками, поэтому все детство я провел в Питере, а когда подрос… — я задумался. — Пожалуй, что я мечтал о странствиях, но как-то не сложилось. Видимо причина в том, что по-настоящему меня привлекали путешествия в моей голове, а не в пространстве.

Олег Владимирович довольно покивал, едва заметно улыбаясь в усы.

— Скажи, а что за странное у тебя имя такое — Ви? — снова сменил он тему.

— Да нет тут ничего странного, — пояснил я, — Ви — это сокращенное от Виктора.

— А-а-а-а, — протянул мой собеседник, поглаживая свои ухоженные усы. — А отчего же тебя не зовут полным именем, ну или хотя бы просто Витей? Ви слабый звук, всего крохотная часть тебя, мне кажется ты гораздо больше него.

— На Виктора я как-то никогда не тянул.

— Кто ж в этом виноват?

— Это имя дал мне дед. Хотел вырастить из внука бравого офицера. Но он помер, когда мне было пять, и родители перестали звать меня Виктором. Мне кажется, им, вообще никогда не нравилось это имя. Но в пять лет уже поздно давать ребенку новое, поэтому от моего прежнего прозвища остался, как вы правильно выразились слабый звук.

— Удивительное дело, как порой родители умудряются использовать совершенно, казалось бы, безобидные вещи, против своих же детей, — проговорил задумчиво Олег Владимирович. — Скажи Витя, если позволишь, я буду называть тебя так, потому что до Виктора ты пока действительно не дорос, но и из Ви уже, полагаю, вырос, а есть ли у тебя страхи?

— У кого же их нет, — хмыкнул я, вспомнив-таки о своих вчерашних видениях.

— И чего же боишься ты?

Меня этот, казалось бы, безобидный вопрос отчего-то поставил в тупик. Наверное, от того, что ужасно хотелось рассказать о синем Псоглавце и том первом, странном происшествии у Фонтанки. Но не говорить же о галлюцинациях малознакомому человеку, поэтому я ответил весьма пространно:

— Обыденности, я боюсь обыденности.

— Ну, что ж, — протянул Олег Владимирович немного медленнее нужного, — отчего не победить ее, когда у тебя все для этого имеется, и даже больше чем у прочих, я подозреваю, — проговорил он, глядя на меня в упор.

Потом вдруг неожиданно и задорно подмигнул, будто приглашал вступить с ним в некое тайное сообщество отчаянных бедокуров, борющихся с повседневной скукой и серостью.

То ли он действительно владел гипнотическими способностями, то ли просто обладал феноменальным даром располагать к себе людей, но сам не понимая зачем, я вдруг выпалил на одном дыхании.

— Я вижу странные видения! Вчера вечером, например, мимо моего дома прямо по набережной проходил синий Псоглавец! — протараторил я, вскакивая со стула и заливаясь пунцовым.

— А-а-а, такой милый, но отчего-то очень грустный пес в пальто? — вспоминал, судя по всему, холст из моей мастерской Олег Владимирович. — Да, — довольно крякнул он, — очень и очень симпатичный персонаж, я рад, что именно он. Твой Псоглавец мне ужасно приглянулся. А от чего же ты с ним не прогулялся? — как ни в чем не бывало спросил мой собеседник, отпивая хороший глоток чая из нарядной оранжевой кружечки.

Я так и осел, тупо уставившись на своего престранного знакомого.

— Вы, что же, считаете что это не галлюцинация?

— Ну, разумеется, нет! И ошиваться среди полок в секции «психология», не было никакой необходимости. Малахольных девиц только пугаешь почем зря, — укорил меня мой великовозрастный и, судя по всему, основательно спятивший друг.

— А откуда вы простите, знаете, что я с ним не прогулялся?

— Но ведь ты сбежал, как только завидел его, не так ли? — скорее констатировал, нежели спрашивал Олег Владимирович.

— Ну да, — признался я, опуская глаза в тарелку.

Мой престарелый друг медленно встал из-за стола, осуждающе покачивая головой, словно бы говорил этим жестом: «Такой милый молодой человек, а несчастное псоглавое создание оставил скитаться по пыльному городу в полном одиночестве». Но вслух он проговорил совсем иное:

— Ты очень и очень славный парень, Витя, — продолжал он покачивать своей бритой головой, снимая с вешалки пальто и шляпу, — и я убежден, что ты в скором времени и без моих подсказок сам все поймешь. Ты талантливый художник, я не случайно выбрал именно тебя. В твоих работах чувствуется глубина и искренность. Ты взаправду любишь своих героев, словно они твои дети или возлюбленные. Только у такого творца как ты, могли получиться живые полотна.

Я вскочил из-за стола, не понимая, впрочем, для чего именно. Но Олег Владимирович мягкой и одновременно сильной рукой, легшей на мое плечо, возвернул меня на прежнее место.

— Ты еще не попробовал их знаменитый десерт, поверь мне, это настоящая амброзия. Настенька, — крикнул он одной из официанток, — позаботься, пожалуйста, о моем друге.

В проеме тут же показалась воздушная и невозможно обворожительная Настенька с тарелочкой, на которой возвышалась небольшой пирамидкой сладкая пища Богов.

— Посиди тут еще немного, поразмышляй над тем, что есть нормальность и что означает выход за общепринятые границы.

— Намекаете на то, что галлюцинировать — это нормально?

— Я же говорил, то, что ты видел — не галлюцинация! Предсказуемость в поведении, общепринятый стандарт образа мыслей, скупая вариативность в развитии той или иной ситуации. Ты действительно считаешь это нормальным? Ты полагаешь, Создатель был настолько скуп, что не заложил в нас возможности развиваться, выходя за границы условностей?

— Я полагаю, что условности придумали мы сами, — неуверенно проговорил я, принимая у ангелоподобной Настеньки пирожное. — Только вот определить какие из них наиболее дикие становится все трудней и трудней.

— Абсолютно все условности нелепы по своей природе. Может ты пока и ограниченное существо, но ты обитаешь в безграничной Вселенной. И не надо так бесцеремонно пялиться на мою внучку, — проговорил Олег Владимирович, проследив за моим взглядом.

— Э-э-э, — только и проблеял я, совершенно ошарашенный.

— Бывай, мой юный друг, — уже совершенно дружелюбно и бойко отчеканил Олег Владимирович, удаляясь своей, выдающейся, хозяйской походкой.

Он оставил меня с тарелкой веганских пирожных и спутанными мыслями, и я еще долго смотрел ему вслед, прежде чем понял — именно такого наставника я ждал всю свою жизнь, даже если он старый, спятивший самодур.

Глава 5

С того дня, когда я последний раз видел бритоголового, прошло уже больше двух недель. Я впал в окончательный творческий загул. Рисовал больше прежнего и уж совсем какую-то несусветицу, которая на самом деле и раньше приходила мне в голову, но отчего-то не была мною доселе создана. На моих полотнах оживали малиновые лисицы, летающие рыбы и небесные бабы (хотя бабами этих сдобнотелых красавиц назвать было бы кощунством). Во всем многообразии моих несказанных творений, я нащупывал некую хрустально-хрупкую комбинацию. Все они были самостоятельны и обособлены и в то же время являли некое единое, лоскутное полотно. Соединялись его части таинственным образом, неясным до поры и мне самому. Словно некие прозрачные нити опоясывали все мои работы, протягивая каждую из них, как очередную отдельную единицу меж волнительно-незримого, но вполне реального утока [7]

Самым чудным в этой творческой вакханалии было то, что прежде я не мог обходиться без модели. Если мне не удавалось ее отыскать, то я рисовал анатомических уродов, полагаясь на пособия для художников. Но Барчай [8] в этой непростой задачи помогал мне мало, так как был сурово реалистичен и, пожалуй, даже груб. Теперь же образы простые и ясные, но совершенно небывалые приходили ко мне во снах и наяву. Я видел их в зеркальном отражении заместо своей небритой физиономии, когда чистил утром зубы, они преследовали меня по дороги в магазин, нависали своими розовыми ликами, когда я пил вечерний чай (если конечно я про него не забывал). За эти две недели я настолько привык к ним, что мне стало казаться, будто я никогда не бываю один.

Как-то ко мне завалилась поддатая Галя, укорив за то, что я, дескать, совсем забыл старую подругу. Не получив от меня вразумительных отговорок, она стянула подобие платья и повалилась на постель с призывным воплем: «Бери меня, я вся твоя!»

Вспомнив, что у меня действительно давненько не было так называемой романтики, я уже было собрался воспользоваться Галькиным предложением. Но в этот момент прямо на стене, у которой стоял мой диван, возник лик очередной полупрозрачной девы, удивленно таращащейся на развалившуюся Галю.

Заниматься столь интимным делом при свидетелях было бы затруднительно (я все-таки не эксгибиционист). Поэтому я наплел своей заброшенной подруге, что, мол, простыл и отвратительно себя чувствую, и как мужик я сегодня абсолютно несостоятелен. Бормоча себе под нос непечатные выражения, Галя удалилась, хлопнув дверью.

— Ну вот! — укорил я свое видение. — Лишила меня маленькой мужской радости. И не стыдно тебе?

Видение зарозовелось, а потом помутнело и в конец исчезло. Тогда-то я и решил отправиться в кафе на Казанской, чтобы разыскать там моего полоумного, но весьма респектабельного, престарелого друга — единственного человека, которому можно было нажаловаться на бесцеремонные видения, лишающие мою жизнь, какой бы то ни было интимности. Но ни его, ни Настеньки в тот вечер я не застал. Придя на следующее утро, я снова никого из них не увидел. Так я стал ходить туда каждый день, но ни бритоголовый, ни его внучка не появлялись. Я поинтересовался у официантов, куда запропастилась их красивая белокурая коллега. Оказалось она в отпуске. Уехала с дедом в Карелию.

— Чего, зацепила? — спросил молодой конопатый парнишка, наливая мне чай. — Лучше оставь ты эту затею. Странная она девчонка, нашим братом вообще не интересуется. Время только потеряешь.

— Спасибо за совет, — бесцветно поблагодарил я, выскребая последнюю мелочь из своих карманов.

В своем творческом одурении я как-то не заметил, что все заработанные на русалке деньги улетучились, а нового заказчика пока не предвиделось.

«Хорошо бы он нашелся сам, как это всегда и бывало», — подумал я, потягивая чай с чабрецом в уже полюбившейся маленькой кафешке, где я продолжал неустанно трудиться, делая зарисовки посетителей.

Глава 6

Из творческого запоя, в который я уходил все больше, меня вывели друзья, пригласив выпить по стаканчику крепкого. Кирилл получил большой госзаказ и на радостях решил отметить это с приятелями по цеху. Тут же и для меня нашлась работенка, не то чтобы интересная, но в моем финансовом положении весьма своевременная.

Бар, в который нас потащил Кира, отличался гламурной притязательностью, непомерно раздутым ценником на алкоголь и большим количеством наксерокопированных одиноких девиц с нарочито гипертрафированными губами. Одна из таких «красоток», завидев приодетого сегодня Сеню, развернула весь свой отягощенный бюстом торс в нашу сторону и принялась гипнотизировать моего друга своими водянистыми рыбьими глазами. Сенька был парень не промах и, конечно, сразу отметил столь очевидный маневр здешней Сирены, но до поры до времени делал вид, что не замечает ее внимания.

— Ты не мог выбрать местечко поскромнее, — укорял он Киру, — на что мне прикажешь местную рыбу ловить, у меня-то госзаказа нету.

— Ой, Сеня, не стони, — отмахивался Кирилл, — лови на то же, что и всегда, не прогадаешь.

— Да, Сень, не прибедняйся, — не сдержался и я, прекрасно зная, что деньги для охмурения прекрасного пола Сеньки никогда не были нужны. — Расскажи лучше, что там твоя Венера, изваял уже, наконец?

— Какой там, — отмахнулся он, тайком наблюдая за грудастой дивой. — Почти уже все доделал, осталось, так сказать, последний лоск навести, и тут вспылила моя Венера. Не хочу, говорит, тебе похабник этакий-разэтакий больше позировать, и все тут. А заказчик, между прочим, ждет.

— Ну и доделай без нее, если заказчик ждет, — вставил Кира, листая меню.

— Да понятное дело, но это уже не то будет.

— А от чего она вспылила-то? — поинтересовался я.

— Да кто их баб разберет.

— Сеня, да все ж ясно как белый день, — комментировал ситуацию Кира, — все знают, что ты ходок еще тот. Она, видать, только потому тебе позировать и согласилась, что думала у нее — крысы канцелярской, небывалое эротическое приключение в храме искусств приключится. А ты, поди, ее и пальцем не тронул. Вот она и разобиделась.

— Ты в своем уме! — возмутился Сеня. — Ты ее пятую точку видел? Я же не виноват, что под рубинсовские вкусы моего заказчика, подошла только наша кафедральная секретарша. Ну ладно, обильность форм при определенном настрое не помеха. Но у нее, как назло, еще и штакетник с прорехами и весьма значительными, я вам скажу.

— Чего с прорехами? — не понял я.

— Зубов маловато, — пояснил Сеня.

— Женщины, Сеня, могут простить тебе даже похабность, но не безразличие, — резонно заметил наш женоненавистник.

— Откуда такие тонкие познания женской натуры, ты — железный человек?

— Я не железный, — отрицал Кира. — Ну, по крайней мере, не всегда, — он хитровато улыбнулся. — Я про это точно знаю, от того, что сам к ним, как правило, равнодушен, за это они меня и не любят.

— Ой, ну все! — не выдержал я. — Мы сюда, что о бабах пришли болтать? Расскажи лучше, что за работа тебе подвернулась, — обратился я к Кире.

— Работа как работа, ниче особенного. Надо понаделать хренову тучу наградных статуэток на какой-то там государственный конкурс, а сроки поджимают. Я слеплю, форму там сделаю, а ты мне отливать поможешь.

— Отлично, мне как раз деньги нужны, — порадовался я, — а чего платят?

— Хорошо платят, останешься доволен, но сроки очень сжатые, надо будет поторопиться.

Нам, наконец, принесли выбранную Кирой выпивку, и мы ударили стаканами за успех мероприятия. Пили самозабвенно, гуляли размашисто, Кира обчистил парня за соседним столом в карты, которые странным образом возникли будто бы ниоткуда. Сеня беспардонно обхаживал заинтересовавшуюся им красотку. А я чувствовал, что непозволительно быстро хмелею от всего этого разгула и непристойного безобразия.

На третьем часу кутежа Кира вконец упился и мы с Сеней вызвали ему такси (благо он заранее отдал мне свой бумажник, утверждая, что я кажусь ему самым адекватным). Усадив пьяного друга и виновника попойки в машину, мы с Сенькой вернулись к столику, где меня ждал не очень приятный сюрприз. Помимо размалеванной Сениной подруги, на нашем диване сидела еще одна разухабистая дивчина с ярко-крашенными губами-варениками. От нее разило джином и вишневыми сигариллами, а еще отвратительно приторными духами. От всего этого «великолепия» меня стошнило прямо ей на юбку. Хотя, если быть честным, я думал, что юбку девушка одеть как раз таки забыла, а то блестящее нечто, что она теперь поливала пивом, пытаясь отмыться от моего ужина, было продолжением майки.

Ее подруга предательски хихикала, стараясь держаться от обмаранной неудачницы подальше. Сеня смотрел на меня укоризненно.

— Эх, Ви, — шепнул он мне, отводя несостоявшуюся светскую львицу в уборную.

— Твой друг классный, — сообщила мне его новая пассия, оставшись со мной наедине, — никогда не встречала такого галантного кавалера, думала, про них только в книжках пишут.

— Угу, — буркнул я, пряча лицо в салфетку.

— Что, все еще тошнит?

— У твоей подруги очень резкие духи, — попытался оправдаться я.

— Да ладно, не парься, меня саму частенько от нее мутит.

Мы просидели в ожидании Сени долгих пятнадцать минут. Бедная девушка аж вся извелась и уже была готова пойти на поиски потенциального любовника, но я попытался ее удержать, предложив выбрать что-нибудь из меню. Я догадывался о причине Сениной задержки и всячески старался избежать маячащего скандала, но не я один был способен на догадки.

— Нет, малыш, не пытайся меня одурачить, я не пятиклассница вроде, — заявила она, поднимаясь во весь свой непозволительный рост и направляясь в сторону уборной нетрезвым, но весьма уверенным шагом.

Над нашим задорным и, быть может, не в меру пристойным для этого места вечером, нависала черная грозовая туча. Я опрокинул невесть какую по счету рюмку водки и принялся смиренно ждать развязки.

Она оказалась неожиданной. Не успели еще осыпаться все блестки с ночных фей, барманы не спешили превращаться в ящеров, а пиво в воду, когда на пороге нашего ночного неонового храма порока появились не слишком церемонные и очень стремительные люди в черном. Они так настойчиво попросили всех оставаться на местах, что вряд ли кто-то решился бы не выполнить их приказа.

«Как банально и пошло», — подумал я как раз в тот момент, когда мой пропавший немолодой знакомец присел рядом на диван.

— Скучаешь? — невозмутимо спросил он.

— Да как сказать…, — ответил я, страдальчески наблюдая, как разворачивается «маски-шоу».

— Мне думается, нам стоит избежать этой щекотливой, я бы даже сказал унизительной ситуации, — проговорил Олег Владимирович, брезгливо морща нос, кода омоновцы, стали утаскивать особенно распоясавшихся парней и девиц в холл.

— Называйте вещи своими именами, ситуация — дрянь. Сейчас начнут шмонать всех подряд. Просидим тут часов до пяти, и это в лучшем случае.

— Я тебе о том и толкую. Нам в этом сыр-боре участвовать совершенно ни к чему, — тихо проговорил он, вынимая что-то маленькое из жилетного кармана.

Это его движение заметил омоновец, что стоял в противоположном от нас углу. И вот моментально сработавшая цепная реакция, уже привлекла к нам внимание еще двух хранителей порядка. Но Олег Владимирович меня удивил. Быстрым, отточенным движением он начертал в воздухе подобие двери, стареньким огрызком обычного графитного карандаша.

Отворив эту нарисованную дверь, он впихнул меня в узкий проем, шмыгнул за мной, и резко дернув за ручку, закрыл проход прямо перед носом осоловевшего омоновца.

Я даже не представляю, что там могло начаться после нашего таинственного исчезновения. Подозреваю, что клуб закроют, навесив обвинение в распылении галлюциногенов прямо в зале.

Но не судьба третьесортного клуба волновала меня в эту минуту. Я был абсолютно убежден, что все происходящее явь! Вот только была она очень уж неправдоподобной.

От поразительной нереальности событий мне сделалось дурно. Я даже не успел осознать, что загадочный маг и волшебник в замшевом жилете и клетчатых твидовых брюках перенес меня в мою же мастерскую. Волны тяжелой, удушливой черноты поминутно накрывали меня, я барахтался в них, как утопленник, безуспешно пытаясь понять, что же произошло. В конце концов меня накрыла спасительная бессознательность.

Глава 7

Очнулся я, по-видимому, довольно скоро. За окном был кобальтовый вечер. Олег Владимирович сидел на единственном стуле и с интересом наблюдал мою реакцию.

— Только не говорите мне, что клуба и всего такого не было, — простонал я слабым голосом.

— Я и не собирался. Но впредь я рекомендовал бы тебе выбирать места поприличней. Хотя конечно, дело молодое…

— Со мной был друг — Сеня.

— О-о-о, не изволь беспокоиться, твой любвеобильный приятель сейчас в гостях у госпожи Бовари, — промурлыкал Олег Владимирович, пряча в усах лукавую улыбку.

— Откуда вы знаете?

— Просто видел, как они выходили как раз в тот момент, когда я пытался попасть внутрь.

— А что вы сами-то делали в столь злачном месте в столь не ранний час, позвольте спросить?

— Тебя искал, — просто ответил он.

— Так, ладно, — сказал я, вставая с дивана, на который меня заботливо уложили, — как вы это провернули? — я изобразил руками нечто неопределенное. — Если все, что я видел, не было сном, то это же просто магия какая-то! Волшебство!

— Пожалуй, что и волшебство, — согласился мой спаситель.

— Но это же невозможно! Такого просто не бывает!

— А синие Псоглавцы бывают, а вот этакие нимфетки с васильковыми крылами и цветами вместо волос? — он взял в руки одну из последних зарисовок, валяющихся на столе.

— Это всего лишь мои фантазии, они существуют только на бумаге.

— Так ли это? — мой собеседник вперил в меня колкий немигающий взгляд, и я почувствовал себя в эту минуту пергаментно-прозрачным.

Мне стало ясно, что этот с виду мягкий, дурашливый Санта, читает меня как открытую книгу. Да это и немудрено, ведь вся моя душа расписана в этой пыльной комнате весьма красочно, наглядно и безжалостно подробно. Чудаковатые, неземные женщины и мужчины, мифические потусторонние животные, нелепая ассиметричная архитектура и запредельные пейзажи, в которых обитал весь мой разнообразный паноптикум, как нельзя лучше иллюстрировали мой внутренний мир.

— Искусство — это всегда душевный стриптиз, — озвучил мои мысли Олег Владимирович. — Но тебе абсолютно нечего стесняться, твоя душа красива и даже поразительно чиста, как это не странно.

— Ой, давайте без моральных оценок, — грубо отрезал я, чувствуя, что вот-вот раскисну. — Как вы сделали эту дверь?

— Нарисовал, — проговорил Олег Владимирович так спокойно, будто речь шла о походе в соседнюю булочную.

— Вы надо мной издеваетесь? — страдальчески вопрошал я, уже начиная понимать, что не добьюсь удобоваримых разъяснений.

— Отнюдь, мой друг, отнюдь! Я скорее поражаюсь твоей несообразительности. Хотя гусеницы в бабочек тоже не без труда превращаются, — сказал он шепотом совсем уж непонятное, затем встал и принялся разгребать заваленный планшетами угол моей мастерской. — А вот он! — воскликнул мой чудаковатый друг, доставая Псоглавца, — Очаровательный пес! Жду, жду с нетерпением знакомства с ним и со многими другими, созданными тобой персонажами. Ты ведь не станешь отрицать, что сначала он тоже был просто нарисован, как и та дверь, через которую мы ушли из клуба. Ты его нарисовал, а через какое-то время увидел на улице города, так?

— Так, — согласился я, начиная понимать, куда он клонит.

— Ты верно думаешь, что я тебя тут мистификациями балую? А я скажу, что это, пожалуй, и есть настоящее волшебство, истинно правдивое и чистое в своей простоте. Оно совершается ежедневно, сотнями людей, не осознающих что творят его. Эта простая и порой незримая магия оставляет след на всем, к чему они прикасаются, не только своей рукой, но и мыслью.

— Вы что же, волшебник?

— Я всего лишь человек, способный творить. Но творить для мне почти то же, что и колдовать. На самом деле, многие люди могут делать то же самое, — проговорил он вкрадчиво, установив на свободный мольберт, ожидающего чуда Псоглавца.

— Сомневаюсь я в этом. Для большинства людей ваша магия запредельна и недоступна.

— О-о-о, — усмехнулся мой собеседник. — Магия общедоступна как и русский язык. Скажи, многие владеют им в совершенстве?

— Ну, я точно не владею.

— Что же тебе помешало овладеть им?

— Не знаю даже, — я глуповато поскреб свой давно не стриженый затылок, — наверное, упорства не хватало, видимо, я лентяй.

— Я бы так не сказал, — проговорил Олег Владимирович, обводя мою заваленную работами комнату смеющимся взглядом. — Думаю, сухие правила грамматики были тебе просто недостаточно интересны. Этот принцип работает абсолютно во всем. Все, к чему мы испытываем интерес, стойкий и неподдельный, искренний интерес, рано или поздно поддается нашему упорному натиску и раскрывается во всей свое первозданной сути. Так же и с магией. Желание постичь ее природу и нацеленность на результат — вот все, что требуется для сотворения чуда. Ну и, конечно, вера, здесь она имеет огромное значение. Если в существование грамотных людей пока еще верят, то с волшебниками дела обстоят иначе, — Олег Владимирович резко встал, и стул издал надрывный протяжный стон, выведший меня из трансового состояния.

— Что нам стоит дом построить — нарисуем, будем жить, — проговорил я старинную присказку, осмысливая ее по-новому. — Олег Владимирович, я — не вы. Я так не сумею.

— Ты уже это делаешь. И нас не так уж и много отличает друг от друга. Я лишь осознаю и контролирую все процессы, только и всего.

— Действительно, какая малость, — брызнул я саркастически, — научите?

— Боюсь научить этому нельзя, — неожиданно печально изрек мой новый друг. — Магия осваивается исключительно опытным путем, а передать можно лишь знания. Но и они не несут особой пользы, если не отягощены чувственным опытом. Все что я могу для тебя сделать — это быть рядом, когда мир вокруг тебя начнет трансформироваться, расширяясь и выходя за пределы твоего разума. Слушай мои советы, Витя, и делай по-своему, — добавил Олег Владимирович, направляясь к двери.

В этот момент я вдруг отчетливо понял — вот оно, то место, в котором окончательно рвется ткань моего бытия.

Глава 8

Он ушел, оставив меня в зыбком, туманном состоянии. Сидя на стуле, том самом стуле, на котором возвышалась его могучая фигура, я отстраненно наблюдал, как сквозь белесую муть моего сознания начинают проступать ясные, почти телесные образы. Как с треском рушится оттесняемый ими прежний, не лишенный лирики, но все же мрачный мир.

Вдруг я неожиданно резко вскочил, напуганный сомнительными видениями новой радужной дали. Так сильно устрашил меня отрыв от реальности, что я стал пятиться в глубины прошлого, пока не наткнулся на старое, детское воспоминание о родителях. Оно было столь гнусно-коричневым, неаппетитным, по сравнению с многообещающими миражами будущего, что я вновь отдался плавному, тягучему течению вперед к неизвестному.

Так я посидел до глубокой ночи, витая в сказочных, сотворенных мною же дальних-далях. Затем встал, надел парку, затянул в хвост отросшие волосы и вышел в ночь. Она была энигматически-притягательная, пронзительно-чистая и морозная. Скамейки в моем пустынном дворе искрились под толстыми снежными пуховиками. Я расчистил одну и уселся, словно на трон. Посидел так какое-то время, вдыхая крупицы волшебной пыли, роящиеся в зимнем тихом воздухе, потом встал и пошел вдоль Фонтанки в сторону Марсова поля.

Ночь радовала удивительной тишиной и мягкостью, не питерской совсем, а скорее деревенской. Редкие случайные прохожие были осторожно-плавными, словно бы скользящими в чужой, незнакомой им реальности, небо — глубоко-синим, снег — пронзительно-белым, деревья — графично-четкими и совершенными.

На Марсовом поле меня ожидала еще одна приятность — отсутствовали завсегдатаи, греющиеся у вечного огня по ночам. Прямо на промерзшей земле сидела всего одна девчонка в старомодном пальто. Она зябко тянула тоненькие руки к огню. Пальто ей было маловато, и я обратил внимание на изящные, чуть удлиненные запястья, поражающие неестественной бледностью. Девушка услышала, как хрустит снег под моими ногами, и обернулась.

— Пришли погреться? — проговорила она тоненьким голосом.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Краски ее лица поразили меня в этот зимний вечер как солнечный удар. Она же, трогательно улыбалась, а взгляд выражал сострадание, так смотрят на душевнобольных. А я, по-видимому, им и был до сегодняшнего дня, но вот теперь чувствовал, что начинал излечиваться.

— Вам нехорошо? — задала мне еще один вопрос ночная собеседница.

— Напротив, — ответил я, наконец.

— Если вы замерзли, лучше подойти поближе, — посоветовала незнакомка.

Я подошел и уселся рядом, нагло наслаждаясь ее бело-розовым очарованием. Она не была красавицей, но поразительная хрупкость и нежность в этом странном непропорционально-милом лице, абсолютно обескураживали меня. Я впервые видел столь открытый, не таящийся и мечтательно-любопытный взгляд непомерно огромных фиолетовых глаз. Бледное лицо сердечком помимо удивительных очей украшал кремово-розовый ротик и румяные щечки. Она улыбнулась, и улыбка эта оказалась тоже совершенно неординарной — нижняя губа ее была пухлее верхней и очаровательно выпячивалась, а на щеках намечались две аккуратные ямочки.

— Ты выглядишь очень замерзшей, — сказал я, продолжая обшаривать ее взглядом.

— Так и есть, — призналась она.

Я резко встал и стянул с себя парку. А затем ловко поднял прекрасную незнакомку на ноги, оборачивая своей теплушкой.

— Но так вы сами замерзните! — воскликнула она, все же кутаясь в мою куртку.

— Пустяки, — заверил ее я, — у меня свитер теплый.

— Спасибо, — пропела девушка стеснительно, и у меня зашуршало под ложечкой от ее колокольного голоса.

— Почему ты греешься здесь? — задал я мучивший меня неудобный вопрос. — Ты не похожа на бродяжку. На метро опоздала что ли?

— Я потерялась, — призналась она шепотом.

Эта ее беспомощность придавала ей еще больше хрупкости и очарования, и я решился сделать ей предложение:

— Мой дом здесь недалеко, если ты действительно сильно замерзла, я могу предложить тебе горячего чая или даже согревающий душ.

— В самом деле? — заискивающе спросила она, запахивая голыми руками мою куртку.

— Конечно, — ответил я машинально, думая в эту минуту о том, что нечто подобное уже видел — в тот день, когда вышел на улицу за провиантом и встретил своего Псоглавца.

Странное чувство продолжало держать меня в плену, пока неземное создание приближалось ко мне почти вплотную. Я встрепенулся, когда она приподнялась на цыпочки, желая лучше разглядеть мое лицо. Только тогда я заметил, что ее необыкновенные глаза были не просто того редчайшего, мифического цвета, о котором сложено немало легенд, но еще и обрамлялись тонким золотистым ободком, словно были готовы вспыхнуть в любое мгновение.

Я замер как удав в ожидании того, что должно было произойти. Но моя ночная фея, похоже, уже разглядела все, что ей требовалось. Она отстранилась на шаг, и огненная оторочка ее зрачков, странным образом потухла, оставляя слабое золотистое свечение.

— Я приму ваше предложение, — сказала она, опуская глаза, и протянула мне руку.

Я стиснул ее совершенно обледеневшие крошечные пальцы своими руками и попытался согреть дыханием. Меня не отпускала мысль, что эта девчонка очень уж странная (как и все, что в последнее время со мной происходило), но невероятно притягательная в своей безмятежной наивности.

Так и не выпустив ее маленькой руки, я довел эльфоподобное создание до своей конуры. Помог снять мою куртку и ее тонкое, потертое пальто, размотал широкий вязаный шарф, присел на корточки и стащил замшевые ботики. Она же стояла тихая и слабо дышащая, послушно позволяя проделывать с нею все эти манипуляции.

У меня мелькнула в голове идиотская мысль: была бы она столь же безропотно-покорна, если бы я продолжал планомерно снимать с нее все, во что она облачилась — розовое платье в синий цветочек, малиновые колготки, отчего-то разного цвета носки?

Разозлившись на себя за эту похабную мысль, я сбросил собственные ботинки и, буркнув, что уборная прямо, пошел в комнату ставить чайник.

Я не мог понять, от чего меня раздосадовала эта, в сущности, невинная мысль, ведь в действительности я не собирался проделывать ничего такого. Видимо, все дело было в ней, сам ее доверительный облик, не допускал не то чтобы гнусных действий, но даже и непристойных мыслей в ее адрес. О ней можно было думать лишь возвышенно-романтично и только.

Пока я возился с горелкой и чашками, моя гостья бесшумно вошла в комнату.

— Это все сделали вы? — тихо спросила она, наконец, стаскивая с себя плавным движением дурацкую, невозможно огромную шапку с помпоном.

— Ага, — ответил я, разглядывая жутко спутанные волосы вкусного шоколадного оттенка.

— Я почему-то так и подумала, что вы связаны с чем-то таким — волшебное, — мечтательно произнесла она, прикрывая свои драгоценные глаза.

— Садись, — предложил я, пододвигая ей стул, — чай скоро будет.

— Спасибо, мне уже гораздо теплее.

Она потерла своими отогретыми, порозовевшими пальчиками угловатые коленки, сомкнутые так плотно, будто бы они служат неприступной крепостью, охраняющей ее невинность. И я снова оказался во власти ее тонкой прелести. Придурковато разевая рот, как завороженный разглядывал это ее движение каких-то нестерпимо девственных, почти детских рук. Пытаясь скрыть свое внезапно нарастающее волнение, я загремел кружками и, сгребая в охапку больше чем нужно, кинулся с ними в уборную.

«Что же это происходит», — думал я, разглядывая в зеркале свою порядочно обросшую физиономию и ожесточенно намыливая кружки. «Возьми себя в руки, Ви! Это всего лишь девчонка. Что бы на моем месте сделал, например Сеня?».

То что мог сделать Сеня, я тут же отбросил, потому что мой бесцеремонный друг безжалостно трахнул бы и это неземное создание. Может, поухаживал бы за ней более изысканно, чем обычно, но все равно трахнул бы. Я же стыдился того, что смотрел на столь возвышенное, призрачно-светлое дитя и думал о таком тривиальном акте.

Намыв, наконец, кружки до несказанного блеска, я выволок себя на свет. Чайник к тому времени уже кипел, истово выпуская в потолок столб возбужденного пара. Я снял его с плитки, разлил по кружкам кипяток, добавил заварки и протянул согревающий напиток своей гостье.

— Спасибо, — прошептала она, обжимая теплый сосуд своими волшебными ручками, — меня зовут Мари, а вас?

— Ви, э-э-э… Витя. Только, пожалуйста, не надо выкать, я чувству себя стариком.

— Ну, какой же ты старик, — она засмеялась, — ты же еще молодей совсем и очень красивый.

«Дитя, простосердечное, открытое, непосредственное дитя», — подумал я. Но неожиданный комплимент все же был приятен.

Меня по-разному характеризовали, но этот простой и емкий эпитет, в свой адрес я слышал впервые. Худой, близкий к долговязости, с угловатыми чертами лица, светло-зелеными глазами и блекло-русой растительностью (в виду моего творческого запоя давненько не стриженной и небритой), я мог бы сойти за интересного, но никак не красивого мужчину.

— Извини, если я тебя смутила, — проговорила Мари, видя мое замешательство, — но ведь это чистая правда.

— Должен признаться, у тебя очень странный вкус. Я забыл предложить тебе печенье, у меня есть. Сейчас, сейчас, — я зашуршал бумагами на столе, лишь бы сменить тему. — А вот они в честь тебя названные.

— В честь меня?! — искренне удивилась Мари.

— Ты, что первый раз видишь печенье «Мария»?

Она кивнула, осторожно пробуя угощение.

— Вкусно.

Мы посидели с полчаса, Мари приговорила всю пачку печенья, аппетитно хрустя им, выпила две кружки чаю и зарозовелась, как нежный летний бутон, вот-вот готовый распуститься. От горячего ее стало клонить в сон, я заметил, как она старательно сдавливала зевок за зевком, разглядывая эскизы, что заполоняли стол.

— По-моему, кто-то уже очень хочет спать, — проговорил я, когда она в очередной раз подавила зевок.

Это безобидное замечание почему-то испугало мою ночную гостью. Она боязливо заозиралась, будто ища лазейку, чтобы улетучиться, и я поспешил ее успокоить.

— У меня не самый лучший в мире диван, но все же на нем теплее, чем у вечного огня. Располагайся, а я посплю на раскладушке.

Длинные изогнутые ресницы Мари затрепетали, рот раскрылся в нерешительности. Она явно не знала, как поступить, и я испугался, что она сейчас уйдет.

— Оставайся, — почти умолял я, — нехорошо такой юной особе ночью слоняться по городу. Завтра я помогу тебе найти твой дом.

Она снова потерла свои неестественно длинные ноги узкими ладошками и, недолго думая, кивнула.

— Вот и отлично! — обрадовался я, вскакивая с дивана и ударяя себя по бедрам. — Сейчас постелю тебе чистое белье, а ты, если хочешь, можешь пока душ принять.

Она скрылась за дверью в уборной, где тотчас зашумел водопад. А я стал лихорадочно сгребать давно неменянное белье и устилать ложе моей феи чистыми, еще хранившими запах кондиционера простынями.

Я готов был спать не то что на раскладушке, которая безбожно провисла и к тому же имела основательную дырень в ногах, но и не спать вовсе, лишь бы лучезарная Мари еще сколько-нибудь озаряла мою одинокую берлогу. Удивительное дело, но ее простота и незатейливость в купе с мнимой незащищенностью и ранимостью делали эту тонкотелую, крошечную девчушку до безумия обворожительной. И я уже чувствовал как с каждой минутой, проведенной рядом с нею, попадаю в ее электромагнитное лавандовое поле.

Мари долго поласкалась в душе, вероятно, истребив все запасы бойлера и вот, наконец, выплыла из водного царства, обмотанная моим полотенцем.

— Я случайно намочила свое платье, — оправдывалась она, стоя передо мной в коротком, махровом коконе.

— Дам тебе футболку, чтобы спать было теплее, — выпалил я, опасаясь, что она заметит мою сконфуженность.

А смутиться было чему, потому как эта воздушная Наяда скорее походила на одно из моих всегдашних видений, нежели на плотскую, земную женщину. Молочно-белая, тонкая и гибкая, словно молодая ива, она, волнуясь, придерживала на своем мраморном тельце полотенце, пытаясь укрыть свои прелести.

— Вот, — буркнул я, протягивая ей самую приличную из моих футболок, — я пойду тоже ополоснусь, а ты устраивайся поудобней и отдыхай.

Горячая вода, так понравившаяся моей гостье, действительно кончилась, но сейчас меня вполне устраивала и холодная. Я был уверен, что она и так закипит от соприкосновения с моей кожей — так меня лихорадило.

Наскоро помывшись, я осторожно выполз из своего временного укрытия, просочился в комнату. Мари лежала в моей футболке и на моей постели, по-детски сложив ладошки под щекой, ее волшебное тело скрывал плед. Я тихонько достал из угла раскладушку, набросил на нее покрывало и улегся, прямо в халате.

Лежал довольно долго, смотрел на спящую Мари. Вбирал в себя ее легкий лавандовый дух, слушал тоненькое сопение и чувствовал невероятную зыбкость всего происходящего.

Вдруг она неожиданно распахнула свои аметриновые [9] глаза и, опалив меня их внезапной золотой вспышкой, мягко улыбнулась, смешно выпячивая нижнюю губу. Ее магический взгляд подействовал на меня странным образом — я уснул и видел во сне чудной город грез. Весь фиолетово-огненный этот город был сплошь из стекла и удивительного двухцветного минерала — символа мира. Аметриновые арки и колонны украшали залы дворцов, аметриновые люстры свисали со сводчатых высоченных потолков. А на троне из необработанного драгоценного камня обнаружилась моя ночная гостья. Она сидела, подобрав под себя ноги, и нанизывала на тонкую нить двуцветные бусины.

Зал был абсолютно пуст. Я стал приближаться к ней, шлепая по полированной поверхности пола голыми пятками. Странное дело, во сне я был одет в тот самый халат, в котором спал. Но со снами такое случается, поэтому я не стал обращать внимание на этакую мелочь. Когда я приблизился к трону, оказалось, что он возвышается на добрых три метра, и чтобы увидеть лицо Мари, необходимо подняться по выдолбленным в минерале ступеням. Я взошел по ним, и тогда она заметила мое присутствие, подняла глаза и протянула мне руку. Бусины, что она нанизывала на нитку, соскочили и, зазвенев, покатились вниз, сочно ударяясь об пол и друг о дружку.

«Очень знакомое, почти родное лицо», — промелькнула в моей голове мысль, прежде чем я проснулся.

Глава 9

Пробуждение было внезапным. Мне даже показалось, будто меня вышвырнули, как негодного щенка из сказочной страны грез в скучную действительность. Первое что я заметил, даже не заметил, а скорее ощутил — это пустоту. Моя постель, напротив которой я провел эту ночь, была идеально заправлена и не несла в себе ни намека на присутствие моей ночной гостьи.

Ушла, поначалу решил я, но когда пошел в уборную, чтобы умыться, меня неожиданно обдало горячей водой, хотя я отчетливо помнил, что Мари ее всю извела. Ошеломляющая, близкая к отчаянию мысль вонзилась в меня своим безжалостным острием. Я вбежал в комнату, стал потрошить постель в поисках хоть малейшего намека не ее вчерашнее присутствие в моей мастерской. Ни лавандового аромата, ни случайного темного волоса на подушке не было, лишь моя футболка белела на синей простыне, словно флаг на фоне утреннего неба.

Я готов был капитулировать, сдаться кому и чему угодно, даже своим галлюцинациям, лишь бы увидеть ее снова. Но ее не было.

Я бухнулся на стул, роняя голову, и только тогда заметил кружки со спитым чаем. Их оказалось две, а под столом валялась пустая пачка из-под печенья. Могло ли это свидетельствовать о том, что она была здесь, пила из этой веселенькой, антрацитовой кружечки, хрустела печеньками и звонко смеялась, рассматривая мои работы? Я взял в руки кружку, повертел ее и так и этак. Ничего, просто грязная кружка, я и сам мог из нее пить.

Одна простая и ясная мысль стояла передо мной во всей своей наготе — я схожу с ума. Я выпадаю из реальности, плавая в прозрачном тумане своих собственных видений, натыкаясь в формирующейся по моей прихоти Вселенной на рисованных оборотней, превращающихся в живых и реальных путников.

«Интересно, Псоглавец тоже оказался бы осязаемым миражем, возьми я его за руку, как Марию», — подумал я и тут же испугался, что он возьмет, да и явится сейчас во всей своей синей красе.

Может и прав был Олег Владимирович, может это и не галлюциноз, а магия? Но если это так, то я должен уяснить, как именно эти чудные миражи возникают в плоскости моего бытия.

Я заварил кофе, наскреб в хлебнице сухарей и уселся на широком подоконнике со своим завтраком и неуемным желанием разобраться во всем этом бардаке, во что бы то ни стало. Прикрыл глаза, пытаясь вспомнить вчерашний вечер. Но стоило мне погрузиться в зимнюю петербургскую симфонию ультрамариновой ночи, как меня выдернул из этого рая телефонный звонок.

— Эй, Ви, ты как? — проурчала трубка похмельным голосом Сени.

— Нормально, а ты? — спросил я, вспоминая, что вчера вечером чудом избежал унизительного обыска в клубе.

— Ты это… прости, что мы улизнули, не попрощавшись, просто эта дамочка… Ну да ладно. В общем, я только сейчас услышал, что сразу после моего ухода, в клуб маски-шоу нагрянули. Говорят, там случился апокалипсис, когда прямо перед носом у дюжины омоновцев кто-то просто растворился в воздухе.

— Не, ниче не знаю. Я ушел сразу после тебя.

— Ну и отлично, — прошелестел явно не здоровый Сеня. — Слушай, так неудобно с Мариной получилось, не знаешь, она еще долго меня ждала?

— А кто такая Марина?