18+
Тут же люди

Объем: 202 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Великому роману современного канадского писателя Джефферсона Дэвиса «Пятый персонаж» предпослан эпиграф, объясняющий смысл названия:

В терминологии оперных и драматических коллективов, организованных в старом стиле, роли, отличные от четырех главных — Героя, Героини, Наперсницы и Злодея — и тем не менее существенные для Прояснения и Развязки, назывались Пятый персонаж; об актере, исполнявшем эти роли, нередко говорили как о Пятом персонаже.

Т. Оверскоу. Датские театры

Если для разнообразия уподобить мир не театру, а бильярдному столу, то все люди, события, даты, идеи в нем окажутся шарами, катающимися в едином пространстве каждый — по своей собственной траектории, заданной начальным толчком. Однако столкновения между ними неизбежны, и каждое такое столкновение (в нашей метафоре контакт, а то и конфликт) приводит к изменению траектории всех участников, что неизменно приводит к изменению общей диспозиции шаров на столе. Все хорошо известен анекдот про человека, который у райских врат внезапно узнал, что смысл и цель его жизни были в том, чтобы в каком–то пыльном году в командировке в вагоне–ресторане передать соль кому–то другому. Как мрачно бы ни звучала идея этого анекдота, но сама объективность требует признать, что нам не известен общий план мироустройства, цель развития мира и наша роль в нем. «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?» Эти вопросы остаются без ответа чаще, чем хотелось бы. И никак нельзя исключить, что вот этот бильярдный шар был выпущен на стол для того только, чтобы изменить траекторию вон того шара, столкнувшегося с ним. И пусть в конечном итоге все шары окажутся в лузе, от них останется один шум под досками, пока они катятся, невидимые нам, а затем они снова окажутся на столе и вновь вступят в игру.

В мировой истории очень много таких «шаров», «стрелочников», «маленьких людей», никому не известных лиц, которые в тот или иной момент оказывались в центре важного события, рядом со знаменитым историческим лицом, делали что–то значительное сами, — но не остались на страницах истории или упоминались только в сносках биографической литературы. В этой маленькой книжке я постарался вернуть им исторический долг, потому что их судьбы, личности, радости и заботы ничуть не уступают биографиям известных личностей, на чью жизнь они оказали влияние — вольно или невольно, незаметно или открыто.

Книжка эта явилась в значительной степени побочным продуктом работы над несколькими серьезными книгами об истории масонства, поэтому упоминаемые в ней люди, в основном, так или иначе связаны с этим старинным и крайне интересным братством. Но во–первых, не все, а во–вторых, собственно о масонстве здесь написано очень мало, а много — о том, как потрясающе интересны могут быть люди, их чувства и совершенно непостижимые повороты их судеб.

Абсолютно все истории документальны, правдивы и историчны. Это тот самый случай, когда с трудом понимаешь, зачем нужна художественная литература, когда в реальной жизни и миры созданы поинтереснее, и персонажи ярче, и детали прописаны более крутым профессионалом.

Е. Л. Кузьмишин

О Патермуфии

Некоторые жития, особенно в изложении Четий Миней, напоминают авантюрные романы, каковыми они и являлись, по сути.

Взять хоть Патермуфия Египетского из второй половины IV века. Ну казалось бы, язычник, бандит, пьяница, полевой командир банды, орудовавшей в окрестностях Александрии. Не особенно успешной банды, впрочем, потому что часто ей приходилось промышлять ограблением могил и раздеванием трупов.

Как-то ночью будущий Патермуфий (мы не знаем его имени при рождении, а почему его назвали потом искаженными латинскими словами «pater noster», «Отче наш», мы тоже не знаем) сидел себе спокойно на крыше на окраине города и занимался сложным и требующим выдержки делом — разбирал крышу, чтобы забраться потом в дом к девушке, которую заприметил днем, снасильничать ее и ограбить, возможно, убить, таких детальных планов он себе не строил. И эта непунктуальность привела к тому, что он устал ковыряться в соломе и заснул как младенец прямо там. Но во сне ему явился сияющий человек, который отчитал его за хулиганство и почему-то посулил в случае раскаяния пост военачальника.

Девица утром вышла на крышу (ну они все там проводили много времени, пока не жарко, от чего пострадала в свое время Вирсавия) и с удивлением увидела там незнакомого брутального мужчину, который вместо здрасьте обратился к ней с вопросом: «Извините, а где тут у вас церковь?». Сердце девичье — потемки, поэтому она отвела его не в отделение, а, что характерно, в церковь. Там его знали, и не с лучшей стороны. Поэтому в чудесный сон и раскаяние не поверили и решили прогнать. Но он не уходил, но напротив, сделался буен и просил крещения все настойчивее, а нелучшая сторона его давала себя знать все отчетливее. Тогда пресвитеры сказали ему то, что любой сказал бы в этой ситуации: ему приказали выучить наизусть начало первого псалма и повторять про себя и вслух постоянно, как мантру, и пока не выучит, не возвращаться.

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!» — повторял в такт шагам Патермуфий. А я бы ему еще включил туда следующую фразу: «И будет он как дерево», — чтобы дзенское перерождение накрыло его быстрее.

Но Патермуфию и этого оказалось достаточно. Через неделю он вернулся в церковь и сообщил, что перешел на хлеб и воду, имел ряд видений и намерен далее вести жизнь пустынника. Пресвитеры вздохнули с облегчением, переглянулись и крестили его этим именем, вошедшим в святцы. Патермуфий действительно удалился в пустыню и пропал на семь лет. Потом он рассказывал, что рацион его из акрид и воды еженедельно по воскресеньям разбавлялся хлебом, чудесным образом являвшимся перед его пещерой.

А в основном он занимался одним из своих прежних хобби, трансформировав его вплоть до наоборот: он взял на себя труд облачать и бальзамировать покойников и в заказах у него не было недостатка по всей округе. Иногда, не успевая по всем адресам за день, он в молитве просил солнце остановиться и дать ему дойти до очередного села, и солнце слушалось.

Еще он развил в себе жуткую дотошность и тягу к дисциплине. Приходя к умершему, он строго спрашивал его, точно ли тот собрался помирать и не желает ли он еще пожить. Умерший воскресал, ошарашенно извинялся, что помер раньше прихода святого, объяснял, что он уже там распаковался и начал обживаться, что здесь ему не очень нравилось вообще-то, — и тогда Патермуфий отпускал его, и тот умирал окончательно.

У Патермуфия завелся последователь и ученик Коприй, о чьих крестителях с их диким чувством юмора мы ничего не знаем. Коприй записывал слова Патермуфия и его воспоминания, откуда мы и знаем его биографию.

А потом во время персидского похода императора Юлиана Отступника обоих пустынников взяли и привели к скучавшему императору-интеллектуалу, которому было не интересно их убивать, но прикольно было распропагандировать. К вечеру Коприй принес жертву Аполлону и был счастлив счастьем новообращенного язычника. Всю ночь Патермуфий объяснял ему, как он неправ, всё утро Коприй каялся, а потом явился к Юлиану порицать его. К вечеру он вернулся к Патермуфию язычником и порицал уже его. Утром Коприй вернулся к императору христианином. Вечером потащился в камеру к Патермуфию язычником. Это длилось ровно столько, сколько Юлиан оставался в городе. Но поход не ждал — и императору надоело.

Обоих пустынников вывели на специальное место, некоторое время бичевали, а потом усекли им головы. История умалчивает, какую фазу духовного перерождения проживал тогда в моменте Коприй. Патермуфий оставался христианином. А оказавшийся рядом язычник римский воин Александр при виде мучений праведников обратился в христианство и был тут же рядом сожжен для примера.

А вы говорите, сюжетов нет. Это просто у писателей руки кривые и мозгов нет.

Об уходе викингов

В XI веке Англия была фактически поделена между Уэссекской династией и вольнопоселенцами — бывшими викингами, оседлыми скандинавами и метисами, чьи территории на севере и востоке острова назывались «Данелаг» (территорией закона данов). Некогда кровавые столкновения уже повсюду сменялись все более прочным мирным сосуществованием.

Но король Этельред II Неготовый (хронисты на нем оттянулись, конечно), женившись на норманнской принцессе, обнаглел и решил, что при такой поддержке ему по колено и море и океан. 13 ноября 1002 года он в режиме «хрустальной ночи» и геноцида разобрался с данами, убив их всех на территориях к северу от своей державы. И, понятное дело, взял территорию себе.

Впрочем, недовольство соседями росло в английской среде уже некоторое время, и причины тому были самые весомые, так что король просто выполнил социальный заказ.

Хронист Джон Уоллингфорд двести лет спустя писал об этом:

«Даны своими изысканными манерами и постоянным уходом за собой делали себя чересчур привлекательными для английских женщин. Они ежедневно расчесывали волосы, по обычаю своей земли, мылись каждую субботу, даже часто меняли одежду и улучшали красоту своих тел многими подобными пустяками, и посредством сего подрывали непорочность мужних жен, и даже соблазняли дочерей знатных людей, и те почитали за благо становиться их наложницами».

Кто же такое потерпит, действительно. И нужно помнить, что речь идет о викингах, пусть и оседлых.

Ну, Этельред, конечно, заработал себе ответный набег Свена Вилобородого, сына Харальда Синезубого (в состязании имен они явно побеждали). Но Этельред откупился.

А в 1013 году Свен набежал снова и сверг Этельреда, который бежал в Нормандию, чтобы возвратиться на престол спустя год, и еще некоторое время уэссекские и датские короли вскакивали на английский престол и с него, как в салонной игре про стулья.

Впрочем, в 1066 году норманнский герцог Вильгельм решил, что поиграли — и хватит, и история Англии началась как с чистого листа.

О дурацком колпаке ученых

«Тонкий доктор» (Doctor subtilis) Иоанн Дунс Скотт родился в Шотландии или Ирландии неведомо когда (1260—1274) и довольно долго слыл тупоумным, пока после некого видения не стал внезапно богословом и вскорости кандидатом богословия, гастролировавшим по Англии. В 1305 году он переехал из Оксфорда в Париж, где агрессивно отстаивал в Сорбонне свою dissertatio о доказательствах непорочного зачатия Девы Марии в ходе disputatio с ретроградными доминиканцами. Они были многочисленны и въедливы, но стоявшая в комнате статуя Девы Марии благодушно кивала Дунсу Скотту на протяжении всего диспута, раздражая оппонентов и лишая мужества жюри. Став доктором, он продолжил философствовать и проповедовать, но всего лишь три года спустя отправился по церковным делам в Кёльн, где его хватил удар, от которого он и помер. Говорят, что келейника он отослал за помощью, а только тот знал о подверженности учителя глубоким комообразным обморокам (что вообще для эпилепсии нормально, наряду с внезапными видениями, припадками, меняющими личность и т.п.) — ну и в итоге Дунса Скотта, возможно, погребли живым.

Дунс Скотт был человеком глубочайшего образования, широчайшей эрудиции, тонкого религиозного чувства и причудливого экстравагантного нрава. Он является основоположником моды, мема и стереотипа — ношения мудрецами и колдунами остроконечного колпака. То есть современные пост-ньюэйджевские утверждатели могут утверждать, что корни идут от зороастрийских жрецов или магов Халдеи, но факт в том, что в европейской культуре мудрец-маг-ведьма-ученый ходит в остроконечном колпаке как раз с Дунса Скотта, и не раньше. Потому что это инвертированная воронка, через которую знание устремляется к своему истоку в недостижимой выси. Как говорится, см. и Босха, и Кранаха, и десятки граверов и художников самых разных времен, когда в живописи все покоилось на символизме.

Последователи Дунса Скотта носили остроконечные колпаки. За ними — другие богословы-схоласты и философы. Потом их в этих колпаках начала жечь инквизиция. Но уже в циническое и язвительное Просвещение на эту традицию нахлынул ridicule publique, подвергая карикатуризации. Экономные и бескружевные XIX и XX века редуцировали колпак до скромной ермолки, носившейся профессорами вплоть до Лосева. А в англо-саксонской культуре остроконечная шапка и треножник оракула вообще стали символами глупости, и к ним до 1980-х годов приговаривали самых недалеких учеников класса или просто детей с СДВГ, мешавших вести урок. По традиции, на шапке было написано Dunce. В остальном-прочем, Дунс Скотт не впал в забвение, его «аргумент из лжи» знают и используют до сих пор, он входит в хрестоматии и пр. У него всё хорошо в этом плане. Но вы-таки будете что-то там говорить о посмертной славе.

О забавах Эдуарда Длинноногого

Во время шотландских войн Эдуарда I Длинноногого, где Уильям Уоллес заполошно кричал «Freedom!» и предлагал англичанам «kiss their own arse» (как нам хочется верить) ключевым эпизодом была осада замка Стирлинга.

К ней Эдуард подготовился с некоторым запасом, потому что устал по мелочи, но много, проигрывать.

Для Стирлинга приготовили самый большой в мире требушет «Боевой Волк» (Loup de Guerre), который так и остался непревзойденным. В высоту с поднятым рычагом он достигал 100 метров и швырял камни весом до 140 кг на 200 метров.

В смете сказано, что «Мастер Александр ле Конверс получил 7 июня 1304 года для раздачи плотникам, сделавшим двигатель (ingenium) под названием „Боевой волк“, а также прочим работникам в мае и июне 1304 года 10 шиллингов».

По калькулятору Банка Англии это 55 фунтов современных денег. Имя Мастера означает вообще-то не имя, а прозвище «обращенный», и мусульман в Англии того времени в этих кругах не было, так что Мастер Александр, судя по всему, — попросту выкрест.

«Боевого Волка» подкатили к стенам Стирлинга, 24 июля отправили в замок партию из 30 воинов и предложили сдаться. Шотландцы сдались без переговоров, просто с готовностью закивав.

Но Эдуард был мужик, и его полководцы тоже были мужики. Это важно.

Потому что это не оставляло им выхода. Никакой мужик такого напряжения бы не выдержал.

Поэтому уже после сдачи шотландцев по ним все-таки долбанули — хотя бы разочек — 140-килограммовым камнем, чтобы просто посмотреть.

В замке Стирлинг выставляют до сих пор реконструкцию требушета и уже сто раз перестроенный кусок башни, который тогда обвалился.

Как пишут в конце общительные блоггеры, «а вы бы не долбанули?» [что ли].

Вообще же Эдуард Длинноногий был для Англии сущим наказанием, хотя геополитически говоря, это был как раз тот самый собиратель земель и насаживатель людей на скрепы. Российскому зрителю он памятен как коварный преследователь и жестокий палач бело-голубого Уильяма Уоллеса, покоритель Шотландии и отец объявленного в России экстремистом Эдуарда II Карнарвонского.

Но 723 года назад он после ряда побед в боях и удачных маневров склонил совет валлийских танов признать свою власть и передать территории под его правление. Он покорял не только Шотландию, но и всё, до чего мог дойти на своих длинных ногах. Валлийские таны, пытаясь хоть как-то сохранить лицо, выдвинули символическое и пассивно-агрессивное условие: назначенный Эдуардом наместник должен быть рожден в Уэльсе и ни слова не говорить на английском. Эдуард так понял, что они пошутили, ну и он тоже посмеялся.

7 февраля 1301 года он вынес к совету танов своего сына Эдуарда, только что народившегося в валлийском замке Карнарвон, и объявил, что он рожден в Уэльсе и не говорит по-английски. А если кому не смешно, или кто не согласен, то это его проблемы. Так будущий Эдуард II стал первым принцем Уэльским, и так этот титул стал традиционно ассоциироваться с наследником английского престола.

Сам Эдуард II, правда, наследником оказался неудачным. Его жена «французская волчица» Изабелла, дочь палача тамплиеров Филиппа Красивого, также памятная российскому зрителю по все той же причине, что и Эдуарды, долго мужа терпеть не смогла (как и отец, но тот хотя бы умер), организовала против него со своим любовником Роджером Мортимером заговор, свергла и убила неприятным и позорным способом, тщательно описанным Морисом Дрюоном, Кристофером Марло и отчасти — Шекспиром. Она же настояла на передаче престола своему сыну-подростку Эдуарду III (то ли Эдуардовичу, то ли Роджеровичу), чем спровоцировала годы и годы турбулентности на английском и французском престолах, Столетнюю войну, падение Плантагенетов и множество других, иногда не самых очевидных событий типа великих шекспировских Хроник. Но это было уже потом.

О добром Папе

11 марта 1513 года — было возвещено об избрании Папы Льва Х. Его избрали на конклаве за два дня до того после смерти Папы Александра VI, Родриго Борджиа, который подарил нам всем столько пленительных исторических историй.

Джованни ди Лоренцо де Медичи, второй сын Лоренцо Великолепного, двоюродный племянник Папы Иннокентия VIII, был им назначен кардиналом еще в марте 1492 года с видами на следующее папство еще тогда. Но Родриго Борджиа и его семейка Аддамс разбавили царствие Медичи и своими нетривиальными реформами церковной жизни приблизили Реформацию, бороться с которой пришлось начинать следующему «Воинствующему Папе» Юлию II и потом уже Льву Х.

Избрание нового Папы не обошлось без трогательных мелких нестыковок. После избрания выяснилось, что он не священник, а мирянин. Но римская курия решила этот вопрос точь-в-точь как это принято делать в современных Могущественных и Тайных Организациях, и 12 марта 1513 года Джованни Медичи поставили во нижние чины клира, 15 марта — во диаконы и пресвитеры, 17 марта — рукоположили во епископы, а 19 марта уже при полном параде короновали папской тиарой в 37 лет.

Молодость Лев Х провел в либертинских дворцах Лоренцо Медичи и ученых разговорах, к которым сводилось его обширное гуманитарное образование. Обучали его, надо сказать, герметик Марсилио Фичино, каббалист Пико делла Мирандола, классицист Анджело Полициано и драматург-комедиограф кардинал Биббьена. Он полюбил жить во Флоренции, где пробыл и во время погромов Савонаролы и во время нападения французов. Но потом добрые горожане выгнали всех Медичи из города, и Джованни благополучно поездил как богатый дилетант-гуманитарий по Франции и Германии, потом вернулся в Рим. Он ни с кем особенно не конфликтовал, отлично подстраивался и под Борджиа, и под прочих, покровительствовал искусствам, почитывал всякое сомнительное и подсудное.

Продолжал этим заниматься, и став уже Папой. Ему приходилось, конечно, то воевать в бесконечных междоусобных войнах на полуострове, время от времени играть в большие европейские игры с Императором и королями, да и султаном, планируя «новый Крестовый поход» без похода в рамках масштабнейшей для его времени обманной пиар-кампании, выстраивать линию обороны против немецких и французских врагов единой церкви — реформатов на пороге эпохи разрушения всей привычной общественно-политической структуры и т. д.

Но в основном его до конца жизни так и занимали литература, драма, пение, пансексуализм и жизнь полной чашей. Злоязыкие ревнители обвиняли его в сожительстве с кем только не, любых полов и биологических видов и родов. А он на всех них плевать хотел и в любой свободный момент пел мелодичным баритоном и играл на инструментах. Огромное количество денег он передавал университетам, богадельням, отдельным людям искусства, строил госпиталя и школы, наверняка ссужал неблагоугодные и сомнительные эксперименты и никого не жег и не травил.

Он проправил так восемь лет и скоропостижно умер от «пневмонии». Сейчас уже наверняка не скажешь. Рим, 1521 год — ну какая пневмония? Разве что «какая-нибудь пневмония алла кантарелла». Его место занял хмурый брейгелевский голландец Адриан VI, который вознесся на волне милитаристской риторики и все того же обрыдлого «нового Крестового похода».

О том, что это не Ку-Клукс-Клан

Казалось бы, сколько можно повторять. Теперь, слава богу, глобальная сеть Интернет показывает записи процессий в балахонах и колпаках каждый год на Пасху, но все равно — людям кол на голове теши. Вирусятся видео, комментируются комментарии.

В 1552 году, по призыву Папы Пия IV, в Рим приезжает молодой пресвитер Микеле Гизлиери, который создает при Папе институт тайных дознавателей и осведомителей (в наше время, после Пия Х — это контрразведка Sodalitium Pianum). Инквизиция (Sanctum Officium), конечно, есть, но она уже на спаде и вообще выполняет функцию внешнего активного пугала. А работать-то между тем кому-то надо.

В 1566 уже кардинал Гизлиери становится, что закономерно, Папой Пием V. В частности, он создает систему тайных кабинетов в папской резиденции, куда приходят осведомители, которых никто не знает в лицо, кроме непосредственного вербовщика. При входе в здание и тем более — в комнату папской коллегии для доклада они надевают черные капюшоны-колпаки с прорезями для глаз и факультативно — для рта. Такие же носят и те, кто их выслушивает. Коллегии, в отличие от инквизиции в то время, действуют по всему католическому миру, включая Англию. Содалициум и создан-то был, по сути, для внутренней поддержки внешней войны испанского Карла против ея величества Елизаветы Английской и ея протестантской ереси. В Англии — это те самые «black friars» (черные монахи), чей знаменитый лондонский мост, где повесили банкира Ватикана Кальви во время скандала с ложей «П-2». На этом мосту, по легенде, вешали ватиканских шпионов, если находили. То есть их сперва приводили в подвалы и слегка пытали, и не слегка тоже.

Но сам образ черных монахов прогремел по всей Европе и запомнился надолго, и укоренился в народной молве. И пасхальные процессии на Страстную неделю украсились кающимися грешниками с закрытыми колпаками лицами. Они испокон веку скрывали лицо во время публичных процессий в ряде стран, но с XVI века получили унифицированное для этого средство. От пасхальных корпораций эти колпаки переняли и английские, итальянские и испанские масоны. От масонов это перенял Ку-Клукс-Клан. Тем более на американском Юге и католиков всегда было — как хлопка.

В 1873 году в здании коллегии Содалициума в Риме проводили ремонт и раскопки и обнаружили там залежи одежды с XVI века этак по век ХIХ, откуда вывод, что коллегия работу особо и не прекращала никогда.

О брадобрее-докторе и пьянице-бретере

Как известно, врач и хирург в Европе до конца XVIII века — это разные вещи, и даже очень.

Вот, скажем, Джон Вудалл (1570—1643), Генеральный хирург (Surgeon general) Ост-Индской компании. Более всего известен своим «Спутником хирурга» (1617) и другими очень популярными в свое время учебниками. Первым стал разрабатывать «врачебные чемоданчики» (chests) — компактные стандартизированные наборы необходимых инструментов, чтобы они были у каждого полевого хирурга под рукой.

С детства был отдан в гильдию Брадобреев-хирургов (Barber-Surgeons). Занимал посты Эксперта (1625), Второго Стража (1626), Первого Стража (1627) и наконец Мастера (1633). Чего это ему стоило, не вполне понятно, и какими взаимозачетами, потому что срок пребывания в ученичестве составлял семь лет, а он на второй же год нанялся полковым хирургом к лорду Уиллоби и с ним вместе воевал за Генриха IV Французского против Католической лиги. Потом долго жил в Польше и Германии как брадобрей при доме английского посланника и при конторе Ост-Индской компании.

Потом вернулся в Англию и работал при разных больницах, стал главным хирургом главной больницы Св. Варфоломея. Поскольку рабочих мест у него было несколько, обязан был посещать больницу по понедельникам и четвергам с общим осмотром, а в компании — ежедневно контролировать здоровье всех сотрудников и обеспечивать стрижку всего персонала каждые сорок дней.

Свое свободное время Вудалл проводил с пользой: после него остались десятки судебных протоколов, пестрящих гулким канцеляритом: «дуэлировал во пьянстве с господином из Польши, суть ссоры неизвестна, потому что происходила на непонятном языке», «дуэлировал с джентльменом, назвавшим его подонком, цинготным мерзавцем и намекнувшим, что он-де лжет», «дрался острыми предметами с джентльменом, которого обозвал низкородным смердящим парнем» (base stinkeing fellowe), «вступил в драку с джентльменом, сбившим с него шляпу, когда он, пьяный, заснул, пока компания вокруг стоя хором произносила Клятву верности престолу».

Помимо хирургии, Вудалл запускал щупальца своей компетенции и в другую сферу, тоже не касавшуюся врачей. Он неформально собрал вокруг себя кружок аптекарей и впаривал им абсурдную для всех идею, что лекарства имеют срок хранения и поэтому не все пригодны для морских экспедиций. Аптекари пару лет смеялись, но потом составили вместе с Вудаллом первую английскую фармакопею с учетом срока годности и условий хранения препаратов (на солнце, в тени, по времени, по влажности и т.д.). Вудалла редко вписывают в «великие алхимики» и «розенкрейцеры», но может, это и к лучшему, потому что так он прочнее вписывается в историю науки. Хотя мало кто мог бы похвастаться большей верностью Парацельсу — как в исследовании принципов ятрохимии, так и в подходах.

Бытовая же его биография была современной и обыденной до смешного. В 1635 году пожилого Главного хирурга уволили по сокращению штатов (for reasons of economy). Ему хватало средств, и он мирно скончался в 1643 году. Сын его Томас, как тогда было положено, занял место Главного хирурга компании, потом королевского двора уже при Карле II Стюарте. И 1 марта 1667 года его там же, в Уайтхолле, закололи в пьяной драке.

О семимильных сапогах

Регулярное почтовое сообщение во Франции отсчитывает свою историю с Людовика XI (1461—1483) по прозванию Всемирный Паук, что характеризовало как его личность, так и устремления к ранней глобализации капиталов и сообщений. Он учредил у себя в государстве хорошо известные всем почтовые станции со сменными лошадьми для эстафет — непрерывно доставляемой корреспонденции. Расстояние между ними было установлено в 7 лиг/лье, то есть сколько проходит за день человек, 30—35 километров, по разным расчетам.

Эстафеты, впрочем, были не пешими, а конными, и осуществлялись тяжелыми экипажами, запряженными цугом по 6—12 лошадей. На облучке ими правил кучер, а на первой левой (или, в XV веке во Франции, последней левой, ближней к карете) лошади в седле сидел форейтор, управлявший торчащим между лошадьми дышлом — как рулем. Делал он это правой рукой, поэтому сидел он слева, да и кучеру сподручнее было натягивать правые вожжи, поэтому многие считают, что левостороннее движение к нам пришло оттуда.

Но работа форейтора была невпример опаснее работы кучера чисто технически, потому что при аварии экипажа у кучера были шансы, а у форейтора, придавленного своей лошадью, дышлом и наверняка еще второй лошадью, прицепленной к дышлу с другой стороны, их практически не было. Если он выживал, то можно считать, жильцом не был из-за переломов и тогдашних способов их лечения.

Поэтому форейторам полагались ботфорты, которые проще было приторочить к седлу и забираться в них, садясь, чем надевать перед посадкой. Они были из нескольких слоев вываренной кожи с деревянными подошвами и железными вставками и набойками. У Шарля де Костера описывается в «Легенде об Уленшпигеле» поединок двоих наемников, из которых один сперва выпрыгивает из сапог, а потом только начинает махать мечом. Это была обычная практика до середины XVIII века, когда сапожное ремесло все же предоставило военным технически более продвинутые модели на кожаной подошве. Но форейторские ботфорты вообще стояли отдельно в этой обувной иерархии.

Естественно, они вызывали у детей и простецов восхищенные вопросы, и естественно, родители и братья Гримм рассказывали им, что это сказочные железные башмаки, которым нет сносу, или которые позволяют молниеносным почтальонам делать шаг в 7 лье (упрощенные переводчиками до «семи миль», что вообще-то в 4—5 раз меньше).

Об английских развлечениях

Иностранцы, включая Карамзина и Пыляева, регулярно писали, что у англичанина есть два Б-божка: бизнес и беттинг, то есть азарт. Англичанина не проймешь простыми пороками и страстями, он может им уделить время, но не способен им отдаться. Он чужд любви и доброты, гнева и жалости, но одержим делопроизводством — в первичном смысле слова, ему нужно постоянно обделывать дела, во вторую очередь ради наживы, а в первую — ради процесса, потому что ничто не должно простаивать, и все должно работать, и деньги, и люди, и время. А страсти при этом реализуются в постоянном соревновательном духе, который также завязан на деньги. Конечно, всё это — георгианско-викторианские стереотипы, но стоящие на прочном фактологическом фундаменте.

Латинское «deportare» (пере-мещать, от-влекать, раз-влекать) через средне-французское «desporte» превратилось в английское «disport», и уже к XVI веку сократилось до «sport». Причем английский «sport» не имеет никакого отношения к физкультуре. До сих пор «good sport» — это ни в коем случае не полезные отжимания, а достойная погони цель, приятное развлечение, веселая компания. В сочинениях периода Реставрации публичные развлечения обобщаются как «pageants and sports», то есть процессии и игры — ничего нового, по сравнению с римскими временами. Ну еще публичные казни. И казни, и процессии, и игры — всегда предмет тотализатора и соревнования, везде принимаются ставки и заключаются частные пари, без этого всё просто теряет смысл. История сохранила байку про то, как немыслимо финансово поднялся один из противников канцлера Томаса Кромвеля на ставках на количество ударов топора, которые потребуются для отсечения головы последнего в 1540 году, когда он разгневал Генриха VIII. Поднялся он потому, что его люди напоили палача за день до казни, и утреннее мероприятие продолжалось до измочаливания всего канцлера. Какие именно континентальные изобретатели конца XIX века придумали, что «спорт» — это здоровый образ жизни и красота, — заслуживает отдельного расследования. Просто они добавили в концепцию спорта секс, которого там никогда не было до того. Изначально и по сути, «спорт» — это именно соревнование, деньги, беззаконие/бесправильность, кровь и зрелище. То есть Танатос. А при соединении его с неизбежным и навязчивым Эросом «прекрасной эпохи» и появилось то, что все мы сейчас наблюдаем.

Поэтому так и смешны современные тенденции в мировом спорте больших достижений к удалению из него секса и соревновательности. Прекрасный выбор. Голову лучше рубить одним ударом, а то очень мучительно.

«Медвежьи сады» — это популярный в Лондоне увеселительный парк в Саутуарке, через Темзу напротив Сити, основанный в 1576 году, чьим центральным зданием и событием был амфитеатр для вполне традиционных «игр», то есть гладиаторских боев, которые никуда не девались из западной культуры с римских времен, но лишь развивались и в разных странах проходили разные этапы модификации и частичного отмирания. В Лондоне, например, дрались без правил люди, быки, медведи, петухи, псы и иногда, для разнообразия и в качестве экзотики, крокодилы, олени, лисы и хряки.

Сражения происходили, как положено, в своеобразном амфитеатре («яма», pit), как, собственно, происходят они и до сих пор по всему миру, легально или нет, и название ямы эти ристалища носят по сей день. Каковое название гордо носят также ринги для боев без правил в наше время.

С собаками, петухами и быками все более-менее понятно. Коррида — она и есть коррида, пусть в Англии и не превратилась, как в Испании два века спустя, в публичный театр, а отмерла. Скорее всего, по экономическим соображениям, потому что такая растрата бычьего поголовья определенно is bad for business, screw betting. Петухов, псов и людей просто выпускали попарно или подвупарно с двух сторон ямы и смотрели, что будет.

Для медведей же у борта ямы врывали столб, к нему крепили длинную цепь, на другом конце цепи крепили медведя, и далее все как обычно — ну не россиянам же и не на русском языке мне объяснять, что такое «травить медведя» и «травить медведем» (это фактически одно и то же, и просто нужно помнить, что тореадор побеждает не каждый день, только бы публика хлопала и платила). В конце концов, до умягчения нравов немало политических карьер окончилось в радиусе этой цепи.

В «Макбете» главный герой жалуется на сложившиеся обстоятельства, мол, они «have tied me to a stake; I cannot fly, / But, bear-like, I must fight the course», то есть его привязали к столбу, и не улететь, но ему остается, как медведю, биться в предоставленных условиях. В русских переводах этого нет. Товарищ Соловьев решил упростить, потому что ну а что там теряется по смыслу [говорили они]? «Меня связали; не могу бежать / И должен драться, как медведь на травле». Товарищ Пастернак оставил без пояснений, несмотря на абсурд, но и так сойдет [говорили они]. «Я как цепной медведь. Бежать нельзя, / Но буду защищаться от облавы». Но как ни крути, суть в любом случае плачевна и для медведя однозначна.

Дневник Самуэля Пипса

27 мая 1667 года

…потом в свой кабинет и там немного позанимался делами, потом — в город, но задержался у лестницы Медвежьих Садов посмотреть драку за приз. Все было так забито, что мест совсем не осталось, так что мне пришлось пройти через пивную прямо к яме, где травят медведей, и уже там, с [барного] стула смотрел драку, и она была очень жестокой, мясник против водоноса. Первый явно был сильнее с самого начала и наконец он выбил у противника тесак, или он сам выпал, но он его сразу после этого полоснул по запястью, может, не заметил, не знаю, и тот уже не мог больше биться. Боже мой! надо было видеть, как в минуту вся арена заполнилась водоносами, которые ринулись мстить за такую грязную игру, а мясники кинулись защищать своего товарища, хотя большинство его осуждало, и они все включились в драку, и с обеих сторон много побитых и порезанных. Приятно было посмотреть, конечно, но я стоял чуть ли не в самой яме и опасался, что меня могут задеть в схватке. Наконец, общая свалка прекратилась, и я оттуда — в Уайтхолл, а оттуда — в Сент-Джеймс-парк, но не нашел там сэра Уильяма Ковентри и просто прошелся пару кругов по парку, поскольку стоял просто чудный день, потом по воде — домой.

Другими примечательными публичными развлекательными садами Лондона были сады Воксхолл, в Ламбете на южном берегу Темзы. Основаны они были на землях вдовы Фокс, или Вокс, примерно в 1615 году по инициативе мэрии Вестминстера и союза ремесленных гильдий под официальным названием Новых Весенних садов, в противовес Старым Весенним садам в районе Чаринг-кросс. Позднейшие краеведы делали уже к тому времени покойную вдову Джейн Фокс то вдовой неудачливого подрывника Гая Фокса, то наследницей Фалька де Броте, недоброй славы наемника порочного Принца Джона (Иоанна Безземельного), но это уже фольклор. А факт состоит в том, что название Фокс-холл, или Вокс-холл прижилось в садах и закрепилось за всем пригородом.

«Холл» — это первый по времени, «турецкий» павильон, возведенный в садах, за которым последовали многочисленные другие павильоны, беседки, фонтаны и прочие объекты инфраструктуры. Подобраться к парку можно было только по воде вплоть до 1810-х годов, когда построили Воксхолльский мост. Лодочная и баржевая пристань была первым и последним, что видят посетители, а Лондон — не самое тропическое место на земле. Поэтому первым делом при обустройстве пристани вокруг нее возвели еще один огромный павильон, развесили гирлянды, установили экзотические фикусы в кадках и разбили клумбы, организовали буфет и небольшую эстраду. Постепенно слово «воксхолл» в своем первичном значении стало означать «павильон при пристани» и как таковое — распространяться дальше. Естественно, после появления моста конечная станция конных, а потом и железных экипажей также стала называться «воксхолл». Но со временем, конечно, название осталось только за самим пригородом. Нам он, в основном, известен потому, что в 1857 году там основали завод по производству паровых двигателей для речных судов, и далее — везде.

Но гораздо примечательнее, что великая русская литература и пронырливая русская интеллигенция, всегда имевшие обширные и глубокие связи с Германией и Францией, тем не менее принесли в русский язык английское слово «фоксал», или «вокзал», а отнюдь не «банхоф» или «гар». «Гар» нам знаком только по синонимической форме «гараж». А «банхоф» — только по уголовному сокращению «бан» с тем же значением — «вокзал» (или другое столпотворение, рынок, базар).

И немного о механизме появления первых клубов и понятия «клуб» в Лондоне в середине XVII века. Само слово «club» означает дубинку и как таковое используется до сих пор. Однако карточные трефы, по-английски, это «дубинки», три булавы с навершиями, сцепленные вместе в виде листка клевера, что добавляло каламбурности — «cloves-clubs». Поэтому слепившаяся вместе группа людей тоже стала называться «club», и впервые так во время «Второй» Гражданской войны 1647—1649 гг. стали называть те полевые бандформирования, которые — как «зеленые» в российскую Гражданскую войну — не могли определиться со своей принадлежностью к «кавалерам» или «круглоголовым» или меняли сторону, но держались вместе.

…а в это время…

В период Протектората ряд таверн стали вводить привилегированное членство посетителей: за ежемесячный взнос потребитель, внесенный в соответствующий список, получал оговоренную дозу бухла, а затем и скидки, и еще скидки за привод новых членов, и еженедельные или ежемесячные банкеты только для членов, — и всё это вместе называлось «клуб». Обычно он носил название таверны, либо гильдии, ее оккупировавшей, потому что это почти сразу стало массовым явлением. Короче, на стойке бара посетителя явно спрашивали: «Клубная карта есть? Не желаете завести? Мужчина, который следующий, у вас карта есть — вот ему прокатать?». Естественно, уже к концу Протектората появились и клубы при частных домах и дворцах.

О бурсаках как законодателях речевых мод

Редко кто пишет о влиянии бурсацкого лексикона на формирование современного языка. Ну буквально статей 200 по Гугл. Академии за всё время от сотворения мира, и это не обобщения, а анализ отдельных авторов. До обидного мало. А между тем это влияние иногда видно в самых неожиданных местах. Самоочевидное «гляделки» наверняка имеет историю от Адама, но широко употребляется только с XVII века в бурсацкой среде. «Афедрон» перестал широко использоваться, конечно, но еще Ильф и Петров его очень жаловали. «Ничтоже сумняшеся» употребляют и любят все, а благодарить надо бурсаков. Как и за распространение слова «сугубый» во всех смыслах.

Вот, например, «потому что может». Казалось бы, выглядит как сетевой мем из какого-то там забытого фильма 1980-х. Но нет.

В обиходной речи фраза позаимствована из дурацкого абстрактного анекдота: «Почему кот лижет себе яйца? — Потому что может». Кто его впервые начал рассказывать, непонятно, но больно уж он похож именно на внутреннюю хохму замкнутых групп, когда известная всем участникам группы фраза помещается в чуждый контекст, а смысл понятен только участникам.

В Римском праве часто используется формулировка quia potest — когда речь идет о праве выставлять вместо себя на суд представителя. Этого нельзя было делать, если сам ответчик не умер и не болен, не в неотложной поездке и т.д., короче, он обязан быть в суде, потому что может (quia potest). Это, в частности, хороший способ призвать к ответу опозданцев на урок.

В Средние века эта формулировка регулярно использовалась в богословских диспутах в качестве аргумента того или иного поступка Бога. Он на всё имеет право, потому что всемогущ, потому что может (quia potest).

В свое время писатель Владимир «Альтист Данилов» Орлов назвал свой роман 2013 года «Земля имеет форму чемодана», и с тех пор интернет уже изрядно подзагажен высказываниями в том духе, что он-де эту фразу и придумал. Это не так.

В современном языке фраза эта употребляется примерно с начала XVIII века и пришла тоже из жаргона семинаристов-бурсаков (встречается у Гоголя и Помяловского), которые таким образом, с использованием редкого, но известного в русском языке понятия и слова «чемодан» издевались над церковным учением. Чемодан как кожаный дорожный сундук с ручками появился в России еще во время составления знаменитого словаря туриста Ричарда Джемса (1618—1619). Происходит в русском от персидского с заимствованием через, ясное дело, татарский. В 1840-е годы чемоданы стали делать в России массово, до того доминировали сундуки, мешки и саквояжи.

Но уже в 535—547 годах византийский купец Косма Индикоплов составил труд «Христианская топография», который преподавали как основу научной географии во всех приличных учебных заведениях до XVIII века. Наш материальный мир создан Богом по образу и подобию Ковчега Завета, описанного в I и II Книгах Царств. Бог сообщил Моисею технические данные для изготовления священного ящика — Ковчега, и сказал, что он воплощает микрокосм-малый мир, в противовес макрокосму-большому миру. И подобен ему в геометрическом смысле слова. Соответственно, средневековые географы изображали мир в виде Ковчега Завета с крышкой-небом, стенками и дном-землей. И этому, естественно, учили бурсаков. И они распевали об этом песни фривольного содержания. А сэр Исаак Ньютон, например, глубоко интересовался нумерологией Ковчега Завета в ходе своих исследований Вселенной и поиска ее «священного кода». А масоны по этому же принципу считают свои ложи отражением Соломонова Храма — отражения Ковчега Завета, а поэтому рассматривают их как символы вселенной и соответственно раскрашивают.

И кстати, непременно следует сообщить, что бурсацкий язык обогатил русскоязычную аудиторию самым полезным для жизни в наших суровых широтах выражением. Ведь латинское литургическое «Felix sit annus novus!» своей известной каждому первокурснику целого ряда вузов трогательной омонимией породило чеканную фразу «Здравствуй, жопа, новый год».

О том, как бросили мученицу львам

В 1601 году Элеонора Дори-Галигай — жена флорентийского дворянина Кончино Кончини (ну вот так), родственника вечного друга-врага веселого короля Генриха IV Французского — герцога Пармского, владетеля Испанского и Нидерландского, становится близкой подругой королевы Марии Медичи, жены Генриха. Постепенно ко двору приближают и самого Кончини. Впоследствии государь Людовик XIII, сын Генриха, осыпает его милостями — но тайно, а то куча всяких вредных коннотаций. Но господин Кончини, напротив, на каждом углу всячески афиширует свой приход к успеху и хвастается шелковыми колготками. Также он становится пешкой в играх папского нунция, что вечная проблема при французском дворе.

Тогда государь Людовик XIII вызывает к себе молодого епископа герцога де Ришельё и просит его по-тихому убрать от него это. Через пару дней Кончини находят убитым. Его жена остается при дворе одна. Ее очень любит королева-мать Мария. Эпоха «Королевы Марго» постепенно сменяется эпохой «Трех мушкетеров», но интриговать с регентшей никто особенно не стремится.

Тогда силами того же Ришелье вмиг состряпывается ведьмачье дело, дома у Элеоноры при обыске находят пару талисманов-побрякушек, три рулона алого бархата и план городских укреплений. Тут уж всякий согласится — ведьма. В тюрьму ее не сажают и вместо этого начинают уламывать королеву Марию убрать госпожу Галигай от своего двора. Ну переговоры переговорами, а дело — делом.

И вот — темной ночью 8 июля 1617 года трое королевских гвардейцев отряда Ришелье, исполняя приказ герцога, отвозят несчастную и так уже до смерти запуганную 46-летнюю даму далеко в лес и вскоре возвращаются с ее головой. Это всё к чему?

К тому, что бросьте мученицу львам — отомстит Всевышний вам. Сколько веревочке ни виться.

Ряд историков вслед за Генрихом Манном зачем-то пишут про судебный процесс и казнь на Гревской площади, но Манн — писатель, как Дюма. Ну почти, потому что Дюма полагался на историка Айема и анонимного автора пьесы-расследования «Призрак маркизы д’Анкр» с их версией.

О том, чего лучше для Стюарта нет

Стоит октябрь 1666 года. Город Лондон слегка выдохнул после Великого пожара, Парламент выделил первые 1 800 000 фунтов на его восстановление. Недельные чумные списки демонстрируют падение смертности до 150—200 человек в день. Всего. Война с Голландией зашла в патовую ситуацию и ограничивается перестрелками кораблей в нейтральных водах. На нее Парламент выделил всего 600 000 фунтов, и главной проблемой становятся бунты капитанов. Но наконец можно заняться дельными делами. В этом плюсы абсолютной монархии.

15 октября 1666 года Карл II объявляет в Уайт-холле, что отныне все придворные и желающие быть принятыми при дворе с любой целью должны следовать новым фасонам: обязательно ношение жилета — нижнего приталенного камзола до колен с шелковой, желательно белой, подкладкой. Под обшлагами жилета — скрывающая кисти рук и перевязанная лентами на запястьях белая тафта. Поверх жилета носится верхний камзол на 15 см короче жилета, открытый на груди. Панталоны испанского кроя, чулки и туфли с лентами — в цвет жилета. Женщинам предписывается носить юбки до щиколоток и не ниже. На следующий день принц Йоркский (младший брат короля) принимает во дворце, одетый по повелению. Приличные лондонцы срочно перешиваются.

Причиной является прибытие в Лондон с дипломатической миссией сестры его величества Генриэтты-Анны «Котеночка» (Minette), герцогини Орлеанской, супруги младшего брата Людовика XIV и наложницы Людовика XIV. В воспоминаниях маркиза Галифакса (1704) сказано, что она, как и все французы, следовала линии внешней политики Людовика-Солнце: сделать Францию законодательницей во всем, в первую очередь, в языке, манерах, одежде, танцах, музыке и живописи. «Французы мечтают сделать нас всех своими обезьянами, дабы затем сделать нас своими рабами». Именно «визит Мадам побудил нас отбросить их моду и переодеться в жилеты, чтобы выглядеть как приличные люди; и она сделала свое дело очень эффективно, потому что поначалу многие стали отменять ношение ливрей для своих слуг, да и сами стали переодеваться по их моде, что давало критическое преимущество Франции».

Торговец Рюгге пишет в дневнике, что «это переодевание по персидской моде весьма удобно и выглядит мило».

Но великая жилетная война только начиналась. Жестокий и беспринципный Людовик-Солнце немедленно по возвращении Генриэтты во Францию велел переодеть в жилеты всю дворцовую прислугу Версаля, и каждый французский патриот и почвенник последовал его примеру и переодел своих слуг. Это сильный удар. Самуэль Пипс пишет 22 ноября 1666 года, что «это величайшее оскорбление, какое один владетель мог нанести другому, и Бог не позволит Его Величеству промолчать и оставить этот шаг без ответа».

28 декабря одновременно на постановках «Макбета» в театре Дьюка и «Генриха V» в Уайт-холле, в присутствии короля, и народ, и придворные демонстрировали недреманное единение ношением жилетов. «Все в новых жилетах, сшитых к нынешнему вечеру», — одержимый восторгом, пишет Пипс с патриотической слезой в углу глаза.

К началу осени 1667 года жилеты стали уже настолько привычны, что вовсю шли соревнования по их расшитию наиболее аляповато, и лорд Чарльз Джерард заслужил осуждение церкви и двора за неумеренно суетный подход к украшению жилета. Держава выстояла и лишь еще окрепла.

Это не спасло династию Стюартов, и через 21 год все они переместились под защиту Людовика-Солнца. Но тот уже так никогда и не оправился от нанесенного ему английскими жилетами удара и, старый и больной, через каких-то 48 лет скончался в депрессии и унижении.

О стюартовских брачных играх

Дневник Самуэля Пипса

8 февраля 1663 г.

«Делясь со мною дворцовыми сплетнями, капитан Феррерс рассказал среди прочего, будто с месяц назад на балу во дворце одна дама, танцуя, выкинула; кто это был, так и осталось неизвестным, ибо плод тут же, завернув в платок, унесли. Наутро все дамы двора явились как можно раньше во дворец, торопясь представить доказательства своей невиновности, а потому, с кем приключилась эта история, выяснить не удалось. Говорят, однако, в тот же день миссис Уэллс занемогла и с тех пор куда-то пропала, и все сочли, что выкинула она.

Согласно другой истории, леди Каслмейн, спустя несколько дней после вышеописанного случая, пригласила к себе миссис Стюарт и, развеселившись, предложила ей «сыграть свадьбу». Свадьба получилась как настоящая, с обручальными кольцами, церковной службой, лентами, кремом-брюле в постель, швырянием чулка — все обычаи были соблюдены. Но в конце, говорят, леди Каслмейн (она была женихом) уступила свое место на брачном ложе королю, и тот лег с обворожительной миссис Стюарт. Говорят, что именно так все и было».

Русский переводчик «избранного» из Пипса Ливергант невероятно лжив и чопорен. Его, видимо, учили, что таковы англичане. Он дает к «миссис Стюарт» благочестивое примечание «То есть королева». Не-а, не таков простак был Карл II Стюарт. Фрэнсис «La Belle» Стюарт королевой не сумела стать, но была герцогиней Ричмондской, дочерью придворного врача сестры короля Генриэтты-Марии и очень отдаленного родственника августейшей семьи, но тоже Стюарта, да. Прославилась она не только ангельской красотой, но и дивным упорством в отклонении внимания Карла II. Однако всему приходит конец, и ее сопротивлению тоже. Она послужила ряду художников моделью для образа невинной типично британской красы. Почему и потребовались такие ухищрения и помощь прежней фаворитки, готовой работать в команде.

Леди Каслмейн — это, само собой, Барбара Вильерс-Палмер, графиня Саутгемптон, герцогиня Кливлендская, племянница герцога Бэкингема, неспроста выполнявшая мелкие дипломатические поручения вроде доставить ему некие подвески либо затем их доставить обратно, международная авантюристка при трех дворах, владычица сердец нескольких правящих домов, прототип Миледи Винтер.

О жертве стюартовских брачных игр

В 1659 году Эдвард Монтэгю, виконт Хитчинбрук, боевой генерал армии Парламента, вовремя сориентировался в европейской повесточке и всеми душой и телом (и флотом, и дипломатическими связями) прикипел к Карлу Стюарту, проживавшему то в Голландии, то в Германии. В мае 1660 г. он возглавил флот, с помпой и фанфарами привезший реставрированного короля обратно в Англию. При первой встрече адмиралы и генералы надели специально заказанные новенькие с иголочки костюмы, шитые золотом и серебром, и взяли с собой саквояж с 10 000 фунтов золотом, выделенными Парламентом королю на первое время. Застав его величество короля Англии Карла II, ее величество Елизавету, королеву Богемскую (его тетя), его высочество принца Йоркского (его младший брат и будущий король Иаков II) в Гааге в гостиничном номере, они поставили перед ним саквояж и попросили факельщиков зайти внутрь (там было темно, был вечер). Его величество сильно обрадовался и проявлял радость без всякого стеснения, громко позвав ее величество и его высочество посмотреть на такую кучу денег, а также попросив ее величество бросить и перестать перелицовывать его старый камзол, потому что утром можно будет заказать новый (это прямая цитата).

В июне 1660 г. его воцарившееся в Лондоне величество пригласило Эдварда Монтэгю к себе и попросило его выбрать себе местность для графского титула. И Эдвард Монтэгю стал графом Портсмутом.

Однако в 1673 г. его королевское величество вновь пригласило Эдварда Монтэгю к себе и попросило придумать что-нибудь другое, потому что дело личное, дело частное, но мы ж мужики, и вы же понимаете, что если им, да-да, вот им, которые в кринолинах, в голову что-нибудь втемяшится, то тут уж хоть святых вон выноси. И таким вот частным полюбовным образом Эдвард Монтэгю перестал быть графом Портсмутом, потому что Луиза-Рене де Пенанкуэ де Керуай, ранее баронесса Петерсфилд и графиня Фэйршем, стала теперь герцогиней Портсмутской. Потому что еще в 1668 г. Луиза-Рене очень вовремя сумела втереться в свиту сестры его величества Генриэтты-Анны и переехать с ней в Лондон, где заняла почетное место в королевской любовничьей массовке, но постепенно выбилась на главные роли и наконец воцарилась в его сердце, став восьмой из известных истории четырнадцати официальных фавориток. И ежемесячно слала доклады о трендах и событиях своему католичнейшему покровителю и официальному бывшему Людовику-Солнце. Каковой Людовик в это же время с трудом делил бедную Генриэтту-Анну с ее официальным супругом — своим братом Филиппом, принцем Орлеанским, потому что ему она по причине ориентации была не особенно нужна, но он вредничал и не хотел делиться с братом. Впрочем, Генриэтту при любом удобном случае вообще усылали увещевать брата — его величество Карла Английского — и на это время французские величественные братья примирялись.

Но, как бы то ни было, Эдвард Монтэгю не мог оставаться ведь графом Ничего, поэтому он выбрал себе другой кентский город и стал графом Сэндвичем. Со временем у него родился праправнук Джон Монтэгю, главный Почтмейстер, потом первый лорд Адмиралтейства, активнейший член Клуба адского пламени и Общества дилетантов, покровитель наук и искусств, друг съеденного Кука и прочая. И это в его честь названы Сандвичевы острова (а также — и так же — Гавайи, но это название там не прижилось). И это он популяризировал пожирание куска мяса между двумя кусками поджаренного хлеба, будучи неизлечимым игроманом.

Ну так вот. А если бы не эти альковные штучки, то все не ломали бы язык и спокойно ели бы сейчас портсмуты и читали бы рекламу «Новый портсмут с индейкой в новогоднем меню».

И это если еще не рассказывать, как его величество Карл, полу-испанец, полу-шотландец, полу-итальянец, вводил в Англии спаниэлей/спаниярдов, потому что у них головы как будто в алонжированных париках и это прикольно.

О чемпионке стюартовских брачных игр

Элеонора (Нелл) Гвинн (1642—1687) родилась, судя по всему в Лондоне, в Ковент-гардене, в районе развлечений и искусства, в семье пьяницы Эллен Смит-Гвинн, то ли владелицы, то ли нестроевой сотрудницы борделя на Друри-лейн. В этой семье не вели архивов, сама Нелл за жизнь постаралась максимально аннигилировать следы своей ранней биографии, так что про нее мало что известно. Есть авторы, приписывающие ей разных отцов — от валлийского каноника до капитана дальнего плавания — и разные места рождения, но все это, по сути не очень важно.

До 12 лет Нелл вела обычную жизнь девочки своего класса: торговала вразнос устрицами, овощами, подрабатывала золушкой (cinder-girl, т.е. или трубочисткой или, что скорее, продавщицей собранной после трубочистов золы на удобрения), разносила по борделю укрепляющие напитки и готовилась присоединиться к старшей сестре в рядах полноценных работниц учреждения.

Однако в ней с детства открылся актерский талант, в частности, она торговала на улицах в мужской одежде с приклеенной бородой, кривлялась, изображая ирландца или валлийца, и тем привлекала покупателей.

Что бы о ней ни говорили впоследствии, только в 20 лет она впервые стала жить во грехе с состоятельным господином по имени Дункан, который снял ей апартаменты и помог устроиться работать в театр. Собственно, только после реставрации Стюартов театр и стал возможен, потому что при пуританах Кромвеля само актерство было преступно и наказуемо, ибо были запрещены даже праздники вроде Рождества, и в отсутствие радио «Радонеж» можно было вообще только молиться и поститься. В 1663 году на Друри-лейн открылся Театр Королевской Труппы Томаса Киллигрю, и в том же году старой проститутке «Апельсиновой Молли», Нелл и ее старшей сестре господин Дункан устроил лицензию на торговлю «китайскими апельсинами» (по-нашему, мандаринами) вразнос во время представлений. Так Нелл попала в театр.

«Апельсиновая Нелл» в течение года обрела невероятную популярность своими красотой, остроумием и спонтанными мини-шоу в антрактах, когда она меняла «апельсиновую» оранжевую униформу на мужские костюмы и выступала со своими старыми номерами. Уже тогда ее заметил завсегдатай театра Карл II Стюарт. Равно как и ряд его приближенных, и театровладелец Киллигрю.

Практически сразу ее взяли в оборот театральные власти, отдали на обучение знаменитым артистам Харту и Лейси, и она вышла на сцену в роли дочери индейского царя Монтесумы в героической драме Драйдена «Индейский император». Пристрастный мемуарист Пипс постоянно восхищается остроумием и сексуальностью Нелл, но брюзгливо бормочет, что трагические роли — это не ее, а лучше всего она смотрится в комедиях и дивертисментах с песнями и танцами.

Одновременно с этим ею увлеклись сразу двое молодых аристократов — членов «Веселой компании», дворянского кружка при дворе Карла II, как и все подобные европейские кружки, начиная со знаменитых миньонов, занимавшиеся в основном кутежами и выбрасыванием денег на ветер. С их компанией Нелл пропраздновала несколько лет, пока к ней не обратились посланники второго герцога Бэкингема Джона Вильерса, который незадолго до того пристроил к королю дочь своего дальнего племянника барона Уильяма Вильерса — Барбару. Герцог сообщил юной популярной актрисе, что пора взрослеть и использовать свои юность и талант во обеспечение своего будущего. И определил ее к королю для заполнения пауз в общении с девицей Барбарой.

Карл II потерял счет дамам своего сердца на втором их десятке, но был неизменно со всеми галантен и никого не оставлял без помощи, даже когда ссорился с ними и отсылал к заботливо им самим подобранным мужьям. А всех получавшихся детей приближал ко двору, наделял титулами и имениями, да и страдал потом от их эдиповых комплексов, когда, например, герцог Монмут формировал оппозицию родному папе в парламенте.

Нелл же продолжала играть в театре, родила королю герцога Сент-Олбанс и графа Берфорда и абсолютно спокойно принимала все правила игры.

Рассуждения о древнейшей профессии преследовали Нелл, само собой, всю жизнь. Однажды в светской беседе с коллегой по артистическому цеху Ребеккой Маршалл она снова выслушала, кто она такая, и ответила: «Я-то шлюха лишь для одного, хоть и выросла в борделе, разливая клиентам выпивку, а вы вот примерная дочка пресвитерианского пастора, а спите с кем ни попадя». Всенародно прославилась она, однажды въезжая в экипаже во двор дворца Уайтхолл, когда негодующая толпа преградила ей дорогу и стала раскачивать карету, грозя расправой и выкрикивая традиционные обвинения. Нелл вылезла на крышу экипажа и, стоя там, приняла театральную позу и закричала: «Вы совершенно правы, господа! Да, шлюха, шлюха, и еще какая. Но протестантская!». И напомнила собравшимся, что «католическая шлюха» — это Луиза де Пенанкоэ де Керуай, герцогиня Портсмут, и ее визит к королю назначен на завтра. На этом толпа резко поменяла направление истерики, сохранив интенсивность, и внесла карету и лошадей во двор на руках.

Умирая, Карл II оставил младшему брату (Иакову II) распоряжения относительно всех своих спутниц и потомков, отдельно сердечно попросив его не оставить вниманием Нелл: «Не дай бедной Нелл умереть с голоду». Но ее и так, судя по всему, любили все. Пипс называл ее «pretty-witty» (симпатичной и остроумной). Она умерла от инсульта в 45 лет. Иаков II выплатил все ее долги, дооплатил ипотеку на дом на Друри-лейн, выделил ей пенсию в 1500 фунтов (около 300 000 современных фунтов) в год и устроил карьеру ее сыновьям, своим племянникам. Нелл посвящают таверны, просто здания на Друри-лейн, до сих пор рисуют портреты и ставят статуи. Ее образ отражен в сотнях картин и десятке фильмов.

Потомок Нелл Гвинн — Мюррей Боклерк, 14-й герцог Сент-Олбанс, возглавляет Королевское стюартистское общество и потенциально не прочь попретендовать на престол, в принципе, если у Винзоров возникнут неприятности.

О последней стюартовской королеве

Королева-консорт Камилла короновалась в специальной консортской «короне королевы Марии», она же переделанная «корона Марии Моденской».

Мария Моденская (1658—1718) была дочерью моденского герцога Альфонсо IV д‘Эсте, открывшего публике «Галерею д’Эсте» в нынешней Италии, и племянницы кардинала Мазарини Лауры Мартиноцци. В пятнадцать лет ее выдали замуж по доверенности за герцога Йоркского Джеймса Стюарта, младшего брата Карла II Английского. Сразу по приезде молодую жену Джеймса в Англии окрестили «папской дочкой», сильно не любили и желали ей всего плохонького. Она честно пыталась рожать наследников, но десять раз выкидывала, рожала мертвых или почти сразу умиравших детей, а при отсутствии у старшего брата ее мужа законных детей (при изобилии противозаконных, из которых старшенький — герцог Монмут — уже успел сколотить изрядную политическую группировку с поддержкой парламента) это было чревато многим. И ситуация разрядилась в 1678 году громким заявлением о католическом заговоре против правящего короля и высылкой Йоркской четы в Брюссель с исключением из линии престолонаследия.

Ссылка продлилась меньше года, и когда Карл II опасно заболел, супруги бегом возвратились в Англию, чтобы встать на пути у Монмута, который с престолом шутить не планировал, а парламент, по старой памяти, был готов дать ему титул лорда-протектора и о монархии снова забыть, как полвека назад. Но король выздоровел. Тогда же следствие по делу о католическом заговоре зашло в тупик, зачинщики как-то сразу признались, что были попросту соврамши, их повесили, Джеймсу Стюарту вернули место в линии престолонаследия и назначили протектором Шотландии — но с релокацией на место работы.

Король Карл II, изможденный ртутью, которой лечился от сифилиса (как бы прекраснодушные историки ни апеллировали к тому, что он был безумно одержим алхимией и нахватался вещества якобы в лаборатории; да-да, а презервативы в кармане — спички от сырости хранить) и добитый апоплексией, умер 6 февраля 1685 года. И события побежали вперед как гончие псы. Всем было понятно: либо престол занимает младший брат, либо снова гражданская война. Поэтому Иаков II Стюарт воцарился фактически без сопротивления. В апреле состоялась коронация, обошедшаяся стране в 119 000 фунтов (18 735 980 фунтов на 2022 г.). В частности, для нее ювелиром Ричардом де Бовуаром была изготовлена новая корона королевы-консорта. В последний раз совместная коронация короля и королевы проводилась для Генриха VIII и Екатерины Арагонской, и корона не сохранилась. Описание новой короны таково: «Венец с чередующимися четырьмя крестами и четырьмя геральдическими лилиями, выше которых от крестов идут восемь полуарок, венчает которые шар с крестом. Корона изготовлена из золота и была украшена 561 бриллиантом и 129 крупными матовыми жемчужинами. Диаметр 19 см.».

В конце 1687 года широкой общественности и парламенту стало известно, что Карл II перед смертью принял католицизм. А Иаков II во всем следовал примеру старшего брата и демонстративно не жил с женой, живя при этом… да с кем только не. Оскорбленная Мария переехала подальше от него в новые покои дворца Уайтхолл, которые спроектировал для нее сам великий сэр Кристофер Рен. А пару месяцев спустя вообще уехала в длительное паломничество в Бат, на воды.

Далее телетайпной строкой. Возвратившись в Лондон, королева к Рождеству объявляет о беременности. В июне рождается Джеймс-Эдуард Стюарт, будущий «Старый Претендент». Парламент, пресса и двор в голос рассуждают о подмене мертвого ребенка, потому что до сих пор у Марии никто не выживал. Также они уверены в тайном католицизме старого и нового королей. Зять Иакова — голландский статхаутер Вильгельм Оранский, герой борьбы с католицизмом — списывается с парламентскими вигами и заверяет их в своей готовности действовать. По приглашению вигов, он уже в ноябре 1688 года высаживается в Англии… и в январе 1689 года Вильгельм III и Мария Стюарт, дочь Иакова, занимают престол вместе. А правившие Стюарты отправляются в изгнание, открывая якобитскую страницу истории.

Корона Марии Моденской остается в Тауэре. Ну хоть что-то. Остальное ее достояние в итоге осталось в цепких лапах алчных французских монахинь в период изгнания.

Спустя много лет (ну не очень), в 1705 году, юный (ну так, средне) 22-летний принц Георг-Август, наследник принца Георга Брауншвейг-Люнебургского, отправляется инкогнито в Бранденбург свататься к юной герцогине Каролине, потому что его любвеобильный (а кто из них не) отец всеми отеческими запретами запретил ему жениться по доверенности и рекомендовал выбирать спутницу жизни только по любви. Брак состоялся и действительно удался, жили они дружно и горя не знали. Отец запретил Георгу-Августу участвовать в текущих войнах, как тот ни просил, до появления потомства мужского пола. И принц трудился, в основном, в этом направлении.

А времена всё бежали. В Англии умерла королева Анна Стюарт, последняя из рода. И отец принца Георга-Августа воцарился в Лондоне как Георг I Ганноверский. А потом он тоже умер, и в июне 1727 года на трон взошел Георг II. На его правление выпало подавление последнего шотландского восстания и начертание жирного креста на истории Дома Стюартов и движении якобитов в Европе и Америке. Но в нашем случае важно, что для коронации его супруги Каролины была извлечена из запасников Тауэра корона Марии Моденской.

Ненадолго, впрочем. В 1831 году из нее выковыривают бриллианты и заменяют их хрусталем. А бриллианты пересаживают на специально сделанную новую коронационную корону королевы-консорта Аделаиды (в ее честь назван австралийский город), жены Вильгельма IV, правнука Георга II. После 1836 года ее перестают использовать вообще.

Вновь достают ее на свет только в 1911 году для коронации королевы-консорта Марии Текской (жены Георга V, внучатой племянницы Александра I Романова, бабушки Елизаветы II, так красочно сыгранной в сериале «Корона»), и наскоро инкрустируют какими-то там попавшимися под руку бриллиантами. А потом — снова в запасники Тауэра.

Вплоть до сих пор, когда королева-консорт Камилла получила корону в свое распоряжение, и она ей не понравилась. Поэтому к майской коронации у короны из восьми полуарок останутся четыре, а многострадальные лунки займут три бриллианта Елизаветы II, которые та носила в брошах. А вот бриллиант Кох-и-Нор, как бы ни хотелось монархам, место там не займет. Подаренный королеве Виктории здоровенный раритет вызывает такой пост-колониальный рессантимент у правительств Индии и Пакистана, да еще и у Афганистана с какой-то стати, что решили обойтись без него.

Разные времена — разные монархи, разные монархии, разные короны.

О том, как непросто родить Стюарта

Рождение Иакова III, Джеймса-Фрэнсиса-Эдуарда Стюарта, будущего Старого Претендента, 10 июня 1688 года было желанным для всех, кроме английского народа, английского парламента, английской церкви, английской армии и нидерландского статхаутера Вильгельма с его союзниками-протестантами. Утверждение на престоле уже мало скрывавшейся католической династии было поперек горла всем. Кроме того, послекромвелевская эйфория эпохи Реставрации с ее карнавалами, чумой, пожаром, восстановлением Лондона (москвичи поймут, что такое «все вокруг перекопано и перфораторы с отбойными молотками круглые сутки» в течение десяти лет) уже ушла. Всем опять захотелось скреп и порядка, а то везде разврат этот ваш и вседозволенность. Вечная история.

Королева Мария-Беатриса, жена Иакова II, родила пятерых, четверо умерли почти сразу, одна девочка прожила пять лет. Теперь она готовила нового наследника.

Далеко не впервые в истории закрутилась кампания fake news, инспированная протестантами, получившая название «грелкового скандала» (warming-pan scandal). «Warming-pan» — это чугунный глубокий противень с углями, накрытый крышкой, который ставят в ногах постели.

Королева с мужем не жила, у них был «сложный период». Но уже давно ходила беременной, и злопыхатели ежедневно писали в газетах о привязанных подушках. И когда настало время рождаться наследнику, Иаков настоял на максимальном присутствии народонаселения в родильной комнате. Августейшим особам и так приходилось рожать со свидетелями, но в этот раз король позаботился об этом так, что очевидцы утверждают, что дышать было нечем никому и все стояли впритык. По окончании их стали выпускать по одному, через соседнюю комнату, где все сперва оставляли письменные свидетельские показания, заверенные адвокатом и нотариусом.

Вот, например, показания Элизабет Пирс, придворной Прачки ее величества, супруги придворного хирурга, достойной женщины, по описанию Самуэля Пипса, «прелестно выглядевшей в свои 36 лет после рождения девятнадцатого ребенка».

«Сия женщина в услужении у Королевы, получавшая в год содержание в 2500 золотых, имеет сообщить следующее:

1. Что она слышала, как Королева громко кричит.

2. Что сие продолжалось до тех пор, пока (так называемый) Принц Уэльский не был передан Миссис Лабади на руки.

3. Что повитуха подняла вверх послед.

4. Что она со своей служанкой вместе уносила замаранное постельное белье, пока оно было еще теплым.

5. Что несколько раз посмотрев на замаранное белье, переданное ей, она уверилась в том, что ее величество находилось в таком состоянии, как ей то пристало в сих обстоятельствах, а также

6. Что у ее величества в груди в то время было молоко, как на то указывало состояние ее рубашек».

Это и все прочие свидетельства мало значили для протестантской общественности, которая продолжала на каждом углу трубить о том, что королева фальсифицировала беременность, а если и родила, то снова мертвого младенца, замену которому пронесли в ее комнату в чугунной грелке.

В середине декабря того же 1688 года статхаутер Вильгельм воцарился в Лондоне по праву брака с Марией, дочерью Иакова II от первого брака, а королева Мария, жена от второго брака, бежала с полугодовалым младенцем во Францию, что примечательно, переодевшись прачкой. Через несколько дней новый английский король отпустил из Лондона ее мужа, который вскоре присоединился к ней. Начался почти вековой квест «верни Стюартам корону». Ему не суждено было увенчаться успехом — зато в Европе прознали про масонство, которое ну просто мгновенно распространилось и стало так уже даже всех сразу немного очень сильно утомлять и бесить. Тоже такой, знаете ли, сомнительный бонус.

О последних Стюартах

Романы, Карл

Настоящий Карл III, король Англии, Шотландии, Ирландии и Франции, а именно «Красавчик Принц Чарли», «Молодой Претендент», Чарльз-Эдуард-Луис-Джон-Сильвестр-Мария-Казимир Стюарт (1720—1788), после поражения последнего «якобитского восстания», то есть франко-испано-шотландской интервенции в Англию в 1745—1746 годах с целью возвращения престола династии Стюартов, свергнутой во время «Славной революции» 1688 года, вернулся во Францию и продолжил вместе со своим отцом — «Старым Претендентом» Иаковом III и VIII, Джеймсом-Фрэнсисом-Эдвардом-Стюартом (1688—1766), сыном Иакова II и VII, племянником Карла II, сына Карла I, внука Иакова I и VI Стюарта, — строить козни.

Цель козни имели все ту же. Но если при Людовике XIV претензии на английский престол имели перспективу в свете неутомимой геополитики Короля-Солнце, то при правнуке его Людовике XV они отошли на очень задний план, поскольку вначале Европу сотрясали более важные войны, а потом король сконцентрировался на поддержании своего прозвания Возлюбленный и ни на что больше не отвлекался. Поотершись у парижского двора наездами, проживая постоянно в Риме и там тоже не снискав существенной поддержки, кроме обещания самого Папы признать в будущем его королевский титул, Карл III, будучи не только шотландцем, но и итальянцем, мощно и профессионально запил. Спустя годы кабинетной волокиты и обещаний короля в 1759 году снова дернули в Париж на переговоры с министром иностранных дел герцогом Шуазелем (Франции нужно было отвлечься от ужасов Семилетней войны и, как водится в любой непонятной ситуации, срочно всадить штык в спину Англии), но августейшая особа приняла герцога в таком виде, что не смогла связать с ним пары слов и постоянно падала с кресла, и герцог уехал домой. На этом завершилась официальная история политического якобитского движения.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.