Туман

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СПОКОЙНОЕ НАЧАЛО.

Вот что такое «время»? Это, пожалуй, единственное мерило нашей жизни, которое, ровным счётом, не имеет никакой вещественности. Супротив ему все иные мерила, и определительные величины обладают тем свойством явственности, которые возможно потрогать, увидеть и реально соизмерить с предметом, насущная надобность измерить который, появилась у человека. Нет, разумеется, не все мерила, сущие на Земле, можно осязать, однако все они доступны явному представлению и оттого — пониманию. Скажем такое, кто видел наяву арифметическое действие присовокупление? А отнимание? Найдётся ли таковой некто, кто их трогал перстами, либо вдыхал его ароматы? Никто, доложу я вам! Но, напротив, никем не ощущаемое присовокупление довольно легко понимаемо и уж никогда более, для ознакомленного с ним, не есть чем-то неопределённым. Вот-вот, именно, для ознакомленного с ним! А кто из сущих людей обладает таковым талантом, дабы смочь ознакомить другого с сутью понятия «время»? С его свойствами и… что там может быть ещё у этого времени? Вот вам и здрасьте! Даже придумать простейшее определение времени нет никакой возможности. Нет, разумеется, возможно согласиться с туманно-философским высказыванием какого-нибудь Спинозы, говорящего, что время есть бытие от рождение до погоста, от замысла до деяния и что-то там ещё такое же маловразумительное. Хотя, подобную ересь, этот самый Спиноза мог бы и не говорить, такое и я могу сказать. Но, в купе с остальным, время, таки, имеет свои не прямоуказательные приметы. К примеру, я бы определил текущее время, как мерило возмужания и, что несомненно хуже, старения. Определил бы, как мерило забывчивости, либо отстранённости от прошлых обид и, а сожалению, прошлых радостей. Определил бы, как прогресс в лечении душевной скорби. А что? Стало легче на душе — прошло довольно времени, всё ещё терзается душа — прошёл миг. А ещё определил бы, как способ развлечься в том разе, когда приспичила надобность заниматься унылым делом. Можно окунуться в своё прошлое и постараться вновь пережить некие моменты, трогательные и весёлые, трагические и приключенческие. Любые. Вот, к примеру… да, хоть взять ту прогулку на «ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ…» прошлым летом. Сколько всего приключилось! А сколько хороших и благородных людей довелось увидать! Хоть тот матрос, который так резво ответствовал о месте нахождения холодильного отсека. А Яков? Ах, бедный, бедный… вот уж действительно, живота своего не жалел для общего дела. Поди ж ты, и глаза лишился, и шрамом обзавёлся на лице похлеще моего. Где ты сейчас, Яков? Здоров ли? Дай ему, Боже, избавления от хворей телесных и заживления ран! Да-а, славное было приключеньице! Так ловко провести вокруг пальца ту зловредную банду с их главарём! Гла-ва-рём… а кто главарь-то?

Кирилла Антонович резко остановился, опустил… нет, почти уронил лейку с водой на землю и распрямился. Да так, что и замер.

О! Простите, простите!!! Я же, перескакивая от одного к иному и вовсе позабыл дать точное начало событий того самого июльского дня, с которого и началась наша история. Ну, пусть и не наша, а Кириллы Антоновича и Модеста Павловича. Приношу свои извинения, и сей же час исправляюсь!

Утро того дня было обычным утром, которое неизбежно наступало после ночной тьмы, и пробуждало Тамбовского помещика из дворян Ляцких Кириллу Антоновича.

Привычный утренний моцион, завтрак, старательное потягивание, чашка ароматного кофе и выкуренная трубка — вот тот набор ежедневностей, к которому так привык помещик, и которыми так дорожил.

Весь дворовый люд в то самое утро был также занят своими ежедневностями, на одну из которых и обратил свой пристально-философский взор Кирилла Антонович. А именно вот на что.

Кухарка Циклида, пышнотелая и исключительно добрая женщина, поливала из латунной лейки гряды с петрушкой и перцем. Делала она сие сосредоточенно и молчаливо. Её сын, исчадие пожарной сирены и юлы, носился по двору, распугивая пролетавших высоко в небе птиц своим криком.

Этому малолетнему прохвосту шёл уж восьмой год, однако взросления, либо остепенения, не наступало никак. Помещик почти привык к поведению Прошки, и никак не серчал на сие громогласное человеческое дитя.

Кухарка, повинуясь каким-то своим сугубо внутренним часам, оставила лейку и, сказав, что ей надобно что-то помешать на плите, велела сыну закончить полив.

Прошка тут же согласился, и ухватился за ручку лейки.

В этот же миг стряслось разительное в природе. И во всей вселенной. Прошка замолк. Он сосредоточенно поливал гряды, а его малолетние глаза, затуманенные философским налётом, были полны какой-то мудрости.

Эта перемена общечеловеческого масштаба и привлекла внимание Кириллы Антоновича. Что такого происходит с людьми, когда они при помощи латунной лейки орошают землю водою? Какие глубокие и философские тайны им открываются, едва они прикасаются к лейке?

Для натурально живого естествоиспытателя, коим, без всякого сомнения и был Кирилла Антонович, важнейшим в жизни был личный опыт, каких бы сторон человеческого бытия он не касался.

Вот и сейчас, решив проверить на себе действие латунной лейки в момент полива гряды с перцем, помещик, мало того, что едва ли не строевым шагом, а очень целенаправленно направился прямиком в огород.

— А ну, Прошка, дай-ка мне лейку! — Сказал Кирилла Антонович.

Мальчишка быстро зачерпнул воду из громадной бочки, спустился с подставки (иначе до воды он никак не дотянулся бы) и поставил оную около ног помещика.

Кирилла Антонович приступил к орошению.

В ту же долю секунды мир был пронзён криком охломона Прошки, а на помещика невероятным грузом навалилось размышление о сути времени.

Вывод, который напрашивался сам собой, был прост и гениален — вся мудрость человеческая проявляется лишь в момент работы. А особенно в момент полива грядок из латунной лейки.

Теперь же я возвернусь к тому самому месту, где пришлось прервать повествование своими извинениями, а именно — к неожиданному вопросу Кириллы Антоновича к самому себе о том, кто же руководил всей бандой и тем мерзким убивцей с ярко произносимой буковицей «Ч».

— Не стоило бросать лейку, Кирилла Антонович, я всё видел! Что это вас к землице потянуло?

Чей это был голос, выражаю надежду, нет надобности говорить? Вот и славно! Как возможно не узнать голос Модеста Павловича?

В обычное время (вот, сами видите, как безмерное и неопределяемое понятие «время» само по себе бездумно протискивается в нашу речь. Это, как мы теперь понимаем, от привычки так говорить, а не от понимания сути произносимого слова) помещик был бы очень рад видеть дорогого друга, но не сейчас. Заданный себе вопрос непостижимым манером лишил его былой чувственности.

— Да-да… к землице…. Здравствуйте, дорогой мой! Господи, это исчадие умеет молчать? Прош… — крикнул было со всей суровостью в голосе Кирилла Антонович, однако передумал, вспомнив недавнее умозаключение.

— Прошка! — Совершенно ровным голосом сказал помещик, — ступай сюда и закончи полив. Поливай основательно! Слыхал, что я сказал?

Едва мальчишеская рука соприкоснулась с ручкой лейки, мир снова рухнул в тишину.

— Замечательная дрессировка! А вы уж придумали, как будете заставлять его умолкать зимою?

— Зимою и придумаю. Сейчас я занят размышлением об ином. А давайте пойдём к столу? Я попрошу Циклиду подать нам чаю. Идёмте!

Уже знакомая нам веранда, с накрытым столом и ароматом снеди, как-то по-дружески обняла друзей за плечи и усадила в уютные плетёные кресла.

— Итак, мой друг, у нас….

— Погодите-погодите, Модест Павлович, погодите! Представьте, лишь минуту назад я нежданно подумал, что мы совершенно не ведаем, чем же в действительности завершилось то дело на «Великой княгине…». Нет, разумеется, я там присутствовал и сам, в некотором роде, имею непосредственное отношение к финалу той драмы. Однако совершеннейшим образом не представляю, кто был главарём той шайки на пароходе? Кто был тем самым злым гением, который….

— Арго. Леон Арго. Простите, что прервал вас, иначе неиссякаемый набор эпитетов, который у вас завсегда в запасе, не закончится и к утру.

— А… откуда вы… а я….

— Сказал господин Толмачёв. В вашем же присутствии. Отчего вы позабыли? Очень уж кровавый случился финал, это вы помните? Видимо, переживания двухчасовой давности были ещё сильны при разговоре с советником, оттого не всё и запомнилось. Правда, господин советник сказал ещё кое-что. Он сказал, что этот Арго был, как вы выразились, главарём шайки, но на пароходе. А о самом главном злодее он пообещал вернуться в разговоре при следующей встрече. Ответ вами получен? Вы удовлетворены?

— Да… но… я действительно ничего из сказанного вами не помню. Решительно ничего.

— Вы сомневаетесь в правдивости моих слов?

— Нет, нет, что вы! Это память… вернее… это я сомневаюсь в крепости своей памяти. Да, уж, время — мерило забывчивости.

— Вы о чём? Да, что сегодня с вами? Решили потрудиться в огороде, говорите загадками…. Что с вами?

— Ровным счётом ничего. Ни-че-го! — Сказал Кирилла Антонович и, враз принял одному ему ведомое решение, хлопнул обеими ладошками по столу. — Ну-тес, господин Модестушка, что у вас приключилось такого, что вы отменили поездку в Рязань-матушку? Или новость приключилась знатная? Ну, полно-полно, мой друг, со мною всё в порядке! Немного обида поедает на самого себя за подобную забывчивость об важном моменте. И то, самую малость. А теперь — всё! Теперь я всецело тот самый Кирилла Антонович, которого вы знали. Так, что за новость у вас? А-а, вот и чай! Благодарствую, Циклида! Модест Павлович, может винца? С таким отступлением от начала разговора, сдаётся мне, что ваша новость не о переменчивости погоды.

— Пожалуй, Кирилла Антонович, винца стоило бы испить.

Циклида, по своей женской природе, была женщиной не токмо доброй, но и весьма разумной. Оттого, увидав приехавшего штабс-капитана и быстро приключившуюся в мире тишину сообразила, что друзьям предстоит беседа не из пустяшных. А посему и винцо, и закуски разные были уж приготовлены. И, без напоминания, выставлены на стол.

— Вот отобью я у вас Циклиду, ей-ей отобью! И женюсь на ней! И что с того, что она с мальцом? Обучу его военному делу, а сам стану наслаждаться её стряпнёй. Пойдёшь за меня, Циклида?

— Вы балагур, Модест Павлович, каких ещё поискать надобно, — прикрывая ладошками порозовевшие щёки, проворковала кухарка и вышла прочь.

Разговор друзей за столом ещё немного покружил бесцельно и, дождавшись выпитого винца за второй тост, начал приобретать деловой характер.

— Итак, Модест Павлович, что вы привезли из новостей?

— Да-с, привёз. Извольте видеть, дорогой друг, не далее, как сегодня поутру, прибыл ко мне гость. И откуда? Из вологодской губернии, представляете?

— Ну-ну?

— Это старец, годков, эдак, в шесть десятков. Благообразный, борода ухожена старательно, а руки мозолистые. Натурально, я его принял, угостил чаем, а от еды он отказался.

— Модест Павлович, не томите, — проговорил помещик и заёрзал на плетёном кресле, устраиваясь половчее, — чай, борода, мозоли — он не для показа своей самобытности прибыл за тыщу вёрст?

— Верно, не для показа. А налейте-ка нам ещё по фужеру! Отменное винцо, отменное!

— Вы старательно оттягиваете начало рассказа. Интригуете? Уверяю вас, с этим вы справились на «отменно»!

— То, что он мне коротко поведал, вовсе не интрига. Я никогда не счёл бы сколь-нибудь правдивым, и имеющим толику достоверности в услышанном, кабы не были у меня столь свежи воспоминания об том тумане. И о бессарабцах, пропади они пропадом…. Одним словом я не решился принять на веру его рассказ, и не решился отправить его восвояси. И не отважился привести его к вам без такой вот предуведомительной беседы. Каков будет ваш респонс?

— Прошка! Прошка! Вот чертёнок, поливом увлёкся. Ступай сюда немедля! Тебя не останови, так ты второй всемирный потоп устроишь! Ступай, слышь, к конюху. Да-да, к Захару. Ступину, да… именно… да… да, не перебивай!

На пороге веранды показалась Циклида, отвлёкшаяся от своих кухарских дел громким голосом помещика. Очень скоро поняв, в чём суть происходящего, она окликнула сына и показала ему раскрытую ладошку. Да, именно, ту самую ладошку, которая умеет готовить замечательные закуски и отвешивает звончайшие затрещины своему громогласному сыну. С обеими заботами ладошка, как вы изволите видеть, управлялась преотменно.

Прошка смолк на полуслове, превратившись в доброе и смиренное чадо.

— Благодарю, Циклида! Ступай к Захару и передай мой наказ — стрелою мчать в имение их благородия, — тут перст, намеревавшийся указать на штабс-капитана, упёрся в резной бок бокала, который Модест Павлович протягивал помещику в ту самую минуту. — О… да… простите… благодарю. Да, так вот, стрелой в имение и доставить сюда бородатого старца, прибывшего нынче утром. Отправишься с конюхом сам и лично проследишь за всем. По возвращении сделаешь мне доклад. Хотя, нет, докладывать — не стоит. Нет! Не так! Докладывать не смей! Молча препроводишь старца к веранде. Сполняй!

Прошка, услыхав, что ему доверено такое важнейшее задание, вытянулся по-военному, стукнул босыми пятками и, странное дело, молча отправился к конюху.

— За что вы так обошлись с Захаром, Кирилла Антонович? Уморит малец конюха, в конец уморит.

— А он, стервец, из-за женитьбы племянника, позабыл подковать двух жеребцов. Теперь ему наука будет. Женитьба — дело хорошее, а за конями приглядывать надобно. Вы, мой друг, хоть намёком, хоть словечком обмолвились бы, что такого приключилось в Вологде?

— Из-за опаски спутать рассказ — повременю. Вам же интересней станет. Не наполнить ли нам фужеры?

— А отчего им пустыми-то простаивать? Наполняйте! Циклида! — Помещик позвал кухарку и объявил ей, не всей ей, а токмо ея голове, разумеется, показавшейся в дверном проёме, — голубушка, изволь доставить ещё один прибор. И закусок доставь. Гость к нам едет. И фужер не позабудь!

Кухарка кивнула, а сама уж начала кумекать — ежели эти посиделки завешаться как в прошлый раз, куда ж ей относить третьего? Не в чулан же.

Ещё не сложилось в судьбе второй бутыли вина стать испитой, как возвернулся Захар, отосланный за странником в имение штабс-капитана.

Первым к веранде, аки ураган, примчался Прошка, и проявил невиданные доселе чудеса благовоспитанности. Слегка наклонив голову в поклоне и оттопырив левую руку в сторону подкатывавшей пролётки, изрёк.

— Доставлено.

Затем, ещё раз церемонно поклонившись, он издал победный вопль пещерного охотника и унёсся за дом.

— А какие у вас дела были в Рязани, Модест Павлович? Может, отправить замест вас Прошку? Исполнительность у него наблюдается.

— Отчего же не отправить? Но пешком, непременно пешком в обе стороны!

— Согласен!

Друзья рассмеялись, а у веранды уж остановилась пролётка. Из неё неспешно, но и безо всякого кряхтения, вылез мужик.

Длинный чёрный суконный зипун был оторочен белой каймой по полу, бортам и вороту. Выглядывавшие понизу полосатые штаны были заправлены в короткие запылённые сапоги. На голове красовался картуз, который в обычай носили деповские мастеровые. Борода, Модест Павлович не обманулся, выглядела ухоженной, даже холёной. Седые волосы головы острижены у самих плеч.

Ступив на землю, мужик цепко, но без нахальства, оглядел двор, видневшийся политый огород, сам дом и веранду. Остановив взгляд на сидящих за столом, снял картуз, поклонился и сказал.

— Желаю здравствовать, господа хорошие!

Ожидаемого «окания» в его словах не было.

— И тебе здравствовать, — ответствовал на правах хозяина Кирилла Антонович. — Как тебя кличут?

— Никифором, сыном Авдея.

— Ага. А зовут как?

— Зарецкие мы.

— Вот и славно, Никифор Авдеевич. Вот что, гость дорогой, иди-ка сюда, на веранду. Садись к нам за стол, откушай, да поговорим.

Сделав пару шагов опосля слов «Вот и славно», мужик остановился, когда услыхал предложение присесть к столу.

— Негоже нам за столом с дворянами сиживать.

— Потрудитесь запомнить, — звонко, как по армейскому заговорил Модест Павлович, — мы, прежде всего, русские люди, а дворяне мы после всего остального. Иль обидеть вознамерился?

— Не стану я вас обижать, — буркнул себе под нос Никифор, — коли и вы нам обиды не причините.

Сняв зипун на перила веранды, мужик присел к столу.

Тот час появилась Циклида, любопытная женщина, которую никто не кликал. Она положила еды в тарелку гостю, подвинула вилку и нож а, подумав, и ложку.

— Благодарствую, цветочная женщина.

— Откуда ведаешь, что цветочная? Её имя Циклида.

— Прошка сказал.

— Следовало бы догадаться. Выпьешь винца, Никифор Авдеевич?

— Нет, благодарствую, вина не пьём.

— Это Герасимцы, старообрядцы, долетел из кухни голос кухарки, — я ему травки заварю.

— Откуда про такое ведаешь? — как-то быстро освоившись, спросил гость.

— Зипун так оторочен. Мой тятенька из ваших краёв был.

Никифор Авдеевич кивнул, то ли на слова Циклиды, то ли на свои мысли, и принялся кушать.

Ел он много и основательно, словно старался наесть на всю обратную дорогу домой. Друзья его не отвлекали вопросами, и не торопили.

Вот, наконец, облизав ложку, отодвинув тарелку и очистив усы и бороду, гость вздохнул сыто и довольно. Затем встал, что-то пробубнил, снова поправляя усы и бороду. Закончив, вероятно, молитву (как подумалось Кирилле Антоновичу), Никифор Авдеевич поклонился и сел на прежнее место.

Теперь он ожидал вопросов, либо позволения говорить.

— Что привело тебя к нам?

— Беда.

Высоко подняв брови над многое видавшими глазами, и сотворив удивление всем своим обликом, Киилла Антонович попросил продолжить.

— Рассказ мой станет долгим, будет ли у вас терпения?

— Вы, извиняюсь, договорились с Модестом Павловичем изводить меня сегодня долгими вступлениями с интригой? У нас довольно всего! Начинай уж говорить!

— Наше поселение зовётся Ведищевский Лог. Начальство наше, как и управа, обретаются в Верховажском Посаде. Это, почитай, в двадцати верстах по старому почтовому тракту в Петербург, и малость в сторону от Петербургской дороги по Яносарке. Это такая простенькая дорога от имения Погорелово. Само имение уж плохонькое, усадьба в печальном состоянии, однако наше поселение Господь бережёт за веру нашу и молитвенное служение. Ваша кухарка истинно сказала, что именуют нас Герасимцами, от почитаемого нами Герасима, чудотворца Вологодского. Тем и живём. А правильно молвить надобно — жили. А теперь, без околечностей, о беде. Без малого два годка проходит, как преставился наш кузнец Прокопий, человек Богобоязненный и работник справный. Оставил, опосля себя, вдовицей жену свою Ольгу. Женщина она добрая, хоть и увечная. За год до преставления Прокопия появились охотники из губернии. Вот они по пьяному делу-то и стали палить, куда глаз глянет. А она, Ольга-то… одним словом, отстрелили ей правицу напрочь. Да…. Такие дела. Ещё остался сиротиной сын кузнеца, Мишутка, отрок пятнадцати годков. Мальчонка хваткий, нраву покладистого. И ведь никто ничего не замечал-то, опосля погребения, просто продолжали жить. Это я об возрастных жителях нашего Лога. А мальцы-то первыми про всё прознали, только держали промеж себя молчок. А когда уж и мы, старшие, прознали, так опоздание праздновать довелось. А то было не опоздание, то была беда.

Оказалось, что с самого начала повествования, Циклида тоже вышла на веранду и, прислонясь к стеночке, слушала уж особенно внимательно. Так внимательно, что позабыла поставить перед гостем чай, заваренный на травках.

— Это мне? — Спросил Никифор Авдеевич?

— Ой, заслушалась я, тебе, тебе! На здоровьице!

— Благодарю, цветочная женщина! — Сделав три глотка, гость отставил чашку и продолжил.

— Когда Прокопий, кузнец то бишь, удумал делом заняться, он выстроил себе новую кузню. Другую. А ту, что была ранее, обходил десятой дорогой. И всем своим домочадцам велел делать то самое — не ступать и ногой в ту кузню, и глазом в ея сторону не рыскать. Молвил, что проклята она страшным проклятием. Видать, так оно и было.

ТУМАН

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

СТРАШНЫЙ РАССКАЗ.

— Тот, иной кузнец, что до Прокопия был, тайком в лесу на шею петлю накинул. Никто не ведает, отчего. Сыскали только по осени, хотя запропастился он ещё весной. Сгнила его шея и отпала от петли, а висеть осталась токмо его голова глупая. Да с открытыми глазами, что таращились, в аккурат, на кузню. Да…. И стал у нас новый кузнец, да кузня новая, а жизнь-то покатилась по-старому. А опосля Прокопия-то, мы всем поселением вдовице помогали, а малец никому хлопот не доставлял. Ровно до той поры, как случился спор промеж однолеток — кто из их ватаги без опаски и среди ночи сходит в старую кузню, да проведёт там цельный час без лучины. Храбрецов сходить, видать, было много, а смелым оказался Мишутка. Он и отправился в ту кузню. В ту ночь, как назло, разошлась гроза. Молнии так и сверкали, так и сверкали…. А одна молния, словно по надобности злонамеренной, ударила по кузне, и в тот самый миг, как опосля говорили Мишуткины одногодки, в окошке засветилась свеча. Сами-то мальцы, в ту ночь грозовую, пролежали в кустах за околицей чтобы, значится, судить правильность спора. А увидев свет свечки, так со страху и не двинулись до самой утренней зорьки. Да…. Мишутка и сам из кузни вышел на рассвете. Само собой, спор-то он выдюжил. Однако проиграл во всём остальном. Да и седым за ту ночь стал, аки лунь.

Никифор Авдеевич поправил усы и пригладил бороду. Был ли, для него, сей рассказ тягостным воспоминанием? Кто про то ведать может? Только Кирилле Антоновичу подумалось, что во всём, о чём поведал Вологодский старик и в том, о чём ещё ему предстояло рассказать, винил он себя. И крепко.

— Далее началось странное. Мишутка перестал быть Мишуткой. Он всё более молчал, а уж коли говорить принимался, то, скорее, пророчествовал. Примеров тому не счесть. Он знал всё и обо всех — у кого корова отбилась от стада и где ея сыскать. Знал, что у кого и отчего хворь приключилась и чем от него избавиться. Сыскать мог любую потерянную вещицу, мог помощь дать при тяжелом разрешении от бремени, указывал, какова случится погода в предстоящий день, говорил и про то, когда нагрянут землеустроительные инженера. Он знал всё. Ему уж начали верить бездумно. Верить так сильно, что зачастую его и побаивались, а иногда и сторонились. Началось роптание посреди народу. А старики нашенские, стали в точности подмечать всё сказанное, либо проделанное Мишуткой. И вот какую каверзу открыли — любое дело Мишуткино, хоть избавление от недуга, хоть находка какая, хоть подсказка для кого-то, оборачивалась к скорой утрате, а то и вовсе к горю, для кого-то иного из односельцев. Тут он творит добро, а в следующий час у кого-то случается беда. Бывало и такое, что скорое избавление от хвори у одного, приводило к погибели иного. Понятно ли я говорю? Мудрые наши старики про то так сказывали — для того, чтобы одному дать что-то надобное, Мишутка у иного сие надобное отнимал, не ведая до самого донышка, что творит. Как нам следовало поступить касаемо мальца пятнадцать годков? Уж он боле не дитя неразумное, да и не мужик. Мать его была в растерянности не меньше нашего. Мишутка и по дому помогал, и хозяйство держал, дерзости какой либо ослушания, как у его однолеток, так такого не случалось. Но и прежним Мишуткой более он был. Он и понятия такого не имел, либо не хотел иметь понятия о том, что его добро для одного приносило горе другому. Я….

Тут Никифор Авдеевич смолк и поёжился, а внимавшие ему друзья приготовили услыхать ещё более необычное.

— Пытался и я беседу с ним завесть, да всё без толку. Он так ловко уходил от ответов, и так подковыристо задавал свои вопросы, что начинало чудиться, будто бы я чиню злобные придирки. Тут, ведь как? Тут всякое могло статься — то, что мы считали, что чьё-то горе, свершившееся опосля сотворённого им добра, могло всё едино статься, и оно, горе, могло и не быть привязанным к иному деянию. Да, так мы про меж собой и говорили, но верить в то недоставало сил. Да…. А вскоре добрые языки разнесли весть про нового чудотворца. Разнесли и до губернии, и до самой столицы. И повалили, в наш Ведищевский Лог, жаждущие до чуда, и алчущие предсказаний. Кого только на нашу голову не приносило! И чинные офицеры, и бездомные, и купцы, и купчихи в каретах да с собачкою, высокие чиновники и люд рабочий… кто только не приезжал и не приходил! То было сущее светопреставление! А уезжали, опосля встречи с ним так, словно у них крылья повырастали. Только кого из них заботило, что на каждое полученное ими счастие, наши односельцы получали своё горе. Вот уж истинно — око за око, радость за беду. Мои земляки уж со страхом ожидали, кого на сей раз поразит беда опосля отъезда нового просителя? И что мы могли сделать с Мишуткой? Изгнать его? Прибить? Либо уговориться с ним, что он более никому помогать не станет? Что? Сам и отвечу — ничего. А всё оттого, что стали мы все бояться его. Каждодневные молитвы об избавлении и заступничестве словно и не были услышаны. А Мишутка всё так же помогал просящим, отдавая бедным и многодетным почти всё, что обретал в дар за свои… дела. А мы в каждой избе ожидали новой беды. И боялись.

— А осмелюсь спросить, — откашлявшись, промолвил Модест Павлович, — у вас и нежданные смерти бывали?

— Для человека, в коем нет Бога, смерть завсегда нежданна. И…, — тут мужик снова поправил усы с бородою, о чём-то пошептал и продолжил, — тут понять надобно. С одного боку, когда отжитые года становятся обузой для тела, то приход последнего часа есть волей Божьей. А с другого, когда муж молодых лет валится наземь бездыханным, хоть до того был в бодрости, то сие… грех, конечно, такое говорить, но уж очень много односельцев ушло в последний путь безо всякой на то причины. И таковых будет аж до пяти с половиной десятков со ста двух дворов.

— Получается, вы просто ожидали, кто следующим отправится на погост? Получается, что любой встречный вмиг мог стать покойником? Получается….

— Получается, что мы боялись.

— Всё одно не пойму, вы ежедневно боялись потерять что-то, кого-то а, глядишь, и самого себя, но при том, вы ещё и боялись что-то сделать? Чего же вы боялись в другом случае?

— Не ведали мы, что он может сотворить для всех сразу односельцев. Уразумейте, что беда с одним человеком запросто порождала мысль у иного, мол, слава Богу, меня пронесло! И Бог даст, пронесёт сызнова. А те, кому Мишуткины блага достались, и вовсе понимать ничего не хотели. Дальше своего носа не видели ничего. Как было возможно посреди таковых людей искать себе товарищей для дела избавления Лога от Мишутки? Это разговор дело простецкое, а поднять человеков на подвиг иногда и вовсе невозможно. А в одиночестве, да супротив ветра…. Да…. Я уж упоминал, что весть про нового Вологодского чудотворца долетела и до столицы. И посыпались из неё гости, как мусор из худого мешка. Вот тогда-то к нам и заявился высокий чиновник, да не за помощью от Мишутки, а разбирательства ради. Почитай, неделю он прожил у меня. И с Мишуткой не единажды беседовал. Что-то всё записывал. А перед отбытием обещание дал, что не оставит нас без внимания и помощь посильную даст.

— А как имя того чиновника?

— Александр Игнатьевич Толмачёв.

Друзья переглянулись и, не сговариваясь, отставили фужеры. Дело-то, в таком вот повороте, становилось всё интереснее.

— Односельцы уж успели поделиться на два лагеря. Одни, облагодетельствованные Мишуткой, увещевали горемык, мол, ступайте и вы к мальцу, он и вам подсобит, тогда все и образуется. А те, кому горе-то выпало, наседали на первых, говоря, отчего же вы не видите, какою ценою мы оплатили вашу радость? Так начал жить наш Лог. А Мишутка, словно и невдомёк ему было волнение промеж соседей, продолжал свои чудеса. Именно так, господа хорошие, чудеса! Вот, помнится мне, приходит он к моему соседу, который имел большой надел за околицей, и говорит, мол, после завтрева гроза большая случится, да без дождика. А потому я совет даю — вбей колья по углам своего поля, да натяни от них накрест бечёвку. Сделай, говорит, непременно, а то и урожая лишишься, и односельцы пострадают. С тем и ушёл. Крепко задумались мы с Фёдором, так соседа моего кличут, а в тот самый вечер я был в избе у Фёдора, и весь тот разговор самолично слыхал. И вот какая заковыка — не сделать, как советует малец, может случиться то, о чём он говорил — пожар, урожай и страдания односельцев, в этом, уж, сомневаться не приходилось. А коли сделаешь, то будешь опосля чувствовать себя виновным в чьей-то беде. Да…. И порешили мы с Фёдором так, навроде хитрость сотворить — на его поле энти самые колышки отправлюсь ставить я, а сам Фёдор-то, якобы, ничего не ведает. А раз так, то никакой малости он для собственного блага не делал и не просил и, значится, горя никому принести не должён. Вот вбил я самые колышки, бечёвку натянул… и сподобил, правда, той бечёвки немеряно. И Бог с ней! Проще говоря, стали мы с Фёдором дожидаться грозу. Он в избе, а я в поле. И случилась, таки, гроза той ночью, да такой силы небывалой, что я такой и не припомню. И надо же такому случиться, что уж утихающая непогода ударила молнией прямёхонько в Фёдоров надел! К тому же, угодила не куда случится, а точь в точь в перекрещенную бечёвку! И понеслись огоньки по ней, да с искорками, от самой серёдки да к колышкам! Словно кто шутихой баловался. Да…. Сгорела бечёвка до золы, а поле не опалила. В точности ведал Мишутка, что случиться должно, и случилось слову его. Да….

— А горе… простите великодушно, — заговорил, доселе молчавший Кирилла Антонович, — хитрость ваша помогла?

— То было бы настоящим чудом, ежели бы помогла. На другом конце Лога, в ту самую ночь, кто-то серпом отнял голову ребятёнку. И случилось смертоубийство в своей избе, чужаков там не бывало. Старики решили, что родитель в гневе пошёл на смертный грех. А отец-то в артели подвизался, лес они с товарищами валили. В аккурат вечером, прямо перед грозой, он и возвернулся опосля месячной отлучки. Мужик, сам-то, трезвый и правильный… а на кого ещё подумать-то, когда в его избе такое…. Потом приехали жандармы и забрали дровосека. Хотя, жена евоная Татьяна, криком кричала, что не муж ея сотворил то, что она, такоже, будучи в доме, ничего не видела и не слыхивала, да и не ведает, кто бы мог такое-то… всё едино жандармы забрали. А опосля грозы, да и опосля погибели ребятёнка, Фёдор умом-то и тронулся. Ходит по улицам и бечёвки собирает, связывает их подлиннее, да и ребятишкам раздаёт. Спутайтесь, молвит, бечевой-то, авось и пронесёт вас. И слезьми плачет…. Да….

— Господи, святый! Вот страсти то какие, а? Страсти-то какие! — Запричитала Циклида и, уж совсем не таясь, вынесла для себя скамеечку, и устроилась промеж мужчин у стола. Да, и до этикету ли при таких страстях-то?

А Никифор Авдеевич, меж тем, продолжал.

— Бывали ещё и иные дела, кои он сотворял безо всякой цели. Помяну вот какой случай. Как-то, уж по осени, припустил дождь. Так Мишутка вышел из избы на улицу, стал под струи и стоит. И что бы вы думали? Стоит, себе, под дождём, сухим сухой, и земелька от него на локоть в боки сухая. Так и простоял весь дождь. А через неделю, на том месте, которое сухим осталось, начал прорастать чертополох. Такие дела. Да…. Сам-то, я, так уж вышло, оказался в стороне от его чудес. И подмоги никакой не просил, и горе меня стороной обошло. На вроде того, что живи и радуйся, а радость-то не приходила. И удумал я тайком приглядывать за Мишуткой — куда направляется, с кем разговоры заводит, ну и всякое подобное. И приметил, что частенько он по ночам ходит в ту старую кузню, и сидит там при свечке до самой зорьки. В кузне окна слюдяные, старые, вот не видать мне было, чем он там маялся. На вроде, как, читал. А подойти ближе… не подходил я ближе, каюсь. Духу не хватало. Тут ещё, когда приезжал господин Толмачёв, так вопрос задавал — а не слыхивал ли кто в ваших краях про такую книгу «Чёрная Библия»? Как не слыхать, отвечаю я ему, по рассказам стариков это то самое место и есть, где ея сожгли до пеплу. Они, старики, ещё говорили, что когда они сами мальцами были, так им их деды рассказывали, что появилась у них в общине та самая Чёрная Библия. Много, говорят, беды и горя принесла, но и в помощь была кому-то. Так это, говорил господин Толмачёв, и есть та самая суть диавольская. Одному маленькая, но приметная для всех радость, а иным большое, но не разделяемое другими горе. От этого и растекается бесовское зло по земле, как вода сквозь сито. Да…. А вот про чтение Мишуткой… того я самолично не видал, а понимание таковое само по себе в моей голове приключилось. Думал я, что отыскал он ту самую Чёрную Библию.

Сидевшая молча Циклида внимала каждому слову Никифора Авдеевича. А уж коли тот заговорил про книжицу, то и вовсе прижала пухлые ладошки ко рту, да так и застыла. И лишь тогда, когда в речи гостя прорезалась толика тишины она, словно очнувшись ото сна, поднялась со скамеечки и промолвила.

— Тятенька мой был из Тотьмы, но и он не единожды говаривал, что есть в Вологодских краях та самая бесовская книга (вот, ведь, убоялась Циклида принародно назвать Библию чёрной). Много горя принесёт людям, пока они не окрепнут духом, не соберутся разом и не сничтожат её. Поделила книга людей, ох, поделила-то как! Ещё тятенька сказывал, что для сничтожения какой-то обряд соблюсти надобно, и знают его местные старики. Только, какие? Где их сыщешь, тех стариков-то? Господи, вот страх-то какой, вот страх-то!

Окончив речь она, нисколько не раздумывая, взяла фужер Кириллы Антоновича, и единым махом осушила его до самого дна.

— Налить ещё? — Спросил Модест Павлович, беря в руку бутылку.

— Нет, благодарствую, не поможет винцо. Вот страх-то, Господи, вот страх-то!

Забрав скамеечку, Циклида ушла на кухню.

На веранде повисла тишина. Прервать её решился Кирилла Антонович.

— Ежели мне не изменяет внимательность к вашему повествованию, то сам по себе рождается вопрос, имеющий в подоплёке чистой воды догадку. Что вы сделали с Мишуткой?

— Убил. Вернее, думал, что убил.

— Как это?

— Случилась во мне решительность положить конец тому, что творилось в Логе. И пришла в час ставшего обыденным ночного бдения за Мишуткой в кузне. Найти и принести сухого сена, было делом простым. А когда огонь стал разгораться, я подпёр дверь бревном. Опосля отошёл в сторонку и стал глядеть. Кузня занялась скоро, однако горела она странно. В серёдку огонь не попадал вовсе, а только дым. Да…. Кричал он, шибко кричал, но как-то не понятно. На подмогу никого не звал, да и крик был без понятных слов. А голос был не его….

— Вам померещился ещё чей-то голос?

— Нет, голос был от одного человека, вот походил он на… рёв быка, что ли, только со странными звуками. Нет, люди так кричать не сподобятся. Да…. Когда пламя унялось, увидал я, что, почитай, все, кого горе коснулось, стояли невдалеке, и молчком глазели на пожар. И тушить никто не шёл. А из облагодетельствованных не явился никто.

— Странно, право слово странно.

— Странным вышло иное. Когда уж занялся рассвет, и удалось разглядеть то, что было в серёдке кузни… никто не поверил своим глазам. На маленьком табурете, у самого верстака, сидел старик. В рваном рубище, со спутанными волосами… и бездыханный. Видать по всему, что он задохся от угара, а огонь его так и не тронул.

— А малец, малец-то, куда запропастился? И узнали ли вы того старца?

— Куда он подевался — не ведаю по сей день. Да, что я-то? Говорил уж, что и односельцы собрались на зарево пожарное поглазеть. Они, как и я, не увидали, чтобы Мишутка-то из кузни сбечь смог. Окрест горевшего проклятого места светло было. И крик из кузни они тож слыхали. А старик… то был, вестимо, не из нашенских. Никто из односельцев его припомнить не смог. По правде сказать, глядели его одни только наши мужики. А бабы забоялись не то, что поглядеть, а и близко к кузне подойти. Разве только… нет, ничего.

— Никифор Авдеевич, вы это прекратите! Уж начавши говорить, не обрывайтесь на недосказанность! «Разве только» что?

— Как пожелаете, скажу. Один из Мишуткиных одногодков Стёпка, подьячего Макара сын сказывал, будто заприметил он у Мишутки пятно на руке, малость ниже локтя и формы такой… странной, словно голова человеческая, только не прямо, а, вроде, сбоку. И лоб видать, и нос, и уста, и… да что мальца-то слушать? Сорванец, одно слово.

— Вас постоянно предупреждать надобно, что говорить следует всё, как есть?

— Сказывал, что окромя лица, возможно было разглядеть и рог. Но не ото лба, а от темени. Сказывал, будто готов повторить то под присягой хоть и перед самим царём. Вот… и такое же пятно оказалось на руке старца.

Никифор Авдеевич хотел уж на себе, не предумышленно, разумеется, показать место, на коем и у мальца, и у старца были однообразные пятна. Да вовремя спохватился.

— И мать Мишуткина, вдовица Ольга, тож про пятно удивление высказала. Не было, говорит, ничегошеньки на ём. А Стёпка… да, что с мальца взять-то?

— Про пятно понятно. А мать его, Ольга, как погибель сына перенесла? Поди, сильно горевала?

— Я перед ней не стал таиться, и поведал ей правду про сотворённое мной прошлой ночью. Она же мне ответила, что чего не то похожего и ожидала, хоть и явно не желала. И ещё сказала, что устала она от такого сына, устала людей сторониться, да реветь ночами. Коли ея сын таковых бед наворотил промеж людей, с которыми бок о бок свои годки прожил, так и не сын он ей боле. Меня она не виноватит, да и греха не стыдится, признаваясь в том, что угомонить Мишутку надобно было ранее. Такие дела.

— Да-а-а…, — только и выдавил из себя Кирилла Антонович. А вослед добавил, — а как же жандармы? Ведь было натуральное смертоубийство? Как же вы не под арестом? Сбежали?

— На сей счёт можете быть спокойными. В то утро, когда сгорела кузня, я собрал всех, кто ещё оставался в Логе, и крепко накрепко велел запомнить такое — когда прибудут жандармы для розыскного дела, все и каждый, под страхом суда Божия и моей личной кары, говорить обязаны только то, что видали, либо знают самолично. Никаких придумок, и никаких «соседка сказывала». Говорить надобно только правду. Так и случилось. Убивец Мишутки — я, а убиенного нету. Кузня опалилась до пеплу, а серёдка годна для жандармского следствия. Есть старец, но никому не ведом. Да и свидетелей тому, что это я кузню поджёг, нету. В том я признался сам. Начальство голову почесало, да и оставило меня дома, взяв слово, что явиться должон по первому вызову. И явлюсь, скрывать мне нечего.

— Так старца схоронили у вас, в Логе? — Отметился вопросом Модест Павлович.

— А книга-то где? Нашли?