Памяти моих родителей Краснова Ивана Михайловича и Красновой Пелагеи Яковлевны, погибших в годы войны, посвящаю
Мое военное детство
Мне давно хотелось рассказать о своем детстве, которое совпало с войной. Война, гибель родителей — моя жизнь в детском доме города Кромы Орловской области была самым тяжелым периодом моей жизни. Эти годы настолько глубоко врезались в мою память, что я могу, как по книге, читать месяц за месяцем, год за годом свою жизнь.
Малой родиной моих предков была Орловская губерния, впоследствии в советское время от неё отделили Брянскую область. Следовательно, можно считать, что мой прадед, дед, отец и все мои родственники по отцовской и материнской линии родились и занимались своей трудовой деятельностью в Брянской области. Родился и я в Брянской области, в деревне Щепетлево Суземского района в феврале 1933 года. Вот эти данные о своем рождении я пишу до сих пор во всех своих документах и воспоминаниях.
Прадед мой по отцу, Никита Краснов родился еще до отмены крепостного права, был отпущен барином на оброк, быстро разбогател на продаже лошадей и считался в округе довольно богатым человеком, т. к. впоследствии, разбогатев, торговал уже табунами лошадей. Прожил он большую жизнь, дожил до ста лет, придавило его груженой телегой, он надорвался, пытаясь выбраться из-под навалившегося груза. О его здоровье говорит тот факт, что и в сто лет у него были целы все зубы. Об этом мне рассказала сестра моего отца или внучка моего прадеда Никиты Краснова за год до своей смерти. Поскольку старшего поколения уже не оставалось, то я расспросил у неё о своих предках. Через год после нашей беседы тетя умерла.
У деда Никиты было много детей. Один из них, Михаил, и был моим дедом. Он тоже преуспел в хозяйстве, был зажиточным крестьянином. У дедушки Михаила было восемь детей: пятеро сыновей и три дочери. Всех своих детей мой дед Михаил Никитович, как теперь говорят, поставил на ноги, с его помощью всем им были построены дома с наделами земли. Дедушка принимал активное участие в Первой мировой войне и вернулся в деревню накануне Октябрьской революции. Надо понимать так, что революцию он встретил без энтузиазма.
В период коллективизации он, как и все крепкие крестьяне, был объявлен кулаком. По иронии судьбы, отец мой, Иван Михайлович, принимал активное участие в коллективизации. Дед Михаил, видимо, вслух выказывал недовольство коллективизацией. В детстве мне говорили, что он был троцкистом, хотя вряд ли он знал, кто такой Троцкий и чем он занимался. Мне рассказывали и более простую причину. Якобы дед Михаил позволил себе распевать такую частушку: «Сидит Ленин на лугу, грызёт кониною ногу». Отец на мои вопросы о причинах ареста дедушки ничего мне не рассказывал, считая, что я слишком мал, чтобы посвящать меня в такие тонкие и сложные вопросы. Дедушку арестовали в 1937 году, когда аресты людей были повседневным явлением. Я дедушку так и не запомнил в лицо, хотя, как мне рассказывали моя мама и старшие сестры, он любил меня подбрасывать вверх и ловить своими могучими руками. Мне исполнилось всего четыре года, когда его арестовали, и он погиб где-то в застенках КГБ.
Отец же с энтузиазмом принял новые порядки. По своим убеждениям отец был атеистом, в силу чего убрал из дома все иконы, которые принесла в дом моя мама, она была верующей женщиной, всегда молилась на ночь и учила своих детей молитвам, но перечить мужу ни в чем не могла. Лет в пять я вместе с сестрами читал на ночь «Отче наш».
В основном мама была тихой и скромной женщиной, всю свою короткую жизнь она посвятила своим детям, работе в колхозе и домашнему хозяйству. В нашей семье было две девочки и один мальчик. Поскольку мама была занята работой в колхозе и вела большое домашнее хозяйство дома, моим воспитанием и уходом занимались мои старшие сестры Шура и Рая. Мама погибла в тридцать лет, в этом возрасте у неё уже было трое детей. Можно себе представить, какие физические нагрузки она испытывала: нужно было ухаживать за детьми, вести домашнее хозяйство, а оно было немалое. Корова, которая в деревне была основной кормилицей. Чтобы в доме было мясо, каждая семья в деревне имела два-три поросенка. Было два поросенка и у нас.
Деревенские жители практически вели натуральное хозяйство, т. е. что производили, то и потребляли, ничего не производя на рынок. Натуральное хозяйство вели и предки моих родителей сто и двести лет назад до революции, т. е. вели натуральное хозяйство. В деревенской лавке жители деревни покупали только спички, соль, сахар, керосин.
В деревне не знали электричества. По вечерам хаты освещались керосиновыми лампами. В деревне была одна начальная школа и две учительницы, которые учили детей с первого по четвертый класс, был колхозный клуб, в котором иногда показывали художественные фильмы, была небольшая библиотека при школе, художественной литературы было мало, да и ту некому и некогда было читать.
Отец рано стал заниматься политикой, был убежденным коммунистом, принимал активное участие в коллективизации в родной деревне. Районное руководство бросало его на различные участки партийной и хозяйственной работы: был председателем колхоза в трудных деревнях, в различных отделах райисполкома. Последние два года перед войной был заведующим Союза плодов и овощей, т. е. заготавливал продукты для нужд страны. Умел он убедительно говорить и агитировать за советскую власть, которая его заметила, и, не имея достаточно высокого образования, отец быстро выдвинулся в ряды руководящих работников районного звена.
До войны наша деревня насчитывала около двухсот дворов, проживали в ней до 700 душ мужского и женского пола. Даже по тем временам деревня наша считалась бедной. Судите сами: в ветхих деревянных домишках, покрытых почерневшей от дождей соломой, была одна большая комната. Как водилось всегда в деревнях, дети спали на печке под одним одеялом, родители спали на кровати. Отец работал в районном центре, приезжал домой только на выходные дни. Мать с раннего утра до позднего вечера работала на колхозном поле. Землю обрабатывали в основном лошадьми, так как в колхозе было всего лишь три трактора. На одном из них работал младший брат моего отца Григорий. Поэтому, к зависти моих сверстников, дядя Гриша иногда брал меня в кабину трактора и позволял мне при работе посидеть в кабине рядом с собой — я наблюдал, как он, играючи, переключает рычаги, управляет такой железной махиной.
Из довоенной жизни мне хорошо запомнились выборы в различные органы власти. Особенно торжественно проходил праздник в деревне в день выборов в Верховный Совет СССР: люди шли на выборы в праздничных одеждах семьями под гармошку. На избирательном участке продавалось много вкусных продуктов: конфеты, орехи, яблоки. Из установленных громкоговорителей на всю древнюю гремели песни, частушки, политические призывы. Еще я помню, как весело и празднично отмечались в деревне свадьбы. Вся деревня в этот день стояла на ушах. Даже мы, мальчишки, толпой бегали за женихом и невестой, подсматривали в окно избы, где все гости под хмельком весело пели и плясали, нам, мальчишкам, тоже от этого было весело. Мне хорошо запомнилось, что в деревне было большим лакомством получить в подарок несколько конфет или пряников. Все эти лакомства покупались за деньги в сельской лавке, а денег почти ни у кого не было, не только у детей, но и взрослых.
В 1941 году в мае месяце я закончил первый класс. Я научился сносно читать рассказы и сказки. К моему большому удовольствию уже в первом классе я знал наизусть много стихотворений А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. Н. Некрасова и других поэтов. А причиной моего знания стихов была моя старшая сестра Шура. В 1940 году она училась в четвертом классе, часто учила наизусть заданные стихотворения, повторяя одно стихотворение вслух по несколько раз. А мне очень нравились стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова и других русских поэтов.
С началом войны основная масса сельских трактористов пересела на танки. С трактора на танк пересел и дядя Гриша. Храбро сражался он в танковой бригаде, защищая Москву, и погиб смертью храбрых, как писалось тогда в похоронках.
Я продолжаю рассказ о жизни нашей деревни до войны.
В деревне была одна школа, в которой учились все дети до четвертого класса. Осенью и зимой дети школьного возраста ходили в школу. Летом все дети были предоставлены сами себе, дети постарше помогали родителям заниматься огородом, ухаживать за домашней живностью, курами утками. Кстати, кур и гусей было в деревне много, они весь день бродили по деревне без всякого присмотра и только на ночь возвращались по домам.
Гуси попортили мне в раннем детстве немало крови. Дело было в следующем. Наш дом находился в центре деревни, а дом нашей бабушки Полины, тети моей матери, находился в конце деревни. У бабушки Полины был прекрасный сад, и я частенько бегал к ней за яблоками. Каждый раз на моем пути, увидев меня, выходил отряд гусей во главе со своим предводителем, грозным гусаком. Увидев меня, вожак, воинственно шипя, направлялся мне наперерез, как бы говоря мне: «А я вот тебя не пущу через свою границу». Идя во главе своего отряда из десятка гусей, он грозно раскрывал огромные крылья, шипел и грозился меня ущипнуть за мягкое место. Штанишки у меня были только до колен, обуви у меня, как и большинстве моих сверстников, не было никакой. Гусак со своим войском наводил на меня страх, и нередко я возвращался домой, не доходя до бабушки. Я придумывал для этого разбойного атамана в своей голове различные кары мщения. В конце концов эта история каким-то образом благополучно закончилась для меня — видимо, гусям надоело со мной воевать и они решили оставить меня в покое.
Хочется сказать, что в деревне для детей не было никаких развлечений и игрушек. Я не помню, чтобы родители покупали для нас какие-либо игрушки. Девочки, в том числе и мои сестры, шили для себя кукол из различных лоскутков материи и играли в дочки-матери, как делали и до них, и после них все девочки довоенной и послевоенной поры.
Я же очень любил собирать различные железные предметы, складывал этот железный хлам за углом нашего дома и нередко представлял свой склад кузницей, в которой я однажды был, и мне понравилось, как наш кузнец, раскалив в постоянно горевших углях кусок металла, выковывал нужный предмет. К нему шли домохозяйки починить прохудившуюся кастрюлю или самовар, сломавшуюся лопату, вилы или ухват. Мои мечты реализовывались в сборе различного металлолома, которым я очень гордился перед своими сверстниками. Иногда в этом хламе попадались нужные предметы и для моей мамы, но чаще я сам играл, выбирая нужный предмет. Так каким-то образом на моем складе оказался железный обруч от колеса легковой машины. Я быстро изготовил для него из проволоки держатель, изогнув его соответствующим образом, и катал этот обруч при помощи проволочного держателя по улице деревни, представляя, что я лихо управляю машиной. Зимой вся детвора любила кататься с ледяных гор, кто на чем мог, но основная масса мальчишек и девочек каталась на «говнянках». Сейчас это смешно слышать, но они действительно соответствовали своему названию. Делались они очень просто: бралась старая износившаяся небольшая корзина, которая в свое время служила для хранения и переноски картофеля из подвала в хату, дно заделывалось новыми прутьями, внутри корзина обкладывалась соломой. Внешняя часть дна хорошо обмазывалась коровьим помётом, затем гладко зачищалась, и на ночь её дно заливалось водой. В хороший мороз «говнянка» к утру была готова для катания. Для удобства её перевозки к ней привязывалась веревочка, за которую этот самокат и доставлялся на гору.
Сидеть в этой плетенке было очень удобно. Ледяная корзина с огромной скоростью неслась вниз, иногда для бравады её раскручивали и получали двойное удовольствие: стремительно несясь с горы, ваша «говнянка» еще и вращалась, что доставляло большую радость всем катающимся. Настоящих или заводских лыж и коньков в деревне почти ни у кого не было. Все дети катались на самодельных лыжах и коньках. Лыжи делали родители.
Когда в первом классе дядя Федя, брат матери, подарил мне настоящие заводские лыжи, то половина мальчишек деревни собралась, чтобы посмотреть на настоящие фабричные лыжи. Имея настоящие лыжи, я быстро освоил технику катания и многие часы проводил в поле на лыжах.
В редкие дни в нашей семье были праздники. Основным праздником был приезд отца на выходные домой. Он приезжал домой летом на бричке, запряженной красивым и сильным жеребцом в яблоках, зимой — в санях. Отец привозил детям подарки — конфеты, печенье, маме какой-нибудь цветной платок или шаль, которому она была безмерно рада. По приезде отца в нашем доме собирались гости — родственники папы и мамы. Накрывался праздничный стол: жарилось мясо, на столе появлялись овощи, летом спелые красные помидоры, огурцы, вареный картофель и обязательно на стол выставлялись бутылки с водкой.
После нескольких выпитых рюмок водки гости становились веселее, кто-то начинал петь, и все дружно ему подпевали. Чаще всего пели песни «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была», «Капал, капал крыныченку… во зеленом во саду». В это время мы со средней сестрой Раей залезали под праздничный стол, накрытой длинной скатертью, сливали остатки водки в рюмки и изображали с ней взрослое застолье. Естественно, в наших рюмках были действительно капли спиртного, но нам с ней было весело, т. к. мы копировали взрослых.
Первого сентября 1940 года я пошел в первый класс нашей сельской школы. В первом классе занималось человек двенадцать. В школу мы брали буквари и небольшой мешочек, в котором носили стеклянные чернильницы — неразливайки. Писали в тетрадях деревянной ручкой, в которую вставлялось перо. В первый класс приходили дети, не умеющие ни читать, ни писать, ни считать: родителям некогда было готовить детей в школу.
Сейчас все дети приходят в первый класс подготовленными, а мы начинали учебу с нуля. Сначала мы учились писать в тетради — палочки, кружочки, затем нас учили алфавиту, писать большими буквами. К завершению учебы в первом классе, а это было в начале июня 1941 года, я уже умел хорошо и читать, и писать. Когда я учился в перовом классе, моя старшая сестра Шура училась уже в пятом классе, средняя сестра Рая училась в третьем классе. Шура часто заучивала стихи вслух, часто повторяя по много раз стихотворение.
Мне нравились стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова и других поэтов и я запомнил понравившиеся стихи наизусть. Эти стихи я помню наизусть до сих пор, и когда приезжал в отпуск к сестре в Брянск, где она прожила почти всю жизнь после увольнения мужа из рядов Советской Армии, я читал те стихотворения, которые она учила в младших классах. Сестра удивлялась моей памяти, потому что сама она давно забыла их.
Летом 1941 года я только успел закончить первый класс, мама мне купила учебники для второго класса. Когда я открыл учебник чтения для второго класса, меня поразили портреты первых Маршалов Советского Союза Блюхера, Егорова, Тухачевского, Якира. Их портреты были перечеркнуты чернилами. На мой вопрос, что это означает, отец ответил, что они оказались врагами Советской власти и их портреты поместили случайно, и чтобы я поменьше говорил об этом. Так я впервые узнал, что врагами Советской власти могут быть и большие начальники. Видимо, наша деревня была небольшая, в ней не жили родители больших советских начальников, и у нас не арестовывали врагов народа, не увозили в черных воронках работники милиции, о которых мне пришлось много читать в будущем. Уже повзрослев, находясь в детском доме после войны, я узнал, что мой дедушка Михаил был арестован как враг народа или троцкист и где-то сгинул в сталинских лагерях. Хотя я теперь понимаю, вряд ли мой дедушка знал, кто такой Троцкий и чем он занимался.
Я только успел познакомиться с приобретенными учебниками для второго класса, в который я должен был пойти в сентябре 1941 года, как началась Великая Отечественная война, которая принесла много горя и страданий в нашу семью, как и всему нашему народу.
Однако во второй класс в 1941 году мне идти не пришлось, начавшаяся Великая Отечественная война круто изменила не только жизнь нашей семьи, но и всего советского народа. Враг быстро приближался к Брянску и нашему району. Многие жители деревни спешно прятали нажитое добро в погребах, закапывали на огороде, предварительно надежно запаковав вещи, чтобы они могли пролежать в земле как можно дольше. Закопала в яме все ценное, что было, и наша мама: кожаное пальто отца (его гордость), дорогую каракулевую шапку отца, свою шубу. В деревне это было богатством. Не знаю почему, но и я, завернув купленные мне учебники в плотную рогожу, закопал их под грушей в нашем огороде. И не зря: после освобождения деревни в 1943 году от фашистов, когда я пришел во второй класс школы, учебники были только у меня одного.
И трудно и горько вспоминать, сколько горя и страданий принесла в нашу жизнь начавшаяся война. Практически она унесла с собой наше только что начавшееся детство. В свои восемь-десять лет мы сразу шагнули во взрослую жизнь со всеми её заботами: как выжить, как не стать инвалидом, когда вокруг тебя рвутся снаряды, свистят пули; как достать на этот день пропитание, где достать одежду, которая почему-то быстро изнашивалась. Все эти проблемы легли на плечи детей, моих одноклассников, еще вчерашних учеников начальных классов сельской школы, многие из которых уже в первые дни войны лишились своих отцов и матерей. Отцы срочно были призваны в ряды армии, а многие матери и другие родственники погибли уже в первые дни фашистской оккупации.
Помню, как мы провожали на фронт отца уже на третий день войны. Мать плакала, обнимая отца, все время повторяла «береги себя». Мне хорошо запомнились слова отца, обращенные к нам, детям, чтобы мы слушались и помогали маме, и его пророческие слова: «Поля, здесь, в тылу, можно скорее погибнуть, чем на фронте». Так оно и случилось, но об этом чуть позже.
События, между тем, развивались стремительно. Через неделю после начала войны всё трудоспособное население нашей деревни было мобилизовано на рытье противотанковых окопов, чтобы остановить продвижение немецких танков. В трудоспособное население входило всё оставшееся население от 16 до 60 лет. В это число попала и мама. Работы велись километров в пятнадцати от деревни и продолжались по двенадцать часов в сутки. Мама приходила домой голодная и уставшая.
Нужно сказать, что рытье противотанковых окопов происходило по всей линии наступления немецких войск. Фашистским летчикам было хорошо видно работающее, в основном женское население. По этому поводу с немецких самолетов сбрасывалось большое количество листовок язвительного характера. Принесла домой такую листовку и мама. Мне до сих пор запомнилось содержание некоторых их них:
«Девочки-мадамочки, не ройте ваши ямочки.
Пойдут наши таночки, зароют ваши ямочки».
По прошествии многих десятилетий мне стал более понятен смысл и содержание этих листовок. Конечно, немецким танкам не нужно было «зарывать эти ямочки». Имея превосходство в технике, оставляя далеко позади вырытые с таким тяжелым трудом женщинами противотанковые окопы, немецкие танковые колонны просто-напросто обходили танкоопасные направления и стремительно продвигались на Восток.
Превосходство немецкой авиации в первые месяцы войны было абсолютным. Мы не раз наблюдали воздушные бои в воздухе. Сильно переживали, когда наш самолет после очередного воздушного боя горящей свечой падал на землю. И по этому поводу немцы сбрасывали листовки: «Летчики ваши отважные, а самолеты ваши бумажные». Хотя я и был ребёнком, но я вместе со взрослыми наблюдал и переживал за наших летчиков. Мы знали и видели, как наши фанерные самолёты ПО-2 бесстрашно шли в лобовую атаку против «мессеров».
После окончания Великой Отечественной войны по подсказке стариков-старожилов из болотистых лесов нашего района были извлечены остовы наших самолетов, которые были сбиты немцами летом 1941 года. В некоторых из них сохранились останки летчиков, их боевые ордена и медали и даже полуистлевшие документы, по которым были установлены имена героев, погибших в боях за Родину.
Конечно, уже летом и осенью 1942 года, когда на вооружение советской авиации стали поступать новейшие образцы истребителей и штурмовиков, положение в воздухе стало меняться в нашу пользу.
Создав большое количество танковых соединений, немецкие войска танковыми клиньями стремительно обходили очаги сопротивления наших войск и быстро продвигались на Восток нашей страны. Поэтому для нас оказалось совсем неожиданным, когда в средине июля 1941 года на улицах нашей деревни появились три бронемашины с яркими красными крестами на бортах.
Ничего не понявшие старики осторожно приблизились к этим машинам, приняв их за советские машины. Однако из верхнего люка первой машины по пояс поднялась фигура немецкого офицера. Обращаясь к подошедшим старикам на ломаном русском языке, офицер пытался уяснить у них направление отступления наших войск, показывая им полевую карту местности. Понятно, что наши старики первый раз видели полевую карту, если бы даже и хотели, не смогли бы ничего на ней показать. Прежде всего потому, что они не видели никаких советских войск, которые, отступая, обошли нашу деревню стороной. Обругав бестолковых стариков, а это была, видимо, разведгруппа немецкого механизированного соединения, немцы двинулась вперед по известному им маршруту на Севск.
Уже через несколько часов после ухода разведгруппы в село стала втягиваться основная колона немецких войск. Немецкие колоны беспрерывным потоком шли через нашу деревню. Войска шли в пешем строю с полной выкладкой, ехали на подводах, запряженных тяжеловесными лошадьми, на легковых и транспортных машинах, мотоциклах с колясками. Огромные тягачи на гусеничном ходу тащили тяжелые орудия, полевые кухни, от которых разносился приятный вкус горохового супа с мясными консервами, который вызывал нестерпимое желание утолить голод. Уже несколько дней я мечтал чего-нибудь поесть, особенно когда из полевых кухонь разносился запах мясных консервов и горохового супа.
Этот приятный дух горохового супа с мясными консервами мне снился несколько лет по ночам не только в годы войны, но и после войны, пока в стране не прекратился голод. В моменты привала немцы разворачивали полевую кухню и раздавали своим солдатам хлеб, обернутый в целлофановые пакеты, разливали по котелкам дымящийся вкусный суп, от запаха которого щемило в горле. Да, нужно сказать. немцы и в этом вопросе хорошо подготовились к войне.
А колонны все шли и шли на Восток днем и ночью. Армады немецких танков, машин, мотоциклов и орудий беспрерывным потоком катилась к сердцу России. Моему детскому взору представлялась некая громадная махина, катившаяся вдоль нашей деревни. Некоторые из солдат играли на губных гармошках, которые я видел впервые. Лица немецких солдат выглядели сытыми и довольными. Вдоль дороги шеренгами стояли местные жители (среди которых был и я), с любопытством наблюдая за происходящим, вертелись ребятишки, мои сверстники. Взрослые с удивлением смотрели на все происходящее, с ужасом обсуждая, как же такой военной мощи могут противостоять советские войска. В этой наблюдаемой картине меня поразил один поступок немецкого солдата. Из колонны вышел солдат, присел около ближайшего дома, снял все обмундирование, брюки, справил свою нужду, не обращая никакого внимания на местных жителей, затем встал, оделся, догнал свою колону и двинулся с ней дальше. Видимо для немецких солдат мы не представляли таких людей, которых можно было стесняться.
Я крутился со своими сверстниками около дороги, но мне повезло больше, чем им: в кустах я нашел зеленую сумку на ремне с несколькими кармашками, внутри которых находились непонятные мне круглые зеленые предметы, типа крупных железных яблок. Недолго думая, я схватил свой трофей и понес его домой. Однако на моем пути выросла огромная фигура немецкого солдата, он вырвал из моих рук мой трофей, дал мне хорошего пинка под зад, при этом грубо меня обругал. Как оказалось, я подобрал подсумок с советскими ручными гранатами, брошенный кем-то из наших красноармейцев.
Когда я после такого пинка еле приплелся домой, то увидел печальную картину: три немецких солдата тащили нашу огромную свинью, нашу любимицу Машку, с длинными сережками под жирной шеей. Машка визжала, отбивалась своими короткими ножками от вражеской агрессии. Мать громко плакала, пытаясь помешать солдатам завладеть нашей живностью, которая уже через месяц должно было обеспечить нас хорошим и вкусным мясом. Но этому не суждено было сбыться. Вместо нашей добротной свиньи немцы выбросили из мешка в руки матери двух маленьких поросят, которых они схватили у кого-то из наших соседей, но скоро поняли, что от них проку мало и они решили их бросить нам. Это было первое поражение нашей мамы в борьбе за свое добро против немецких солдат.
После кражи свиней следующим солдатам пришлось уже довольствоваться курами. В моих ушах до сих пор звучат слова немецких солдат, промышлявших у населения продуктами: «Матка, давай яйко, млеко».
В годы войны, приблизительно это было в 1944 году, когда я уже был в детском доме, мне попались стихи, которые я прочел в сборнике фронтовых поэтов:
Всё забрали: хлеб, муку и сало,
Все углы обшарили в дому
И старухе слова не сказали —
Людям говорят, а тут кому?
А. Т. Твардовский. Мать
Поскольку наш дом был относительно более или мене крепким и чистым, то в нем поселялись офицеры штаба. Мы же вынуждены были перебраться на жительство в подвал. В деревнях средней полосы России каждая семья имела подвал, обшитый изнутри досками. В подвале обычно хранили картошку, овощи, солили на зиму в бочках огурцы, помидоры. В бочках хранили также мясо, сало и другие продукты. Подвалы заменяли нам нынешние холодильники, т. к. до войны их не было не только в селах, но и в городах. Вот в таком подвале, в верхней его части, мы и стали жить нашей семьей. Летом мы все время находились на улице, в подвал только спускались на ночь спать.
Вокруг наших деревень, в километрах двадцати от деревни, уже начинались знаменитые Брянские леса, в которых с приходом немцев в нашу область обосновались многочисленные партизанские отряды — от небольших, до полусотни бойцов, до целых соединений. Уже с лета 1941 года партизанские отряды стали сильно беспокоить немецкие гарнизоны, расположенные в населенных пунктах.
Как правило, партизаны делали стремительные набеги на небольшие немецкие гарнизоны в ночное время. Так происходило и с нашим селом. Зная тактику партизан, немцы, особенно венгры, с наступлением темноты отходили километров на двадцать от села, наш же партизанский отряд, в котором находилось большое количество односельчан, красноармейцев, бежавших из немецкого плена, со стрельбой быстро входили в село. Им доставалось имущество, оружие, продукты, которое мадьяры не успевали вывезти из села. Когда не доставалось трофейных продуктов, а это случалось часто, то наши «боевые» партизаны отбирали хлеб, мясо, другие продукты, а иногда и живность у односельчан.
В одну из таких ночей зимы 1942 года, когда у нас уже погибла наша мама и мы, дети, жили без родителей, командир нашего сельского партизанского отряда забрал у нашей осиротевшей семьи нашу единственную кормилицу — корову. Моя старшая сестра Шура, на которой лежала ответственность за содержание младших сестры и брата, долго бежала босиком по снегу, слезно упрашивая вернуть нам корову, которая помогала нам выжить в голодную зиму. Командир, до войны работавший секретарем сельсовета, крикнул ей на бегу: «Вы в деревне и так чем-нибудь прокормитесь, а нам в лесу жрать нечего».
В деревне до войны звали этого «командира» Микитон. Я уж не знаю, было ли это его прозвище или фамилия. Он был хром на одну ногу и имел довольно-таки не боевой вид, однако был членом партии. В армию его не призвали из-за хромоты, и он остался в деревне до прихода немцев, полагая, что они его не тронут. Но когда до слуха Микитона дошла весть, что немцы забирают всех коммунистов и будут их расстреливать, наш секретарь сельсовета быстро оказался в лесу. Я не знаю, были ли у этого отряда боевые подвиги в борьбе против немцев, но крови односельчанам он попортил немало. Когда наши войска в августе 1943 года освободили Брянск и Орел, отряд Микитона благополучно вернулся в деревню.
Участвовать в освобождении Брянщины посчастливилось и соединению, в котором воевал мой отец. За проявленную храбрость отцу дали неделю отпуска, чтобы он навестил семью. Мы, дети, были безмерно рады встрече с отцом. Когда папе рассказали историю о реквизиции нашей коровы, он решил расправиться с «храбрым партизаном», грабившим односельчан. Пистолет был при нем, и отец решил в назидание потомству убить «бравого» партизана. Однако односельчане вовремя оповестили его о намерениях прибывшего фронтовика, и теперь уже он вновь сбежал в лес и находился там, пока отец не убыл в свою часть.
Во время нахождения отца в отпуске дома в деревне с отцом и со мной произошел неприятный казус. Поскольку наша мама погибла летом 1942 года, мы жили одни, иногда нам помогали сестра отца тетя Лиза, другие родственники. Быть целую неделю отцу только с детьми было скучновато, молодому офицеру-фронтовику хотелось еще и немножко развлечься. В деревне по вечерам собиралась молодежь (одни ожидали призыва в армию, другим было еще рановато служить) поплясать под гармонь, попеть. В один из таких вечеров пошел на деревенскую вечеринку и мой отец. Ведь он был еще молод. В 1943 году ему было 36 лет. Поскольку я давно не видел своего отца и старался все время быть рядом, то оказался свидетелем его разговора с одной довольно интересной молодой женщиной. Он ей говорил, что вот он теперь вдовец и ему нужна будет после войны жена, и она вполне подходит для этой роли. Где-то после очередной сельской вечеринки, когда поздно вечером я уже лежал на печи, готовясь ко сну, отец пришел домой и не один, а с этой дамой. А нужно сказать, что во время оккупации эта женщина в деревне пользовалась дурной славой среди односельчан, т. к. погуливала с немецкими офицерами. Она была не местная. Никто не знал, откуда она появилась в нашем селе. И вдруг она оказывается в нашем доме с моим отцом. И он её представляет чуть не своей женой. Кровь прильнула к моей голове. Не помня себя от гнева, я крикнул с печи, чтобы эта немецкая шлюха убиралась немедленно из нашего дома. Все присутствующие застыли в немом ожидании, как в пьесе Гоголя «Ревизор», когда узнают, что Хлестаков никакой не ревизор, а простой проходимец. Этой женщине ничего не оставалось делать, как быстро удалиться. Я притворился, что уснул. Отец вечером ничего не стал говорить мне. А на следующий день сделал мне мягкий выговор, что я поступил грубо, что так дети не должны поступать. На этом неприятный инцидент был исчерпан, да и отцу нужно было убывать на фронт, где наши войска продолжали успешные боевые действия.
Где-то за три-два дня до отъезда отца на фронт я стал невольным свидетелем его разговора со своим фронтовым товарищем, также отпущенным в краткосрочный отпуск, поскольку и у него была такая же ситуация — жена погибла, а дома оставался малолетний сын.
— Иван, давай мы отправим сыновей в суворовское училище. Станут они офицерами, им будет там хорошо.
Отец ответил отказом, заявив, что после войны он вернется домой, и дети будут продолжать учиться в школе:
— Не хочу, чтобы мой сын стал офицером, — ответил отец.
— Как знаешь, я своего отправлю. На этом они расстались.
Однако слова отца не сбылись. Все-таки через много лет после войны я стал, как и мой отец, офицером. И прослужил в Советской Армии 36 лет — почти столько, сколько прожил мой отец. Погиб он на фронте в 36 лет. Но это было потом, а пока я возвращаюсь к воспоминаниям о жизни на оккупированной территории.
Вскоре немецкие части, расквартированные на территории нашего района и нашей деревни, были отправлены на фронт, а задачи в глубоком тылу по обеспечению безопасности передвижения немецких частей на фронт были возложены на венгерские части. В наших селах венгерских солдат местные жители называли мадьярами. Не могу сказать, как воевали венгры на фронте против Советской Армии, но в тылу они зарекомендовали себя жестокостью и озлобленностью к местным жителям, основную массу которых составляли женщины, дети и старики.
Мне хорошо запомнилось лето 1942 года. Мадьяры с наступлением темноты, хорошо вооруженные и экипированные, ускоренным темпом покидали деревню километров на двадцать подальше от леса. С наступлением темноты в село входили партизаны. Они уничтожали не успевших убежать мадьяров и полицейских, промышляли у местных жителей продуктами питания. Бывали случаи, когда в деревню входили крупные подразделения партизан, тогда они оставались у нас на несколько дней. Я завидовал тем ребятам, которые немного постарше меня и числились в составе партизанских отрядов. Они, как и старшие их товарищи, носили через плечо автоматы и другое оружие, на их головных уборах, казацких шапках или фуражках на тулье была натянута красная ленточка как признак принадлежности к партизанам.
Наши ровесники, на два-три года старше нас, лихо по-взрослому затягивались самокрутками, показывали перед нами свою полную независимость, взрослость, важность и нужность. У некоторых из них позванивала о сапоги настоящая армейская шашка. Ну как нам, 10—12-летним пацанам, было не завидовать почти нашим ровесникам.
Хотелось бы еще несколько глубже показать жестокость венгерских солдат по отношению к мирному населению.
— Что ж, бой не ждет.
Нужно сказать, что не всегда партизаны уходили из села без боя. Частенько перед уходом в лес партизаны встречали вражеских солдат ожесточенным огневым сопротивлением. 10 июля 1942 года во время боя между партизанами и мадьярами загорелся соседний дом. Мама, чтобы спасти наш дом от возгорания бегала с двумя ведрами за водой к колодцу и поливала ближнюю к горящему дому стену нашего дома. Она уже сделала несколько ходок за водой, когда пуля венгерского солдата сразила её насмерть. Она упала. Кровь вытекала из раны на шее, и рядом валялись опрокинутые ведра с водой. Мы бегали тоже рядом с мамой, помогая ей бороться с распространением огня. Поэтому её смерть наступила на наших глазах. Сестра Рая бегала около матери и все время кричала: «Убейте и меня». Бегая вокруг теперь уже погибшей матери, мы не знали, чем ей помочь. Пуля попала ей в подбородок и вышла сзади шеи, разорвав ей артерию. Бой между тем продолжался. Я впервые в жизни слышал свист пролетавших мимо меня пуль, напоминавший по звуку полет шмелей. Мы не прятались, не пригибались от градом пролетавших пуль. Но, видимо, Всевышний сохранил нам нашу жизнь в эту ночь.
С рассветом я побежал в другой конец деревни сообщить печальную весть нашей бабушке, тете моей мамы, старенькой и слабой старушке, к которой мы ходили каждый день за яблоками, т. к. у неё у одной из немногих в деревне был хороший сад. После моего сообщения наша милая бабушка быстро собралась, и мы поспешили с ней к нашему дому. Бабушка на ходу все время плакала, что-то приговаривая и творя молитвы. Между тем в село уже входили мадьяры, на ходу стреляя из автоматов в сторону домов жителей и даже бросая в дома «лимонки» — маленькие ручные гранаты. Видя плачущую старушку, один из солдат со всего маху ударил её по лицу, от его удара бабушка упала на землю. Солдат, как ни в чём не бывало, продолжал свой «победоносный» путь по опустевшему от партизан селу, сея вокруг себя зло и смерть.
Теперь на склоне лет я часто размышляю: все люди рождаются такими милыми крошками, они растут, учатся, познают мир. Но почему одни вырастают благородными и добрыми, от них исходит тепло, и они согревают этим теплом других людей. Это они совершают благородные подвиги во имя человечества. А из других вырастают нравственные уроды, преступники, бандиты. Я понимаю, что солдат должен на войне убивать противника, выполнять приказы, чтобы выполнить боевую задачу. Но ведь венгерскому солдату никто не отдавал приказ убивать простую женщину, бить в лицо ни в чем не повинную старушку. Другие такие же солдаты отдают свою жизнь, во время боя, рискуя своей жизнью, спасают женщин. маленьких детей. Это им, рядовым солдатам. затем воздвигают памятники.
Сегодня я каждый день по телевизору смотрю в новостях передачи с донецкой земли. Там каждый день «грады» и «ураганы» бьют по Донецку и пригородным поселкам фугасными и осколочными снарядами, разрушают школы, больницы, жилые дома. Гибнут ни в чем не виновные мирные жители — женщины, дети, старики, молодежь. Руководство Киева, солдаты, опомнитесь, что вы делаете, повторяя преступления немецких фашистов семь десятилетий назад! Послушайте рассказы ваших бабушек и ваших дедушек, которым пришлось уже пережить ужасы войны. Разве за это погибли миллионы и миллионы русских, украинцев, всех других национальностей нашей когда-то великой страны, чтобы сегодня, после семидесяти лет после окончания большой войны опять гремели пушки, взрывались снаряды, гибли дети, женщины, старики, разрушались города и села, чтобы опять люди прятались от снарядов и пуль в подвалах.
Я не забыл ужасов прошедшей войны. Наша мама, Краснова Пелагея Яковлевна, погибла в 30 лет, защитив своей жизнью наш дом и нашу жизнь. На следующий день после её гибели старики соседи сколотили деревянный гроб и на где-то раздобытой кляче повезли нашу незабвенную и самоотверженную маму на сельское кладбище. Мне на всю жизнь запомнился этот короткий скорбный путь до кладбищенской могилы, так как по всему пути следования из гроба по неструганным доскам струилась капли крови, вытекающие из ранки на шее мамы.
С этого дня мы стали называться сиротами, и соответственно к нам уже было и другое отношение, какое обычно на Руси сопровождает жизнь детей — сирот. Нас старались не обижать, нам помогали, чем могли, жалели, как это умеют делать в российской глубинке.
В нашем доме продолжали останавливаться штабные немецкие офицеры. Мне хочется сказать доброе слово о некоторых наших постояльцах немецких офицерах. Узнав, что у нас нет матери, они также старались сделать для нас что-то доброе. Как-то в нашем доме задержался на постой немецкий капитан. Зная, что я и мои сестры подолгу голодали, он придумал хитрый и благородный шаг. Питался наш постоялец, как и все расквартированные в деревне солдаты, на полевой кухне. Когда наступал час обеда. Я уже крутился около нашего дома. Наш постоялец кричал мне: «Иван, бистро обед!» Давал мне в руки котелок, и я бежал для капитана на полевую кухню за обедом. Повар на раздаче уже знал меня в лицо, и для кого я беру обед. Он наливал целый котелок вкусного супа, а в крышку котелка накладывал второе, давал мне в руки полбуханки черного вкусного хлеба, и всё это я нес нашему постояльцу.
После обеда капитан, как правило, оставлял полкотелка супа, часть второго и хлеба и звал опять меня: «Иван, мыть котелок». Естественно, я делил свою долю с сестрами, быстренько доедал суп, мыл котелок и вымытую посуду нес капитану. Этот офицер запомнился своей добротой к нам, детям. Он хорошо понимал, как живется детям без отца и матери.
Сейчас я не даю оценки, как он выполнял свой воинский долг в качестве солдата Вермахта. Возможно, это был вообще тыловой офицер или офицер штаба, мне это было неведомо. Но что он поступал благородно к детям, мне это было понятно. Такой человек не мог сделать что-то дурное с беззащитными мирными жителями. Это был солдат и прекрасно понимал, что обижать мирных беззащитных жителей ни к чему. И таких офицеров и солдат было немало в немецкой армии.
Но, к сожалению, было немало немецких солдат и офицеров, которые поступали не столь благородно к мирным жителям, а скорее, наоборот, совершали поступки, сопоставимые с преступлением. К сожалению, и со мной, ребенком, немецкие солдаты поступали не всегда справедливо и гуманно. Приведу только один пример, когда немецкий солдат чуть не забил меня до смерти.
В детстве у меня была страсть собирать ремни. А поскольку в нашем доме постоянно стояли на постое офицеры и солдаты, то нередко в нашем сарае, в котором раньше стояла наша корова, немецкие солдаты-обозники размещали своих лошадей. После их убытия дальше на фронт в сарае всегда оставались обрывки ремней от лошадиной сбруи. Я аккуратно сматывал эти обрывки сбруи в один клубок. Со временем у меня набрался солидный клубок этих ремней. В один из дней, когда я в соседском дворе после убытия воинской части собрал обрывки оставшейся лошадиной амуниции и нес это «добро» домой, меня остановил немецкий часовой и на ломаном русском языке спросил: «Скажи мне, где ты украл эти ремни?» «Я не крал, я взял эти ремни в сарае соседнего двора», — и я показал солдату в сторону сарая, где стояли раньше лошади, и теперь их уже там не было. Часового не удовлетворил мой ответ, он требовал сознаться, из какой конюшни я украл эти ремни.
Поскольку я действительно не воровал эти обрывки ремней, я опять повторил, что я не воровал. Тогда солдат размотал весь мой клубок ремней и начал меня очень сильно бить ими по всему телу. Причем с каждой минутой он бил меня все сильнее и сильнее.
Видя, что он может меня забить насмерть, мне пришлось ему соврать и показать на соседский сарай, что я взял эти ремни в этом сарае, откуда только несколько часов назад убыли солдаты на своих подводах. Солдат был удовлетворен ответом и отпустил меня.
В это тяжелое для нас время мы, дети, научились решать бытовые вопросы быстро и хорошо. Так в нашем селе во многих семьях работали «домашние мельницы». Делалось это очень просто. В одних семьях мельницы изготавливались из двух тяжелых каменных кругов.
Два каменных круга насаживались на толстый железный стержень, между ними была небольшая щель. Это сооружение крепилось на скамейке. На верхнем каменном барабане крепилась деревянная ручка. В отверстие между каменными кругами барабана засыпалась небольшая порция зерна, два человека — мельника садились на скамейку по обе стороны барабана друг против друга и вращали верхний каменный круг. Перемолотое зерно маленькой струйкой стекало в тазик на полу.
За два часа такой работы можно было намолоть до двух-трех килограммов муки. Конечно, делали такие ручные мельницы деревенские мастера за небольшую плату.
Поскольку во время войны в деревнях не было спичек, то многие наши мальчишки делали самодельные «кресала», как называли у нас устройство из небольшого камешка, небольшого железного кусочка и фитиля. Это устройство работало на Руси издревле. При ударе металла о кремень высекалась искра, к этому кресалу подносился фитиль, и от искры он загорался. А дальше работала фантазия: подставлялся порох или тряпка, смоченная в бензине, вспыхивал огонь, и задача решалась быстро. За неимением в деревне керосина и бензина мы, мальчишки, подносили к зажженному фитилю соломинку пороха. Добывали мы этот порох путем отделения головки артиллерийского снаряда от гильзы; снарядов в полях и лесах Брянской области в годы войны было больше, чем грибов.
Целая Советская армия попала в окружение летом 1941 года в районе Брянска. Многие мои друзья детства погибли, добывая таким образом порох. Даже сейчас саперы не разделывают найденные снаряды времен Великой Отечественной войны. А здесь, представьте, мальчишки 10—12 лет брали снаряд и механическим путем отделяли головку снаряда от гильзы для добычи пороха. В свои годы мы заменяли мужчин в доме, и нам нужно было добывать все для жизни, включая огонь, не только себе, но и для своих матерей и сестер.
Хочется рассказать еще один факт из жизни в период немецкой оккупации. В годы войны был большой дефицит обуви. И вот все те же дорогие мои сверстники, дорогие мои мальчишки нашли оригинальный выход из этого положения. Я уже говорил, что в километрах десяти от нашей деревни осталось большое количество машин, боевой техники, которые наши бойцы вынуждены были бросить, т. к. не было горючего, а сами с легким оружием ушли в Брянские леса, превратившись из бойцов регулярной Красной Армии в партизан. На этом кладбище машин юные умельцы снимали покрышки с колес, приносили домой, разделывали эти покрышки на ровные широкие полосы и дратвой (толстой просмоленной нитью) шили из толстых покрышек что-то наподобие галош, только эти прорезиненные вездеходы не имели износа, ноги, обернутые в портянки, были всегда сухими.
Хотелось бы несколько строчек посвятить «власовцам», бывшим советским воинам, попавшим в немецкий плен или перешедших на сторону фашистской армии; они получили такое название по имени бывшего командующего Второй Советской ударной армией. В 1941 году генерал Власов успешно командовал армией при защите Москвы. В 1942 году его армия попала в окружение на Волховском фронте, часть подразделений армии пробилась из окружения к своим, большая же часть армии попала в плен. По рассказам очевидцев, сам генерал Власов сдался в плен, при этом передал пленившим его немецким офицерам просьбу расстрелять его роту охраны советских солдат, чтобы ликвидировать очевидцев его перехода на сторону врага. По распоряжению фашистского командования Власов из пленных советских солдат и офицеров организовал Российскую освободительную армию РОА. Их переодели в немецкую форму, выдали немецкое оружие, на рукавах немецких мундиров они носили нашивку с эмблемой РОА. Нередко через нашу деревню в составе немецких соединений проходили и даже останавливались на постой подразделения РОА. Нередко наши старики беседовали с солдатами-власовцами. Мы, дети, всегда вертевшиеся на улице, были невольными слушателями этих разговоров.
Одни солдаты-власовцы сожалели, что их втянули в эту авантюру, и говорили нашим деревенским старожилам, что при удобном случае они постараются перейти на сторону советских войск. Помню, как один из таких солдат рассказывал, что он на самом деле советский офицер и за успешные боевые действия имел даже боевые награды — орден Боевого Красного Знамени. Но, попав в окружение, он закопал партийный билет и боевые награды в условленном месте в землю,
Более молодые солдаты РОА не особенно задумывались об ожидавшем их будущем. Когда их переформирование затягивалось на несколько дней, они успевали влюбляться в наших деревенских девчат, приходили по вечерам на деревенские посиделки с танцами и частушками. Не одна из наших деревенских барышень после их убытия проливала слезы в подушку от скоротечной любви. Судьба у них сложилась не сладкая.
Во время боя, по рассказам наших бойцов, власовцы сражались насмерть, в плен их старались не брать. Да и они понимали сами, что ждёт изменников Родины.
Наконец после победоносной Орловско-Курской битвы 5 августа 1943 года в августе была освобождена и Брянская область. На несколько дней заехал навестить нас и отец. Он добился, чтобы старшей сестре Шуре постоянно выдавали власти района кое-какое имущество, договорился с местными властями, чтобы нас с сестрой Раей отправили по возможности в детский дом. Эти несколько дней пребывания отца в деревне промелькнули быстро. Мы не успели с ним наговориться. Он должен был догонять свою воинскую часть.
В сентябре 1943 года я пошел во второй класс нашей сельской школы. По-моему, во всей школе набралось нас на три класса детей.
В одной комнате занимались школьники 2-го и 3-го классов. Я откопал спрятанные в землю учебники, заготовленные для меня летом 1941 года перед началом войны. Учебники были только у меня. У остальных ребят 2-го класса учебников не было. Поэтому все мои друзья — второклассники приходили ко мне домой готовить домашние уроки. Поскольку тетрадей не было ни у кого и в помине, мы разрезали старые газеты, сшивали их нитками, и получались тетради. Школьников набралось совсем немного для занятий. Некоторые мои сверстники погибли в годы войны, некоторые ребята, мои сверстники, чьи родители сотрудничали с немцами, еще до освобождения деревни ушли с немцами, и я их больше никогда не видел.
В одном помещении учительница вела занятия сразу с двумя классами: вторым и третьим. Рассказав и дав задание второклассникам, учительница шла на вторую половину помещения, где сидели четыре-пять человек третьего класса. Никаких географических и политических карт в классе не было, не было и обыкновенного глобуса. Сейчас уж и не помню, была ли на стене школьная доска. Все прекрасно понимали, что мы начинали учебный год с нуля.
Жив ли кто-нибудь из вас, моих одноклассников 1943, сегодня или давно уже нет никого в живых?
Осень 1943 пролетела быстро. Хорошо запомнилось, как мы тщательно готовились встретить новый 1944 год: в самой большой комнате школы установили зеленую ёлку, и мы весело встретили новый 1944 год. Голодные, одетые в различное тряпье; старшая сестра Шура сшила мне из маминой цветной юбки новые штаны, в лаптях, которые мне сплел кто-то из стариков деревни как сироте, а что уж было на мне в качестве пальто, я и не помню. Теперь это вспоминается как далекий сон.
На новый год в школе мы пели, конечно же, партизанские песни, и радости нашей не было предела. Война катилась на Запад, каждый день приносил радостные вести о новых освобожденных деревнях, селах и городах. Постепенно в деревню стали возвращаться инвалиды-фронтовики: кто без двух ног, кто без руки, кто с одной ногой.
Поскольку железнодорожная станция находилась от деревни в 15-ти верстах, то женщины каждый день с раннего утра уходили на станцию встречать воинские эшелоны. Хотя и редко, но некоторым везло: они встречали своих мужей, комиссованных из армии по инвалидности. На их гимнастерках блестели две-три медали, а то и орден. Для нас они были все герои. В квартиры пришедших набивалось полно народу послушать рассказы боевых фронтовиков. Многие женщины, как это было всегда на Руси, спрашивали о своих мужьях, отцах, сыновьях. Заработала и почта: почтальоны приносили письма-треугольники со штемпелем «проверено военной цензурой». Иногда после посещения почтальоном дома из квартиры доносился истошный плач хозяйки и детей. Это означало одно: почтальон принес очередную похоронку.
Однажды в январе 1944 года рано утром, когда наша поредевшая семья сидела за завтраком, ели, как обычно, вареную картошку с солью, в окно хаты сильно постучали кнутовищем, и раздался громкий голос нашей деревенской красавицы Натальи:
— Ванюша, быстро собирай свои вещи, сейчас поедем в район, пришла повестка: тебя направляют в детский дом.
С этого момента начинался новый этап в моей жизни — детский дом.
Сестра Шура стала суетиться, чтобы как-то собрать меня в неведомый для меня путь. Помню, на прощание она полила кусок хлеба подсолнечным маслом, сверху посыпала этот деликатес мелкой солью, завернула в платок. Я быстро оделся и побежал к поджидавшей меня на санях Наталье. Она ласковым словом приободрила меня, понимая, какие чувства кипели в моей душе. По дороге к нам подсели еще два моих ровесника и девочка на год постарше нас. Снег был глубокий и чистый. Дорога накатана санями. Наталья правила лошадкой уверенно и ловко. К трем часам пополудни она привезла нас на сборный пункт администрации района Суземка.
Со всего района собрали примерно около сорока девочек и мальчиков восьми-двенадцати лет. Наташа тепло с нами распрощалась и пожелала нам успеха в жизни. Одеты все были примерно одинаково, в какое-то тряпье, многие подростки были обуты в лапти, видавшие виды зипуны были подпоясаны веревками или ремешками. Лица детей были измождены голодом и холодом. Через час повели в соседнее помещение обедать. Нам выдали деревянные ложки, по порции хлеба и подвели к столу, на котором стоял большой чан, сказали, что это суп с клецками. Суп представлял собой горячую воду, в которой плавали кусочки вареного теста. Была отдана команда: «Обедать!»
Кто-то из администрации сказал: «Ребята, приступайте к обеду!» Мы и приступили. Первая смена из 15—20 человек быстро опустили свои ложки в котел, стараясь в этой воде поймать заветную клецку. Но скоро поняли, что с ложкой здесь делать нечего. Пойманная клецка тут же падала с ложки обратно в воду и тогда пошли в ход руки. Пойманная в кулак клецка, а проще кусочек вареного теста не только не мог обратно упасть в котел, но его даже нельзя было вырвать из наших рук никакими силами. Одной рукой мы толкали клецку в рот, а другой рукой искали в воде очередную порцию. Через 10—15 минут котел опустел — на этом наш обед завершился.
На следующий день всех беспризорников, собранных со всего района (нас набралось человек шестьдесят), повели на станцию, разместили в телячьем вагоне, в каком до войны перевозили скот на мясокомбинат. В таких вагонах всю войну перевозили на фронт пополнение на фронт. Все оборудование вагона для перевозки людей заключалось в том, что в нем делались нары, поверх нар набрасывалась солома вместо матрасов. Посреди вагона стояла печка-буржуйка, которая обогревала углем вагон в холодное время года.
Помню, что я сильно простудился во время поездки, у меня от простуды и антисанитарии выскочила около носа болячка. Самое неприятное для меня было то, что девочка, которая мне нравилась, презрительно называла меня «болячка».
В январе 1944 года нас привезли в детский дом городка Кромы Орловской области. Детский дом представлял собой несколько мрачных зданий, обнесенных по периметру колючей проволокой. Дело в том, что в годы войны в зданиях, отданных под детский дом, немцы расположили концлагерь для советских военнопленных. А до войны здесь находилась детская колония. Детский дом отличается от детской колонии тем, что в колонию направлялись несовершеннолетние правонарушители, а порой и малолетние преступники.
Жители этого города хорошо помнили колонистов и колонию, которая располагалась здесь до войны. Колонисты доставляли немало хлопот жителям города. Они совершали набеги на сады и огороды, порой при встрече с одинокими женщинами, идущими на рынок или с рынка, отбирали у них продукты. Так что жители не напрасно боялись встреч с колонистами. Отсюда они настороженно отнеслись к созданию детского дома на базе бывшей детской колонии. Однако контингент детского дома значительно отличался от довоенных обитателей. Если до войны в колонию направлялись детские преступники, которых собирали работники милиции за правонарушения, то в детский дом направлялись дети, чьи родители погибли в период войны. Это были, как правило, дети школьного возраста, у которых матери погибли, а отцы воевали на фронте.
Поскольку я уже учился во втором классе, то по прибытии в детский дом я и пошел во второй класс. Интересен факт с определением моего дня рождения. Поскольку у меня не было никаких документов, даже свидетельства о рождении, то меня пригласили в комиссию на беседу, чтобы выписать полагающиеся документы. В небольшой комнате сидели три женщины и один мужчина. Меня спросили, где и когда я родился. Из неоднократных рассказов моих старших сестер я знал, что я родился зимой. В этот день на дворе мела метель. Сестры были очень рады, что у них появился младший братик. Они же рассказали мне, что моя мама в метель носили меня в соседнюю деревню в церковь, где меня и окрестили. Комиссия из моего рассказа записала, что я родился 25 января 1933 года. На основании этого мне было выписано свидетельство о рождении.
Интересно, что с этим днем рождения я жил лет до пятидесяти. Я этот факт рассказал в своей семье, и моя жена, когда речь заходила о знаках Зодиака и я говорил, что по знаку Зодиака я — Водолей, она отвечала, что никакой я не Водолей, т. к. мой день рождения установлен в детском доме. Проще простого было бы послать запрос в ЗАГС г. Брянска, но я считал, что в таком городе, как Брянск, где шли ожесточенные бои (наш город был столицей партизанского края), никаких архивов не сохранилось. Однако в очередной наш спор о том, кто я по знаку Зодиака, я написал запрос в ЗАГС г. Брянска с просьбой найти свидетельство о моем дне рождения. Буквально через месяц после моего запроса в ЗАГС Ленинграда прислали копию свидетельства о моем дне рождения, где черным по белому было записано, что родился я 10 февраля 19ЗЗ года. Таким образом, я как был Водолей, так и остался. Комиссия детского дома при определении моего дня рождения ошиблась всего на 15 дней.
Вернемся к рассказу о Кромском детском доме, так как с этим детским домом у меня связано очень много интересных событий в жизни. Во-первых, мы жили человек по двадцать в одной большой комнате. Поскольку я прибыл в детский дом зимой, то в нашей комнате посредине стояла буржуйка, которая отапливалась торфом. Интересно, что на одной кровати нас спало по двое «валетом». Матрац был короткий, и порой у нас с соседом по кровати разыгрывались настоящие баталии, т. к. каждый тянул матрац в свою сторону — это напоминало игру по перетягиванию каната.
Много горьких воспоминаний о детском доме связано с постоянным голодом. В детском доме мы всегда испытывали голод. Особенно не хватало хлеба. Кормили три раза в день: завтрак, обед, ужин.
Хлеба давали на каждый прием пищи не более ста грамм, а т. к. хлеб активно разворовывал обслуживающий персонал, то и этих ста грамм нам не доставалось. Поэтому все детдомовцы были в постоянном поиске чего-нибудь и где-нибудь добыть поесть.
Помню, мы со своим приятелем однажды набрели в детском доме на кухню, где варили испорченный картофель для корма свиньям. Мы набрали из большого котла по несколько горячих картофелин, спрятали их по карманам и с большим аппетитом ели украденный у свиней их корм. Естественно, мы поделились своим открытием с другими своими друзьями, которые тут же последовали нашему примеру. Свиньям явно стало недоставать еды, они стали громче хрюкать, выражая свое недовольство нашими кражами. Вскоре на нашем пути к свиной кухне была поставлена охрана. Поиски дополнительного питания продолжались. Вскоре я обнаружил подвал, из которого доставали картофель.
Из подвала по трубам шло проветривание склада картофеля. Мы со своим другом придумали, как нам добывать этот картофель. На толстую палку мы привязывали веревкой кусок проволоки с заточенным на конце острием. Приготовленный таким образом «снаряд» мы удлиняли также веревкой. Забравшись на крышу овощного подвала, мы с силой опускали свой снаряд по трубе, заточенная проволока вонзалась в несколько картофелин и мы довольные собой возвращались в свою «казарму» с карманами, набитыми картофелем. А т. к. зимой буржуйка топилась днем и ночью для обогрева помещения, то пекли картофель мы вечером после прихода со школы. Вскоре нашему примеру последовали и другие наши приятели. Картофель получался очень вкусным, с поджаренной корочкой. По всему этажу вечером разносился вкусный приятный запах.
Однако поскольку все старались засунуть свою картофелину в буржуйку, то иногда картофеля оказывалось больше топлива, и печь гасла. Тогда мы устанавливали очередность выпечки картофеля. Порой бывало, что мы не могли дождаться, когда наш картофель испечется, мы вытаскивали свою картофелину, съедали поджаренную часть, а остаток опять в буржуйку. Поджарка картофеля у нас порой затягивалась за полночь. Иногда заведующий учебной частью детского дома Стесин Ефим Михайлович, мужчина лет сорока, неприветливой наружности, постоянно злой на своих воспитанников за наши «изобретения и художества», проводил обход жилых помещений.
При очередном обходе по приятному запаху он забрел в нашу спальню. Мы естественно закрылись одеялами, сделали вид, что спим. Однако наш замысел не прошел, последовала команда подъем. Он построил нас около буржуйки, вытащил из печи наши обглоданные со всех сторон картофелины и приказал каждому взять свой продукт. Мы стояли в строю в нижнем белье, жалкие и потерянные, но никто не собирался признаваться. «Вы будете стоять у меня всю ночь, пока не сознаетесь!» — грозно кричал он на нас. Страшно хотелось спать, да и стоять больше десяти минут по команде смирно мы не привыкли.
Только накануне мы прочитали в газете статью под заголовком «Таня» о пытках немцами нашей партизанки — Зоей Космодемьянской. Я представил себя таким же партизаном, которого пытают и над которым издеваются фашисты, а директор детского дома в моих глазах предстал в виде фашиста. Видимо, такими же мучениками представляли себя и мои товарищи. Мы мужественно простояли часа два, пока наш «палач» не устал вместе с нами. Погрозив нам, что это дело он так не оставит, он к нашей радости покинул нашу спальню.
Кстати, следует заметить, что завуч детского дома не обладал никакими знаниями в области педагогики и детской психологии, да и вообще он не имел педагогического образования, в этом не было никакого сомнения. Видимо, его и ставили на эту должность, исходя из необходимости «держать и не пущать» этих разбойного вида детей.