Бесплатный фрагмент - Томка. Тополиная, 13

Пролог

29 ноября 1948 года

За 65 лет до Большого Бума

Ближе к полуночи привезли новую партию. Фургон лениво перекатился через песчаный холм, едва не завалившись на бок, снова вырулил на проселок, проехал немного, выплевывая из-под резиновых копыт ошметки грязи и куски льда, и остановился в пяти метрах от оврага. Сердито фыркнув напоследок, словно недовольная возложенной на нее миссией, машина затихла.

— Дурень, не слепи глаза! — крикнул командир расстрельной бригады, махнув рукой водителю. Тот не послушался. — Выруби, или вместе с пассажирами пойдешь!

Эта угроза подействовала. Фары погасли.

— Вот так-то.

Командир сплюнул кожурой от семечек и обошел фургон сзади. Солдаты в это время торопливо открывали двери.

Офицер заглянул внутрь, посветил фонариком, оглядел людей, сидящих внутри. В него, словно призраки, из полумрака вперились испуганными глазами несколько доходяг, которых то ли выдернули прямо из теплых постелей, то ли долго пытали — настолько они были нелепы в этом холодном и величественном ноябрьском лесу.

— Так, троцкисты-утописты, выгружайся по одному.

В фургоне находилось человек десять. Одни мужчины. И никто не сдвинулся с места.

— Кому особое приглашение требуется, говори, не стесняйся, рассмотрим. Можно и под ручки взять, мы не гордые.

Доходяги в фургоне зашевелились, но никто, очевидно, не хотел спрыгивать на землю первым.

Офицер потерял терпение:

— По одному из машины — бегом!!!

Для убедительности он вынул из кобуры наган. Аргумент сработал. Люди стали спрыгивать на землю.

— Молодцы, — успокаивался чекист, — а то, понимаешь, как девки на выданье.

Через пару минут все невольные пассажиры автозака стояли на мерзлой земле, кутаясь в свои рубища. Среди них были двое стариков за семьдесят, трое мужчин помладше вполне интеллигентного вида, а остальные смахивали на простых советских работяг. Таковыми они, собственно, и являлись, и этот факт буквально задел за живое начальника расстрельной бригады.

— Ну, с этими понятно, — кивнул он на интеллигентов, — а вы-то, гегемоны чертовы, как здесь оказались?

Диалог явно не клеился. Мужчины молча смотрели в землю, и на их лицах, освещаемых теперь фонарем чекиста, даже слабые отблески надежды уже не прочитывались. Они прошли все семь кругов ада, прежде чем попасть сюда, на заброшенный золотой прииск, и пути обратно не было.

— Руки за спину, — приказал офицер, — повернулись направо. Грищук, командуй дальше.

Под прицелом десятка винтовок и под зычные команды мелкого суетливого лейтенанта колонна обреченных направилась к краю оврага. Кто-то в голос заплакал.

Командир смотрел в спины людей с презрением. Причем презирал он их не за измену Родине, которую должен любить всем сердцем (где-то в подземельях души он такую Родину видел в гробу и в белых тапках с бахромой), а за то, что вынужден мерзнуть ночью здесь, на далекой окраине, и слушать предсмертные стоны этих бедолаг, оказавшихся не в том месте и не в то время.

Сам он никогда не стрелял и наган вынимал из кобуры только для острастки. Он понимал, что кто-нибудь из его подчиненных однажды обратит на это внимание и просигнализирует куда нужно, и тогда в один прекрасный день (скорее, ночь) он сам может встать на краю оврага с руками за спиной. Наверно, так и случится рано или поздно. Но, черт возьми, он не мог поднять пистолет! Стрелять ночью в лесу в затылок безоружному и бог знает в чем обвиненному человеку, который еще вчера, может быть, ходил по одной улице с тобой и плевал на ту же мостовую, — это вам не фашистские эшелоны под откос пускать. Это какая-то абсолютная и необъяснимая глупость, похмельный бред, галлюцинации…

Поэтому единственное, что он мог себе позволить в предложенных обстоятельствах, — это лениво грызть семечки и молоть языком, прикидываясь потомственным истребителем космополитов.

Подбежал лейтенант Грищук.

— Приговор зачитывать? — спросил он, пританцовывая от холода и перетирая замерзшие ладони.

— Ты знаешь их приговор?

— Кхм… нет.

— Тогда иди и работай.

Когда непонятливый лейтенантик, все так же подпрыгивая, отошел к остальным, офицер достал папиросу, закурил. Быстрей бы все это закончилось, подумал он, поднимая воротник куртки. Чертов лес, чертова осень, чертова служба! Особенно гадостный привкус во рту вызывал этот тупой белобрысый юноша, словно сдающий экзамен на разряд в слесарной мастерской в присутствии наставников. Сейчас он, чуть не повизгивая от удовольствия, расставляет людей на краю оврага, а минуты через две-три, вальяжно отступив на несколько шагов, оглядит композицию, словно художник-пейзажист, взмахнет рукой и насладится процессом, как бабе своей засадит. Юная большевистская поросль. Гнида.

Мысленно призывая финал, чекист, вероятно, имел в виду не только эту конкретную партию бедолаг — он думал о чем-то большем…

— Стоять!!! — разрезал вдруг тишину ночного леса вопль. Офицер вздрогнул, выронив изо рта папироску.

Один из приговоренных интеллигентов совершил отчаянный поступок. Он побежал — рванул вправо от оврага прямо в темноту леса, растолкав товарищей по несчастью, понимая, что у него все равно нет никаких шансов. Свободная птица, предпочитавшая быть подстреленной в полете… или просто идиот, у которого сдали нервы.

Офицер автоматически схватился за наган.

— Сто-о-ой!!! — снова прокричал лейтенантик. Он был растерян. С такой наглостью ему сталкиваться еще не приходилось. Он бросил полный отчаяния взгляд на командира.

— Командуй, балбес!

Лейтенант сразу успокоился. Старший товарищ, «слесарь самого высшего разряда», вложил в его руки молоток, зубило и дал добро на выбивание рельефа Венеры Милосской.

— Огонь!!! — взвизгнул салага.

Тут же из десятка вскинутых стволов под оглушительный грохот вырвались смертоносные огни. Сбитый с ног беглец рухнул в кусты.

Несколько секунд стояла звенящая тишина. Никто не двинулся с места. Вопреки ожиданиям командира, остальные жертвы не стали в ужасе разбегаться. Они были парализованы окончательно, и офицеру даже не хотелось всматриваться в их лица

Они и так снятся ему ночами.

— Грищук, твою мать, заканчивай! — бросил он и зашагал к своему трофейному «виллису».

1

Сентябрь 2013

За 25 дней до Большого Бума

Абитуриент по имени Василий и с забавной столярно-плотницкой фамилией Дрель звезд с неба не хватал. Он рвался в университет не для того, чтобы откосить от армии, поскольку белый билет у него давно был на руках ввиду отсутствия в числе предков сколько-нибудь психически здоровых особей. Он также не стремился стать высокооплачиваемым специалистом в области юриспруденции или экономики, поскольку и то, и другое вызывало у него нестерпимую зевоту. На вопрос: «Зачем тебе университет?» — Василий пожимал плечами и неуверенно выдавливал: «Не в ПТУ же идти!»

Выбор пал на исторический факультет педагогического университета.

Практически сразу же выяснилось, что прилично сдать единый государственный экзамен и поступить в вуз на бюджетной основе будет трудновато. Поэтому для начала Вася нанял репетитора, который имел весьма приличную репутацию в университетских кругах. Вернее, наняли родители, пообещав отпрыску за надлежащее рвение помочь деньгами непосредственно при поступлении.

Вот уже второй месяц Татьяна Казьмина, молодая специалистка по истории, обществоведению, юриспруденции, русской литературе и еще бог знает каким дисциплинам, вселившаяся в дом номер тринадцать на Тополиной улице четыре месяца назад, раз в неделю принимала у себя Василия Дреля, живущего в соседнем подъезде, и разжевывала премудрости всех известных ей наук. Таня успела познакомиться с родителями недоросля — вечно занятыми, а потому вполне обеспеченными людьми, готовыми потратить энное количество денег на лишение чада свободного времени. Она также смогла удостовериться в тщетности попыток увлечь парня не только историей, но даже обычным чтением. При этом Татьяне очень мешало то обстоятельство, что она обладала определенными экстрасенсорными способностями, пусть и в зачаточном состоянии (да-да, Таня Казьмина была ученицей небезызвестной в городе Елены Мякуш, которая когда-то помогала мне в расследовании некоторых уголовных дел и, кроме того, разглядела в моей шестилетней дочери Тамаре экстраординарного ребенка). Таня могла видеть чуть больше, чем все остальные граждане, и чувствовать то, чего не чувствовали другие.

Мне определенно везет на чудаков, да…

Словом, в тот день перед занятием Тане пришлось долго выслушивать стенания Василия на следующую тему: «Почему бездарности в этой жизни пробиваются сами, без всякого мыла пролезая в любые отверстия, а мне приходится тратить деньги на репетиторов при отсутствии всяческих гарантий? Почему такая несправедливость? Где поддержка молодых талантливых ребят?!». Татьяна пропускала его слова мимо ушей, вместо этого в очередной раз перечитывая то, что пряталось в нехитрой Васькиной голове.

— Послушайте, юноша, — сказала она, — не пытайтесь играть роль оскорбленного несправедливостью гения. На самом деле вам не хочется никуда поступать. Правда же?

Вася молчал. Выпад был неожиданным. Не будь репетиторша доброй и милой молодой женщиной, он, пожалуй, вступил бы в перепалку.

— Правда, — с удовлетворением заметила Татьяна. — Понимаете, Василий, очень глупо ничего не хотеть. И не только глупо, но и чудовищно трудно, мне кажется.

— Да ладно, скажете тоже! — усмехнулся Василий.

— Именно так! Вот чего вы сейчас по-настоящему хотите?

Вася задумался. Он, разумеется, не знал, что его преподаватель умеет немножко читать чужие мысли, а потому пытался сочинить красивую легенду.

— Не утруждайтесь, — махнула рукой Таня, — все равно ничего не придумаете. Я сама отвечу.

Вася подобрался.

— Сейчас вы хотите очень простых радостей жизни, о которых грезит подавляющее большинство молодых людей вашего возраста: перемахнуть из своих беспечных шестнадцати лет в свои еще более беспечные, допустим, тридцать пять, где уже есть большая и роскошная квартира, хорошая машина, красавица жена, банковский счет. Вот примерная картина и примерные цели вашего существования, молодой человек. Без обид?

Вася улыбнулся. Он тоже слыл вполне добродушным малым, и с Татьяной они успели сдружиться достаточно, чтобы не обижаться на подобные речи.

— А вы думаете, все это невозможно?

— Отчего же, вполне возможно. Только главный секрет в том, КАК двигаться к своей мечте. Мечтать можно о чем угодно, но куда интереснее процесс, движение к цели. Если я скажу, что некоторые наши с вами сограждане много работают, что-то создавая своими руками, вы сочтете меня занудой.

— Угу.

— Стало быть, говорить я этого не буду, хотя и подчеркну, что некоторые люди действительно очень много работают. Есть, конечно, и другие способы — получить наследство, выиграть в рулетку и так далее. Тоже варианты.

Вася снова кивнул. Он ждал главного вывода.

— Знаете что, друг Василий, — сказала Татьяна, поднимаясь из-за большого круглого стола, занимавшего центральное место в гостиной-студии, — я хотела бы вам пожелать почаще испытывать чувство реальной победы. Футбольный матч можно выиграть в упорной борьбе, бегая по полю до мозолей на пятках, а можно заплатить судье или сопернику. Результат в обоих случаях вроде бы одинаков, но вот ощущения… Поверьте, многое в жизни зависит от ощущений. Очень многие наши с вами сограждане предпочитают заплатить и судье, и соперникам, и даже зрителям на трибунах, не испытывая никаких угрызений совести, и при этом они искренне считают себя победителями, убеждая в этом всех остальных. Вот что самое паршивое в наше смутное время.

Таня посмотрела на часы. Занятие затягивалось. И хотя она не успела рассказать Ваське, за что Екатерина Великая ненавидела своего мужа Петра, зато сумела посеять в голове какие-то хлипкие зернышки. Она была уверена, что Васька задумался. Впрочем, что там — она это знала.

— А вам тридцать пять уже? — спросил Василий, закрывая тетрадь.

— Ну-у, джентльмен! — рассмеялась Казьмина. — Где ваши манеры!

Парнишка покраснел, но вместо извинений усугубил ситуацию предложением выйти на балкон покурить.

— Вы еще и курите с преподавателем!

— И не в первый раз, между прочим.

— Молчите, юноша!

Они вышли на балкон, который размерами своими вполне мог соперничать с гостиной. В этом новом доме, построенном не больше года назад и еще не заселенном до конца ввиду дороговизны квадратного метра, все было большим — лестничные площадки, кухни, гостиные, балконы, а в туалетах можно было при желании повесить телевизор. Татьяна достала из тумбочки в торце балкона пачку дамских сигарет.

— Хорошо здесь, — протянул Василий, оглядывая окрестности и вынимая из кармана свой «Парламент».

— Пожалуй, — согласилась Татьяна. Их этаж был восьмым. Почти прямо под окнами, метрах в двадцати от стены, тянулся ряд бетонных гаражей, а дальше на огромной площади расстилалось море желто-зеленой растительности — островки березовых рощ, заброшенные вишневые плантации, холмы, пригорки и изрытые колесами грузовиков проселочные дороги. Тополиная улица была самой крайней в этом еще не обжитом районе, и десятиэтажная двухподъездная коробка под номером «13», в которой жили Таня и Василий, одной своей стороной грустно смотрела на затянутый дымом мегаполис, а другой радовалась почти нетронутой природе.

— Вечерами здесь в окно смотреть жутковато, — сказал Василий. — Ни одного огонька с этой стороны нет. Странные ощущения.

— Угу, — кивнула Таня. Она знала про эти ощущения, и дело не только в вечернем пейзаже. Находясь в стенах этого дома, она чувствовала необъяснимую тревогу. Поначалу списывала это на усталость и сезонную хандру, но со временем обнаружила, что вне дома ничего подобного не испытывает. Значит, что-то не в порядке с местным бетоном.

— Ладно, Василий, заканчиваем перекур, — сказала она, открывая дверь в комнату. — У меня через час следующие ученики. Точнее, ученицы, три юные леди, которые учатся читать и писать и, в отличие от вас, отдаются этому делу с большим энтузиазмом. До их прихода мне нужно успеть пообедать, а чтобы пообедать, требуется добежать до супермаркета.

— Хорошо, — покраснел юный Дрель.

— Вам на неделю задание: вместо журналов «Титьки и попки» полистать что-нибудь из тех книг, которые я назначила. Выберите любую понравившуюся тему периода правления Екатерины Второй, например, и в среду пообщаемся. Надеюсь, термин «просвещенный абсолютизм» вы еще не забыли? Послушаю, как умеете дискутировать.

— Ладно, — улыбнулся Васька. — Титьки и попки. Ну вы даете…

Он выбросил недокуренную сигарету на улицу. Татьяна проводила его до прихожей. Пока парнишка надевал туфли, спросила:

— А вы сколько тут живете?

— Месяцев десять почти. Ну, чуть меньше года точно. А что?

Таня пожала плечами.

— И как вам здесь? Нравится?

— Нормально. Холодно только. Вроде зимой топили, а не прогревалось. И еще гудит что-то постоянно в стенах.

— Гудит? — улыбнулась Татьяна.

— Ага. Знаете, когда ветер в вентиляции гуляет, звук такой — «у-у-у-у». Хотя вроде и ветра нет, а все равно воет. Вы разве не слышали?

Таня снова пожала плечами. Она не считала себя специалистом по домострою, понятия не имела, как функционирует проточный водонагреватель, и бесконечно уважала женщин, способных играючи приготовить большой жбан плова или борща. Она была еще молодой, незамужней, пытливой и специализировалась на других материях, и сейчас ей хотелось расспросить Василия поподробнее о том, как поживает этот странный дом, но нельзя было превращать парня в источник противоречивых слухов.

— А еще что интересного тут происходит? — якобы между делом спросила она, с сосредоточенным видом изучая содержимое своего бумажника.

— Да как вам сказать, — протянул парень. — Всякое… О! Весной тут девчонку одну в подъезде порезали. Не знаю, застали вы или помните по новостям? Ее на площадке нашли всю в крови.

Таня вскинула брови.

— Нет, не припомню. А что случилось, не рассказывали?

— Версии разные были. Говорили, что у нее с какими-то пацанами тёрки нехорошие случились, хотя родители вроде ничего такого не замечали. Менты говорили, что, может, просто изнасиловать хотели. Короче, так ничего путного и не сказали. Темное дело.

— Вы ее знали?

— Нет. Ей всего четырнадцать было, не наша компания. Так, встречались иногда во дворе. Кажется, она даже не из нашего дома была.

— Понятно. — Таня спрятала бумажник. — Ладно, друг Василий, до встречи в среду в это же время.

Вася вышел на лестничную площадку. Захлопнув за ним дверь, Татьяна быстро впрыгнула в свои кроссовки, поправила перед зеркалом прическу и, дождавшись, когда ученик сядет в прибывший лифт, вышла из квартиры. По заведенной привычке, она отправилась вниз пешком. Она еще месяц назад решила, что в местный лифт не войдет ни за какие репетиторские гонорары, хотя никогда не страдала клаустрофобией. Черт знает что происходило с лифтами в этом доме — от них тянуло едва уловимым, но невероятно гадким запахом. Скорее всего, чувствовала это только Татьяна, иначе местные аборигены давно бы съели Кука из управляющей компании.

Она спускалась медленно, слегка сбавляя скорость на каждой обитаемой площадке. Всюду бурлила жизнь, пестрая и непредсказуемая. «Хорошо иметь свой домик в деревне!» — почему-то вспомнился рекламный слоган. На третьем этаже Татьяна остановилась. Внимание привлекла дверь квартиры с номером «11».

— Во как…

Стандартная и ничем не приметная дверь напротив лестницы. Слева от нее проходила вертикальная труба водостока. Ничего странного… если не считать скромного букетика гвоздик, торчащего из-за трубы. Свежие красные головки цветов свешивались аккурат над кнопкой дверного звонка.

Впрочем, «букетик» — это громко сказано.

Гвоздик было всего две штуки.

2

Юная леди, которую Татьяна Казьмина ожидала сегодня на занятия — точнее, одна из трех, — это моя шестилетняя дочь Тамара, как вы уже наверняка догадались. Ну и я, пожалуй, на всякий случай, отрекомендуюсь, а то мало ли что: Антон Данилов, тридцать восемь лет (зимой стукнет тридцать девять, а там уже и старость, увы), бывший мент и оперуполномоченный уголовного розыска, майор в отставке, основавший собственное детективное агентство и разорвавший почти все связи с прошлой жизнью, исключая те, что следовало сохранить и усовершенствовать. Бывшая жена Марина Гамова, от которой мне осталась замечательная дочка, к числу последних не относилась. Мы второй год живем с Томкой вдвоем, а где обитает наша мамаша, прости Господи, я точно не знаю. Время от времени она звонит, справляется, «как там наша девочка», но я стараюсь побыстрее свернуть разговор, а Томку и вовсе не приглашаю взять трубку. Зачем рисковать?

Да-да, все знаю, сердобольные вы мои! Мужчина не должен в одиночку воспитывать ребенка, тем более девочку, но я вам вот что скажу: в этой жизни много чего должно быть, чего нет и не предвидится, так что не надо лохматить бабушку…

Ладно, не обижайтесь, сам не хочу этих споров. Открою небольшой секрет: есть у меня любимая женщина. Она, правда, об этом еще не знает, потому что я даже после интимной близости с ней, после походов в рестораны, кино и театры так и не смог до сих пор сказать, что… ну, люблю ее, в общем… Да-да, люблю. Но слово это, простое и искреннее, которое я могу произносить миллион раз на дню в адрес моей драгоценной дочурки, почему-то застревает где-то в гортани, стоит мне только посмотреть на Олесю Лыкову, нашу соседку по подъезду, воспитательницу в детском саду Томки и вообще старую-добрую знакомую. Вот не знаю, хоть по башке мне надавайте!

Олеся, конечно, все понимает, чувствует и придерживается очень мудрой и взвешенной позиции: не требует ничего и не произносит это слово сама, потому что я мужчина, и если меня прессовать и нагибать, то я вообще никогда это слово не скажу (и это в лучшем случае, а в худшем дам деру огородами). Поэтому все у нас протекает в будничном режиме. Наверно, можно сказать, что мы встречаемся, и будь у меня активные аккаунты в каких-нибудь социальных сетях, я бы ставил там именно такие личные статусы, но аккаунты я давно не обновлял, зато присутствие рядом со мной женщины, тем более такой хорошей и почти родной, успокаивает и Томку.

Ладно, будет время, как-нибудь остановлюсь на наших странных отношениях подробнее, а пока…

…а пока мы собираемся на занятия к Татьяне Казьминой. Деваться некуда — лето закончилось, пришел сентябрь, все наши преподаватели вернулись из теплых краев в родные палестины и приглашают погрызть гранит.

Томка валялась на диване, вперив задумчивый взгляд в телевизор. Мои телодвижения никоим образом ее не вдохновляли. Более того, чем энергичнее я собирал ей чистую одежду, тем мрачнее она становилась.

— Ребенок, ускорь движение булками!

— Па-ап…

— Что опять?

— Я не хочу-у.

— Я тоже не хочу, чтобы лето кончалось. Хочу, чтобы оно за мной мчалось и чтобы здесь всегда были Гавайи.

— Были — что?

— Где живут Лило и Стич. Но мы с тобой, дорогая, живем в стране, где девять месяцев грязь, холод и слякоть, и поэтому все остальные страны нам завидуют. Собирайся. У тебя, между прочим, последний детсадовский годик остался, следующей осенью в школу, и вот там тебе поблажек делать не будут…

На этих словах я сам застыл. Встал как вкопанный посреди гостиной с чистыми детскими шортиками в руках. «Чтоб мне лопнуть, ведь ей действительно через год за парту!».

И мне стало как-то совсем грустно.

— Ты что, пап? — Томка выключила телевизор.

— Вспомнил кое-что.

— Что?

— У тебя заканчиваются трусы и колготки по размеру, а зимние сапоги разорвались. И, кстати, осенних туфелек тоже нет. Боже мой, сколько еще всего…

— Круто, пап. В выходные, значит, поедем в магазин.

Она нехотя начала переодеваться в чистую одежду.

Мне казалось, что возможность вернуться к любимым преподавателям и друзьям ее обрадует, но папина дочка — папина во всем. Я сам терпеть не могу осень, и возвращение прохладных желтых дней, сопряженных со свинцовым небом и дождями, мы с Томкой воспринимаем как личное оскорбление.

С Татьяной Казьминой мы работали не первый год. Нашу малочисленную группу, состоящую из трех девчонок, она вела чуть ли не с трехлетнего возраста: начинали мы с кубиков, из которых складывали вагончики и целые поезда слов, продолжили предложениями, большими текстами и даже английским языком. Занятия с ней отлично сочетались с теми, что проводила в детском саду Олеся, и у меня не было никаких сомнений, что в школу Тамара пойдет подготовленной и в достаточной степени продвинутой, а я буду вспоминать Татьяну Казьмину с большой любовью и благодарностью. Помимо всего прочего, она ведь была еще и очень занятной молодой девушкой с татуировкой на пояснице в виде кошачьей мордочки, периодически поглядывавшей на меня поверх джинсов.

— Мы идем к Татьяне Валерьевне?

— Да. Сашка и Маринка тебя уже заждались, наверно.

Мы все-таки собрались. Погрузились в машину и поехали. Таня жила всего в нескольких кварталах от нас вниз по улице, уходящей к реке, в новом районе, который еще продолжал застраиваться. За окнами там открывался замечательный вид — густой лес, пригорки, овраги-буераки, почти нетронутая цивилизацией природа, если забыть о дремлющей вечным сном всего в нескольких сотнях метров Черной Сопке…

Все же я оказался достаточно прозорливым отцом: увидев своих подружек во дворе, Томка бросилась к ним в объятия. Девчонки, позабывшие о своих родителях, зашумели на весь двор, принялись делиться новостями и знакомить друг друга с новыми игрушками. Томка по этому случаю прихватила пушистого механического хомяка, повторявшего за хозяином короткие фразы, и теперь несчастную игрушку с дохлыми батарейками тискали сразу шесть рук.

— Доброго здоровьица доброму человеку!

Я обернулся. На скамейке возле песочницы сидел сухонький мужичок в рыбацкой штормовке и черных брюках, помнивших первую мировую войну. Руками он опирался на трость с потертым стеклянным набалдашником. Мужчина улыбался, собрав в кучу все свои морщины.

— Здравия желаю, Петр Аркадьевич. — Я подошел к нему, протянул руку, присел рядом. Пасмурное небо над нашими головами расступилось, пропустив в небольшое окошко пучок солнечных лучей, отчего стало чуть радостнее.

— Новый учебный год? — спросил абориген.

— Ага. Гулять бы еще и гулять, но время несется галопом.

— Поправка, молодой человек: время летит истребителем, поверь моему опыту и возрасту. Твоя скорость еще не та.

Я вздохнул. Дядя Петя был хорошим человеком, но возрастная мудрость его порой наводила на меня смертельную тоску.

— Па-ап! Можно мы сами поднимемся к Татьяне Валерьевне?

Я посмотрел на часы.

— Валяйте. Номер квартиры помнишь, чтобы на домофоне набрать?

— Ага.

— Когда подниметесь, подойди к окну в кухне и помаши мне рукой, чтобы я знал, что ты нормально дошла.

Девчонки, сверкая пестрыми юбками и шортами, помчались к подъезду. Я вынул из кармана сигаретку.

— Не угостите табачком, мил человек?

Я протянул и ему. Мы закурили, пустили струи дыма вверх.

— Как поживаете? — спросил он.

— Хочется верить, что хорошо. Обычная суета.

— Это у вас-то обычная?

Я улыбнулся. Аркадьевича не проведешь.

— Вы правы. С моей работой и семейными нагрузками все очень весело. Расслабиться некогда.

— В отпуске был хоть?

Я покачал головой. Под термином «отпуск» большинство понимает двухнедельную поездку к морю или в какую-нибудь европейскую страну с музеями, фонтанами и безудержным шоппингом, но я нынешним летом мог похвастаться лишь двумя вылазками с дочкой на свое любимое озеро. Мы провели там в общей сложности не больше недели. Чтобы соблюсти условия полного социального пакета для персонала детективного агентства «Данилов», мне приходилось идти на жертвы: в июле-августе я торчал в офисе с утра и до вечера, иногда брал Томку с собой, чтобы она не скучала без отца (да и мне без нее бывает тоскливо, если вы помните), и один выполнял работу, которой в обычные времена занимались пять человек. Поэтому на вопрос Петра Аркадьевича я смог лишь развести руками.

— Ничего страшного, — сказал он. — Лето само по себе маленькая жизнь, пусть хоть и в душном городе.

— Согласен. Вы как поживали без нас?

Дядя Петя ответил не сразу. Молча докурил сигарету, задавил ее своими прохудившимися осенними штиблетами.

— У нас тут все не очень спокойно, мил человек.

— В каком смысле?

Он обернулся на угол дома — туда, где начинался неосвоенный строителями пустырь, упиравшийся в березовую рощу.

— Пока не знаю, но мне это не нравится.

3

Во времена советского режима, по старой русской традиции не то проклинаемые, не то вновь вожделенные, когда всеобщая малодоступность качественной пищи и обилие плохой одежды примиряли даже классовых врагов, дома жили какой-то особой жизнью. Это были шумные и суетливые муравейники, и едва ли преувеличивал Михаил Козаков, наделяя обитателей своих нетленных «Покровских ворот» коллективным разумом.

В каждой убогой пятиэтажке грязно-серого кирпича существовала своя полноценная футбольная команда, готовая и в дождь, и в снег мутузить единственный на несколько подъездов мячик. В каждом доме всегда можно было найти злого старого перца, оберегающего цветы под окнами, и местная детвора, забыв про собственно цветы, обязательно с восторгом дразнила старика, доводя его до заслуженного инфаркта. Свадьбы и похороны проходили при полном аншлаге, обитатели первых этажей слышали, как кто-то пустил голубка на пятом, местные алкаши могли рассчитывать на сносные подаяния, а ключи от своей квартиры всегда можно было оставить соседям или, на худой конец, спрятать под ковриком у двери. Коврики никто не шмонал и не тырил.

Все изменилось ныне. В двадцать первом веке на одной шестой части суши человек перестал быть человеку даже волком, с которым образовалась бы стая. Жилые дома вместо положенных основательных двух лет стали возводиться за считанные месяцы, а потому уже не внушали доверия по части долговечности. Дома стали «коробками», от безликих многоэтажек советских времен они отличались, пожалуй, лишь планировкой и цветовой гаммой. Дворы облысели, лишились растительности и уюта. Обитатели ячеек в коробках не торопились знакомиться и дружить, зачастую вообще не проявляли никакого интереса к соседям, и последние уцелевшие романтики напрасно мечтали о возрождении коллективного разума.

Впрочем, дом номер тринадцать явно отличался от многих других, стоявших вдоль пыльной, широкой и шумной Тополиной улицы. У этой коробки, выкрашенной в красно-оранжевую клетку, была душа. Ее звали Петр Аркадьевич.

Он слыл местной звездой. Причин тому было несколько. Во-первых, Петр Аркадьевич умел создавать алкоголь из воздуха в самые ответственные моменты, когда ни у кого не оставалось здоровья бежать в магазин к автобусной остановке. Во-вторых, он знал тысячи анекдотов на все случаи жизни, коими затыкал любую неловкую паузу в разговоре. Наконец, дядя Петя — в прошлом преподаватель музыкального училища — почти всегда носил с собой аккордеон.

Фамилии его никто не знал, поскольку он всегда представлялся либо дядей Петей, либо по имени-отчеству, и документов никому не показывал. Возраст его тоже никто определить так и не сумел, хотя причудливый рисунок морщин на смуглом лице, неэлегантно заросший подбородок, седина ежика волос и спрятанная за бодрой улыбкой тоска позволяли предположить, что мужчина пожил при всех шестерых генсеках КПСС, причем пожил далеко не в шоколаде. В какой квартире он обитал сейчас, никто не знал. Поговаривали даже, что он вообще не местный, а может, и бомжует на теплотрассе на задворках гаражей, иногда выползая к людям по вечерам, словно оголодавший за день вампир. Черт его знает. Но с ним всегда весело, он всегда на месте, и от него никогда не ждешь подлости. Железная и безотказная кандидатура для любого Дня взятия Бастилии!

Не удивительно, что Петр Аркадьевич стал свидетелем и непосредственным участником драмы, разыгравшейся в доме номер тринадцать буквально накануне, за день до нашего появления.

Аборигены обмывали покупку. Как я уже упоминал, позади дома в два ряда стояли бетонные гаражи, и один из боксов недавно обрел хозяина. Сорокалетний бизнесмен, крупный оптовый поставщик алкоголя по фамилии Семенов недавно прикупил в этом доме трехкомнатную квартиру, сразу же подсуетившись насчет стойла для железного коня, кремовой «камри», и теперь решил обмыть это дело с соседями. Никто из них не возражал.

Собутыльников было четверо, включая Петра Аркадьевича. Двое, Саша и Кеша, принадлежали примерно к той же возрастной и весовой категории, что и виновник торжества — 35—40 лет; третий, Владимир Петрович, был седовлас и мудр, как старая черепаха, несущая на панцире весь мир. У относительно молодых Саши с Кешей в гаражах соответственно стояли подержанные «девяносто девятая» и «пятнашка», а у седовласого соседа пенсии и доходов бомбилы хватало только на содержание древней грязно-синей «копейки». Таким образом, сложилось весьма демократичное автомобильное сообщество, особенно если учесть, что в собственности Петра Аркадьевича из колесного транспорта числилась только старая тележка для перевозки чемоданов.

Сначала накрыли поляну на капоте семеновской «камри», припаркованной под окнами первого этажа, потом поняли, что это неудобно и не совсем безопасно для лакокрасочного покрытия, и перетащили импровизированную скатерть, «сотканную» из страниц прошлогодней «Комсомольской правды», на бетонный пол пустого гаража.

— Давай, сосед, за новоселье, — произнес первый тост суетливый Кеша, протягивая Семенову пластиковый стаканчик с коньяком.

— Да, пусть у тебя все стоит где надо и как надо, — добавил немногословный Саша.

— Лехайм, — продолжил Владимир Петрович.

Петр Аркадьевич, от которого по традиции ожидали длинной и громкой тирады, состоящей из изречений Конфуция и шуток Петросяна, ограничился короткой песенкой.

— Все путем, мужики, — заметил он, поставил стакан с коньяком под ноги, закинул ремни аккордеона на плечи и затянул ласково-майское «Детство»: — А я хочу, а я хочу опять… по крышам бегать, голубей гонять… ля-ля Наташку… дергать за косу… на самокате мчаться по двору! Иэххх!

Пока он пел, мужики с довольным кряхтеньем опрокинули каждый свои сто граммов, закусили и даже соизволили поаплодировать.

Августовский вечер накрывал город неспешно и величаво, как занавес в театре по окончании спектакля с трагическим финалом. В гараже постепенно становилось темно.

— Так полностью и не заселили домишко-то, — проговорил Владимир Петрович, кивнув на окна десятиэтажки. С этой стороны дома, смотрящей на бескрайний пустырь, светилось всего с десяток окон.

— Парадокс, однако! — подхватил Петр Аркадьевич, перебирая пальцами клавиши аккордеона. — Коробки эти втыкают тут и там, как дети в песочнице солдатиков, а их все равно не хватает. Миллионы квадратных метров жилья, а цены вниз никак не падают.

— Да, квартиры дороговаты, — сказал Кеша, вновь наполняя стаканы. — Ты почем здесь брал, Леха?

Семенов не спешил раскрывать коммерческую тайну. Вообще он вел себя так, словно пригласил в гости из деревни бедных родственников, никогда не видевших асфальта. Некоторое высокомерие проскальзывало во взгляде, в движениях и интонации, и это не осталось незамеченным. Впрочем, стопроцентных оснований считать Семенова полной задницей пока не возникало.

— Лимона три поди отдал за трешку-то? — продолжил допрос непосредственный Кеша, протягивая мужчинам вновь наполненные стаканчики.

— Ну, почти где-то так, — согласился Семенов.

— Плюс, конечно, ремонт и прочая ерунда, если без отделки брал. Наверняка ведь без отделки?

— Здесь только с отделкой.

— А я вот когда въехал в свою однокомнатную, просто обалдел, — трещал языком Кеша. — Санузла, считай, нет — ни унитаза нормального, ни кранов, ни труб. Все под замену, штатные просто дрянь. Разводку сам делай, душевую кабину ставь. Считай, еще несколько сотен отдай…

Он еще долго жаловался на тяжелую жизнь простого россиянина, купившего однокомнатную квартиру в новостройке в почти экологически чистом районе, но его никто не слушал. Саша резал лимон, Владимир Петрович читал заголовки с газетной «скатерти», а Петр Аркадьевич всматривался в светящиеся окна на самых верхних этажах.

— Ну что, други мои, по второй? — предложил Кеша. — Пусть твоя «япошка», Леха, живет-поживает в этом гараже, и пусть у тебя с крыши не капает… и с конца тоже!

Он рассмеялся. Семенов ответил на тост великодушной улыбкой, дав понять, что оценил шутку.

Выпили, закусили.

— Аркадьич, сыграй чего-нибудь! — предложил скромный Саша.

— Да, действительно, — присоединился Кеша. — А то тишина какая-то нездоровая. Замути что-нибудь эдакое, как ты умеешь, отработай коньячок-то!

«Музыкант» отвел взгляд от верхних этажей дома, смерил заказчика тяжелым взглядом и без улыбки переспросил:

— Отработать коньячок? Чего изволите?

— Что-нибудь массовое, народное, чтобы душа развернулась! Как в прошлый раз, помнишь, у Николашки рождение сына отмечали! Или ты еще не выпил нужного количества на выступление?

Петр Аркадьевич приподнял уголки губ.

— Чтобы душа развернулась, говоришь… Знаешь, у иного индивида душа как солнечная батарея: выйдет на орбиту, развернется так, что гуманоидам на Центавре видно. А другой всю жизнь колупается в своей норке, как мышь навозная, собирает крошки, складывает их в ямку, набивает пузо и тоже думает, что у него душа есть. — И он внимательно посмотрел на хозяина гаража.

Повисла еще более нездоровая тишина. Владимир Петрович отвлекся от газетных страниц, глянул на Петра Аркадьевича из-под бровей и едва заметно улыбнулся. Кеша и Саша выглядели озадаченными. Голос подал только виновник торжества. Семенов поставил опустошенный стаканчик, вынул сигарету, закурил и, сверкнув стальным зубом, поинтересовался:

— Ты это о ком?

— Так, о людях.

— О которых?

— О всяких.

Семенов усмехнулся:

— Ну, тогда скажи еще что-нибудь об этих людях, не стесняйся. Красиво калякаешь.

Петр Аркадьевич начал тихонько наигрывать музыкальную тему из фильма «Эммануэль».

— Люблю счастливых людей. Иной дуралей не знает, что он дуралей, считает себя центром вселенной и не напрягает нервную систему рефлексиями по поводу чести и совести. Спит спокойно, видит сладкие сны, а утром просыпается и гадит кому-нибудь в душу. Ночью опять спит как младенец, а неудачи свои объясняет чьими-нибудь происками и завистью. Скажи мне, друг Алексей, отчего такая сволочь крепче в этой жизни держится, чем все прочие?

«Эммануэль» все еще застенчиво переливалась в мехах аккордеона, настраивая на лирический лад, но Семенов помрачнел.

— Слышь, мужик, — сказал он, — не грузи, а? У меня сегодня праздник, я пашу как сволочь с утра до вечера, а ты тут с философией своей. — Семенов обернулся к остальным: — Он всегда такой?

Мужчины как один пожали плечами.

— Если пришел, пей молча и радуйся жизни. Не хочешь — вали!

И Семенов снова стал разливать коньяк. Впрочем, на Петра Аркадьевича его выпад не произвел должного впечатления. Бывший преподаватель музыкального училища и дипломант всесоюзных и международных конкурсов по-прежнему пиликал на аккордеоне и смотрел в окна дома.

Следующий заход обошелся без его участия. Семенов из принципа ему не налил, а озадаченный Кеша лишь толкнул в плечо, пробормотав: «Какая муха тебя укусила сегодня, Аркадьич?». Веселье так и не началось. Впрочем, через несколько минут о его гипотетической возможности можно было совсем забыть.

Мужчины тихо переговаривались между собой, обсуждая летние покрышки, лошадиные силы и способы вентиляции гаража, и никто не заметил, что Петр Аркадьевич прекратил играть, опустил аккордеон на бетонный пол и стал напряженно всматриваться во что-то наверху. Он даже вышел из гаража, приложил ладонь к глазам, заслоняясь от света уличного фонаря. Так он стоял несколько долгих секунд, потом тихо пробормотал:

— Вот это номер…

Его услышал только Саша.

— Что там, дядь Петь?

Молчание в ответ. Петр Аркадьевич лишь сильнее сощурил глаза. Затем в какие-то считанные секунды выражение его лица претерпело молниеносные изменения от любопытствующего до испуганного.

— Ах ты ж зараза!!!

Он запрыгнул обратно под крышу гаража.

Через мгновение на капот и лобовое стекло семеновской «тойоты» буднично, без пафоса и особого шума рухнуло что-то тяжелое и длинное. Разбило стекло и частично провалилось в салон. Зрителям этого необычайного зрелища потребовалось время, чтобы распознать упавший предмет.

Сообразив, они присели от ужаса.

— А-а!! — завыл Кеша.

— Ё… твою в три бога душу!… — выдавил Владимир Петрович, хватаясь за подбородок.

Семенов ничего не сказал — отскочил к дальней стене гаража и стал хватать ртом воздух, как свежий карась на прилавке рыбного магазина.

— Это ж Катерина, — выдавил Саша.

Они еще постояли молча, созерцая кошмарную картину: голова, руки и туловище женщины провалились в салон на пассажирское сиденье машины, рыхлые ягодицы и голые ноги торчали над капотом. Все было усыпано стеклянной крошкой и забрызгано кровью.

— Звоните ментам, — сказал Петр Аркадьевич.

Никто не шелохнулся.

Сорокапятилетняя Екатерина Сабитова жила с мужем Павлом. Разница в возрасте — ровно десять лет в пользу его молодости. С ним она никак не могла развестись уже который месяц. Постоянные угрозы со стороны благоверного оставить ее без половины совместно нажитого имущества удерживали от решительного шага. После смерти матери Екатерина продала ее старую двухкомнатную квартиру в рабочем районе, Павел добавил сверху серьезную сумму и купил трехкомнатную в новостройке. Он трудился в крупной телекоммуникационной компании, занимал пост заместителя по коммерции, зарабатывал очень даже недурно, посему не позволял супруге заниматься чем-либо помимо домашнего хозяйства. Детей он ей тоже не подарил, промучив разговорами о необходимости встать на ноги и в итоге оставив ни с чем. Справедливости ради стоит сказать, что врачи и не возлагали больших надежд на ее возрастную беременность, но никто из них не отговаривал и от попыток. Увы, поезд ушел, и в итоге Екатерина осталась одна. В сорок три года она осознала, что впереди у нее будет очень много времени, чтобы казнить себя за развод с первым мужем и увлечение молодым симпатичным любовником Пашей Сабитовым.

Жила семейная пара не сказать чтобы тихо-мирно, но поначалу особых проблем соседям не доставляла. Разве что иногда вечерами Катя колотилась в двери, умоляя позвонить в милицию, «чтобы забрали эту пьяную суку и сволочь», — а так в целом все было вполне ничего. Муженек, отмечавший дома с друзьями очередную победу над действительностью, порой запирал жену в ее комнатушке, не позволяя даже сходить в туалет. Если вместо побед поводом для загулов были поражения, то Екатерине могло достаться и на орехи: по старой русской традиции, о которой упоминал в гараже Петр Аркадьевич, Пашенька отказывался нести моральную ответственность за собственные провалы, предпочитая отыгрываться на других. Синяки и ссадины в «критические дни» мужа частенько появлялись на Екатеринином лице.

Она терпела несколько месяцев, уповая на помощь Господа и участкового милиционера, но в конце концов собрала вещи и умотала, оставив на столе записку, в которой известила своего непутевого о скоропостижном отъезде в деревню к двоюродной сестре. «И оставь себе всё, поганец, черт с тобой!». Взбешенный Пашенька поймал ее на автовокзале, там же в зале ожидания устроил форменный разнос, едва не засветив в глаз, забрал чемодан и, схватив за локоть, поволок в машину. Первая попытка бегства не удалась.

Весь общественный актив двора, знакомый с ситуацией, рано или поздно ожидал взрыва. Те сознательные граждане, считавшие своим долгом вмешаться, понимали, что лишь вредят. Сабитов угрожал расправой всякому, кто сунет свой сопливый нос в чужие дела, и однажды расправу действительно едва не учинил: убеленный сединами Владимир Петрович как-то раз остановил Пашеньку на парковке во дворе, когда тот выходил из машины.

— Слушай, мальчик, — сказал он, стараясь говорить негромко, но твердо, — ты не прав.

— Вы о чем?

— Я о твоей жене. Ты приличный молодой человек, но ведешь себя, извини, как…

Пашенька выдернул руку из цепких стариковских объятий.

— Петрович, ты вроде тоже приличный мужик, и я тебя иногда невыносимо уважаю, но занимался бы ты своими семейными делами.

Владимир Петрович отказывался сдаваться без боя.

— Паша, ты редкая сука, понимаешь? Как ты только такую должность в такой солидной фирме занял! Твой начальник-то хоть знает?

— Он еще большая сука, чем я, — вроде бы дружелюбно усмехнулся Павел, но через секунду переменился в лице. — Слушай меня, старый хрыч, и остальным сочувствующим передай: утритесь и отвалите. У нас с Катей все в порядке, а если что-то не в порядке, мы сами разберемся. Ферштейн?

Он схватил Владимира Петровича за ворот рубашки, притянул к себе.

— Вы начинаете меня доставать, соседи…

Это случилось в конце июля. После того разговора Екатерина Сабитова появилась во дворе в огромных солнечных очках.

В августе несчастная женщина почти не появлялась на людях. Лишь изредка соседи по верхним этажам видели ее сидящей на балконе с книгой на коленях или с сигаретой в дрожащей руке. Она сидела неподвижно и смотрела на закат.

А в теплый и тихий вечер в начале сентября упала на кремовую «тойоту», принадлежавшую коньячному бизнесмену Алексею Семенову.

Место трагедии оцепили. Рядом стояла карета «скорой помощи», толпились зеваки и очевидцы самого происшествия. Дядя Петя давал показания первым. Он видел, как Катерина перед смертью курила на балконе восьмого этажа.

— Курила нервно, — говорил он, теребя ремень аккордеона. — Свешивалась вниз, как будто что-то хотела прокричать. Я минуты две за ней наблюдал.

— Что потом? — спрашивал оперативник.

— Потом она бросила сигарету вниз, перекрестилась, залезла повыше и… Потом я заорал. Мы только успели отскочить — вон видите, что с машиной стало?

К месту происшествия подошел еще один полицейский — местный участковый, на которого при жизни уповала погибшая. Это был молодой, подтянутый и добродушный парень. Во всяком случае, проблем с ним ни у кого из местных жителей пока не возникало. Он подошел к очевидцам, со всеми обменялся рукопожатиями. Снял фуражку, вытер вспотевший лоб.

— Что вы тут опять натворили?

Петр Аркадьевич вместо ответа указал рукой на капот машины. Тело погибшей уже вытащили наружу и укладывали в черный пакет.

— Сам не видишь, Ген?

— Черт бы вас побрал, — беззлобно сказал тот. — Вечно что-то происходит. Мне тут у вас дежурить, как в солдатской казарме, чтобы друг друга не поубивали в одну прекрасную ночь?

— Возможно, имеет смысл, — сказал Петр Аркадьевич.

Геннадий не ответил. Нацепил фуражку на макушку (она была ему мала), задрал голову, посмотрел наверх.

— Муж ее где?

— Не знаю. Кажись, нету его, иначе давно бы здесь нарисовался.

— Звонили?

— Звони сам. Здесь желающих нет. Да и номером его никто не обзавелся. У тебя-то он хоть есть?

— Найдем.

Гена шагнул к остальным. Владимир Петрович, Саша, Кеша и Семенов стояли у ворот гаража, в гробовом молчании допивая коньяк. Хуже всех выглядел бизнесмен: он готов был смириться с тем, что его машина пострадала в результате «наступления обстоятельств непреодолимой силы», но он и представить себе не мог, что на капот любимой тачки рухнет чье-то тело. Теперь эта картина будет преследовать его бессонными ночами.

— Ваша «тойота»? Сожалею. Но советую утешиться: этой женщине повезло гораздо меньше.

— Да мне пох… — буркнул «потерпевший». — Не могла на пару метров в сторону?

Участковый обернулся к Петру Аркадьевичу.

— Пойдем сходим наверх?

— Одному страшно?

— Ты поговори у меня. На пятнадцать суток наговоришь.

— Пошли, бояка.

Они оставили место происшествия. Обогнули угол дома, вошли во двор.

— Опять у вас один фонарь на всю округу! Из рогаток по ним стреляете?

Поднимались на восьмой этаж в лифте молча. Давали о себе знать гнетущие предчувствия: несмотря на неплохую осведомленность, практически никто из местных жителей не бывал у Сабитовых дома. Что они там могли увидеть, бог знает.

Мужчины остановились на площадке восьмого этажа возле двери с номером «71».

— Ты начальник, ты и звони, — ответил дядя Петя на немой вопрос спутника. Геннадий нажал на кнопку звонка. За дверью прозвучало что-то мерзкое, похожее на кряканье подстреленной утки.

— Господи, что это?!

— Звонок такой, модный. Жми еще.

Гена нажал снова, сморщившись, потом еще и еще. Подстреленная утка крякала в квартире в полном одиночестве.

— Шатается где-то, мерзавец, — сказал Петр Аркадьевич. — Звони ему на трубу.

Участковый вынул из кармана потертую записную книжку, полистал ее, затем стал набирать номер на телефоне. С минуту стоял молча, приложив трубку к уху.

— Длинные гудки.

— Погоди. — Дядя Петя подошел ближе к двери. — Набери-ка еще раз.

Геннадий нажал кнопки повторного набора, снова приложил трубку к уху. Через несколько мгновений дядя Петя махнул рукой, давая знак сбросить вызов.

— Поздравляю тебя, мент. Вызывай своих домушников снизу, ломайте дверь. Телефон внутри, и Пашенька вроде еще жив…

Квартиру вскрывали полчаса. Железная дверь поддалась лишь профессиональным спасателям. Внутри жилища стоял ужасный запах — смесь перегара, табачного дыма и еще какой-то гниющей гадости. Всюду беспорядок. Очевидно, обитатели дрались, причем дрались с размахом, игнорируя мебель, бытовые приборы и хрупкие стеклянные предметы. Оперативники констатировали, что победу в этом семейном побоище за явным преимуществом одержала женщина.

Окровавленный Павел Сабитов с пробитым черепом лежал на полу возле ванной и застывшим взглядом смотрел на гостей.

***

Пока Петр Аркадьевич рассказывал свою мрачную историю, я успел выкурить штук пять сигарет. Совершенно не считаю их, если чем-то увлечен, засовываю в рот автоматически. Благодарности от моих легких мне не дождаться.

— Два криминальных жмура вчера, плюс девчонка четырнадцатилетняя в марте. Мелкие происшествия я не считаю.

— А были еще и мелкие?

— Хватает, — кивнул Петр Аркадьевич. — Как я уже говорил, все это мне не очень нравится.

— Почему?

Он молчал, смотрел на угол дома, за которым начинался пустырь. Внезапный порыв ветра приподнял воротник его куртки.

— Пока не знаю. Как узнаю — скажу. Возможно, понадобится твоя помощь, сыщик.

Я не успел задать следующий вопрос. С оглушительным грохотом захлопнулась дверь первого подъезда. Ко мне со всех ног бежала Томка.

— Папа!!! Татьяна Валерьевна подарила мне открытку! А тебе передала вот это.

Она протянула мне бумажку — распечатанную на домашнем принтере квитанцию, в которой указывалось, что я должен заплатить за обучение ребенка в сентябре полторы тысячи рублей.

Таня не подняла цены. Хорошая девочка.

4

Вечером мы валялись с Томкой на диване в гостиной и смотрели телевизор. Точнее, Томка рисовала динозавров, разложив лист бумаги на коленях, а телевизор смотрел ее папа. Я случайно наткнулся на «Пятый элемент» Люка Бессона. Никогда не любил смотреть художественные фильмы по эфирным каналам — и качество плохое, и реклама доводит до изжоги, — но «Пятый элемент» производит на вашего покорного слугу гипнотическое воздействие. Я не отлипаю от экрана, пока Йовович-Лилу не долбанет по летящему к Земле зловещему горящему шару сгустком любви.

В тот самый момент, когда герой Брюса Уиллиса полез в брюхо раненой инопланетной певицы за камнями, мне позвонила Татьяна Казьмина.

— Добрый вечер, Антон.

— Да, привет, Танюш, рад слышать. Извини, не смог зайти сегодня. Как дела у Томки?

— Все хорошо. Немножко подзабыли за лето, но это нормально. Первые несколько занятий в сентябре всегда уходят на повторение пройденного. Я, собственно, о другом хотела поговорить, если у тебя есть время, конечно.

Я подобрался.

— Весь внимание.

И она рассказала мне кое-что. Я почему-то не удивился, узнав, что ее рассказ вновь коснется тринадцатого дома на Тополиной.

Ночью я долго не мог заснуть. Ворочался в постели, как уж на сковородке, смотрел в потолок, сфокусировав взгляд в одной точке, полагая, что, в конце концов, вырублюсь. Поняв бесперспективность этого способа, я вышел на балкон в одних трусах, перекурил на холодке, затем уже с гораздо большим удовольствием плюхнулся обратно в постель, закрыл глаза и стал считать баранов, как Нюша в «Смешариках».

Все равно ничего не получилось.

Это все проклятые цветы, вот в чем дело! Весь оставшийся вечер после звонка Татьяны меня донимала мысль о двух гвоздиках, висевших над дверным звонком квартиры номер «11» в доме на Тополиной улице. Таня считала, что цветы не могли быть случайностью — дескать, изначально было три, одна просто упала, высохла или еще что-нибудь в этом роде. Гвоздики были свежие, даже чувствовался запах. Это, несомненно, был сигнал. Причем сигнал нехороший.

Уж мне ли не знать.

Мне доводилось видеть подобное незамысловатое послание. В девяностых годах, проживая еще с матерью, я ходил стричься в одну и ту же парикмахерскую недалеко от дома. Она занимала однокомнатную квартирку на первом этаже — скромно, без затей, без ненужной роскоши, следовательно, и без больших ценовых накруток. Заправлял заведением молодой предприниматель по имени Сергей, а обслуживала клиентов его более чем приятная во всех отношениях молодая жена. Я любил к ним приходить. Садясь в кресло, отдыхал и душой, и черепом, тихая классическая музыка из магнитолы убаюкивала, а теплые и мягкие руки Наташи уносили меня в райские кущи.

А однажды я увидел две гвоздики. Они пристроились на ветке тополя справа от входа в парикмахерскую. Чуть позже, сидя в предбаннике в ожидании своей очереди на стрижку, я как бы между прочим спросил у Сергея, что это значит.

— Это значит, дружище, — сказал тот, наливая мне чай, — что вы больше не будете здесь стричься.

— Почему?

— Кое-кто не хочет, чтобы здесь была парикмахерская.

Больше Сергей ничего не сказал, но я понял.

Не прошло и двух недель, как Сергей и Наташа уехали, и я всей душой надеялся, что они «уехали» своими ногами, а не на труповозке. Вывеска «Парикмахерская «Колибри» еще около недели висела над крыльцом, а потом в помещении начался ремонт. Через месяц, проходя мимо, я увидел в проеме двери чью-то жирную задницу, втиснутую в черные брюки, и услышал высокий голос, обещавший невидимому телефонному собеседнику большие проблемы по части здоровья. В этом помещении расположилась какая-то мутная юридическая контора…

— Мне не нравятся эти цветы, — закончила свой рассказ Татьяна Казьмина. — Мне вообще не очень нравится этот дом.

— С ним что-то не так?

— Это не телефонный разговор.

Я понял намек.

Мы договорились с Таней о встрече. Ровно в полдень она будет ждать меня в кофейне у парка в центре. Это как раз напротив университета, в котором она читала лекции заочникам. Мне, пожалуй, не помешает перед обедом пройтись несколько кварталов пешком.

Я посмотрел на часы на тумбочке и не без злости отметил, что промучился бессонницей до двух часов. А вставать нам с Томкой придется не позже восьми: лето кончилось, унося с собой утреннюю халяву, и ровно в девять моя дочь должна сидеть в детсадовской группе на стульчике перед учебной доской. А меня ждут в офисе мои сотрудники и клиенты, между прочим.

Я поднялся с кровати, прошел на кухню. Мне редко приходилось пользоваться химическими препаратами, стимулирующими спокойный и глубокий сон, но при таком ритме бытия рано или поздно пришлось бы начинать. Я нашел в ящике буфета упаковку глицина. Засунул пару штук под язык и вернулся в спальню.

— Один баран, — заговорил я голосом Нюши, — два барана, три барана…

— …четыре барана! — отозвалась из своей комнаты Томка.

Олеся утром в группе стреляла в меня глазками. Они так и сверкали. Томка ухмылялась, видя наши смешные перестрелки, и предостерегающе шептала:

— Пап, на вас люди смотрят.

— А что нам люди?

— И я тоже смотрю!

— Ну, ты-то наш человек.

Пока она переодевалась возле своего шкафчика с изображением слоника, болтая с приятелем, мы с Олесей получили возможность перекинуться парой слов.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — спросила она, теребя мою руку. Я невольно поежился: на нас действительно поглядывали другие родители. Пусть ближе к девяти основной контингент ребятишек уже вовсю стучал ложками по тарелкам, в раздевалке копошились опоздавшие вроде нас.

— У вас есть предложение, леди? — отшутился я.

— Есть. Подкупающее своей новизной и оригинальностью, как ты знаешь.

— Слушаю тебя, звезда моих очей.

Она придвинулась еще ближе. Мы стояли у одного из трех рядов детских шкафчиков, возле входа в группу, и никто не мог видеть, как Олеся ухватила меня за задницу.

— Нужны пояснения?

— Ты нимфоманка.

— А сам-то…

— Не спорю. Только насчет вечера… — Я смутился. Мне очень не хотелось обламывать возлюбленную, особенно когда глазки ее сверкали словно драгоценные камни в перстне на солнце и особенно после двух недель разлуки (в конце августа Олеся с Ванькой уезжали к маме в область), но я не мог прогнозировать, что вечером после разговора с Татьяной буду свободен. У меня не было никакого официального дела в доме номер тринадцать по Тополинке, но вы знаете о моем любопытстве не хуже меня.

Олеся правильно трактовала мою запинку. Она перестала улыбаться.

— Не говори мне, что ты занят.

— Я пока не знаю. Все зависит от…

И я снова запнулся.

Тут надо сделать необходимое лирическое отступление.

По моим предыдущим рассказам вы наверняка могли сделать вывод, что Олеся Лыкова — идеальная женщина. Мечта поэта и мента. Покладистая, добрая, нежная, сексуальная, большой мастер по борщам, котлетам и яичнице с колбасой. У меня неоднократно проскакивало и выражение «настоящая боевая подруга». Чего греха таить, если бы я не знал ее лично и ориентировался бы по таким характеристикам, я бы и сам поверил в ее безупречность и кусал локти до конца дней при невозможности обладать этой женщиной.

Что ж, не стану опровергать собственные рассказы, ибо большей частью они не относятся к категории заблуждений. Олеся действительно замечательная женщина и человек, но вот ведь какая штука… Да, она не претендовала на меня и не проявляла инициативу, позволяла мне быть мужчиной и самостоятельно принимать решения. Но за минувшие пару месяцев кое-что изменилось. Я стал — ее. Я теперь не просто желанный мужчина, который крутится рядом, я теперь — ее мужчина, ее завоевание. Отчасти, допускаю, и собственность. Серьезных оснований предполагать эту метаморфозу я пока не получал, но первые звоночки звенели. Оказалось, что Олеся умеет ревновать, и весьма изощренно.

— От чего зависит? — спросила она.

— От встречи в обед. У меня намечается важный разговор с одним человеком, и по итогам этого разговора прояснится мое расписание на вечер.

Я отвернулся, стал смотреть, как Томка застегивает ремешки на сандаликах. В мыслях же делал ставки: задаст этот дурацкий вопрос или не задаст?

— С кем встреча?

Я вздохнул. Не удержалась, спросила. Привыкай, Антон… либо с самого начала настаивай на своих правилах игры.

— Деловая встреча. С Таней Казьминой.

— Это которая… с преподавателем Томки?

— Ага.

Я почему-то почувствовал себя дураком. Если насчет женской ревности я пока ничего определенного сказать не мог, то признаки ревности педагогической мне наблюдать приходилось. Обе — и Олеся, и Татьяна — были прекрасными педагогами, однако их методики значительно отличались. Олеся работала по старинке, по утвержденным в образовательной системе программам, с целой детсадовской группой из двадцати с лишним головастиков, не имея возможности уделять много времени каждому из них. Татьяна же ничем подобным не ограничивалась, использовала самые современные методы, ускоряющие процесс познания, при этом самая большая группа, которую она принимала единовременно, не превышала четырех человек. Немудрено, что Томка читала и считала быстрее всех своих друзей в садике. Олеся понимала, что ее заслуг в этом немного.

— У нее что-то случилось? Или это касается Тамары?

— Нет, доча здесь ни при чем. Я потом расскажу.

— Ладно. — Олеся через силу улыбнулась, погладила меня по плечу и обратилась к Томке: — Так, завтрак уже закончен, я надеюсь, ты дома покушала.

— Да! Папа навалил мне целую тарелку манной каши!

— Папа у тебя молодец, умеет навалить.

Томка подтянула шорты, чмокнула меня в щеку и убежала в группу.

***

До обеда — точнее, часов до одиннадцати — я просидел в своем кабинете в офисе, отвечая на электронные письма и разбирая документы. Финансовый баланс моего предприятия вызывал осторожный оптимизм. После летнего затишья стала подтягиваться клиентура, почти все мои сотрудники сегодня работали в поле — на сыске, охране и по мелким делам. Все успели сходить в отпуск, даже Петя Тряпицын, мой незаменимый помощник и вообще мозг предприятия. Словом, как начальник я чувствовал себя подобно крысе, попавшей на колбасный склад.

В половину двенадцатого я отбыл из офиса. Прошел пешком по проспекту Ленина, заглянул в пару магазинов детской одежды, прицениваясь к осенней и зимней обуви для девочек. Как ни крути, я мало что смыслил в этом, и принимать решения без женского напутствия не рисковал. Если раньше я отдавал гардероб Томки на откуп своей матери, бабе Соне, то теперь вполне можно подключать Олеську. Пусть привыкает.

Ровно в двенадцать я вошел в кофейню на шумном перекрестке. Завидел Таню еще от крыльца. Она сидела за двухместным столиком в углу, пила кофе и что-то просматривала на планшете.

— Привет. Ты уже сделала заказ?

— Нет. — Таня улыбнулась, отложила планшетник. — Зачем два раза гонять официантку.

Мы подозвали девушку в белой блузке и черной блузке. Я заказал чай с лимоном и английский завтрак, Таня выбрала кофе и пирожное со сложным французским названием. Татьяна любила все французское — от музыки и литературы до круассанов. Она дважды ездила во Францию в какие-то культурные туры, посещала Лувр, изучала тамошнее виноделие, привезла много интересных вещей, парочка из которых — милые фарфоровые статуэтки пастушек — обрели вечный покой в шкафу Томкиной комнаты. Татьяна и внешне немного походила на француженку: миниатюрная брюнетка с короткой стрижкой выглядела и вела себя на публике утонченно и элегантно. Мне казалось странным, что я никогда не замечал возле нее молодых людей, хотя знакомство наше продолжалось уже не первый год.

Однажды Томка после занятия спросила ее: «Татьяна Валерьевна, а почему у вас нет детей?» Таня, ничуть не смутившись, ответила, что для этого нужно выйти замуж. «А почему вы не замужем?» — «Потому что мне не хочется». Томка была озадачена и думала об этом весь вечер…

Не знаю, но почему-то об этом разговоре я вспомнил сейчас, глядя, как Татьяна пьет кофе и ест пирожное, подхватывая кусочки маленькой ложечкой. У меня не было ровным счетом никаких знаний и соображений о ее личной жизни. Да и какое мое собачье дело, если уж начистоту?

— Мы потратим минут десять на светские беседы или сразу приступим? — спросил я.

— На светские беседы нет времени, у меня до следующей лекции всего сорок минут.

— Тогда я тебя очень внимательно слушаю.

Она отодвинула блюдце с недоеденным пирожным, взяла кофе.

— Даже не знаю, с чего начать.

— С любого места. Вот хоть с этих гвоздик.

Татьяна кивнула и посмотрела на часы.

5

Опять чертовщина какая-то, вот что я вам доложу с офицерской прямотой! Либо же всему есть объяснение, которого я, признаться, пока не вижу.

Но обо всем по порядку…

Этой ночью Татьяна также не могла сомкнуть глаз. Уснула лишь ближе к часу. Сновидений она не помнит, но из пуховой перины забытья ее вытолкнул телефонный звонок. Ударил по ушам мелодией рингтона, который в других обстоятельствах навевал приятные чувства, но посреди ночи сработал как выстрел из базуки. Часы на дисплее музыкального центра показывали 03:18.

Татьяне казалось, что вечером, укладываясь в постель, она выключила у телефона звук. Точнее, она была уверена, что выключила!

Она протянула руку, перевернула телефон дисплеем вверх. «Номер не определен» — гласила иконка на дисплее.

— Блин, — пробормотала Таня, и по спине, от шеи до татуировки на пояснице, побежали мерзкие холодные букашки.

Такого сообщения она еще ни разу не получала. Очевидно, что ничего сверхъестественного в нем не было — просто звонивший запретил определение собственного номера, — но в сочетании с необычным временем и кромешной тьмой это производило пугающее впечатление.

Татьяна взяла телефон в руки, подержала немного. Глубоко вдохнула. Выдохнула. Нажала кнопку приема вызова

— Алло.

Тишина в ответ. Но кто-то дышал. Дыхание было размеренное, глубокое и отчетливое.

— Алло, говорите! — повторила Таня уже с раздражением. Кто бы он ни был, этот идиот, нельзя звонить посреди ночи и молчать! Напугал своим звонком — говори дело и докажи, что имел серьезные причины, или пошел к черту. — Вас не слышно!

— Да, — со вздохом прошептали в ответ.

Таня обомлела.

— Не поняла?

Глубокий и режущий вздох повторился, и затем так же шепотом, но уже отчетливо прозвучало:

— Запереть девчонку в комнате… Запереть…

— Что? — Таня осеклась. Она вдруг поняла, что задавать вопросы бессмысленно.

Трубка еще дышала несколько мгновений, а потом очень буднично и без всяких предупреждений умолкла. Не было даже прощальных коротких гудков.

Таня бросила телефон на диван, вытерла пот со лба, снова посмотрела на часы.

3:17…

— Ты на ночь принимаешь снотворное? — спросил я.

Таня не обиделась, просто отрицательно покачала головой.

— А я пью. Точнее, вчера выпил.

— Думаешь, у меня глюки?

— Нет, не думаю. Мне про тебя Мякуш рассказывала много хорошего.

— Спасибо. Возможно, она меня переоценивает, но я стараюсь…

Утром она была совершенно разбита. Не вылезая из-под одеяла, позвонила в университет на кафедру, удостоверилась, что первой пары у нее сегодня нет и можно приехать попозже. Приняла душ, позавтракала, взяла фотоаппарат и вышла из дома.

Иногда Татьяна действовала интуитивно, не задавая никаких вопросов и уж тем более не ожидая ответов, и при этом она прекрасно знала, что движется в правильном направлении. Она доверяла своему внутреннему штурману. Елена Мякуш ее так научила. Штурман никогда не подводит.

Спускаясь по лестнице (в лифт — ни ногой!), она обратила внимание, что гвоздики, висевшие накануне у двери одиннадцатой квартиры, исчезли. Она задержалась на минуту, подошла поближе к двери и даже попыталась приложить к ней ухо, чтобы послушать, но резко отпрянула. Ей не понравился запах.

Во дворе дома номер тринадцать по Тополиной этим солнечным и довольно зябким утром наблюдалось оживление. Во-первых, Татьяна сразу отметила полицейскую машину, припаркованную возле соседнего подъезда. Во-вторых, на углу собралась небольшая толпа, неожиданно многочисленная для девяти утра: человек десять мужиков разного возраста и сорта суетились вокруг побитой тачки — волокли ее от гаража к дороге.

В-третьих, под «грибком» детской песочницы сидел Петр Аркадьевич — в неизменной плащевой стройотрядовской куртке, надетой поверх тельняшки, в потертых джинсах и с аккордеоном на коленях. Мужичок курил самую настоящую классическую папироску с приплюснутым и замусоленным раструбом — таких Татьяна не видела в чьих бы то ни было зубах уже тысячу лет.

— Здравствуй, добрая женщина.

— Доброе утро, дядь Петь, — сказала Таня, останавливаясь возле песочницы. — А что это там у подъезда?

Дядя Петя улыбнулся, стряхнул пепел папиросы в песок.

— Местные алкаши зарабатывают на опохмел. На нормальный эвакуатор эта чванливая задница денег пожалела, решила бутылкой отделаться.

Таня молчала, с недоумением разглядывая толпу.

— Ты не парься, милая, — пояснил Петр Аркадьевич, — просто здесь у нас беда случилась на днях. Я, например, так спать и не ложился, когда все это увидел. А Семенов весь коньяк высосал, что у него был. А коньяка у него, я тебе скажу, как дерьма за баней… Уж прости мне мой прононс, мадемуазель. Семенов этим самым коньяком торгует!

Местные алкаши тащили машину к магистрали. Ругались друг на друга, поминутно останавливались, чтобы почесаться и перекурить.

— Простая и старая как мир человеческая драма, — молвил дядя Петя, закапывать погашенную папироску в песочнице. — Семейная лодка разбилась о быт, творческий вечер Шекспира и Коклюшкина в одном отделении…

Измочаленный раструб папиросы торчал из песка, как памятник на безымянной могиле полевой мыши. Петр Аркадьевич принялся наигрывать мотив из старого советского фильма.

Татьяна направилась ко второму подъезду. С каждым новым шагом появлялась непонятная тревога. Она не могла избавиться от ощущения, будто ей сейчас сдавать какой-то важный экзамен перед представительной комиссией, а предметом она совершенно не владеет. На парковочной площадке перед домом она остановилась, слегка приподняла руку, стараясь не привлекать внимания зевак. Почему-то в голове крутились цифры 1 и 7. Квартира под номером семнадцать находилась в первом подъезде, но там ничего необычного Таня не заметила, а вот семьдесят один — это здесь, во втором, где проживал ленивый и амбициозный абитуриент Васька Дрель.

Внутренний штурман настойчиво звал туда, словно мальчик, тянущий родителей за рукав к лотку с мороженым.

Дверь второго подъезда тоже была оснащена домофоном, но открыта настежь — кто-то положил на ее пути увесистый камень. Таня попыталась столкнуть его ногой и сразу поняла, что без этого камня огромная и невероятно тяжелая дверь в один прекрасный день может кого-нибудь если не убить, то покалечить. Совершенно очевидно, что она здесь практически не закрывается.

Таня сделала пару снимков двери, потом с нескольких ракурсов щелкнула камень. Оглядевшись вокруг, чтобы удостовериться в отсутствии любопытных взглядов (местные алкаши дотащили семеновскую «камри» уже почти до дороги), Таня отошла на пару шагов, подняла аппарат вверх и сфотографировала окна с третьего этажа по десятый. Прежде чем войти в подъезд, оглянулась в сторону песочницы.

Петр Аркадьевич не сводил с нее глаз.

— Давай и тебя прихватим на память, добрый человек, — буркнула Таня, навела объектив на мужичка с гармошкой. Тот приветственно поднял руку. Таня махнула в ответ.

В самом подъезде было темно, пахло сыростью и гнилью, словно в какой-нибудь забытой богом и ЖЭКом «хрущевке» с неработающим мусоропроводом. Таня поднялась на площадку первого этажа, подошла к дверям лифта, нажала кнопку вызова. Механизм откликнулся с глухим и царапающим стоном, словно разбуженный дракон. Девушка невольно отошла на пару шагов назад. Она по-прежнему была уверена, что ни за что не заберется в кабину — ни в этом подъезде, ни в собственном.

Через полминуты кабина опустилась вниз. Автоматические двери открылись. Татьяна заглянула внутрь и от неожиданности едва не покатилась с лестницы.

Из темноты кабины прямо на нее шел человек.

— А!!! — закричала девушка, отмахиваясь от силуэта рукой.

Силуэт точно так же начал размахивать руками.

Таня застыла.

Застыл и силуэт.

— Тьфу ты…

Она вытерла пот со лба и тут же огляделась, опасаясь обнаружить свидетелей. Вот была бы потеха, если бы кто-то увидел, как непрошеный визитер шарахается от собственного отражения в лифтовом зеркале!

Татьяна пошла пешком.

Квартиры, квартиры, квартиры. Такие однотипные и такие разные. Двери железные, двери с деревянной отделкой, хлипкие, массивные, с глазками охранной системы и без них, с ковриками для вытирания ног и просто заплеванные семечками… Не прошло и года, как квартиры приобрели черты индивидуальности, а запах нового, нетронутого жилья почти без остатка выветрился, проиграв войну ароматам жареной картошки, залитых водой пепельниц возле мусоропроводов и свежевыстиранного белья.

Таня миновала без остановки первые два этажа, не обнаружив ничего интересного, а на третьем остановилась. Двери квартир с сорок девятой по пятьдесят вторую были совершенно одинаковы — черные и с массивными ручками. Две крайние квартиры были оборудованы сигнализацией, и горящие светодиоды свидетельствовали об отсутствии хозяев, а вот в двух скворечниках посерединке происходило нечто увлекательное.

Таня отступила на шаг назад, упершись спиной в перила, направила объектив фотокамеры на дверь под номером пятьдесят и быстренько щелкнула. Затем так же поступила и с соседней квартирой. Затем, убрав камеру в карман, подошла к распределительному щитку между квартирами, опустила голову и вытянула руки в разные стороны.

«Если тебя увидят в такой позе, можешь считать, что твоя карьера репетитора в этом доме закончена. И это в лучшем случае».

Впрочем, скоро она убедилась, что корячиться на этой площадке, изображая электромонтера в подпитии, стоило.

«Сколько тебя можно ждать?! — вопил кто-то в квартире под номером пятьдесят один, что справа. — У меня уже все горит!»

«Иду тушить!»

Таня представила мужчину лет сорока пяти в белой и не очень свежей майке и сдобную дамочку, с разбега рухнувшую на него всем телом. Кажется, намечался утренний супружеский секс, что-то вроде десерта на завтрак, но у дамочки на уме совсем другие мысли. Сейчас она его полюбит, а потом… Таня коснулась пальцем левого виска… а потом, пока этот расслабленный пельмень в драной майке будет валяться на кровати, глядя в потолок и мечтая о кружке пива, сдобная дама, возможно, обчистит его карманы и распотрошит записную книжку. И вечером будет веселье!

Таня усмехнулась. Позабавили ее сейчас не столько чужие семейные обстоятельства, сколько легкость, с какой она их прочла с приличного расстояния. Мякуш ее похвалит.

В левой квартире молодая женщина набирала номер на старом дисковом телефоне. Она нервничала, смотрела на часы, сбрасывала номер и набирала снова. Губы постепенно превращались в изжеванную мочалку, на коже вокруг ногтей больших пальцев появились капельки крови. Девушка мысленно повторяла какие-то вновь изобретенные молитвы. Она обещала простить, обещала никогда не ругать, не жаловаться и не плакать — она обещала сделать все, что он пожелает, лишь бы он вернулся живым и невредимым…

Таня нахмурилась. Сделала шаг влево, приблизилась к двери, приложила к ней ладонь. Металл был холодным, а за ним чувствовался теплый, но, увы, готовый рухнуть чей-то маленький мир.

Хозяйка квартиры балансировала на грани срыва. Пожалуй, ей осталось еще пару раз набрать номер, наткнуться на гудки и разразиться слезами.

«Только бы он был жив, только бы жив, только бы жив… Сволочь, ты живой, гад!!!»

Таня зажмурилась. Чудовищная энергетика из квартиры хлестала словно вода из пожарного гидранта. Долго такое выслушивать нельзя, иначе сам свихнешься.

Она отошла от двери, повернулась к ней спиной, вытерла лицо, встряхнула руками, сделала глубокий вдох и такой же глубокий выдох.

«Расслабляемся, снимаем это с себя… Так, отлично».

Она поднялась на четвертый этаж, но не стала там задерживаться — просто сделала несколько снимков. Точно так же поступила и на пятом, и на шестом. Когда поднималась на седьмой, ее спугнули — прямо над головой этажом выше лязгнул дверной замок. Кто-то пошлепал в домашних тапочках к мусоропроводу. Таня сначала прижалась к стене, потом сообразила, что спускающийся абориген с мусорным ведром ее в любом случае увидит. Поэтому как можно спокойнее прошагала к лифту и нажала кнопку вызова.

С ведром к мусоропроводу спускалась седая сухонькая старушенция в халате до пят. Она бросила на Таню равнодушный взгляд, потом долго вытряхивала из ведра мусор, создавая ужасающий грохот. Она уже возвращалась в квартиру, когда перед Татьяной открылись двери лифта.

«Как я могла забыть об этом!» — подумала она.

Проклятая старуха остановилась на ступеньках и уставилась на девушку. Выбора не было — либо входить в кабину (чего она поклялась никогда не делать), либо разбираться с бабкой.

Бабуля пронзала взглядом насквозь.

— Что не так? — спросила Таня.

Старуха вместо ответа медленно положила сморщенную желтеющую руку на перила. Маленькие черные глазки, внимательный и цепкий взгляд… Лифт, не дождавшись пассажира, захлопнул двери.

— Что вы уставились? — предприняла Татьяна еще одну попытку найти общий язык с местным населением.

— Кхх, — произнесла старуха.

— Извините?

— Хрррр…

Таня только хлопала глазами. Старуха между тем аккуратно опустила зеленое пластиковое ведро на ступеньку, разогнулась, оперлась на перила локтями. Татьяне показалось, что зрачки у нее почернели. Бабка вытянула одну руку, медленно сжала ее в кулак, выпустив вперед указательный палец.

— Хррр… хххх…

— Так, все понятно, — сказала Таня и направилась к лестнице. — Бабуся, иди спать! Сумасшедший дом какой-то…

Шесть этажей она пробежала не останавливаясь. Когда выскочила на улицу, сразу ощутила разницу: воздух внутри дома был тяжелый, сдавливающий грудь. Она удивилась, что прожила здесь так долго и до сих пор не замечала…

— Да, насыщенное утро, — согласился я. — Только, прости, мне не очень понятно…

Татьяна остановила меня коротким взмахом ладони.

— Я знаю, что мы окружены скептиками, но ты к их числу не относишься. Ты же веришь Елене Владимировне?

— Мякуш? С некоторых пор верю, хотя когда-то тоже сопротивлялся.

— Тебя переубедили?

Я кивнул.

— Я не могу предъявить никаких материальных свидетельств, — сказала Татьяна, возвращаясь к пирожному, — только предчувствия и опасения. И, кстати, печальную статистику. Я живу в этом доме несколько месяцев, и у нас постоянно что-то происходит: лопаются трубы, трещат стены и стекла, периодически ломается лифт, хотя и новый. Люди поскальзываются на сухих ступеньках и ломают ноги, летом во время проливного дождя оторвало водосточную трубу и она, падая, чуть не пришибла местную пенсионерку. Весной в подъезде убили девочку-подростка, позавчера с балкона восьмого этажа выпрыгнула женщина, убившая своего мужа…

Теперь уже начал жестикулировать я.

— Стоп, стоп, Танюш, я тебя услышал. У меня только один вопрос: чего ты ждешь от меня?

Она подняла свою прелестную головку, посмотрела мне прямо в глаза. Господи, какая же она милая…

— Если я приду с этим в полицию, что мне ответят?

— «Звоните, когда что-нибудь случится».

— Вот именно. Но у меня есть стойкое ощущение, что в ближайшее время в доме снова кто-то откинется. И не один. Я это поняла сегодня утром, когда совершала обход во втором подъезде.

Я крякнул. Очарование моей собеседницы сразу исчезло, как будто сетевой шнур проигрывателя грампластинок вынули из розетки.

— Поможешь? — спросила Таня.

Я вздохнул, поискал глазами официантку, чтобы попросить счет.

6

За 20 дней до Большого Бума

Сентябрь — странный и непредсказуемый месяц. В этом году он выдался мягким, сухим и даже солнечным, за исключением нескольких мерзопакостных дней. Теплые куртки и дубленки все еще дожидались бенефиса в пыльных шкафах, а традиционно депрессивные по осени горожане получили возможность немного пощеголять в изящных нарядах.

В то нежно-желтое сентябрьское утро инженер-химик Константин Самохвалов, тридцати восьми лет от роду, проснулся как обычно. Открыл глаза, посмотрел в белый потолок, сел на диване и стал механически натягивать свежевыстиранные синие носки и тщательно отутюженные черные брюки. С голым торсом, в носках и брюках, он посетил ванную, совершил утреннее омовение, затем вернулся в комнату. Включил телевизор на канале «Культура», глянул на термометр за окном (плюс 18 в тени!) и неспешно надел рубашку. К завтраку он всегда выходил полностью одетым, причесанным, надушенным, похожим на солиста хора великовозрастных мальчиков-зайчиков, и не было в природе еще той силы, что могла бы его убедить нарушить привычный утренний ритуал. Представить Константина Самохвалова за завтраком в футболке с изображением Че Гевары, джинсах или хотя бы в домашних спортивных штанах было невозможно. Земля повернула бы вспять.

— Доброе утро, мама, — без всякого выражения произнес Константин, присаживаясь к столу. Мать, Елена Александровна Самохвалова, в девичестве Гольдберг, интеллигентная и еще довольно свежая и привлекательная в свои пятьдесят шесть лет, не оборачиваясь кивнула в ответ. Она стояла у плиты и жарила яичницу.

— Мне, пожалуйста, два яйца, — сказал Костя, — и если возможно, без соли. Это возможно?

Елена Александровна развернулась. Несколько секунд она молча изучала сына, затем со вздохом, в котором читалась уже ничем не излечимая тоска, произнесла:

— Это возможно, Константин Михайлович. Капуччино подавать со сливками на подносе с серебряными ложечками, или достаточно будет обычного растворимого в кружке?

Костя вскинул брови. Это была первая на сегодня эмоция на его постной физиономии.

— Мам, ты не выспалась?

Женщина вернулась к яичнице.

— Спала как обычно — в одиночестве.

— А что тогда случилось?

Она ответила не сразу. Просто не знала, что ответить. Вот у мужа, царствие ему небесное, всегда хватало ума, такта и, главное, умения так встряхнуть этого парня, что он вмиг вспоминал, в какой стране живет и почему в этой стране не любят инопланетян. Михаил Самохвалов был мудр и терпелив — когда требовалось, он мог разговаривать даже с табуретками и плинтусами, и те его внимательно слушали.

— Ничего не случилось, — со вздохом бросила мать. — Просто мне кажется, что тебе пора навестить Наталью Николаевну.

Костя нахмурился.

— Почему ты так решила?

Мать поставила перед ним тарелку, придвинула приборы и хлебницу. Себе она накрывать не стала, а присела на стул напротив.

— Мне кажется, Костя, ты снова замыкаешься. И ты снова один, если мне не изменяет память. С той девушкой, Ксенией, у тебя не вышло?

Мужчина молчал. Тишину нарушал только работавший в его комнате телевизор.

— Если я молчу, это не значит, что я ничего не вижу, — продолжала Елена Александровна. — Я все вижу. Ты давно не общаешься не только со мной — господи, уж это я как-нибудь переживу! — но ты ни с кем не общаешься и за пределами дома. Нельзя быть окруженным людьми и никого к себе не подпускать. Как тебя в твоем институте терпят!

Константин продолжал изучать нетронутую глазунью.

— Сынок, не мне тебя учить и наставлять на путь истинный, и твоя территориальная зависимость от меня не имеет значения, но тебе крайне необходимо с кем-нибудь разговаривать. Хотя бы просто о погоде!

Константин поднял голову, кивнул в сторону окна.

— Я там не знаю никого, с кем имело бы смысл обсуждать даже погоду, не говоря обо всем остальном. И Ксения твоя не исключение. Скатертью дорога.

— Тогда сходи к Наталье Николаевне! Она опытный специалист и уже неоднократно тебе помогала.

— Знаю. А зачем?

— Что — зачем?

— Зачем мне сейчас с ней говорить?

Мать хлопнула ладонью по столу. Внешнее спокойствие с каждым днем давалось все труднее.

— Затем, чтобы завтра или послезавтра ты не выскочил из окна и не сделал меня окончательно одинокой и сошедшей с ума старухой! Я уже не прошу у тебя невестку и внуков, но ты хоть сам попробуй сохраниться и меня сохранить в здравом уме!

Она поднялась из-за стола. Уже закипал электрический чайник, пора делать кофе. Елена Александровна была убеждена, что всегда нужно что-то делать, чем-то занимать руки или ноги, даже если вокруг землетрясение, цунами или народный праздник по случаю победы над оранжевой угрозой. Сейчас она с удовольствием нахлестала бы сына по щекам, чтобы привести в чувство, но лучше она просто заварит кофе.

— Ладно, мама, я тебя понял, — тихо отозвался Константин.

Если бы она обернулась, то увидела в глазах сына слезы. Тридцативосьмилетний бородатый детинушка, инженер-химик, числившийся в штате никому не нужного научно-исследовательского института, жевал корку ржаного хлеба, смотрел в тарелку и беззвучно плакал.

Мать так больше и не взглянула на него, а он не стал завтракать. Молча и тихо вышел из кухни и отправился в прихожую, где его уже ожидали пара начищенных до неприличного блеска черных туфель, черная куртка, того же цвета зонтик и черная же папка с молнией. Через минуту «черный человек» Константин Самохвалов покинул квартиру.

Едва за ним захлопнулась дверь, Елена Александровна взяла с подоконника трубку радиотелефона и стала набирать номер. Долго слушала длинные гудки, успев даже увидеть, как Костя бредет по двору в сторону Тополиной улицы. Сын выглядел таким одиноким и несчастным, что у матери сжалось сердце.

— Слушаю, — сказала трубка приятным женским голосом.

— Наталья Николаевна? Это Самохвалова.

— А, доброе утро, Лена!

— Да, доброе. Наташ, я могу переговорить с тобой минут пять-десять?

— Что-то с Константином?

Елена Александровна вздохнула:

— К сожалению.

— Хорошо. Секундочку, я припаркуюсь.

Константин ехал в маршрутном такси. Компания ему в салоне попалась отвратительная (в мыслях он сразу наградил ее более сочными эпитетами, допустимыми в его лексиконе). Он сидел в хвосте прямо у задней двери, слева его плотно поджимал толстыми ляжками опохмеляющийся пивом туземец лет двадцати с небольшим, а в кресле сбоку размахивал уже опорожненной бутылкой его не менее успешно опохмеляющийся товарищ. Впрочем, если сам Костя еще мог бы стойко перенести тяготы и лишения транспортной модернизации, то видеть, как рядом с боковым туземцем мучается худенькая девушка, ему было по-настоящему тяжело.

Еще тяжелее оказалось туземцев слушать.

— Короче, тачка в хлам, лобовуха, нах… в крошку, передний бампер под капот сложился — просто писец… Я ему говорю: ты не слезай с урода, тебе страховая хер чо заплатит — ни свидетелей нету, ни протоколов… будешь мудохаться с ними до весны и хер чо выторгуешь… это же жлобы…

— А он чо?

— Да в сранчо! Говорил же я, он мудак. Ему этот «поршак» никуда не впился, на «шохе» пусть ездит…

Минут через десять Константин понял, что начинает задыхаться, причем не столько по причине отсутствия воздуха, сколько от изящного диалога. На двенадцатой минуте он решил прибегнуть к недавно изобретенному им методу, который позволял целиком погрузиться в себя и изолировать психику от окружающей клоаки. Он начал мысленно читать Пастернака.

Начало пошло неплохо:

Мне кажется, я подберу слова

Похожие на вашу первозданность.

А ошибусь, мне это трын-трава,

Я все равно с ошибкой не расстанусь

Я слышу мокрых кровель говорок…

Вскоре к этому нежному перебору арфы, звучащему в его голове, стали примешиваться звуки, отчетливо напоминающие потуги сидящего на унитазе человека:

…торцовых плит заглохшие эклоги

какой-то город, явный…

…сссска, нах…

…растет и отдается в каждом слоге

кругом весна, но…

…долбаный мудак!..

Еще через пару минут от посвящения Анне Ахматовой уже не осталось и ветерка — в ушах и перед глазами у Кости стояли, как два сказочных поросенка, сплошные «нах-нах» и «пох-пох». И запах пива бил в нос, и вид измученной девушки, к которой пьяный козел прижимался уже не просто так, а с тайным умыслом ущупать что-нибудь мягкое, пробуждал ярость.

Константин посмотрел в окно — до следующей остановки еще пилить и пилить…

— Послушайте, вы, — сказал он тихо, пытаясь распрямиться, — не пора ли уже?…

Его никто не услышал. Точнее, никто из тех, к кому он обращался. А вот девушка отреагировала — и в ужасе стала ждать продолжения.

— Эй, господа хорошие! — громче произнес Константин, одновременно спихивая со своего плеча чужой локоть. — Не могли бы вы ехать молча? Это же невозможно!

Матерный треп прекратился. Сосед Кости поставил недопитую бутылку на колено, переглянулся с товарищем. Тот уставился на бородатого интеллигента с любопытством, как граждане «Республики ШКИД» смотрели на девчонок в пионерских галстуках.

— Чо такое? — спросил он. — Тебе нехорошо типа?

— Не только мне, — ответил Костя. Он и не думал тушеваться. — Вы женщину придавили. Она задыхается, неужели не видно?

Парень посмотрел на соседку. Девушка всем своим видом показывала, что в гробу имела их всех троих вместе с маршрутным такси.

— Дык она вроде молчит. Ты-то чо влез, чудо?

Повисла тягостная пауза. Умолкли все, включая впереди сидящих пассажиров, которые ввиду замкнутого пространства становились если не участниками конфликта, то уж точно свидетелями.

Константин понял, что вышел на подиум, под свет самых мощных прожекторов.