Бесплатный фрагмент - Только самолётом можно долететь

Охота к перемене мест — весьма мучительное свойство

ОБ АВТОРЕ

Автор книги — архитектор, социолог, художник.

Виктор Александрович Овсянников родился в Москве в 1947 году. После окончания средней школы поступил в Московский архитектурный институт на факультет «Жилые и общественные сооружения». Закончив институт, не занимался проектной практикой, а сразу начал работать в научном отделении Центрального научно-исследовательского и проектного института типового и экспериментального проектирования жилища (ЦНИИЭП жилища) в секторе социологии жилища. Вскоре он поступил в аспирантуру ЦНИИЭП жилища, продолжая заниматься научной деятельностью. В 1987 году защитил кандидатскую диссертацию по теме «Совершенствование массовых типов квартир на основе опыта их эксплуатации». С этого времени занимал должность заведующего сектором социологии жилища. На протяжение 20-ти лет научной деятельности имел около 50 публикаций по истории и социологии массового жилища, был одним из основоположников средовой психологии в СССР.

В 1990 году работал Главным специалистом в Госкомархитектуре РФ, где участвовал в разработке законов возникавшего рынка недвижимости. Затем более 15 лет продолжал работать в разных научных, девелоперских и риэлтерских фирмах сертифицированным оценщиком недвижимости, риэлтером элитного жилья, аналитиком жилищного рынка, принимал активное участие в разработке теории и практики массовой оценки рынка недвижимости в России. Публиковался во многих периодических изданиях по научно-аналитической и практической тематике рынка недвижимости. В течение многих лет занимался историческими и генеалогическими исследованиями своего рода, в результате которых написал и издал свою первую книгу. [1]

С начала 2000-х годов долгое время жил в США, где с 2015 года начал активно заниматься живописью. Вернувшись в России, имел несколько персональных выставок в Москве, выставлял свои работы во многих городах РФ. Многие работы художника приобретены коллекционерами и любителями живописи разных стран мира.

[1] Виктор Овсянников. Корни и кроны. Фрагменты истории Сибири в лицах одного сибирского рода… М, Ridero, 2019

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

— Стой, парень! Куда бежишь?

— Куда-куда! На кудыкину гору. Пусти, легавый!

— Не скажешь, куда — не пущу!

— В Беловодье бегу. Мне очень нужно.

— Какое ещё Беловодье? Почему не знаю? Нет такого адреса.

— Дурак, потому и не знаешь. Беловодий на свете до хера. У каждого своё, а у меня много. Туда, как с перепоя опохмелиться в гастрономы по утрам, многие бегут, но не все добегают.

— За «дурака» могу протокол составить и в кутузку свезти. Но я сегодня добрый. У меня внук родился. Ладно. Хрен с тобой! Беги. Вернёшься –расскажешь.

— Расскажу, но к тебе не вернусь…

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Наш герой по характеру схож с медведем: зимой крепко спит в житейских буднях, потом долго, медленно просыпается и очухивается к середине лета, когда наступает воздействие Льва — его знака Зодиака — и к началу августа он царит во всей своей величавости. С середины лета начинались и быстро заканчивались самые замечтательные события его жизни…

За многие прожитые годы мне приходилось часто летать самолётом в разные места и страны. Если можно было бы сосчитать все перелёты, то их протяжённость составила бы больше десятка оборотов вокруг земли. На сколько больше — сказать трудно. Сегодня таким налётом никого не удивишь.

Большая часть моей жизни приходится на период «железного занавеса», когда побывать за границей простому смертному, как я, было совсем не просто. Поэтому до 90-х годов прошедшего столетия почти все мои перелёты ограничивались внешним периметром нашей страны. Прорваться за «занавес» мне удалось лишь несколько раз: дважды в ГДР и один раз в Монголию в служебные командировки. Зато, как говорят, оттянулся по полной, побывав в самых дальних уголках тогдашнего Союза. Вспомнить, тем более, описать все эти передвижения, как правило, самолётом почти невозможно и не имеет большого смысла.

В этой книге я попытался восстановить в памяти самые яркие и интересные, надеюсь, не только мне, путешествия в наиболее отдалённые и не многим известные места нашей большой страны. Некоторые из этих мест за давностью лет претерпели большие или не столь большие изменения, что, на мой взгляд, тоже представляет определённый интерес.

Итак, отправимся в дальний путь «по волне моей памяти».

САМАЯ ПЕРВАЯ СИБИРЬ

Предсибирье

Первый мой полёт был не из дома, не из Москвы, а в обратном направлении. Но это не так важно.

Настал приятнейший момент, когда могу предаться трепетным воспоминаниям о первом посещении Красноярска и соприкасании с Сибирью.

Шло лето 1964 года, самый конец хрущевской «оттепели». В московском воздухе висела кажущаяся и недолгая свобода. Через несколько месяцев Никиту Сергеевича отстранят от власти и начнется тягучий брежневский «застой». С теми годами связаны самые яркие мои воспоминания и переживания. Важнейшим событием стало и предстоящее моё первое путешествие в Сибирь.

Между 10-м и последним 11-м классами школы родители решили отправить своего отрока в летнее каникулярное время к родственникам в Красноярск, на родину моего отца, всех его близких и далёких предков. Туда же вылетели самолетом дядя Володя с сыном Мишей. Они тогда жили в Чехословакии, в Праге. Дядя заведовал парторганизацией в советском Торгпредстве и имел большую тягу к крепким напиткам, а жена его, тетя Клава по утрам ходила в ближайшие пражские пивные с бидончиком для животворящей жидкости, спасительной для дяди Володи.

В Красноярск добираюсь самостоятельно, поездом из Москвы. Обратно полетим с дядей и двоюродным братом на самолете. Это будет мой первый перелет, и в памяти запечатлеется ярко голубое небо над отдаленной линией горизонта, а под ней причудливые холмы и овраги из ваты облаков — вид сверху. Но возвращение еще не скоро…

На дворе начало 60-х годов. Восприятие жизни свежее, незамутненное хандрой и жизненным опытом. Трое суток в плацкартном вагоне — первое дальнее путешествие и, в некотором смысле, маргинальное состояние москвича, впервые отправленного в столь далёкое странствие.

Первые сутки поезд тащится по средней России. Города, большие и малые, станции и полустанки мелькают и остаются позади, не вызывая особого интереса. Продвигаясь на восток, следующим утром пересекаем Урал. Здесь обстановка повеселее: справа и слева от железного магистрального пути тянутся невысокие горные склоны, поезд ерзает между ними, изредка ныряя в небольшие тоннели.

Обращаю внимание на характер еловых крон, облепивших своими силуэтами как пологие, так и более крутые склоны гор. В центральной России елки разлапистые, пирамидальной формы. Здесь стволы высокие, стройные, покрыты полупрозрачными игольчатыми ветками, почти равномерно от низа до верха. Ели растут не неряшливыми пирамидами, а узкими высокими столбиками с изящными острыми вершинками.

Кажется, что и дальше вся природа будет совсем иной, новой и неведомой наивному москвитянину. Каким же было разочарование, когда очень скоро за Уральскими горами начались и потянулись бесконечные и почти безлесные просторы Западно-Сибирской низменности. За редкими чахлыми деревцами открывались широкие панорамы заболоченной равнины до самого горизонта. Почти как в увиденной позже заоблачной выси белое одеяло облаков — здесь грязно-зеленая простыня. И так снова и снова, почти весь второй день пути в заветную Сибирь.

Под впечатлением этого долгого дня скоро напишу стихотворение:

ГЕОЛОГОРАЗВЕДОЧНОЕ

Меня встречает Азия

Своим однообразием.

А мне это не важно,

А мне бы только скважины

Бурить,

бурить,

бурить.

Ложбины да бугры

бури!

бури!

Штыковою лопатою

Вгрызаюсь я в апатию.

И черные шурфы

Корежат лад строфы.

Над вынутой породою

Мои костры клубят.

Опять пишу пародии

На самого себя.

К геологии я никакого отношения никогда не имел, но так уж получилось…

Очередной третий день лежу на верхней полке моего отсека плацкартного вагона и смотрю в открытую фрамугу окна. Свежий летний воздух, перемешанный с паровозной гарью, характерным запахом железных дорог, ласкает лицо. С приближением Красноярска пейзаж за окном становится разнообразнее, но особых красот Сибири так и не пронаблюдалось.

На вокзале встречает кто-то из родственников, и я проникаю в мой первый Красноярск: пыльная Вокзальная площадь, рядом с которой, как выяснилось много позже, находилась обитель предков в Овсянниковском переулке на месте тогдашней и теперешней площади Профсоюзов.

Память не сохранила всей череды событий того месяца по прошествии многих лет. Помню отдельные впечатления и самые яркие эпизоды красноярского бытия.

Пестрая застройка города в старом центре на левом берегу сохранила десяток-другой купеческих кварталов, которые по периферии смешиваются с невыразительными современными строениями. Довольно близко от центра оставались целыми несколько улочек с одноэтажной деревянной застройкой. Улочки эти пыльные, почти не мощеные, с горбатыми тротуарами-тропками у деревянных заборов и палисадников. На одной такой, улице Марковского, жила бабушка Юля с тетей Тамарой. Скоро они переберутся в кирпичную пятиэтажку, где я побываю в другие приезды, но бабушку живой уже не застану, и старые улочки тоже исчезнут. А пока бабушка, почти без зрения и слуха, готовит гостям настоящие сибирские пельмени, вручную с помощью нехитрых приспособлений типа стакана.

Где-то далеко от центра, на том же левом берегу живут с дочерью и внуками тетя Дуня и Александр Леопольдович Яворский. О них я ещё скажу позже.

Другой, правый берег Енисея, в основном, промышленно-складской. Жилые дома теснятся у бесконечно длинного проспекта имени газеты «Красноярский рабочий». Там в новом, но убогом пятиэтажном доме из серого силикатного кирпича проживает дядя Миша со своей второй женой Ниной Ивановной. У дяди Миши есть замечательная дачка на берегу Енисея, где доведется пожить несколько дней. У тети Тамары тоже есть (или вскоре появился) садовый участок с домиком, но там ничего особенно выдающегося не обнаружу.

На Енисее у дяди Миши

Первые дни с дядей Володей и двоюродным братом Мишкой, который на два года младше меня, обживаемся у родственников. Но скоро перебираемся к дяде Мише на дачу.

Август стоит теплый и сухой. Лучше не придумаешь. Едем автобусом по правому берегу Енисея до деревни Овсянка.

Самое время сказать об окружающих Красноярск рельефных ландшафтах. Почти вплотную к городу с юго-западной стороны подступают отроги Саянских гор, откуда, собственно, и течет Енисей. Это невысокие горы, покрытые сплошь тайгой. В них, километров в 5—10 от города и от русла Енисея, по правому берегу расположен теперешний заповедник «Столбы». С дороги, ведущей к Дивногорску, по которой мы едем к Овсянке, Столбы не видны. Лишь на некоторых мало заросших склонах заметны небольшие каменные утесы, среди которых поброжу в одно из следующих посещений Красноярска.

У Красноярска отроги Саян почти обрываются и дальше, вниз по Енисею, горы заканчиваются. Но там я не был. Где-то в той сторонке прятались в тайге еще недавно совсем секретные городки с таинственными номерными названиями (Красноярск и такой-то номер) и разными радиоактивными гадостями.

Со стороны левого берега и устья речки Кача гор и таежной растительности почти нет — небольшие холмы и ровные долины, где в садоводческих товариществах затерялся участок тети Тамары.

При невзрачной архитектуре разных эпох, Красноярск выручает выразительное и контрастное в своих отдельных частях природное окружение. И, конечно же, сам Енисей, широкий и полноводный, разделяющий левобережную и правобережную половинки города, с несколькими большими островами. Гораздо позже я узнал, что один из этих островов, остров Татышев, был пожалован в 1711 году Петром Первым в вечное пользование за большие заслуги моему прямому предку Илье Нашивошникову. Но это законное и задокументированное наследство почему-то до меня не дошло…

Итак, проехав километров 20 от Красноярска, мы добрались до Овсянки. К нашей фамилии название деревни не имеет отношения. Овсянка — большое и старое село, возникло во второй половине 17-го века, как небольшой острожек. Это родное село и место тогдашнего проживания замечательного писателя-сибиряка Виктора Астафьева.

Сойдя с автобуса, пересекаем Овсянку и попадаем на берег Енисея. Здесь впервые почувствовал его внешнюю широту и нутряную мощь. Нам нужно попасть на другую, левую сторону реки, где в крутых берегах спряталась дачка дяди Миши. Там рядом небольшая деревушка Караульная, к ней по левому берегу есть неважная дорога от города. Через несколько лет сюда будет заходить теплоходик «Заря», курсирующий между Красноярском и Дивногорском. Пока же для безлошадного дяди Миши другого пути на дачу нет, кроме как через Овсянку.

От Овсянки к Караульной лодочная переправа. Ищем лодочника, договариваемся о передислокации на другой берег, и, наконец, плывем. Мотор у лодки слабый, а чем дальше от берега, тем мощнее становится течение. Лодке приходится выстраивать дугообразную траекторию, чтобы не снесло вниз по реке. Ближе к середине реки впечатление от ее могущества соответственно усиливается. Ширина здесь около километра. Домики Овсянки становятся все менее различимы. Высокий левый берег с выступающим быком Караульным медленно наплывает на нас. Дядя Миша рассказывает, что несколько веков назад, после возникновения Красноярского острога и окружающего его городка, была создана охранная система от частых разорительных набегов енисейских киргизов с верховий реки. На расстояниях прямой видимости на высоких скалах Енисея, быках, постоянно дежурили казачьи дозоры. Завидев приближение врага, зажигали большие костры, передававшие в острог сигнал о грозящей опасности. Один из таких быков получил название Караульный, к которому мы сейчас приближались.

Рис. 1 Вид на Караульный бык и окружение «дядиной дачки».

Спрыгиваем на прибрежную отмель и начинаем пешее восхождение к нашей цели. Дорога от речушки и селения Караульная плавно поднимается и обходит с тыльной от Енисея стороны могуче покатые скалы быка, минуя что-то вроде небольшого ущелья между собственно быком и крутым откосом высокого берега. В верхней части откоса, почти напротив быка, появляется узкая и высокая скала Чертов палец, истерзанная ветрами и другими погодными невзгодами, но сохраняющая свою целостность, видимо, святым духом. По тропинке, проложенной правее и выше от дороги, поднимаемся на маленькую площадку, по-нашему, сотки 2—3, не больше, на которой ютится дача дяди Миши.

Назвать ее дачей трудно. Крохотный домик на кое-как обработанном пятачке с натасканным по крутому откосу грунтом. Почти всё это под естественным скальным гротом (над дощатым сортиром крыша была не нужна), над которым вертикальный склон постепенно закругляется и переходит в прибрежную гористую тайгу. Участок, с одной стороны открытый к просторам Енисея, заканчивается крутым обрывом, с другой охраняется бессменно стоящим на часах вышеупомянутым Чертовым пальцем. За широким простором Енисея просматривается устье его большого притока, реки Мана, и неоглядная панорама отрогов Саянских гор. Эта чарующая красота постоянно сопровождала меня в моей памяти все последующие годы.

Рис. 2 Фотография дачи дяди Миши, сделанная гораздо позже, но практически не изменившейся.

Рис. 3 В. Овсянников. Над Енисеем. 2017. Вид вокруг дядиной дачи по моим воспоминаниям.

Выбрать это место для летней резиденции мог только дядя Миша. Обаятельность свойств его характера можно определить такими прозваниями как мечтатель, романтик, любитель прихвастнуть и приукрасить будни жизни. По профессии он физик, преподаватель в тогдашнем лесотехническом институте. Через несколько лет, когда ему исполнилось 65, и незадолго до скосившей его болезни, рака горла, он надумал защищать кандидатскую диссертацию и защитил. Тогда он приезжал в Москву, а я рисовал плакаты к защите.

Дядю Мишу помню с раннего детства. Мы часто гуляли с ним по улице Горького. Позднее стал замечать его пристрастие к магазинчикам, где в то время продавалось шампанское в разлив, замечательное Российское шампанское. Теперь в зрелые годы дядю Мишу хорошо понимаю.

Когда я был совсем мал, случилась такая история. Несет меня дядя Миша на руках, и мы проходим мимо витрины с чучелом медведя. Отец спрашивает: «Витенька, покажи, где мишка?» Я глажу дядю по лицу и отвечаю: «Во-тя-ня» Отец-то всегда называл его «Мишкой».

Был дядя Миша и моим первым учителем рисования. В первый и последний раз в своей жизни рисовал вместе с ним масляными красками натюрморт с арбузом. После окончания архитектурного института я баловался, в основном, акварелью. Учил меня дядя Миша рисовать портрет Ленина по клеточкам, над которым потом насмехались в изокружке Дома пионеров. Методист он был не важнецкий, да и рисовать ему пришлось научиться, сидя в тюряге за присвоение казенных денег. Это облегчало тяготы и лишения тюремной жизни.

Сохранилась памятная открытка о моем первом визите в Третьяковскую галерею. На лицевой стороне репродукция васнецовского Ивана Царевича на Сером Волке, на обратной надпись: «27 июля 1954 г. Дядя: Овсянников Михаил Андреевич — 47 лет. Племянник: Овсянников Виктор Александрович — 6 лет. Были в Третьяковской галереи. ВИТЯ; М. Овсянников».

Так что художественное влияние дяди Миши на меня, ставшего на старости лет художником, было бесспорным. Но самое сильное впечатление о нем производилось при моём знакомстве с тайгой, ее обычаями и атрибутами таежной жизни.

Первая таёжная прогулка

Первая, почти настоящая вылазка в тайгу состоялась в дни проживания на даче. Дядя Миша повел брата Володю и племянников, Мишку и меня, в ближние окрестности деревни Караульная и одноименной речки, похожей на горный ручей, Караулки, где должна водиться таёжная рыба хариус. Речушка с прозрачной игривой водой, прячется в сумраке густого хвойного леса. По берегам много созревшей черной и красной смородины. Здесь впервые узнаю, что красная смородина зовется в Сибири кислицей.

Нам с Мишкой досталось по охотничьему ружью, и мы долго лазаем по горкам и ложбинкам, начинающимся сразу за крутым откосом к Енисею. Вторая половина лета, и на лысоватых горных склонах немереное изобилье маслят. Спускаемся в густые заросли горной тайги. Бродим вдоль журчащих по камням ручьев и заросших ложков. При подходе к одной ложбинке слышится пересвист рябчиков. Все останавливаются, а я, крадучись, приближаюсь к зарослям кустов и молодых елей. Еще шаг и — фр-р-р-р — выводок рябчиков разлетается по кустам. В тяжелеющих сумерках густого леса напряженно высматриваю в ближних деревьях и кустах силуэты таежных петушков. Одного заметил. Прицеливаюсь и стреляю. Вижу, что попал: птица упала в густую траву. Уже темновато и в охотничьем азарте я не разглядел место падения. Общими усилиями долго ищем (жаль, нет собаки) и, наконец, находим подбитого рябчика, первый в моей жизни охотничий трофей!

На пути к дому Мишка заметил белку. Еще не сезон и мех негодный. Но охота пуще неволи: Мишка стреляет и тоже сбивает белку. Все довольные и счастливые, кроме загубленной понапрасну белки и вполне пригодного к употреблению рябчика, возвращаемся на дачу. Под руководством главного кулинара, бабушки Юли, рябчик очищается и варится в супе. Конечно, лапша с рябчиком достается преимущественно мне и Мишке. Вкус свежей дичи отменный!

Под впечатлением этой прогулки начало складываться стихотворение:

Я не видел ни тайменя, ни белуги,

Только плавали немые харюза.

В этой речке чудо-Нибелунги

Растворили синие глаза.

А над Маной, непокорной Маной,

Злой туман вершины затянул.

Я ловил на хитрую обманку,

Только никого не обманул.

В следующие дни рыбачим и купаемся с Мишкой в Енисее. Место красивое: у самого подножья быка Караульного несколько крупных камней-валунов, выступающих из воды. С них удобно удить енисейских ельцов, слушая дядины рассказы о легендарном таймене, когда-то в изобилии водившемся в Енисее. Ныряем в прозрачную и чуть прохладную воду. С гордостью демонстрирую освоенные за годы летований на подмосковной даче разные стили плаванья (брас, кроль, дельфин), чем вызываю приятную мне похвалу от дяди Миши.

Тогда не мог и представить, что больше никогда не придется купаться в Енисее у Красноярска. После постройки плотины Красноярской ГЭС в двадцати километрах вверх по Енисею от дядиной дачи и в сорока километрах от Красноярска, вода в реке летом будет ледяной, а зимой, в сорокаградусные морозы не сможет замерзнуть. Теперь неотъемлемый признак зимнего Красноярска — это клубящийся в морозных испарениях Енисей и выросший во много раз процент легочных заболеваний.

В свободное от прогулок время помогаю красить дачку. Неожиданно совсем рядом со мной садится сизый почтовый голубь — высокий, стройный, изящный. Отдыхает несколько минут, нисколько не пугаясь меня, и летит дальше по своим почтовым делам.

На другой день дядя Володя с Мишкой отправились за грибами. Дядя Миша увлёкся своими делами. Мне захотелось прогуляться по берегу Енисея. Иду босяком по прибрежной гальке, высматриваю в воде обкатанные яркие камушки, наслаждаюсь тишиной, простором и отсутствием кого бы то ни было. Один среди широты енисейских далей, предоставлен себе одному, бескрайней воле и наслаждению одиночеством. Ушел далеко, до следующего мыса, где обнаружился какой-то дачный поселок. Встретил мальчишек, которые запретили мне идти дальше: видимо, дачи принадлежали тогдашней красноярской элите и чужаков туда не пускали. Страна привилегий, даже в далёкой Сибири.

Медленно побрел назад. На подходе к дому повстречал взволнованных обоих дядьёв. Оказывается, я отсутствовал несколько часов, и они отправились на поиски пропавшего племянника.

Это были первые дни пребывания в Красноярске и его ближайших окрестностях. Будет еще не мало приключений и ярких впечатлений, но нужно ещё немного рассказать о двух дядях, сопровождавших меня, родных братьях отца.

Владимир Андреевич Овсянников был моложе моего отца и самый младший из трёх братьев. Он жил в Москве, и мы встречались довольно часто, за исключением периодов, когда он уезжал с женой и сыном за границу — сначала в Монголию, потом в Чехословакию и Болгарию. Он и умер самым первым из всех братьев, от рака горла. Моя мать рассказывала, что, когда я родился, дядя Володя пригласил ее в Таллинн, где он жил какое-то время после войны. Она взяла меня, годовалого младенца, и поехала. Там его жена и ее мать встретили нас без особого восторга, и мы скоро вернулись в Москву. Дядя был добрым малым, как все Овсянниковы, но пребывал под пятой у жены и тещи. Когда дядя Володя умер, наши семьи уже ничего не связывало.

Самым старшим из братьев Овсянниковых и самым любимым дядей был, конечно, дядя Миша. О нём можно долго рассказывать. Но, пожалуй, самым ярким событием его жизни был многодневный байдарочный заплыв из Иркутска в Москву в 1935 году. Михаил Овсянников, в числе шести участников заплыва, проплыл несколько тысяч километров по самым глухим местам. Двигались только водным путём, включая старые заброшенные екатерининские каналы между бассейнами Енисея и Оби. Преодолели не мало почти непроходимых порожистых рек Сибири и Урала. Бывали в таких глухих местах, где жившие там староверы даже не знали о новой советской власти в стране. Их торжественно встретили в Москве, как настоящих героев.

Потом много всего разного было в его большой жизни, и вот, он принимает меня в моей первой Сибири. Но пора вернуться к пребыванию в Красноярске и в его не очень далёком окружении, к самым ярким и незабываемым впечатлениям.

В настоящую тайгу

Собрались в дальний поход в самую-рассамую тайгу. Напасли съедобных припасов на несколько дней. Экипировались двумя ружьями для меня и Мишки. Дичь и рыбу будем добывать на месте соразмерно нагулянным аппетитам. Погода устоялась славная, теплая, без дождей. Клев будет отменный. Хариус в потребном «от пуза» количестве нам обеспечен. По такой погоде с ночлегом не будет проблем. Палатка и спальные мешки — лишняя тяжесть. Ходить по тайге нужно легко, с удовольствием, а любые неожиданности и невзгоды преодолимы, когда есть на свете такой бывалый таежник, как дядя Миша!

Примерно так думал Михаил Андреевич Овсянников — вдохновитель и организатор нашего предприятия. Его настроения передавались остальным, менее опытным соучастникам: дяде Володе, сыну его Мишке и, конечно же, мне.

Первый раз в обладание и испытание тайгой! Кто кем будет обладать и наслаждаться — вопрос сугубо диалектический. Мы ли ею, торжественно радуясь соприкосновению с первозданной природой, или она нами, как могучий таймень, заглотивший и переваривающий беспечного ельца?

Не знаю, что у других, а у меня настроение романтически приподнятое, переполненное энтузиазмом первооткрывания и миропостижения. Вот мы уже едем пригородным автобусом до Дивногорска. Ближние Саянские отроги гостеприимно раскрывают свои покрытые зеленью леса ладони с растопыренными пальцами сосен и лиственниц. Дорога, серпантиня между склонами невысоких гор, подпрыгивая на подъемах и приседая на спусках, приближает нас городку гидростроителей. Панельно-пятиэтажная архитектура самым типовым образом расставилась на плоской селитебной территории между пологим берегом Енисея и склонами лысоватых сопок.

Нам нужно дальше, за строящуюся ГЭС, на другой берег, выше по Енисею в сторону речки Бирюсы. Не той Бирюсы, о которой пелось из всех репродукторов на игривую мелодию композиторши-вундеркинда Александры Пахмутовой, а другой Бирюсы, примечательной своим скальным монументализмом и древними пещерами со следами художественно-бытовой деятельности наших самых отдаленных предков. Осмотр этих привлекательностей не входил в план нашего похода: мы намеревались пересечь речку выше по течению и подняться по ее небольшому притоку. Тогда ещё не предполагал, что не суждено будет повидать мне бирюсинских красот уже никогда — упокоятся они на века на дне будущего Красноярского моря.

Мы ищем попутную машину, чтобы попасть на это самое дно и начать пешеходное передвижение в намеченном направлении, в глубину тайги. Загружаемся в подходящий газик и, отъехав от Дивногорска, оставляем позади строящуюся плотину Красноярской ГЭС. Едем какое-то время по Абаканскому тракту до его поворота направо, где наши направления передвижения вынуждены разойтись. Спешиваемся, распределяем по плечам и спинам наши необременительные поклажи и шагаем по грунтовой и удобной к передвижению дороге в предвкушающем настроении. Поначалу двигаемся по широкой пойме Енисея, будущему водогноилищу. Здесь горы раздвинулись от Енисея. Сам «хозяин», не чувствую скорого подвоха, спокойно несет свои воды пониже и слева от нас к недостроенной плотине.

Начало пути содержит в себе потаенную радость новых ощущений, томительность ожидания ярких впечатлений и приключений. Отворачиваем от реки вправо. Начинается пологий подъем по реденькому лесочку. Дорога приятно извивается по рельефной местности. Лес становится гуще и основательнее. Скоро минует невидимая граница, за которой его можно будет называть тайгой. Дорога уходит левее, не проявляя желания удаляться от здешнего владыки, Енисея. А нам нужно вперед и вверх, на невысокую перевальную гряду. Сворачиваем на лесную тропинку, которая по мере нашего передвижения истощается, становясь едва заметной в горной тайге. Пока подъем необременителен, дяди Миша и Володя неторопливо братски беседуют о своем житье-бытье, о женах, работе, отдельных политических вопросах, затрагивающих интересы трудового народа. Содержания я уже не помню, но не трудно домыслить и нет нужды конкретизировать, о чем разговаривают два брата, встречаясь с промежутками в несколько лет.

Тропка делается круче и местами перевоплощается в подобие пологой лестницы со ступенями из корней ветеранов-сосен и, вполне возможно, отдельных представителей благородной кедровой породы. Дыхание учащается, переговоры стихают, и быстрота передвижения естественным образом снижается от крутизны подъема. Учащаются и наши краткие остановки. Дядя Миша, понимая неподготовленность попутчиков к затяжным марш-броскам, устанавливает щадящий режим, дабы не превращать приятное путешествие в насущную необходимость. Взрослая половина нашей экспедиции относится к курящему населению страны, и здоровое природное окружение не мешает перекурам на коротких привалах.

Подъем на перевал тянется долго. Я до сих пор памятно ощущаю накат утомленности этого первого горного восхождения при начале моей взрослой жизни. Особенно труден и крут оказался последний отрезок параболического пути до вершины гряды. Но, когда он делается до конца промеренным короткими напряженными шагами, вместе с полным истощением сил организма внезапно накатывает удовлетворенное облегченье, сравнимое, пожалуй, с некоторыми ситуациями интимной жизни, мне тогда не знакомыми.

Привал на вершине был продолжительнее других и, скорее всего, сопровождался приемом пищи для энергетического наполнения утраченных сил. Дальше путь пролегает по длинному пологому спуску в долину Бирюсы. Пейзаж сделался светлее с открытостью к широким далям и голубеющим склонам гор. Густые таежные чащи сменяются раскрытыми опушками и долинами ручьев. В одном таком просторном месте я издалека увидал большую хищную птицу на вершине невысокого, обрубленного грозою или ураганом дерева. Быстро прицелившись, стреляю. Птица тяжело взлетает, роняя перья — промах! Зачем стрелял и почему промахнулся, не знаю. Молодо-зелено.

В ходьбе и наблюдениях всяких разностей скоротали остаток дня. С вечерней зарей спустились к Бирюсе. Легко перейдя широкое, но мелководное течение реки, вышли на сухую открытую площадку, удобную для основательного привала и ночлега. Здесь остановились. Отдых и удобный ночлег были заработаны честно натруженными ногами, усталыми плечами от котомок и ружей, яркими впечатлениями долгого дня.

Разводим таежный костер и готовим немудреный ужин. Рыбачить с усталости не хочется, и мы надеемся на завтрашний день и приток Бирюсы — небольшую речушку Соржаково, вдоль которой намерены подниматься дальше.

Долина Бирюсы здесь широкая, поросшая ивняком и сырым мелколесьем. Подрагивающие отсветы костра выхватывают из ночной черноты силуэты деревьев, ближние заросли кустарника.

Подоспел душистый котелочный кипяток для чая. Дядя Миша щедро, в полгорсти, сыпет в свою большую кружку чайную заварку, заливает крутым кипятком и долго греет ее содержимое у самого огня. Получается плотная черная жидкость, называемая «чифирь». Этот напиток он освоил в свою недолгую тюремную бытность и пристрастился к нему на всю оставшуюся жизнь. Круто насыпается сахар — без него черный деготь в рот не лезет — и пьется за милую душу. Говорят, зэкам заменяет водку.

Пригубил я дядин напиток, но пить не смог, пришлось развести кипятком. Теперь напиток оказался крепкий, но приятный. С той поры пристрастился и я к свежему крепкому чаю. Не чифирю, но без хорошего чая жизнь стала не мила, и в сон клонит с устатку. Спасибо за это моему дяде Мише и первой моей таежной ночи!

Разговор у костра тих, нетороплив. Говорят дяди, мы с братом слушаем без внимания, топыря слипающиеся глаза. Запомнился случайный фрагмент беседы.

«Ты, Миша, почему в партию не вступаешь?» — спрашивает дядя Володя.

«Ну, нет! Я ж, понимаешь… (намекает на отсидку, но при племянниках умалчивает) и потом, не нравится мне многое в наших советских делах. Сталина развенчали, сам знаешь, что творил. Теперь новый, кукурузник… Я, Володя, не пойму, как тебе-то не тошно на партийной работе, парторгом. Нет, не по мне такие дела».

Когда прошло много лет после таежного привала, не могу гарантировать дословную документальность приведенной беседы, но смысл точен. Не испытывал Михаил Андреевич верноподданнических настроений и у забытого богом костра в таежной идиллии тем паче не скрывал своего мировоззрения.

Между делами и разговорами дядя Миша устроил некое подобие шалаша. Постелил нарубленного елового лапника, накрыл плащом. По наклонным жердям тоже наложил лапника — вот и весь ночлег. Снизу сухо, ветер не дует, а от затухающего костра в наш балаган струится теплый уют. Самое время отползать ко сну. Мы с братом-Мишкой, сморенные усталостью, ужином и костром, укрылись своими телогрейками и погрузились в праведный сон.

Спустя положенное время наступил полагающийся рассвет. Неторопливо вылезающее из-за гор солнце высветило розовыми утренними лучами далекие вершины и густой гребешок противолежащей гряды. Затем, медленно опуская границу ночи и дня по окружающим склонам гор, выползло самолично и окончательно пробудило наш таежный лагерь.

Незатейливый завтрак со свежим крепким чаем, и в путь, по известному лишь дяде Мише маршруту вверх по быстрой и мелководной речушке Соржаково. Чуть заметная тропка уводит от гостеприимной и светлой Бирюсы в неприветливо-буреломную долину ее притока, заросшую таежной растительностью, могучими стволами лиственниц, сосен и кедров. В густом и влажном от утреннего тумана подлеске среди молодых елок едва различимы аккуратно-пушистые пихтовые деревца. Отличить пихту от ели проще всего вблизи и на ощупь: пышная, яркая хвоя игриво щекочет пытливую ладонь, манит ласковым прохладным прикосновением и терпким ароматом. Приятное знакомство с нежной любовницей таежной флоры!

Тропа, скорее звериная, чем людская, петляя и извиваясь, пробирается сквозь сырые заросли высоких трав и кустарника. Перешагивает полусгнившие стволы давно упавших ветеранов леса. Застыв на мгновение у непроходимой чащи или крутого обрыва, сползает к журчащей воде. Здесь легкий, поколенный брод и снова густота жирующей вдоль ручья таежной растительности. Снова пологий подъем по едва видной тропке, петляющей между стволами и сгущениями разных зарослей. Потом снова вниз, ближе к удобному для прохода берегу ручья.

Так продолжается всю первую половину дня. На этом пути мы несколько раз форсировали игривый ручей, едва замочив устающие от горной ходьбы ноги. Прохлада воды идет им на пользу, и, не переобуваясь, шагаем дальше и дальше.

На одном из переходов мы с братом, шедшие позади, вдруг слышим частое хлопанье крыльев и видим пару крупных, вспугнутых уток. Они летят прямо на нас. Выцелить

в лоб не успеваю, да и боюсь стрелять в сторону идущих впереди дядьёв. Подоспел к прицелу мой боковой выстрел в мелькнувшую стрелой в двух-трех метрах от нас громадину-утку. Забыв, точнее, еще не усвоив охотничьи правила, стрелять в быструю цель с упреждением, метил в середину близкой и желанной добычи. Пока нажимал спусковой крючок, пока патрон воспламенялся и посылал свой смертоносный привет пролетающей утке, — за этот миг дробовой сноп отстал от нее, не задев и перьев на хвосте.

Мишка, стрелявший после меня, оказался в более выгодной позиции: утки начали удаляться от нас и нужно лишь точно прицелиться, почти не заботясь об упреждении. Гремит его выстрел и мишкина удача, вслед за моей, махая крыльями, скрывается в гуще деревьев.

Дядя Миша смеется: «Сезон охоты еще не открыт. Ваша стрельба браконьерская! Доверяя вам ружья, я был спокоен за лесной народ».

С шутками и прибаутками зловредных дядек и нашими кислыми рожами пробираемся дальше вдоль журчащей на перекатах речушки. Скоро наша бесславная охота забывается в преодолении очередных мелких препятствий и подступающего утомления от долгого, но не скучного пути.

День близится к полудню. Июльский зной проникает сквозь кроны деревьев-великанов, выпаривает влагу земли, сырость травы и листьев. Наполняет атмосферу тайги хвойным ароматом душного дня. Ходьба становится труднее, голод, после легкого и уже забытого завтрака, чувствуется сильнее. Впечатления пути ощутимо давят на плечи, а чуть показная выносливость и невинные шутки дяди Миши давят на юные самолюбия. Все идет к тому, что пора всерьез задуматься о привале и задуманное осуществить. Что мы и делаем, остановившись на небольшом, покрытом свежей травкой полукруглом мысе. Петля реки огибает его с трех сторон, а с тыла подступает добротный ельник, удобный для устройства ночлега и защиты от холодного ветра с гор.

Разводим костер и обедаем чем бог послал из наших котомок. Жирные кряквы были бы очень кстати, но приходится насыщаться картошкой с тушенкой под жалобный комариный звон, журчание речки и бульканье кипятка в котелке для чая. Комаров и прочего таежного гнуса не много. Якобы, их чем-то морили в окрестностях Красноярска.

После обеда приступаем к вечерней рыбалке. Дядя Миша преподает науку выуживания хариусов. К небольшому крючку прикладывается пучок щетины из собственных волос и обматывается ниткой. Привязывается еще несколько цветных ниточек, и «обманка» готова. Эту, с позволения сказать, наживку привязывают к леске без грузила и поплавка. Длинным удилищем забрасывают «лакомую» приманку на быструю струю у переката. Дальше все зависит от наличия рыбы и ее желания хватать обманку.

Приступаем к охоте на хариуса. Клев вялый. Вечерняя заря не образовывается: с севера, со стороны Красноярска сгущаются тяжелые облака. Небо начинает темнеть, быстро смеркается и слышатся отдаленные раскаты грома. Быстро сматываем удочки и готовимся к ночлегу. При этом спешно варим уху из полдюжины отловленных хариусов, не крупных, но ровных, с небольшие селедочки.

Устройство балагана не составляет больших трудов: к настилу из елового лапника прикрепляется один из припасенных плащей для пущей надежности от весьма вероятного дождя. Подоспевшая уха образует изящную вечернюю трапезу, после которой не остается другого дела, кроме отхода ко сну и заветных мечтаний о надежности нашего укрытия. Чтобы не страдать от мук сомнений и недобрых предвкушений, сморенный усталостью дня, стараюсь быстро уснуть. Без особого труда реализую это естественное желание под приближающиеся раскаты и мерцание грозы…

В глубину сна моего юного организма проникает нарастающий грохот грозы и шум падающей воды. Ноги укрыты плащом, а верхняя половина горизонтально лежащего тела под защитой наклонного настила из лапника и другого вспомогательного плаща. Это обнадеживает, но только до тех пор, пока на мое спящее лицо не начинают падать первые капли. Просыпаться из-за такого пустяка не хочется, и я инстинктивно накрываю лицо одеяльной телогрейкой.

Дальше мой сон превращается в перманентную дремоту, сквозь которую отчетливо ощущаю постепенное намокание моего ватника, а за ним всех прочих частей одежды и тела. В таком состоянии лежания в мокрой дреме проходит, протекает долгий остаток ночи…

Рис. 4 После дождливой ночёвки у разлившегося ручья. (Откуда с нами была собачонка — совсем не помню).

Светает. Отбушевавшая гроза сменилась мелким дождем, не способным усугубить всеобщей влажности вокруг и в нас самих. Сон быстро уходит. Остается уныние и полный дискомфорт настроения. За ночь вода в реке поднялась и теперь вплотную придвинулась к нашему лагерю. Потом мы узнали, что в ту ночь в Красноярске по затопленным улицам прекратилось движение автомобилей.

Там свои проблемы, у нас свои. Дядя Миша, поднявшийся раньше всех, не теряет самообладания. Бодрясь, подбадривает остальных. И, первым делом, начинает разводить огонь. О сухих дровах мечтать не приходится. Кажется, что вездесущая вода пропитала все сущее кругом и всюду. Тут я впервые вполне наглядно и воочию убедился, что дядя Миша — бывалый таежник. Он настрагивает ершиком тонкие палочки, хитро укладывает сырые дрова и… о чудо! — костер, нехотя, разгорается.

Дальше дело не сложной техники и таежной технологии. Кое-как подсушиваем одежду, доедаем вчерашнюю уху, бодримся спасительным чаем и собираемся в обратную дорогу. После грозы вода не только поднялась, но помутнела и о хариусах можно забыть надолго. Делать тут больше нечего, а желания испытывать судьбу и крепость здоровья наших продрогших организмов не появляется. В путь!

Но наши проблемы лишь приступали к коварному развороту.

Милый ручеек, игриво журчавший у наших ног на переправах, чудодейственным способом преобразился в грозный поток. Избежать переправ на обратном пути мы не можем: крутые обрывы берегов после ночного потопа стали еще непроходимее.

Рис. 5 Одна из переправ через Соржаково.

После недолгого марш-броска по сырой тропе снова вышли к реке. Там, где вчера было по щиколотку, сегодня по мягкие места. Где шагали по колено в воде, теперь мощное течение по пояс. Начинаем опасную переправу, опираясь на шесты и мелкими шагами продвигаясь к другому берегу. Ноги скользят по камням на дне реки, в коленях мелкая дрожь. Кое-как переправились и, не задерживаясь, снова вперед!

Такое повторяется несколько раз. Были места, где казалось — всё, дальше пути нет. Но другого выхода из этой ловушки тоже не было. Сохранилась фотография, на которой дядя Володя оседлал перекинувшийся через реку ствол дерева и ягодичными движениями продвигается по нему. Я с противной улыбочкой протягиваю ему длинный шест родственной помощи.

Двигаемся без остановок и перекуров с задержками на очередных переправах. Время словно ускорилось. Наконец, выходим к Бирюсе, которую схода форсируем с немалыми трудностями. Об отдыхе и еде не помышляем, что-то жуем на ходу, запивая речной водицей. Дорога знакомая, но впечатления совсем иные, и настроение — деловито-озабоченное. Все силы уходят в непрерывное движение ног.

Подъем на перевал и спуск к Енисею преодолеваются на одном дыхании. Дождь перестал и начало ехидно выглядывать предзакатное солнышко. Только теперь заметили, что близится вечер. Дорогу, отнявшую в другом направлении двое суток, сейчас одолели за один день. На подходе к Енисею сгущаются сумерки. Но темнота не страшит: оставшийся отрезок пути прошагиваем «на автомате» по хорошей дороге. До енисейской плотины осталось не больше километра. Вот она уже видна в сужении реки, зажатой в крутых скальных утесах. И тут проявилась картина, которая надолго запечатлелась в моей еще свежей по молодости лет памяти.

Подоспевшая густая летняя ночь накрылась ясным звездным небом. В обрамлении высоких берегов Енисея, над плотиной будущей ГЭС, мерцающей в прожекторах трудовых свершений с гудящим муравейником кранов, самосвалов, бульдозеров и всяческих героических механизмов — над всем этим романтизмом 60-х годов зависла большая круглая луна, осветившая своим таинственным куиндживским светом, поблекшие под ней огни стройки коммунизма. Контраст и слияние двух стихий необычайны! Хочется замереть и долго-долго созерцать эту волшебную картину. Но обстоятельства неумолимы, и навалившаяся усталость требует завершения пути.

Выходим на громаду-плотину. В сутолоке ночного строительства мы, выходцы с другого света, в поисках попутного транспорта мечемся от одной машины к другой, пока не наткнулись на открытый грузовик, везущий рабочую смену в Дивногорск. Быстро со своим нехитрым багажом забираемся в кузов и весь путь до города созерцаем героические образы молодежи труда. Красивое личико одной юной гидростроительницы хорошо запомнилось мне. Жива ли она теперь в своем пенсионном возрасте? Интересно, как сложилась дальнейшая жизнь этой красивой девушки? Замужество, дети, работа на строительстве нового города Дивногорска, пенсия, и, скорее всего, её уже нет в живых…

Однако, и наша нетрудовая усталость напоминает о долгом, напряженном дне. Выбираемся из попутной машины на зудящие мышцы ухоженных ног. В утомленной до крайности эйфории запихиваюсь в найденное такси. Путь до Красноярска не близкий, километров 40 — можно и нужно вздремнуть. Глаза без лишних усилий закрываются в надежде на заслуженный отдых…

Но, что за черт! Почему мне мешают спать? Зловредные попутчики безжалостно тормошат мой поникший организм — мы уже приехали к дядиному дому на правом берегу, на проспекте Красноярский рабочий…

Много разных событий было в моём первом пребывании в Красноярске. Уже не помню, было ли это в тот раз или в мой другой приезд, но побывал я и на другой даче, садовом участке тёти Тамары, Тамары Андреевны Симоновой.

Её дачка находилась в другой стороне от Красноярска, в направлении к аэропорту Емельяново и в совсем ином окружении. Там низкие сопки перемежаются с почти степными пейзажами. Дачка, как и у дяди Миши, тоже была скромная, мало примечательная сама по себе, и побродить в окрестностях мне не пришлось.

Я мало знаю об истории жизни тёти Тамары. Она навсегда останется в моей памяти суровой с виду, но добрейшей женщиной, обожавшей своих многочисленных племянников (своих детей у нее не было) и меня в том числе. Голос у тети Тамары был с некоторой хрипловатостью, но не грубый, а бархатный и приятный на слух. Приезжая потом в Красноярск, я иногда останавливался в её маленькой квартирке в центре города. Она показывала мне старые фотографии и документы столетней давности о моих не столь давних предках, рассказывала о них. Потом я всё это, вместе с подробнейшими воспоминаниями другой моей родственницы, «тёти Дуни» (о ней скажу позже) использовал в моей первой книге. И особенно запомнились вкусные обеды в её доме. Она работала на мясокомбинате и всегда снабжала мою семью невиданными в то время, даже в Москве, мясными деликатесами.

Столбы

Но пора вернуться к другим событиям мой тогдашней красноярской жизни. Пока наши герои, путешественники и краеведы отсыпались после красот и сюрпризов сибирской природы, судьба готовила им новые подарочки.

Сначала был родственный визит на квартиру «тети Дуни». Так у нас звали мою двоюродную бабушку, Евдокию Ивановну Яворскую (Овсянникову). Жила она в новом районе с дочерью и мужем — Александром Леопольдовичем Яворским. Решено было в ближайшие дни совершить вылазку на знаменитые красноярские Столбы и Александр Леопольдович должен был возглавить эту «экспедицию». Было ему тогда 76 лет.

Худощавый, высокий старец, с суровым взглядом, о котором юное поколение московских родственников почти ничего не знало, оказался изрядной знаменитостью. Бабушка Дуня и ее дочь Аля тайком от хозяина показывали гостям необычные «картины» Яворского: на больших холстах были запечатлены сибирские пейзажи из приклеенных разноцветных листьев и другой растительности. Александр Леопольдович оказался известным ботаником и редкостным знатоком здешних мест.

Имя Александра Леопольдовича Яворского долгие годы было под запретом. С 1937 по 1947 год он сидел в Вятлаге, обвиненный в контрреволюционной деятельности, шпионаже и еще бог знает в чем. После лагеря, он успел год поработать, а затем снова на 5 лет был отправлен в ссылку. Вернулся в Красноярск 65-летним стариком. Через два года его официально реабилитировали.

С 1925 года до своего ареста он был первым директором знаменитого красноярского заповедника «Столбы». Столбами Яворский «заболел» с детства. Он стал их историком, летописцем, исследователем.

Первое внешнее впечатление от 76-летнего Яворского, произведенное им на новоявленного двоюродного внука, оказалось не очень приятным. Хмурый и горделивый старец не излучал симпатии или особого интереса к юному дальнему родственнику. Да и внук тогда почти ничего не знал о нем и не стремился к сближению.

Выяснилось лишь, что год назад был торжественный юбилей Александра Леопольдовича и ему была подарена футболка с крупным изображением «75», в которой он и отправился в семейный поход на Столбы.

Рано утром доехали автобусом до устья речки Лалетиной, откуда, собственно, и начинался заповедник, и двинулись пологой грунтовой дорогой в направлении Столбов. Забавная получилась процессия. Впереди размеренно вышагивает худой и высокий старец, Александр Леопольдович в юбилейной футболке. За ним в меняющейся очередности растянувшаяся свита: два внука-племянника, впервые идущие на Столбы и с любопытством глядящие по сторонам. Меланхолически спокойно шествует дядя Володя, ведя неторопливый разговор со своей теткой, женой Яворского. Городской и не вполне здоровый образ жизни дяди Володи не способствует долгим переходам, поэтому он чаще оказывается в задней половине процессии. Идущая с ним, но ничуть не отстающая от других, тетя Дуня, особенно колоритна и замечательна. В свои, уже далеко не молодые годы, с округлой фигурой, она очень похожа на упитанную уточку, с семенящей и раскачивающейся походкой.

Путь не близкий, но остановок для отдыха почти нет. Лишь изредка Александр Леопольдович, заметив отставание части нашей компании, словно нехотя останавливается и вместе с юношами поджидает отставших. Успев минуту-другую передохнуть, стар да мал, шедшие впереди, трогаются дальше, а тетя Дуня продолжает свои шагания-качания почти без остановок.

Дорога вдоль речки Лалетиной не блещет разнообразием. Лишь изредка напоминает о себе журчащая на перекатах речушка, скрытая от глаз густым кустарником. По правую сторону от дороги идет подъем, поросший хвойным лесом. Иногда на противоположном берегу просматривается крутой гребень хребта с небольшими скальными выступами.

Миновали заповедную заставу — два-три деревянных строения с небольшим таежным хозяйством. Постепенно подъем становится круче, остановки и ожидания отстающих — чаще. На исходе примерно часового пути дорога сужается, начинает сильнее петлять, повторяя изгибы русла горного ручья. Последние несколько сот метров на подступах к заветной цели приходится преодолевать сильную крутизну пути и отчетливо ощущать незаметно накопившуюся усталость. Это почувствовали самые молодые участники перехода, а бывалые ветераны, тетя Дуня и особенно Александр Леопольдович, кажутся такими же свежими, как и в начале пути.

На последнем подъеме вошли в густой высокий лес. Тропа начала разветвляться по разным направлениям территории массового паломничества местной и заезжей публики. Сквозь хвою могучих сосен и кедров кое-где просматриваются высокие скалы знаменитых Столбов. Пока об их величии можно лишь догадываться.

Рис. 6 Я и Мишка на Слонике.

Вышли на некое подобие поляны, в центре которой лежит огромная покатая глыба. Это знаменитый Слоник. Он славен тем, что на нем столбисты проверяют надежность обуви и прочей амуниции. Скалы Столбов состоят из особой породы, практически не подверженной разрушению, выветриванию. Успех восхождений на них почти полностью зависит от знания каждой трещинки и каждого уступчика и, в немалой степени, от надежного сцепления ступни с камнем. Раньше, до появления спортивной обуви главным снаряжением столбистов были резиновые калоши и кушак — подобие веревки для помощи товарищам. Обычное альпинистское снаряжение здесь не используется.

На Слонике проходила последняя проверка готовности к серьезным восхождениям. Нужно хорошо разбежаться и постараться добраться до вершины 5-метрового крутого подъема. Я и Мишка с переменным успехом наскакиваем на Слоника и после нескольких попыток проходим это не сложное испытание. «Старики» с улыбками наблюдают за резвящимися юнцами. Но пора дальше, к главным примечательностям Столбов.

Вот они настоящие скалы. Знаменитый Первый столб. За ним открывается Второй. Тут новичкам делать нечего. Задрав головы, мы разглядываем крутые вершины, среди которых кое-где виднеются ползущие «муравьи» отважных и опытных скалолазов.

Старшие товарищи рассказывают, что у столбистов была традиция встречать рассвет на вершине Второго столба, самого высокого и одного из самых трудных для подъема. Почти в полной темноте, опытная компания, в которой были и наши ближайшие родственники, включая молоденькую тетю Тамару, начинала трудный подъем. Помогая друг другу, они не спеша продвигались к вершине и успевали разместиться на верхней площадке Второго столба перед самым восходом солнца. Наградой им было совершенно неописуемое зрелище многокилометровых горных далей в лучах выплывающего огненного диска.

Рис. 7 Я с двоюродным братом осваиваю Столбы.

А между тем, наша компания, петляя между великанами-деревьями и небольшими каменными утесами, у каждого из которых были свои названия, приблизилась к большому и широко известному столбу по имени Дед. Притом, что этот столб не является очень сложным для подъема и не выделяется большой высотой, он давно стал символом заповедника. На всех иллюстрациях и сувенирных изделиях присутствует выразительный профиль мужской головы с резкими чертами лица и окладистой бородой.

Рис. 8 Столб Дед.

Пока взрослые участники экскурсии степенно прогуливаются у подножья столба, дерзновенная молодежь скачет по козлиному на россыпи крупных камней, спадающей от головы великана к открытой площадке перед ней. Не удовлетворившись этим занятием, я предпринимаю попытку подняться выше. Захожу с тыльной части головы, где подъем кажется более спокойным. Забираюсь на узкую площадку, за которой внизу крутой обрыв и видны лишь верхушки больших деревьев. Выше площадки небольшой уступ на уровне груди, залезть на который начинающему скалолазу не составило большого труда. Легко отжавшись на руках, подтягиваю свое еще совсем не тучное тело на узкую ступеньку откоса. И хотя молодой спортивный азарт горячит кровь, здравый рассудок подсказывает, что следующие выше трещинки и ступеньки требуют более серьезной подготовки. Это был не сложный и известный «лаз» на вершину столба, но страсть остыла и рисковать молодой и горячо любимой жизнью уже не хотелось. Нужно было думать о достойном отступлении на «заранее подготовленные позиции».

А тем временем мудрый и предусмотрительный Александр Леопольдович приблизился к месту действия и с любопытством наблюдал дальнейшие поползновения неопытного отрока. А тому было над чем задуматься. Исходная площадка, подняться над которой удалось не многим больше чем на метр, сверху виделась покатой в сторону обрыва и потому весьма коварной. Спуститься на нее тем же манером, то есть сползти задом вперед, было не очень удобно и потому боязно. Сорвавшись с уступа, удержать равновесие на узкой наклонной площадке было бы невозможно. Та же проблема может возникнуть при спрыгивании на эту площадку лицом вперед. Но популярный принцип смотреть опасности в лицо возобладал, и наш не очень героический герой аккуратненько спланировал на исходную позицию. При всей осторожности и предусмотрительности объективные законы физики никто не отменил, и сила инерции повлекла легкомысленное тело в сторону зияющей пропасти…

Рис. 9 В одно из последующих посещений Столбов стою у памятного места моего спасения.

Все бы закончилось весьма печально, если бы рядом не оказалось многоопытного почти восьмидесятилетнего деда. Длинной и костлявой рукой он уверенно схватил за плечо теряющего равновесие внука и сдернул его с опасной площадки. Этот мелкий эпизод остался почти без внимания других свидетелей бесславного восхождения, но на меня, главного виновника, едва не ставшего очередной жертвой красноярских Столбов, произвел неизгладимое впечатление. Обоих «дедов» я запомнил на всю оставшуюся благодаря счастливому случаю жизнь. Это было первое моё чудесное спасение. В предстоящих многих скитаниях по таёжным глубинкам будут и другие случаи…

В одно из последующих посещений Столбов, многими годами позднее автору этих строк пришлось лицезреть следующую картину: босоногий парнишка прошмыгнул по той самой памятной площадке к вершине Деда, даже не замедлив своего кошачьего хода.

Следующим местом остановки стала изрядно утоптанная площадка перед другим замечательным столбом, называемым Перья. Это, пожалуй, самый необычный столб, точнее сказать, несколько отдельных и стоящих впритык один к другому узких каменных глыб, высотою не менее 20 метров каждая. Вместе они образуют очень выразительную группу, ставшую, как и Дед, символом заповедника. Техника лазанья по Перьям сильно отличается от восхождения на все другие столбы и называется «в расклинку». Подняться на гладкие и абсолютно вертикальные Перья можно лишь вклиниваясь в щели между ними, упираясь руками и ногами и постепенно поднимаясь к вершинам.

Рис. 10 Столб Перья.

Вот какую картину удалось увидеть нашим любознательным путешественникам во время их пребывания под Перьями. Группа молодых ребят, друг за другом, поднималась одной из упомянутых щелей и преодолела уже большую часть пути. В середине вертикальной команды с трудом продвигалась вверх особа женского пола, силы которой неожиданно иссякли. Ей не оставалось ничего другого, как последовать приказу ниже следующего товарища и сесть ему на плечи. В таком виде они продолжали свое восхождение.

Понаблюдав еще некоторое время за упорными скалолазами, наша компания отправилась дальше. Нужно сказать, что заповедник Столбы занимает большую территорию горной тайги. Группа хорошо известных скал образует так называемые старые Столбы и расположена на относительно небольшой площади. Есть еще новые Столбы, но они далеко, и посещают их редко. Забираться туда не входило в планы нашей обзорной экскурсии. Следующей целью была примечательная Архиерейская площадка, которая располагалась несколько в стороне от основной группы столбов, но с нее можно было без помех полюбоваться открытыми далями, открывающимися с вершин других столбов и потому недоступными для наших «неподъемных» туристов. Название площадки связано с давней историей восхождения на Столбы любознательного местного архиерея.

Когда мы добрались до Архиерейской площадки, Александр Леопольдович рассказал об этом. Наслышавшись о красоте Столбов и окрестностей, где-то на рубеже 19-го и 20-го веков их решил посетить крупный священнослужитель. Его сан и физическая подготовка не позволили подняться на высокие столбы, и он ограничился восхождением на небольшую скалу, с которой смог налюбоваться неслыханными божественными красотами отрогов Саян. В его честь и получила свое название Архиерейская площадка.

Вот как писал Яворский в своей большой поэме «Столбы», написанной в его тюремные годы, об этих местах:

«И покорный и солнцу, и лени,

Я столбовских верхов не хотел,

С Архиерея виска, свесив ноги в коленях,

Я на Гребень и Митру смотрел.

Сколь чудесны вы, грезы природы,

Как занятен безмолвный ваш вид,

Как сумели и ветры, и воды

Сделать сказкой и былью гранит».

В этой многоглавой поэме он подробно описывает каждый из столбов и связанные с ними воспоминания о многих путешествиях с женой, друзьями и знакомыми…

Наша торжественная процессия поднялась на просторную и открытую на несколько сторон горизонта Архиерейскую площадку. Действительно, вид отменный. Голубые дали и бесконечная череда не крутых, но изящных вершин отрогов великой горной страны, прорезанных верхушками ближних Столбов. И простор, безграничный простор.

Здесь начинаешь понимать, что так притягивает совершенно разных людей к этим местам. Почему неистребимо и неиссякаемо уже больше ста лет племя, называющее себя «столбистами», одним из основоположников и патриархом которого был Александр Леопольдович Яворский.

Однако красотами сыт не будешь, а время приближалось к обеденному. По этой обыденной причине группа разновозрастных родственников расположилась в уютном гроте одного небольшого утеса и, разложив запасенную снедь, перекусила, чем бог послал. С новыми силами, отдохнув и подкрепившись, тронулись в путь, созерцая попутно разные другие самобытные столбы и столбики.

День близился к завершению. Всем предстоял заслуженный отдых в одной из избушек на Столбах, в компании заядлых столбистов, хороших знакомых Александра Леопольдовича.

Избушка оказалась просторной, и все смогли разместиться на ночлег, расстелив на полу матрасы и ватные телогрейки. Перед сном был обильный товарищеский ужин и впечатляющая культурная программа из рассказов красноярцев о своих близких и дальних путешествиях.

Кульминацией вечера стал цветной любительский фильм, прокрученный на белую простыню из узкопленочного кинопроектора, о походе в самое сердце Саян, с потрясшими молодой впечатлительный организм москвича панорамами горной страны — дикими снежными вершинами, таинственными каньонами и огромными изумрудными цирками, бескрайними и безлюдными далями, полными истинной свободы от всего прочего мира. Вот, куда захотелось, надолго и всерьез, и куда я долго буду стремиться…

Спокойный, уютный сон в окружении родственных душ и тел стал достойным завершением насыщенной программы прошедшего дня.

Утро выдалось светлое и умиротворенное. Еще небольшая прогулка по Столбам и дорога домой новым маршрутом.

На Столбы существуют два захода: по которому мы поднимались, Лалетиной, и другой, более короткий путь к Красноярску — Каштак. Тропа Каштаком гораздо круче и подъем по ней много труднее. Спуск, конечно, легче, но к концу тропы ноги отваливаются и выворачиваются из суставов. Яворскому все нипочем, и колобок-тетя Дуня чувствует себя как рыба в воде.

Прощание с Красноярском

Другие события той красноярской жизни меркнут после путешествий в тайгу и на Столбы. Потом был отлет из старого аэропорта, который располагался совсем близко от центра. Летел с дядей Володей и Мишкой. Тогда меня впервые поразили виды из иллюминатора на заоблачной высоте. Наблюдаю чередование самых причудливых облачных пейзажей.

Обратно — этим же маршрутом,

Теперь — над облачной страной.

Творец был пьян и всё напутал,

Раскинув небо подо мной.

Впечатления от первого в жизни перелета яркие, но с годами сильно померкли после многих-многих перелетов в самые дальние концы страны и мира. Однако первый Красноярск не забывается.

Следующий очень краткий визит в Красноярск связан с моим почти анекдотическим поступлением в Московский архитектурный институт в 1965 году.

В года заканчивающейся «хрущёвской оттепели» я стал часто встречаться с моим бывшим одноклассником Володей Батшевым. Он был одним из основателей возникшей тогда протестной молодёжной группы поэтов и художников СМОГ, являлся «главным теоретиком смогизма». Не буду рассказывать подробно об этом ярком периоде моей жизни, когда мне лицом к лицу довелось встретиться с талантливейшим молодым поэтом-смогистом Леонидом Губановым, поэтом Евгением Евтушенко, удивительным художником Василием Ситниковым и другими — это предмет отдельной истории.

Однажды, шляясь с Батшевым по Москве, мы зашли в архитектурный институт, где училась на подготовительных курсах близкая знакомая Володи, поэтесса Вера Копылова. Пока Батшев разыскивал её, я внимательно посмотрел учебное расписание с основными предметами — истории искусства и архитектуры, рисунок, живопись и т. п. Меня заинтересовал этот перечень, и, имевший с детства некоторую тягу к рисованию я решил: а почему бы мне не попробовать записаться на подготовительные курсы и попытаться поступить в институт. Предстояло учиться последний год в 11-м классе, а потом «грозила» армия. Родственников и знакомых архитекторов у меня не было, но, чем чёрт не шутит.

На следующий год, закончив курсы, подучившись рисовать и чертить, я сдавал вступительные экзамены. Поступить туда без блата было почти невозможно. На экзаменах набрал полупроходной бал и не прошёл по конкурсу.

Тут очень обеспокоились мои родители. Как сделать так, чтобы их единственный и любимый сынок не пошёл служить в славную Советскую армию? Вспомнили о моей красноярской родне, срочно купили билет на самолёт и отправили в Красноярск.

Дочь дяди Миши, Лена, преподавала английский язык и работала в приёмной комиссии Красноярского политехнического института. Встретившись с ней в институте, я показал справку о сдаче экзаменов в Москве. Здесь вступительные экзамены давно закончились и все уехали «на картошку».

«Засунь эту справку себе в одно место и перепиши несколько листочков с приёмных экзаменов», — сказала двоюродная сестра… Так я стал студентом строительного факультета красноярского института.

Через несколько дней моего пребывания в Красноярске в мерзкую сентябрьскую погоду приходит телеграмма из Москвы. Не приехали некоторые иностранные студенты-первокурсники, и я, в числе нескольких других москвичей, зачислен в архитектурный институт. Так я одновременно стал студентом двух институтов и познал великую силу блата в самой справедливой стране мира.

Решение было очевидно. Билет на самолёт в Москву. И я без какой-либо протекции стал студентом Московского архитектурного института, одного из престижнейших в стране. Некоторые мои знакомые, даже дети потомственных архитекторов, несколько раз пытались туда поступить, как и Вера Копылова, но не смогли. Везунчик!..

Потом ещё несколько раз случался Красноярск в моих служебных командировках.

В первый день моего последнего посещения Красноярска, весной 2000 года, я со своими хорошими знакомыми, Сашей Халилеевым и его женой Леной, встречавшими меня в новом аэропорте Емельяново, добрался на их машине по еще заснеженной грунтовой дороге до бывшей дачки дяди Миши.

До Караульного быка доехали относительно легко.

Последний раз был здесь с дядей Мишей, уже тяжело больным и почти не говорящим после операции на горло. Приплыли на «Заре» к Караульной и дошли до его домика. Он понимал, что прощается со своей дачей. После его смерти жена Нина Ивановна продала дачу какому-то художнику. Все родственники дяди Миши очень жалели об этом. Теперь, кажется, и художник умер, и дача принадлежит кому-то еще.

Я побродил по памятным местам, насладился панорамой Енисея от Овсянки до устья Маны. Обошел тот самый домик на крохотной площадке под гротом и с тем же Чертовым пальцем. Постоял еще немного над крутым спуском к Енисею. Спустился к воде с полузатопленными валунами, с которых мы ныряли в когда-то почти теплую воду с двоюродным братом Мишкой.

Обратная дорога оказалась гораздо труднее. Снег подтаял на дневном солнце, и мы с немалыми приключениями преодолевали крутые и извилистые подъемы и спуски.

Потом были встречи с тетей Галей, ее сыновьями Женей и Андреем. Посетил бывшую квартиру тети Тамары, где теперь жили Андрей со своей женой Вероникой. Посмотрел старые фотографии и архивы тети Тамары. Был еще визит к двоюродной тете Але, дочери тети Дуни и А.Л.Яворского, и ее родственникам, посещение литературного и краеведческого музеев. В краеведческом музее с удивлением узнал, что там ничего не известно о моих предках Нашивошниковых, совершивших по указу царя Петра первую экспедицию за Саянский хребет и построивших Саянский острог. Об этом я подробно написал в моей книге «Корни и кроны».

Встречался со своими знакомыми архитекторами, «гудели» в моем гостиничном номере. Это, не считая многих командировочных дел: ездил с Халилеевым по городу, смотрел новые жилые районы. Теперь места, прилегавшие к старому городскому аэропорту, полностью застраивались. Жилой район с типовыми панельными домами называется «Взлетка». Пытался разыскать и встретить местного историка и краеведа, Г.Ф.Быконю — не удалось.

В субботу, свободную от служебных дел, довелось еще раз и в уже зрелом возрасте понаблюдать за уникальным и имеющим вековую историю братством красноярских «столбистов». Хмурым утром, после нескольких весенних солнечных дней выбрался на Столбы в приятной компании внуков моего двоюродного деда Александра Леопольдовича Яворского — Андрея с женой Ирой и Ольги. Добрались до их избушки, стоящей неподалеку от дороги по Лалетиной, перед самым началом Столбов. Разбудили нескольких похмельных столбистов, обогрелись и перекусили. Сходили к ближним столбам, мимо Слоника, к Деду, Перьям. Фотографировались и снимались на видео. На Деде постоял у площадочки, с которой когда-то чуть не упал, спасенный Александром Леопольдовичем. Потом Андрей вытаскивал безмозглых школьников, застрявших между дедовскими уступами. На Перьях появилась памятная дощечка погибшему здесь знаменитому столбисту (забыл фамилию). Он фотографировался на легчайших для него скалах и случайно разбился. Со столбистами такого не случается — бьются в основном пришлые люди. Когда вернулись к избушке, компания пополнилась несколькими новыми «сожителями». Интеллигентные ребята приводили избу в порядок после зимы, чинили окна. Девушки готовили общую трапезу, к которой присоединились и мы. Застолье получилось приятное во всех отношениях.

На следующее утро, к моему отлету, погода резко наладилась и весь день светило солнце, хотя намеченный мною прощальный визит на городское кладбище мог и не быть таким светлым. Ездили с тетей Галей (последней из живых тогда предков по отцовской линии и, как я недавно узнал, моей крестной) и ее близкими. Долго искали, но нашли могилы бабушки Юли, тети Тамары, дяди Миши и его дочери Лены, рано умершей, но хорошо памятной по годам детства и юности, по удивительной эпопеи моего поступления в институты — она была лет на 10 старше меня. Могилы других замечательных красноярских родственников и предков не обнаружил. Видимо, захоронены в других местах.

Большая часть кладбища приметно выделялась свежими захоронениями, щедрыми венками и богатыми надгробиями — последнее пристанище местных новых русских, безвременно ушедших после приятельских разборок и переделов сфер влияния обильного своим природными ресурсами края.

Рис. 11 Остров Татышев в Красноярске, подаренный моему роду Петром Первым в вечное владение.

Дорога от Красноярска к аэропорту Емельяново тянется в окружении многочисленных холмов, сопок, оврагов, лощин. Провожают меня, как и встречали, чета Халилеевых. Кое-где еще не стаял снег, но южные стороны пологих возвышенностей по правую сторону от дороги очистились от него. Трава жухлая, прошлогодняя, грязно-зеленого и охристого цветов. Склоны безлесных холмов во многих местах подмыты и осыпались, обнажились желтые, коричневые и кирпично-красные породы. Из-за этих оттенков и небольшого рельефа, пейзаж похож на марсианский.

Наконец, посреди «красной планеты», справа от шоссе появляется и проплывает мимо поселок Емельяново, по здешним понятиям крупный районный центр. Среди ферм, цехов и непонятных строений затерялись старые домишки. По окраинам поселка разбросаны серые, кирпичные и панельные пяти- и девятиэтажки типовых серий. С трудом верится, что тут когда-то «наместничал» один из моих предков Нашивошниковых…

Вернусь ли когда-нибудь в Красноярск? Вряд ли. В светло русой шевелюре «папиного сибиряка» давно заметны пробелы седины, и здоровье уже не молодое. Но до этого было ещё много других увлекательнейших путешествий в сторону Сибири и ещё дальше.

Красноярск и его окрестности сильно менялись в прошедшие десятилетия. Я говорил, как изменились природа и климат после постройки Красноярской ГЭС, строительство которой завершалось на наших глазах, когда мы возвращались из «большой тайги». Спустя немного лет после моего первого посещения Красноярска, дядя Миша прислал фотографию нового Красноярского моря, снятую примерно в тех местах, где мы с ним бродили по тайге, форсировали мелкие реки и речушки, охотились, рыбачили в Соржаково. Теперь уже много десятилетий там море разливанное. Долго гибли и гнили таёжные красавцы, оказавшиеся на дне нового моря.

Рис. 12 Красноярское море на месте бывшей Бирюсы. Фото М. А. Овсянникова.

ПРЕЛЮДИЯ К ДАЛЬНИМ СТРАНСТВИЯМ

Пора в путь-дорогу!

После юношеских приключений в Красноярске и его окрестностях я многие годы не попадал в Сибирь. Начав своё обучение в Московском архитектурном институте, о почти волшебном поступлении в который было рассказано в предыдущей главе, я, особенно впервые годы, увлёкся овладением почти загадочной для меня специальностью. Осваивал азы проектирования и архитектурной графики, стал больше обращать внимание на окружающие архитектурные красоты, втягивался понемногу в рисование и живопись.

Сразу должен сказать, что после бурных лет моей ранней юности, совпавшей с «хрущёвской оттепелью», и в сравнении с многими послеинститутскими годами, время обучения в институте выглядело довольно бледно. Сейчас, по прошествии многих лет, о них почти нечего вспомнить. И описывать их не входит в задачу этого скромного труда. Пожалуй, наиболее ярким впечатлением тех лет стало моё участие в поездке по самым экзотическим местам севера европейской части нашей необъятной и многоликой страны.

Дух странствий, зародившийся в первой поездке в Сибирь, изредка просыпался во мне и в те годы. Уже на первом курсе я стал мечтать о новых путешествиях и делиться своими почти авантюрными планами с некоторыми товарищами из моей группы. Задолго до моих будущих сибирских сплавов по бурным и не очень бурным рекам я стал обсуждать с товарищами возможность сплавиться на плоту по какой-нибудь северной реке. К окончанию первого года обучения в МАРХИ эти планы заинтересовали двух моих одногруппников — Игоря Сенюшкина и Константина Адлера. И хотя романтика приключений на порожистой реке быстро отошла на задний план, сама перспектива путешествия по экзотическим «северам» их привлекла и получила горячую поддержку. Было решено ближайшим летом совершить такое путешествие.

Наша компания «на троих» собралась, хоть маленькая, но интересная. Старшим был Игорь Сенюшкин, выделявшийся среди однокурсников не только своим возрастом, успев отслужить до института в действующей армии, но и необычным характером, хоть и «бывалого», но «своего в доску» молодого человека, крепкого телосложения и такого же крепкого и норовистого характера. Забегая вперёд, скажу несколько слов о почти легендарной дальнейшей судьбе Игоря, рано ушедшего из этой жизни.

Он не был коренным москвичом, до института жил в городе Электросталь Московской области. Поступив с некоторыми привилегиями после армии в институт, он быстро освоился в новой среде, проявил способности к учению и ни в чём не уступал нам, только закончившим школы «мальчишкам и девчонкам». В отличии от меня и многих «домашних» однокурсников поселился от в институтском общежитии со всеми плюсами и минусами самостоятельной жизни. Был там «душой компании» с частыми дружескими возлияниями. Уже на старших курсах одно из таких алкогольных мероприятий едва не закончилось для него трагически. Будучи в хорошем опьянении, он решил проветриться на подоконнике открытого окна одиннадцатого (!) этажа общежития и вместе со стулом выпал наружу. Дело было зимой, и упал он в небольшой сугроб. Известно, что пьяным сопутствует удача, — наш Игорь отделался небольшими травмами и уже через месяц появился с тросточкой в институте. Эта почти фантастическая история интересна ещё и тем, что на следующий день после полёта со стулом радиостанция Голос Америки сообщила, что «студент Игорь Сенюшкин в знак протеста против системы архитектурного образования в СССР выбросился с одиннадцатого этажа общежития».

Игорь быстро восстановил своё могучее здоровье, начал ездить на строительные «шабашки», где заработал ещё одну неприятность — электропила лишила его пальца — и прожил бы долгую счастливую жизнь, если бы через несколько лет после института не подвело его оказавшееся не очень могучим сердце…

Другим попутчиком в странствиях по Русскому Северу оказался непохожий на меня и на Игоря юноша — Костя Адлер. Из семьи потомственных архитекторов он был, пожалуй, одним из самых интеллигентных студентов нашей группы. В отличии от Игоря, характера он был мягкого, рассудительного, не свойственного авантюрности. Его начитанность и, видимо, врождённая культура очень украшали нашу разноликую троицу. Большая часть нашего путешествия пролегала по территории советской Карелии. Иногда вечерами в брезентовой палатке Костя на память цитировал из карело-финского эпоса Калевала: «Старый верный Вяйнямёйнен, вековечный прорицатель…» Это было очень кстати и запомнилось на всю жизнь.

Ещё Костя, в отличии от меня с Игорем, уже неплохо владел архитектурным рисунком, что постоянно нас восхищало и вызывало здоровую зависть. Чего-чего, а архитектуры на нашем пути хватало с избытком, и мы постоянно отрабатывали свои рисовальные навыки. Рисунки Кости были лёгкие, воздушные, мы с Игорем так ещё не умели.

Но пора вернуться к началу нашей месячной одиссеи, происходившей в разгар лета 1966 года. Предстояло почти сутки ехать поездом «Москва-Кемь», аж до самого Белого моря. Скромные проводы на Ленинградском вокзале. Нас с Игорем, кажется, никто не провожал, а среди провожавших заметно выделялся отец Кости — Лев Константинович. Дорога долгая, но ничем не запомнилась до самой Кеми. Где-то слышал, что название города произошло в качестве аббревиатуры известного матерного выражения: послать «к ё… матери» — так далеко мы забрались.

С внушительным багажом выбрались из вагона и решили первым делом посмотреть знаменитый деревянный Кемский собор, а там и где-нибудь заночевать. Как добирались, не помню, но в конце концов оказались на окраине города в какой-то деревеньке. До собора было ещё не очень близко, а дело близилось к позднему вечеру. Нужно было ещё устраиваться на ночлег. Спрашиваю у местных мальчишек: «Скоро ли стемнеет?» Они хихикают, смотрят на нас, как на полных идиотов, и ничего не говорят. Какими-то сложными путями по деревянным настилам через топкие места добираемся до собора. Мельком оценили его величественную красоту и выбрали место для палаточной ночёвки. Только тут мы догадались взглянуть на часы — оказалась поздняя ночь. При этом солнце так и не удосужилось зайти за горизонт, и мы поняли, почему над нами смеялись. Попали в самый разгар летней белой полярной ночи.

Когда готовились к ночлегу, Сенька (так мы звали Игоря Сенюшкина) решил отметить прибытие выстрелом из своего охотничьего ружья. Патрон, видимо, отсырел в дороге и никак не влезал в ствол. С выстрелом не получилось, с большим трудом извлекли патрон обратно и завалились спать, как убитые.

Утром досмотрели собор и направились к морской пристани, чтобы плыть дальше к Соловкам. До Соловецких островов можно было добраться двумя путями — катерами из Кеми и из Архангельска. Нам подходил первый вариант. Белое море встретило нас относительным спокойствием, и через несколько часов плаванья мы увидели знаменитые Соловки.

Соловки

Рис. 13 Соловецкий монастырь в 19 веке.

История Соловецкого монастыря сложная и интересная. Задолго до советской власти сюда добровольно или принудительно отправлялись монахи и нежелательные властям светские персоны. Вскоре после революции монахи были вытеснены с Соловков или остались там в другом качестве. Здесь был создан первый концентрационный лагерь «СЛОН» — Соловецкий Лагерь Особого Назначения, начало будущего Гулага. Пыточные условия здесь были особенно жестокими. Об этом подробно описано Солженицыным в его эпохальном произведении «Архипелаг Гулаг». К моменту нашего прибытия на Соловки лагеря уже давно не было и заканчивалось существование здесь военно-морской части. В бухте главного острова оставалось несколько военных катеров.

Рис. 14 Монастырь в 20 веке.

Сойдя на берег, мы увидели вблизи знаменитый Соловецкий монастырь, поразивший, прежде всего, своими башнями и стенами, выложенными из огромных валунов. Внутри монастыря совсем недавно была создана турбаза в помещениях бывших монашеских келий, а позднее камер для заключённых. Особых преобразований для турбазы не потребовалось, и нам предстояло поселиться в тех же помещениях, почти не изменённых.

Нужно заметить, что погода на Соловках встретила нас жарким летом, ничем не напоминающим о проходившем рядом Северном полярном круге. Вода в большом озере под стенами монастыря по своей температуре практически не отличалась от подмосковных водоёмов в это время года. Но зачем нам купаться в «подмосковной» воде? Не для этого мы добирались до полярного Белого моря. Грех было нам молодым и здоровым не окунуться в частичку Северного Ледовитого океана.

Быстренько собрались, взяв с собой только самое необходимое — 56-градусную водку, выпускавшуюся в те годы и запасливо привезённую из Москвы. Очутившись на берегу в холодном воздухе северного моря, мы сразу ощутили близость Полярного круга в каких-нибудь полутора сотнях километров. Три московских богатыря не долго любовались морскими красотами. Самые смелые из них — я и Сенька — разоблачившись до нага, неуверенно зашагали, оступаясь на подводных камнях и распугивая лежащих на дне камбал, по студёному прибрежному мелководью к страшноватой, но вожделенной глубине, пригодной для плаванья. Через 15—20 метров от берега можно было, съёжившись и зажмурившись, плюхнуться в обжигающую воду. Судорожно махая руками и ногами, пытаясь хоть как-то согреться, я и Сенька пробултыхались не больше 5-ти метров и стрелою кинулись к берегу.

Предусмотрительный Костя уже приготовил открытую бутылку водки и вместе с нами с немалым удовольствием вкусил свою долю. Эффект от очень крепкого напитка не заставил долго себя ждать. Мы с Сенькой начали согреваться и ехидно, с заслуженной гордостью поглядывали на Костю. Но что случилось с ним? Он радостно и возбуждённо от хорошего возлияния торжественно провозгласил: «Что же это я, побывал и не искупался у Северного полярного круга? Не бывать тому!» Наш Константин, скинув одежды, решительно направился в сторону морских глубин. Почти не замечая подводных камней, он быстро добрался до глубокой воды и, не спеша, но уверенно поплыл дальше от берега. Плывёт 5-10-15 метров — тут уже мы с Сенькой изумились и забеспокоились. «Костя! Греби обратно, замёрзнешь, утонешь!» Услышав нас, он не спеша развернулся и направился в сторону берега. После такого почти божественного чуда вблизи знаменитой православной святыни пришлось всем выпить по второму разу, нахваливая чудодейственный напиток.

Рис. 15. СЛОН — Соловецкий Лагерь Особого Назначения.

На острове мы провели несколько дней. Вдоволь насмотревшись на Соловецкий монастырь и его ближайшее окружение, мы не решились отправиться на другие острова — то ли из экономии средств, то ли по какой другой причине. Помню только, как здоровенный мужичина вышагивал среди приезжей публики, выкрикивая: «Анзер! Анзер!», тем самым приглашая посетить эту отдалённую достопримечательность на его моторной лодке.

Но и долго сидеть на одном месте не хотелось. Было решено совершить пешую прогулку вдоль главного острова по наезженной колее среди мелколесья и кустарников — типичной флоры этих мест. Сенька взял с собой ружьё на случай приятной встречи с местной фауной. Дорога тянулась несколько километров без особых достопримечательностей. Не помню, дошли ли мы до какого-либо логического конца, ставшего спонтанной целью нескольких часов нашего пути, но в конце концов мы повернули обратно. Для этого была веская причина. Комары!

Мы впервые встретились с густым и гудящим племенем крупных полярных комаров в разгар жаркого лета на безветренном мелколесье, в отдалении от свежего прибрежного бриза. Нам было не до прочей более крупной фауны, которая, возможно, встречалась на нашем пути, но была не замечена. Все наши усилия были направлены на постоянное обмахивание себя сорванными ветками. Наверняка мы заранее запаслись какой-то антикомариной мазью, но комары не обращали внимания на такую ерунду. Наша прогулка превратилась в нескончаемую борьбу за выживание — кто кого? Победа была не за нами, и мы поторопились назад, к открытым и продуваемым пространствам вокруг Соловецкого монастыря.

Потом, много лет спустя мне не раз придётся встречаться с собратьями этих полярных комаров на просторах сибирской тайги и тундры, но первая встреча, как первая любовь, самая незабываемая.

Успенская церковь в Кондопоге

Наше путешествие по Русскому Северу только началось. Впереди будет ещё много интересного и стоящего нашего восторженного внимания, поэтому нужно было возвращаться на материк и следовать намеченному маршруту. Мы не замедлили это сделать, отправившись в обратный путь из Соловков в знакомую уже Кемь.

Предстояло снова сесть на поезд в обратном направлении и попасть в самое сердце Карелии, сначала в небольшой городок Кондопога. О нём нам ничего не было известно, кроме того, что где-то поблизости должен был находиться очередной шедевр деревянного зодчества — знаменитая Успенская церковь.

Не помню точно, каким образом, но мы благополучно выбрались за окраины городка и неожиданно оказались посреди невиданных нами раньше неоглядных карельских просторов. На берегу, на мысу, выступающем в почти девственное большое светлое озеро, одиноко возвышалось деревянное чудо. Я до этого и после видел много «примеров» русской деревянной архитектуры, жилых и храмовых построек, но твёрдо уверен — ничего краше Успенской церкви под Кондопогой видеть не приходилось. Не было в ней ничего исключительного, никаких особых изысков и уникальных приёмов, но точные пропорции, неповторимый изящный силуэт и особенно её расположение на фоне просторных карельских далей — всё это создавало уникальный визуальный эффект созерцания настоящего произведения искусства.

Рис. 16. Успенская церковь в Кондопоге.

Каково же мне было недавно узнать, что несколько лет назад эта церковь полностью сгорела, точнее — сожжена местными варварами. Кажется, её собираются восстанавливать по сохранившимся обмерам и фотографиям, но, как показывает исторический опыт, шедевры неповторимы…

Мы долго стояли вблизи и поодаль Успенской церкви, любуясь невиданным зрелищем, но нужно было двигаться дальше. Нас ждал Петрозаводск — отправной пункт всех путешествий по Карелии.

Кижи

Я неоднократно и позже бывал в Петрозаводске, но каждый раз, как и тогда впервые, он ничем особенным мне не запомнился. Чистый, уютный город на берегу Онежского озера — не более того. Отсюда нам предстоял не дальний водный путь до хорошо известной уже тогда туристической «жемчужины» Карелии, острова Кижи.

Добрались мы туда быстро. Возникла проблема нахождения и устройства нашей палаточной стоянки. Не знаю, как сейчас, но тогда другой альтернативы туристского проживания там не было. Кижи уже в те годы стали проходным двором для однодневных остановок больших круизных лайнеров.

Рис. 17. Часовня Успения Божией Матери в Васильево.

Думаю, что сейчас у нас уже не было бы возможности «дикого» и долгого пребывания в Кижах, если только там не возникла какая-нибудь vip-турбаза, прекрасно оборудованная на изысканные вкусы современных «туристов», без малейшего намёка на «дикость». Тогда, слава богу, этого не было, но зато была возможность где-то пристроиться самостоятельно без запретов и досмотров.

Такое место быстро было найдено. Им оказалась небольшая каменистая площадка вблизи пристани Васильево, в пешеходной доступности от главной достопримечательности острова — Кижского погоста с расположенным рядом «музеем деревянного зодчества», то есть свезённых из разных мест Карелии старых деревянных построек. Совсем близко от нашей стоянки находилось замечательное и самое старое деревянное сооружение острова — часовня Успения Божией Матери, знаменитая ещё своим расписным деревянным «небом».

Довольные и счастливые быстрым разрешением «жилищного вопроса» мы чудесным пасмурным днём установили палатку и «отправились обозревать окрестности Онежского озера» на острове Кижи, то есть его туристскую цитадель, Кижский погост. Усталые, но глубоко удовлетворённые приятной прогулкой мы вернулись к нашей палатке и начали обживать её. Короче, слегка выпив и закусив, по случаю благополучного прибытия попросту завалились спать.

Следующее утро нас встречало не вчерашней прохладой, а ярким солнцем, предвещающим тёплый погожий день. Но оказалось, что радовались теплу не только мы, но и коренные обитатели нашей каменистой площадки — кижские гадюки. Их оказалось несколько экземпляров, блаженно выползающих из-под камней у самой нашей палатки. Потом я несколько раз встречал крупных гадюк на травянистых тропинках острова, стараясь нечаянно на них не наступить…

Обычно гадюки сами уползают от нежелательных встречных, не вступая с ними в единоборство. Много лет спустя, в дремучем лесу Псковской области меня угораздило во время сбора грибов среди крохотных ёлочек наступить на гадючью свадьбу. Последствия были самые нежелательные. Получив укус гадюки в ногу даже через плотную брючную ткань, я по настоятельному совету соседей-туристов быстро отправился на своей машине из леса в ближайший городок. Там мне сделали необходимые уколы и велели госпитализироваться. Я и не предполагал, что всё так серьёзно, но должен был вернуться в лес к жене и дочке. После возвращения нога сильно опухла, и я несколько дней вынужден был лежать в палатке, с трудом выползая по насущной необходимости. Лишь спустя три дня, смог с трудом подняться, собрать вещи в машину и отправиться в Москву. В институте Склифосовского мне прописали специальную мазь, и только через месяц всё благополучно завершилось. Вот, что такое, как правило, смертельный укус гадюки.

Но вернёмся к нашим карельским гадюкам. Мы ещё не знали, а лишь догадывались о последствиях близкого общения с ними. Но мудрый Сенюшкин, вооружившись топором, начал решительно рубить их смертоносные тела. Обезвредив двух или трёх из них, мы временно успокоились.

Дни нашего пребывания в Кижах проходили размеренно, но интересно. Плавали на лодке через озёрную протоку к замечательной деревянной часовенке в густом еловом лесу. Ежедневно посещали погост, что-то рисовали. Поразило регулярное прибытие на остров больших толп туристов с круизных лайнеров. Каждые несколько часов над островом разносились из громкоговорителя подобные призывы: «Вторая смена — обедать!» Нас обедать никто не приглашал, и мы к концу дня спешили к нашему жилью, чтобы приготовить на костре еду и скоротать вечер. Подойдя к палатке и отодвинув брезентовую створку, обычно кто-то из нас громко вещал: «Гады! Выползайте!» Лишь после этого мы осмеливались залезать внутрь. Была и другая подобная шутка. Часто перед сном кто-нибудь из нас подсовывал к оголённой части тела соседа холодный резиновый сапог. Раздавался испуганный вопль и сна как не бывало.

Однажды вечером в палатке мы провели интересный эксперимент. Закинув головы назад, карманным фонариком светили себе на подбородки. На брезентовом заднике появлялась соответствующая тень. Чётко вырисовывалась окладистая борода Сеньки, рядом изящная козлиная бородка Кости, а на моём подбородке проглядывались едва заметные волоски. Такая у нас была разношёрстная компания.

Особенно запомнился очередной День моего рождения. Утром мы взяли лодку и активно порыбачили. Клёв был хороший, наловили крупной плотвы и подлещиков — знатная будет уха и жареная рыба к праздничному «столу»! Кажется, московская водка уже заканчивалась, пришлось докупить местную. Основательно готовились к ужину, собрали все оставшиеся московские деликатесы. Рано начали праздничную трапезу. Хорошо выпили и закусили чем бог и местная природа послали. Пока меня не успело развести, потянуло на лирику. Я наизусть знал почти все песни Окуджавы, не имея при этом ни голоса, ни слуха. Но тут что-то со мной произошло. Я осмелился пропеть одну из любимых моих песен «Простите пехоте…». Все смиренно слушали, пока я допел её до конца. И тут случилось невероятное. От соседнего туристского костра прозвучали бурные продолжительные аплодисменты. Полагаю, что это была дань не моему исполнительскому мастерству, а хорошей песне и душевному исполнению.

Начинало вечереть, и самое время было искупаться в свойственном в подобной ситуации для русских людей нетрезвом состоянии. Я красиво поплыл от берега к отдалённому буйку и начал почему-то закручивать его то в одну, то в другую сторону. Удовлетворив свой спортивный азарт, благополучно добрался до берега. К моему удивлению, водные процедуры не столько взбодрили меня после большого количества водки, сколько неожиданно потянули ко сну. Спиртное на всех действует по-разному. Одни становятся агрессивные и «рвутся в бой», других, как меня, одолевает сильная сонливость. Добредя до палатки, я почему-то лёг поперёк неё и заснул мертвецким сном. Не помню, как потом меня перекладывали, но хорошо помню, что день закончился замечательно.

Прочие архитектурные примечательности

В положенный день и час мы покинули благословенный остров Кижи, продолжили наше путешествие из Петрозаводска в сторону Москвы, и снова водным путём. Решено было плыть после Онежского озера по Волго-Балтийскому каналу до старинного города Кириллов со знаменитым Кирилло-Белозерским монастырём.

Устроились на открытой пассажирской палубе небольшого пароходика. Удобно расположившись на собственных рюкзаках, мы многие часы могли наслаждаться прекрасными видами рек и озёр, вошедших в систему Волго-Балта. Из Онежского озера попали в бывшую реку Вытегра и дальше по курсу в другие реки, связанные между собой. Миновали большое Белое озеро, постепенно приближаясь к цели нашего плаванья, городку Кириллов.

Незадолго до него на берегу сузившегося канала был хорошо виден Горицкий монастырь. В то время там размещался Дом Инвалидов войны, и монастырские строения были в соответствующем запущенном состоянии. Известно, что после окончания войны в стране скопилось огромное число инвалидов. В детстве я часто видел их в Москве на самодельных деревянных колясках, заменявших ампутированные ноги. Потом они вдруг куда-то исчезли. Оказывается, было специальное правительственное постановление, по которому всех инвалидов вывезли из крупных городов, чтобы не портили их антураж, и разместили в богоугодные заведения, типа горицкого. Особенно был известен приют на острове Валаам, где бывшие герои войны доживали свой век без, мягко говоря, особого комфорта и заботы благодарного отечества.

Рис. 18. Кирилло-Белозерский монастырь.

Приплыв в Кириллов, мы с интересом обошли величественный Кирилло-Белозерский монастырь, неплохо сохранившийся и уже тогда становившейся одним из центров туризма Вологодской области. Здесь было что посмотреть и порисовать.

Переночевав на очередной турбазе, мы, не задерживаясь, продолжили свой путь рейсовым автобусом до деревеньки Ферапонтово. По достоверным слухам в архитектурных кругах именно там сохранился единственный в своём роде храм, уникальность которого состояла в том, что в нём были фрески одного из величайших русских живописцев конца 15-го — начала 16-го веков — Дионисия. Якобы, их реставрация должна была закончиться, и увидеть этот шедевр древнерусской живописи нам было просто необходимо.

Сойдя с автобуса, мы не спешили, на ночь глядя, обозреть выше названный шедевр, поэтому отправились в ближайший лесок для устройства нашего палаточного жилья. Там на следующее утро мы, пресыщенные архитектурными красотам за прошедшие недели, решили расслабиться и немного отдохнуть на природе.

Хорошо выспавшись и позавтракав оставшимися припасами, мы вдруг заметили большую стаю дроздов, суетившихся вблизи нашего лагеря. Сенька, вспомнив, что зачем-то взял с собой в путешествие охотничье ружьё, решил проверить его боеспособность. Мы стали преследовать дроздов и по очереди демонстрировать свою охотничью доблесть. Это оказалось несложно. Дрозды, видимо, не привыкли к охоте на них и охотно изображали из себя удобные мишени. Точно не помню, но, видимо, подстрелив несколько беспечных птичек, мы обеспечили себе неплохой обед.

На следующий день отправились к знаменитому храму. Реставрация фресок, действительно, практически закончилась, и нам не составило большого труда уговорить хранителя храма пустить внутрь юных московских зодчих.

Не могу с полной уверенностью сказать, какое впечатление произвели фрески Дионисия на моих спутников, но я был в шоке от увиденного. Фрески после реставрации выглядели неожиданно ярко и празднично. Проникающие в храм лучи солнца довершали впечатление невиданного чуда. Дионисий славился своими чистыми, яркими цветами и здесь он не изменил себе. Мы стояли, как зачарованные, и долго не могли отвести глаз от буйства цвета и красоты изысканных композиций…

Нужно сказать, что спустя много лет мне снова довелось побывать в Ферапонтово, но ничто там не напомнило мне виденное раньше. Деревенька и восстановленный монастырь с фресками Дионисия разрослись до неузнаваемости. За прошедшие полвека фрески как будто снова потускнели и смиренно взирали на толпы нынешних туристов. Никакое чудо не повторяется в этой жизни!

Наше путешествие подходило к концу. Каким-то образом добрались до Вологды. Быстренько пробежали окраины города и не заметили ничего интересного, торопясь к поезду на Москву. Всё хорошее когда-нибудь кончается.

Сравнительно недавно я снова побывал в Вологде в гостях у своего давнишнего приятеля и коллеги Кости Кияненко. В центре Вологды было, что посмотреть, особенно знаменитую Софию Вологодскую. Софию Новгородскую мне пришлось неоднократно созерцать в многочисленных командировках в Новгород Великий. До Константинопольской Софии пока не добрался.

Нужно особо сказать о Константине Васильевиче Кияненко. Костя был одним из многих аспирантов в моей двадцатилетней бытности в ЦНИИЭП жилища. Но уже тогда он заметно выделялся среди других. В моих многочисленных научных статьях того периода я никогда не имел соавторов и лишь с тогдашним аспирантом Костей Кияненко я совместно написал одну из статей. Мы часто с ним пересекались, в том числе на конференциях по средовой психологии в Эстонии. После полного развала науки в нашей стране в конце 80-х годов он фактически единственный продолжил активную научную деятельность в развитии уникального по тем временам направления социологии жилища, которому и я отдал не худшие 20 лет своей жизни. Костя довольно быстро сначала защитил кандидатскую диссертацию, а затем, постоянно живя и работая в Вологде, написал и успешно защитил докторскую диссертацию. Докторов архитектуры в нашей стране всегда было и по сей день очень мало. Костя регулярно издаёт серьёзные книги по средовой социологии жилища, постоянно участвует во многих научных конференциях в разных концах света, стал крупным учёным с мировым именем.

Не могу не показать фотографию одной из наших встреч в Нью-Йорке.

Рис. 19. Встреча старых друзей — я и К.В.Кияненко. Ок. 2015 г.

Но я увлёкся приятными воспоминаниями, связанными с долгими годами моей научной деятельности. Я хорошо помню многих своих соратников и друзей из разных концов тогдашнего Союза (особенно Эстонии), но им нужно посвящать отдельную книгу, на которую у меня, скорее всего, не будет уже времени и сил. А пока нужно закончить эту главу.

В сентябре нам предстояло продолжить студенческую жизнь на втором курсе института.

На следующее лето, видимо, под впечатлением наших рассказов собралась более представительная компания из нашей студенческой группы и почти в точности повторила путешествие по нашему маршруту. Костя Адлер был с ними. Относительно Сенюшкина я не уверен. Мне даже в мыслях не приходило присоединиться к ним. Повторение пройденного не моя страсть. Кажется, у них тоже всё было неплохо, но подробности этого путешествия мне не известны.

ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО «ШАБАШКА»

После окончания института я двадцать лет занимался архитектурно-социологическими исследованиями в московском институте жилища (ЦНИИЭП жилища). Часто бывал в служебных командировках в самых разных местах бывшего Союза, во многих городах и республиках. Сейчас трудно все вспомнить. Из относительно близких — Ленинград, Нижний Новгород (Горький), Калининград, Тольятти, Набережные Челны… Почти каждый год ездил в Таллин по совместной работе с эстонскими психологами. Часто наведывался в любимую Сибирь — Красноярск, Новосибирск, Иркутск, Владивосток, Усть-Каменогорск. Побывал в Тбилиси, Ташкенте, Самарканде, во многих городах почти всех тогдашних союзных респу

блик. Удалось «вырваться» за границу — Монголия, дважды ГДР.

Многие командировки были связаны с дальними авиаперелётами. По пути в Монголию самолёт едва не разбился под Иркутском. Сплошной туман накрыл всю поверхность земли. Когда садились, из тумана торчали только верхушки телеграфных столбов. У самой земли самолёт круто взмыл вверх — садились не туда, куда следует. После большого круга со второй попытки сели.

Хотя работа была довольно интересной, часто даже увлекательной, мне постоянно чего-то не хватало. Даже дальние командировки, которые иногда удавалось совмещать с небольшими одиночными путешествиями-прогулками (короткие вылазки на Байкал, в окрестности Красноярска, Восточный Алтай около Усть-Каменогорска, дальневосточная тайга у Владивостока и т.п.), не давали ощущения полноценного отрыва от каждодневной рутины столичной жизни.

Нужно добавить, что материальное благосостояние — сначала младшего научного сотрудника, потом старшего без учёной степени, и даже маячившей в туманной перспективе защиты диссертации и, как потом оказалось, должности заведующего сектором — всегда казалось недостаточным для вольготной столичной жизни и содержания семьи. Это была типичная ситуация для «мелкой интеллигенции» в тот период советской действительности. Но из всякой проблемы почти всегда можно найти приемлемый выход. Такой счастливой возможностью для многих моих современников тогда являлась «шабашка».

Она была неким подобием распространённых в то время студенческих строительных отрядов. Но было одно существенное отличие. Студенческие отряды, по причине государственной опеки и, вероятно, особой комсомольской и партийной предприимчивости их руководителей, не давали ощутимого материального удовлетворения их рядовым членам. Шабашки, которые сейчас можно назвать особым видом частного предпринимательства, раскрывали для этого гораздо более широкие возможности.

По этим веским причинам и началась моя карьера шабашника, параллельная основной трудовой деятельности.

ПЕРВАЯ ШАБАШКА В ЮЖНОЙ ЯКУТИИ

Дневников я тогда не вёл и никаких записей на шабашках не делал, поэтому остались только яркие и весьма сумбурные воспоминания, а также несколько сохранившихся писем, которые иногда удавалось посылать домой.

Сборы

Насколько помню, предложение заработать «кучу денег» поступило от моей молодой жены Ольги Овсянниковой. Она тогда училась в аспирантуре МИЭТ и общалась в кругу московских физиков. Тогда или чуть позже Ольга близко познакомилась с Борисом Немцовым, замечательным человеком и молодым учёным, подававшем большие надежды в теоретической физике и ещё не ставшем выдающимся политиком нашего времени с трагически оборвавшейся жизнью в самом расцвете лет и сил…

В то время она была знакома с неким Леонидом Осадчевым, видимо, тоже с молодым физиком, от которого узнала о наборе на шабашку в южную Якутию. Я был представлен одним из кандидатов в эту компанию. Но попасть в неё оказалось не просто.

Кроме большого желания и необходимых физических данных, готовности к любым видам тяжёлой и ненормированной работы, нужно было выполнить несколько условий. Руководителем этого мероприятия был совсем не знакомый мне человек, старше других членов предстоящей шабашки. Долго не мог вспомнить его фамилию, как некоторых других членов якутской эпопеи. Многие детали и эпизоды её, казалось, безнадёжно пропадают из памяти, а потом неожиданно всплывают. Вспомнилась и фамилия нашего бригадира — Терёшин, высокий худощавый человек, мало общавшийся с рядовыми шабашниками.

Самым трудным условием для меня оказалась необходимость приобретения бензопилы. Наиболее распространённой бензопилой в то время была «Дружба». Купить её в магазине, оказавшейся остродефицитной, было не просто, и я занялся трудными поисками по разным направлениям. Привлёк для этого даже своих родственников. В конце концов удалось найти пилу, бывшую в употреблении (Дружбу или более современную Урал), за не очень большие деньги. Потом выяснилось, что она была неисправна и не годилась для работы, но это было значительно позже, и на мою судьбу начинающего шабашника уже не повлияло.

Итак, всё необходимое — провиант, инструменты, деньги на дорогу и первое время — было собрано. Я, как большой любитель охоты, взял с собой двустволку с патронами. Были куплены билеты на самолёт до Якутска, и компания в полном сборе около десяти человек отправилась в дальний путь.

Предстоял долгий пяти- или шестичасовой перелёт в столицу Якутии. В предвкушении будущих испытаний и приключений, почти не запомнил подробностей этого перелёта. Летели мы на большом самолёте одной из знаменитых советских авиакомпаний — ИЛ или ТУ — в котором тогда можно было курить, используя долго потом сохранившиеся пепельницы в подлокотниках.

Москва-Якутск. Ленские Столбы

Только в самолёте я познакомился с моим протеже Лёней Осадчевым. С другими попутчиками близкое знакомство состоялось позже.

Прямой перелёт до Якутска, как я сказал, запомнился плохо. Сам город, столица Якутии в зоне вечной мерзлоты, произвёл на меня, тогда ещё мало опытного путешественника, сильное впечатление. Началось с местного аэропорта и здания аэровокзала. Назвать его «зданием», после виденных подобных сооружений в Москве и нескольких других крупных городах, было трудно. Он походил на большой деревянный барак.

Вероятно, в наших планах нужно было лететь другим самолётом до города Олёкминска, ближе к верховьям Лены. Но перелёты в Сибири всегда трудно предсказуемы, зависят от погоды и многих других загадочных факторов, в чем мне потом часто приходилось убеждаться при многих сибирских странствиях. Видимо, и в этот раз были многократные задержки нужного нам рейса. После вынужденных двух ночёвок в якутском «караван-сарае» (назвать иначе якутский аэровокзал трудно), было принято решение двигаться дальше водным путём. Это, как я потом понял, оказалось для меня, любителя экзотических путешествий и сопутствующих красот, очень благоприятным решением.

Совершив небольшую «прогулку» через центр города, поспешили к пристани не реке Лена. По пути заметил только, что все капитальные здания Якутска возвышались на бетонных сваях, забитых в вечно мёрзлый грунт. Периодически приходилось переходить через расположенные между домами обитые досками и утеплённые теплотрассы. С этими особенностями местного строительства на вечной мерзлоте нам скоро придётся познакомиться ближе.

Добравшись до Лены, мы почувствовали настоящий сибирский масштаб среднего течения этой могучей реки. У Якутска Лена оказалась очень широкой, противоположный берег был почти не виден. На пристани купили билеты на ходившую по Лене «Ракету», как тогда говорилось, «судно на подводных крыльях».

Путь по европейским понятиям предстоял не близкий. Нужно было проплыть вверх по Лене около 600 километров до города Олёкминск. То есть расстояние примерно равное от Москвы до Ленинграда. Но это была Сибирь, и на Ракете мы преодолеем его всего за 10 часов приятного и очень впечатляющего плаванья.

После отплытия из Якутска на быстрой Ракете, стало заметно, что река постепенно сужается, и противоположные берега стали хорошо видны. Рельеф местности тоже меняется. Мы оказались в горной стране с невысокими сопками вдоль могучей реки. Почти весь путь я провёл на открытой верхней палубе, покуривая и прячась от сильного встречного воздушного потока за её строениями.

Скоро ожидания были щедро вознаграждены. В мои зрелые годы было уже не легко удивить меня сибирскими красотами. Я хорошо знал знаменитые Красноярские Столбы, но о существовании Ленских Столбов узнал впервые. А удивиться было чему. На протяжение пятидесяти километров правого берега Лены (с левой стороны по ходу нашей Ракеты) тянулись очень впечатляющие «сооружения» дикой природы. Высокий обрывистый берег представлял собой словно загадочное творение неземной цивилизации. Крутые красные скалы, выписанные тёмной киноварью, больше походили на развалины древних замков, башен и крепостных стен, чем на результаты многотысячелетнего выветривания береговой горной гряды.

Впечатление незабываемое! Час или больше я любовался с верхней палубы этим чудом природы.

Рис. 20. Ленские Столбы (более выразительной и соответствующей моим воспоминаниям фотографии, к сожалению, найти не удалось).

Олёкминск. Сибирские бичи

Наконец, долгое и приятное плавание подошло к концу, и мы прибыли в старый казачий и купеческий городишко на берегу могучей Лены — Олёкминск. Сказать больше об этом городе ничего не могу, так как наше пребывание в нём ограничилось территорией, прилегающей к небольшому аэропорту, ещё менее впечатляющему, чем в Якутске.

Здесь, в ожидании совсем маленького самолёта АН-2 до конечного пункта нашего маршрута, пришлось провести ещё одну ночь на наших рюкзаках. Запомнился только один эпизод олёкминского пребывания.

В долгое советское время сложилась «традиция» избавления населения крупнейших городов, особенно Москвы, от разных неподсудных, но нежелательных элементов. Сразу после войны из столиц быстро исчезло многочисленное племя безногих и безруких инвалидом, передвигавшихся на своих самодельных колясках. Я уже писал о том, что заботливое государство распределило их по многим «богадельням» в самых отдалённых концах страны. Но портили жизнь порядочным горожанам и относительно здоровые бездомные люди, которые позже стали называться «бомжами» (аббревиатура «без определённого места жительства»). Их, как и некоторых «подстатейных» тунеядцев, насильственно выселяли подальше от Москвы. Даже существовало выражение «за 101-й километр». Часто пол статью о тунеядстве попадали нежелательные политически элементы. Мой близкий приятель, поэт-диссидент и «главный теоретик смогизма» Владимир Батшев провёл больше двух лет на поселении под Красноярском.

Вся тогдашняя Сибирь и Дальний Восток славилась многочисленным племенем «бичей» — бездомных и безработных людей, пропитанием которых служила исключительно водка, практически без закуски. Они не занимались воровством и зарабатывали на водку редкой, самой непрестижной, тяжёлой и опасной работой. «Бич» иногда расшифровывался, как «бывший интеллигентный человек». Бичами становились по самым разным причинам, и об очень коротких (на одной водке долго не проживёшь) жизнях сибирских бичей, я слышал много удивительных рассказов. Где-то в Сибири мне рассказывали, как везли в кузове грузовика большую компанию бичей. Их завербовали на работу в какой-то шахте, куда обычные рабочие спускаться отказывались. В качество вознаграждения они потребовали спустить в шахту несколько ящиков водки. Деньги им были не нужны… О бичах нужно писать отдельную книгу.

Так вот, коротая время на рюкзаках возле олёкминского аэропорта, мне удалось впервые близко наблюдать очень колоритного сибирского бича. Мужчина, о возрасте которого судить было трудно, приблизился к нашей стоянке. Одежда его и внешний вид были весьма далеки от нашей, хоть и походной, но столичной амуниции. Он был хорошо «навеселе» и в соответствующем весёлом, доброжелательном настроении. Что-то напевал, подыгрывая себе на некотором подобии гармошки. У меня он вызвал только симпатию и понимающее сочувствие к его бездомной, но вольной жизни. Потом мне часто приходилось встречать московских бомжей. Нередко и они вызывали сочувствие, хотя в вагонах московского метро приходилось соблюдать дистанцию из-за острого характерного запаха. Здесь же на просторном сибирском воздухе никакой запах не ощущался. И у меня осталось только приятное воспоминание об этой мимолётной встрече.

Но тем временем близился мой первый перелёт на «кукурузнике» АН-2.

Перелёт в Торго

Нужно немного сказать о том месте, куда мы направляемся. Крохотный посёлок Торго, получивший название от небольшой речки и затерявшийся в таёжных просторах Южной Якутии, являлся административным центром Чаро-Токкинской экспедиции (по названию относительно крупных рек этого региона). Комплексная геологоразведочная экспедиция исследовала в числе прочего запасы недавно открытого полудрагоценного камня — чароит. Его уникальность была в том, что в других местах он не встречался. Цвет имел лиловых и сиреневых оттенков с красивыми прожилками, использовался для изготовления декоративных ваз и тому подобных изделий. Посёлок образовался недавно, и, как мы скоро убедимся, находился в начальной стадии своего развития.

Когда, через несколько десятилетий пишу эти строки после многих исторических пертурбаций в стране, посёлок Торго считается уже заброшенным без всякого населения. А тогда, казалось, его ждёт большое будущее. Грустно…

После суток ожидания мы наконец размещаемся в маленьком самолёте АН-2, самым распространённом транспортным средстве во всей Сибири и Востоке страны. Мне и большинству моих попутчиков предстояло впервые совершить подобный одночасовой перелёт над гористой местностью.

Самолётик, как-то несерьёзно пробежав по взлётной полосе, не торопясь поднимается над землёй. С малой высоты и при небольшой скорости полёта земля кажется непривычно близкой и почти неподвижной. Не спеша перелетели Лену и постепенно углублялись в таёжную даль. Вблизи города тайга совсем редкая после нескольких столетий её периодической вырубки для разных хозяйственных нужд города. Постепенно, удаляясь от города, таёжная растительность набирала силу, превращаясь, хоть в редколесную, но настоящую горную тайгу.

В любовании таёжными красотами с высоты птичьего полёта, 300 километров пути могли пролететь для нас почти незаметно. Наша компания постепенно начала сплачиваться, ближе знакомиться друг с другом. Пересиливая шум мотора, обмениваемся репликами, шутками. Кто-то пытается организовать «пульку». Я тоже хочу что-то сказать и вдруг… осекаюсь на полуслове, словно проваливаясь в яму. Начали ощущать экзотику полёта на кукурузнике в горной местности. Вниз-вверх, туда-сюда. Я никогда не славился крепким вестибулярным аппаратом. Начинаю ощущать существенный дискомфорт. Не только я.

Одним из старших и внушающих уважение членов нашей команды был некто по фамилии Обыночный. Молодой мужчина, среднего роста, с вида рыхловат, без особых атлетических признаков. Первое внешнее впечатление оказалось обманчивым, но об этом позже.

Рис. 21. Редколесная горная тайга.

Рис. 22. Под крылом самолёта «зелёное море тайги».

Как скоро выяснилось, Обыночный недавно защитил кандидатскую диссертацию, очень нуждался в деньгах на кооперативную квартиру и поэтому встрял в шабашную авантюру. Через час, выходя с помощью товарищей из самолёта, он имел даже не бледный, а откровенно зелёный вид. Я до этого уже не мало летал, но впервые понял, как в самолётах укачивает. Тогда и, когда через месяц летели обратно, я искренне радовался, что лететь не больше полутора часов. Ещё бы немного и, кто знает, что было бы со мной.

В популярной когда-то песне пелось: «Лётчик на поляну посадит самолёт…» На похожую поляну мы наконец приземлились. Поляна оказалась таёжным аэропортом с большой брезентовой палаткой — «аэровокзалом». Постепенно приходя в себя после тошнотворного в буквальном смысле перелёта, начали погружаться в незнакомую мне тогда шабашную жизнь.

Быт шабашников и первые испытания

Событий и впечатлений в самые первые дни пребывания в посёлке геологов почти не помню. Поселили нас в большой сарай, оборудованный для скромной жизни в летний период. Находился он на западной окраине посёлка (в левой части карты). Внутри — большой стол, что-то для приготовления пищи и деревянные нары в два уровня. Большего и не требовалось, здесь только ели и спали после 12-14-часового рабочего дня. Кажется, был один день в неделю для отдыха, но, вероятно, не целый день, поэтому отдых запомнился ещё меньше.

Рис. 23. Карта-схема посёлка Торго.

День начинался с плотного завтрака. Потом долгая работа, обед с коротким отдыхом и снова работа до конца светового дня. Очень плотный ужин и моментальное отключение на сон. Уставали сильно, особенно в первое время, поэтому ели «от пуза» для восстановления сил. Даже при таком усиленном питании примерно через неделю начал заметно худеть и крепнуть. Тяжёлый физический труд быстро тратил запасы лишнего веса. Организм начал избавляться от накопленных за зиму резервов.

Адаптация моего организма к такому образу жизни шла по всем направлениям. Хорошо помню, как завалившись на верхние нары для ночного сна и просыпаясь утром следующего дня, я долго не мог согнуть пальцы рук. От непривычной работы на следующий день суставы долго восстанавливали подвижность. Но и эта беда скоро кончилась. Ко всему можно привыкнуть.

Вот, как я описывал в письме первые впечатления:

«Погода здесь стоит очень жаркая. Только одолевают комары и мошка. Но ко всему постепенно привыкаешь. Бытовые условия у нас хорошие. Живём в отдельном благоустроенном сарае, в самом лесу, на краю посёлка. Готовим еду сами. Ребята подобрались хорошие и ко мне относятся не плохо. Так что обстановка здоровая, даже пока ни разу не пили спиртного (просто его здесь не продают, нужно лететь самолётом в Олёкминск — 300 км), но есть надежда, что удастся вкусить это благо цивилизации…

Сейчас объявляют отбой, гасят свет.»

Под «вкушением благ цивилизации» я, видимо, имел ввиду приближавшийся день моего рождения. Но об этом позже.

Нужно наконец рассказать о том, чем мы были так заняты, о нашем первом трудовом задании. Начальник посёлка по фамилии Гуков был очень интересным и необычайно предприимчивым для советского времени руководителем. Об этом я ещё расскажу, а сейчас нам было поручено реализовать его почти фантастическую идею — обеспечить посёлок водопроводом свежей родниковой воды.

На расстоянии около километра от окраины посёлка, где мы были поселены, имелся родник. Под ним нужно было выкопать большую яму для водозабора, а от неё вырыть траншею для водопровода до самого посёлка. Казалось бы, что в этом сложного? Но главная трудность была в том, что посёлок находился в зоне линзовой вечной мерзлоты. Грунт был очень неоднородный: мягкая заболоченная порода, пронизанная корнями вековых сосен и лиственниц, чередовалась с участками почти из сплошного монолитного камня. Но даже там, где камня не было, местами мерзлота выходила до самой поверхности. А прорубаться через неё было не легче, чем сквозь каменный монолит. Рытьём этой траншеи нам и пришлось заняться в течение первой рабочей недели.

Яму для забора воды вырыли довольно быстро. Дальше предстояло рытьё неглубокой, в прямоугольном сечении около полуметра, траншеи для прокладки трубы водопровода. С раннего утра до позднего вечера с перерывом на обед и краткий отдых длился наш титанический труд. Час непрерывной работы лопатами, ломами и топорами по преодолению упорно сопротивляющейся вечной мерзлоты или скального грунта, затем десять минут блаженного отдыха. И так вес рабочий день…

На шабашках я не курил привычные сигареты «Столичные». Почти рабский труд располагал к более крепкому табаку. Обычно это были дешёвые сигареты без фильтра «Прима» или папиросы «Беломорканал» (рабский труд заключённых Гулага, стоивший многих тысяч жизней при строительстве никому не нужного канала, чем-то напоминал тяжёлые условия труда на наших шабашках). В блаженном курении, распластавшись и расслабив натруженные конечности, быстро кончались минуты краткого отдыха. Потом снова за работу. Краткий перерыв. Работа, перерыв, работа, перерыв — так весь трудовой день. Вечером ни на что не было сил. Только спать и, размяв поутру непослушные пальцы рук, снова за работу. И так каждый день.

Вот, что я писал домой:

«…Я, к сожалению, часто писать не могу — не хватает времени и сил. Работа здесь тяжёлая, но я уже привык и держусь молодцом. Заканчиваем рытьё канавы под водопровод. Потом будет работа полегче, а, может быть, я поработаю и по специальности — буду оформлять посёлок (стенды и т.п.)…»

Этим моим мечтам удалось осуществиться лишь в самой малой доле, но, даже каторжная работа, если она не в гулаговской Колыме и в множестве подобных мест нашей необъятной родины, когда-нибудь кончается.

Труд и отдых. Шабашка продолжается

После первой недели трудовых подвигов последовали более разнообразные, не такие тяжёлые работы. И наши организмы привыкли, втянулись. Стало полегче.

Открылись любопытные подробности о самом посёлке Торго и его руководителе. В то время в стране происходил очередной бум геологических изысканий, создавалось много экспедиций. Для Чаро-Токкинской нужен был базовый посёлок. Руководителем экспедиции или в какой-то другой должности, но главным в Торго, был очень инициативный человек Гуков. Выяснилось, что разработкой генплана посёлка занималась проектная организация из Магадана. По доброй советской традиции был предложен генплан посёлка с застройкой панельными железобетонными домами. Мало того, что доставка таких домов в глухую таёжную местность, удалённую на тысячи километров от крупных индустриальных центров, было делом весьма проблематичным. Главный аргумент против этого, следуя здравому смыслу и логике нормальной жизни в нетронутом природном окружении, напрашивался сам собою. Разумный Гуков решил, сломав совковые традиции, дать людям человеческое жильё, проверенное тысячелетним опытом, — деревянные срубы из имеющегося в избытке хвойного леса, экологически более чистое и подобающее природному окружению. Элементом такой стратегии было и строительство водопровода для родниковой воды, которым мы занимались в первую неделю нашей таёжной жизни.

Узнав, что в наших рядах имеется дипломированный архитектор, он поначалу хотел доверить мне коренную корректировку генплана посёлка. Но эта работа, уже не помню по каким причинам, скоро оборвалась.

Тем временем жизнь наша протекала полная трудового энтузиазма и мелких попутных радостей. Вот фрагмент одного из первых писем моей жене в Москву:

«Сегодня выдали аванс 200 р. на каждого. Надеюсь, что меньше 1000 не привезу. Пока обстановка благоприятная, а там, кто её знает.

С большим трудом мне удалось 2 раза на несколько часов вырваться на охоту. Пока безрезультатно, но надежду не оставляю.»

Тогда я был заядлым охотником и не упускал любую возможность поохотиться. Хорошо помню две мои вылазки в окружающую тайгу. Кажется, первый раз я отправился в компании нескольких друзей-шабашников по берегу небольшой таёжной речушки Торго. Отошли пару километров от посёлка, но никакой дичи не встретили. Ни с чем вернулись обратно. В другой краткий перерыв между трудовыми буднями я попытался охотиться в одиночку, отправившись в другую сторону вдоль небольшого ручейка. Помнится, за мною увязалась местная собачонка, почуяв во мне соратника по охотничьему делу. В таёжных местах все собаки, особенно лайки, большие любители и мастера охоты. Но и на этот раз, отойдя с километр от нашего отель-сарая на краю посёлка, мы не встретили достойных целей. Следовало идти дальше, но свободного времени было, как всегда, в обрез, и пришлось опять возвращаться не солоно хлебавши.

Жизнь шла обычным шабашным чередом. Предстоял и традиционный для моих дальний странствий летний День рождения, который очень редко удавалось отметить дома. Подробности плохо помню, но, видимо, небольшое количество спиртного всё-таки было. Опять передаю слово моим письмам:

«…У меня всё хорошо — жив, здоров… Эти дни много работал, не было свободного времени. Сейчас я пока прервал свою интеллигентную работу по созданию генплана будущего посёлка и работаю вместе со всеми. День рождения мой отметили скромно 5 августа, т.к. весь день шёл дождь, и мы почти не работали. Сейчас опять отличная погода. За всё время был только один дождливый день.

Новостей здесь почти никаких нет, каждый день похож на предыдущий. Может быть, удастся в воскресенье на несколько часов вырваться на охоту. Других развлечений практически нет, если не считать вечерние партии в карты, если остаются силы…»

Я уже писал, что еда была у нас очень обильная для восстановления сил после каждодневного труда. Готовили сами поочерёдно, в основном, из московских запасов с местными добавлениями. Запомнился кулинарный эпизод с участием одного из примечательных членов нашей команды. Я уже не помню имён всех моих товарищей по этой шабашке, поэтому назову его просто «татарином», не вкладывая ничего обидного в это слово. Да простят меня строгие поборники толерантности. Он, как почти все остальные, был отличный парень и даже составил компанию на моей первой охоте. Как все мусульмане, он избирательно относился к продуктам питания. Но иногда, когда большого выбора не было, татарину приходилось вместе со всеми есть жирную свиную колбасу. Морщился, но ел.

Ещё один фрагмент моего письма:

«…совсем не хватает времени на личную жизнь… сейчас работаю вместе со всеми, так что, сама понимаешь, вечером только бы поесть да добраться до постели. А после обеда так развозит, что писать нет никакой возможности — лежишь минут 40 кверху брюхом, и снова на работу…»

Работа, работа… и окончание первой шабашной истории

После завершения рытья канавы под водопровод мы окунулись в другие виды местных строительных работ. Главной из них была постройка теплотрасс между домами посёлка. Я упоминал выше теплотрассы Якутска. Через год мне придётся столкнуться со строительством чукотских теплотрасс. Конструкции их бывали разные. В данном случае, в южной Якутии, в окружении больших лесных ресурсов, короба теплотрасс строились из досок. Преимущественно этим и пришлось нам заниматься в оставшееся время пребывания здесь.

Был ещё небольшой эпизод, который несколько скрасил и разнообразил мою трудовую деятельность. Руководство посёлка, зная о моих профессиональных навыках, попросило изготовить несколько больших плакатов, в основном текстового содержания. Я бурно взялся за эту деятельность и день или два писал плакатными перьями объёмные тексты, уже

не помню о чём. Для нас смысл этой работы состоял в том, что каждая буква оплачивалась ценою в три копейки (тогда это были не такие ничтожные деньги, как сейчас). Закончив плакаты, я и один из моих товарищей по прозвищу Пончино целый вечер азартно пересчитывали написанные буквы, радуясь предстоящему заработку.

Но основная работа была значительно тяжелее. Мы целыми днями пилили и сколачивали доски, обшивая ими будущие теплотрассы. Я не чурался любых работ, не ленился, не филонил, но, как оказалось, по свойству своего характера или других особенностей организма не стал ударником этого вида шабашного труда. Меня удивил упоминавшийся выше наш старший товарищ Обыночный. С вида он совсем не выглядел атлетом, был не молод и с рыхловатой фигурой. Но, видимо, способность к разным видам труда определяется ещё и другими, психологическими факторами. Он выполнял одинаковую со мной работу заметно быстрее. Но, возможно, это заметил только я, и никаких последствий для меня не возникло.

Однажды этот однообразный и тяжелый труд ненадолго сменился для меня и Пончино другой работой. Наш командир Терёшин послал нас в недалёкую «командировку» в ближнюю тайгу. Нужно было срочно нарубить деревянных кольев для каркаса теплотрассы. Здесь я окончательно убедился, что Пончино заметно отличается от других членов команды стремлением при любой возможности сачкануть, увильнуть от тяжёлой работы. Он и своим внешним видом не походил на большого труженика — невысокого роста, склонный к полноте. Когда мы остались одни без начальства, Пончино больше говорил, чем работал. Я не сумел вызвать в нём необходимый энтузиазм, и к возвращению Терёшина его задание было выполнено едва наполовину или немногим больше. Последовал справедливый упрёк начальника, но каких-либо санкций он не применил.

Узнав Пончино, может быть, лучше, чем другие, я стал относиться к нему соответствующим образом. Я, конечно, не ябедничал, не стучал на него, но в душе чувствовал пренебрежение. Однажды это проявилось в моём стихотворном экспромте, который я продекламировал в узком кругу соратников по шабашке, в его отсутствии: «Дожить бы до кончины товарища Панчино». Теперь сознаю, что это в любом случае было некрасиво и неуместно, за что получил от авторитетного Обыночного строгое взыскание. Каюсь!

Так, не спеша, но насыщенно проходили наши трудовые будни. Близилось возвращение в Москву. Мой официальный отпуск заканчивался и нужно было подстраховаться от неприятностей на работе в Москве при вынужденной задержке. Об этом я писал в письмах жене:

«…вернусь, наверное, где-то в конце месяца… Работы много и каждый человек на счету. На работе, в случае осложнений, скажи, что я, кажется, заболел (например, ангиной) и имею больше недели отгулов. Не исключено, что я могу застрять в дороге (сюда добирался почти неделю)…

Денег, наверное, очень много не будет, где-то в районе 1 тысячи…