Точка Скольжения

посвящается Рыси

Пролог

Эмиадия, Королевство Динджи

Экран заднего вида показывал только дым.

Ещё мгновение — и камера, дающая изображение, не выдержит температуры, расплавившись в пламени пожара. Мигает красными индикаторами добрая половина правой панели, отвечающей за состояние узлов и агрегатов, назойливо пищат сигналы аварийной тревоги, и в такт им бешено колотится сердце.

На передней приборной доске — экран состояния показывает красным светом весь хвост, лопается от сменяющихся надписей:

«Отказ изменения вектора тяги»

«Утечка топлива из левого бака»

«Отказ рулей горизонтали»

«Отказ рулей вертикали»

«Критическое падение оборотов правой турбины»

«Падение давления в системе гидравлики».

И, наконец, главная.
«Пожар в левой турбине».

Авиалёт падал, сбитый, и правая рука уже ныла от напряжения, оттягивая штурвал на себя, машинально, рефлекторно. Ведь особо верить надписям не приходилось — датчики борткомпьютера не разумны, а попросту логичны. Просто срабатывание на определённом пороге состояния. Просто надпись, вызванная этим срабатыванием. Нет сигнала на оборванных проводах, вот и пишет «отказ».

На самом деле — никакой не отказ, просто хвост отсутствует напрочь.

Экран вида вниз показывает стремительно приближающуюся землю, левая рука лежит на рукояти управления положением закрылков — и тоже на себя, до отказа, машинально, рефлекторно. Закрылки тормозят полёт, увеличивают подъёмную силу крыльев, дают шанс на выживание.

Дотянуть туда, вперёд, где спасение — гигантская ромбовидная рамка Генератора Точки Скольжения уже рядом, виднеется впереди, и аппаратура уже включена: дважды просить диспетчера не пришлось — он человек военный, сам понял, что к чему.

Рука так и чесалась дёрнуть рычаг катапульты — несложный такой жест, красная рукоять слева-снизу кресла, движение на себя — и всё, вот он, казалось бы, выход. Но пилот сбитого перехватчика понимал, что делать этого категорически нельзя: висящий на хвосте противник обязательно расстреляет и лётчика, и парашют.

Всё говорило о том, что целью врага был не просто перехват крылатой машины. Нет, приказ — уничтожить именно человека в кабине.

«Ты же знал», — сказал он сам себе, — «Знал, сколько человек хочет видеть в твоей голове дырку от пули. Знал, и позабыл об элементарной осторожности».

Так что винить в своей неудаче надо было себя и только себя, а вовсе не технику. Техника как раз не подводила: устаревший уже — хоть и модифицированный — перехватчик, знаменитая «семёрка», держался в воздухе чуть ли не чудом. Недаром считался чуть ли не лучшим в своём, лёгком, классе. Другая машина давно уже сорвалась бы в пике или штопор, но «семёрка» держалась, «семёрка» тянула.

«Семёрка» горела, но жила.

На вытекающем из пробитого бака топливе, на одной турбине, кидающей число оборотов то вверх, то вниз — подшипники разбиты ударом взрыва — авиалёт серебристой стрелой в белёсо-зелёном небе всё-таки мчался вперёд, к спасению.

За что правому двигателю, всё ж таки, огромное спасибо. Впрочем, левому тоже — вытекающее масло смешивается с горючим, летящим из форсунок в то, что осталось от турбины, и сливается в чёрный дымный шлейф, вытягивающийся назад, слепящий преследователя.

Тот и рад бы добить смертельно раненую машину, это же так просто — одна управляемая ракета, радару дым нипочём — но нет у него больше на крыльях ракет. Истрачены в равной дуэли, все, до последней, попавшей, всё-таки, в цель — той самой, из-за которой и падает перехватчик.

Можно, конечно, и закончить дело пулемётами. Вот только боезапас у прожорливых авиационных пушек вовсе не бесконечен, мало того, он ещё и израсходован почти полностью. Бить только наверняка, но шлейф дыма, бьющий прямо в фонарь, прямо в стекло кабины, ослеплял и не давал прицелиться.

Можно, конечно, и отвернуть, но при маневре неизбежна потеря скорости, увеличится без того немалая дистанция. Тяжёлый истребитель и так отставал от быстрого и юркого лёгкого перехватчика. Поэтому противник просто выжидал. Правильная тактика. Или горючее с маслом догорят окончательно — и не станет шлейфа, или «семёрка» всё-таки, рано или поздно, но ударится о землю, и у пилота не будет другого выхода, кроме как катапультироваться.

Враг, хоть и рано, но уже засчитал себе победу. Чихнула правая турбина, едва не заглохнув, снова движение левой рукой — выровнять машину хотя бы закрылками, пока в гидравлике есть ещё масло, чтобы компенсировать просевшую аэродинамику из-за потери левого двигателя, чтобы не тянуло влево, чтобы не сойти с курса.
Пилот смотрит на хронометр на главном экране навигационного компьютера — до Генератора каких-то сорок тарнов лёта. Местная единица времени, ставшая уже роднее и привычнее, чем земная секунда.

Тридцать пять. Засвистела правая турбина, вышла на рабочие обороты, правило гироскопа всё-таки поставило вал по центру разбитых опорных подшипников. Добавился красный огонёк на правой панели — всё.

«Нижний уровень в масляном баке».

Шлейф становится тоньше, сейчас остатки масла из системы вытекут наружу окончательно. Скоро начнёт греться правая турбина, трение расширит металл вала, а подшипники… Бешено колотится сердце. Рука ноет на штурвале от напряжения, машинально, рефлекторно оттягивая его на себя, словно хвост ещё есть, словно ещё можно управлять полётом. Но… «Где вы, времена войны в Архипелаге? Где вы, времена войны с Королевством? Тогда бы такого не случилось». Без постоянной практики мастерство теряется, что бы там ни говорили. Уже не получается слиться с крылатой машиной в единое целое, почувствовать её, как часть себя. Притупились рефлексы, замедлилась скорость реакции. Тридцать тарнов до цели. Правая турбина снова чихнула, загудела на низких тонах упавших оборотов, и… И заглохла.

Тишина. Свист воздуха, прорывающийся даже сквозь динамики шлема, сквозь корпус, сквозь стекло фонаря кабины.
Пальцы лихорадочно пробегают по клавишам пульта в попытке запустить заглохший двигатель. Эффекта ноль.

— Давай, ну давай, ну прошу, родная!!! — в голос закричал пилот, чувствуя, как начинает заваливаться вперёд нос теряющей скорость машины. И турбина, словно услышав его просьбу, всё-таки дохнула пламенем, взвыла, набирая обороты, раскрутилась, дёрнула перехватчик вперёд. Двадцать тарнов.
Уже видно истинные, исполинские масштабы Генератора. Эта Точка — межконтинентальная, связывает Милеор и Геллию, пропускает крупногабаритные суда тяжёлого класса. Без Скольжения из-за масштабов планеты и условий на ней станет просто невозможной международная торговля. Цепи подводных вулканов очень активны, дно часто трясёт, и цунами тут не редкость. Два спутника, идущих по орбитам в плоскости эклиптики, но на разной высоте, когда их притяжение складывается, нагоняют приливную волну высотой с девятиэтажный дом. В таких условиях о прямых морских перевозках можно забыть. Или — и вовсе не знать, что для здешних жителей будет вернее. Только от берега к берегу, бесконечной цепочкой перевалок грузов и пассажиров.

Неудивительно, что воздухоплавание быстро вытеснило судоходство, а Скольжение сократило торговые маршруты в разы. Для того и нужна здешняя Точка. Даже с такого расстояния видно, как четыре молнии сошлись, дрожа, в центре гигантской рамки и сверкают ярче, чем дуга электрической сварки.

Стоит войти в это сияние — и за мгновение преодолеешь огромное расстояние, появишься из другого такого же ромба, но в другом полушарии, на другом континенте. А вот висящий на хвосте враг никуда не попадёт — диспетчер просто выключит питание, и Точка закроется, исчезнет — а преследующий истребитель останется здесь, просто пролетев сквозь рамку из металла.

Только сейчас пилот увидел, что камера заднего вида всё-таки погасла. Ожидаемо, впрочем, как и вот эта рябь изображения на радарах от готовой к открытию Точки.

Пятнадцать тарнов.
Висящий на хвосте враг тоже увидел помехи. Работающий радар перехватчика показал — противник меняет курс, обходит шлейф дыма, превратившийся уже из широкого пучка в узкую струю. Вытекло до конца масло, догорело топливо, выгорела краска там, где металл лизали языки пламени, прижатые к корпусу встречным потоком воздуха.

Колотится сердце, и только сейчас руки разжимают бесполезные теперь рукояти — гидравлики тоже больше нет, машина уже окончательно неуправляема.
Справа вытягивается строчка пулемётного огня, далёкая, рассеянная. Пилот улыбается — боезапас у противника на исходе, стрельбой наугад не попасть. Да и попадать, собственно, уже не во что — даже если сейчас заглохнет правая турбина, по инерции, планируя, перехватчик дотянет до Точки Скольжения.

Десять тарнов. В наушниках раздаётся голос диспетчера Генератора — словно разговаривает он не с пилотом падающей машины, а капитаном мирно идущего себе в порт Лангеса сухогруза. Спокойно, дежурным тоном — мол, вас вижу, Точка открыта во входном режиме. А курс не могли бы подкорректировать? Ага, конечно, было б, чем… Снова писк, трель сигнала тревоги — что у нас там? Срабатывание датчика температуры в правой турбине, смазка не поступает в подшипники, трение нагрело вал до опасных значений. Это всё уже не важно, рука ложится на рычаг катапульты.

Ещё строчка пуль, на сей раз под брюхом — нет, далековато для пулемётов, вряд ли попадёт. Тоже не важно. Или… Или? Пули крушат окружающую Генератор аппаратуру, прямо впереди брызнуло искрами, на экране вида вниз, на фоне стремительно приближающейся и уносящейся назад земли видно, как полыхнул один из преобразователей. Противник разгадал замысел пилота.

Пять тарнов.

Верхняя молния сверкнула, стала тоньше, даже прервалась на миг. Катапультироваться на входе в Точку смерти подобно — магнитное поле такое, что металлическое кресло вместе с пилотом просто скрутит в комок. Если Точка закроется в аварийном режиме, до касания с поверхностью останутся какие-то мгновения.

«Неужели?» — пронеслась паническая мысль.

Четыре тарна. Верхняя дуга разряда — молния, вернулась, засверкала, слегка притухнувшее сияние снова слепит. Потемнело фотохромное стекло лётного шлема, спасая глаза от этого яркого света. Три тарна.

Три. Отказ правой турбины. Рамка ромба выросла вокруг, и потянуло липким, вязким туманом, который то ли на самом деле существовал, как аномалия Скольжения, то ли был просто иллюзией.

Два. Туман скрыл всё вокруг, даже приборы на щитке на расстоянии вытянутой руки было невозможно разглядеть. Но, при этом — никакой это не «туман», не взвесь испарённой влаги. Что-то иное, что-то…

Авиалёт вошёл в Скольжение.

Один. Белая пеленая перед глазами вспыхивает крошечными — с подушку большого пальца — пятнами всех возможных цветов, от спокойных тонов радуги до совсем уж кислотных оттенков, от снежно-белого до непроницаемо чёрного. И — миг — пятна срываются в бешеной пляске назад, сливаются в сумасшедшее вертиго света, фантасмагорию цветов, кошмар сошедшего с ума художника.

А в центре одно из пятнышек приобретает зелёно-голубой окрас, начинает расти — это мир на другом конце Скольжения.
Здесь искажалось время. Бортовой хронометр отсчитывал тарны, но для сторонних наблюдателей — скажем, диспетчеров на Генераторах входной и выходной Точек, проходил какой-то миг. Если бы один отрапортовал в момент входа авиалёта в Скольжение: «принял», то второй, увидев на выходе крылатую машину, ответил бы «получил» почти сразу же. Но для человека внутри авиалёта время проходило.

И — что-то шло не так. Чем больше расстояние между Точками, тем дольше длится нахождение в этом «внепространстве», но сейчас, по мнению пилота, процесс затянулся. Пятнышко — окошко в мир на другом конце — росло как-то слишком медленно, слишком долго. Или это всё субъективно? Сколько раз замечал, что в момент опасности, в мгновения боя время словно замедляется. А что — случай сейчас подходящий.

Или и вправду — Скольжение слишком долго длится? Пронеслись рывком пятна, пропали, снова — туман. И резко, вдруг, словно прояснилось в глазах — возвращается мир вокруг, трель сигналов тревоги, кабина перехватчика. Авиалёт вышел из Скольжения. Рука дёргает рычаг на катапульты на себя.

Что-то было не так, но времени, чтобы обдумать всё это сейчас, не оставалось: хлопок, прозрачный фонарь стекла кабины отстрелило кверху, а следом срабатывают заряды кресла пилота, выбрасывая его прочь, к спасению.

И, спустя ещё мгновение, прямо под креслом раненой птицей мелькнул в последний раз серебряный корпус перехватчика. Пилот проследил глазами — словно прощаясь — как крылатая машина врезалась в деревья, растущие на склоне сопки.

Вверх полетели ветки, куски обшивки, раздался треск. Потом — удар и грохот разбившейся машины. «Пожара можно не бояться», — мелькнула почему-то мысль, — «Топлива-то нет».

Кресло достигло верхней точки своего взлета, замерло на секунду и стало опускаться, наращивая скорость — но как только быстрота падения достигла рассчитанной умелыми инженерами отметки, из спинки кресла взметнулись вверх стропы, и над пилотом расцвел белый купол парашюта. Кресло теперь уже не падало — оно, слегка покачиваясь, плавно опускалось.

Только сейчас пилот спокойно огляделся по сторонам и понял, что же его встревожило.

Мир. Что-то было неправильно. А вернее, слишком многое: во-первых, на восточном побережье Селлестии не могло быть деревьев и тем более сопок, во-вторых, на южном полушарии должна быть ветреная и бесснежная зима, а здесь стояло лето. И, в-третьих, это небо — не привычное белёсо-голубое с зеленоватым отливом, а чистого, без примесей, голубого цвета. Да и солнце меньше в размере, жёлтое — должно было быть и белее, и крупнее. Спустившись ниже, он увидел и четвертое — деревья. Таких пород точно не росло нигде на Эмиадии.

Всё это вкупе давало следующий вывод: это не Селлестия, и не какая-то другая страна планеты Эмиадия вообще. Это — другой мир. Выводы старика Лаикаса, которые никто не воспринял всерьёз, были верны.

Пилот успел еще раз оглядеться по сторонам прежде, чем кресло опустилось ниже макушек деревьев. Он увидел слияние двух речушек, город вдалеке и опоры высоковольтной линии. Теперь он знал, куда идти после приземления. Раз там город, значит, там люди — вот где узнаем, куда мы попали…

Догадка уже была, уже стучалась в голову, но он настойчиво её отгонял. Никакой интуиции и догадок. Только факты и логика — это вбили в него еще когда он только проходил Посвящение. Так что увидим. А пока…

А пока во весь рост встала проблема. Купол зацепился за макушку дерева, и кресло повисло на высоте в три-четыре этажа от земли. Пришлось вспомнить уроки детства, когда он мальчишкой лазил по деревьям, забираясь на самую макушку, туда, где от высоты захватывало сердце. Не зря стал пилотом — ещё с тех лет высота пьянила и завораживала его, тянула к себе снова и снова, словно наркотик. Руки и ноги не забыли ушибов и ссадин детства, чётко помня жёсткие уроки лазания по деревьям. Пилот зацепился одной рукой за стропы парашюта и повис на них, а другой расстегнул пристяжные ремни, освободившись от кресла. Повиснув обеими руками, он раскачался и ухватился за ветку, постепенно перенося вес тела на неё. Отпустил стропы. Ветка предостерегающе затрещала, но пилот уже поставил ноги на нижнюю.

Спуск не занял много времени, и вскоре пилот уже брел вниз по склону, озираясь по сторонам.

Он узнавал природу: деревья, кусты, цветы, траву. Под ногами пружинил мох, похрустывали сухие ветки, неразличимые в ковре травы. Перебираясь через стволы валёжника, вдыхая пропитанный сыростью и запахами воздух, пилот сбитой машины вдруг отчётливо почувствовал некое родство, ощущение чего-то хорошо знакомого, но забытого. Да, всё знакомо. Стояли молчаливым строем высоченные лиственницы, то тут, то там попадались невысокие мохнатые ели, тянулись ввысь стройные сосны. На ковре из мха аккуратные россыпи капель тёмно-зелёных листьев — брусника. А куст вон там, вдали, это малина. Дикая, таёжная.

Лес, огромный живой организм, был наполнен шелестом и шорохами, и — всмотрись, прислушайся — всё вокруг наполнено жизнью. Вот застучал вдалеке невидимый дятел. А там, дальше, кинулась вверх по стволу древней уже берёзы белка.

Пилот остановился, сверился по солнцу, еле пробивавшемуся сквозь густую хвою — всё верно, не свернул, не заплутал. Когда машина падала, солнце было спереди, город — слева. Значит, идём так, чтобы светило было по правую руку. Постояли? Двинули.

То и дело огибая труднопроходимые места, он шагал себе дальше. Напугав, прыснул прямо из-под ног в сторону кустов какой-то шустрый зверёк, каркнула над головой ворона. Да, всё близко, всё знакомо. Не раз доводилось бывать в подобных местах, когда с отцом ходили по грибы.

Сколько лет прошло с тех пор? Стоп, а по какому летоисчислению? По какому течению времени? Здешнему или тому, что на Эмиадии? А ведь там гравитация меньше, стало быть, и времени прошло больше, гораздо больше. А с учётом разницы календарей?

Да, эти места очень, прямо очень, прямо очень-очень похожи на родные. Но пилот всё равно, даже сейчас, не верил очевидному, ибо жизнь приучила его смотреть чуть глубже, чем обычно, поэтому и находил аргументы против. Первое: принцип никогда не верить тому, что само бросается в глаза. Второе: принцип не верить в то, во что хочется верить. Надо быть готовым ко всему. Согласно тех же теорий посвятившего свою жизнь изучению феноменов скольжения Лаикаса природа не может служить точным способом осознания планеты. Старик утверждал, что все миры связаны между собой, только одни легче поддаются проникновению извне, а другие и вовсе закрыты. Природа могла быть занесена из другого мира, могла вытеснить и заменить местную. Поэтому готовиться следовало ко всему.

Итак, что в активе? Стандартный набор выживания пилота и, сверх этого, динтреи — два металлических цилиндра с кнопками возле торцов. Нажми на них — и из цилиндра вылетит лезвие в два пальца шириной и в локоть длиной.

Острое, прочное, тяжелое, заточенное с обеих сторон, оно могло и брить, и насквозь прорубать листы алюминия. На поясе помимо них висел и старый верный трофей — крупнокалиберный скорострельный пистолет. А помимо этого была ещё пара вещей, что можно отнять только вместе с жизнью, что нельзя использовать без пилота. Это были его приобретенные способности, которые можно было бы назвать сверхъестественными. Можно — если б они не были изучены вдоль и поперек, научно обоснованы и разложены по полочкам классификации. Он решил проверить их, но информационно-энергетическое поле планеты ответило как-то неохотно, а потом и вовсе перестало обращать внимание. Это было странно, это пугало — словно внезапно стал хуже видеть и оглох на одно ухо — но, как ни крути, а с этим предстояло разобраться позже.

А сейчас впереди показался просвет в деревьях: то ли поляна, то ли лес кончался вообще. В любом случае предстояло идти туда, и пилот шел. В лесу было тихо, свежо, спокойно. Даже не верилось, что вот совсем недавно над ним нависала смертельная опасность. Он подошел к кромке деревьев и увидел, что лес кончается неестественно ровной линией.

Начинавшийся за ней подлесок был одной высоты. Это говорило о том, что лес вырублен, при чём совсем давно. Пилот пригнулся и вошел в деревца подлеска, где камуфляж комбинезона полностью маскировал его. Пройдя немного, он достиг края зарослей и увидел асфальтовую дорогу, что тянулась в ту сторону, где, как помнил пилот, был город. Выйти на дорогу он не решился — черт его знает, что тут за планета, и первый контакт с жителями надо провести, будучи подготовленным. Поэтому пилот выбрался обратно в лес и пошел вдоль линии невысоких, молодых ещё хвойных деревьев, уже успевших вырасти на месте недавней вырубки.

В стройном ряду зарослей иногда попадались просветы, сквозь которые прекрасно просматривалась дорога. Пилот не спеша шёл дальше по мягкой траве, огибая тёртые, шершавые стволы. Прогулка доставляла настоящее удовольствие. Когда последний раз доводилось вот так вот, никуда не торопясь, не думая о делах и проблемах, погулять по лесу? Он не помнил такого, ибо вся его жизнь последнее время бежала в бешеном ритме, одно законченное дело сразу же порождало ещё два других. Поэтому он сейчас по-настоящему отдыхал, дышал полной грудью свежим, неподдельно живым воздухом, который бывает только в лесу. Идти было необычайно легко — то ли сказывалось настроение, то ли разница в гравитации планет, то ли атмосфера меньше давила на плечи. Спустя несколько километров пилот увидел широкий дорожный знак, из тех, что ставят на въезде в город. Макушки деревьев подлеска не позволяли разглядеть надпись, и пришлось подлесок пересечь.

От прочитанного на знаке у него перехватило дыхание. Простая надпись по-русски, но этого хватило, чтобы пилот упал на колени и, закрыв лицо руками, прошептал:

— Дома… Я на Земле… Родной город…

Так закончилась эта история.

А началась она здесь же, несколько лет назад.

Глава 1

Россия, Восточная Сибирь, февраль 2006

У всего есть своё начало.

Некое событие, повлиявшее на то, что будет происходить потом. Но и у начала есть предпосылка — для того, чтобы нечто случилось, нужен определённый набор обстоятельств, событий, действий, слов и поступков. Что, опять же, заставляет задуматься: быть может, тогда предпосылка — это начало? Но ведь и у предпосылок есть своя предыстория, всё то, что было сказано, сделано, что сложилось так или иначе…

Что же тогда считать началом? Если брать цепочку из предпосылок, рано или поздно всё упрётся в рождение человека. Каждая история начинается с этого — родился, вырос, понеслось, сложилось так и вот эдак. Повлияла семья, окружение, рос в такой-то среде, воспитывался такими-то людьми.

Интересно, стал бы Пушкин поэтом, если бы не няня? Получается, что начало Евгения Онегина — это шестое июня 1799 года, когда родился Александр Сергеевич. Но мог он родиться и в семье крепостных крестьян, скажем, князей Трубецких — до стихов ли было бы ему? Вряд ли… Выходит, что и у этого начала есть предпосылка — Ганнибал, генерал и сподвижник Петра. Или Сергей Львович Пушкин, слывший острословом и баловавшийся поэзией — не от него ли у сына Александра склонность к стихосложению?

Итак, где — начало, а где — предпосылка?

С чего начать эту книгу? Если вдуматься, началась она давно, очень давно, с черновиков в тетрадках. Она началась с Секретных Материалов и Брэдбери, Саймака и Кинга, с Роджера Желязны и Ника Перумова — или это тоже — предпосылки, а не начало? Тогда, может, начало — это девушка, встреченная мною однажды и, может быть, читая эти строки, она себя узнает и вспомнит, как показывала мне, что может управлять пламенем свечи?

Поэтому книга начинается с конца.

Но у конца есть начало, у начала есть предпосылки, и в моей встрече с человеком, рассказавшим мне то, чего не может быть, потому, что такого просто не бывает — у этого тоже есть начало, есть предыстория, есть предпосылки.

Поэтому — началом мы будем считать нечто значимое, некое событие, с которого всё и завертелось, а предпосылки, разумеется, тоже упомянем, потому как без них и начала бы не было.

Итак.

Началом был звонок.

— Алло? Егор? Егор Майндер?

— Да, я слушаю, — отвечаю я, внутренне напрягаясь немного: Майндер — мой псевдоним, взятый во времена работы на радио, чтобы преодолеть страх публики. Вроде как в эфире вовсе не я настоящий, а некий вымышленный персонаж. Если по телефону меня назвали «Майндером», а не по фамилии, стало быть, звонящий мне как-то связан с моей радиопередачей. Или знаком со мной в интернете. Но тогда бы — написал, а не позвонил.

— Мы не знакомы, — продолжает звонящий, — Меня зовут Константин, просто Костя, я ваш слушатель.…

По поводу передачи мне звонили редко.

— Егор, очень приятно, — представляюсь я из вежливости, — Как вам моя передача? Нравится?

— Да, нравится, но я не по этому поводу. Вернее, не совсем по этому. Видите ли, я нашёл ваш профиль и номер телефона в соцсетях — ну, по городу и по имени, это было нетрудно, понимаете. Раньше мы с вами переписывались, читал кое-что из ваших публикаций, пару рассказов. Мой ник Эгрегор, может, помните? Как-то беседовали про самолёт.

Как же, как же, самолёт… Был такой. Аэрокобра, 1942-го года, одна из тех немногих, что переправлялась по ленд-лизу по маршруту Аляска — Сибирь. Упала в тайге севернее Иркутска. Нашли наши краеведы, новость проскочила по местной радиостанции и пропала. Но мне стало интересно — не каждый день ведь такое находят! И, затребовав у краеведов фотографии, самолёт я, что называется, «пробил», насколько мог.

Итак, дальность полёта «Аэрокобры» составляла девятьсот девяносто три километра. А нашли её в тысяче двухстах от ближайшего аэродрома. И это было не первой странностью. На фотографиях — а было их много и подробных — самолёт больше походил не на тот истребитель, что поставлялся в Советский Союз, а на другой — более раннюю модель, ту, что сражалась в небе над Британией. Откуда и как она могла появиться над Восточной Сибирью?

— У меня есть кое-что, из той же серии, что и самолёт ваш… Не могли бы мы встретиться?

Мне в своё время не хватило предпосылок или обстоятельств, или какого-нибудь Ганнибала в роду — есть профессия, а есть призвание. Профессия — это то, чем зарабатываешь на хлеб, и для меня это — электротехника. Именно «электротехника», а не «электрика», как сейчас принято выражаться. Раз принято — значит, нормально. Но я, когда слышу слово «электрика», всегда поправляю: «электрика» — это девушка-электрик, а я работаю с электротехникой.

Но по призванию я, наверное, больше всё-таки журналист. Во всём нормальном мире — престижная и оплачиваемая профессия. Как врач, учитель. Но в России это не профессии — это призвания, если судить по уровню зарплат.

И вот он я — сижу в кафе, а точнее, в забегаловке под вывеской «кафе», где всё дорого и невкусно, поэтому и людей тут мало. Именно поэтому для встречи выбрано именно оно. Я сижу и жду Константина — Эгрегора, пью мерзкий кофе, согреваясь после минус тридцати градусов за окном, да поглядываю в ноутбук на коленках, который брал с собой на радио, где работал приходящим режиссёром звукозаписи. Делал рекламу с оплатой за готовые аудиоролики, да вёл свою передачу о рок-музыке — ноутбук потому и при себе, на нём тексты передач. Призвание, чтоб его, оплачиваемое занятие параллельно основной работе электромехаником.

Звонок. Жена. Сейчас будет ругаться. Она ждёт меня с работы, приготовила ужин. Она старалась сделать всё к моему приходу, который откладывается. Я потом извинюсь, и она, конечно, всё поймёт. Но она ревнует меня к работе. Она не понимает, что это — призвание. Наверное, просто ещё не нашла своё. Или нашла, и это — муж с работы вовремя, сытый, довольный, играющий с детьми…

Как ей объяснить, что эта картина — не про меня?

Константин опоздал, но появился, когда я уже собрался на выход. Я ожидал увидеть что угодно, но не милиционера. Под пуховиком, что он повесил на спинку стула напротив меня, оказались погоны старлея.

Мы знакомимся, начинаем разговор, переходим на «ты», пьём кофе. Говорим о музыке, о моей передаче, обсуждаем разные рок-команды. Чего угодно можно ожидать от милиции, кроме одного:

— Как насчёт чего покрепче?

Я пересчитываю деньги в бумажнике. Последняя тысяча и три дня до аванса — если не задержат. Надо бы отложить, сэкономить — но в этом весь я, важность момента намного значимее туманного завтра. Что-нибудь придумаем… потом.

Я согласился, ничего не понимая. Его телефон, мой ноутбук, общий коньяк и лимоны в сахаре, безвкусная обстановка, болтает радио у стойки, беспроводная передача данных и вот я уже смотрю запись с видеокамеры с ночным видением, а Костя поясняет, что я там вижу.

— Прислали в область, — поясняет он, имея в виду Областное Управление МВД, — Типичный «висяк», его закроют, скорее всего. Это — плотина, камера на крыше поста охраны. Смотри, вот сейчас, — показывает на дисплей.

В кадре — парень. Пролезает через колючку ограждения, цепляется, рвёт пуховик, но даже не обращает внимания. Спустя пару минут я понимаю, почему: увязая в сугробах по колено, подходит к краю плотины, перелезает через перила, стоит там пару минут, а затем….

Наклоняется вперёд, держась за спиной за поручни, задерживается на мгновение, и — разжимает пальцы, падает. И — следом, вдруг! — ослепительная вспышка, словно внизу кто-то работает электросваркой — и наступает темнота, словно ничего и не было. Видео обрывается.

Я поднимаю на Костю недоумевающие глаза.

— Дело веду я, — сообщает он, — Похоже на самоубийство, правда?

— Да, — отвечаю я, — Насколько могу судить.

— А вспышка на что похожа?

— Короткое замыкание, видимо. Либо сварка.

— В три часа ночи? Сварка? И потом, что можно сваривать за пару секунд? Нужно ведь больше времени. Вот ты, как электромеханик, что скажешь?

— Тогда короткое замыкание, — отвечаю я, — Плотина же, высоковольтка.

Костя кивает.

— Ну да. Похоже, что парень упал на высоковольтные провода и те замкнули. Там и вправду внизу подстанции, высота, с которой парень падал, сорок два метра. А теперь скажи: может ли тело в одежде, попав под высокое напряжение, испариться?

Я чуть не поперхнулся.

— Нет, конечно.

— Ну, а если там дуга какая?

— Однозначно нет. Понимаешь, физика — тело, ведь это, по сути своей, сопротивление на проводах. Чтобы испарить, нужны значения тока в …, — и, видя, что он ничего не понимает, говорю попроще: — А почему ты спрашиваешь?

— Потому, — Эгрегор наклоняется вперёд и переходит на полушёпот, — Что тела нет. И следов внизу — тоже нет. Вообще. Ровные сугробы. Если бы даже тело кто-то забрал, остались бы следы, понимаешь?

Я молча наливаю коньяк, предлагаю помянуть парня — но на самом деле мне это нужно, чтоб хоть как-то привести мысли в порядок.

— Это прикол какой-то? — уточняю я.

— В том-то и дело, что нет. У тебя на страничке в соцсети полно таких случаев. Тут явная чертовщина — парень шагнул с плотины на камеру, но до земли не долетел. Кроме тебя, я даже не знаю, с кем об этом говорить. Это всё между нами, хорошо?

Я смотрю на молодого старлея и понимаю — не врёт. Переношу взгляд на дисплей, отматываю видео, пускаю замедленно, смотрю на таймер внизу проигрывателя. Вот ноги парня срываются с края. А вот — вспышка. Одна целая и тридцать три сотых секунды.

Ускорение свободного падения — девять целых и восемь десятых метра в секунду. Это значит, что за первую секунду парень преодолел десять метров до подстанций. На вторую секунду скорость должна была удвоиться, выходит, что вспышка имела место быть, когда тот не долетел до проводов метров двадцать пять.

Я открываю файл видео одним редактором. Вторым. Нет, в видеомонтаже я не смыслю совершенно, но вот звуковая дорожка… Если там есть места, где она разорвана и склеена, где в неё что-то вставлено — я их увижу. Но ничего подобного нет. Видео — подлинник.

— Вспышку видело несколько человек. Понятно, что первым делом подумали, что авария, — сказал Костя, — Но оборудование работало в штатном режиме, в журнале никаких записей о коротких замыканиях, пробоях и что там ещё? Тебе виднее, в общем. Парень оставил друзьям предсмертную записку. Вёл дневник. Там на целое уголовное дело по доведению до самоубийства можно нарыть, при том, что местная «братва» постаралась. Друзья его такого порассказали, что…

— Послушай, — перебиваю я, — На дворе у нас две тысячи шестой год. Двадцать первый век и нанотехнологии в каждый дом, сотовая связь в каждый угол. Какая, к чёрту, «братва»?

— Это у всего нормального мира двадцать первый век. А в таких городишках до сих пор девяностые, бандиты и крышевание, Бандитский Петербург и Бригада верхом на Чёрных «Бумерах».

— Чего ты от меня хочешь? — не выдерживаю я.

— Объяснения. Куда делось тело.

Я откидываюсь на спинку стула, закуриваю сигарету.

— Твоему начальству моя версия не подойдёт, — предупреждаю я его.

— Для начальства я и сам придумаю, — Костя, оказывается, тоже курит.

Я собираюсь с мыслями.

— Что ты слышал о Вилюйской Аномальной Зоне? — спрашиваю я его.

— Ничего. Погоди… Вилюй — приток Лены, так?

— Так, а у него есть боковые притоки. Значит, смотри. Вот она, на западе, Тунгуска. Восточнее — Лена. А вот, горизонтально, Вилюй. Получается этакий квадрат. Так вот, всё это место — от Тунгуски до Лены — почище лесов Амазонки, такое же малоисследованное и безлюдное, а интересного тут происходит очень много. Возьмём самолёт, о котором ты у меня прочитал. Вспомним Тунгусский Метеорит — знаешь, что там странного? Деревья повалены не от, а к эпицентру взрыва от падения метеорного тела. То есть, никакой это не взрыв, понимаешь? Дальше. К северу от Вилюйского водохранилища есть «Долина Смерти» — слышал, может? Куча свидетельств, первое — аж в тысяча восемьсот пятьдесят третьем, речка «Алгый Тимирбить», что означает «большой котёл утонул», где действительно находятся гигантские «котлы» из «меди». О нём упоминает один путешественник, имя не помню. В тысяча девятьсот семьдесят первом, когда строили Вилюйскую ГЭС, действительно нашли сферу из жёлтого металла — но это была вовсе не медь, потому что медь мягкая, и стальной молоток оставил бы на ней следы. И даже не сталь, потому что молоток — он из стали инструментальной, с высоким содержанием углерода, а потому — твёрдой. На обычной конструкционной стали он тоже оставил бы след. А на этом жёлтом металле — ничего. В архиве национальной библиотеки Республики Якутия тоже нашлось свидетельство о странных металлических «котлах», от некоего Корецкого из Владивостока. Он ещё упоминает об аномальной растительности вокруг них, не похожей на остальную, окружающую природу. Папоротники ростом с человека — и это в тайге! Было несколько экспедиций, все подтверждают, вот только места, где видели «котлы» — разные. Стало быть, это не одна аномальная зона, их несколько, пятачками. Понимаешь? И вот ещё странность — электроника в таких местах всегда «глючит».

— На плотине вышли из строя все рации охраны, наручные часы, некоторые персональные компьютеры. Камера, с которой мы видео смотрели сейчас с тобой, тоже накрылась.

— А откуда видео тогда?

— С сервера.

Ну да, сервер же обязательно заземлён. А вот компьютеры могли повключать, как попало: есть розетка с заземлением — хорошо, нет — не страшно!

— Ты хочешь сказать, что у нас тут типа Бермудского Треугольника? — спросил Костя, — Зона 51, зелёные человечки, или как там? Росвилль?

— Розуэлл, — поправляю, — И человечки были серыми. Но тут не обязательно они. Возможно, что и «человечков» от нас с тобой не отличить. Вот смотри — у всех животных Земли есть мех — у нас нет. Терморегуляция у нас — испарением влаги. Диапазон «рабочих» температур от 20-ти до 26-ти градусов, ниже — холодно, выше — жарко. Про перепады температур просто от сезона, думаю, говорить не нужно? Далее — солнечный ультрафиолет, вызывающий рак кожи, возрастные болезни позвоночника. Есть мнение, что мы — человечество — не отсюда вовсе, слишком уж для нас среда неблагоприятная. Это вкратце если. А про Бермуды… Скорее, у нас тут Клинтон-Роуд. Бермудский треугольник — это Карибы, Флорида. Море. Половину того, что там пропало, следует искать на дне. Хотя есть и случаи иного рода. Мария Целеста, например. Корабль есть, экипаж исчез. Или похожий случай в тысяча девятьсот девяносто шестом — недалеко от Коста-Рики видели «СС Котопакси» — а корабль исчез аж в тысяча девятьсот двадцать пятом. Очевидцы говорят, что корабль выглядел «старомодно», но не «старо». То есть, представляешь, как бы его изъела коррозия за семьдесят лет? А тут — даже краска не облезла. И случилось это неподалёку от того места, где пропало «Звено 19» в 45-м. А через два десятка лет — точно так же пропал другой самолёт, с-119. У нас здесь, на станции Половина, в девяносто четвёртом видели паровоз с надписью латинскими буквами, по описанию свидетеля, он видел кондуктора в странной одежде. И вот то, что рассказал свидетель, напоминает ту форму, в которую одевались в начале прошлого века кондукторы в Италии. Поезд этот состоял из трёх вагонов — точно такой же пропал в тысяча девятьсот одиннадцатом при въезде в тоннель, в нём было сто четыре пассажира. Может, это, конечно, и байка, но вот тоннель этот замуровали на полном серьёзе. А уже потом всплыла информация, что в Мексике в тысяча восемьсот сороковом году объявилось как раз сто четыре человека, говорящих по-итальянски, и все они утверждали, что прибыли на поезде из Италии.

— В Мексику? Через Атлантический Океан? — уточнил Костя.

— Да. А что у нас на восток от Мексики?

— Карибы, вроде?

— Они самые, а на северо-востоке как раз Бермуды, — сказал я, глядя, как он разливает коньяк, и продолжил: — тысяча восемьсот пятидесятый, парусник «Морская Птица» с грузом кофе из Гондураса — на камбузе кипел чайник, все предметы на месте, людей нет. Спустя двадцать два года то же самое — «Мария Целеста». Версия — галлюциноген из какой-то рыбы — притянута за уши, потому как долгое время ничего, что подтверждало бы «рыбное отравление» не упоминалось. Да и химические анализы на галлюциногены научились делать гораздо позже. Потом — тысяча девятьсот второй, другой корабль, «Фрея», вышел из Мексики третьего октября, обнаружен двадцатого, с сильным креном и изрядно потрёпанный, словно после шторма — но штормов в это время в том районе не было. Элементы мачт поломаны, команда исчезла. В тысяча девятьсот двадцать первом — ещё один корабль, «Кэрролл Диринг». Навигационные приборы разбиты, команды нет, припасы и личные вещи на месте. Февраль сорок восьмого года — «Оранг Медан». В проливе около Суматры торговыми судами был принят радиосигнал SOS: «Теплоход „Оранг Медан“. Судно продолжает следовать своим курсом. Может быть, уже умерли все члены нашего экипажа». Потом набор бессвязных точек и тире, а в конце: «Я умираю». Когда англичане нашли корабль, вся команда «Оранг Медан» была мертва. На лицах членов экипажа застыло выражение ужаса. В тысяча девятьсот пятьдесят третьем случай из серии, когда всё на месте, экипажа нет — корабль «Холчу». А недавно, уже в две тысячи третьем, ещё один похожий случай — судно «Хай Эм 6». Достаточно? И везде — нет подтверждения. Потому что «подтверждением» у нас, у прессы то есть, принято считать опубликованное мнение какого-нибудь эксперта, причастного к официальной науке. Вот только «официальная» наука от таких случаев шарахается.

Есть свидетельства случаев телекинеза, есть видео полтергейстов, есть случаи управления огнём усилием воли — всё есть, кроме официальных подтверждений. Имеются даже случаи пропажи людей и их появления спустя десятки лет такими, будто для них времени прошло меньше, а есть — наоборот, когда через пару часов возвращались стариками. И это не говоря об исчезновении целых групп людей. Например, берег озера Ангикуни, деревня эскимосов — все жители исчезли, на огне осталась готовящаяся еда, из подшитых вещей торчали нити и иголки — это тысяча девятьсот тридцатый. Что тут ещё вспомнить могу… А, вот — тысяча девятьсот семьдесят пятый. Супруги Райт — остановились в тоннеле, муж вышел из машины протереть стекло, а когда вернулся — жена исчезла. Тщательное расследование не дало никаких результатов. Остров Роанок, что так нежно любим Стивеном Кингом, находится в Северной Каролине — все жители исчезли без видимых причин, побросав ценности и вещи первой необходимости. На стволе дерева вырезано латинскими буквами — «Кроатон». Вот только нет такого слова ни в одном из языков. Ещё задокументированный случай — в тысяча девятьсот пятнадцатом году в Турции генерал Гамильтон послал на помощь союзникам — в наступление — части британского Норфолкского полка. На дороге перед походной колонной сгустилось странное облако. Несколько сотен солдат вошли в него и их больше никто никогда не видел. Тысяча девятьсот тридцать шестой, Красноярский район, деревня Елизавета. Геологи прошли через вполне себе жилую деревню, а когда возвращались — никого, на дороге брошено два велосипеда. Двери были заперты или забаррикадированы мебелью изнутри, вот только в домах — ни души. Франция, Париж, тысяча девятьсот восемьдесят пятый — некий Франк Фонтен исчез после того, как его машину накрыло туманным шаром — появился ровно на том же месте через неделю, считая, что прошло пять минут. Группа Дятлова, во главе — опытный турист, выражение ужаса на лицах, люди замёрзли насмерть, покинув палатку без тёплых вещей. В случаях с исчезновениями людей при свидетелях всегда упоминается липкий густой туман и яркое свечение, в точности, как в «филадельфийском эксперименте» Эйнштейна. Продолжать?

— То есть, ты хочешь сказать, что здесь — то же самое?

— Ты просил объяснения. Твоя версия?

— Инсценировка самоубийства, — сказал Костя, — Единственное, что можно дать официально. Понимаешь, обстоятельства дела такие.

— А сам что думаешь?