Террорист

Слово от автора

И снова вниманию дорогих читателей предлагается непоследовательная мозаика из грустного и веселого, из жизненного и не совсем обычного. Соблюсти какую-либо внятную хронологию у автора также не получилось. Как и в первый сборник «Дерево на твоем окне», в данную подборку вошли вещи, созданные и до миллениума, и много позже. Поэтому добрый совет: не ищите тайного смысла и закулисной логики — просто выбирайте прозаический поток по душе, отталкивайтесь от берега и плывите.

С Любовью,

Евгений Штиль

Герой взошедшего времени

Глава 1 Ваять желаю вас руками!

— Уходи! Немедленно уходи!

Я по-спринтерски натягиваю брюки, деловито интересуюсь:

— Какой этаж?

— Третий.

— Высоко, я не десантник.

— Тогда под кровать!

— Ага, чтобы пылью всю ночь дышать? Спасибочки!

Но пререкаться некогда, глаза у Риты точь-в-точь как у кошки, в которую летит кирпич дворового юнната. Супруг ее, по слухам, — из категории крутых. Киллер — не киллер, но тот еще монстроид, а посему следует спешить. Очередной звонок в прихожей заставляет меня прыжком выскочить на балкон. Шустро осматриваюсь. Внизу далекий и удивительно бежевый асфальт, справа — водосточная труба. Само собой, ржавая в дым, фактурой напоминающую школьную промокашку восьмидесятых. Но, увы, ничего другого под рукой нет, и потому скоренько перелажу через перила, ласково обнимаю скрипучую жесть. Здравствуй, подруженька! Приглашаю на вальс, на интимное танго. Если не возражаешь, конечно. Труба не возражает, но перед самым носом обеспокоенный муравей угрожающе приподымает глянцевый зад. Я невольно жмурюсь. Сейчас брызнет перчиком, и будет мне радость…

Шепотом ругая насекомое, пробую ползти вниз и тотчас застреваю. Пиджак, сволочь, задирается под мышки, не пускает. Дергаюсь, пытаясь освободиться, но все тщетно. Положение хуже губернаторского, тем паче, что на балкон выходит… Кто бы вы думали? Ну, конечно же, он! Мой любимый легендарный ленинградский почтальон… Шучу, конечно. Должно быть, от отчаяния, потому что на балкон выходит муж моей разлюбезной подруги. Лицо у него плоское и широкое, череп деформированный — с резко скошенным лбом и круто выпирающим затылком, мощные надбровные дуги вкупе с могучей шеей выдают прямого потомка племени неандартальцев. Почему-то мне сразу представляется, что такой головой очень удобно бить и бодать. Особенно несчастных кроманьонцев, застрявших на водосточных трубах. Да и почему крепкому современному неандартальцу не отомстить представителю Кроманьона за давний беспредел истории. Впрочем, бодать этот монстр меня пока не собирается, — все, чего он хочет, это выкурить одну-две сигаретки. Взирая на его приготовления, я мысленно ругаюсь. Ни рук с дороги помыть, ни щец похлебать, — сразу за курево и на балкон! И неудивительно, что первым делом этот куряка усматривает на трубе меня. Трудно не усмотреть, когда расстояние — какой-нибудь жалкий английский ярд. А ярду до сажени, как попугаю до орла. При желании можно рукой достать, а можно и кулаком.

— Куда пилишь, братан?

Он озадачен и чуточку встревожен, однако от истинной разгадки пока еще далек. Я кое-как высвобождаю одну кисть, пальцем указываю наверх.

— На пятый, браток.

— На хрена?

— Да-а… Поспорил тут с одним, что доберусь. Вот и лезу.

— А спорил-то на что?

— На что? На пару флаконов, конечно.

— Белой?

— Да нет, «Мартини».

— «Мартимьяновской»? — он задумчиво шевелит бровями, верно, прикидывая, имеет ли смысл ради пары бутылок какой-то «мартимьяновской» рисковать собственной шеей.

— Ну, а пиджак чего не снял?

Я растерянно дергаю плечами, дескать, виноват, не догадался.

— Голова садовая! Он же мешать будет. Надо было снять, — куряка уютно облокачивается татуированными ручищами о перила, видимо, собираясь и дальше лицезреть мои подвиги. — Ну, давай, что ли, ползи.

Стараясь оправдать его ожидания, я начинаю усиленно шевелиться и потихоньку продвигаюсь к небу. Лезть не так уж просто, хотя помогают вбитые через каждую пару метров крюки. Некоторые из них чуть раскачиваются, что отваги мне совершенно не прибавляет. Тем не менее, под бодрящим взором уплывающего вниз татуированного «неандартальца» я потихоньку продвигаюсь по трубе. На уровне четвертого этажа пробую слегка расслабиться и решаюсь на остановку. Хватит! Поползали! Не карабкаться же, в самом деле, до крыши! Без того перемазался хуже некуда…

Увы, финт не проходит. Стервец муж заглядывает снизу и снова подает советы:

— Ты ноги-то на перила поставь, перекури покуда. А то руки устанут, и кувыркнешься. — Этот юморист сипло гогочет. — Потом не отскребешь от асфальта.

Я бледно улыбаюсь его остротам.

— А как отдохнешь, обхватом работай. Обхватом, соображаешь?

— Спасибо, — бормочу я.

Совет учтен, «обхватом» дело и впрямь движется веселее, хотя на уровне пятого я чувствую, что сил уже нет и что до падения остаются считанные секунды. И вот смех! — здесь тоже стоит какая-то женщина, которая смотрит на меня во все глаза. В руках у нее тазик с бельем, на шее — традиционное украшение россиянок — ожерелье деревянных прищепок. Видимо, я отвлек мадам от важного занятия.

— Помогите! — шепчу я. — Сейчас сорвусь…

Ситуация, конечно, пакостная. Солидный дядя в костюме скребется по трубе — не то вор, не то сумасшедший. Женщина, впрочем, размышляет недолго, сердобольно протягивает мне мокрую тряпку.

— Хватайтесь!

Руки до того онемели, что я едва выполняю ее команду, с трудом перебираюсь на балкон. Скороговоркой выпаливаю ту же легенду. Виновато улыбаясь, киваю на дверь.

— Можно выйти через вас?

Это «через вас» звучит не столько литературно, сколько двусмысленно, и она молчит. Я, кажется, догадываюсь в чем дело. Молчание женщины всегда красноречиво. И чем красивее женщина, тем красноречивее ее молчание.

— Значит, нельзя?

— Там у меня этот на диване… — шепотом признается она. — В смысле — муж. Лежит, газету читает.

— Господи! Пусть читает. Я пройду мимо и все.

— Здрасьте! И что он, интересно, подумает?

Действительно, что может подумать «этот на диване», видя выходящего с балкона гуманоида — пусть даже чистокровного кроманьонца? Наверное, что-нибудь крайне нехорошее. Люди сегодня пошли недоверчивые, бдительные до не могу.

— Так мы же ему объясним!

— Что объясним? Что вы с кем-то там поспорили?

— Ну да!

— Вы с ума сошли! Знаете, какой он вспыльчивый? Так он нам и поверит!

«Нам» не верят, и это грустно, я потерянно присаживаюсь на корточки.

— Ладно, я все понял. Но передохнуть-то хотя бы можно? Всего пяток минут?

Она великодушно кивает.

— Только пять минут! Вдруг он выглянет покурить?

Ну вот… И этот туда же! Развелось их — самоваров легочных. Дернул меня черт сунуться в этот улей! Знал ведь, что никто ни в какую командировку не уехал. Нынче у нас — «стрелки», а не командировки. С них либо возвращаются быстро, либо не возвращаются вовсе. Так нет, приспичило! Понадеялся за часок управиться. Даже шоколадку не поленился купить. Кажется, раритетную — «Сказки Пушкина». Кавалер-пушкинист хренов!

Спустя пяток минут я уже лезу обратно. Мимо ползут разукрашенные сохнущим бельем этажи, на третьем в обнимку стоит знакомая парочка. Рита и ее законный хахаль. В пальцах татуированного верзилы хрустит фольга, — по очереди откусывая, они с аппетитом поедают «Пушкинские сказки». Треск и чавканье точь-в-точь как на моей ночной кухоньке. Там у меня шалит временами барабашка. Вот и эти двое с шоколадом управляются не хуже барабашки. Муж приветствует меня, как старого знакомого.

— Ну как, получилось?

Я киваю.

— Молоток! Только ты, в натуре, в следующий раз пиджак скидывай. Я же толковал: неудобно!

Он прав, в натуре. В пиджаке неудобно. Но когда ты без пиджака, без брюк да еще не в своей квартире — это неудобно вдвойне. Но все хорошо, что хорошо кончается. Я снова внизу, и под ногами у меня умопомрачительно близкая земля. Жизнь снова продолжается, и хочется петь, смеяться, творить новые глупости. И я творю их вполне умеренно, не забывая, что завтра у меня очередное рандеву. Возможно, кто-то другой после эквилибра по водосточным трубам напился бы вдрызг, я же ограничиваюсь баночкой пива и вдумчивой передачкой «Про ТО и про ЭТО». После передачки неважно засыпается, зато и сны снятся соответствующие — столь же глупые, сколь и сладкие.

Глава 2 Просыпаюсь я однажды…

Логически рассуждая, невезучий день должен начинаться с невезучего утра. Так оно и выходит. С какой там ноги я встаю, это в головушке пропечатывается неясно, зато откладывается то оглушительное мгновение, когда, распахнув рот, я громко чихаю…

Помните свой детский жизнерадостный чих, что случался у вас вскоре после пробуждения? Потянулся ручонками, получил в глаз плевок от солнечного зайца и чихнул. С вызовом, громко и радостно. Дескать, день настал, и я настал — человек «умелый» и человек «эректус»! Дрожите жуки, червяки и гусеницы, спичечные коробки-темницы ждут вас! А сколько замечательных гаек и гвоздиков новорожденный день вместит в наши емкие карманчики! Предвкушение счастья, ожидание подарочного слона… Примерно таким же манером чихаю сегодня и я. Результат выходит неважный. Что-то пулей вылетает изо рта, в стену ударяет зубной протез — керамика, которую мне установили года четыре назад вместо прежнего вполне здорового, но выбитого зуба. Кто выбивал и за что — отдельная история, но здесь все получилось до обидного просто. В общем — чихайте, граждане, но осторожно!

Озадаченно моргая, я сползаю с дивана, в слабой надежде дергаю себя за ухо. Увы, чуда не происходит, это не сон, и вместо привычного зуба язык нащупывает острогранный шершавый обрубок. Настроение враз портится. Это вам не бутерброд вниз маслом, это — гораздо хуже. Потому что уже днем мне шлепать в кафе на свидание с одной юной и весьма придирчивой особой. Она и до этого подозрительно всматривалась в мои галстуки, косилась на вынимаемые из карманов платки, морщилась на неумело подстриженные ногти. Можно было не сомневаться, что недостачу переднего, можно сказать, наиболее симпатичного зуба эта придира заметит моментально. А жаль, — девочка удивительной зрелости — из тех, кого хочется сравнивать с овощами и фруктами. Глаза, как оливки, щеки, как персик — ну, и так далее…

Шаря под диваном, я раз пять безобразно выругиваюсь. Вполне конкретно — в адрес мучившего меня стоматолога. Но ругаться в доме — плохая примета. Вроде свиста. Лучше этим не увлекаться, тем паче, что может услышать Агафон. В смысле, значит, барабашка. Я зову его Агафоном, и ему это, по-моему, нравится. Все вокруг барабашек боятся, священников с экстрасенсами на дом приглашают, пытаются выводить ночных шептунов, словно крыс каких или тараканов, я же с моим Агафоном уживаюсь вполне мирно. Даже к тому, что иной раз он будит меня по ночам, давно попривык. Будит — и будит, что тут страшного? Домовой — он тоже существо живое, любит подвигаться, пошуметь, да и я вроде как уже не один — в компании.

Рука моя поочередно выуживает из-под дивана яблочный огрызок, вишневую косточку, пластмассовую крышечку от пузырька.

— Ничего! Все на пользу… — бормочу я. — Старикан шамкающий! Песок с зубками сыплется, а все туда же — с девочками по кабакам…

Хотя, между нами говоря, это проблема века. Не девочки, понятно, — зубы. Помню, было уже нечто аналогичное на одной свадебке. Ему за сорок, ей около того, а подлецы свидетели яблоко раздора им подсунули — этакий средних размеров глобус. Яблоко и так-то грызть не слишком удобно — оно ж большое да еще на нитке! — а когда зубки вставные и едва держаться, то дело совсем худо. В общем, жених зубы в яблоко вонзил, а обратно, сразу понял, не вытащит. Хорошо, догадался, находчивый — прямо как Македонский — вынул из кармана ножичек и раскромсал чертов плод пополам. Дескать, жить будем при полном плюрализме мнений. Тем, кстати, и невесту спас, — она тоже подозрительно смущалась, не спешила откусывать.

Перепачкавшись в пыли, зуб я, в конце концов, нахожу. Вернее, помогает Агафон. Протез сам прыгает в ладонь, а я поднимаюсь на ноги. Кое-как сполоснув коронку под краном, водружаю дезертира на прежнее место, осторожно трогаю указательным пальцами. Вроде ничего. Если не жевать ирисок, сойдет. По крайней мере, один сегодняшний вечер можно и выдержать.

Репетируя, я улыбаюсь перед трюмо. Зуб ведет себя безупречно, прочно сливаясь с соседями, видя грудь третьего справа и слева, особенно не кособочась, почти не шатаясь. Я удовлетворенно вздыхаю. Так-то, брат! Строй — он красив однообразием, а всякие там хиханьки-хаханьки на время придется забыть. Слова цедить скупо, слюной циркать редко — и ни в коем случае не прибегать к вульгарному ржанию! Жвачка, пение и ореховая скорлупа категорически возбраняются.

Я подмигиваю хитроману в зеркале, про себя отмечаю, что не очень-то он и стар. Всего-то двадцать девять. Даже не тридцать и тем более не сорок. Можно сказать, двадцать с хвостиком. Хвостик в девять лет — он тоже всего-навсего хвостик. А пассии моей сегодняшней ровнехонько девятнадцать. Переходной возраст, муки взросления и все прочие сопутствующие радости. Ибо когда человеку маячит третий десяток — это трагедия, а когда не за горами сороковник — это всего-навсего печаль, казус местного значения и не более того.

В дверь коротко звонят, я бегу открывать, хотя делать сие не рекомендуется. Мальчик, стоящий на пороге, приветливо мне улыбается и довольно умело проводит боксерскую двойку. Слева в печень и правой в челюсть. Призадумавшись о постороннем, я обморочно лечу на пол. Прикладываясь затылком к паркету, слышу, как Агафон дублирует мое падением шумным «бумом». Дурачок! Он полагает, что это игра, но разве в такое играют?

***

Один из мальчиков, сидя на диване, любовно разглаживает на коленях джинсы, собирает с них тополиный пух, второй с видом знатока разглядывает мой этюдник с незаконченным рисунком.

— Грудь маленькая, — озабоченно бубнит он. Тыча в бумагу разваренной макарониной пальца, нравоучительно втолковывает: — Вот тут и тут надо побольше и покруглее.

— Дубина! Тогда свисать будут, — здраво возражает его приятель. — Они же сразу потяжелеют! И обвиснут. Что тут красивого?

— Ты давай не гони! Потяжелеют… Это же картина! Как нарисуешь, так и будет. Никуда они не будут свисать, — бритая голова разворачивается в мою сторону. — Слышал, художник хренов? Поработай-ка тут и тут. Чего у ней как у пятиклассницы какой? И клыки добавь. Пусть будет дамочка-вамп.

Парни в искусстве явно смыслят, советы дают дельные. Видать, период у меня такой — выслушивать и мотать на ус народную грамоту. Чтобы, значит, по трубе грамотнее спускаться-подниматься, грудь женскую грамотно изображать. Во всяком случае, перечить советчикам я не решаюсь. Смотрят, любуются — уже хорошо. Все лучше, чем тренаж кулаков. Третий из забежавших ко мне на огонек, видимо, самый главный и умный, тоже не скучает. Лицо у него неровное, бугристое — будто слеплено из снега, в глазах — печаль голодного орангутанга. Потирая ежик волос на головке-тыковке, он задумчиво излагает предложение, с которым, собственно, и зашел в гости:

— В общем, так, Артемка. С отоваркой пока закончено, но продолжить мы можем в любой момент, смекаешь? Конечно, больно, не в радость — согласен, но так уж наша жизнь устроена. С горки — на саночках, в горку — с синяками.

Это шутка, и приятели «орангутанга» с удовольствием смеются.

— Короче, не хочешь дополнительной отоварки, кое-что придется исполнить.

Я вяло киваю.

— Извольте, господа. Разве ж я против!

— Согласен? Вот и клёво. Значит, сейчас ты звонишь ей и ясно, доходчиво растолковываешь, что вы расстаетесь. Мирно и полюбовно.

— Полюбовно не расстаются. Полюбовно сходятся.

— А вы расстанетесь.

— Так она мне и поверила!

— Скажешь, как надо, — поверит.

— Ну ладно, скажу. Дальше что?

— А дальше путь-дорожка к горизонту. Ты про Келаря не знал, поэтому кончать тебя никто не собирается. Но штрафец, не обессудь, возьмем.

— Какой еще штрафец! За что?

Умный обладатель головки-тыковки удивляется.

— Как за что? Девочка-то чужая, а ты глаз на нее положил.

— Это она на меня положила. И к стенке притиснула. А я человек слабый, отказывать не привык. Пригласили в гости, вот и зашел.

— Ты пенку не мешай и луну не крути. Нам лишнего не надо. Получишь, что заработал.

— И ничего я даже не заработал!.. — начинаю я запальчиво, но меня прерывают хлестким подзатыльником.

— Слушай, когда говорят старшие, и не перебивай! Суть, паря, проста, как плешь: въезжаешь на чужую территорию, будь готов схватить по кумполу. Это, типа, закона вселенной.

— Не знаю я ваших законов.

— Незнание законов, Артемчик, не освобождает от тяжкой уголовной ответственности. Такая вот закавыка.

— Да я ведь и въехать не успел! В смысле, значит, на территорию.

— Если бы успел, — добродушно басит гость, — базара бы не было. Келарь таких подлянок не прощает. Послал бы не нас, а зондеркоманду. Зачистили бы за милую душу.

Заскучавший Агафон долбит в стену условным стуком. Пареньки вздрагивают и все враз вонзают в меня недоверчивые взгляды. Все равно как три острых шила.

— Это еще что такое?

— Да так… Барабашка из местных.

— Шутник! — обладатель головки-тыковки улыбается. — Короче, звони, я буду подсказывать, что да как.

Подсказывать он будет! Краснобай из Простоквашино!.. Я берусь за телефон и после серии неудачных попыток вызваниваю, наконец, Риту. Пропустив кучу звучных чмоков в трубку, сходу объявляю, что встретил другую и полюбил. Всем распахнутым настежь сердцем. Такова, мол, Ритуля, жизнь, прости и не обижайся. На последнее трудно надеяться, но секунд пять-шесть у меня в запасе имеется, и отчаянной скороговоркой я пытаюсь убедить девочку, что жизнь вовсе не кончена, и мир по-прежнему стоит на своих двоих. Конечно же, меня очень скоро перебивают. Набрав в грудь побольше воздуха, Ритуля взрывается этакой сверхновой. Эпитеты вроде сволочи, осла и пакостной «натюрморды» сыплются из трубки, как из рога изобилия. Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, я демонстративно протягиваю «рог изобилия» к уху моего сурового гостя. Тот с любопытством прислушивается. Полные губы его растягиваются в довольной ухмылке. Что тут скажешь! Можно и наших людей радовать! Доброй комедией, чарующим словом… Пальцами он изображает, что я молоток и что пора вешать трубку.

— Все, дорогая, адью! — я исполняю команду в точности.

— Молодец! Правильно базар вел. Ну, а теперь, значится, насчет штрафа….

— Ребятки, я ведь не бизик какой, не папик. Откуда я вам штраф наскребу?

— Все так поначалу мусолят. А как пару процедур проведешь — и деньги, и золотишко — все находится.

Я призадумываюсь. После пары процедур… Какие такие процедуры он имеет в виду? Конечно, не сауну с массажем. Что же тогда?

— Короче, срок цивильный. Неделя. На бедность твою — и суммешка скромная. Три тонны баксов. Раздобудешь, — и вали на все четыре. Радуйся, что дешево отделался.

— Дешево? Три тонны баксов — это дешево?

— Это очень дешево, — медленно и с ноткой нравоучительности произносит собеседник. — Очень и очень, врубаешься, керя?

Не слишком уверенно я киваю. Бригадир долго и пристально смотрит на меня.

— Не понимаю, — из груди его вырывается вздох. — Пацаны говорят, на тебя бабы западают, а ты ведь сморчок сморчком — ни бицепсов, ни прикида, ничего! Даже компьютера дешевого — и того нет. Может, поделишься секретом?

Увы, это тупик. Полный и беспросветный. Поскольку ответа я не знаю, а незнание ответов — в особенности перед определенной публикой — скорее всего от ответственности также не освобождает. В общем — масло масленое и шило шильное…

— Может, потому что я талантливый? — лепечу я.

— Чего, чего? — гости заходятся здоровым мужским смехом. Отсмеявшись, все враз поднимаются.

— Ладно, шутник, бывай. И помни о времени.

Напоминание излишне, поскольку я без того все чаще поглядываю в сторону часов. Время свидания с неумолимой скоростью приближается, а я по-прежнему остаюсь беззубым. В буквальном смысле слова. Протез где-то в прихожей, и значит, снова придется ползать на четвереньках.

Глава 3 Зубы и канифоль…

Неприветливые гости ушли, да и я уже на улице. Потирая ушибленное о кулак лицо, спешу к своему старому другу Семе. Смысл существования друзей в том и состоит, что у них всегда можно испросить помощи. Семен же помогает всем и охотно. Он запросто может подежурить за вас на садовом участке, легко составит компанию за столом, а уж советов даст столько, что не переварит и мозг зрелого академика. Практически из ничего он делает радиоприемники, компьютерные блоки и самовары, самопально добывает водород и самогон, а на собственной кухоньке, по его словам, научился варить даже красную ртуть. Зубы он, правда, не лечит, но лиха беда начало. Правильно говаривал Наполеон: главное — хлебнуть и попробовать, а там само пойдет и поедет.

Не проходит и четверти часа, как я добираюсь до Семиной лаборатории. Она расположена в центре Пионерского поселка — бревенчатая избушка с гигантской телевизионной антенной на крыше. Семен — не столько подкулачник, владеющий собственным огородом, сколько личность, к которой всегда можно обратиться за интеллектуальной поддержкой. Как у всякого нормального лодыря, у Семы есть хобби — и не одно, а целых два: поэзия и электроника. Первое ублажает его необъятную душу, второе — ненасытный мозг. На его стихи безбедно живут две или три знаменитых российских певицы, а на склепанную из пивных банок антенну он умудряется перехватывать «НТВ-Плюс», «НТВ-Минус» и еще около трех десятков загадочных телепрограмм. Возможно, даже из космоса.

Я приближаюсь к дому, тщетно пытаюсь заглянуть в занавешенные окна. Парадокс в том, что у этого Лавуазье-Кулибина по сию пору нет звонка, зато имеются жена и сын, живущие, правда, не здесь, а в доме со всеми удобствами, этажа на четыре повыше, сложенном из цивильного, по всем правилам обожженного кирпича. Я деликатно стучу по филенке правой ногой, и дверь немедленно открывается.

Семен, как всегда, красив. Желтые, с розовой каймой подтяжки, несколько великоватая футболка с надписью «тач ми, кис ми, стъюпид бой!», сиреневые, не скрывающие полосатых носков джинсы. К этому следует добавить бумажный жевыш лица, волевой работы неизвестного мастера нос, рыжеватую реденькую бородку, в которой как обычно темнеют и белеют какие-то крошки и скорлупки. Но главная сегодняшняя деталь — это два довольно симметрично расположенных синяка.

— Братуха, ты!? — кажется, и на моем лице Семен угадывает следы недавнего рукоприкладства, ибо тотчас заключает меня в объятия. — Нас били и бьют, а мы, как чертополох! Ништяк, дружище, не грузись. Один черт, наше время взошло! Так что не убьют.

— Тебя-то за что?

— За клип, — Семен ведет меня в дом, а я привычно и не без удовольствия кручу головой. Все здесь по-прежнему, как и много лет назад, — облатки из-под дискет, семечная шелуха, скомканные листы со стихами, вездесущее крошево канифоли. Даже пыль, серебристой сединой покрывающая плафоны, книги и верстаки, лишь местами потревожена отпечатками пальцев любопытных. Кровать, как обычно не заправлена, стопочка книг любовно уложена в объемистой сковородке. Безработный барометр в форме штурвала украшает стену, чуть ниже на полке — коллекция зубных паст, чуть выше — фотографии Лондона, Черчиля, Крамарова и Маркса. Расклеены фотографии этакой пирамидкой, на вершине которой — портрет самого Семена. Великие венчают его, подпирая своими сияющими аурами. В их окружении лучащийся усталой улыбкой фотообраз хозяина чувствует себя вполне уверенно.

— Что еще за клип?

— Клипушник мне, понимаешь, заказали. Фрай один — из новоструев. Видишь ли, компьютерные спецэффекты — дорого, так ему меня порекомендовали.

— Ну и что?

— Ничего. Ему герой требовался. Типа, нашего времени. Ну, а я ему объяснил, что время относительно. Типа, все мы герои времени, но не нашего, а взошедшего…

— Как это?

— Ты даешь? Я что — и тебе должен объяснять?

— Ладно, ладно! Дальше-то что?

— Ничего. Встретились, поговорили, он бабки выложил, попросил уложиться. Я подсчитал, покумекал и понял, что можно даже сэкономить. Решил сделать, как у французов в клипухе. Там у них пацан один по улице идет и всех распихивает. Музон, значит, играет, а он, знай себе, шлепает. Так вот — мы еще круче придумали. Вовсе без всякой массовки. Я вроде как доброхот-каратист и всем вокруг помогаю. Санька даже «Москвичом» своим пожертвовал. У него все равно трещина на лобовом, так я его вдрызг разнес. Потом еще по машинам каким-то прогулялся, тетку через улицу перенес.

— Перенес?

— Ну да. Толстая такая — хотела через дорожное ограждение переползти, а я ее — в охапку и аллюром на другую сторону. Понятно, вопли, визг, а я, знай себе, несу. В общем, все стильно, чуть грыжу себе не схлопотал… Возле остановки шпану шугнул, скворечник на дереве поправил. Импровизируем, короче, по полной программе. А тут новоструй какой-то тормозит, из тачки выползает и за пивом прет без очереди. Там и очереди-то почти нет, а он все равно народ отодвигает. Я тут же к нему — и броском через бедро на спину. Думал, он один, а там их целая кодла в тачке. Накинулись, конечно, прессовать стали. Причем оператор-мудрила снимает. Думает, так и надо. В общем, наваляли мне по первое число. Зато клипуха вышла натуральная. И в бюджет, прикинь, уложились.

— Здорово! Так у тебя, получается, деньги есть?

— Уже нет. Вчера были, сегодня только это.

Звякает бутылка, в стакан проливается светлая струйка.

— Да ты что? Рано еще.

— Лучше рано, чем поздно. Пей!

— Разве что глоток.

— Давай, давай!

Я цежу огненный яд. Организм медленно цепенеет, в ушах начинает звучать нота «фа».

— Вот. Теперь ты свой… — Семен удовлетворенно опускается напротив, выкладывает на стол поросшие рыжим волосом руки. — А насчет денег не тушуйся. Я ведь только аванс получил. Завтра остальное выбью. — Королевским жестом он обводит замусоренный стол.

— Хочешь, селедочкой закуси. Поройся в тарелке, может, осталось что-нибудь еще.

— Спасибо, не хочу, — я оглушенно мотаю головой.

— Тогда объясни, почему от грязных мужчин пахнет сыром?

— А кто здесь грязный мужчина?

— Грязных мужчин здесь нет, это я чисто теоретически. Для поддержания разговора.

— Может, сформулировать наоборот? Почему от сыра пахнет грязными мужчинами?

— Логично! — Семен кивает. — А главное — по существу. Ибо мужчина, Тема, — существо специфическое. Раз в месяц в баню — святое дело, и пусть потом кто скажет, что он не чист и не свеж, а от носков его пахнет квашеным луком. Юный розанчик — вот что такое — повседневный мужчина! А насчет сыра — так я тебе прямо скажу: все враки! От и до!

— Ты о чем?

— А о том, — Семен снисходительно кривит губы. — Читал я, к примеру, вашего Робинзона Крузо, так?

— Ну?

— Ты не нукай, ты на вопрос отвечай: у него там козы были?

— Были вроде.

— Тогда зачем он просил кусочек сыра? Неужели не мог за двадцать восемь лет научиться гнать из козьего молока сыр?

— Гонят самогон.

— Из козьего молока? — Семен качает головой. — Сыр — да, но не самогон! Взбалтываешь, варишь, солишь — и готово! Вот я и спрашиваю: зачем он просил сыр?

Голову у меня кружит. То ли от водки, то ли от мыслей о сыре.

— А у кого он просил сыр?

— Не у Пятницы же! Ясное дело — у Джимма.

Я усиленно моргаю.

— Какого Джимма?

— Не читал, что ли? Они еще там на остров поехали. Сокровища искать. Корабль арендовали и двинули. Приехали, а там Робинзон с попугаем. Отводит в кустики и сыра кусок просит.

В моей голове лопается петарда осознания.

— Так это же Бен Ганн! Он просил, а не Крузо!

Семен вскидывает голову, нервно теребит пучок волос на подбородке.

— Ты не путаешь? Это ведь классика!

— Ну да! Я ведь тоже читал. Кажется, в классе третьем. Хотя… — Я задумываюсь. — Козы у него, по-моему, тоже водились. У этого Бена Гана.

— Вот видишь! А ты байки тут рассказываешь, — Семен удовлетворенно протягивает руку к бутылке. — Еще по одной?

Я мотаю головой.

— Мда… — тянет Семен. — Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее — иль пусто, иль темно.

— Это ты про кого?

— Это не я, Артемыч, это Лермонтов. Хотя подписались бы многие… Эх, Темыч! Годы-гады-вагоны убегают назад, ночи, как перегоны, стук колес — словно град…

— А это кто? Михайлик?

— Дубина ты, Темыч! Это как раз я! Хотя Михайлик про это тоже писал: «Беда — не то, что молодость уходит, а то, что не уходит, вот беда». Разве не гений?!

Когда речь заходит о гениях, мелочи жизни сами собой таят и тонут. Это чревато — во всяком случае, для меня. Центробежная сила разбрасывает студень мозгового вещества, безжалостно вжимает в стенки черепа, однако главной мысли я еще не утерял, и она для меня совсем даже не мелочь.

— Мне бы зуб, Сема! Срочно и чтобы держался.

Сема тоже гений — и все понимает с полуслова.

— Ну-ка!

Я открываю рот, и Семен озабоченно хмурит брови.

— Мда… Припой тут не поможет, а вот на канифоль можно попробовать.

Он тут же приносит паяльник и коробку с канифолью, Я в ужасе гляжу на дымящее жало и торопливо поднимаюсь. Ничего не объясняя, судорожно жму Семину руку и выскакиваю из избы.

Глава 4 Мне армия давно уж снится…

Увы, надежда на подрабатывающего в родной школе стоматолога, давнюю мою приятельницу, также не оправдывается. Поглядывая на меня с подозрением, дамы в учительской словоохотливо объясняют, что докторша убрела в декрет, и ждать ее ранее чем годика через два-три бесполезно. Сообщением я не просто удивлен — раздавлен. Где-то над зданием школы скрипуче хохочут незримые ангелы, едва слышно трепещут их воробьиные крылышки. Не сомневаюсь, что именно эти пузатые орлы удружили мне с декретом. Впрочем, как и со всем сегодняшним днем. Даже поскрипеть зубами невозможно. Приходится довольствоваться беседой с военруком — беседой, потому что проскользнуть мимо зоркого ветерана не получается. Уроки военного дела ведутся прямо в коридоре, и, конечно же, наш старикан майор меня примечает. Потрепанным броненосцем плывет навстречу, лихо вскидывает к козырьку загорелую ладонь.

— Здравия желаю, Артемчик!

— И вам того же, товарищ майор! — я посылаю сигнал лицевым мускулам и расплываюсь в радушной улыбке. Впрочем, майор того заслуживает. Бравый наш военрук несмотря на пенсионный возраст выглядит вполне бедово. Бойся, девки, русских парней! В особенности — майоров. Полумесяц отшлифованных языком стальных коронок сводит с ума, капустный кочан на фуражке вызывает черную зависть. Мундир безукоризненно выглажен, чуть выше ватерлинии — глянец юбилейных и боевых наград, чуть ниже — штаны с лампасами, на заду — лихо приколотая любимыми учениками бумажка с кружком мишени и дерзкими словами: «Целься, лохи, сюда!»

— Хорошо выглядишь. Правда, правда! — майор, лучась фиксатой улыбкой, обнимает меня за талию. С ранее неведомым любопытством я заглядываю ему в рот, заботливо пересчитываю фиксы. Одна золотая, четыре из нержавейки — всего, стало быть, пять. Точь-в-точь как лучиков у кремлевской звезды. Интересно, у майора они тоже вылетают? Или стоят до последнего, насмерть?

— Слыхал, какого штурмовика в наших лабораториях отгрохали! С обратной стреловидностью крыла! Нигде нет, а у нас есть.

— Это естественно! Наша авиация лучшая в мире, — подыгрываю я. — Поднимем в небушко Су-37, те же «Стелз» пачками на землю посыплются.

Майор трепетно хватает меня за плечо.

— А Ту-160-й! Наш непревзойденный, с тридцатью шестью ракетами на борту! Его ж одного на всю натовскую эскадрилью хватит!

— Кто же спорит, товарищ майор! Вы бы еще про «Черную Акулу» помянули! Разве можно ее с чем-нибудь сравнивать? Запад — сыт и оттого ленив. Что они могут там придумать, кроме стиральных машин с кофеварками?

Голова майора умиленно качается — точь-в-точь, как у китайского болванчика. Подобные речи наш военрук обожал и в прежние времена, — сейчас подобный бальзам для него первейшая необходимость. Вроде бальзама «Битнера» перед сном. Что поделаешь, поколение ветеранов, бравших Варшаву и Прагу, лечится призрачным могуществом былого, потребляя воспоминания, как горькую, но целебную микстуру. По паре таблеточек в день, по чайной ложечке с утра. Вот, дескать, помню, вставал я и шел в магазин за кефиром, кефира не было, зато имелось молоко — по двадцать восемь копеек за литр! Двадцать восемь, дорогие мои! Не центов, не рублей, а копеек! Да на сдачу еще ирисок племяшам брал…

Словом, жили памятью о прошлых завоеваниях, цеплялись за кромки расколовшегося айсберга. Западные кораблики, скалясь иллюминаторами, описывали вокруг тонущих развеселые круги, но мы вовсе не тонули! Мы делали вид, что плещемся и закаляемся, с браса переходя на лихой кроль, к тем же иллюминаторам и расплющенным о стекло пятачкам любопытствующих протягивая разудалые славянские кукиши. СОСа ждете? Не дождетесь! Не соснуть вам наших стонов и жалоб!

— Да-а, молодцом ты стал, определенно — молодцом! — гудит военрук. — А о Никоновском автомате слыхал что-нибудь? Чудо, говорят, двадцать первого века.

— Ясное дело, слыхал. У нас во дворе мальцы семилетние из досок их выпиливают.

— Ну да?

— Так гордятся же!

— Это хорошо. Надо им, понимаешь, внушать… Не можешь дать детям богатства, дай идеологию! Когда нищие материально нищают духовно, это совсем скверно, Артем. В Пентагоне, говорят, два генерала с расстройства в отставку подали. Не смогли понять устройства автомата. Разобрать — разобрали, а обратно собрать не сумели. Два генерала, представляешь?

— Может, и больше. Пугать не хотят.

— Оно конечно! Не оскудеет земля русская, — майор заговорщицки приближается. — Мы, Артем, все равно как тараканы! Нас травят, а мы только сильнее становимся.

— Яда такого не придумано, чтобы нас уморить.

— То-то и оно! Травленные да угнетаемые всегда умели сплачиваться. Этакий отпор на внешнее презрение. Правительство на нас чихает, Европа с Америкой облаивает, а мы им новацию за новацией!

— Такие речи — и в школе? — я тоже начинаю говорить чуть тише.

— Своим огольцам я, понятно, такого не говорю, — военрук доверительно улыбается. — Только тебе, Тем, и никому больше.

— Честно говоря, польщен… Вы-то как? На пенсию не тянет?

— Тянет, конечно, как без этого. С удочкой посидеть, по грибы в лесок сбегать. Только как я буду без них? — он передергивает плечом, имея в виду оболтусов за спиной. — Я же их, стервецов, люблю. Даже нынешних. Вы, разумеется, лучше были, но я и к этим привык. Дети, Артем, — штука светлая, радостная. Задорные глаза, добрые сердца…

Я исподтишка бросаю взор в сторону учащихся. «Задорным глазом» один из них как раз целит в мишень на заду майора из пневматической винтовки, приятели сорванца часто и ловко бухают хлебным мякишем по воробьям в открытом окне. И только парочка богатырей за сдвинутыми партами добросовестно гремит железом, собирая и разбирая на время автомат Калашникова. В отличие от пентагоновских генералов дело у них спорится. Проигравшему звонко отвешиваются щелбаны и саечки. Видимо, деньги у бедолаги давно закончились.

— Да, Артем, день возле них проведешь и словно перерождаешься. Вот, ей Богу, словно заряжаешься какой-то доброй энергией!

— Но ведь хулиганят.

— А как без этого? Только они ведь по-доброму хулиганят. От переизбытка, так сказать, энергии…

Именно в эту секунду «добрые хулиганы» за спиной майора взрываются торжествующими воплями. Один из воробьев на карнизе, кувыркнувшись, заваливается лапками кверху и бьет крыльями. Хлебная пулька попала точно в десятку. Что и говорить, переизбыток энергии — штука хлопотная.

Глава 5 Зачем вы, девочки?..

Авось — слово хорошее, романтическое. Мираж в туманной авоське, славянское подобие мечты. И зря его ругают всем скопом. Мода у нас такая злая — ругать и хвалить коллективом. А я так рассуждаю: когда в стране разгром, когда переименовывают все и вся, когда трудно на кого-либо положиться, только это самое слово и остается. Оно у нас вроде слова чести, только честью клялись в веках прошлых, а нынче явилась такая вот подмена. Да, вариант не идеальный, согласен, но что делать, если честь приболела гриппом и даже где-то слегка почила в бозе, вот и осталась одна надежда на «авось». Зыбкая, насквозь иллюзорная, но оттого не менее воодушевляющая. Пусть все вокруг скверно, мир хмурится и кашляет — и все-таки авось! Выживем, переживем и, может быть, когда-нибудь заживем…

В общем, не получилось с Семеном — не страшно! Не вышло со стоматологом — ладно! Трех тонн баксов в кошельке тоже нет, зато с грехом пополам набирается порция дензнаков на сегодняшнее посещение кафе. А посему в искомое заведение я отправляюсь вполне бодрым шагом, решив, что наше национальное «авось» не подведет и здесь.

Девонька моя запаздывает минут на двадцать-тридцать, но поскольку и сам я, зная дамские привычки, принимаю энную поправку, ждать приходится совсем недолго. В зал мы входим почти одновременно. Приятно улыбаясь друг другу, оккупируем ядовито розовый столик, чуть погодя, приступаем к светскому диалогу.

— Замечательная погода, не правда ли? Унылая пора, очей очарованье… По-моему, осень — лучшее из времен года.

Девонька смущенно фыркает и тянется к вилке.

— Прикольно ты как-то говоришь.

— Да нет, я на полном серьезе! Уже не жарко, еще не холодно, даже лужи — и те сегодня особенные.

— Я тоже в одну ступила. Думала, мелко, а там, прикинь, по колено. Теперь чавкает в туфле.

— В левой?

— Ага… — девонька на пару секунд прислушалась к собственным ощущениям. — А может, и в правой, я не запомнила.

— Если в правой — не страшно. Важно, что век интернета бьет наотмашь, эра безграмотности уходит в небытие.

Девонька моя согласно кивает.

— Пива бы. А то здесь, по ходу, один сок!

— Сделаем! Анекдот хочешь?

— А то!

— Тогда слушай. Шварценеггер приходит к даме, а там муж. Он его ставит в сторонку, мелом круг очерчивает. Дескать, только переступи, в порошок сотру! И к подружке. Исполнил все как положено, оделся, ушел. Жена к мужу подходит, презрительно кривится: «Эх, ты!». А тот дрожит и кричит: «Думаешь, я трус! Трус, да? Да я черту три раза переступал!»

— Прикольно! — девонька смешливо фыркает, и замшевые ушки ее симпатично краснеют.

— А вот еще. Опять про Шварценеггера. Он, значит, с дамой в постели лежит-полеживает, а тут муж из командировки. Он в шкаф — шнырь, а муж раздетую супругу увидел, взъярился. «Сейчас, — говорит, — найду гада!» К шкафу подбегает, дверцу распахивает, а там Шварценеггер бицепс массирует и спокойно так спрашивает: «Ну что, мужик, нашел?» Муж опешил, отвечает: «Да нет, еще на кухне не смотрел».

Девонька гогочет, как сумасшедшая, что дает мне повод подержать ее за талию, — еще упадет ненароком! Чувствуя дуновение ветерка, гуляющего в ее симпатичной головке, я начинаю лучше понимать стариков, тянущихся к молодым. Это подобие ностальгии, своего рода зависть. Молодостью хочется заразиться как ОРЗ или ангиной. И вирус юности, по счастью, легко передается. Через глаза, уши, нос и… Да, да — и, конечно, через все остальное.