О возвращении домой
Прошлое, да?
Им нельзя жить, верно? Теми воспоминаниями, былыми поступками, несказанными словами. Песни, запахи, переписки. Они нас возвращают. Но мы не вольны предаваться воспоминаниям. И желать вернуться туда. Просто так или чтобы что-то исправить.
Гнать прочь по пыльной дороге. Прочь из города, прочь от английского языка. Прочь от Тебя. О, нет. Твоё имя не достойно того, чтобы его писали с большой буквы. Прочь от тебя. Да.
Когда уже ни мысли, ни шум мотора, ни слёзы тебе не застилают путь.
Дом. Какой он? Такой, когда к нему подходишь, всё сжимается, будто ты подходишь к человеку, которого не видел так давно, который тебе так дорог.
Мы себе представить не можем, как хотим уехать из дома, как рвёмся сбежать. Думаем, что не будем скучать, а может и будем. Но мы и на крохотную долю не можем вообразить ту боль, которую испытываешь, когда покидаешь родной тебе дом.
Высокая ограда из красного кирпича, а за ней виден дом. Дом, куда можешь прибежать с избитыми коленками, куда можешь постыдно приползти после плохой оценки, где тебя так ждут, даже когда ты никого не предупредил.
Широкое крыльцо, да ещё и с плюшевыми подушками на шезлонге и маленьким столиком при нём. Как чудно пахнут цветы на деревьях. Чего тут только нет: и яблоня, и апельсин, и вишня, и персик. А ведь ты говорила, что никогда не захочешь огородничать. Но сколько помню себя, ты была рада покопаться в саду.
Такой широкий холл. И из кухни пахнет запахом детства. Широкая лестница с фотографиями над ней и гирляндами из цветов на перилах. Столько воспоминаний. И зал. Тот словно не изменился, и диван, и шкафы, и извечные рисунки, не картины великих художников, не творения отца, а собственные каракули, что дороже всяких шедевров украшают эти стены.
А она сидит на диване, вытянув тонкие ноги. Держит маленькими пухлыми пальчиками пяльцы и вышивает, уж сколько лет. С распущенными каштановыми волосами, с чуть уставшим и едва постаревшим лицом.
В комнате тихо, словно и ни души, только игла чуть слышно скрипит, пронизывая канву и нити, что сплетаются в всегда свой, неповторимый узор. Да ветер из распахнутых дверей, выходящих в душистый сад, обнимает невесомые белые тюли, колыша их на своих волнах.
— Мам, — голоса будто и нет, а руки отяжеляют сумки.
Она поднимает голову, чуть вздрагивая. И радостно вскакивает, быстро и бережно укладывая вышивку на мягкую обивку дивана. Подбегает ко мне, крепко обнимает, кладя голову на плечи.
— Майя! — ликует едва дрожащим голосом. Ноша сама падает из рук, глухо стукаясь о деревянный пол с лёгких хлопком. Руки опускаются на её спину.
Мама выскальзывает из объятий, берёт в руки моё лицо. Такие нежные, такие ласковые маленькие мамины ручки. Чуть сжимает щёки и так широко улыбается, что личико почти светится.
— Счастье моё, почему же ты не предупредила?
— Мам, — он опять начинает дрожать. Я точно как она, чуть что — сразу в слёзы. И сейчас, они вот-вот польются ручьём прямо на босые ноги. — Он бросил меня.
Почему он? Потому что именно он бросил меня, а не «мы расстались». Я его не бросала. Я от него просто ушла.
Она тут же серьёзнеет, и глаза, цвета не то бледной болотной воды, не то серо-голубых камней, тут же наливаются печалью и жалостью. Мама прижимается ко мне, проводит рукой по спине и обхватывает одной рукой плечи, другую положа на живот, ведёт на кухню. Усаживает на прохладный стул с мягкой подушечкой из разноцветных узоров, ставит чайник, насыпает в две кружки чаинки. Садится рядом и снова обнимает, вновь гладя спину тёплой рукой.
— О, детка моя, — ласково молвит мама. — От этого нет лекарства.
Отстраняется и, чуть улыбаясь, прикасается к щеке. Хочется в этой ладони утонуть, вжаться в неё, чтобы она никогда тебя не отпускала. Закрыть глаза.
Вода льётся в чашки, затапливая чаинки, спасающиеся бегством, кидающимися из стороны в сторону по белой керамике, успокаиваясь и медленно плавая по поверхности, и опускающимися на дно.
Мама ставит чашки на стол, поднимая свою и делая пару глотков. Пар восходит над водой, словно туман в прохладное утро.
Её рука ложится на плечи, съезжает чуть ниже и ласково сжимает руку чуть выше локтя. После отстраняется и складывает руки на коленях, положив одну и одну. Мама не давит, не наседает, даёт собраться с мыслями и рассказать.
— Детка, сейчас тебе мало что поможет. Боль не отступит. Она не пройдёт даже когда ты встретишь кого-то вновь. Боль не уйдёт до тех пор, пока ты не прокопаешься в ней до самого конца, пока не прояснишь все детали этой истории и не поймёшь каждую её частицу. Только тогда, когда боль рассеется и поглотит себя, тебе станет легче, — говорила она.
— А как же всё, что было? — спрашиваю я.
Мама немного помолчала.
— Когда мне было шестнадцать, я познакомилась, точнее, я уже давно его знала, с парнем. Мы не общались, хоть и учились в одном классе. Мы подружились. У нас было много фотографий, открыток, шуток, большая переписка. И мне казалось, что всё будет вечно, что мы также будем вместе и сейчас, также дружны, — она стихла. — Наше общение длилось год. После у меня осталось много воспоминаний, этих фотографий и открыток. Они все и сейчас где-то хранятся. Я не перечитывала переписку, не пересматривала фотографий. Но мысль о том, что они всё ещё есть, грела и греет мне душу. Потому что он был лучшим человеком для меня. Я очень любила его, гораздо больше, чем парня или друга. Все зависит от того, насколько долго вы с ним были близки. Наше общение медленно потухало, как свеча. А потом просто прекратилось. Он был важен для меня и не причинил мне боли такой, какой мог бы. Он просто медленно ушёл из моей жизни. И я оставила о нём лишь лучшие воспоминания о временах, когда мы были вместе. Ты можешь оставить его в своём сердце, если при воспоминании о нём ты не будешь чувствовать боль и разочарование.
Входит он. Постаревший чуть больше неё, с бородой цвета осенних опавших листьев, сразу не поймёшь. С нотками седины в чуть кучерявых тёмно-рыжих волосах. Старая рубашка в клетку, закатанные рукава, измазанные в карандаше руки с морщинками и вздутыми венами. Всё та же улыбка на том же тёплом и любимом, пусть и уставшем отцовском лице.
— Родная! — восклицает папа.
Подбегает, я чуть привстаю, он обнимает меня, едва ли крепче мамы, отпускает. Становится рядом с ней, кладёт руку ей на плечо, чуть сжимает его. Папа замечает моё заплаканное лицо, полу опустевшие чашки, понимает, в чём дело. Мама пытается незаметно ущипнуть его за бок, он поворачивается к ней, короткие взгляды.
Они научились говорить друг другу за секунду без слов больше, чем кто-либо сможет рассказать в самой огромной книге. Папа, моргнув, поворачивается ко мне, улыбаясь.
— Когда приехала? Без звонка даже.
— Да, вот, недавно, — отвечаю я, пытаясь улыбнуться.
Тишина.
— Ну, ладно, — произносит мама, хлопнув себя по ногам. — Вы тут поболтайте, а я пойду постелю тебе новое бельё.
Крепко обнимает меня, встаёт со стула, поворачиваясь к папе, и вновь намекает ему. Уходит, чуть подпрыгивая, будто идёт на пружинках и скрывается на лестнице.
Папа садится на стул, издаёт едва слышный стон. Возраст берёт своё. Он смотрит на меня, видно, что боится начать разговор. Как и всегда. Он такой нерешительный.
— Ты же не доверял ему, — говорю я со вздохом раздосадовано. — Ты был прав.
Он усмехается, но очень тихо и очень добро. Улыбается, смотря мне в глаза, чуть откидывается назад, запрокидывает руку на спинку моего стула.
— Майя, я всегда видел и всегда буду видеть в каждом человеке, который пытается забрать у меня моё дитя, проходимца и негодяя. Таков отцовский ум и сердце, — он помолчал. — Но все ошибаются, родная. Ты не первая, и он не последний. Лишь запомни, что когда встретишь одного человека, то уже никогда его не потеряешь.
Папа улыбнулся так, как умеет лишь он. Этой непередаваемой улыбкой счастья и понимая, в которой прячется успокоение.
— И ты его примешь? — усмехнулась я почти через слёзы.
Он рассмеялся вслед за мной.
— Да, котёнок, я его приму, — он положил руку на моё плечо и похлопал по нему, прижав меня ближе к себе.
Повисла тишина. Глухой стук часов и мягкое гудение холодильника разрывали эту пелену уединения.
— Ты всё ещё это делаешь, пап? — я чуть отстранилась. — Рисуешь?
— М, — он будто немного сонный. — Да, конечно. То есть, это хорошо, любимое дело, столько лет. Да и твоя мама всегда рядом, это отлично.
— Ведь это важно, да? — спрашиваю я, чуть улыбаясь. — Встретить… человека.
Папа немного молчит, глядя куда-то в пустоту, и через миг кивает.
— Да, — соглашается, переводя взгляд на меня. — Мы с мамой сегодня хотели разгрузочный день себе устроить. Но по такому случаю, может, стоит приготовить лазанью, м?
Он улыбнулся и посмотрел на меня так, как смотрел в детстве, предлагая какое-нибудь яство.
— Твою старую добрую лазанью? — смеюсь я и киваю. — Конечно.
Слышны шаги на лестнице. Приходит мама.
— Ну, что, — она становится позади папы, обнимая его. — Как насчёт лазаньи сегодня? Мы хотели поголодать, но раз так.
Я хохотнула.
— Вы так похожи.
— Я сам только что предложил ей лазанью, — сказал папа, подняв голову. Она рассмеялась.
— Я пойду вещи разложу, — сказала я.
— Помогу тебе, — папа поднялся со стула.
— Тогда и я с вами, — усмехнулась мама, проследовав за нами.
И дверь, и стены, и окно. И всё здесь было так, будто бы я и не уезжала, будто бы и не жила где-то ещё. Словно вернулась со школы или прогулки, а Феликса и Джеймса просто ещё нет дома, от того и тишина в соседней комнате.
Я опустила сумку на кровать, проведя ладонью по свежему мягкому белью. Подошла к окну, распахнула его. Нет ничего прекраснее.