Бесплатный фрагмент - Путешествие 1840 г.

Путешествие 1840 г.

1

28 мая/9 июня

Внезапная скоропостижная смерть одного из матросов от продолжавшейся несколько часов болезни заставила капитана причалить в Ревеле, чтобы придать тело земле. Мы плыли мимо различных маяков, знаков и островов, самым примечательным из которых является остров Врангельсгольм. Здесь запрещено рубить деревья, поскольку остров, покрытый густым лесом, является отличным ориентиром для моряков дальнего плавания, указывая поворот на Ревель. Контур далекого Ревеля с выстроенной уже при мне башне Олауса выглядит вполне себе романтично. Сам город, однако, находится, к сожалению, в плачевном состоянии. Попытки навести здесь порядок, увы, не увенчались успехом.

Отсутствие судоходной реки, главного преимущества Санкт-Петербурга и Риги, тормозит развитие местной торговли. Этот недостаток со временем все больше дает о себе знать. Вся экономика Ревеля, таким образом, ограничивается торговлей с пригородами и содержанием администрации и порта.

Сегодня мы плывем уже в открытом море. Вместе с пустотой моря приходит и душевная пустота, так что я попытаюсь заполнить пустоты своими воспоминаниями, пока спокойствие моря мне это еще позволяет.

Я вновь вспоминаю императора Павла. Я не буду сейчас ничего говорить о его нраве, образовании и на самом деле добром сердце, о его причудах и его опрометчивости. То, что я скажу, скорее всего, вызовет возражения, и, тем не менее, это правда. Правление императора Павла было не просто благом для России, а жизненной необходимостью — временем возрождения, созидания и исправления ошибок. Не буду здесь подробно разбирать приоритеты политики России времен бесспорно Великой, но успевшей состариться Екатерины. Скажу лишь, что их нужно было менять. И тот, кто начал это делать, в итоге сам же и пострадал. Так мне об этом отозвалась одна высокопоставленная особа. Случившееся не должно было случиться, так, как оно случилось. Но это был, пожалуй, самый короткий путь. Каким бы грубым это ни казалось — оправдывать нынче вчерашнее злодеяние, результат действительно не заставил себя долго ждать. Народы, как и природа, увы, порой не могут без волнений и катаклизмов.

27 мая/8 июня 1840 г. императорский теплоход Ижора

Вчера, 43 года тому назад, я приехал в Санкт-Петербург никому не известным студентом. Тревожное положение моих родителей — отец ранее переехал в Россию, но особо не преуспел в делах в этой стране — отсутствие перспективы, неустроенность, в чем не было моей вины, стали причиной одолевших меня неизлечимых недугов, и лишь случай, удача и небывалое везение совершили переворот в моей судьбе. Милостью Императора Павла I мне была дарована высокая должность.

Вчера 26 мая 1840 г., я покинул Санкт-Петербург в высоком чине, не будучи особо богатым, но достаточно состоятельным, накопив свое состояние достойным трудом, в сопровождении моей дорогой верной супруги и двух юных дочерей, имея также двух еще более юных сыновей — один из них у меня курсант и служит на Кавказе, другого я отдал в пажеский корпус. Зачем я уехал из Санкт-Петербурга? Чтобы после восьми месяцев тяжелой болезни, мешавшей мне исполнять обязанности по должности, по приказу моего государя и благодетеля, поправить здоровье на минеральных водах за границей. Сейчас мне 66 лет.

Зачем я это пишу? Кому это интересно? Никому или, пожалуй, лишь немногим, но я все же делаю эти записи. Я, как никто другой, знаю наше безразличное время.

Когда я из чертогов мраморного дворца спустился в карете к английской набережной, ступил на палубу парохода и далее в Кронштадте пересел на крейсер Ижора, мне вдруг вспомнились те прежние времена, мое тогдашнее возмущение против проводимых в Кронштадте таможенных процедур, неприглядность пестрых платьев снующих по городу матросских жен в день Петра и Павла. Наполовину отстроенный Кронштадт, неказистые корпуса санкт-петербургской таможни, сшитые по прусскому образцу мундиры военных и покроенные по старинной моде платья гражданских — все производило на меня тогда неприятное впечатление. Я не просто попал в чужую страну с другой культурой и другими нарядами. Эта цивилизация, казалось, отставала лет на сорок в своем развитии. Я же прибыл из краев, существенно преобразованных войнами французской революции.

Особенно запомнился мне тогда один таможенник, черноволосый, с явными чертами азиатской расы, армянин, а, может, даже и цыган. Он был одет в униформу петербургского чиновника темно-зеленого цвета, соответствующего покроя — с простроченным воротником и лацканами, доходящими до локтей. Он производил удручающее впечатление.

Санкт-Петербург, нижняя по реке сторона которого и сейчас не в блестящем состоянии, тогда выглядел хуже, но многое в городе все же поражало красотой и величием. В самом центре красивые здания то высились целыми улицами, то одиноко стояли на пустырях. Таможня помещалась в выкупленных у частных лиц домах. Сейчас же таможня — это большой дворец с откупными палатами, который я распорядился построить.

В особенности не доставало тогда повсеместно чистоты и порядка. Никудышную по вполне естественным причинам мостовую не обрамляли тротуары, мосты были в большинстве своем деревянные, адмиралтейство было тогда еще окружено валом, фасады большинства зданий были запущены, и кое-где я даже видел на нижних этажах больших гостиниц оклеенные бумагой окна.

Как же все теперь изменилось! Император Александр не просто построил новые прекрасные здания, он добился безупречной чистоты и привил дух порядка и бережного отношения. Знал ли он, сколь много сделал он тем самым для Санкт-Петербурга! И эти начинания были продолжены с еще большим усердием.

Как же изменилась вся Россия! Это невероятно, сколь великое развитие получила здесь цивилизация, европеизация, материальная и духовная культура, наука и литература, воспитание и образ мышления, роскошь и сосредоточение капитала, прогрессивные государственные установления и усердие в управлении государственными делами. И развитие это становится с годами все стремительнее.

Мне вдруг вспомнилось, как в те дни запрет на фраки и цилиндры был однажды высмеян во множестве карикатур и как в последние годы правления Павла вдруг неожиданно появилась новая элегантная униформа и я впервые в жизни ее на себя примерил. Мелочь, конечно. Но и жизнь наша по сути своей тот же пустяк — не более.

Но был в те времена и другой — роскошный Петербург. Во время придворных увеселений высшие чиновники ездили в карете с шестью лошадьми, запряженными по-немецки, цугом, сверкающие ливреи, борзые и егеря при царском дворе… Сейчас они ездят в простых мундирах, в каретах с четырьмя или двумя лошадьми, запряженными по-русски.

Все высокопоставленные люди тогда узнавались по униформе или парадному мундиру, дома — по французскому платью, без шпаги, и по туфлям. Сегодня люди бегают в застиранных сюртуках и не стесняются выйти в свет в матросских брюках. Кто знает, что лучше? И то, и другое — лишь незначительная деталь, играющая роль при определенных обстоятельствах.

О плавании нашем сообщить особо нечего. Погода отменная, мы плыли сегодня вдоль берега и мимо нескольких небольших островов с маяками. Я понаслышке знаю, что до самого Кронштадта с моря открывается чудесный вид на левый берег — царская резиденция, деревенские дома… Но мы плывем, увы, слишком далеко от берега. Отсюда земля кажется плоской и далекой. Материк и скалистые острова, поросшие березой и сосной, своими очертаниями радуют глаз, но угрюмая растительность навевает печаль. Думается, где-то там, дальше, на крайнем севере, где исчезает даже редкая трава и растет лишь олений мох, на вечномерзлой земле природа полностью вымирает…

2

29 мая/10 июня

Вчера начал дуть сырой северо-западный, точнее сказать, дующий с севера на запад ветер, сделав пребывание на палубе невыносимым. Мы начали коротать время за игрой в карты. Сегодня ближе к обеду мы увидели маяк Готланда. Когда мы покинули финский залив, пустота стала еще более зияющей. Даже чтение здесь как будто не доставляет прежнего удовольствия. Человек в пути ко многому привыкает. Мало кому в нашем государстве доводилось решать столь же сложные задачи, какие решал я. Каждый день по шестнадцать часов на работе, включая чтение различных ежедневных сводок и книг. Всякий раз, когда градус ответственности снижался, я ловил себя на мысли, что мне нечем себя занять. Сейчас же я пребываю не то, чтобы в неге, но все же в праздности, и целиком обязан этим моему морскому путешествию.

Были бы у нас газеты, они бы нас оживили, не то, что эти мертвые книги. Они таки наводят меня на мысли.

Старое и новое время, сервилизм и радикализм, аристократизм и либерализм, мечты о неповторении, надежды на неосуществление, грезы юности, скептицизм возраста, как же все это смешалось в мире в наши дни! Впрочем, так всегда и было. Инстинкт повиновения и стремление возвыситься, тяга к власти и ожесточенное сопротивление, вера в идеалы и сомнение в лучшем будущем — вот элементы, заставляющие человеческое общество стремиться то к порядку, то к хаосу. Из эпохи в эпоху это движение отличается лишь формой, цветом и предметом противоречий. И в любую из этих эпох человечество словно заковано в оковы своего времени, неважно прошлого или настоящего. Лишь немногим, очень немногим удается заглянуть поверх непроницаемой завесы современности, как это удалось, к примеру, Эразму Роттердамскому в эпоху реформации.

Это нормально. Спокойствие и постоянство, столь желанные для многих, являясь по сути одной из основных потребностей человека, не являются смыслом существования общества. Вот внезапно набирает силу волнение, наступает революция, избавляющая общество от его пороков, хорошее устройство сменяется плохим, как и прежде, но уже в новом обличии. Другими словами — это вечная борьба и стремление, успех и поражение. Мы выдаем большое за малое, принимаем за заблуждение то, в чем были правы, видим в счастье несчастье — такова судьба человечества. Печально? Пожалуй. Но стоит ли жаловаться на судьбу? Разве было бы лучше, если бы о безутешности, тщете и бессмысленности бытия узнали все люди? Если все вдруг увидят и поймут ошибки прошлого, неверность выводов настоящего, тщетность всех идеалистических порывов не только к выдающимся к переменам, но и к минимальным улучшениям? Нет, все эти конфликты и разочарования консолидируют общество, и оно, часто немалой кровью, войной и разорением, как, например, это случилось в наши дни, излечивается от безумия.

Суверенитет народа, его свобода подобны гигантским древним идолам, конституция как система противоречий — и правда, и неправда одновременно, Эльдорадо и мыльный пузырь нашего времени. Как нелепо все это будет звучать уже через каких-нибудь пятьдесят лет, так же как сегодня веселят наш слух споры древних богословов или мода времен Людовика XIV.

Мы зачастую неправильно интерпретируем все эти излияния бушующего моря людей. Всю свою жизнь, где бы я ни вращался, в больших ли, в малых ли кругах, моей единственной целью было сделать для людей что-то хорошее, способствовать улучшению их положения, быть отрытым всему полезному и новому, нести людям знание и претворять в жизнь достижения цивилизации. Те, кто меня знает, могут судить, насколько хорошо или плохо мне это удалось. И именно поэтому неприятен мне так называемый дух времени, ведь это он закрывает дверь всему новому, тормозит любое улучшение. Расскажу об этом подробнее.

Суверенитет народа? На редкость наивная идея! Сам предводитель либералов (заметим, он сейчас как раз у власти) не может представить себе ее в цифрах. Что же это тогда такое?

Не свободная дискуссия и не спонтанный выбор движут обществом, а сила естественной необходимости. Отсюда происходят власть и правительство, плохое ли хорошее, со всеми вытекающими последствиями, неравенство достатка, помыслов и культурного развития, неравенство рода деятельности и наконец, главное зло, оно же неотъемлемое условие существования общества — частная собственность с правом наследования. Все к чему привело развитие общества, все предпосылки и обстоятельства. Отсюда вечная незрелость масс. Ведь в основе всего — не заключенное соглашение, желание или добрая воля, а строгая необходимость. Деспотичные, патриотичные, конституциональные правительства, монархии, аристократии, демократии — все эти длинные, многозначительные названия возникают не по воле народа. Их творит история и время!

Но одно надо запомнить. Незрелые массы всегда будут незрелыми, и поэтому им надо назначить опекуна, чтобы не пострадало все общество. В мире уже достаточно горя, так давайте не будем его преумножать, ибо теперь нам ясно, что именно незрелость толпы несет большие угрозы, как уже доказали нам все наши революции. Так это было в греческих республиках, Риме, новейших монархиях, аристократиях и демократиях, которые могли бы просуществовать и дольше, усвой они этот урок.

Каковыми должны быть правила? Только те, что практикуют северные народы! Забросать его камнями — кричит толпа. Но ведь ему на смену придет тирания — говорит мудрец. Над суетой должны стоять высшие принципы — правда, мораль, долг, благожелательность. Воплощать эти принципы должен практичный ум, умудренный опытом, одолеваемый жаждой служить и править. Не от правильности теорем политической науки, и не от выгодности политических комбинаций зависит счастье и благосостояние народов, а от воплощения этих высших принципов, в какой бы форме они ни претворялись в жизнь. Форма здесь отнюдь не главное — должно быть благородное начало. И тогда массы, назовем их, как прежде, незрелыми, в справедливости, заботе, осмысленности и при наименьшем ограничении личной свободы каждого отдельного человека — начнут взрослеть, как взрослеют дети у хороших родителей. Куда лучше, чем метания разъяренной толпы, раздираемой нуждой и истребляющей, расходующей почем зря источники своего же благосостояния.

Картина удручающая? Да. Стоит ли опускать руки? Нет! Правители должны править, их подчиненные — на своих уровнях заниматься общественными делами и тоже править. Незрелые и зреющие должны работать и учиться подчиняться, пока лучшим из них не удастся путем усердия и старания перейти на более высокие уровни. И нет никакого выхода из этого круговорота, поскольку это законы природы. Несчастье нашего времени состоит как раз таки в том, что многие хотят пробраться на верхние уровни не естественным путем, в соответствии с заведенным порядком, а силой и коварством. Отсюда драка за министерский пост во Франции, разрушительные волнения малоимущих классов в Англии. С последними, к слову сказать, разбираются отнюдь не в духе опекунства, а скорее, что называется, по всей строгости закона.

Коль скоро современные тенденции склонны поощрять упомянутые естественные устремления, их следует продолжать. Но, увы, еще во многих странах царят совсем иные порядки. Когда наши либералы льстиво машут перед народом призраком суверенитета, они тем самым вредят и себе, и всему обществу, подавляя эти устремления. Завышенная самооценка — вот главная болезнь людей нашего столетия!

Конституции! Они возникают постепенно или внезапно из сложившихся с течением времени предпосылок. Самые первые, по сути, отражают нрав того или иного народа в его постоянстве. Но проходит много времени, прежде чем они становятся действенным набором правил. Английская конституция довольно долго была только теорией, а потом лишь листом бумаги, прежде чем начала работать. Это произошло только при ганноверской династии, до этого монархи постоянно враждовали с парламентом. Если мы имеем дело с конституцией, возникшей в результате роста цивилизации и наблюдаем ее вопиющее нарушение, дающее повод для революции, нам стоит ожидать серьезных перемен, как это было, к примеру, во Франции. Если же конституция — это следствие примера других стран или результат политического соглашения, как, например, в Германии, ей суждено остаться мертвым текстом, чуждым самому духу новизны. Все, что способно поменять уклад жизни народа, должно подняться из народа (всего народа, а не только плебса).

В этом есть некая ограниченность или некий фатальный каприз недавнего прошлого или так называемого духа времени — непременно желать традиционную или конституционную монархию или другую определенную форму конституционного правления. Во всем этом большую роль играют как возраст нации, так и конкретные обстоятельства. Ведь то, что принято называть азиатским деспотизмом (что не всегда так плохо, как люди думают), при иных обстоятельствах может быть абсолютной необходимостью. Конечно же, не все необходимое или неизбежное является благом.

И традиционной, и конституционной монархии, к коим, разумеется, уже не относятся большие республики, такие, как южноамериканская и мексиканская, а также на Севере Соединенные Штаты Америки, имеют каждая свои недостатки. В первом случае слишком многое зависит от одного человека, во втором — почти ничего. В первом случае нет обсуждений, но есть конкретные дела, во втором много говорится, но мало делается, в первом случае наблюдается избыток управления, во втором — полного управления зачастую добиться вообще невозможно. И даже Англия здесь не является исключением, так как все ее достижения вовсе не заслуга конституционного строя или правильного управления, а особого характера англичан как отдельной расы. В традиционных монархиях время от времени встречается расточительство, в конституционных — стабильно высокая стоимость управления. Ответственный самодержавный монарх естественным образом с неохотой увеличивает бремя, так как ропот народа обычно направлен именно в его адрес, в то время как бесправный конституционный монарх может и вовсе не оглядываться на народ, а соответствующее министерство защищено от нападок ввиду сложного политического устройства. В Англии история Карла I и своего рода республики Кромвеля, и во Франции французская революция — хорошо это показали. Небезупречными в части стоимости управления оказались и Североамериканские штаты, где благодаря росту долгов отдельных штатов и возникшей ввиду недостатка компетентности банковской лихорадки страна наполовину разорена. При традиционной монархии люди либо выжидают, либо слишком торопятся, при конституционной — они то стремительно вершат судьбы, то впадают в апатию и эгоизм. В первом случае всему виной страсть или нерасторопность одного человека, во втором — страсти и эгоизм многих. Там интриги в окружении монарха, тут коварство и заговоры лидеров различных партий. Казалось бы, достаточно, но вот еще что: многие верят в конституционную монархию, поскольку, как бы делясь с ними полномочиями, она делится с ними и оптимизмом, которого у них не было при традиционном монархе, т.е. правом самого себя обманывать. Иные тут же, забываясь в тщеславии, сломя голову кидаются оставлять свой след в истории. Но одно лишь время способно рассудить, кто и в чем был прав.

Все эти дилеммы не дают прийти к общему мнению по поводу нового устройства общества и разделения сословий. В то время, как подобного рода конституционное деление иной раз при определенных условиях становится неизбежной необходимостью, поскольку иногда вернуть назад, под покровительство заботливого монарха, народ, во всеуслышание заявивший о своих правах и интересах на участие в государственной жизни, порой уже не представляется возможным. Демократия и подчинение не всегда хорошо ладят друг с другом, как это следует из многочисленных примеров истории многих стран, пока дух времени не заставит их это делать. Отсюда я делаю вывод, что укрепление позиций монархической формы правления в Европе со временем не только возможно, но и весьма вероятно.

Оппозиция! Постоянная оппозиция! Виги и Тори, доктринеры, консерваторы, либералы, радикалы, пропагандисты. Сколько тратится сил! Какой абсурд: конституцией предусматривается наличие постоянной, систематической оппозиции. Хорошее следует перенять, от плохого отказаться, неправильное исправить, бесполезное сделать полезным. Но с подобными полными оптимизма планами выходить на большое собрание… Глупо делать вывод о том, что наличие оппозиции как части системы является если не движущим механизмом, то, по крайней мере, полезным дополнением к конституции. Увы, это скорее лишь неизбежное зло, чем большое подспорье.

Все эти мои философские воздыхания, призваны показать мое отношение к предмету разговора. Но спросите меня прямо, и я отвечу, что предпочел бы жить в традиционной монархии, поскольку эта форма правления уменьшает риск вырождения и лишь изредка дает слабину ввиду особого настроения той или иной эпохи.

31 мая/12 июня

Вчера ближе к вечеру ветер стал дуть сильнее, а волны стали выше. Поэтому, чтобы на ночь глядя не плыть до Звинемюнде — наши северные светлые ночи уже проходят, — мы решили пристать в Кристиансоре, где можно было переночевать и осмотреться. Кристиансор — это крепость, находящаяся примерно в трех немецких милях от Борнхольма. Она стоит на трех маленьких островах: Кристинасхольм, с круглым донжоном, оснащенным батареями наверху, маяком и реющим флагом, резиденцией коменданта, так радушно принявшего нас, с церковью, ветряной мельницей и другими постройками, остров Фридрихсхольм, тоже с круглой, но мене оборудованной башней и другими постройками. Фортификации возведены из камня и известняка и прекрасно сохранились, как и немногочисленные здания. Значительный гарнизон крепости занимается также судостроением и рыболовецким промыслом. Между двумя островами среди утесов лежит совсем маленький третий остров. Гавань, образованная двумя островами, очень тихая, и хотя она и мала, но в шторм, случалось, могла укрыть до шестидесяти судов. Кристиансор — это одновременно и тюрьма для государственных преступников. Дикие гуси нагло плавают вдоль и поперек, поскольку их запрещено стрелять. Они гнездятся на островах, оставляя здесь в обилии так необходимые коменданту пух и перья.

Острова состоят из гранита, по обыкновению расколотого, закругленного сверху и как это видно во многих местах, заваленного набок на 37 градусов с юга на север. Некоторые экземпляры наводят на мысль о его родстве с тем гранитом, из которого сделаны сфинксы, что выставлены на набережной Невы перед академией искусств. В некоторых укромных местах среди скал жители разбили сады с цветами и рядами деревьев. Этот спор растительности с географической широтой особенно заметен на примере редкой листвы молодых вязов средней величины. Молодые деревца в одном из этих высоких садов так и остались, по сути, кустарником с колючими короткими сучьями вместо ветвей. В укромном, защищенном месте мы также обнаружили яблоню, грушу и абрикос, растущий на одной из скал. Все деревья побелены известью и выглядят очень плохо, словно больны каким-то странным недугом. Впрочем, даже цветы здесь являют лишь скупые признаки жизни.

Гарнизон состоит из датчан. Узнаю эту породу — тяжелые светловолосые северные немцы.

1/13 июня

Море стало спокойнее. Мы покинули Кристиансор в 10 часов вечера и в 10 часов следующего утра уже подплывали к Свинемюнде. Когда мы достигли залива, ветер усилился, на небе появились тучи. В открытом море, вероятно, довольно сильно штормило.

Лоцман принес мне письмо, в котором российский консул сообщал мне о кончине прусского короля, случившейся 26 мая (8 июня). Это был последний из трех выдающихся монархов, которые определяли судьбу Европы в нашу великую эпоху. Мне довелось видеть их и в тяжелые, порою даже отчаянные времена, равно, как и в дни триумфов и славы. Мало кого из них судьба била так, как Фридриха Вильгельма III. Природа одарила его особой стойкостью к подобным ударам. Удача, слава, уважение и любовь, которые он снискал в последние двадцать пять лет своего правления пришли на смену его прежним лишениям. Он не был великим, а в последнее время не был даже и особо деятельным, но понимающим и добрым монархом. Ведь всем известно, что наибольшую заботу о народе проявляют обычно монархи уже в почтенном возрасте. Отдают ли они сами себе в этом отчет — это другой вопрос. Ясно лишь, что здесь мы имеем дело с классическим случаем. Новому правителю откроются новые горизонты.

Умирают и тысячи простых людей, которым однажды довелось пережить три удивительных года после 1812-го. Уже мало кто из нынешних российских офицером отмечает отступление французов за Неман, и вряд ли вообще на службе в русской армии еще остались офицеры и солдаты, сражавшиеся в те годы.

Какими сдержанными стали люди, вспоминая то славное время! Тогда важнее всего была свобода нации, народность, избавление от иноземного ярма. Ныне же люди прославляют вчерашних поработителей, изводят друг друга мелочной полемикой о формальностях гражданского права, в то время как суть его несовершенства кроется в повальной невоспитанности людей и той лжи, которую печатают газеты.

С другой стороны, это естественно. Все старое должно исчезнуть в тумане. В свое время штурм Трокадеро наделал столько же шума, сколько наш Аустерлиц, а какая-нибудь битва при Вероне была, вероятно, не менее значима, чем наш Лейпциг. Окружающий мир прочнее мира грез, не будь это так, мы бы все давно утонули в воспоминаниях. Но нам, всем тем, кто все это прожил и пережил, в каком бы звании мы тогда ни состояли, выпал случай вместе взвесить произошедшее и происходящее. Взять и положить их на разные чаши весов. Но, чтобы сделать это правильно, надо не бояться встретиться с призраком самого себя.

3

4/16 июня. Вечер

Я в Берлине. После ужина, в 7 часов, пошел прогуляться по Унтер-ден-Линден. Затем проехался на городском извозчике, будучи одетым в штатское. Хотел просто осмотреться. Я был в Берлине тогда, в 1815, но я был, конечно же, другим человеком. Королевский замок — очень большое здание, возведенное в прежнюю эпоху — являет собой начало стиля рококо и, безусловно, заслуживает всяческих похвал. Старый замок курфюрста с башнями по углам, сохраненный в виде пристройки к одной из стен, остался почти нетронутым. Вот она цельная картина того, как настоящее расправляется с прошлым. Между тем, этот курфюрстов замок был в свое время главным зданием столицы. Нынче, стоит какой-либо важной особе вдруг поселиться в старом замке — сейчас это не более чем резиденция для частных лиц, — ее тут же запишут в частные лица. Причина, увы, весьма банальна. Власть порождается мнением людей, которое увенчивает властителей специальным нимбом, весьма, кстати, очевидным, наделяя их тем самым особым магнетизмом. Но вот нимб исчез — и от прежней славы не остается и следа.

В Тиргартене мне приглянулись некоторые весьма приличные домишки, в особенности небольшие. Здесь разрешено строиться каждому, и поэтому в архитектуре можно наблюдать много фантазии, несмотря на то, что стиль такого дома сам по себе накладывает определенные ограничения.

8/20 июня

В эти дни я вновь проехал мимо некоторых примечательных сооружений, но был слишком занят поручениями моего монарха и представлением ко двору нового короля, чтобы писать.

13/ 25 июня

В Лейпциге мы случайно оказались в нужном месте в нужное время, успев к праздничному шествию по случаю годовщины начала книгопечатанья, и могли все увидеть воочию. Подобные шествия обычно хорошо укладываются в программу и красиво описываются в газетах, в действительности в них есть что-то от фарса — им недостает достоинства.

14/26 июня

Сегодня с чрезвычайным промедлением добрались до Нюрнберга. Не дай бог кому-либо ехать через Хоф и окружающее его нагорье мало-мальски значительным экипажем. Дороги сами по себе неплохие, хотя и узковатые, но постоянно взбираться в гору, а затем спускаться вниз, и все это в час по чайной ложке… Даже у самого терпеливого лопнет терпение! Мы пробирались старыми путями и среди тесно прилегающих друг к другу городков то и дело попадались довольно крутые участки, но и долгих открытых отрезков было достаточно много, так что удавалось иной раз уменьшить затраты, узнавая как срезать часть пути.

Повсюду в округе бывшей верхней Саксонии, как и в Пруссии, во многих вещах был порядок, здесь стоит упомянуть и внимательное отношение к лесным угодьям, в первую очередь, к частным, в которых хозяин бережно следит за своим лесным капиталом.

В Баварии стали бросаться в глаза небольшие, совсем незначительные отличия, в том числе в лесном хозяйстве и на заставах. Что ни говори, характер у старых франконцев все тот же. Старикам положено хуже разбираться в настоящем, чем в прошлом, и я, вероятно, ошибаюсь, когда вижу, что нынешние люди менее красивы, чем были люди тогда, пятьдесят лет назад. А женщины, так уж тем более. Маленькие городки и деревни по дороге тоже, кажется, подурнели. Даже весьма определенно. Растущее фабричное производство вытесняет с рынка ремесленников, средний слой горожан стал беднее, и большие фабриканты нанимают пролетариат, а это уже совсем другие отношения, чем те, что складываются у мастера с подмастерьем. Изменить это вряд ли возможно, но задуматься об этом стоит. Крестьянина облагают все большими налогами, в то время, как ему лишь частично удается применять новые методы возделывания мелких культур. К этому надо еще добавить изменение уклада жизни крестьян. По дороге сюда я видел, как некоторые использовали коров в качестве ездового транспорта.

Также приходится видеть, как большие наделы дробятся и продаются по частям. Не самое желательное явление с точки зрения развития земледелия и выведения новых культур, но платят хорошо, поэтому ничего не изменишь.

15/27 июня

Мне говорят, что в Нюрнберге неплохо поставлено дело с продовольствием, в особенности этому способствует таможенный союз. Другие жалуются, что железные дороги и в особенности строительство канала стоили городу много денег. Соединение Дуная с Рейном всегда казалось мне пустой затеей — нигде в округе нет таких тяжелых грузов, которые надо было бы непременно сплавлять. Железные же дороги могут обернуться несчастьем для народов, так как сделают и без того не вполне оседлое население городов еще менее оседлым. Их исключительное качество — способность перемещать людей на большие расстояния — не что иное, как роскошь, и представляет собой скорее опасность, нежели сулит какие-то выгоды. Но разве можно воспротивиться веянью нового времени? Впрочем, именно это я и сделал в свою поездку. Надо понимать меня правильно. Я не отрицаю полезность железных дорог в некоторых особых специфических случаях. Но в таких странах как Франция и Германия предпосылки, о которых я говорю, вряд ли появятся.

После Нюрнберга дорога стала приятнее — шоссе стало более гладким. В то время, как местность вокруг мало примечательна. Въехав в Старую Баварию, я сразу обнаружил еще одну перемену. То и дело видишь по дороге с иголочки одетых солдат национальной гвардии. Конечно, форма мобилизует человека, выгоняет из него обывателя. Но эти солдаты в действительности ни на что не способны, даже если сравнивать их с отрядами ополчения при регулярной армии. Разгуливая в таком виде, они лишь принижают статус солдата в глазах людей.

4

18/30 июня

Мюнхен настолько изменился, что об этом стоило бы написать отдельную книгу. Статуя курфюрста Максимилиана из бронзы — весьма достойное произведение, разве что слишком блестит для того, чтобы производить надлежащее впечатление. Что касается лошади, то здесь скульптор допустил серьезную ошибку. В то время, как одна задняя нога лошади отставлена далеко назад, другая слишком сильно выдвинута вперед, и выходит, что лошадь не идет шагом, а стоит и лягается. Заостренный на арабский манер хвост мне тоже не нравится. Слишком неправдоподобно. Ни одна лошадь не задирает хвост во время ходьбы, к тому же, судя по форме, хвост укорачивали и дали отрасти, что соответствует нынешней моде, а не тогдашней. Да и шея у лошади слишком коротка для ездовой.

Почему бы не изваять неподвижную лошадь — ведь это как-никак памятник? Запрыгивающая на скалу лошадь Петра I в Санкт-Петербурге никакой не символ, а глупость, равно, как и падающие статуи на картине Брюллова «Последний день Помпеи». Художникам и скульпторам не стоит ставить своих героев в позы, в которых невозможно простоять и секунды.

Новый замок, пристраиваемый к одной из стен старого замка, с фасада уже готов и представляет собой довольно большое здание. Фронтиспис этой стороны в форме аркады мне как раз таки не понравился, равно как и слишком маленькие и низкие окна со сводами на нижнем этаже, слишком маленькие окна мезонина, которые должны быть не менее чем по два квадрата каждое. Со стороны двора к замку ведет коридор. Комнаты на первом этаже дворца — те, что уже готовы –необыкновенно просторны и со вкусом украшены картинами энкаустики, настенной росписью, если не ошибаюсь, маслом, отделаны мрамором и позолотой. Тронный зал стоит особо отметить. Что мне не понравилось, так это своды на гладком потолке. Становится видно, что все это лишь в общем напоминает старый баварский стиль, в то время как технические новшества уже дают о себе знать. Почему древние так строили? Либо не хватало вкуса, либо просто не умели по-другому. А может быть, все дело в привычках и влиянии моды. В общем, трудоемкая работа по сооружению гладкого потолка здесь не проводилась, хотя я и не такой уж знаток по части потолков, чтобы с уверенностью что-то утверждать.

Для перекрытий здесь, несомненно, используют красную пихту (Pinus abies), которую по ошибке лесники обычно зовут красной сосной. Она рано начинает краснеть, в то время, как сосны стоят еще зеленые, и ее быстрее начинает есть червь — такой уж климат!

Во время кладки толстых стен местные мастера не дают раствору между кирпичами выступить наружу, чтобы штукатурка плотнее схватила, заполнив оставленные щели. Следует перенять это для объектов в Санкт-Петербурге. Если делать то же самое при кладке тонких стен, возможна потеря тепла. Двойных переплетов здесь не ставят, хотя их следует ввести повсеместно, чтобы люди внутри не потели и не мерзли и чтобы внутрь не попадала влага.

Запасная лестница оказалась деревянной. Вся конструкция примыкает к старой башне, в которой, если верить слухам, был заточен некий герцог Фридрих. Внутри аркадного фронтисписа находится галерея прекрасных статуй.

Внешняя отделка окон и дверей мне совсем не понравилась: слишком мрачно, слишком тяжело, недостаточно изящно, а порою даже просто грубо. Им всем стоит поучиться у Джакомо Кваренги, строителя театра в Санкт-Петербурге.

Особо тронул меня украшенный бронзой знаменитый обелиск в память о 30 тысячах баварцев, не вернувшихся из похода в Россию. Он гораздо выгоднее смотрится, возвышаясь над едва заметным пьедесталом над ступенями, как, впрочем, и положено настоящему обелиску. Как же сильно он отличается от Александрийского столпа в Санкт-Петербурге! Они просто поставили обелиск из цельного куска гранита высотой 120—130 футов без какого-либо постамента. Примерно такой длины кусок мне и предлагал тогда один предприниматель, но, увы, было уже слишком поздно. Может быть, еще выдастся случай. Отделан обелиск просто и со вкусом, но бронза, фрагментами использованная в оформлении, сама по себе материал не вечный, и когда-нибудь придет в негодность. Надпись на обелиске «Они тоже погибли за Родину», хотя в общем и правильная, так как поход был организован по принуждению, а итоги его известны, сформулирована как-то уклончиво.

В пригороде на лугу построена новая готическая церковь со скошенной башней средней величины. Стиль скорее традиционный, ничего лишнего, пролет и залы равновысокие, так оно и лучше. Особое восхищение вызывают со вкусом и талантом отделанные окна с витражом. Они стоили больших денег, и работа на самом деле еще не доведена до конца.

Нам также продемонстрировали небольшое собрание росписей по стеклу некоего господина Буазере, ценителя древненемецкого искусства. Владелец рассказывал о своей коллекции с нескрываемым удовольствием и большим трепетом. Но это искусство никак не может сравниться с настоящим витражом. И насколько значительней бывает воздействие когда на тебя со стекла смотрят не древненемецкие, а итальянские сюжеты! Что ни говори, а древнее немецкое искусство пора уже признать лишь достойными похвалы попытками, эдакими памятниками нашему своеобразному укладу жизни. На деле и витражам не следует расточать особой похвалы. В отличие от картин маслом, которые создают полное подобие жизни, они лишь создают подобие света люстры. Некоторые вещи и вовсе невозможно изобразить в витраже, не говоря уже о чрезвычайной хрупкости этих произведений.

Мюнхен

Я вновь посетил королевский замок. Мое суждение о мезонинных окнах было справедливым, и я только укрепился в нем, глядя на окна изнутри. То, что они не скошены к низу, видимо, было невозможно исправить, и поэтому сейчас они выглядят довольно скверно. Строительные леса пока что удачно прикрывают этот изъян. Лишь средняя часть замка имеет надстроенный полноценный второй этаж. Замок, таким образом, по своей высоте никак не может сравниться с берлинским. Но с точки зрения конструкции и блага обитателей три этажа имеют также свои недостатки. Конечно, он выглядит массивно, но маленькие детали и в целом общий вид выдают в нем подобие частного особняка. В тронном зале пол выложен из прекрасного мрамора. В наших же широтах, кроме паркета, на пол, увы, ничего не положишь. Верхние окна в этом зале двойные, чтобы внутри не было слишком жарко. Позолота матовая и бледная, поскольку у листового золота в этих краях какой-то неподобающий цвет, напоминающий скорее золото дукатов. Аркада, о которой я уже говорил, позволяет разгуливать по замку, как по террасе. Но поскольку она венчается прямоугольным сводом, дождь будет заливать с боков внутрь. Почему же свод прямоугольный? Потому что колонны слишком высоки. Почему? Потому что это аркада.

Внешний вид Глиптотеки намного приятнее Пинакотеки, но по размерам она значительно меньше. Вряд ли достойна похвалы узкая лестница с маленькими ступенями, что ведет наверх. На них с трудом умещается стопа, зато легко можно сломать шею, например, во время какого-нибудь особого церемониального восхождения. Я также не знаю, в чем провинились угловые пилястры, что их так беспомощно и одиноко насадили по углам. Неужели каменным стенам нужны подпорки? На вид, по крайней мере, они вовсе не укрепляют, а скорее расшатывают конструкцию. Должен также упомянуть, что в основании колонн, которые встречаются здесь в изобилии, отсутствует плинта (четырехугольная плита). Вряд ли это можно чем-то оправдать. Если так делать и дальше, то очень скоро исчезнет всякая граница между искусством и самодеятельностью. Это просто какое-то уродство. Ладно бы пол был слишком высок — можно было бы понять в виде исключения.

Внутренние помещения Глиптотеки обильно украшены позолотой, барельефами, картинами, мрамором и гранитными плитами. Все смотрится очень красиво. Все увенчаны полукруглым сводом, как мне сказали, в виде сосуда, так что можно было бы спокойно возвести сверху еще один этаж, которого почему-то нет. Укладчик предусмотрел возможность пожара, что похвально, но от этого у строения появился один существенный недостаток. Как известно, прямая часть стены должна составлять две трети общей длины. Дальше начинается свод. Здесь эти соотношения очевидно не соблюдены. Это также можно наблюдать в новом Троице-Измайловском соборе в Санкт-Петербурге. Старый граф Растрелли строго придерживался нужных пропорций. В возведенной под моим присмотром кирхе Фройляйнштифтер в Санкт-Петербурге высота стены до основания фонаря 35 саженей (245 английских футов). Именно поэтому она кажется тесной, но из-за высоких стен весьма импозантной.

Металлические перекрытия и рулоны из листового железа в качестве балок, с эллипсом в сечении, какие использованы во вновь отстроенном зимнем дворце в Санкт-Петербурге, здесь пока неизвестны. Думая о сопротивляемости огню в случае пожара, строители зашли в своих мыслях так далеко, что вместо того чтобы штукатурить потолок, облицевали его листовой медью и выкрасили. Недавно я как раз заказывал мост в 60 футов шириной на таких металлических балках толщиной в две сковороды.

Не стану пускаться в подробные описания находящегося в Глиптотеке богатого собрания различных статуй, бюстов и других предметов искусства. Скажу лишь, что среди картин есть несколько подлинных шедевров. Одна мужская скульптура, если приглядеться, сбоку принимает позу занятия, благодаря которому существует род человеческий. Не каждому это сразу бросится в глаза — обычно ведь это не становится сюжетом произведения искусства.

Упомяну цех, где отливают и золотят бронзовые статуи баварских регентов, которые для нас оживляют историю здесь, в тронном зале нового замка. Статуи отливаются частями, которые затем покрываются позолотой и насаживаются одна за другой на общий штырь — так, чтобы не было видно швов. Таким способом здесь сейчас собирают статую Баварии высотой в 56 футов.

Мне вдруг пришло в голову, что статуи можно золотить целиком гальваническим методом Якоби, не тратя при этом слишком много золота, и я об этом написал в Санкт-Петербург.

Как же старые мастера золотили отдельные детали статуй августейших особ, такие как пояс или бант? Купола церкви Марии и Николая в Санкт-Петербурге — ныне церковь Елизаветы — золотили прямо на месте без всякого огня, ничего не плавя. Но как? Этот секрет они не выдали. Должно быть это была жидкость. По крайней мере, слухи такие ходили. А ведь выглядят точно так, как будто покрыты плавильным золотом!

5

23 июня — 5 июля мы покинули Мюнхен — этот примечательный в части памятников искусства город. Когда я мысленно сравниваю Баварию, которую я знал 44 года назад, плюс ту, что я застал в 1821 г., приехав на конгресс в Лайбах, и ту, что я вижу сейчас, я нахожу, что внешние признаки и проявления католичества здесь значительно поубавились. В остальном, не считая некоторых изменений нарядов публики в больших городах, все кажется таким же, как и прежде. При этом я вовсе не ставлю это обстоятельство в упрек здешним немцам и никак не намекаю на упадок нравов. Путешествие из Мюнхена в Зальцбург приобретает все более живой характер по мере приближения карликовых зальцбургских Альп, очертания которых становятся все четче, а сами они все круче. Вплоть до Штейна ничего особого в этом ландшафте отметить нельзя, сам же Штейн и его окружение чрезвычайно живописны, впрочем, как и некоторые чудесные места дальше по пути. Пытаться описать словами природу, равно как и музыку, суть пустая трата времени, поэтому ставлю точку.

Всю дорогу до Штейна глубокий, хрящевой грунт с воистину пугающим однообразием. Только у Штейна появляются первые скалы — я сперва думал, что это известковый туф, но позднее узнал, что это конгломерат из извести, песчаника и изверженных пород, который зальцбургские каменщики называют нагельфлю или нагель-камень. Хотя, может быть, что касается туфа, я был не так уж и неправ. По дороге к Зальцбургу залежи хрящевого грунта продолжаются. Все эти массы, лежащие порознь и кучами, просто потрясают.

Леса становятся все ухоженней, их чередование с полями и лугами просто радует глаз. Хоть в большинстве своем это ели, но среди них попадается немало прекрасных дубов, реже буки и очень редко сосны. Поля хорошо плодоносят, и крестьянские дома, похожие на те, что строят швейцарцы на склонах, кажутся необыкновенно большими. Но ближе к Зальцбургу это меняется. Жаль, что новые дома вновь строят с заостренными крышами. Возможно, людям это кажется модным и подобающим. Поселения состоят из отдельных дворов, времянок, подворий, монастырских подворий и рыночных площадей, последние строились давно и добротно, но, как водится, непропорционально. Народ ходит в национальных костюмах, которые на женщинах смотрятся превосходно, а на мужчинах отвратительно. Здешние женщины выгодным образом отличаются от равнинных, мужчины же в большинстве своем люди большие и хорошо сложенные, но слишком длинные и тощие в ногах, как многие немцы. В целом, немцы здешней породы отличаются широтой и большим весом.

24 июня/6 июля

Во второй половине дня мы выехали из Зальцбурга. По городу видно, что он уже не является резиденцией августейших особ. Раньше Германия, ввиду своей сильной раздробленности выглядела слабой и даже смехотворной рядом с другими державами. Тем не менее, маленьким местным князькам, несмотря на старые грешки, как то содержание борзых, егерей и любовниц, частые выезды в Париж, продажа солдат и произвол в собственных финансах, иной раз удавалось обеспечивать себя лучше, чем людям в иных державах с огромными столицами. Деньги тратились на местах, где и взимались налоги, и хотя в целом расходы были больше, чем в огромных империях, деньги лучше оживляли экономику, так как быстрее оборачивались и лучше стимулировали местное хозяйство. Иначе бы Германия не смогла так легко перенести все лишения, обрушившиеся на нее в связи с войной. Я здесь, кстати сказать, ни в коем случае не оправдываю разрозненность, поскольку главное условие — это все-таки безопасность от внешнего врага. Я также не утверждаю, что нынешняя немецкая конституция, консолидирующая немецкие земли, поможет предотвратить новое нападение. Этому не поспособствует не только немощь самого союза, но и постоянная оглядка западных немцев на своего большого соседа — ведь мы помним, как слабы обычно бывают такие конфедерации. Покойный австрийский фельдмаршал-лейтенант Прохаска в разговоре со мной в 1814 г. точно подметил: «Ничто так не злит Бонапарта, как мысль о том, что он может проиграть коалиции».

Вспоминая времена моей юности и рассказы, которые мне тогда приходилось слышать, и сравнивая их с тем, как устроено нынешнее управление, даже там, где нет регулярной оппозиции, вынужден признать — оно стало более здравым. Разница просто огромна. Да и сами люди, хотя и не скажешь, что сильно поумнели, но в плане морали серьезно выросли. Это уже не какой-нибудь площадной сброд, не считая одной небезызвестной страны, где даже генералы, узнав о заключении мира, поглощали вино кувшинами. Глупость для меня, между прочим, не исчерпывается радикализмом. Когда в стране вводят республиканское правление с элементами монархии, вместо того, чтобы ввести монархию с элементами республики — это по сути та же глупость.

Что касается богатства внутреннего мира, здесь в Германии всегда все делалось правильно. И если во времена так называемого просвещения в каких-то областях мало что двигалось (хотя почти все крестьяне в округе Зальцбурга умеют читать и писать), в целом политика велась подобающе. Правители порою даже чересчур уповали на духовную часть в ущерб материальной, но правили размеренно и без перекосов. Недаром гласит пословица: наш епископ нас не бросит. Случались, конечно же, и злоупотребления, было и кумовство и другое подобное зло, но оно не было вопиющим. Во внешнеполитическом смысле эта чересчур нравственная политика, конечно же, ослабила Германию, как физически, так и духовно, породив в народе слабохарактерность.

Лишний раз убедился, как быстро немец приспосабливается к изменениям в политике государства. Воспоминания о прежнем порядке практически стерты из памяти, и в любом селе надо найти самого старого жителя, чтобы узнать, кому село принадлежало в прежние времена. Конечно же, система управления в разных землях очень похожа, все тот же язык и все тот же местечковый патриотизм все у того же мелкого чиновничества. Большой великонемецкий патриотизм существует только на бумаге.

Перипетии последних лет повлияли на немецкий характер. Немцы привыкли быть сплоченнее других, и теперь стремятся к этому все больше и больше. Каждый народ — сам кузнец своего счастья. Дух затворничества породил немецкую раздробленность, равно как сопротивление попыткам порабощения любого рода определили характер народа Польши. Сейчас уже трудно себе представить насколько был однажды силен дух неприятия и ненависти одних народов к другим, соседним народам, севера к югу, сторонников автократии и поборников идеи суверенных княжеств. Первых тогда считали чуть ли не преступниками. Сейчас все это уже забыто. Патриотизм в отношении своей страны, которая теперь еще и увеличилась в размерах, может появиться только со временем. Сейчас он существует большей частью лишь среди высокого сословия, чиновничества, на сословных собраниях и на бумаге и в какой-то степени среди населения в исконных немецких землях.

6

Бад-Хофгастайн. 5/17 июля

Так как недуг мой за время путешествия отступил, и силы вновь вернулись, я, вспомнив свою страсть к прогулкам, успел уже обойти здесь всю округу.

Чтобы упорядочить свои неосознанно полученные с течением времени разрозненные знания и восполнить пробелы в геологии, географии и минералогии, используя для этого возникшее свободное время, я накупил себе книг по всем этим предметам. Однако вскоре я понял, что серьезно переоценил свои силы, т. к. даже поверхностное изучение этих предметов, в их нынешнем состоянии, особенно ставшей столь подробной минералогии, требует немалых трудов. Замечу сразу, что ввиду некоторой половинчатости оценок и неполноты знаний множество вопросов остаются открытыми. Пусть наша земная кора сформировалась в результате нептунических, вулканических, плутонических и метаморфических изменений, протекавших то быстро, то медленно, то порознь, то вместе, в течение неизвестного количества времени! Я все же хочу знать, как она выглядела раньше, имея в своем составе основные компоненты. Гранит всегда состоит из кварца, полевого шпата и слюды. Но как он образуется? Горячим способом или в воде? Как вступают во взаимодействие эти компоненты? Так или иначе, мысленно пытаешься представить самое начало, но, судя по всему, мы ничего об этом не знаем, можем только догадываться. Может быть, был когда-то период, когда по частям образовывались и сами эти элементы. А что если море раньше было горячим? Может быть, это и стало причиной? Или некоторые скалы тогда уже существовали? Я теряюсь в догадках.

И еще одно. А не стала ли минералогия слишком подробной в описаниях? Ведь может случиться, что-то, что она считает видами, есть лишь переходные состояния, что часто встречается в природе и особенно среди камней. Получается, что наука лишь напрасно все усложняет? Недавно открыли даже канкринит. Я об этом ничего не знал и своего разрешения на название не давал. По мне так лучше бы его не находили. Тогда и запоминать не надо было бы. Может быть, вместо него что-то действительно новое узнал бы.

Добрую половину дня я нынче трачу на чтение крайне интересной книги доктора Мухера «Долина и термальное озеро Гастайн» 1834 г. — труд куда более содержательный, чем можно было подумать, судя по названию, особенно с точки зрения истории и горного дела. Любой, кто интересуется прошлым, прочтет эту книгу с большим удовольствием. Местами, пожалуй, даже чересчур поэтично.

В книге, в частности, говорится, что с 1480 по 1569 годы горное дело развивалось крайне медленно. Уменьшение запасов руды, несчастные случаи, и, наконец, реформация — привели горное дело в упадок и практически остановили развитие этой отрасли. Вновь попытать счастья в добыче руд было смелой задачей. С упадком отрасли и концом торговли с Венецией упало и благосостояние тауэрнтальцев, получавших немалые доходы, и прочих жителей нагорья — в особенности после изгнания тридцати тысяч зальцбургских протестантов. Династии горнопромышленников, которые вышли из крестьянского сословия и выросли в местную аристократию, повымирали, либо перебрались в другие места. Немыми свидетелям былой роскоши в Бад-Хофгастайне стоят шикарные особняки в старом стиле.

7/19 июля

Продолжаю читать книгу Мухера.

В долине Таурица также существует горное дело. В этой земле из руды получают серебро и золото. Выход не такой большой, но рынок в Гейсберге был когда-то столь же известен, что и в Хофгастайне.

Примечательной является — о чем я уже упоминал ранее — большая высота, на которой находятся рудники. Самое низкое место в долине находится на высоте 7300 парижских футов над уровнем моря, а высоко над штольнями раскинулся ледник золотоносной горы Сейгурн. Лес на возвышенности вырублен. Там находится мельница-камнедробилка.

Здесь добывают золоторудной мелочи где-то на 4000 рублей в год (1834), что соответствует трем-четырем тысячерублевым лотам мытого золота. В долине Фушер также ведется добыча золота на Харцберге, где камнедробилка на 1000 центнеров слюды выдает семь-восемь лотов мытого золота, стало быть, почти что вдвое больше. Если считать, что центнер это примерно три пуда, то выходит, что из ста пудов руды они получают три четверти одного золотника мытого золота. Это для горной добычи, учитывая издержки, довольно незначительное количество. У нас, когда добывают три четвертых золотника из 100 пудов песка — хотя мыть песок гораздо легче — считают это низким содержанием. Хотя бывает, что моют песок и с меньшей долей. Увы, в этих крутых горах, кажется, нет отложений золотоносного песка, каковые встречаются в наших более плоских горах. Ведь нужны лощины, чтобы в них собирался песок, вымываемый дождями. Что касается долины, то там давно все вымыто многочисленными разливами горных ручьев. Помимо этого многое зависит от стадии горообразования. Здешние горы еще в стадии зарождения. На Урале же и на Алтае старые золотоносные горы по сравнению с этими кажутся совсем разрушившимися.

С чтением газет дело здесь обстоит скверно. Несмотря на то, что они есть в наличии, приходят они не в положенное время, так, что даже у меня не получается почитать свежую газету. В этом смысле я здесь сильно обделен. Кажется, что и само время нынче небогато событиями: конец войны за испанское наследство, бессмысленность которой и так была понятна еще с похода Дона Карлоса на Мадрид, дебаты в палатах о чем угодно, кроме как о состоянии нации, споры о нелепых предубеждениях, усилившихся с введением конституции, и о том, как положить этому конец, алжирская война, на примере которой становится ясно, что люди разучились воевать и уже не понимают, что надо делать в бою, а что не надо. Да и могло ли быть иначе, когда министры руководят фронтом, а журналисты со страниц газет поучают генералов?

Чтобы не изнурять себя ходьбой, я перед обедом съездил в Хоф. Там мы осмотрели очень старую церковь. Когда речь заходит о возрасте того или иного храма, не всегда стоит верить тому, что говорят — храмы часто перестраивают. Как внутри, так и снаружи мы видели множество надгробий знатных владельцев здешних рудников: Бейтмозеры, Штроссеры, Векслеры, Штахнеры и другие важные персоны. Из крестьян они выросли в знать, некоторые даже получили дворянские титулы. Очевидно, не вся аристократия вышла из рыцарства. Интересно, живы ли где-нибудь еще их потомки. Здесь в долине никого уже не осталось, хотя, говорят, что Мозеры еще живут где-то в окрестностях.

Нынче этих горных тори сменяет крестьянская знать, которая продолжает скупать подворья, мельницы, пастушьи хижины, трактиры, в то время как 4/5 всего населения живет в нищете. Многие нанимаются в слуги к богатым господам, являясь по сути теми же крепостными, только не по закону, а по нужде. Слуга получает 18, прислужница — 12 гульденов в год. Крепостное право — позор рода человеческого, но, как бы ужасно ни звучали эти слова, люди порой оказываются и в еще более худшем положении. К примеру, те же ирландцы, английские фабричные рабочие и им подобные… Как же все-таки аристократы давят бедняков! И это не считая дворянства. Аристократы-капиталисты, аристократы-чиновники, аристократы-ученые, аристократы-ремесленники и горожане, да и вообще аристократы-собственники как таковые. Ведь эти господа угнетают бедного свободного рабочего куда больше, чем иной землевладелец своего крепостного. Более-менее состоятельных землевладельцев в этих краях принято называть крестьянами. Тех, что владеют лишь небольшим домиком и скромными угодьями, — полукрестьянами или батраками, вероятно, потому что из скота держат только коз и вечно нанимаются поденщиками. Недалеко от них ушли и горняки, что работают в шахтах. Каждый из них, если будет хорошо работать, получит в день 27 крейцеров.

То, что у земли есть хозяин, всегда хорошо для земледелия, но здесь мы вновь наблюдаем огромные площади земли в собственности богачей и постоянный прирост деревенской бедноты, поскольку любой нерадивый либо невезучий хозяин рано или поздно приведет свою семью к разорению и поденному труду. Участки земли слишком дорого стоят, чтобы какая-нибудь семья вновь смогла выкупить свою землю, разве что если ей очень повезет.

В Англии чрезмерная концентрация земельной собственности имеет те же последствия. Повышение культуры возделывания земли, разведение овец и другого скота, появление машин — заставило множество крестьян покинуть владения своих господ, где они были арендаторами, поденщиками и землепашцами, и податься на фабрики, чтобы терпеть нужду, когда экспорт английского фабриката вдруг останавливается. Сейчас объемы этого экспорта как раз снижаются и, по моему мнению, будут и дальше снижаться. Такой пролетариат наиболее опасен для государства, так как будучи лишенным каких бы то ни было моральных ценностей, находясь к тому же в постоянном брожении, способен на любые выходки. Это делает политическую систему в Англии опасной, равно, как и безумная система откупщиков, которую каждый такой откупщик толкует на свой лад. Отсюда в этой стране на дрожжах от парижского плебса растет зараза нашего времени, последствия распространения которой не заставят себя долго ждать. И эти последствия — вызревание различных проектов аграрного передела, которые стряпаются прямо в современных газетных типографиях. Я не говорю, что данные классы не имеют права предъявлять правительству претензии, если оно не делает все возможное для улучшения их жизни, просто при столь напряженном состоянии общества, взаимной ненависти парламентских партий и политической безграмотности мало что можно вообще сделать. Революция же, без всякого сомнения, отнимет у людей последние средства на пропитание — тут уж к гадалке не ходи.

Поскольку у наших казенных крестьян земля является неотъемлемой собственностью короны, находящейся в пользовании общины, малые крестьянские хозяйства развиваются не так хорошо, как хотелось бы. Постоянный прирост населения заставляет вновь и вновь делить землю. То, что в результате такого деления безземельных и малоимущих мало, это хорошо. Но правда и то, что крестьянская аристократия иных из них разоряет, ссуживая деньги или предлагая выкупить участок.

Это пресловутое «правильное разделение» земельной собственности является не чем иным, как самым сложным, если вообще разрешимым, вопросом современной национальной экономики. И как бы красиво ни звучали различные теории, на практике ничего другого не остается кроме как улучшать уже существующее положение. У нас, по крайней мере, в этом смысле еще есть чем заняться, впрочем, как и у других. Но если форсировать, принять незрелые проекты, кинуться, сломя голову, и начать рубить с плеча, то можно только навредить.

Мы, пользуясь случаем, осматриваем в Хофе дома зажиточных горожан, гордо носящих звание горнопромышленников. На доме, где пекарня — №56, бывшем владении Бейтмозеров, я приметил две вьющиеся колонны, украшенные хризолитом, которые на мой взгляд старше чем сам дом, построенный в 16 столетии. Сейчас они подпирают старый деревянный каркас.

Пивная — №96, как я понял, облицована камнем, добытым с протестантских надгробий. Его натаскали из соседней деревни, где раньше было церковное кладбище. Нынче мы равнодушно проходим мимо этих камней, вспоминая то смутное время, и, хоть и с участием, но уже без особого трепета. А ведь те волнения были, пожалуй, посерьезнее нынешних, если, конечно, не брать в расчет дела французской революции. Борьба шла вовсе не за материальные блага или политические преференции, а за веру и душу. Семейные драмы, разлад в общинах, какое смятение в народе, какое недовольство правительством и, наконец, сколько несчастья от войны, преследований и изгнания! Стоило ли оно того? Трудно сказать. Скорее нет, чем да. Но эти общественные катаклизмы происходят так же, как и природные. Их невозможно предсказать заранее, от них нельзя укрыться, они жестоки и бесчеловечны, но в то же время неизбежны.

В просторном кабаке есть одна примечательная комната, где раньше собирались управляющие. Она облицована кедром, дубом и другими породами, напоминая старую итальянскую традицию. На потолке лепнина, точно как в роскошном здании в Мюнхене, и роспись ничуть не хуже мюнхенской. Это лишь подтверждает то, что я уже писал об этом стиле.

Сама забегаловка служила раньше лавкой и складом — нам показали погреб, где раньше был мясник. Подобный склад при тогдашнем дефиците всего и вся был просто необходим, и видимо приносил своему владельцу за счет оставлявших здесь свои деньги рабочих неплохие барыши. Известно, что богатство быстрее всего множится за счет беднейших.

В заведении «У Орла» — №96, бывшем владении Штрассеров, сохранился готический свод — эдакий фрагмент старины. Все в отличном состоянии, стены нарядно обклеены обоями.

Прочие здания старой постройки нынче особой роли не играют. Не стоят они и большого внимания. У старых домов прямые, параллельные улице стены, как в Силезии, наверху бойницы и механизмы поднятия наверх провианта. Крыши под уклоном смотрят во двор. Перестроенные же дома выглядят уже иначе. Что касается пропорций, то все здесь как будто мельче чем строят в наши дни.

От бывшего дома ростовщика — №2 сейчас уже практически ничего не осталось — от него осталась лишь одна стена, которая ныне часть нового невзрачного дома. На ней сохранилось старое изображение оленя у ручья. У многих домов не осталось номеров, хотя мы были бы не прочь поглядеть на упомянутую Мухером в его книге плавильную мастерскую. Предназначение одного из высоких узких зданий по другую сторону от забегаловки я не смог себе объяснить. Это явно не часовня — возможно, это и есть та самая мастерская. Никто не смог сказать нам, был ли там проход к узкой улице — сейчас все закрыто. Забегаловка нынче принадлежит шахтерам. Комната же для управляющих не остается без присмотра — в доме живет сапожник. Да… так проходит слава земная!

7

Бад-Гастайн. 13/25 июля

Я тем временем почитал историю английских финансов Пербера. Книги о финансовом деле для министра финансов — не самое приятное чтиво. Оно задевает больные нервы и расстроенные струны, а вечное однообразие становится мучительным. Но я чувствую потребность в чтении, особенно в сегодняшнюю жуткую погоду, когда и за дверь не выйдешь. Вечером я даже распорядился топить в доме.

Пербер очень часто особенно в политических вопросах становится в позу страстного либерального оппозиционера. Впрочем, во многом, в частности, в том, что касается администрации Питта, он абсолютно прав. Я уже давно говорил, что Питт за счет своих несвоевременных коалиций, довел преимущество Франции до апогея, и кто знает, что было бы, не начни она поход против России. Всегда интересно прочитать об истории вопроса и увидеть цифры. Вообще-то я и так все это знал, но освежить в памяти подробности никогда не вредно.

Взаимодействие английского долгового права, сильной банковской системы и ассоциации бирж дает нам картину правильной кредитной политики для любого правительства, некие универсальные правила, о которых я и раньше знал и в соответствии с которыми всегда и действовал.

Создание искусственного богатства путем эмиссии бумажных свободно конвертируемых денежных знаков, обеспеченных относительно маленьким металлическим фондом, способно оживлять финансовые операции и обогащать нацию, но только до тех пор и только в той мере, пока этот искусственно созданный новый капитал продуктивен, то есть приносит проценты либо покрывает выросший в силу естественных причин спрос на циркуляцию денег. Превысь он объем этого спроса или потеряй он свою прибыльность в результате неудачных спекуляций, необузданных государственных расходов или иными способами — это неизбежно приведет к уменьшению богатства нации. Ведь по счетам прогоревшего искусственного капитала придется платить естественными благами. Если банк не платит по счетам и объявляет себя банкротом, все его долги списываются со счетов национального богатства.

Если объемы непродуктивно используемого капитала становятся чересчур большими, то в обращении появляются болезненные заторы. Их пытаются устранять с помощью дополнительных эмиссий, но бывает, что симптомы болезни не исчезают и, если дело заходит слишком далеко, все, как правило, заканчивается катастрофой.

Именно поэтому в совокупности с другими причинами и происходит в Англии каждые пять лет какой-нибудь кризис, равно как и в Америке, где правительство совсем перегнуло палку. Эта все еще продолжающаяся американская катастрофа произошла ввиду слепого следования английскому примеру. Однако ресурсы Англии, к счастью для Европы, в этом смысле достаточно велики. Я говорю для Европы, и какой-нибудь несведущий человек спросит — почему? То, что кризисы в Англии менее чувствительны, это среди прочего следствие того, что англичане более умело обращаются с искусственным капиталом, в отличие от американцев, где государство с его правительством добродушных простаков и частные лица, оглядываясь на Англию, ведут себя в этом смысле абсолютно необузданно.

В некоторых странах этих опасностей тяжело избежать, тем более, что растущую необходимость в денежных знаках легко удовлетворить за счет печатанья бумажных денег. Искушение здесь велико — дело-то само по себе верное. Бумажный знак — вещь разумная, но его употребление в силу естественных причин и человеческой природы неизменно влечет за собой злоупотребление. Причина несчастья кроется, как правило, в незнании меры или в желании напечатать еще больше, в иллюзии, что можно безнаказанно печатать и ничего страшного не случится. Увы, средство от подобной глупости пока не найдено.

Мне непонятно, как в странах, где разрешено, хотя и при определенных ограничениях, учреждать частные банки, которым дозволено производить эмиссию, избежать этой угрозы. Дело ведь не столько в платежеспособности этих институтов, сколько в искусительной природе самих денег. Везде, где можно заработать легкие деньги, сразу появляются желающие. Так, в Америке, к примеру, мы наблюдаем небывалый оборот биржевых спекуляций, или то же строительство каналов и железных дорог, которое в итоге оказывается нерентабельным.

Когда государство поступается монополией на печатанье денег и ценных бумаг в пользу частных дельцов, как, к примеру, в Англии, оно наделяет их силой, способной влиять на принятие решений, соответственно ограничивая в этом правительство, и, по сути, вверяет им судьбу благосостояния всей нации.

Читая Пербера, начинаешь понимать, как получилось, что в Англии банки и биржевые ассоциации со временем достигли такого могущества. Поводом к такому росту стал недостаток финансов, и, надо признать, что упомянутые институты в этом смысле правительству действительно помогли. Но когда капитал появился, началось и размещение займов (Голландия). И хотя при больших займах это и не важно, но хорошо ли в принципе то, что правительство может так легко размещать займы по ставкам ростовщиков? Неужели без этого нельзя обойтись, равно, как и без нездоровой тенденции всюду создавать ассоциации.

В дополнение ко всему стоит также заметить: что бы там ни говорили, но государственный долг — это отнюдь не благо. Хотя он временно за счет привлечения средств и стимулирует обращение и производство в некоторых отраслях. Это лихорадочное напряжение, увы, конечно, поскольку привлеченный таким образом капитал либо изъят из оборота промышленников, соответственно мог бы быть вложен в развитие индустрии, или же, если и был избыточен, мог бы быть употреблен получше там, где промышленность в нем нуждалась. Вместо этого на всю нацию накладывается новое ярмо, а богатства, невзирая на то, как они могли бы быть выгодно употреблены, просто записываются на счета капиталистов.

То, что часть растущего государственного капитала следует употребить в качестве вспомогательного средства для стимулирования оборачиваемости — это верно, не будем лишний раз доказывать очевидное. Но делать это нужно никак не путем размещения огромных займов. Искусственный капитал, здесь — лишь продолжение естественного. Конечно, честолюбивые устремления нации и ее трудолюбие в состоянии отчасти исправить это зло, но очевидно и то, что избавься мы от гор государственных долгов, как в некоторых странах, — и страдания людей тут же станут меньше. Такая политика обуздала бы и отвратительный азарт спекулянта и жадность ростовщика.

Таким образом, самый безопасный способ создания частных банков — это создание правительственных банков, если, конечно, правительству хватит на все сил и средств. Правительство может в зависимости от ситуации пойти на убытки, сознательно отказаться от части прибыли, в конце концов, именно правительство контролирует налогообложение, беда которого — неравномерное бремя — зачастую отнюдь не в пользу беднейших.

Конечно же, есть масса примеров того, как правительства ввиду необходимости, по незнанию или же неосознанно доводили свои монетарные системы до абсурда, как это, например, случилось с Ло и французскими ассигнациями. Но не надо путать просчеты в руководстве и неправильный подход в принципе. В первом случае правительство все-таки может исправить свои же ошибки, хоть и ценой больших потерь. Зло же, принесенное политикой частных банков, исправить никак нельзя, равно как нельзя у них внезапно отнять делегированную им власть. В такой ситуации, кстати, нет никакой гарантии, что и само правительство будет действовать благоразумно.

Как же все-таки шатко равновесие в обществе и как несокрушимо с другой стороны его устремление, всякий раз возникающее на руинах личного счастья отдельных людей! Мать-природа зачастую бывает сурова к нам, но мы обречены вопреки всему продолжать стремиться, вершить свою судьбу, преодолевая любую апатию.

8

Бад-Гастайн. 15/27 июля

После окончания американской войны и революции, когда небывалые расходы английской короны прекратились, из коих лишь малая часть употреблялась на внутренние нужды, возникло всеобщее недовольство, которое улеглось лишь под действием рутины новых обстоятельств. Отсюда многие сделали вывод — государственный кредит был для Англии источником богатства. Как будто отданные в долг средства, включая, разумеется, и искусственный капитал, иначе не принесли бы процентов, будь они правильно вложены в дело! Как будто за займы, потраченные за границей, не приходится и поныне платить высокие проценты! Я понимаю, что правительству вынужденному прибегнуть к подобным мерам, либо ошибочно вляпавшемуся в долги, такие слухи только на руку.

Долги, как для частных лиц, так и для государство, только в том случае хороши и прибыльны, когда помимо выплачиваемых процентов происходит их постепенное погашение. Они только тогда простительны, когда сделаны по необходимости и есть перспектива вернуть капитал или хотя бы проценты не иначе, как за счет роста производства. Горе тому человеку или государству, которого нужда заставляет брать в долг в отсутствие такой перспективы. Занимать же, не имея ни необходимости, ни перспективы возврата — это просто глупость и преступление.

В первом случае занимать надо за границей, чтобы не изымать капитал из оборота своих же предпринимателей. В любом другом случае внешние долги вредны, т. к. могут стать преградой на пути международной торговли. Если у государства отрицательный торговый баланс, отсутствует прирост производства и падают доходы, то внешние займы, так или иначе приведут страну к разорению.

В действительности происходит это все достаточно прозаично и длится такое положение как правило недолго.

Есть мнение, что делая долги мы запускаем руку в карман будущим поколениям. Так ли это на самом деле? Как следует относиться к процедуре погашения долга? К уменьшению выплат? Что со временем происходит с государственным долгом?

Долги, сделанные во благо развития производства, всегда обоснованы, покуда эта цель неизменна. Долги по необходимости следует считать неоправданными лишь в том случае, если живущее поколение могло бы внести те же деньги в виде налогов. Они являются результатом неправильной оценки растущего национального дохода лишь тогда, когда не найди правительство деньги сегодня — завтра у него не было бы собственных доходов. Здесь стоит заметить, что на первое поколение ложится самое большое бремя. Будущие же поколения с задачей (в нашем случае возвратом денег) должны справиться лучше, исходя из того, что производство будет расти. При нынешнем же состоянии государственной системы и общества довольно сложно привлечь недостающую сумму за счет налогов, имея в виду тот ущерб, который будет причинен национальному хозяйству и последующим поколениям. А он будет куда значительнее, чем процентные выплаты по кредиту. Безрассудство в кредитной политике — это зло для будущих поколений их государственной и частной собственности. Если же взятые в долг деньги уходят на прихоти — это просто аморально. Последнее, разумеется, встречается редко поскольку расточительность, как правило находится в противоречии с самим характером собственника.

Изобретение системы погашения долга когда-то считалось выдающимся открытием. Теперь же считают иначе и даже высказываются в этом смысле за возможное досрочное погашение, как за более дешевый вариант.

Я еще в 1828 г практически первым вывел основополагающий принцип: только плохой хозяин может в мирное время форсировать погашение кредита, поскольку это избыточное погашение лишь увеличивает стоимость твоих фондов, заставляя больше погашать. Стоит же обстоятельствам измениться и фондам упасть в цене, как у тебя появляется другая проблема — тебе уже не заключить нового выгодного займа.

В дальнейшем опыт подтвердил мои догадки, и я с тех пор всегда следовал двум принципам: по мере возможности не делать новых долгов и не форсировать погашение старых. Если первое мне и не вполне удалось, то лишь по вине чрезвычайных обстоятельств.