Бесплатный фрагмент - Самая светлая ночь

Варианты названия:

— Самая светлая ночь

— Тени звезд

Часть первая. Дориан

1

2 октября 1849

Мир менялся, и последние его мгновения медленно истекали. Каждый чувствовал это — едва уловимые колебания в воздухе, совсем иные рассветы, как будто когда-то, множество тысяч лет назад, все разом погибло, а после вновь возродилось в эту самую секунду. И теперь все перевернулось, время и жизнь идут совершенно иначе. Странные мгновения на пороге смерти. Начало, конец — все сплетено в лабиринте веков, и нет ни единой нити, что выведет прочь. Новый мир изменился и замер. Мы не знаем, что было за ширмой, пока все возвращалось к жизни. История началась заново.

Осень распускалась в своем холодном погибающем величии, в туманном и темном октябрьском дне, и ледяной воздух сгущался в облака розоватого тумана, поглощая свет, растворяя в себе любое тепло. Город казался спящим в мертвой тишине, и лишь только капли дождя едва шелестели, разбиваясь вдребезги о землю, сплошь покрытую багрово-золотым ковром, отражающим слабый свет от глянцевой своей поверхности, и поглощающим стелющийся туман.

Холод лишал последних сил, проникая под кожу и сковывая конечности. Дориан не чувствовал кисти между своих пальцев и более не мог бесконечно всматриваться в пустоту парка, которую переносил на замерзающий холст.

— Боги… — прошептал он, кутаясь в пальто. — Это невыносимо! — он вздохнул и огляделся, растирая ладони. Кончики пальцев отчаянно болели, наливаясь кровью, и ему пришлось натянуть на руки перчатки.

Едва почувствовав приближение сумерек, холод ужесточился и, бросая в лицо художника ледяную пыль, проник под его одежду, даже под его кожу, остужая кровь. Дрожь парализовала тело Дориана, и вместе с ней пришло бессильное ощущение того, что за ним наблюдают.

Он огляделся в попытках определить, что за силуэты вдалеке скрывает от него туман. И каждая темная точка виделась ему человеком, и в перемещающихся и скользящих клубах тумана сложно было понять, остается ли эта точка неподвижной или шевелится, выдавая жизнь в неясном силуэте.

Он напрягал зрение как только мог, но едва ли это ему помогло, и, бросив поиски призрачного преследователя, он опустился на скамейку, дрожащими руками собирая свои вещи.

Краски осени меркли в преддверии сумерек; грязным светом мелькал и едва отливал краснотой западный угол неба. Было тихо. Так тихо, что казалось, Дориан слышит, как кружатся в воздухе его мысли и как кровь течет в его венах, от сердца до кончиков пальцев; так тихо, что моросящий дождь превратился в шепот призраков, беспокойно рассевшихся по черным ветвям. Он ощущал их присутствие среди этой мертвенной тишины, которая, как казалось ему, освещала сырой воздух то фиолетово-алыми, то зеленовато-голубыми лучами, порой и вовсе наполняя мерцающей полутьмой.

Дориан боялся пошевелиться. Он опасался потревожить тишину своим присутствием, даже звуком биения сердца или неосторожным выдохом. Он завороженно глядел на тоскливую картину смерти некогда цветущей природы и думал, что, наверняка, любая красота прекраснее всего тогда, когда она застывает на пороге своей гибели.

Он уже собрал свои вещи и готов был тронуться с места, как в клубах тумана неподалеку обозначился живой силуэт. Он приближался, ступая неслышно, но едва ощутимая резкость в его движениях настораживала, отдавая тревожной болью в виски. Дориан поднялся на ноги, сделал шаг навстречу и замер, различая медленно движущуюся ему навстречу женщину. Дрожь прошла вдоль его позвоночника, и он замер на месте. Не страх парализовал его в тот миг, но легкий толчок в самое сердце, прошедший между его ребер и отозвавшийся в голове. Он замер, различая мягко очерченный профиль на расстоянии вытянутой руки, и обнаженные плечи, светлые пятна рук, едва мерцающие на фоне темного облачения. Он видел глаза этого обернутого в плоть призрака, их непроницаемую темно-янтарную глубину, губы, приобретшие сиреневатый оттенок, даже нити голубых вен, дрожащие под тонкой кожей, скидывая с себя капли дождя.

Происходящее напоминало сон, в котором Дориан не властен был над собственным телом. В бессилии протягивая руки к призраку, он ощущал влечение к ее холодной и пустой смертельной таинственности. Дождавшись, пока силуэт исчезнет в тумане и сбросив свое оцепенение, он пошел за ним следом, чуть слышно ступая меж багровых пятен листьев.

Но этот призрак не тревожил его более, и совсем иная боль отозвалась в его голове пугающим видением — иное существо, всегда необъяснимо близкое, сейчас же словно совершенно слившееся с ним в единую точку в пространстве. Он обернулся, чтобы убедиться в его нереальности, но каждая частица его крови ощущала присутствие рядом энергии чужих звезд, непередаваемую связь с миром, недоступным для человека. Джина. Это имя звучало в его голове, как звон, как сигнал, как предупреждение. Опасность, таившаяся в двух коротких слогах, сжимала ему горло. Он всегда задыхался, подчиняясь ее присутствию, и все, что было живого вокруг, склонялось перед смертью, которую она в себе несла.

Джина. Так, словно имя ее вытесано из фальшивого камня. Кем была она и как появилась — имело ли это значение? Она жила и наблюдала за ним, подобно мучительному демону, прокравшемуся в мозг и просачивающемуся в кровь сквозь тонкие покровы кожи. Она была везде, так, словно этот мир с самого своего рождения принадлежал ей. Дориан желал, чтобы мысли ее ему открылись. Он чувствовал ее так близко, словно их запястья были скованны одной цепью, и она тянула его за собой, но голос ее растворялся, не успевая достигнуть его ушей. Он чувствовал в ней свою гибель или свое спасение (решить он пока не мог), и знал наверняка, куда ведет дорога, ею избранная: к концу, будь он светлым пятном в клубах тьмы или бесконечной пропастью, искажающей время и пространство своей тяжелой чернотой. И, кем бы ни была она, он точно ощущал, что в ней не существует человека, и, кем бы она ни была, он ощущал, что она пытается уничтожить человека и в его теле.

Пока он шел сквозь сырую аллею, сумерки сгустились, обращая туман в свое сиреневое густое и холодное дыхание. Полумрак окутал город, и желтые пятна фонарей вспыхнули вдалеке подобно полным лунам, подставляющим один свой округлый бок далеким лучам солнца. И в этом симметричном и немом параде бесконечного количества лун тишина становилась осязаемой. Дориан ощущал ее в своей голове, она едва билась в безразличном холоде, пятнами обозначающимся на коже.

Оказавшись на мостовой, Дориан различил черное пятно кэба у тротуара и несколько темных фигур, движущихся по противоположной стороне улице. До него донесся перестук копыт вдалеке, и он замер, поддаваясь предчувствию. Его вены стянуло приятной болью.

Остановившись, он различил в разорванном светом полумраке ту фигуру, за которой следовал все это время. Она выросла едва осязаемой тенью посреди мостовой, и стояла лицом к приближающемуся звуку. Стук копыт становился все громче, и колеса с треском разрывали покров дождевых капель. Лошади неслись, подгоняемые кнутом, не замечая препятствия на своем пути. С грохотом вырвавшись из тумана, кэб сбил с ног и подмял под себя беззащитное тело.

Треск костей показался Дориану оглушительным. Никогда в жизни он еще не слышал такого ужасающего звука, никогда еще смерть в своей сиюминутной вспышке не разрывалась от него в подобной близости. Тело его оказалось парализованным восторженным страхом. Он не имел сил сдвинуться с места, и только сквозь бледные полосы полумрака наблюдал за тем, как разрастается кровавое пятно и, мешаясь с потоком дождевой воды, растягивается багровыми подтеками по мостовой.

Когда оцепенение отпустило его, он кинулся к телу, касаясь бледно-оливковой кожи и склоняясь над залитым кровью лицом. Он ощутил, как бессильно опускается грудь жертвы, в последний раз мучительно набирая воздух в легкие, и кровь брызнула ему прямо в лицо на выдохе. Он ощутил слабое прикосновение тонких пальцев к своей руке и отшатнулся, различая обнаженные кости под окровавленной оболочкой. Вскочив на ноги, он попятился назад, уступая место другим людям, слетевшимся на смерть и, возможно, преисполненных сострадания.

Он продолжал глядеть на труп без сожаления и боли, так, словно это было мертвое насекомое, заключенное в прозрачную могилу коллекционером. Изломленные тонкие конечности, маска бледного лица и глаза, приобретшие мертвенный оттенок, и кровь, быстро покидающая тело и растворяющаяся в холодной дождевой воде, едва ли вызывали в Дориане тот же благоговейный страх, что высекали они из иных сердец, и он стоял, обезоруженный собственным безразличием, и губы его едва шевелились в попытке облечь его слабые чувства в слова.

Толпа вокруг набухала, как губка, брошенная в воду, и в общем пустом звоне голосов и серых масках тонущих в тумане лиц мелькнула единственная живая тень, показавшаяся Дориану лучом света, разрывающим облака безразличия. Капля крови, скользящая по серому лезвию. Он наблюдал за ним с расстояния, различая выразительные черты тронутого солнцем лица и темные живые глаза, чуть мерцающие в матовом воздухе.

Молодой мужчина прорвался сквозь толпу и склонился над телом, касаясь кончиками пальцев окровавленного лица. Его смуглая ладонь легла на холодную щеку, и он закрыл глаза, склоняя голову перед безразличием смерти. Его профиль мерцал в каплях дождя, и вода срывалась с кончиков темных волос, опускаясь на остывшую кожу. Отпрянув, он уступил место полицейскому и растворился в бесцветной массе из людей и тумана.

— Это зеркало. — Дориан вздрогнул, и холод прошелся по его спине. — Открой глаза, Дориан. Это — зеркало. — художник замер, не в силах повернуть голову. Капли дождя одна за другой скатывались по его коже, смывая с лица кровь.

— Отражение чего я могу видеть в нем? — слабо выговорил он.

— Искаженное отражение великой истории. — Дориан повернул голову.

— Джина. — прошептал он, и белое лицо сверкнуло бликом среди темноты. Она молчала, и глаза ее выражали чувство столь необъяснимо глубокое, что казалось, взгляд их проходил сквозь предметы, сквозь пространство и время, и сосредотачивался на точке столь далекой, что даже и край Вселенной был слишком близок, чтобы привлечь к себе и задержать его. — Джина… — повторил Дориан, глядя в ее глаза. Он различал тепло в холодном их мерцании. Чувство, схожее со страхом встрепенулось в его душе. Он ощутил, как вокруг него сжимается мир, оставляя его в холодной тьме и одиночестве. И Джина не пыталась спасти его и вырвать из мрака, но выжидала той минуты, когда тело его разорвется и трансформируется в то, что она единственно желала в нем видеть.

— Мне нужно было с чего-то начать. — произнесла она, рассматривая лицо художника.

— Ты убила ее? — чуть шевеля губами смог прошептать Дориан. Он оглянулся, чтобы убедиться в том, что слова его не достигли людей.

— Ты причастен. — ответила она чуть слышно, и голос ее потонул в едва ощутимом шелесте дождя. Дориан молчал, и тело его била мелкая дрожь. Он снял перчатку и коснулся обнаженными кончиками пальцев своего лица, стирая с него кровь.

— Как? — с болью выдохнув, удалось произнести художнику. — Я не знаю, кто она, я не знаю. Я не знаю, о чем ты говоришь. О чем ты говоришь мне? — беспомощно хватая воздух, прошептал он. Он ощутил трещину в своей груди, словно из ребер его выпал осколок и вонзился в его внутренности. Не поддавшись приступу боли, он выпрямился, свысока глядя на Джину.

— Тебе ее жаль? — спросила Джина, касаясь его руки. Дождь смывал кровь с его пальцев, и прозрачно-алые капли собирались в его ладони. Дориан разомкнул губы, наблюдая за тем, как тонкие струйки пара растворяются в воздухе. Он не смог ничего ответить, и Джина настойчиво повторила свой вопрос. Какой-то острый предмет мелькнул в ее руке и оставил след на коже художника.

— Нет. — ответил он. Тяжелые темные волосы прилипли к его лицу и порыв ветра отбросил их назад, обнажая влажную кожу.

Дориан перевел взгляд на толпу и вновь различил среди безразличной, раскачивающейся черными пятнами в тумане массе, выразительное смуглое лицо молодого мужчины. Он встретился с его глазами, но лишь на мгновение, прежде чем снова потерял его из виду.

— Ее брат. Джонатан. — Джина отступила на шаг, и лицо ее обволокло облако тумана.

— Джина, что я должен сделать? Что я… — Дориан попытался остановить ее, но пальцы его лишь прошли сквозь воздух. Он опустил голову и посмотрел под ноги: кровь подступала к носкам его ботинок. Закрыв глаза на мгновение, он ощутил, как кто-то прикасается к его плечу. Это была не Джина — ее присутствие он ощущал каждой клеткой кожи так, словно стоял у раскаленного очага, — но полицейский, пытавшийся сдвинуть его с места. Поддавшись, он ступил в круг, где шум дождя нарушали людские голоса, и, ослепленный внезапным светом, решился рассказать правду.

2

2 октября 1849

Дориан стоял в пятне света, окруженный людьми, и дождь смывал последние капли крови с его лица, попадая в глаза. Он откинул со лба волосы и бросил взгляд на труп. Кольцо любопытных сжималось вокруг него, отделяя его от холода за пределами света. Он не различал лиц в желтом сиянии, прорывающемся сквозь клубы тумана, но чувствовал взгляды из глубины затененных глазниц, направленные на него. Его ноги оказались в луже крови. Смуглый молодой джентльмен, Джонатан, выжидающе рассматривал его лицо. Дориан стоял, слушая, как пульс стучит в ушах, и звуки внешнего мира для него стерлись до тех самых пор, пока звучный голос не привел его в чувство.

— Сэр? — услышал он обращение, повторившееся уже не один раз, и вздрогнул. Моргнув, он опустил взгляд на полицейского.

— Д-да… Я видел… я видел, как… кэб переехал эту леди. — пробормотал он, хоть и не слышал вопроса. Он вяло жестикулировал и, в итоге, сумел указать на погибшую пальцем. — Она просто стояла здесь, и я… знаете, я понятия не имею, зачем она это сделала. Она просто… стояла и смотрела, она ждала, и эти лошади.. — он поглядел на брата погибшей и замолчал, смущенный его безразличным взглядом. — Я сочувствую вашей утрате, но ничем не могу помочь, простите меня.

— Я едва ли рассчитывал на вашу помощь. — с выдохом произнес в ответ Джонатан. Его темные глаза изучали лицо художника. — Впрочем, я мог бы попросить вас проехать с нами в участок, если…

— Боюсь, вам просто необходимо проехать с нами. — перебил его полицейский.

— Конечно. — Дориан вспомнил, что все это время у него в руках был зонт, но, стоило ему об этом подумать, как тот выскользнул из его ладони, падая прямо в лужу крови. Поднимать его он не решился и остался в том же положении, продолжая глядеть на полицейского, и тот, несколько смущенный неловкостью Дориана, предложил обоим джентльменам место в кэбе.

…

Полицейский участок едва ли был тем местом, где Дориан желал бы находиться. Он так и не смог внятно выразить свою мысль, и показания его, как свидетеля, вряд ли чего-то стоили. Нетерпеливо поглядывая на часы, художник всеми силами пытался приблизить момент завершения этого долгого и ни к чему не приводящего допроса.

Стрелки часов двигались невыносимо медленно, и звук, с которым отсчитывались секунды, проникал внутрь мозга и становился назойливым и болезненным, как мигрень. Дориан потирал руки, ощущая под пальцами тонкий едва кровоточащий порез, оставленный Джиной в память об их коротком разговоре.

Он разглядывал эту алую ломаную линию, и в голове его возникали картины едва ли реальные, едва ли из тех, что способны родиться в мозгу душевно здорового человека. В какие-то минуты он ощущал, как проваливается в поверхностный сон, и тот затягивает его в свои фантастические глубины.

Разговор полицейского с Джонатаном задался неудачным. Тот так мало знал о собственной сестре, что едва ли мог быть полезен в этом деле, и, ко всему прочему, проявлял явное безразличие к ее внезапной смерти. Не страшась подозрений на собственный счет, он недвусмысленно намекал на то, что отношения у него с сестрой не складывались. Он также высказывался весьма скептически о предполагаемом убийстве и признавал произошедшее случайностью, ведь это не редкость, когда лошади, подгоняемые спешащим кэбменом, насмерть затаптывают в тумане пешеходов. Но Дориан держался другого мнения, хоть и понимал, и принимал во внимание здоровый скептицизм Джонатана — ведь тому не удалось застать короткого и пугающего до дрожи разговора с Джиной.

Дориан возвращался к ее словам снова и снова, и каждый раз находил в них все меньше смысла. Картины, рождающиеся в его голове, не могли объяснить того, что оставляла она за звуком своего голоса.

На мгновение закрыв глаза, Дориан вообразил себе картину: Джина, стоящая посреди пустого поля, под сизым небом, где ни один луч солнца не пробивается сквозь толщу облаков, а другом конце поля — он. Вокруг так пусто, словно мир едва родился, словно поверхность его едва остыла. Где-то вдалеке бродят тени, очертания людей. Дориану они едва заметны, но Джина, Джина видит каждую клетку их кожи, каждую вену под тонкой оболочкой. Но они где-то там, а он, Дориан, рядом. И он особенный. Он — мрамор, готовый превратиться в скульптуру. И Джина берется за инструменты, желая вскрыть его сознание и отколоть от него все лишнее. И он сам делает шаг навстречу. Послушный, как трава, сгибаемая порывами ветра, он поддается ее воле. И небо над ними расчищается, и в его глубине возникают очертания далеких планет. Так близко, так запредельно близко, и он чувствует ароматы иной земли, и слышит звуки иных голосов.

Из глубин реальности до Дориана донесся голос Джонатана — мерный, выдержанный, приятно низкий. Он прощался с полицейским.

Дориан открыл глаза. Он выскользнул из участка вслед за Джонатаном, двигаясь изящно и быстро, как и всегда, но совершенно не чувствуя своего тела.

Прохлада привела Дориана в себя. Вдвоем с Джонатаном они остановились на крыльце, удивляясь тому, как усилился дождь, а туманная завеса стала такой плотной, что полностью скрыла противоположную сторону улицы, да и вообще все, что было на расстоянии более двух ярдов от глаз. Оба холодно глядели сквозь туман, и сложно было не отметить, как похожи были эти поверхностные взгляды, ниспосланные нехотя, так, словно бы взирая на этот мир, они делали одолжение кому-то столь презренному, что даже и благодарность ему не должна быть искренней.

— Мне очень жаль, — произнес Дориан, — что ваша сестра погибла. — он переступил с ноги на ногу и откашлялся, неловко заминая свои соболезнования. — Мне правда, мне действительно жаль. — он бросил взгляд на профиль собеседника. — Я вам сочувствую. — неловко добавил он, спустя минуту.

— Это печальное происшествие. — согласился Джонатан, не поворачивая головы, и раскрыл зонт. — Фрэнсис… Ее тело выглядело так, словно его швырнули о скалы. — голос его оставался тихим, едва дрожащим.

— Вам все равно? — Дориан устроился под зонтом Джонатана, вспоминая о том, как утопил собственный в луже крови его сестры.

— Не так уж и все равно, если вам это интересно. Но что я могу поделать? Я не в силах заново вдохнуть жизнь в это изломанное колесам тело. Да и не думаю я, что сделал бы это, даже если бы мог. Вы же слышали, я с ней не ладил. — не поворачивая к собеседнику лица, Джонатан проговорил все это и опустил голову так низко, что его орлиный нос уткнулся в воротник.

— Стоило бы скорбеть. — тихо проговорил Дориан. У него не было и мысли ему перечить, но эта фраза, произнесенная с явным упреком, произвела отрезвляющее действие его собеседника. Он поглядел на художника своими матовыми темными глазами и закивал.

— Вы правы. Вы совершенно правы. Смерть — небытие. Отпускать в него кого-то невыносимо.

— Я терял близких. — Дориан ощутил, как от холода его снова начинает бить дрожь. — Я отказался от тех, кто остался в живых, и это худший из всех моих поступков. — он прикрыл веки, и размытые, лишенные краски картины воскресли в его голове.

Он вспомнил детство — эти минуты безумного счастья, оставленные позади в тех далеких краях, где обитает лишь память, где призраками прячутся воспоминания и дыхание чувств стучит кровью в их сердцах, похолодевших и едва живых.

Воспоминания пронеслись мгновенной космической вспышкой и заполнили все его существо, все границы его сознания от края и до бесконечности.

Воспоминания — нити, приковавшие смертных ко дням, давно минувшим — они завладели гораздо большей частью его существа, чем должна была быть им отведена. Они восставали картинами, сотканными из искрящегося света, из света столь ослепительно белого, что все пропадало в нем, выцветало и преображалось, но суть их оставалась ясна: насыпь щебня на дне родника, чьи воды отражают свет солнца, подобно зеркалу.

Перед глазами Дориана пронеслось утро у дома среди ароматов цветов, среди переплетенных прутьев винограда, там, где расстилаются холмы цвета охры, салатового листа и пшеницы, нежно пахнущие жухлой травой, теплом, пылью и влажной землей. И волосы, сливающиеся своей белизной с солнцем, и кожа, теплая от загара — призрак прошлого, пробудившийся и восставший, а вместе с ним еще один, от которого остались только глаза — бледно-зеленые с янтарными нитями. Они так редко возникали в его воспоминаниях, что он начинал воображать, будто их и вовсе не было. Дориан поник.

Унылой задумчивости поддался и Джонатан. Пусть в голове его и не бродили осколки воспоминаний столь яркие, но все же кое-что проскользнуло и в его холодном сознании. Видения те были, однако, лишь серым туманом в мозгу, постепенно открывающим картины, лишенные всяких чувств и вызванные не ими. Стряхнув с себя дымку былой грусти, Джонатан выпрямился во весь рост и поглядел на своего спутника, дожидаясь, пока тот очнется от раздумий.

— Вам направо? — спросил Дориан, наконец ощутив на себе его взгляд.

Джонатан кивнул, но лишь из вежливости, не желая оставлять без зонта своего спутника. Они сошли со ступеней, и туман сомкнулся над их головами, и в призрачной тени улиц, он двинулись в сторону дома художника.

3

12 октября 1849

Из всех чувств, доступных человеку, из всего, что имеет власть породить дружбу, Дориан и Джонатан избрали самое несовершенное орудие — безразличие. Впрочем, они — люди равнодушные и холодные — вряд ли смогли бы найти иные точки соприкосновения. Так или иначе, они быстро стали предпочитать кому бы то ни было общество друг друга.

Не желая погружаться в мысли о будущем, они еще меньше желали думать о прошлом: едва ли воспоминания о жизни, что оставила их за чертой смерти, соединившей их, были из тех, к которым стоило возвращаться. В давно минувших днях они не могли отыскать лекарство от бесконечно туманного настоящего. Они ощущали, как нити судьбы сшивают воедино их жизни, но ожидать от грядущего света было бы ошибкой. Они закрывали глаза, и видели свое прошлое, но никогда не решались заговорить о нем. Будущее, оставаясь в тени, пугало их еще сильнее.

— Дружба, начавшаяся со смерти, смертью и заканчивается. — произнес художник, едва Джонатан переступил порог его комнаты.

— Я возвращался с похорон и решил, что неплохо было бы с тобой увидеться. — сделав вид, что не расслышал предыдущей фразы Дориана, Джонатан вошел внутрь и затворил за собой дверь. — Рад, что с последней нашей встречи ты ничуть не изменился. — все же добавил он, пересекая комнату.

— Как все прошло? — Дориан обернулся, предлагая другу вина.

— После всех разбирательств, я могу вздохнуть спокойно, наконец. — Джонатан снял пальто и принял из рук Дориана бокал вина. Сделав глоток и ощутив в горле мягкий поусладкий ожог, он отставил бокал в сторону и заглянул Дориану в глаза.

— Мне хотелось бы знать, что ты имел в виду. — произнес он тихо, и взгляд его сделался совершенно невыносимым для художника. Дориан потер руки, прикасаясь к едва заметному шраму.

— Я не знаю. — вздохнул он, и боль свела его мышцы. — Это сиюминутное предчувствие вспыхнуло, оставив след внутри меня, и тут же пропало.

— Не доверяй предчувствиям, Дориан. Большего обмана и быть не может. — Джонатан в несколько шагов пересек тесную комнатку, рассматривая незаконченные картины на мольбертах. — Ты просто гений. — заключил он, но Дориан едва ли расслышал его слова. Он застыл, опустив голову, и мир исчез для него на мгновение. Его ребра сдавило предчувствием, от которого он не в силах был избавиться.

— Мне кажется отчего-то, что душа моя пронзена насквозь. — Дориан сбросил с себя оцепенение и сделал еще один глоток. — Она разбита на части, и я разрываюсь, не в силах понять, который из этих осколков мне выбрать и поместить в свое сердце. — Джонатан различил на его лице отчаяние, какого еще не видел.

— Я хотел бы помочь тебе, но боюсь, я не имею понятия, как это сделать.

— Я встал на опасный путь, и мой рассудок — я чувствую это, — мой рассудок больше мне не принадлежит. — Дориан перегнулся через подоконник, всматриваясь в туманную пустоту улиц.

— Так сойди с этого пути. Ищи другую тропу. — Джонатан положил руку на его плечо и заставил отойти от окна. Затворив окно и задернув занавески, он различил смутный силуэт, отразившийся в стеклах.

— Я бы боролся, Джонатан, — Дориан прошелся по комнате, нервно сжимая и разжимая кулаки, — я бы боролся, чтобы сохранить то, что мне дорого, но разве мне дорого хоть что-нибудь? Ничто не имеет цену, когда ты так одинок. И ты, Джонатан, — Дориан встал напротив друга, — знай, если я совершу нечто ужасное, это будет означать, что я осознанно выбрал неверный путь. И тогда тебе придется меня оставить.

— Конечно. — Джонатан опустился на стул, выжидающе наблюдая за движениями художника. — Что-то еще? — спросил он, замечая, что мысль его друга была не закончена.

— Я доверяю тебе, Джонатан. — произнес Дориан, наконец, и это далось ему с большим трудом. — Но не оттого ли, что мне все-равно, кому доверять? — Он поднял на него глаза.

Джонатан покачал головой, не находя ответа, и Дориан встал у окна, молча всматриваясь в затянутую сумерками каменную стену дома напротив. Единственное окно, слабо освещенное, чуть мерцающее за пеленой вечернего полумрака, притягивало к себе его взгляд. И он забыл о существовании мира, завороженно всматриваясь в трепещущую светом глубину, и осколки души по очереди примеряло его сердце, пока один из них не погрузился в него сквозь силу, наполняя кровь холодом и тьмой.

4

16 октября 1849

Середина октября принесла с собой необычайные для Эдинбурга заморозки и непогоду. Одни холодные беспросветные дни сменялись другими такими же; солнце появлялось редко, и тучи словно застыли на небосклоне неподвижной нефритовой плитой. Холода эти и ненастья были столь необыкновенны, что казались навеянными сверхъестественными и всемогущими силами. Никогда еще осень не навевала столь безумную тревогу и печаль столь всепоглощающую и черную.

Любое неутолимое жизнелюбие настигала порча горькой печали, и человек увядал, что нежный цветок на снегу. Всех и каждого изъедал ледяной огонь безумия и отчаяния, взявшегося из ниоткуда и леденящим своим кипятком затопившим души, разогревшим язвы. Существование превратилось во всепожирающую лихорадку, и каждая человеческая мысль, казалось, была отравлена невероятным по своей силе желанием скорейшей смерти, и едва ли не каждый готов был принять ее, какой бы мучительной она ни была.

Странная энергия витала в воздухе, и люди, особенно наиболее чуткие, с ужасом ощущали прикосновение ее к своему сознанию, ощущали то, как их затягивают в непознаваемые пучины скользкие руки вершащей правосудие смерти. Мир словно бы вычищали от любого проявления чрезмерной силы или же готовили к великому его падению, грандиозному концу. Когда разум человека остывал, когда тело его засыпало, душа видела во снах восстающие со дна тела набравшихся силы демонов земли и руки их, простертые к небу, к богам космоса, к далеким мирам, холодным и обитым железом. Страх и благоговение пробирали человека до костей, и он просыпался в холодном поту и более не желал погружаться в сон, таящий в глубине своей истины столь непостижимо жуткие, что разум отказывался их принимать.

…

Промозглым вечером Джина сидела на крыльце пансиона и слушала как устроившийся неподалеку уличный музыкант перебирал струны гитары, извлекая из них прекрасные тонкие звуки, окутывающие ее голову подобно туманному облаку. Она наблюдала за тем, как пальцы его перемещаются по грифу, и он, прикрыв веки, тонет в создаваемой им мелодии. Мир удалялся, уступая место мягкой и звонкой музыке, врывающейся в сознание и пробуждающей воспоминания, к которым, быть может, возвращаться хотелось меньше всего, но которые, с тем вместе, были последней надеждой во тьме, что пришла на замену холодному свету.

Джина вспоминала иные песни, из тех, что создавались в ее далеком и закованном во льды мире, где среди заснеженной пустыни возвышались горы, окружавшие первейшее королевство системы, воздвигнутое из железа и камня, белоснежное зимой и бесконечно благоухающее в летнюю пору, когда снега таяли, обнажая плодородные покровы земли, и леса шумели, поддаваясь волнам прохладного ветра. В осенних туманах, когда опускались на покровы листвы первые хлопья снега, в весеннем прозрачном воздухе, когда капли влаги застывали в сумерках и продолжали свой бег с восходом солнца, в нежной зелени короткого лета и вечном полумраке морозной зимы — везде, стоило лишь закрыть глаза, — Джина ощущала мелодию далекой и светлой древности, и аромат ее, сохранившийся в ее легких, и вкус прохладного воздуха, воскресающий на кончике языка.

Она была живой тогда. До тех пор, пока тьма не разорвала пятно света в ее памяти, до тех пор, пока все, что она любила не растворилось в глубинах, из которых нет возврата, там, где открывается путь в Бездну. И единственная одинокая искра надежды — последняя башня — осталась пылать у северного края разверзшейся пропасти.

Джина открыла глаза. Капли дождя застывали на ее лице и губах, и воспоминания о землях в тени далеких звезд не оставляли ее, врываясь в сердце бесконечным болезненным потоком. Она ощутила, как ее голову со всех сторон словно сдавила тяжелая черная маска, но, прикоснувшись к своему лицу, она различила лишь тепло гладкой кожи под своими пальцами.

Воспоминания стали ее кошмаром. Едва ощутив звук или аромат, напоминавший ей о прошлом, картины прекрасные и ужасающие попеременно восставали перед ее глазами, погружая ее в мир утраченного света и мир, где ее сердцем стала руководить тьма.

Она с горечью привыкала к жизни на грани времени для нее такого же точно чужого, как и тысячелетия назад, когда только обрела она новый дом на Земле, когда тоска по истинному дому была еще так велика, что даже первый для нее восход солнца на этой планете был всего лишь печальным предзнаменованием вечного ее заточения вдали от любимых ею звезд под звездами чужими. И часто глядела она вверх и различала в отдалении, в полупустом и темном небе холодные огни родных планет.

Поджав под себя ноги, Джина подула в ладони горячим воздухом и подняла глаза кверху, туда, где едва мерцало теплым светом окно Дориана. Как она и ожидала, художник наблюдал за ней. Она откинула капюшон, чтобы он мог ясно различить черты ее бледного лица.

Поднявшись на ноги, она проскользнула в темноту дверного проема, оставляя позади промозглый октябрьский день и запираясь в комнате на чердаке, в той, чье единственное окно глядело прямо на окна Дориана, и откуда попасть к нему можно было лишь перешагнув с одного подоконника на другой.

Она встала у окна, различая в отражении стекла собственный силуэт и силуэт Дориана, вырисовывающийся тенью на фоне едва освещенного проема. Джина отворила створки, впуская в комнату морозный воздух, нитями прошедший сквозь мягкие пряди ее волос, и Дориан сделал то же самое, встречаясь с ней лицом к лицу. Стоило им протянуть друг к другу руки, и они наверняка смогли бы соприкоснуться кончиками пальцев.

Бледное лицо Дориана выражало испуг. Он дрожал от пронзительного холода, ворвавшегося под его одежду и неотрывно следил за Джиной, за неподвижностью ее лица и холодным сиянием глаз.

— Я не ждал тебя, Джина. — произнес он почти шепотом. Он сжал руку, которую та ему поранила накануне, и ощутил легкую отупляющую боль.

— Зато я ждала тебя. — произнесла она тихо, и ветер вскружил ее легкие волосы. — Мне нужно то, что есть в тебе. — она стояла неподвижно, и глаза ее изучали лицо художника так, словно где-то в глубине его зрачков скрывались ответы на все ее вопросы.

— Я понимаю, чего ты от меня ждешь. — голос Дориана стал громче, но спустя мгновение дрожь вернулась к нему, обращая мягкий и плавный его тон в трепещущий на губах шепот. — Я знаю, что должен решиться.

— Это выход из клетки, Дориан.

— Разве я не свободен? — он склонил голову так, чтобы не встречаться с ее глазами.

— Из всех существующих граней свободы я предлагаю тебе наилучшую.

— Почему мне? Чем я обязан быть избранным?

— Неужели ты не чувствуешь сам? Открой глаза, Дориан. Проснись. Начни видеть.

— Это меня уничтожит, не так ли? — Дориан ощутил, как горло его сдавливает боль.

— Боюсь, мне это неизвестно. Но, что бы не ожидало тебя впереди, ты ведь уже решился.

— Решился. — эхом повторил Дориан, встречаясь взглядом с Джиной. — Внутри меня осколки. — добавил он шепотом.

— Поэтому я здесь. — ответила Джина, различая тонким слухом шаги на его лестнице. Она сделала ему знак рукой. — К тебе гость. — произнесла она, и скрылась из виду, исчезая за темными стеклами к глубине своей комнаты. И перед тем, как окончательно раствориться в тенях, она бросила взгляд, от которого кровь в венах Дориана заледенела, и он ощутил как никогда до этой минуты, что выбор его сделан.

Дориан вздрогнул, когда раздался робкий стук в дверь. Он предполагал, что увидит на пороге высокую фигуру Джонатана, что темные глаза его друга блеснут в темноте, и он бесцеремонно ворвется в его комнату. Он предполагал, что случится именно так, он даже приготовился пожать ему руку и упрекнуть за этот визит без предупреждения, но, уже приблизившись вплотную к двери, он ощутил, что на лестнице мерно дышит существо слишком нежное, чтобы быть мужчиной, и чистота его души, словно аромат дыхания и тела, ощутима в прохладном воздухе. Это предчувствие насторожило его. Он не помнил, чтобы к нему когда-либо наведывались женщины и, помедлив, приложил ладонь к гладкой поверхности двери. Он чувствовал биение сердца этого существа за тонкой стеной, под белыми покровами человеческой оболочки, он чувствовал его жизнь так, словно она нитями проходила сквозь его собственное тело, чувствовал так, словно сжимал в своих руках эти нити и властен был оборвать эту жизнь лишь разжав ладони.

Стук повторился, и Дориан распахнул дверь, но глаза его были закрыты, и он чувствовал, но не видел тот свет и чистоту, что предстали перед ним. Касаясь кончиками пальцев потоков воздуха, он ощущал под ними плавные линии тонкого лица. И в голове его восстали образы едва ли ему знакомые, но каждая клетка его существа ощущала с ними сильнейшую связь.

Дориан открыл глаза, и свет ослепил его на мгновение. Образ его посетителя собрался воедино, обращаясь из солнечного сияния в человека прекрасного, как холодная тень рассвета, как мерцание первых лучей у алеющего горизонта.

Дориан онемел. Он пытался заговорить, но язык его не слушался, он хотел вдохнуть, но воздух застыл, не добравшись до легких. Дориан ощутил, как сознание его держится на краю.

Чувства, вспыхнувшие в его душе, едва ли были из тех, что способен описать человеческий язык. Это были не любовь и не восхищение — ничто из того, что легко объяснить единственным словом. Чувство сложное, походящее на тонкую связь, просачивающуюся сквозь века и пласты памяти, чувство, открывающее новые грани среди познаваемого мира — так могло бы оно быть описано, если бы и эти слова в достаточной мере отражали его космическую суть. Чувство — это понятие не зависело от частоты биения сердца, не вызывало неутихающий восторг, оно билось и растекалось по телу, оно несло в себе знание, высвобождаемое по мере того, как художник погружался в обнажающуюся перед ним тьму.

Но чего он не узнавал сейчас в этом образе, сотканном из частиц чистого света? Как долго не видел он этих глаз, прозрачных и многогранных, как голубые алмазы, и что изменилось и их влажном мерцании?

Дориан ощутил в своих пальцах дрожь. Неясный страх оплел его сердце черной сетью, страх не перед этой красотой, но за нее. И он ощутил силу в своих руках, способную вырвать этот цветок с корнями, втопать его в землю, и кровь, что вырвется из тонких лепестков, станет его спасением. Кем бы ни был послан этот лунный призрак, он чувствовал, что он — мерцающий луч света, сопротивляющийся и противопоставленный его пробуждающейся тьме.

Несмотря на вязкий страх, Дориан был заворожен представшей перед ним красотой, он был заворожен идеалом, который он не мог не запечатлеть на своем холсте, чистотой этого образа, полупрозрачного и мягкого, как шелк.

Он попытался заговорить, но буквы не желали складываться в слова, и, выдыхая, он боялся не удержать этот светлый образ так близко от своей наплывающей со всех сторон тьмы.

— Вы помните меня, мистер МакФарленд? — тихий голос разорвал тишину, нарушаемую до этого мгновения лишь шелестом крови, текущей по венам, и влился в душу художнику, и оплел сердце его смертельной сетью. — Я Кларисса. — если бы свет имел звучание, он пел бы этим голосом. Кларисса коснулась волос, золотыми нитями рассыпавшихся по плечам.

— Конечно. Старшая дочь хозяйки. — выдохнул Дориан.

Они стояли друг напротив друга, разделенные порогом двери, Дориан — в мерцающей полутьме своей комнаты, где ветер, врываясь через открытое окно, задувал последние свечи, Кларисса — в облаке тепла и света, расходящегося волнами от яркого светильника над лестницей. Подол ее легкого платья едва колыхался на сквозняке, и светлые волосы чуть трепетали, поддаваясь потокам ветра. Дориан не выдерживал яркого света, и как мог скрывал в тени глаза, в окружающем мраке приобретшие багровый оттенок.

— Мы не виделись целую вечность, — произнесла Кларисса, пытаясь разглядеть лицо художника в полумраке, — и вот я снова в этом доме, и я зашла, чтобы сказать, как я рада вашему присутствию.

— Я закрою окно. — произнес Дориан тихо и впустил девушку в комнату.

Пока он пытался вырвать занавески из потоков ветра и закрыть ставни, Кларисса заново зажгла все свечи и прошлась между мольбертами, разглядывая картины, искаженные пляской теней.

— Я никогда не видела ничего более прекрасного. — ее голос стал теплым, как воск свечи, и ее бледно-золотые волосы окрасились в алый.

Дориан перестал следить за ее плавными движениями и всматривался в темноту за окном, оставляя за спиной ее свет. Он слышал ее легкие шаги, слышал голос, пронзающий тишину, но все это теперь в единое мгновение осталось за гранью его сознания.

Наконец он обернулся и предложил Клариссе кресло. Сам он встал напротив с блокнотом в руках и стал водить карандашом по бумаге, легкими движениями перенося на нее образ этого светлого существа. Осторожно выводя тонкие линии, он пытался передать эфемерную красоту ее лица и глубину ее наивного бледного взгляда.

Кларисса сидела молча, и тишина, воцарившаяся вдруг, испугала ее. Она вздрогнула, и Дориан поднял глаза, наблюдая за тем, как мелькают тени на ее коже.

— Это все, что я умею. — произнес он тихо. — Если ты не хочешь, я не буду рисовать.

— Нет, пожалуйста! — Кларисса поднялась на ноги и подошла к нему, чтобы поглядеть на набросок. — Это больше, чем просто я. — произнесла она, проводя пальцем по тонким линиям. — То есть, это больше, чем просто моя оболочка, мистер МакФарленд. — она заглянула в его лицо, бледное и холодное, в попытке встретиться с его взглядом, но Дориан не решался поднять на нее глаза.

Он слышал нежный шелест кружевного платья и чувствовал на своей щеке ее прохладное дыхание, и теплота прозрачной руки рядом с его руками проникла куда-то глубоко внутрь его безразличной души, касаясь сердца. Грифель карандаша скрипнул на бумаге и обломился.

Дориан оставил блокнот в руках Клариссы и отступил в тень. Он неотрывно глядел на нее из своего укрытия, недоступный ее взгляду, и изучал ее. Он никогда не видел лица более совершенного в своей мягкости и тонкости черт. Ее кожа словно мерцала изнутри, ее глаза горели аквамариновым пламенем. Он наблюдал за ней до тех пор, пока не раздался стук в дверь, и она едва приотворилась.

— Входите, прошу вас. — произнес Дориан, не оборачиваясь. Он знал, что это вдова пришла за своей дочерью. Она медленно вошла в комнату, оставляя дверь открытой и позволяя свету вливаться в нее, ослепляя мягкое сияние свечей.

Кларисса вскочила с места, чтобы удалиться, и Дориан вырывал для нее рисунок из блокнота и протянул ей.

— Подарок в честь нашей встречи. — произнес он тихо.

— Мы будем ждать вас внизу, мистер МакФарленд. — она приняла из его рук листок с наброском и застыла в дверном проеме. Ее силуэт обозначился темным изящным пятном, и она оглянулась. — Это волшебно, у вас волшебно получается. — Ее лицо совершенно исчезло в тени, и остались лишь очертания и тихое музыкальное звучание голоса, но даже и так он ощущал прозрачную чистоту ее души. Он хотел поблагодарить ее, но слова застряли комом в его горле.

— Я спущусь к ужину. — смог произнести он прежде, чем силуэт исчез и дверь захлопнулась, и лишь сквозь крупные щели продолжал просачиваться свет.

Но вниз он не торопился и, выждав несколько мгновений, бросился к окну. Он остановился там, ощущая холод ночи сквозь стекло. Его сердце учащенно билось, и кровь с силой ударяла в виски, оставляя после каждого короткого удара тупую боль, отдающую в глазницы. Он отворил окно и перегнулся через подоконник, всматриваясь в непроницаемую тьму окна Джины, и, не находя в его глубине ни единого проблеска жизни, собирался отречься от своей минутной решительности. Он готов был кинуться по лестнице вниз, в тепло, но так и не тронулся с места. Ветер развевал его темные волосы, бросая влажный холод ему в лицо, и глаза слезились от этих ледяных порывов, но он все стоял в ожидании, и, наконец, стекло задрожало и в окне напротив появилась Джина. Дориан потянул к ней руку, но жест его остался безответным.

— Мне не нужен выбор, Джина! — произнес он громко, и отчаяние раздалось в его голосе. — Скажи мне, куда идти, и я пойду. Я хочу быть слеп.

— Ты сделал свой выбор. — услышал он ответ. Голос Джины был мягким, но впивался в его душу подобно лезвию.

— Тьма настигла меня первой. — он опустил голову, ощущая, как грудь его сдавливает боль.

— И ты выбираешь смирение. — Джина, наконец, протянула руку ему в ответ, и Дориан встретился с ее глазами, сияющими во тьме нефритовым светом.

Он встал на подоконник и поглядел вниз, ощущая головокружение. Капли срывались с крыши и падали в темную пустоту, и застеленный туманом переулок тянул его в свою холодную глубину. Джина молчала, протягивая руку, и в наступившей тишине лишь ветер шептался с дождем и мертвой листвой, и все живое молчало, погрузившись в болезненный сон.

Набрав в легкие воздуха, Дориан схватился за ее ладонь и сделал прыжок. Джина крепко поймала его, не дав сорваться со скользкого подоконника и затащила внутрь.

Художник почувствовал вдруг удушье, как будто кто-то пережал его горло веревкой. Он поднялся на ноги и, дрожа от холода, бросил взгляд на слабый мерцающий свет из своего окна, осознавая, что смотрит со стороны на всю свою жизнь.

— Чувствуешь ли ты теперь в себе новую силу, новую кровь? — произнесла Джина и поглядела на художника так, как никогда еще не глядела, и в ее зрачках отражались его глаза. И снова увиделась Дориану бездна, и почувствовал он свое падение.

— Нет. — ответил он, но сердце его дрожало, не принимая лжи. — Но я чувствовал смерть. — признался он тихо.

— Это твой выбор? — спросила Джина, приближаясь к нему так, что дрожь его стала для нее заметна.

— Да. — выдохнул художник, и чаша его боли переполнилась, и кровавыми потоками просочилась наружу. — Да. — повторил он громче.

— Я проведу тебя через это, Дориан. Доверься мне. — она пошевелила пальцами, и холодные голубые огни озарили комнату, зависнув в воздухе. В бледно-ледяном их сиянии лицо Джины казалось мертвенно белоснежным и прозрачным, словно восковым. Она провела Дориана через комнату к двери и подала пальто.

— Твой выбор? — повторила она свой недавний вопрос, и Дориан заметил, как на поясе ее блеснуло оружие.

— Да. — снова ответил он, принимая одежду.

— Этот шаг ведет в точку невозврата, Дориан. — Джина остановилась у двери, в последний раз желая убедиться в его решительности.

— Мне не к чему возвращаться. — ответил Дориан, принимая из рук Джины пистолет. — Но я и не понимаю, чего ради следую за тобой.

— Часть тебя знает правду. — замок щелкнул, и дверь приотворилась. Холодные огни опустились на пол и погасли, возвращая комнату во тьму. Две тени выскользнули на лестницу, окунаясь в глубокий беспросветный мрак, ведомые лишь ледяными и свежими потоками ветра.

5

16—17 октября 1864

Джина вела Дориана за собой, углубляясь во мрак туманных опустевших улиц. Они крались подобно теням, и темнота скрывала их силуэты, и туман сопровождал их, стелясь по земле.

Дориан продрог. Холод ночи убивал его, и видения полусном возникали перед его глазами. Сейчас, вдалеке от любого тепла и света, среди безразличных переулков, прошлое казалось ему иллюзией, а все, что он знал о себе — ложью. Он следовал за Джиной, отдавая себе отчет в том, что ему придется совершить. Джина не сказала ему еще ни слова, но он знал, он видел ту цель, к которой вела его эта ночь, провожая меж каменных стен, сдавливая горло. Туманные видения сопровождали его, и в каждом из них он видел смерть.

Джина не произносила ни звука. Она мелькала впереди темным силуэтом, чуть слышно ступая по мокрой мостовой и сопротивляясь проникающему под одежду холоду. Ее старые раны болели сейчас, особенно остро ощущая непосредственную близость той цели, что казалась когда-то недостижимой.

Теперь, когда истина так близко, когда избавление рядом, она не позволяла себе допустить ошибки. Разум ее был затуманен и неясным представлялось будущее, и впереди она не ощущала света — лишь болезненную агонию, но цель ее была определена, и каждое ее движение приближало ее к ней.

Едва ли она помнила, как долго стремилась обрести то, что так страстно пылало вне досягаемости ее власти. Теперь она готова разрушить последние призрачные преграды — последние слабые и иллюзорные попытки защитить то, что защитить невозможно.

Она умела получать желаемое, пусть каждый шаг и стоил ей тысячелетия. В вечной борьбе, когда она становилась то зверем, то жертвой, боль была не единственным, что она научилась терпеть. Сильнейшее ее оружие — время, и она желала заполучить его живое воплощение, чтобы последний осколок в игре оказался в ее руках.

Она ощущала, как растет сомнение в душе ее спутника, и каждая темная его мысль была ей знакома. Все, что в эту секунду могло помочь ему — ее сострадание, но она не могла допустить этой слабости тогда, когда великая сила оказалась в ее руках. Он шел во тьму, ослепленный ее тайной глубиной и мерцающими гранями, не осознавая ту цену, что придется заплатить за свое повиновение и свою слепоту.

— Где нынче свет, там будет тьма. — прошептала Джина, когда Дориан остановился, различая огонек в окне. — Обходи стороной этот обман. — она пошевелила пальцами, и тот погас, замерев от внезапного холода. Джина увлекла художника за собой, и, когда путники ступили в непроглядную темноту, на кончиках ее перчаток вспыхнули ледяные синие огни, мертвенным сиянием освещая путь.

Они завернули в переулок и притаились, расслышав шаги. Из-за угла вывернул бродяга и, заметив путников, преградил им путь. В его руках блеснул нож и ожидаемые угрозы стали срываться с его уст. Едва бы Дориан осмелился ослушаться приказов этого полуночного вора, не имей он при себе оружия, но с пистолетом, который его рука сжимала в кармане он ощущал превосходство. Едва бродяга сделал шаг, как холодное дуло оказалось у его виска.

Художник вздрогнул и застыл на месте.

Сквозь толщу времени просочились воспоминания. В один из зимних месяцев, в пору холодных снегопадов, он вспомнил смерть на этих переулках. Дориан закрыл глаза, и увидел кровь, дымящуюся на мостовой, немые крики, срывающиеся с бледных губ.

Кровь. Кровь. Она пропитывает лед. И хлопья снега, опускаясь на землю, растворяются в ней; для снежинок она — пылающий и беспощадный, кипящий ад. И он, Дориан, был одной из этих снежинок, летящих вниз, глядящих в алую бездну, готовящихся раствориться в ней. Он был там, глядел в душу смерти, в багровую пустоту.

Дориан так и не сдвинулся с места. Его пальцы, онемели от боли, и топивший его душу страх подполз к самому горлу.

— Ты не можешь убить его? — спросила Джина тихо. — Я покажу тебе, как это делается. — она схватилась за запястье вора и вывернула его так, что раздался хруст. Выхватив нож из его рук, она нанесла несколько точных ударов, выпуская из его тела фонтаны крови.

Дориан не проявлял эмоций, он наблюдал, но не участвовал, он ужасался, но этот ужас был одновременно и восторгом. Он хотел прикоснуться к обреченному на мучительную смерть человеку, но страшился собственного желания. Кровь брызнула ему на руки, и он снова ощутил притяжение смерти, ее алую глубину, ее безграничную власть. Он ощутил жизнь, выпущенную из оболочки, живую энергию, готовую подчиниться его могуществу.

Вор быстро обмяк и повалился в лужу, захлебываясь грязной водой в последних предсмертных конвульсиях.

Джина поманила Дориана за собой, уходя прочь. Он повернулся спиной к обмякшему телу и забыл о нем. Эта смерть не коснулась его чувств. Она ничего не значила.

Джина молчала. Она вела Дориана одной дорогой, все время прямо, и город с его величественными зданиями и видом на холмы, на старинный каменный замок королевы Марии Стюарт, оставался позади.

Глухая полночь пробила в небе, над кронами деревьев разлетелась песня ночной птицы. Зашуршали осенние листья на проселочной дороге, и ветер коснулся шепотом пожухлой травы на выцветших холмах.

Дориан чувствовал беспокойные души, кружащие над ними, задевающие своим дыханием его волосы и кожу, он слышал шепот голосов, тихий, надтреснутый и шипящий, он видел перламутровые силуэты, которые нещадно рвал и трепал ветер. Глаза его цеплялись за малейшую песчинку цвета, и он удерживал внутри себя каждый образ, который улавливал его зрачок.

— Что мне предстоит сделать? — спросил Дориан, разрывая своим голосом ночную тишину.

— Ты знаешь. — ответила Джина тихо, продолжая быстро идти вперед.

— Она ждет меня. — Дориан на секунду закрыл глаза, различая в своем сознании смутный образ жертвы.

— Одна. — добавила Джина. Она остановилась и заглянула Дориану в глаза. — Время сделать первый шаг в одиночку. Но я присоединюсь к тебе, как только буду уверена, что за нами не наблюдают.

— Не наблюдают? — переспросил Дориан, ощущая, как страх ползет по его венам.

— Ты пока не умеешь видеть их. Но я их чувствую. — глаза Джины сверкнули, и Дориану сделалось не по себе от их странного блеска.

— Кто они? — спросил он.

— Мои враги. Время ослабило их, и теперь я готова сразиться.

— Это то, для чего я следую за тобой?

— Это всегда был только твой выбор, Дориан.

— Но ты привела меня к нему, и я не мог отступить, я был бессилен перед твоей властью. — отчаяние просочилось внутрь сердца художника, но Джина вырвала его своим голосом, оставляя лишь язву на месте этой слабости.

— Ты не был бессилен, ты лишь поддался, открывая свою душу мне! Не моя вина в том, что внутри тебя тьма. Я лишь помогла тебе выбрать нужный осколок.

— Нужный тебе. — Дориан ощутил боль в груди.

— Но лишь для того, чтобы ты понял, кто ты есть. — Джина произнесла это иным тоном, и сквозь разум Дориана просочились тени воспоминаний далеких и недоступных, и они обездвижили его на мгновение, и дыхание его перехватило.

— Но кто же ты сама? — спросил он, наблюдая за тем, как лицо его спутницы исчезает за покровами тьмы.

— Тень. — ответила Джина, и быстро исчезла, испарилась, как призрачный мотылек соприкоснувшийся с теплым огнем восковой свечи.

Дориан остался один в темноте и продолжил свой путь. Холодный шепот раздавался внутри него, и доносился он откуда-то снизу, будто бы через толщу земную из горящего подвала мира. И Дориан подчинялся ему, слепо следуя его приказам. Он мог сказать, что его вело предчувствие, но едва ли этот леденящий душу звук мог сравниться с ним по своей силе.

На короткое мгновение Дориан словно перестал управлять собственным телом, и зрение покинуло его. Когда он распахнул глаза, то стоял уже в луче теплого света, лившегося из открытой двери, и молодая женщина в темно-синем платье улыбалась ему, называя незнакомым именем и приглашая в дом.

Дориан вошел внутрь, ослепленный обилием света. Это место опьяняло его странным предчувствием, он видел образ теплого дома, но его взгляд не мог сосредоточиться ни на одной детали, и образ женщины, впустившей его, растворялся в бликах свечей, и он не мог разглядеть черты ее лица, и запомнил лишь имя — Матильда. Но он чувствовал и смотрел словно сквозь ее тело и видел нечто пугающее под этой оболочкой, и чем дольше он находился с нею рядом, тем яснее ощущал то, как опасна она может быть.

Джина, тем временем, так и не появилась.

Минуты шли, и Дориан, исчерпавший себя в беседе, застыл с чашкой чая в руках, повернувшись всем телом к Матильде, неустанно стучащей по клавишам пианино. Он глядел сквозь ее тонкое тело, находя тьму позади нее более привлекательной, нежели ее синее платье. Он ждал, пока она завершит свое выступление или пока появится Джина, чтобы покончить, наконец, со всем этим. Его терпение истекало, но он чувствовал, что нужно ждать — в противном случае предчувствие направило бы его руку, и тогда, когда ему бы пришлось избавиться от этого существа, ни один мускул бы не дрогнул на его лице.

Наконец, он ощутил движение. Он ничего не видел и не слышал, но знал, что Джина рядом. Это был знак для него, и, в последний раз изобразив на лице восторг, он попросил Матильду сыграть еще. Звуки музыки заглушили шаги Джины по комнате. Она быстро проскользнула во тьме и задула единственную свечу, освещающую лестницу.

Тем временем, Матильда закончила играть, и Дориан подал ей руку, помогая выйти из-за пианино. Особенно не церемонясь, она предложила ему подняться наверх. Но тьма лестницы спугнула ее — в этой тьме пространство казалось совершенно искаженным, лишенным форм. Различить можно было только нижние ступени, а после все обрывалось, словно непроницаемая ширма преграждала проход. Стены дома сжались, любые иные выходы и пути в мгновение исчезли, и лестница стала зиять подобно входу в пещеру, оставшись единственным вариантом, куда можно было сбежать от жаркого света гостиной.

Художник подтолкнул Матильду вперед.

— Непроницаемая тьма! — Матильда заволновалась, едва поставив ногу на первую ступень. — Нам нужно взять свечу.

— Поднимайтесь, а я обо всем позабочусь. — Дориан легко толкнул ее вперед, в холодный сырой мрак и отступил на несколько шагов.

Матильда начала осторожно подниматься, прощупывая ногой каждую ступень. Дориан взял в руки ближайший подсвечник и попытался осветить им лестницу, когда вдруг щелкнуло что-то тяжелое, и послышался хруст и страшный, леденящий кровь в жилах, крик Матильды. Он подошел ближе, вырывая из мрака ее трепещущее от болит тело — ее ноги были крепко сжаты железными челюстями капканов. Она увидела отрешенное лицо Дориана, выплывшее из мрака, и протянула к нему руки.

— Все скоро пройдет, леди, не волнуйтесь. — произнес он недрогнувшим голосом. Что значила для него эта смерть? Больше ли смерти того вора и убийцы в переулке? Меньше ли?

Из мрака выскользнула Джина и приблизилась к Дориану, вложив в его руки изогнутый нож.

— Сделай то, что должен, Дориан. — прошептала ему на ухо Джина.

— То, что должен… — эхом отозвался художник.

Он приблизился к Матильде, отрезал кусок окровавленного подола с ее синего платья и засунул ей в глотку, чтобы заглушить крики. Уверенным движением распоров корсет, он провел лезвием ножа по ее обнаженному телу, рисуя тонкую алую линию на гладкой коже. Со страстью, ослепляющей и всеобъемлющей, порывом захватившей его, он вонзил нож по самую рукоять в солнечное сплетение и опустил вниз, рассекая плоть.

Он отложил нож в сторону и погрузил руки внутрь теплого тела, раздвигая ребра. Кровь коснулась его пальцев, его пальцы ощутили трепещущее сердце, его пальцы коснулись его. Оно билось, билось так часто, с наслаждением, упиваясь болью и близостью смерти. Он прощупывал органы, и потоки крови лились на пол, и под ногами художника растекалась багровая лужа. И он наслаждался этим. Он упивался чужой болью впервые в своей жизни. Голыми руками он обхватил сердце Матильды и вытащил его, еще бьющееся, из груди.

— Кельты, — заговорила Джина, — опасаясь того, что покойники вернутся и убьют живых, расчленяли их тела. Боишься ли ты, что она придет за тобой, Дориан?

— Я бы… Я бы хотел оградить себя от такой неприятности… — задыхаясь в эйфории, произнес Дориан. — Я бы хотел изучить ее до последней кости. Я хотел бы разделать ее на части, разделить каждый позвонок.

Джина взяла в руки нож и подошла к убитой. Матильда беспомощно откинулась на перила. Ее тело кровоточило, и крепкий запах свежей крови наполнил собою все пространство без остатка — казалось, этим запахом пропитан сейчас весь мир, вся кровоточащая природа, и от него спасения. Джина взяла труп за руку и кончиками пальцев, горевшими синим пламенем, прошлась по линии вен. Она остановилась у локтя и резким движением рассекла кожу, вынимая из раны небольшой предмет, с виду — железную пластину, источающую свет сквозь кровь, запятнавшую ее.

— Наши жизни разорваны, Дориан, — произнесла Джина, рассматривая пластину на ладони, — единственный путь, способный спасти нас — под твоими ногами. — она указала на лужу крови, — и ты ступил на него и позволил мне тебя провести. Дороги назад нет.

Дориан стоял неподвижно, глядя на свои окровавленные руки, и чувствовал, что его дело не завершено. Нож сверкнул между пальцами и вонзился в обмякшую плоть.

Он отделили от плоти каждую кость, он выпотрошил тело и стал выкладывать пласты плоти и кожи на полу, он забылся, он потерял счет времени, он работал с останками так, словно это была деревянная мозаика, он выкладывал изображение, он рисовал. И Джина смотрела, как, окровавленный и обезумевший, он создавал невероятное. И лишь только ночь отхлынула во всем своем мрачном величии, и занялось утро, картина была готова, и безумие Дориана отступило.

Он отшатнулся от своего творения, и голова его наполнилась болью, головокружение повалило его на пол, тошнота подступила к горлу, и все, что он делал, как казалось ему, в глубоком беспробудном сне, стало реальнее его собственного существования.

— Я сделал это! — произнес он, и его сердце сжалось от ужаса, и вся его кровь, каждая клетка его тела задрожала от страха.

Но Джина приблизилась, и теплая ее рука, коснувшись его волос, сняла любую боль. Руки художника перестали дрожать, он взглянул на нее, он заглянул в ее глаза, и страх отступил, и сердце забилось спокойно. Так странно и так осознанно он принял себя таким, каким он стал этой ночью, таким, каким он был всю свою жизнь. Убийцей. Не будь в его сердце извечной жажды крови, смог бы он совершить то, что совершил? Так изящно и так хладнокровно. Он написал человеческим телом, растерзанным человеческим телом, портрет.

Джина показала Дориану черную непрозрачную колбу, размером не превышающую нескольких дюймов. Казалось, она была совершенно герметична, но, как только Дориан приложил палец к выемке на гладкой поверхности, верхняя часть колбы поползла вверх, обнажая в своей сердцевине небольшую прозрачную емкость, наполненную кровью и источающую холод.

— Ее кровь? — спросил Дориан, когда колба закрылась. — зачем мне ее кровь?

— Считай это моим подарком. — Джина заглянула в его лицо. — Может быть, в этом есть смысл, Дориан? — она обошла вокруг него, касаясь кончиками пальцев его тела, и частицы крови, что пропитали его одежду, поддаваясь совершенно непознаваемой силе, распадались, обращаясь в пыль. — Что, если не все существа во Вселенной — гипсовые слепки чего-то несуществующего, называемого плотью? Что, если в потоке случайных тел можно было бы отыскать тех, кто обладает бессмертием?

— Душой? — спросил Дориан тихо, и в сознании его обозначились картины странного, лишенного света места, затягивающего его в свои непознаваемые глубины. — И я один из них?

— Ты знаешь, должно быть, есть во Вселенной существа, умеющие видеть, видеть не только глазами, но словно бы осязать все грани этого мира, чувствовать нити, что плетут наши миры, слышать голоса, что видятся им голосами правителей всего сущего. — начала Джина издалека. — Но поверь, ты особая ветвь, ты — особое существо. Ты видишь одними глазами, ты видишь образ души, видишь его не как светящийся кокон, но как плоть, сплетенную из плоти. Ты умеешь преображать видение, ты можешь проецировать суть его в грани человеческого понимания материи. Одним словом, ты можешь видеть людей так, как бы выглядели они, если б их душа отражалась на сосуде, на их плоти. Вся их суть может стать видна твоему взору. — Джина сжала руку Дориана и долго глядела в его глаза, словно отыскивая в них то новое, что она пыталась ему отдать. — Дориан, существа в своем подавляющем большинстве лишены бессмертия. Потоки их жизненной силы после смерти их тел отправляются в Источник, где циркулирует жизнь. Там энергия смешивается и вновь расходится по мирам, запуская механизмы жизни. Но мы из тех, чья душа, будь даже она расколота, бессмертна, пока не достигает Бездны. Открой глаза, и ты увидишь.

— Что? Что я должен увидеть? Что мне искать?

— Все, что научилось скрываться от моего предчувствия. — Джина встала за его спиной. — Вспомни имя того осколка своей души, что сейчас являет одно твое лицо, скрывая за собой иное. Вспомни имя. И до тех пор, пока ты не назовешь себя, лишь смерть способна поддерживать в тебе силу.

— Но кого мы убиваем? — спросил Дориан, ощущая, как со дна его сознания поднимается страх. — И только ли ради меня? — голос его стал тверже. Он обернулся и сверху вниз поглядел на Джину. Ее лицо чуть мерцало в полумраке близившегося рассвета. Она молчала, и Дориан склонил голову, не выдерживая давления тишины в этом доме, где каждый угол был пропитан смертью.

— Пора уходить. — Джина поманила за собой художника и пошла прочь, оставляя следы на окровавленном полу.

Вместе с Дорианом они покинули оскверненный смертью дом. Казалось, они целую вечность петляли по саду, проходили вновь и вновь одни и те же ориентиры по одним и тем же тропам, и это постепенно становилось совершенно невыносимым для художника. Их путь по прямой ночью и это дикое и тревожное блуждание в лучах рассвета так отличались друг от друга, словно сначала он держал в руках плотную нить, а сейчас распутывал скомканный клубок. Тропы, проложенные осыпавшейся осенью, оплаканные ливнем и занесенные влагой ветра то обрывались тупиком, то уводили к еще более извилистым дорожкам. И города не было видно, и не ясен был такой очевидный ночью рельеф вокруг поместья. Они словно оказались в совершенно ином пласте реальности, перешагнули черту, которую никто не осмеливался перешагнуть до них или же оказались прокляты и заперты навсегда в этом лабиринте за то, что они совершили. Либо же это только сознание Дориана, помутненное от невероятного его поступка, так сильно обманывало его, и на самом деле Джина прекрасно знала, как выбраться из этого места. Наконец, пытка закончилась — они оказались у высоких ворот, протиснулись в щель между прутьями и по пустой дороге, освещаемые первыми лучами солнца, двинулись в город. Никто не видел их, они были лишь тенью. Они шли молча, не спеша, немые невидимки, обнажившиеся души, путники, которым нет покоя, и никогда не будет.

6

17 октября 1849

Дориан в полнейшем изнеможении вернулся в свою комнату. Тело его болело, ноги казались необыкновенно тяжелыми, ломило кости. Он ощутил себя вдруг древним стариком, которого спустя неделю, проведенную в гробу, подняли на ноги и заставили ходить. Тяжела была и его голова. Странные мысли стучались в воспаленном мозгу, какая-то неземная тоска стягивала его ребра. Он вспоминал то бледные волосы Клариссы, то горящие глаза Джины, он думал, что было бы, наверняка, прекрасно посидеть за чашечкой чая с милейшей соседкой и ее матерью, но воспоминания о крови, что омыла его руки фонтаном алого огня, вызывали в нем чувство страшного всесильного торжества, счастье благоговейного созерцания. Он ни о чем не жалел, убеждая себя в том, что обязан был испытать восторг и ужас своей первой расправы. Что-то внутри него менялось, расцветало, расправляло крылья, осторожно трепетало и подпевало шипящему голосу, доносящемуся из недр земли.

Дориан не мог спать. Он лежал в постели, не шевелясь, не смыкая глаз, чуть дыша. Он был одновременно подавлен и восхищен, он был напуган, он переживал в себе столько всего несовместимого, что его раздирало на части.

Дориан глядел на свое отражение в зеркале. Сейчас, в этот ранний тихий первый час рассвета лицо его, бледное, ровное, казалось сотканным руками альвов из шелковых нитей тоньше легчайшей паутины. Свет пронизывал его, плавя, как легкие пластины воска.

Он глядел в зеркало, как в омут. Он читал свою душу в тонких чертах глядящего на него совершенного лица. И что только в эти мгновения не перешептывалось внутри него: слабость, боль, ненависть или тот острый осколок, что втиснулся в глубокую яму его сознания. Кто-то из собравшихся слуг человеческой души вдруг спросил у него тихо о том, что за миссия его достойна. И Дориан онемел, когда в уме его родился безумный ответ. Но он не посмел назвать его вслух, он не поделился им со своим сердцем. Он вздохнул мучительно сладко, воспаляя горящую кровь, плескавшуюся в голове, и замер, позволяя седому рассвету топить свое лицо в холодных распыленных пластах солнечных лучей.

За окном струился листопад.

В полдень в дверь комнаты Дориана постучали. Он встрепенулся и вспомнил, что не держал во рту ни крошки со вчерашнего обеда. Он с трудом поднялся на ноги и добрался до двери. Отворив ее бледной, как плеть опустившейся тут же рукой, он расслабил ноги, соскальзывая на пол по косяку.

— Что случилось, Дориан? — спросил перешагнувший порог Джонатан. Он склонился над его лицом и коснулся холодных пальцев художника, и взял его за руку, пытаясь отогреть. — Выглядишь так, как будто бы умер позавчера. Я как раз зашел спросить о твоем самочувствии, но его ухудшение налицо. В чем же дело?

— Не мог уснуть этой ночью. — прохрипел художник, лбом упираясь в холодный дверной косяк.

— В таком случае, я настоятельно советую тебе спуститься к чаю. Не лишним будет и вздремнуть часок-другой. Кстати говоря, одна очень милая девушка интересовалась тобой, Дориан.

— Кларисса.

— Именно так. Пожалуй, мне следует помочь тебе подняться. — Джонатан обнял Дориана за плечи и помог ему встать. Обессиленный художник, опираясь на друга, вскарабкался на ноги.

— Благодарю, Джонатан. — произнес он необычайно подавленным голосом. — Нам действительно следует спуститься.

— Так не медли, Дориан! — Джонатан выдвинул его на лестницу и легонько подтолкнул. — Не заставляй нас беспокоиться о тебе! Иди!

Дориан чуть было не покатился кубарем вниз. Он обеими руками ухватился за перила и замер, тяжело дыша, прикрыв воспаленные глаза, пытаясь восстановить равновесие. Спустя минуту головокружение спало, приятной прохладой сжало легкие. Он смог открыть глаза и идти. Оставшиеся ступени он преодолел с успехом, потому как чем ниже он спускался, тем более свежим становился воздух, тем более освещенным оказывался мир вокруг.

Джонатан, медленно следовавший за ним, приметил за собой не свойственное себе беспокойство и был крайне удивлен этим. Он не помнил, чтобы когда-то о ком-то так волновался.

Дориан добрался до столовой и встал в дверях, разглядывая на стене напротив свою недавнюю фреску. Ему вдруг стало спокойно от того, что он нашел ее идеальной. Он помнил, с каким вдохновением он писал ее, вкладывая душу самой райской природы в каждый мазок, как боялся нарушить гармонию и величие непостижимого чуда. Он трепетал от восторга, расписывая цветы и деревья, налитые золотом и чернотой. Он поклонялся красоте, которую создал своими руками и мыслью. Как и кровавый портрет на полу гостиной того отдаленного поместья.

— Мистер МакФарленд! — откуда-то вдруг совершенно неожиданно перед ним оказалось лицо Клариссы. Она была болезненно бледна, изнурена, и тяжело, быстро дышала. Дориан чувствовал, как быстро бьется ее сердце.

— Я работал всю ночь. — прошептал Дориан, ощущая иглы голода в желудке и тошноту. — Я устал и просто умираю, как хочу есть…

— Проходите! Стол давно накрыт. — Кларисса холодной влажной рукой дотронулась до пальцев Дориана, но быстро отдернула руку, жестом приглашая его проследовать в столовую.

Джонатан медленно вошел в столовую и сел напротив Клариссы, задумчиво рассматривающей лицо его болезненно бледного друга. Она поражала его своей совершенно нечеловеческой красотой: сплетенная из света и снега, с бледными волосами и ресницами, с кожей, лишенной краски, в белоснежном платье, с тонкими руками и длинными пальцами. Лицо ее скрывалось за маской белизны, но совершенно ясна оставалась его красота. В сумеречном холоде осенних дней Кларисса казалась лучом солнца, пробившимся сквозь тучи.

Он глядел на нее, не отрываясь, и в глазах его все становилось ярче, он мог различить даже малейшее пятнышко тени на ее белоснежном плече, он замечал таинственные изгибы ее побледневших губ. Он не мог заставить себя оторваться. Едва ли чувство схожее с этим когда-либо тревожило его сердце. И он готов был убить его в себе, разорвать на части, но отрицать было выше его сил.

После ланча, оставив Клариссу в гостиной, Джонатан и Дориан поднялись обратно на свой чердак, чтобы обсудить недавние события. Джонатан не прочь был бы задержаться внизу, но то, что беспокоило его с первой минуты его сегодняшней встречи с другом более не терпело отлагательства.

Джонатан уселся в кресло, закуривая сигарету, и долго глядел в темные глаза художника. На губах его показалась нервная нессиметричная улыбка, от которой ничто и никогда не смогло бы избавить его экзотичное лицо, но быстро сошла, сменившись беспокойством.

— Ты мой друг, по меньшей мере, сильно взволнован. Более того, я бы без преувеличений мог сказать, что недавно что-то страшно потрясло тебя. — произнес Джонатан, выпуская изо рта дым. — Ты бледен, глаза твои воспалены. Понимаю, ты не спал всю ночь, но по какой причине? Где ты был, Дориан? Точно не писал картины, даже и не пытайся лгать.

— Не спрашивай, умоляю, не спрашивай! — Дориан нервно плеснул себе вина. — Я узнал слишком много и столько же точно увидел. Я впечатлен, но и испуган до полусмерти.

— И не поделишься со мной своими впечатлениями? — горько усмехнулся Джонатан.

— Прости, никак не могу этого сделать. — Дориан глотнул вина, и от алкоголя, как от яда, у него вмиг потемнело в глазах.

— Тогда я расскажу тебе то, что разбудило меня сегодня с восходом солнца. Я расскажу тебе невероятное. Ты можешь не верить мне, но это действительно произошло. — Джонатан нагнулся к Дориану. — Вчера ночью была зверски убита моя богатая молоденькая соседка по имени Матильда Ланвин. — почти прошептал он. — Ее тело покромсали на куски и выложили на полу гостиной ее потрет. Ее собственной плотью, можешь вообразить? Но! Никаких улик, указывающих на преступника, кроме, разве что, вот этой вещицы. — Джонатан вмиг стал серьезным и исподлобья поглядел на Дориана. Он выставил вперед правую руку и разжал кулак. На его смуглой ладони покоился обрывок бумаги с легким карандашным наброском. Капли крови пропитали его, но почерк художника оставался ясным — легкость в линиях, бесконечная жизнь, запечатленная несколькими движениями. Джонатан положил улику перед другом и отстранился, вновь набирая в рот дым, пристально глядя в потолок, нахмурив густые брови. — К счастью, я вовремя оказался там. — добавил он.

Дориан похолодел.

— Это твое, не так ли? — Джонатан, нервно бросил сигару в пепельницу и вдруг необыкновенно побледнел.

У Дориана уже в который раз потемнело в глазах. Пальцы его свела судорога, но он смог схватить бумагу и сжать ее в ладони. Он поспешно засунул ее в карман и сделал нервный глоток вина. Терпкая горечь иглами разошлась по телу и ударила в мозг.

— Но как это оказалось там? — протянул Джонатан, будто бы обращаясь не к Дориану, а к кому-то третьему, невидимому, замешанному в этой истории.

— Я не знаю… — хрипло прошептал Дориан. — Не знаю…

— Нет! — вдруг вскинулся Джонатан. — Ты знаешь! Ты знаешь, черт возьми! — он ткнул пальцем Дориану в грудь. — Что ты делал там?

— Я не был… там…

— Ты лжешь!

— Я ничего не знаю! — Дориан вжался в кресло. В голове его вертелся жуткий калейдоскоп того, что он увидел этой ночью, того, что он сотворил, того, как вмиг он был сломлен чужой волей. Он помнил кровь на своих руках, кровь на полу и под своими ногами, боль несчастной жертвы и ее предсмертные крики, ее муки. Он помнил сердце, которое держал в своих руках, бьющееся, живое сердце, и он держал его до тех пор, пока оно не перестало отчаянно трепетать, цепляясь за жизнь.

— Дориан! — вскричал Джонатан. — Объясни мне, как это могло оказаться там! Объясни мне! Черт, что за чудовищная улика, Дориан! Что, что ты делал этой ночью? Я не был готов к этому разговору, Дориан, я не собирался повышать на тебя голос, я мог бы забыть о своей находке, но твое болезненное состояние, твое подозрительно болезненное состояние заставило меня вспомнить. Я держал себя в руках, я отвлекся на эту прекрасную леди, я отвлекся на твое недомогание. Но сейчас, сейчас, как ты видишь, я сорвался. Я должен был спросить, я должен был! Ответь мне прямо сейчас, глядя мне в глаза, ответь мне, черт возьми, честно! Что все это значит?

— Ты стал слишком нервным, Джонатан… — пробормотал Дориан. — Что с тобой случилось?

— Я расскажу тебе, что случилось, когда ты объяснишь мне это! — он снова нервно подкурил еще не остывшую сигару.

— Могу уверить тебя в том, что это недоразумение, что этот нелепый листок бумаги мог пропасть из моего блокнота задолго до вчерашней ночи. Кто знает, быть может лишь волей случая он попал в этот несчастный дом. Кто знает, как? Забыл ли я его на барной стойке? Потерял в парке? Подарил случайному прохожему? — Дориан запнулся, и Джонатан с сомнением поглядел на него, не выпуская из рук сигареты. — Кто знает, кем был этот убийца и на что он пошел, чтобы отвести от себя подозрения? Как известно, наше общество славится своей жестокой изобретательностью. Уверяю тебя, Джонатан, я не имею никакого отношения к этой трагедии. — краска вернулась к Дориану вместе с враньем, показавшимся ему весьма правдоподобным.

Джонатан задумался на секунду. Очевидно, Дориан ему врал, но он решился ему поверить, решился поверить, чтобы только забыть о своих подозрениях. Он не желал представлять своего друга убийцей.

— Но, где же смысл в этом убийстве? Чего ради совершать подобное? — почти прошептал Джонатан, не отрывая взгляда от лица своего друга.

— Смысл есть. — ответил Дориан с внезапной жесткостью в голосе. Осторожность покинула его, и он едва не решился после всего признаться в содеянном.

— И в чем он? — взгляд Джонатана замер на тонких напряженных пальцах Дориана, которые слегка стучали по столу.

— Поддерживать в себе силы. — прошептал Дориан.

Глаза Джонатана расширились.

— Поддерживать силы? — прошептал он. — Ты говоришь поддерживать силы? — он приподнялся с кресла, вдыхая воздух и с шумом выдыхая. — Признай, ты убил ее!

— Одна улика еще не доказательство преступления. — Дориан исподлобья глядел на Джонатана.

— Я промолчу. Улика скрыта. Скажи спасибо, что именно я был первым, кто ее обнаружил. — Джонатан вдруг выпрямился и растрепал взмокшие от волнения волосы. — Ты останешься на свободе. Но я вернусь завтра, и ты расскажешь мне, где и с кем ты провел прошлую ночь. — он направился к двери, но остановился на пороге. — Дориан, этой улики могло быть более, чем достаточно. Но я верю тебе, и прошу взамен только правды, какой бы она ни была. — Дориан коротко кивнул и долгим взглядом проводил друга, вновь оставаясь в одиночестве, медленно топившем его сознание.

7

17—18 октября 1849

Дориан остался наедине с собой. Он погрузился в молчаливый омут воспоминаний, холодную пустоту сознания, где в безостановочном биении тишины находил свое единственное возможное спокойствие. Странно было подумать, что этот человек только что попрощался с другом, справедливо подозревающим его в убийстве. В мыслях Дориана не было и капли страха или беспокойства, которым должно было бы быть там. Предавая забвению ужас, стягивающий его вены назад тому несколько мгновений, он погрузился в мысли светлые, где не было места смерти.

Он думал он о том, как необыкновенна луна в летние ночи после жаркого пыльного дня, когда становится она подобной зимнему вечернему солнцу: круглой, однотонно алой, бросающей ледяные оранжевые тени; он вспоминал пласты света, сочившегося сквозь деревья и голубизну источающего жар неба;

Он помнил красное небо ночей со снегопадом и ледяной колючий зимний воздух; нежность первых весенних оттепелей ясно стояла перед его глазами и заполняла сознание светом, а в мозгу раздавалось приятное до боли и знакомое журчание рек. Он видел коричневые скалы осушенного залива перед сморщившимся от тяжести прожитых им лет холмом, на котором каменной неприступной громадой осел замок некогда величественный и грозный, а сейчас — охлаждающий кровь тревогой. Он был там однажды, у этого замка, и он не знал даже, что это, и кто в нем жил, и скольких людей погубили там, скольких сбросили вниз в мелкую северную воду и оставили гнить на заточенных вечно возмущенными волнами камнях. И он глядел тогда на этот опустошенный изломленный берег, на черную воду и скользкие камни, на красное дно, и в воображении его рисовались картины страшные и необъяснимые, картины, которых коснулась выдохом своим мечта вечной узницы иных миров — Смерти. Зачем он был там, у подножия каменистого холма? Он не знал об этом и сейчас, и в те хмурые дни осени, когда его за руку привела туда мать.

Дориан не думал о смерти. Казалось, он вовсе не был там и не держал за холодную руку свою жертву. Казалось, это кто-то другой был на месте убийцы, а он сам оказался лишь случайным наблюдателем. Но в голове все шептался и спорил кто-то, и утверждал, что нет — кровь на руках не остынет, и ничто не сумеет смыть ее запах с ладоней. Но шепот этот больше не пугал Дориана. Что-то с треском разломилось в нем, что-то хрустнуло и опустилось на дно. Что? Дориан не знал. Он только чувствовал, как новая идея восстает в нем, поднимается с самых глубин его сознания и заключает в свои сети все его существо. Это было нечто неясное, скрытое в далекой глубине веков, отряхнувшееся от пепла, подобно восставшему из пламени Фениксу, чьи огненные черты еще неясны за клубами черного дыма и гари.

Осенний день был прозрачен и свеж. Из-за туч показалось солнце — после суровых дней тоскливой агонии оно стало наградой живущим за страшную лихорадку минувших ночей. Солнце проникало светом в частицы свежего воздуха, дышащего выдохшимся, давным-давно ушедшим в небытие, дождем. Сухая земля томно нежилась в долгожданных лучах, пришедших с востока. Небо было удивительно глубоким, однотонно синим, без единого белого размыва облаков. Таким оно может быть только осенью.

Дориан выглянул в окно: тротуар пустовал, и легкий ветерок колыхал занавески приоткрытого окна Джины. Художник стал пристально всматриваться внутрь, пытаясь обнаружить ее в глубине комнаты, но безуспешно. Вероятно, она пропадала вдали городских стен, где душа ее могла ощутить свободу большую, чем давала ей эта древняя шотландская крепость. Дориан закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что все произошедшее с ним вчерашней ночью было не более чем кошмарным сном. В опровержение этой мысли, он вытащил из кармана скомканный лист бумаги, на котором спекалась крупными брызгами кровь.

Занавески в окне напротив дрогнули, и за ними показался темный силуэт. Через несколько вечность тянувшихся мгновений Дориан увидел Джину. Сердце его мучительно вздрогнуло и замерло, язык и губы отказывались слушаться теперь, когда он собирался заговорить. «Что произошло тогда?», — вторило его сознание, но Дориан не находил ответа.

— Ты помнишь смерть? — спросила тихим голосом, едва заглушающим дыхание ветра, Джина.

— Да. — ответил Дориан, сжимая в кулаке улику.

— Совсем скоро ты будешь готов. — губы ее едва дрогнули, и совершенно иная, невидимая до этого, глубина открылась художнику в ее глазах.

— Если бы я только знал, к чему ты меня готовишь. — почти прошептал он.

— Я бы могла попытаться тебе объяснить, но едва ли ты что-то поймешь. Но ты, кажется, уже чувствуешь… преображение.

— Преображение? Я чувствую лишь лед, тенью обволакивающий мое сердце.

— Тенью. — взгляд Джины стал глубоким и чужим. Она что-то тихо прошептала и замерла, глядя в необозримые дали Вселенной, недоступные для взглядов людей. — Тень восстанет, Дориан. — проговорила она, наконец. — И каждый обретет то, что однажды было утрачено.

— Что обрету я?

— Себя, должно быть. — Джина долго всматривалась в его лицо. — Каждый из нас соберет из осколков единое целое. Все, что неизбежно должно случиться, случится сейчас.

— Сейчас?

— Мы ближе, чем когда бы то ни было. И скоро мы вернемся домой. Туда, где мы должны быть, так далеко от этой планеты, как только можно себе вообразить. Туда, где вращаются миры, принадлежащие существам, отличным от людей, отличным даже от меня с тобой. Там, где вокруг неизвестных звезд оборачиваются неизведанные планеты, живые, трепещущие, принадлежащие не нам, но готовые подчиниться. В глубине этих миров мы потеряемся, обретая связь с новыми светилами, и вся наша сила сольется с ними в едином потоке жизни. — она замолчала, опустив глаза, и ветер свежим теплым потоком всколыхнул ее волосы.

— Я готов следовать за тобой, Джина. Я готов помочь тебе, о чем бы ты ни просила. Все, что открылось мне в тени тропы, что ты мне указала, все это спасло меня, вырвало из беспомощного света жизни. — Дориан протянул к ней руки. — Я готов помочь. — повторил он.

— Боюсь, помощь твоя будет лишь в отрешении. Однажды, рано или поздно, ты изберешь иной путь. Наши дороги разминутся, но, поверь, куда бы ты ни пошел, кто бы ни завладел твоим разумом, сила твоя принадлежит мне, ибо я отметила тебя, я тебя нашла и избрала. — она улыбнулась печально и задумчиво, и взгляд ее снова стал подобен космосу. — Дождись моего сигнала, Дориан. Очень скоро я вернусь за тобой. — Незаметно и бесшумно она удалилась, и лишь занавески легко всколыхнулись, соприкоснувшись с ней.

Дориан вздохнул. Он долго стоял и ждал, когда же вновь появится мраморное лицо в окне напротив, когда глубокий взгляд пронзит его, а после перелетит через плечо и разобьется о стену. Безуспешно. Джина не появлялась, не мелькал ее силуэт за остывшим стеклом, не перемещался по мерцающей холодным светом комнате. Она словно бы испарилась, словно ее никогда там не было.

Оставив бесполезное ожидание, Дориан сел за мольберт.

Пустой холст быстро покрылся черными угольными линиями, разбросанными небрежно, но в своей совершенной недосказанности формирующими четкие очертания того, что художник собирался изобразить: вид на обшарпанную каменную стену дома напротив с черным пятном окна Джины и мерцающей тенью силуэта в нем.

Прошло не мало времени, прежде, чем он решился отдохнуть.

Дориан встал, размял затекшие ноги и снова выглянул в окно. В небе седел приближающийся вечер, и огненным дымом расплывались облака. Он тихо вздохнул. Ему показалось, что он даже произнес имя Джины. Возможно, он действительно что-то прошептал, но было ли это действительно ее имя?

Он глядел в черноту окна напротив, в надежде отыскать мерцающий силуэт в чернильной глубине, но темнота молчала, и лишь после полуночи ледяные синие огни сверкнули в ней, подсвечивая бледное лицо.

— Как только тьма окутывает город, Дориан, осознаешь ли ты, чего не хватает тебе в ее могильном холоде? — спросила Джина, едва представ его взору.

— Боли. — чуть слышно произнес Дориан, и голос его дрогнул, и сам он не поверил, что сказал это.

— Чужой боли. — прошептала Джина, всматриваясь в его лицо.

— И смерти. — Дориан сжал руки в кулаки и замер в томительном ожидании чего-то зловещего, чего жаждало сейчас его сердце, сейчас, когда ночь затмила солнце, когда зло и добро соединились под покровами одной тени. — Но я не могу, я не должен больше убивать… — вдруг произнес он сдавленно, но воля сердца остужала его голос. В глубине своего сознания он понимал, что не просто может убивать, но жаждет этого. И темные глаза сестры Джонатана, и локоны Матильды были им позабыты, а смертельное очарование их пустых оболочек более не удовлетворяло его.

— Если бы ты только верил собственным словам, — произнесла Джина тихо, — я бы позволила тебе уйти. — она протянула ему руку, освещая синими огнями ночной воздух. — Но ты не веришь.

— Но как долго будет это продолжаться? — Дориан уверенно перескочил на подоконник Джины и встал рядом с ней, с высоты своего роста всматриваясь в ее лицо. Огни на кончиках ее перчатки стали изменять свой цвет с синего на фиолетовый, и с каждой секундой продолжали алеть. Джина сжала руку в кулак, заставляя их утихнуть до тех пор, пока цвет их не превратился в багровый.

— Чувствуешь, как близко мои враги? — задала она вопрос Дориану, вновь раскрывая ладонь. Кровавый свет заполнил комнату, и Джина коснулась мерцающими огнями руки художника. — Я ощущаю, как близка моя утраченная сила. Ближе, чем когда бы то ни было за все века моего ожидания.

Дориан дотронулся до огней и ощутил их легкую дрожь.

— Я чувствую. — произнес он осторожно, и в алой глубине растеклась поглощающая свет темнота. — Но я чувствую, что они — не моя цель.

— И где тогда твоя? -Джина наблюдала за тем, как пальцы Дориана пронзает багровое сияние.

— Я пока не в силах ее постигнуть. Мой ум сейчас похож на бездну хаоса. Единственное, что я понимаю, так это то, что становлюсь иным. Быть может, ощущая себя собой гораздо больше, чем когда бы то ни было в жизни.

— Знаешь, Дориан, как сохраняется тонкий узор кожи рептилий на камне? — прошептала вдруг Джина, встречаясь с ним взглядом. В алом свете его глаза казались пепельно-черными, лишенными зрачка. — Исходный материал заменяется камнем, и камень принимает обличье животного, камень становится шкурой.

— Едва ли я тот самый камень. — ответил он ей шепотом.

— Так или иначе, камню требуются тысячелетия, Дориан. Исчезнешь ты или впитаешь в себя иную сущность — подумай. Кто ты в этом пласте времени? Готовый измениться камень или мертвый, отдающий свое тело земле, зверь?

Джина бросила на Дориана странный взгляд, оставшийся ему совершенно неясным. Был ли то намек, упрек или небрежное намерение сказать больше, оборвавшееся, едва начавшись, он не знал. Сейчас, в очередной ночи, он слепо следовал за ней, доверяя ее инстинктам, полагаясь на нее, вверяя ей собственную жизнь, он отдался ей, растворился в ней, как самый покорный ученик в знаниях и силе своего учителя. И ночь вновь поглотила их, провожая в объятия смерти.

8

17—18 октября 1849

Стояла глубокая ночь, такая же прозрачная и сухая, как и прошедший день. Листья шелестели в придорожной пыли и завивались в танце прозрачными рваными пластами охры и сепии. Ветер был теплый, будто бы летний, и пахло пылью и сухой корой. Пробираться сквозь дремучий лес, взбираясь на холм под покровом теплой осенней ночи, вдыхая воздух, кристальный, мягкий, ласкающий лицо, было пределом мечтаний любого существа, жаждущего в этот час свободы.

Чувства обострялись под ровным щитом луны, неподвижно застывшем в шелковых складках небосвода, и сердцу казалось, что каждый шаг и каждый вдох — словно походка по берегу, устланному шелками и лепестками несуществующих в вещественном мире цветов, походка по мягкой воде, нагревшейся за день и сейчас теплой; это словно вдох под водой, когда ты вдруг осознаешь, что не утонешь, что легкие твои полны влаги, но ты чувствуешь себя так же, как и мигающие чешуей рыбы — дома; это — как сон, что подкрадывается в полночь, это воздушная волна, что несет тебя в неосязаемом и вечном течении вселенной.

Дориан шел следом за Джиной, не отставая ни на шаг, запинаясь и зачарованно заглядываясь по сторонам и под ноги, где барельефами выстилались корни деревьев. Вокруг был густой непроходимый лес: деревья и кустарники стояли, тесно прижавшись друг к другу, и повсюду извивались вьюны и колючие стебли.

Ночь. Сухая и чистая ночь. Дориан часто дышал и пьянел от свежести и переполнявшей его грудь необъяснимой воздушной свободы.

— Там, впереди, есть небольшое затянутое тиной озеро, — говорила Джина, — и нам следует привести туда нашу жертву.

— Где же найти ее в столь поздний час в лесу?

— Через пару миль мы выйдем на дорогу, где экипаж неких Спенсеров столкнулся с поломкой и застрял там на некоторое время. До тех пор, пока к ним не придут на помощь, мы должны выманить младшую дочь — Марию. И это будет твоей задачей. Ты узнаешь ее — ты ее почувствуешь. Та небольшая деталь внутри нее — ты поймешь. Да, впрочем, она первая тебя обнаружит. Я буду ждать вас у озера в полумиле к северу. К нему от дороги ведет тропа, следуй по ней.

— Едва ли увести ее оттуда будет так просто, как это звучит из твоих уст. — произнес Дориан, глядя на преобразившееся под луной лицо Джины. Оно словно бы отражало лунный и звездный свет, и Дориан осознал, как никогда прежде, что видит перед собою творение далекого космоса.

— Она последует за тобой, как только ощутит, что ты рядом.

— Ощутит?

— Верь мне и делай, как сказано. — Джина вдруг замерла, указывая Дориану на какое-то движение на открытой поляне впереди. Там к небу вздымалось пламя и дым от костра. Огонь выхватывал из мрака несколько бледных угловатых лиц, тройку лошадей и громаду экипажа, и тени плясали на них, словно духи.

— Подойди ближе, Дориан! — прошептала Джина. — Задержись на мгновение за ее спиной и следуй своей дорогой. Она заметит тебя, не сомневайся! — она исчезла, будто бы превратившись в невидимую лесную нимфу, которую унес за собой вдаль порыв ветра.

Дориан осторожно подкрался к поляне. Он видел мужчин, женщин и детей у костра, различал юные овалы нежных лиц, но нужная ему девушка сидела в тени, в темноте. Она не шевелилась, и лишь только тогда, когда Дориан уже подобрался к ней достаточно близко, внезапно выпрямилась и сделала несколько коротких шагов по направлению к костру. В свете пламени она склонилась над импровизированной детской колыбелью и что-то прошептала на ухо младенцу, спящему в ней. Впрочем, очень скоро ее место заняла другая женщина, а Мария задумчиво и медлительно побрела в сторону леса — туда, до куда не доставал свет яркого пламени. Ее движения были медлительны, растянуты, она словно делала шаг и застывала на месте подобно статуе, но Дориан мог прочитать дрожь за каждым плавным и неспешным поворотом ее головы. Он осторожно двигался следом за ней, поднимаясь все выше по пологому склону, уходя все дальше в темноту, освещаемую светом чистой луны.

Их тени в темноте едва ли не пересекались, и Дориан подозревал, что его жертва уже давно заметила своего преследователя. Он долго ждал того, когда же она обернется и увидит его силуэт меж деревьев. И в какой-то момент Мария все-таки обернулась. Ее голубое платье тихо зашуршало в тишине осенней ночи, зацепилось за кустарники, но она, не замечая препятствия неожиданно быстро стала следовать за призрачным силуэтом Дориана.

В тишине леса Дориан мог различить ее шепот, звук ее тонкого голоса, проходящего острыми иглами сквозь его жилы, и ему отчего-то становилось страшно, и тупая боль разливалась по его телу, отбивала убогий свой ритм по каждой его клеточке, по каждой капле крови. Мария звала его и ускоряла шаг в попытке настичь и убедиться в том, что он — лишь сон, лишь призрак, существующий только в ее сознании.

Когда они оба вышли на мягкий топкий берег пруда, Дориан остановился, и фигуру его, и волосы, и лицо облило тусклое сияние луны. Мария замерла, онемев на мгновение, и тело ее словно парализовало. Видение, казавшееся ей плодом собственного воображения, возникло перед ней в полнокровном обличье.

Дориан не представлял, что ему делать сейчас, когда его жертва смотрела прямо в его глаза своими огромными испуганными глазами, гипнотически повторяя за ним каждое движение. Когда же она сама протянула к нему руки, ему осталось лишь повторить этот жест — и их ладони соединились в мягком прикосновении. Их тела в следующее мгновение слились друг с другом словно в неподвижном танце, подобно скульптурам, выточенным из мрамора, и лишь ощутив неясный холод в груди от близости Марии, Дориан решился пошевелиться. Он сделал несколько шагов, увлекая за собой свою жертву, и двигался до тех, пока они оба не оказались в воде по бедра.

Отстраняясь на несколько дюймов от груди Марии, Дориан всмотрелся в ее лицо: взгляд его жертвы показался ему опустевшим и мутным — он увидел, как со дна ее глаз словно поднимается белая дымка и обволакивает зрачок, вырывая из него свет и саму жизнь — едва ли в это мгновение она до сих пор была жива или же, по крайней мере, была в сознании, а не внутри неясного и кошмарного, гипнотического сна.

Дориан уложил ладони на ключицы Марии, в последний раз ощущая теплоту ее кожи, и легко оттолкнул ее от себя. Этого движения хватило для того, чтобы она выдохнула, словно очнувшись, и опрокинулась в воду, но под толщей ее она словно вновь ослабла и едва ли пыталась сопротивляться, пока Дориан одной рукой удерживал ее и не давал ее лицу оказаться над поверхностью озера.

Наконец, Мария затихла — воздух вышел из ее легких, и тело ее обмякло, плавно покачиваясь на едва ощутимых волнах.

Дориан ощутил прикосновение холодной руки Джины на своем предплечье — она стояла в воде рядом с ним, наблюдая за тем, как развеваются в воде полы голубого платья убитой. Она не сказала Дориан ни слова, и только ухватила утопленницу за волосы и молча потащила ее тело к берегу.

Когда труп оказался на песке, Дориану оставалось последнее дело — лишить его человеческого облика и обратить в искусство. Он взял в руки первый инструмент, который смог различить поблизости — это был тяжелый и ржавый топор, до того, возможно, утопленный в тине у берега, и возвысился над телом, крепко держа его обеими руками.

Его сознание затуманилось, и в полусне-полубреду он различал теперь лишь гулкие удары топора и трек костей. Его руки касались плоти, и он ощущал, как нежна снимаемая им с конечностей кожа. В совершенно безумном желании он припал губами к ране и ощутил вкус крови во рту.

Когда он отнял лицо от растерзанного тела, то ощутил себя диким зверем в человеческом обличье, но едва ли это могло остановить его теперь, когда его его руки создавали из тела скульптуру, преображая его в новую ясную форму. Он ощутил на своей собственной коже сейчас проклятие в этом истерзанном теле, и всю силу, исходящую от него, и едва ли мог он сейчас определить черту, отделяющую жуткое проклятие убитой им женщины от проклятия Джины и его самого.

Дориан очнулся на траве в предрассветной мгле, когда сквозь частокол леса уже видны были тонкие всполохи зарождающегося рассвета. Он сел и бросил взгляд на спокойное озеро, посреди которого на наскоро сколоченном плоту возвышалась статуя. Прекрасные формы, прекрасные очертания. Едва ли в них кто-то различил бы с первого взгляда труп, изящно вывернутый, освежеванный, заново обтянутый кожей. Это была дивная лилия, кувшинка, зависшая в стоячей воде, белоснежная, совершенная. У него по коже пробежали мурашки, и он содрогнулся одновременно от ужаса и восхищения.

— Должен признать, я испытываю страх. — произнес Дориан. Джина села рядом с ним и посмотрела ему в глаза — совершенно темные, матовые и теплые, как кофейные зерна.

— Мне тоже было страшно вначале пути, Дориан. — призналась она.

— И каким же было твое начало? Где ты сделала первый шаг?

— Первый шаг? — Джина задумалась, и в глазах ее отразилась печаль гораздо более глубокая, чем была доступна человеку. И впервые Дориану удалось услышать часть ее бесконечной истории: — Я родилась давно, на заре холодного мира, когда под едва отступившими льдами расцветали холмы. Я родилась и впитала в себя природу: аромат ее, бледный цвет и холод, и белые хлопья снега, что устилали в тот час долины. — Джина окинула взором все небо, разглядывая звезды, что пустили свет свой достигнуть Земли. — То было раннее белое утро… — прошептала она. — Но то, что было далее, я вспоминать не стану, иначе великая боль, что запечатана в глубине моей души вместе с осколками памяти вырвется на свободу и опять и опять будет губить меня, вгрызаясь в самые корни моего существования. — она произнесла это и замолкла на мгновение. Память ее все же обратилась к тому невообразимо далекому времени, когда она появилась на свет. Эпоха Рассвета заступала на смену вечному полумраку, Элиндорин рос, великий язык распространялся изящной вязью по мирам, и гармония царила там, где позже, после мучительной борьбы и хаоса, пустота несуществования заняла свое место.

— Кого ты убила в первый раз? — прервал ее воспоминания Дориан.

— То была величайшая месть невиновному. Тебе не дано понять цену моих жертв. Сейчас слишком рано говорить об этом.

— Скажи мне хотя бы, что за истину обо мне ты скрываешь? Почему, почему ты не можешь раскрыть все карты прямо сейчас? — Дориан придвинулся к Джине медленно и с опаской.

— Ответ — лишь черта.– произнесла она тихим, но грозным голосом и поглядела в его темные глаза. — Переступить его — вот, что важно.

И Дориан не нашел в себе силы перечить. Оба они замолчали и несколько секунд неотрывно глядели друг на друга. Один за другим, они молча поднялись на ноги и скрылись под тенью леса.

9

18 октября 1849

Опять изнеможение, усталость и боль избороздили тело Дориана. Он с какой-то особенной мукой бросил взгляд на свое отражение и словно бы утонул в нем. Быть может, это была иллюзия, порожденная усталым мозгом художника, но ему показалось на миг, что глаза его стали так же демонически сверкать, как и у Джины.

Дориан рухнул в постель. Сны уже ютились в его воспаленном мозгу, в сердце трепетало несчастье. Он глубоко вздохнул, потом громко выдохнул и повернулся на спину. Он с не свойственным его натуре страхом вспоминал лицо девушки под водой.

Он вспоминал, медленно и неизбежно погружаясь в беспокойный сон, о том, как однажды утром, едва первые лучи солнца осветили землю, его собственное сердце замерло, околдованное дыханием смерти. Задолго до того, как чужая кровь оживила его, застывшего в болезненном полусне, он столкнулся с утратой, сломившей его. Едва ли он мог вспомнить, как много лет прошло с тех пор, но стоило ему закрыть глаза, как ясным полусветом восставало в его памяти утро, когда осознание одиночества ворвалось в его сердце болью, и мир, огромный и опустошенный, открылся ему во всем своем безразличии. Он помнил осколки, детали: капли воды на восковой коже, кровь, запятнавшая грубое дерево, кровь под копытами лошадей, лучи солнца на влажных локонах, обрывки платья, теплое прикосновение хрупкого существа к его рукам и прозрачные глаза нежного цвета.

В полдень в комнату Дориана вломился Джонатан, но поведение его отличалось от того, что привык наблюдать художник. Джонатан был не в себе: определенно сильное чувство не давало ему покоя, и были ли то тревожащие его опасения за судьбу переступившего черту закона друга или иной, свойственный человеку недуг, Дориан не знал.

Болезненное состояние Джонатана не удивило художника: он чувствовал, что преображение его неизбежно, так же, как и его собственное, и отличие его лишь в направлении к свету, а не к холодному мраку неизвестности.

Дориан поглядел на друга каким-то необыкновенным взглядом, взглядом измученным и горьким, растворяющим и угнетающим. Что-то страшное творилось в его голове и пульсировало в висках. Он неуверенно поднялся из-за мольберта и растерянно наблюдал за тем, как Джонатан мечется из одного угла в другой по его маленькой комнате.

— Что произошло, Джонатан? — спросил Дориан с легкой апатией в остывшем голосе. — Без предупреждения, как и всегда. — добавил он, разминая ноги.

— Явился за твоими объяснениями. — Джонатан занял место в кресле, но мысли его не принадлежали ни этой комнате, ни художнику.

— Не верю, что только за этим. — отозвался Дориан. Он пристально всматривался в лицо друга, находя его мысль недосказанной.

— Не буду лгать, — Джонатан сжал в зубах сигару, — что есть и иная причина моего визита. Я пришел сюда в попытке встретить твою прекрасную соседку.

— Клариссу? — в глазах Дориана сверкнула блеклая искра, он будто бы заново вспоминал ее имя и ее образ. Холодок пробежал по его спине, и он нахмурился на минуту, вскоре, однако, лицо его снова стало спокойным, и даже в сердце едва ли что-то шевелилось.

— О да, именно ее. Сказать по правде, я с самого начала был очарован ей, и хотел бы поблагодарить тебя. Ведь, если бы не ты, наша встреча могла и не состояться. — он выпустил изо рта облако дыма, из-за которого не мог видеть лица художника, тщетно пытавшегося изобразить на своем лице улыбку. — Не сомневайся, Дориан, я перед тобой в долгу.

— Не смею сомневаться. — уверил его художник и заглянул в его глаза так глубоко, как только мог, на что Джонатан отозвался лишь легкой улыбкой.

Но не прошло и мгновения, как он внезапно помрачнел и окинул Дориана долгим осуждающим взглядом. Он поправил упавшую на лоб темную прядь и, оставив сигарету тихо тлеть в пепельнице, сложил руки на груди.

Оба замолчали, и в то время, когда Джонатан готовился задать терзающий его вопрос, перед глазами Дориана все плескался тихий прилив лесного озера и будто бы в полете развевающиеся шелка тонкого голубого платья и волны бледно-пшеничных волос.

— Теперь вернемся к тому, зачем я здесь. — произнес Джонатан твердо.

— Если это так необходимо. — ответил Дориан, принимая оборонительную позицию. Он сел напротив друга и долго смотрел ему в глаза.

— Что ты делал там в ту ночь? И как ты туда попал?

— Тебе ли не знать, что я там делал. — произнес Дориан, сжав руки в кулаки. — Все более, чем однозначно.

— Так значит, ты все же убил человека? — Джонатан побледнел, и конечности его похолодели. — Дориан, я не могу в это поверить. — прошептал он.

— Меня направили, мне указали путь. Я был орудием в руках мастера. — голос Дориана дрожал, и он отчаянно пытался заставить себя замолчать, но был не в силах. — И я был не один, Джонатан, я был не одинок в этом кровопролитии.

— Кто был с тобой? — мышцы Джонатана напряглись, и он в любую минуту готов был кинуться прочь.

— Мой наставник.

— Кто? — повторил свой вопрос Джонатан.

— Мне не известно ее настоящее имя.

— Ее?

— Она отлична от нас, от всех нас. Ей принадлежат миры, но только не этот — здесь она лишь задержавшийся гость. — голос Дориана упал до болезненного шепота. — Сверхъестественная сила живет в ее душе. Она порой говорит о других планетах, о мирах незнакомых мне и невообразимо далеких так, словно бы видит их перед собою постоянно, будто бы следит за тем, как прорастает в далеких и недоступных землях трава по весне и увядает с наступлением осени. Она руководит мной, она ведет меня.

— Но куда она тебя ведет? — Джонатан поднялся на ноги. — Дориан, я не могу принять этого, я не могу… Нет… — он замолчал на секунду, — нет, но я… не чувствую страха. Словно это проходит сквозь меня, понимаешь? Я слушаю тебя, но сознание мое не принимает происходящее за реальность.

— Поверь мне. — прошептал Дориан и приблизился к другу. — И обещай, что не предашь меня. — он коснулся его плеча. — Ведь мне придется продолжать. Мне придется. Мне придется… — и он сжал руки в кулаки и почувствовал, как черная сеть оплетает его сердце, и оно бьется в ней, что пойманная птица.

— Где ты был этой ночью, Дориан? — спросил Джонатан, ощущая дыхание художника на своей щеке.

— Я убивал. — прошептал Дориан ему на ухо, и снова тонкие струи небесно-голубого шелка затрепетали перед его глазами.

Джонатан попятился к двери. Дориан не пытался его остановить и лишь наблюдал, как тот дрожащими руками застегивает пуговицы на пальто.

— Я не предам тебя. — произнес Джонатан на прощание. — Ты важен мне, Дориан, и что бы ты ни совершил, я буду на твоей стороне.

— Боюсь, что ты уже на противоположной. — Дориан стоял неподвижно, окруженный дымом от тлеющей в пепельнице сигары. — Но ты — единственная нить, что связывает меня с миром, Джонатан. Останься со мной, я не прошу о большем. Я хочу видеть тебя в этом пятне света, наблюдать за тобой из тени своей вечной ночи.

— Я останусь. — произнес в ответ Джонатан, повернувшись к художнику спиной, перед тем, как исчезнуть за дверью. — До тех пор, пока ты меня не уничтожишь, я обещаю, что буду с тобой.

10

18—19 октября 1849

Когда опустилась ночь, Дориан оставил тщетные попытки уснуть и выглянул на улицу. Седые сумерки бледным саваном накрыли старинный город и шелестели мелкой дрожью моросящего дождя, серебристо-ледяного и скользкого. Дождь затопил липкой слякотью подворотни, осушенные днем, затопил бульвары и каскадами обрушивался вниз с ветхих крыш, просачивался сквозь штукатурку, и струящаяся по стенам плесень получала теперь свою обыкновенную подпитку.

Дориан устроился за мольбертом, и на голову его попадала морось, источавшая затхлый запах чердака. Он дрожал от холода, пробирающего его до мозга костей, холода, врывавшегося в окно с брызгами, затапливающими потрескавшийся, некогда плохо выкрашенный подоконник, на котором с трудом умещалось три горшка с какими-то иссохшими растениями.

Небо страдало. Дориан всегда, глядя на дождь, воображал себе слезы обожженных в своем полете к земле и падении существ иных, далеких миров, несчастных, искалеченных, отрекшихся от дома либо же, как когда-то Джина, навеки утративших его не по своей воле.

Он видел их слезы спустя века после их пребывания в недрах чужой планеты, он видел их лица некогда обгорелые, теперь же свинцово-серые и холодные что надгробные плиты; он видел их тела — скользкие и ядовитые, их глаза, их волосы, вьющиеся мокрыми косами. Он видел шрамы, кровоточащие на их спинах. И эти создания погружены были в вечный мрак, где фосфорическое сияние мертвых тел заменяло им небо.

Дориан скинул замасленное полотнище с недавно начатой работы и приготовил краски. Он сел и продолжил писать, перенося на холст знакомые ровные линии тусклого пейзажа за окном. Он осознал вдруг, что эта работа вызывает в нем необъяснимый восторг и чувство абсолютного удовлетворения, и оттого кисть еще быстрее забегала по поверхности холста.

Чувство совершенно необыкновенное захлестнуло Дориана, и он ощутил, как тонет в нем, захлебываясь его холодной горечью. Он мог бы назвать его вдохновением, если бы вся сила этого чувства могла уместиться в это безликое слово. Чувство это было сравнимо с необозримым, таинственным и черным космосом, блистающим, холодным, огнедышащим и живым, казалось бы бездыханным, но столь подвижным и изменчивым, что самое время не может угнаться за ним.

Кисть в его руке быстро перемещалась по поверхности холста, и вот уже последние штрихи оставались ему до завершения своей картины. Городской пейзаж за окном померк, задавленный ночью и залитый ливнем, и только изображение на холсте напоминало теперь художнику о том, что скрывала за собой пелена льющейся с неба воды — окно Джины, обычно темное и одинокое, потому как неизвестно, в каких мирах, в каких уголках вселенной пребывала она в часы своего вечного бодрствования.

Дориан глядел на свою картину и с изумлением обнаруживал, что она совершенна. Но спустя несколько долгих минут любования творением собственных рук, художник замер и пальцы его похолодели.

Он ощутил вязкие узлы страха в своих венах и в полнейшем изумлении впился глазами в картину. Недочет или изъян? Он не мог сейчас вспомнить этих слов. Он только содрогался от охватившего его отчаяния, лишая себя последних сил. И в своей бесконечной боли случайный взгляд его упал на две черные капсулы, чье содержимое напоминало о тех убийствах, что совершил художник, направляемый рукой Джины. И в ту самую секунду, когда взгляд его столкнулся с поголощающей любой свет матовой поверхностью капсулы, дрожь пробежала по позвоночнику Дориана, отзываясь болью между лопаток.

Дориан прижал руки к груди и стал считать удары сердца. В темных глазах сузился зрачок, открылась огненная бездна вокруг него; все его существо словно окутали языки пламени. Тело его сковали болевые спазмы, и смятые, поверженные, истоптанные, сжатые мысли упали бесформенными комками на дно сознания и памяти.

Художника бросило в жар; сердце заколотилось точно заведенный механизм, и бой его прерывался и сопровождался судорожным всхлипыванием легких, которым то не хватало кислорода, то было невозможно впитать в себя весь направляемый в них воздух.

Когда боль отступила, Дориан встряхнул головой, оперся руками на подоконник, и в свинцовом свете мерцающих нитей дождя разглядел очертания бледного лица Джины. Она глядела на него пряча посеревшие глаза в струях разошедшегося ливня, в бушующих фонтанах воды, вырывающихся из прорванных водосточных труб. Она была прекрасна во всей своей осенней горечи и с духами весны, спрятавшимися в ее волосах; она предзнаменовала начало неизбежного поражения, начало новой жизни после смерти, и смерти, вечно отсекающей отростки любого нового, что имеет силы пробиваться сквозь покровы сердца и сердечной боли.

— Я увидел. — прошептал Дориан и поглядел на Джину. Сквозь шум дождя она различила его шепот и, кажется, уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке.

— Увидел или думаешь, что можешь увидеть? — взгляд Джины стал страшен, и самый блеск свечи померк пред ним.

— Я точно знаю, точно знаю, что увидел… — произнес Дориан холодно и тихо, но запнулся и стал судорожно глотать мокрый воздух.

— Ты знаешь, кто я? — тихо спросила Джина, и звуки ливня заглушили ее слова.

— Я вижу только то, что ты сама не знаешь правды.

— Я думаю, что знаю, но, вероятнее всего, я ошибаюсь во всех своих догадках. Если это то, что ты хотел сказать…

— Нет. — Дориан оборвал ее, протягивая к ней руки. — Нет. — повторил он.

— Что тогда? — алые огни сверкнули на ее перчатке, и она легко перемахнула на подоконник художника.

— Я попытаюсь угадать. — прошептал он, обхватив ее запястье.

— Эту правду я раскрою без твоего вмешательства.

— Значит, я тебе не за этим? — Дориан все крепче сжимал ее запястье в попытке ощутить биение ее пульса под своими пальцами.

— Теперь ты знаешь, на что ты способен? — спросила Джина, не отнимая своей руки.

— Если только в этом мое предназначение, то я его разгадал. — прошептал Дориан в ответ.

— Боюсь, это лишь малая часть твоего могущества, волей случая открывшаяся тебе. — огни на перчатке медленно погасли, и в комнате воцарился мрак.

— Позволь мне взять каплю твоей крови. — Дориан, наконец, нащупал пульс под тонкой кожей запястья Джины.

— Моей крови? — голос Джины зазвенел тончайшими пластами стали, и Дориану показалось, что каждый из сотни таких пластов прошел сквозь каждую клетку его тела. — Моей крови? — повторила она свой вопрос.

— Ты привела меня к этому. — Дориан расслабил пальцы, почти теряя ее пульс и оставляя лишь ощущение тепла в своей ладони. — Я должен знать, что моя догадка истинна. Я хочу убедиться, что теперь я могу видеть души так, как ты меня научила [.

— Я позволю тебе, Дориан. Ради твоего возрождения. — Джина закатила рукава и сняла перчатки, обнажая тонкую кожу запястья, в которую врезались тонкими вечными шрамами следы прошлых битв. Дориан вздрогнул и замер, сжимая между пальцев тонкое лезвие. Он не решался сделать надрез.

— Быстрее, Дориан. — прошептала Джина, и в совершенном мраке художник увидел, как сверкают ее глаза, и ощутил, услышал, как болезненно бьется в груди ее сердце. Он ощутил, как содрогается воздух от ее недоступных ему страданий и гнева. И страдания эти были холодны, они были душераздирающими, они были страшны, но при этом безмолвны, и это гнетущее безмолвие сотрясало фундамент вселенной и самые ступени запредельных миров.

Но прошло мгновение, и гнев Джины утих. Взгляд ее стал пустым, радужка побелела, и разве что сияющая полоска цвета помогала различить ее в этих глазах, в глазах, где дно свое обнажала пустыня.

Джина чуть дышала, а сердце ее как будто и вовсе остановилось. Она замерла, и дрожь пробежала по кончикам ее пальцев. Сейчас, как никогда раньше, Джина показалась Дориану истерзанной веками душой, которая уже прожила тысячи жизней до его рождения и столько же точно после.

— Возьми то, что нужно. — прошептала она. — Но знай, что я чувствую, как теперь, достигнув первого призрачного рубежа, почувствовав свою власть, ты отдаляешься от меня. Но знай, Дориан, знай, что пока ты все еще единственный, на кого я могу рассчитывать.

Дориан легко сжал руку Джины и склонился к ее лицу. В первый раз он ощутил, что и в ней есть осколок слабости.

— Я твой друг. — произнес он шепотом. — Я помогу тебе, я тебя спасу.

Джина не ответила, она подняла глаза и в смятении уставилась в неопределенную точку за спиной художника, будто бы отделяя взглядом грань столетий и рисовала путь обратно, в свой далекий дом, где она потеряла все, что только может питать и заставлять биться сердце живого существа.

— Мне пора идти, Дориан, но знай, что ничто не завершено. Твое сегодняшнее преображение — только начало. Открой глаза, и ты увидишь, как велика твоя власть. Ты научился видеть, Дориан. Но сила твоя вернется лишь тогда, когда ты назовешь имя.

— Имя? — переспросил Дориан.

— Имя. — повторила она и перемахнула на свой подоконник, скрывшись в мерцающей полутьме за еле колышущимися занавесками.

11

19 октября 1849

Ночь прошла и растворилась в молочно-сером свете наступившего дня. Утро было тусклее полуночи и ворвалось морозной отдушиной в погруженный в тоскливое созерцание смерти город, пробежало северным ветром меж кирпичных стен и заглохло в квартальной глуши, будто бы осталось на чьем-то подоконнике дожидаться нового часа черной людской тоски.

Фонари угасли с рассветом; Дориан не раз бывал на прогулке в этот час в осеннюю пору и видел, как тускнеет гусеница рассевшихся по столбам светляков. Тень погасла с проблесками первых лучей солнца; словно бледный призрак растворилась луна, что проглянула сквозь тучи под утро, когда замолк дождь. Сейчас царила мертвенная тишина, что волокла за собой шлейф своего извечного тихого цвета — цвета тины в безмолвной заводи, цвета туч в беззвучном небе, цвета дождя и каменных плит, молчаливых, как звездная, пылающая в вышине вечность. Неразличимо было сияние белого солнца, солнца холодного, как в первый день весны, когда расплывается оно по небу слепящим глаза пятном, но отражается в лужах ровным однотонным диском, что чуть пожелтевшая, отполированная луна.

Дориан не спал. Под его глазами тонкой сетью разошлась синева, белки глаз покраснели, а радужка стала красновато-желтой, нездоровой, не того темного, почти черного цвета, какой была ранее. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. После ночи, проведенной в мучительных размышлениях, он вдруг почувствовал одновременно жуткую тоску и непреодолимую усталость. Сердце его стало биться медленно, и его мерный стук усыплял художника, как усыпляет ребенка колыбельная.

Его тяжелые мысли о Джине и ее страданиях, которых ему никогда не понять, которые ему и не снились, прервали воспоминания — эти внезапно настигающие разум тени, пласты прошлого, что улеглись на дно сознания и взлетают ввысь, словно сухие листья, поднятые ветром.

Первым потревожившим его память образом стал образ старшего брата. Торвальд — он всегда возникал в памяти лучом света, разрывая темноту, и его сияющие глаза отражали холодное небо. Сейчас он предстал перед Дорианом в виде сильного и одинокого воина, и солнце светило ему в спину, ореолом подсвечивая его силуэт, и светлые его волосы тонули в солнечной короне, спутанные ударами ветра. Дориан видел его глаза, и в глубине их — неутолимую боль. И воин протягивал к художнику руки и просил о помощи, но Дориан, скрывшись в его тени, молчал, и только наблюдал за тем, как брат его тает, растворяясь в золотистом свете, до тех пор, пока не исчез совершенно.

На смену ему в приглушенном свете закатывающегося за горизонт солнца пришел другой образ: Джаред — маленький и беспомощный, болезненный мальчик с волнами густых волос на голове, с взглядом, лишенным радости, с тонкой наивностью, светом сквозившей в глубине его глаз.

Джаред был молчалив. Он любил разглядывать небо и, когда он застывал, устремив свой осознанный детский взор к быстро бегущим над горизонтом облакам, Дориану казалось, что тот погружен в воспоминания будто бы минувших столетий, или же столетий еще грядущих.

Дориан любил брата, но за все время разлуки успел забыть, что это была за любовь. Быть может, чувство любви к младшему брату затмевали самоотверженные и покровительственные чувства Торвальда, который готов был пожертвовать чем угодно ради этого молчаливого и странного ребенка, лишенного любой иной любви, кроме как братской. Сам же Дориан совершенно не помнил, каким было лицо Джареда, забыл даже, какого цвета были его глаза.

Дориан часто представлял, каким может вырасти его брат, и в воображении его возникал образ прекрасного юноши, быть может, с копною черных волос, быть может, с бронзовыми витыми прядями, и глаза его в этих видениях были то черными, как крылья смерти, то синими, подобно океану, и тень от ресниц скрывала в них прозрачные блики.

Воспоминания угнетали Дориана, и чем больше он в них погружался, тем непреодолимее становилась его печаль.

Воспоминания — граненые плиты оставленной небытию мысли, последние отзвуки первых лучей чувств, трепет зрачков в пылу безысходной грусти и шелест волос в первые секунды завязавшейся грозы. Невыносимо было вспоминать лицо грустного и одинокого ребенка, сидящего у озера и глядящего в омут с осознанным страданием в глазах, со взрослым, трепещущим бесстрашием сердцем и с холодной дрожью бледных пальцев, со взглядом, тонущим в мутной тихой заводи.

…

Ранее утро. Тучи так серы, как плачущие скалы побережья, и воздух столь же морозен, что брызги накатившейся волны. Влажный холод — слеза, упавшая на заледеневшую корку снега. Живая гладь залива неподвижная, спящая, неприкасаемая. Сеть воды чуть подрагивает, поддаваясь сонным вздохам северных ветров, и волны чуть колышут монолитную глубину, словно высеченную из обсидиана.

Пустота на несколько сотен миль в округе. Тишина. Сумрак еще ползает меж ветвей и не желает рассеиваться, словно он — неугомонившаяся душа убийцы, живущая до первых птичьих песен, а после умирающая в долгих муках. Но край небосклона уже наливается предрассветным сиянием.

Чувства Дориана не обманывали его никогда, и потому, когда ранним утром удар в висок какой-то странной мысли разбудил его, он знал, куда идти. Он встал с постели, закутался в куртку и вышел на улицу. Дорога, проложенная сверхъестественным предчувствием, привела его к озеру, где на самом краю, на пологом камне, он обнаружил Джареда. Тот сидел в мирном созерцании таинственного часа, но не ясно оставалось, что мог искать ребенок в его предрассветной тени.

Дориан не решился приблизиться и остановился неподалеку, глядя на брата с сочувствием и любовью. Он помнил волны волос Джареда и ветер, насквозь пролетавший чрез них, и помнил угрюмую тоску в крохотной, застывшей в неподвижности, детской фигурке; он помнил величественную грусть, окутывавшую берег в то утро, и страшный холод воды, принимавшей у кромки своей ранних и нежеланных посетителей.

Джаред чертил на воде какие-то знаки ивовым прутом, и что-то тихо говорил. Дориан глядел на него до тех пор, пока не осознал, что продрог до костей, но и после этого он остался стоять неподвижно, ароматом осени насыщая свои легкие и сердцем ощущая, что вот-вот что-то произойдет.

Откуда-то сзади, из-под ветвей леса, крадущийся ветер вылетел на берег, раскидывая листья, и остановился у кромки воды. Колыхание воздуха коснулось щеки Джареда, и он в блаженном страхе замер на месте, положив ладонь на холодную водную гладь. По озеру пробежали волны, и раздался плеск, будто бы что-то тяжелое упало в воду. Дориан тряхнул головой и похолодел от ужаса: Джареда на берегу не оказалось.

Дориан бросился бежать, на ходу скидывая с себя куртку, и, ни секунды не думая, нырнул в ледяную, сводящую судорогой конечности, воду. Он плохо плавал, но, оказавшись под водой, вмиг вспомнил все, чему его когда-то учили. Он открыл глаза и увидел неразборчивую мутную картину перед собой и черные тени, кружащие повсюду и раздирающие, растягивающие в разные стороны захлебывающегося Джареда. Когда Дориану удалось подплыть к ребенку, тот был уже без сознания, но тени отступили от него и полосами чернил растворились в течении.

Дориан схватил брата под мышки и потянул вверх. Он последним рывком, собрав воедино все свои скудные силы, вынырнул из воды, жадно захлебываясь морозным воздухом. Сердце его вырывалось из груди и обливалось кровью при мысли, что его брат не сможет очнуться, что те страшные существа убили его, что любые старания и любая борьба уже бесполезны.

Но Джаред, едва он оказался на суше, распахнул глаза в ледяном испуге, попытался закричать и хрипло закашлялся, зажал нос из-за страшных колющих спазмов в горле, и из легких его и желудка вырвалась чернильно-черная вода, которой напоили его те странные твари, что пытались его утопить.

Дориан принес куртку и закутал в нее ребенка, бережно обнял его и прижал к себе, содрогаясь от холода и пережитого страха.

Джаред едва ли что-то понимал, кроме того, что испытал мучения, каких ему еще не приходилось терпеть, и что его брат каким-то чудом вырвал его из ледяных объятий мрака, познанного им, Джаредом, слишком рано, чтобы вызвать осознанный страх.

Джаред испугался, но что такое настоящий страх, до той поры он едва ли себе представлял, а потому, встретившись лицом к лицу со стражниками смерти, сердце его дрогнуло лишь слегка, и эта легкая, едва ощутимая дрожь породила привычку в одну лишь долю секунды.

Вспоминая спасение брата, Дориан ощутил, как помутился его взгляд. Горечь по потерянной семье заполнила все его существо и просочилась через край сознания. Столько лет прошло с тех пор, что едва ли теперь, встретившись с братьями, он смог бы узнать их лица. Но память была вечным проклятием Дориана. Память… Взмах крыла, вздох и вечность, секунды, отмеченные летописью единственно существующей жизни — она всегда была против самого его существования и, восставая против самой идеи сохранения жизни, толкала художника в черную бездну неизбежности смерти.

Часть вторая. Джаред

1

14 октября 1849

Стояло ранее утро, и осенний поздний и холодный рассвет ласкал прилив и борта пришвартованных кораблей. Тихая дымка тумана раскачивалась у поверхности воды, протягивая свои бледные щупальца к берегу. Волны еще не утихли с ночи и с грохотом накатывались на валуны, заглушая крики моряков, которые уже готовили суда к отплытию. Моряки шныряли из стороны в сторону, что-то кричали друг другу на известном им одним языке и таскали на могучих спинах набитые товарами тюки. Мачты раскачивались и скрипели под надрывистым дыханием ветров, и холод забивался между щелями и прятался в складках одежды.

Сырой сумрак медленно отступал, отдавая земное пространство власти солнца, выкатывающегося на востоке, и жизнь пробуждалась с первыми его лучами, и смерть неизбежно угасала в своем ночном облике, скрываясь далеко за западной оконечностью неба.

В утреннем полусонном морозном воздухе обозначались тенями людские силуэты, скользящие между доками и разбивающиеся о городские стены. Подобно волнам, люди то приближались к берегу пенной полосой, то отдалялись от него, разливаясь на отмели. В холодном бурлящем их потоке, в бесконечном мерцании лиц, прорывающихся с необыкновенной настойчивостью сквозь туман, обозначался единственный силуэт, застывший на месте среди неспокойного океана перемещающихся тел.

Человек этот глядел в тень домов, нависающих над мостовой, и лицо его едва согревали первые пробившиеся сквозь сумрак лучи солнца. Ветер касался его волос и холодными резкими волнами полоскал полы его пальто. Лицо его было бледным, и рыжие пятна веснушек нашли свое место на высоких и широких скулах и переносице, перекликаясь своей теплотой с глазами, цветом своим напоминающими раннюю весну. Тень возраста еще практически не тронула гладкого лица, разве что чуть заметные нити протянулись от уголков его миндалевидных глаз, губ и обозначились на лбу.

Плотнее закутавшись в пальто и прижав подбородком шарф, подняв с земли свои вещи, молодой человек поспешил покинуть пристань и, выбравшись на прибрежную улицу, сел в кэб и приказал доставить его до ближайшей дешевой гостиницы. Он сошел в глубине старого города у пансиона, занимающего два первых этажа ветхого массивного дома и, тяжело поднявшись по ступеням и помедлив у порога, набрав воздуха в легкие и одним глубоким выдохом опустошив их, шагнул внутрь под холодный звон колокольчиков, подвешенных над дверью.

— Я хотел бы снять комнату на несколько ночей. — обратился он к сидящему за стойкой старику.

— Ваше имя, сэр? — спросил тот, доставая журнал.

— Джеймс Уильямс. — с глубочайшим вздохом, будто бы опьяненный в одно мгновение роем воспоминаний, с некоторой опаской назвал свое имя мужчина.

— Шестая комната, второй этаж, мистер Уильямс. — старик сдернул с гвоздя ключ.

Он вышел из-за стойки и подхватил одну из сумок Джеймса, и повел того за собой, отворил дверь и показал небольшую, негусто меблированную комнату: узкая кровать, комод, письменный стол и кресло в углу составляли весь ее интерьер. На стене рядом с кроватью висела лампа, еще одна стояла на столе рядом со старым бронзовым подсвечником. Старик сложил вещи Джеймса у кровати и удалился, оставляя его одного.

Простояв у окна несколько минут, опустошенным взглядом буравя мостовую, Джеймс отпрянул от него, словно в испуге, и рухнул на постель.

Взгляд его уперся в потолок, губы сжались в усилии подавить крик, и он вцепился обеими руками в одеяло и закрыл глаза. Внезапная волна боли пронзила его тело, вгрызаясь в кости, и обездвижила его, стянув мышцы судорогой. Он не имел возможности пошевелиться, и чувствовал лишь как тело его горит изнутри, и ему казалось, словно все его внутренности разом разорвали на части.

— Оставь меня, оставь меня! — шептал он в полубреду, и от губ к подбородку стекали тончайшие ниточки крови, и ногти рвали ткани одежды и будто бы не подчинялись организму, которому принадлежали.

Джеймс приложил усилие, повернулся на левый бок и закутался в одеяло. Под глазами его растеклись чернильными пятнами синяки бессонницы, и капилляры наполнились кровью, а руки, недавно еще с силой раздирающие рубашку, дрожали так, будто бы смертельный страх одолевал его.

Задыхаясь, он отчаянно пытался сделать глоток воздуха, но легкие его отказывались работать, и каждая секунда жизни доставляла невыносимое мучение. Его тело содрогалось при каждой судорожной попытке вдохнуть; удары сердца расходились гулом по венам, и словно раскаленные иглы вонзались в виски и глазницы каждое долгое мгновение тогда, когда кровь в своем стремительном движении достигала мозга.

Часты текли. Джеймс все лежал в постели и глядел в пустоту, пока боль медленно отступала. Он открывал глаза, и безразличная черная бездна притягивала его взгляд, и он чувствовал грани миров, сходящиеся в его сознании, и ощущал себя так близко к хрупкому краю, как только можно было к нему приблизиться, не разрушив. Он чувствовал на своем лице дыхание иного мира, и близость чего-то великого заставляла его сердце дрожать от ужаса.

Его путь среди теней начинался сегодня — он чувствовал это, — и что бы он ни искал в этом городе, и что бы он ни нашел, все это станет тропой для него, ведущей к истине, и прежняя жизнь и прежние мучения непременно останутся позади. Он чувствовал знаки, он видел их в своих снах, и сейчас он собирал их из осколков сознания. Последняя капля опустилась в чашу, и вот он здесь.

— Я видел знак. — глухой шепот сорвался с его губ, а после он снова замолчал, уставившись ввысь, и лишь только губы его продолжали кровоточить от укусов, а пальцы сжиматься в кулаки.

Он подумал, что это конец, что он, должно быть, отбыл свой срок, что наказание прекратится уже совсем скоро, что часть его души перестанут терзать за преступления, которых он не совершал. Но страдания не прекращались, и с каждой новой мыслью боль лишь усиливалась.

Он обессилел, как никогда ранее, он будто бы был обескровлен. Он был остужен. Нет, страсть никогда не горела в нем, он был холоден, даже слишком, но нежен, как прикосновение шелка, спокоен, как волны в плеске заката. Он был существом будто бы неземным, будто бы альвом, но на его руках была кровь — клочки погубленных душ, — и этого он не мог терпеть более.

Джеймс встал с кровати и подошел к зеркалу. Отражение смутило его чистотой представшего пред ним облика, и он отвернулся, не желая глядеть в глаза даже самому себе.

Тусклый луч солнца опалил его глаза, и он прикрыл их ресницами, и снова схватился за голову.

Страх растекался по его венам, и каждая секунда без боли казалась ему последней. Он готовился к тому, что в любое мгновение каждая клетка его тела вспыхнет и разорвется на куски, но, даже превратившись в пепел, каждая его частичка будет ощущать боль, всепронзающую и непреодолимую.

Он обратился к звездам, но они молчали, безразлично наблюдая за его страданиями, и он усомнился в могуществе всех тех существ, что так безучастно принимают его боль или же и вовсе позабыли о его существовании и не думают спасать его из плена тех темных демонов, что отняли у него жизнь, разорвали на части и сковали цепями, и имели власть над каждым его движением, плетьми своими окутывая его тело.

Но среди бесконечной агонии он впервые за все время своей новой жизни почувствовал искру, способную его спасти. Едва ли он понимал, что это была за искра, и, быть может, она являла собой лишь символ, открывающий для него тьму еще более глубокую, чем та, что все это время его окружала, но он шел ей навстречу, в слабом ее мерцании различая тени, протягивающие к нему свои руки. И он тянулся к этим теням всем своим существом, и он чувствовал, как в неясных их прикосновениях растворяется боль.

Но руки теней не стремились вытянуть его на поверхность, но с холодной настойчивостью проникали под его кожу, раздвигали ребра в попытке вырвать из него то единственное, что было для них в нем ценного. И он отдавался их воле, принимая такую казнь за наслаждение, сравнимое со свободой.

2

17—18 октября

Смутная темная энергия привела Джеймса в этот город; знак, посланный ему таинственным существом, вычерченный кровью, отзывался болью в его сознании. Его ожидали тут — он это знал. Но где сейчас был тот таинственный посланник? Никто не являлся к нему, и никто за ним не следил.

Он оставался в комнате до поздней ночи изо дня в день, и лишь с темнотой выбирался на улицу. Он бродил меж сырых стен домов, и холод терзал его тело, но это было наслаждением по сравнению с той невыносимой болью, что ему приходилось терпеть. Он блуждал по узким улочкам, скрываясь в тени и тумане, в каплях дождя, и ветер заглушал звуки его шагов. Он взбирался на холмы и глядел вдаль, на спокойную гладь залива и лес, что рождал в нем воспоминания смутные и болезненные, и страх одолевал его сердце, и он замирал, с тоской принимая свое беззащитное одиночество.

Дни шли, и он проводил их в стенах своей тесной комнаты в отчаянных попытках отыскать способ избавиться от своих мучителей. Едва ли он понимал, в чем была его вина и почему они так безжалостно уничтожали его. Он не знал даже, кто они такие на самом деле и почему так желают, чтобы он страдал. Но сейчас он здесь по своей воле, и никакие пытки не способны вернуть его обратно в темницу, и пусть они терзают часть его души, власть их ослабла, и кто знает, отчего. Быть может зло еще большее ожидает его впереди, и он движется сейчас к нему прямо в руки, но, если оно не станет терзать каждую клетку его тела, он готов будет ему повиноваться.

Но более всего Джеймс боялся, что даже если он уйдет в мир небытия и страха, растворится в мирах, полных чужого господства, в непознанных глубинах мрака, то и там его найдут и разорвут на части. Изнывать от боли он был не в силах, а избавиться от нее казалось невозможным, и приходилось терпеть, задаваясь единственным вопросом: почему он до сих пор жив? В ответ мучители его молчали, и лишь боль от пыток становилась насыщенней, лишаясь изящества и превращаясь в одну сплошную волну терзаний. И тогда, когда Джеймс открывал глаза и обнаруживал себя в стенах этого города, иные вопросы роились в его мозгу: зачем он здесь, кто и что желает, чтобы он был здесь и почему изо всех пытается его не упустить?

Но ответы оказались ближе, чем он предполагал, и тогда, когда отчаяние одолело его и он едва не сдался, последний знак явился ему во всей своей полноте, обретая облик, сменивший пустые туманные предчувствия.

Однажды после завтрака старик-управляющий оставил на столе свою обыкновенную утреннюю газету, и Джеймс, полагая, что тот больше о ней не вспомнит, решил забрать ее к себе и скоротать время за чтением статей. Интуиция оставила его совершенно в тот день и, в который раз убеждаясь в ложной ценности своего предчувствия, уже почти было решив снова сбежать из плена стен этого города, он отдался последней надежде увлечь чем-то свой разум.

Расположившись за столом с чашкой кофе, Джеймс стал пролистывать некрологи, но оставил это занятие, раскрывая газету посередине, там, где в глаза бросался крупный громкий заголовок. Стоило ему взглянуть на текст, как кровь его похолодела, и тонкие листы задрожали между его пальцами. Слова ударили ему в мозг фонтаном отравленной крови. Он жадно читал снова и снова, и детали ужасного преступления восставали перед его глазами картинами столь яркими, что даже фантасмагорические сны не в силах были сравниться с ними.

Он коснулся кончиками пальцев имени жертвы, и ощутил, как волны чужой боли проходят сквозь его тело. Он надеялся в ту же секунду опознать лицо убийцы, но вместо этого перед глазами его возникла лишь безжалостно затягивающая его в свои глубины тьма. Он отпрянул от статьи, полоснув дрожащими пальцами по краю бумаги, которая подобно острому тончайшему лезвию глубоко вошла под кожу, и спустя несколько мгновений кровь засочилась из царапины, запятнав имя убитой.

Он вновь попытался проникнуть мыслями в секунды убийства, но и на этот раз непреодолимый барьер встал между ним и событиями, к которым он стремился. Никогда еще ничего подобного не преграждало ему путь к истине, и теперь сердце его дрожало от странного ощущения близости чего-то великого, пришедшего за ним. Он чувствовал это в своих венах — волны чужого могущества вливались в его кровь, и сердце принимало их в себя, переполняясь незнакомой болью, совершенно чужой природой, возрождающей, однако, смутные картины в глубинах памяти.

В этот же вечер, вооружившись пистолетом и отмычками, Джеймс отправился навестить поместье Ланвин.

Сумерки сгущались, город уже пустовал. Окраина спала в счастливом неведении о том, кто бродит по ее улицам в эти часы, в вечном преследовании скрывается в тенях и обозначает свое присутствие в светлых пятнах фонарей.

Ночь была лунной, совершенно безоблачной, и свет лился с неба волшебными потоками раскаленного серебра и будто бы желал, чтобы малейшая фигурка, малейший силуэт ясно, словно в зеркале, отражались в душе каждого, кто опустит свой взгляд на бархатную гладь осенней дороги. Ночь была теплой, словно сентябрьской. В небе — ни клочка облака, ни малейшей туманной дорожки, лишь только звездная бесконечность, тонущая в бесконечности темноты.

Холодный узорчатый щит богов завис на небосклоне белоснежной лампадой, посылавшей душам нити столь тонкие, что доступны были лишь зрению нежнейших из всех существ, и нити эти куполом оплетали ночную сторону Земли. Нити превращали сердца в священные светильники, отчего они становились доступны всем восторженным порывам, которые только могут рождаться в человеке. И все небезразличные в такие ночи глядели на луну, и сердца их таяли в сиянии, и сияние это подавало знак другим блуждающим в ночи огонькам. И люди скрывались лишь в свете луны, одетые и опустошенные им, впустившие его в глубину своих глаз, позволяя ему достигнуть глубокого дна своей души.

Джеймс остановился под одним из многочисленных фонарей на пустующей улице и понял глаза к небу. Мигом он забыл все то, ради чего явился сюда, а еще через мгновение поймал душой блуждающую нить луны. Печаль облегчилась, но на смену пришло одиночество. Он вспомнил, что вот уже столько времени ничто не спасает его от боли, и ни одно существо не способно протянуть ему руку, чтобы он мог ухватиться за нее и выбраться из той темной и сырой ямы, где холод пробирает его до костей, где только смерть наблюдает за ним.

Он изнывал от боли каждую секунду, как будто бы с него начисто содрали кожу, и теперь любое дуновение и каждая мельчайшая пылинка — все, что касалось его тела, доставляло ему мучения, неподвластные человеческому разуму, самой человеческой природе.

Он выполнял все, что они просили: он появлялся там, где они ему приказывали и уничтожал того, кого должен был уничтожить, и добывал то, что должен был добыть. Он не нарушал правил, как бы он ни страдал, он не нарушал их.

Но однажды они ужесточили муки. Они — эти неведомые существа со звезд. Они называли его странным именем, они твердили что-то о далеких землях, что были ему когда-то домом, но никогда не открывали ему всей правды, не позволяли ему вспоминать, никогда не возвращали память. Они терзали его, стоило ему только закрыть глаза; они имели над ним власть. В глубине души он подозревал, что сила его велика, гораздо больше, чем у каждого из рвущих на куски его душу тварей, и что они боятся его и доводят до полусмерти, чтобы только никоим образом не сумел прознать он суть своей природы.

Джеймс выпрямился во весь свой рост, расправил плечи и подставил лицо лунному сиянию. Профиль его высекался мрамором в темном воздухе, и глаза цвета весны впитали холод и прозрачную глубину ночи. Он не заметил, как неслышно ему пересекла дорогу черная фигура, пробежала и скрылась за глухой стеной дома.

Существо то мрачное и холодное, печальное, словно дух осени, было душой, наполовину лишенной крови, обессиленной душой, утратившей волю к жизни и борьбе, но вынужденной страдать и сражаться за все, что однажды потеряло и отвечать за все, что однажды совершило. Забытое и покинутое богами, она — создание, чьи имена бросают в дрожь миры, воительница, из тьмы обернувшаяся лицом к свету, но все еще стоящая в тени — ступила на путь древнейшей из существующих войн, чтобы в последний раз имя ее прогремело над сводами Вселенной после ее великой победы или сокрушительного поражения.

Она прокралась в опустошенный, залитый лунным светом, квартал и глядела на ночное светило и на Джеймса, стоявшего неподвижно, в немом трансе разглядывающего небо. В его фигуре, в изгибах его профиля, в волнах его волос она узнала блуждающую в веках душу, разорванную и терзаемую. Он — один из тех, кто охотится за такими, как она, один из тех, кто останавливает тех убийц, которых человеческие законы остановить не могут. Он ищет ее, он услышал ее, но едва ли подозревает о том, что на этот раз он не охотник, но жертва, угодившая прямиком в ловушку хищника. Как только он сделает шаг, дороги назад уже не будет — путь оборвется, обрушится, лишая его любой связи со всем, что составляло его жизнь прежде. И она ждала этого шага, ждала, пока он сам скользнет в ее руки. Единственный шаг — мысль, коснувшаяся разума. Как только он примет ее и двинется вперед — еще одна частица будет в ее руках. Но странник не шевелился, и сомнения тянули его назад, в рабство боли и ужаса.

Минуты шли, но он стоял, застыв на месте, парализованный страхом, не в силах пошевелиться. И наконец, он сжал пальцы в кулак, и легкая боль отозвалась в тончайших порезах. Он поглядел в прозрачную глубину улиц и двинулся вперед, туда, где разбивались сады и поместья, к молчаливым холмам, прочь от холодного города. И демон тени следовал за ним, властью своей оплетая его конечности. Он вел его к обители смерти, туда, где начинался путь, уходящий в глубины иных веков и готовивший путников своих к битве.

3

17—18 октября 1864

Джеймс был опустошен до дна сияющим светом и дуновением ночи, и в бессилии он уронил голову на грудь и сделал глубокий вдох. С воздухом к легким подступила тупая удушливая боль. Тревожное предчувствие закралось в его сердце и впилось в него, разливая свой болезненный яд. Он огляделся в попытке найти подтверждение своим страхам, но ни единая пылинка не шевелилась, и ни одно живое сердце не билось поблизости. Никто не преследовал его, а если и преследовал, то скрывался так хорошо, что можно было подумать, будто он затаился в другом пласте реальности.

Еще раз с высоты своего роста Джеймс оглядел залитые лунным светом дома, а после побрел в сторону поместья семьи Ланвин. За ним медленно, но неотступно следовал невидимый странник, возбуждая тревогу в разгоряченном сердце.

Поместье вырастало из-за холмов высеченной из черного мрамора громадой, и его послушные, подрезанные и вычищенные сады расстилались по земле сырой и шуршащей массой, а к небу вздымались вычерчивающие в кристальной высоте и скрещивающиеся в фантасмагорическом волнении оголенные, обугленные осенью, яблоневые прутья. Свет луны пронзал сад насквозь, обтекал стволы и ветви, и плоды, облеплял листья, реками струился по земле.

Луна светила в спину Джеймсу и тогда, когда он оборачивался и поднимал голову, она ласкала его лицо, его губы, волны подпаленных солнцем волос, опускала свои холодные лучи в самую глубину его весенних глаз.

Окна дома были черны, и наблюдали за путником подобно пустым глазницам. Джеймсу становилось не по себе, когда он поднимал глаза на эти бесконечно черные симметричные пробоины, и потому он все чаще глядел себе под ноги, не решаясь встретиться взглядом с оскверненной громадой дома.

Смерть царила здесь — он ощутил ее присутствие задолго до того, как приблизился к порогу, и нечто совершенно новое для него витало в воздухе, отравленном убийством. Джеймс приготовил пистолет, осторожно придвинулся к двери и отпер ее отмычкой.

Никого. Мертвая, мучительная тишина, запах смерти, запах свернувшейся и запекшейся крови. Джеймс остановился в замешательстве, и пыль заскрипела под его ногами, разливая в воздухе сладковатый запах и шипящий глухой звук. Он всмотрелся в темноту впереди, и она показалась ему живым существом, бесконечно шевелящимся и тянущим к нему свои щупальца. Плотно прикрыв за собой дверь, Джеймс зажег в руках лампу и приблизился к лестнице.

Кровь еще не отмыли, но уже затоптали — повсюду виднелись грязные следы полицейских сапог. Темно багровые пятна и густые подтеки расползались по всей гостиной, а в центре ее растеклось одно бесконечное огромное кровавое пятно. Кровь впиталась в половицы, в обивку мебели, осталась даже на потолке, на клавишах пианино, на бронзовых подсвечниках и лампах. И Джеймс чувствовал странную энергию, волнами исходящую от каждой иссушенной капли этой крови — он словно знал, какому существу из всех возможных форм жизни она принадлежала, и существо это — ощущение этого странным видением захлестнуло Джеймса — знало его.

Он застыл на месте, и его обволокла со всех сторон тишина. В этом доме она была совершенно отличной от любой иной тишины: она словно представала в виде монотонного глубокого звука, вязкого, как желе и затягивающего в свою лишенную воздуха массу.

Темнота здесь становилась осязаемой, и Джеймс чувствовал ее прикосновения на своей коже, и она проникала сквозь нее, разливаясь в мышцах, пронзая костный мозг. Она оставляла холодные следы на его шее, словно пыталась сжать его горло и лишить легких воздуха.

Джеймс прикоснулся к присохшей к полу крови и поднес пальцы к лицу. Он закрыл глаза, и смутная картина восстала в его сознании, и он смог различить брызги крови и звук разрывающейся плоти, и увидеть бледное сияние кожи в полусвете ночи. Он услышал звуки голосов, доносящиеся издалека, и ощутил, как сердце его сжимают холодные руки опасного и могущественного существа.

Он открыл глаза, и капли пота выступили у него на лбу. Тьма зашевелилась в углах, подползая к нему со всех сторон, и Джеймс почувствовал, как задыхается, и кинулся прочь из проклятого дома, в ужасе, какого еще не испытывал даже перед лицом смерти. То, что произошло в этих стенах — больше, чем убийство. Он чувствовал, как душа здесь разлетелась на осколки, омывшись кровью, и безразличная тьма навсегда поселилась в ее глубине.

Он поспешил как можно скорее покинуть поместье и раствориться среди улиц, но только не возвращаться более в эту холодную шевелящуюся тьму. Он не заметил мелькавшего за его спиной силуэта, не заметил его дыхания совсем близко, прямо у своих губ, как не заметил и обжигающего фосфорическим пламенем блеска глаз, глядящих в его глаза, когда он задумался на секунду, сидя за письменным столом в своей комнате.

Он раскидал по комнате те книги, которые ему удалось добыть в городской библиотеке, и стал перелистывать страницу за страницей, но уже потерял всякую надежду что-либо отыскать. Он оказался беспомощен, как младенец, уязвим и безоружен. То существо, что убивало так беспощадно, могло настигнуть и его, настигнуть и поразить.

Джеймс закрывал глаза и протягивал к неизведанному свои руки, но добраться до него и остановить он был не в силах, и ему оставалось лишь покорно принимать свою беспомощность, оставаясь в тени чужой смерти, оставаясь наблюдателем среди бесконечного потока крови.

Он в который раз пытался зарыться в глубины собственного разума и найти ответ на вопрос о том, что за существо скрывается в глубине его самого, под этой сильной человеческой оболочкой. Он не знал уже, когда он на самом деле пришел на эту землю, уходил ли вообще. Он не знал, что за звезды касаются своим сиянием бесконечности в его глазах и всегда ли он видел над собой именно эти звезды. Он не знал, что за неведомые миры скрываются в их глубине, и почему он так часто рисует их образы в своем воспаленном сознании. Он не знал ничего. Сейчас ему даже не хватало сил вспомнить всех ранений своей души и всех ее радостей.

Среди бесконечного множества предположений, где каждое следующее казалось дальше от истины, чем предыдущее, Джеймсу все же удалось отыскать петлю, за которую он единственно смог зацепиться. Приняв за точку отсчета то, что его присутствие здесь было не случайным, он вычертил на бумаге примерный план поместья, сверяясь с картой, и обнаружил, что сад у дома на четыре части делили две пересекающиеся тропы, что были ориентированы точно по сторонам света, а в центре, как наверняка знал Джеймс, располагалось дерево. Едва ли могло быть хоть что-то, что указывало бы точнее на то, откуда стоило начинать поиски.

Джеймс бросил последний взгляд на свой рисунок, и тоска оплела его сердце, и невыносимая тяжесть склонила его голову. Он ощутил, как страх рождается внутри него и просачивается наружу, заполняя комнату, и с каждой секундой растет и набирает силы. Джеймс сжался, и каждая его частица застонала от боли и того неясного предчувствия, что несло с собой осознание близости чужой смерти. Он ожидал, что это произойдет снова, он знал. Но где искать дальше? Куда идти, чтобы остановить то, что практически неизбежно? Он закрывал глаза, и не виде выхода, и лишь только ощущал, как тело его оплетают бледные руки ведущей его в неизвестность судьбы.

4

18 октября 1864

Ночь протекала в своем обыкновенном безмолвии, и до последнего предрассветного часа Джеймс изо всех сил пытался не уснуть, зная, какие страдания придется испытать его душе и телу, стоит ему только закрыть веки. Однако, лишь только ночь подошла к своему завершению, сон взял над ним власть, и он рухнул в постель, совершенно обессилев, и подумал о том, что сейчас, должно быть, наступит его смерть.

Тело его неподвижно застыло, вмиг парализованное болью, и душа его вернулась в свои оковы, в темницу, где ее отчаянно пытали демоны. Перед нею разверзлась пропасть в глубинах планеты, в ее чудовищных пустотах; огнедышащая бездна, которая поглощала тонущего в ней человека, прикованного цепями к клетке.

Демоны глядели на человеческое тело, прекрасное, но лишенное сил, глядели на его мучения, на его боль, и смеялись, сгорая в неумолчном пламени, и дымились, и плавились. И пламя охватывало Джеймса целиком, доставляя невообразимую боль, но не убивало, лишь лизало его кровь, его кожу, подбиралось к волнам волос, к потемневшим глазам, отражалось в зрачках. И тело его разрывали хлыстами, и кровь вырывалась из ран и пенилась, соприкасаясь с огненными языками.

Джеймс с криком, в холодном поту распахнул глаза. Он застал себя лежащим на кровати в луже крови, и даже с потолка ему на лицо обрушивались алые капли. Мучения его стояли теперь на грани реальности, но смерти от них он боялся меньше всего. Джеймс закрыл лицо руками в мучительном бессилии, вдыхая запах крови и ощущая, как струи ее заливают глаза. Единственное, чего он сейчас желал — более никогда не спать.

Стоило ему только встать с постели, как кровь растворилась дымом в воздухе, и не единой ее капли не осталось ни на бледной ткани одеяла, ни на гладкой поверхности потолка. Джеймс умылся и быстро оделся, желая как можно скорее выбраться из комнаты, где каждая деталь напоминала ему о кошмаре и боли, чтобы холодный воздух улиц, дремавших в утренней полутьме, смог коснуться его горячей кожи, остужая ее жар.

Джеймс выбрался на улицу, вдыхая свежий аромат, и мысли его очистились на мгновение, и мрачные тени в его голове уступили место прохладной чистоте. Он закрыл глаза на секунду, погружаясь в прозрачную тишину, ощущая на коже мягкие дуновения ветра, и сердце его замерло от внезапной вспышки восторга.

Час был предрассветный, изъязвленный мрачной холодностью и подернутый туманом. В эти часы призраки срывали ночные маски, завершали охоту, запирались в своих гробах и засыпали, но были и те, кто оставался и ждал свою последнюю добычу. Джеймс был знаком с ними, ровно, как и с этим часом почивших душ, но страх его давно прошел, слишком давно, чтобы даже и помнить о нем. Но в это утро, по мере того, как он удалялся от города, его охватывала непонятная ему самому тревога, подобная ночному, терзавшему его предчувствию. Быть может (и он был почти уверен в этом) это его сновидение — если можно было так назвать те мгновения боли — пробудило в его душе опасения, но в некоторые минуты, когда он шел по пустой дороге в сторону леса, ему начинало казаться, что его страх реальней убийцы, и он следует за ним по пятам, скрывая в тумане свое осязаемое обличье.

Джеймс, дрожа от холода и удерживая наготове пистолет, пробирался крадучись, подобно вору, до самой опушки леса.

Едва ли он понимал, что, кроме ужасного ощущения боли и желания вдохнуть чистого воздуха, заставило его покинуть свою комнату и броситься прочь из города под своды темного леса, где туман собирался в корнях и стелился ковром по земле, расползаясь под ногами дымными волнами, где только олени и косули бродили между кустарниками, и ночные птицы еще не завершили свою охоту. Он не знал, что за странное предчувствие заставляло его идти вперед, и отчего он судорожно сжимал в руках пистолет, не снимая пальца со спускового крючка.

— Что я делаю… — прошептал он, опуская пистолет и оглядываясь по сторонам.

Он набрал в легкие прозрачного воздуха и остановился посреди леса, поднимая глаза вверх, туда, где кроны деревьев переплетались, соединяясь плотной сетью. Он прислушивался к звукам, и ощущал, как с каждым мгновением, по мере того, как светлеет воздух, лес пробуждается и наполняется жизнью. Он различил неподалеку оленя, осторожно пробирающегося между деревьями, и последовал за ним, ступая по лесному, источенному дождями и насекомыми, ковру.

Куда вела его чувствительность сердца, он не знал, пока не различил впереди глянцевую поверхность воды. Блеск, просачивающийся сквозь корявые ветви, слепил глаза, и что-то зловещее нависало над водой подобно черному рою призраков, тянущих свои полупрозрачные тела к небу. Он в какой-то момент ощутил странный прилив необъяснимого страха к сердцу, ему захотелось бежать. Но прошло мгновение, и страх исчез, и сердце забилось спокойно, поддаваясь умеренным ритмам леса.

Джеймс продолжал идти, и, миновав последние заросли, оказался на берегу, где в мерцающей тени рассвета, прогоняющего последние отголоски сумерек, обозначался женский силуэт.

Девушка стояла спиной к Джеймсу, и первые лучи восходящего солнца подсвечивали тонкие изгибы ее тела, и проходили сквозь тончайший шелк платья и пронзали бронзовым сиянием ее светлые локоны, опавшие под тяжестью воды. Небесно-голубое платье с вплетенными в узор серебряными нитями сверкало и переливалось, когда слабые, едва пробивающиеся сквозь полог леса лучи касались его гладкой влажной поверхности. Держа наготове пистолет, Джеймс медленно приблизился к девушке и потянулся, чтобы коснуться ее плеча.

Девушка резко обернула к Джеймсу свое лицо — распухшее от воды, бледное, обрамленное мокрыми прядями светлых волос — оно было лишено глаз, лишено губ, но затянутые кожей глазницы кровоточили, словно утопленница пыталась разорвать кожу и отыскать свои утраченные глазные яблоки. Джеймс решительнее сжал в руках оружие, направляя его прямо в лоб призраку, но быстрее, чем он смог нажать на курок, утопленница бросилась на него в попытке ухватиться за его шею. Ей удалось повалить Джеймса на землю — призрак этот оказался гораздо сильнее, чем он предполагал, и прошло немало времени прежде, чем ему удалось размозжить ему голову несколькими сильными ударами рукояти пистолета и, наконец, выпустить несколько пуль прямо в лицо этому изуродованному неясно какими силами трупу. Когда же утопленница окончательно замолкла на песке, тело ее внезапно стало распадаться на части, кожа сползать с конечностей, и через мгновение все, что от него осталось, изогнулось в чудовищных муках, превращаясь в некое подобие цветка. Стоило, однако, Джеймсу моргнуть, как видение исчезло, и лишь только посреди озера теперь белело нечто, легко раскачиваемое волнами.

Джеймс приблизился к самой кромке воды, где тихий прилив начинал лизать подошву ботинок, и остановился там, напрягая зрение. Вскоре у него не осталось сомнений в том, что фигура из его видения сейчас бледным пятном возвышалась на плоту. Он огляделся в надежде обнаружить то, чего не заметил ранее, но на этот раз истина казалась очевидной. Он опустил взгляд на зеркальную поверхность озера, разглядывая в воде собственное отражение.

Не тратя время на долгие размышления, Джеймс сбросил верхнюю одежду и погрузился в воду. Холодные легкие волны отрезвили его сильнее, чем призрачная борьба с материальным видением. Он стал быстро плыть к своей цели, ощутив внезапно невероятный прилив сил, который, однако, быстро сошел на нет и сменился судорогами, сначала сведшими ему ступни, а после продвинувшимися выше и добравшимися в итоге до самого горла, перекрывая дыхание. Не прошло и мгновения, как, обезвоженный, Джеймс опустился под воду.

Джеймс открыл глаза, и муть заполнила их. Конечности его онемели, губы разомкнулись, и легкие наполнились водой. Джеймс успел заметить черные полосы, пересекающиеся на дне в древней рунической вязи, и тогда, когда тьма стала подползать к нему со всех сторон, осознал вдруг, что не имеет сил вырваться из-под водной толщи.

Джеймс почувствовал, как чьи-то черные скользкие щупальца тянут его вниз, все ниже и ниже, все сильнее впиваются в кожу, и что неведомые существа, сотканные из чернильного эфира, кружат вокруг него, застилают черной горькой пеленой глаза, ухмыляются, отправляя живую часть его души в бушующие пламенные пустоты планеты.

Джеймс уже почувствовал обжигающий его кожу жар, уже увидел, как разверзлась рядом с ним пылающая бездна, и потерял всякую надежду на спасение. Он окончательно оставил попытки заставить свое тело двигаться, и сделал вдох, ибо, как казалось ему, только забытье позволило бы ему на время избежать мучений. Но в следующее мгновение он вдруг почувствовал, как черные тени отступают и чьи-то нечеловеческие усилия вытягивают его на поверхность.

Чернота от удушья подернула его взгляд, но, когда он очнулся, то обнаружил себя в луже чернильной проклятой воды, которая вырывалась из его легких и желудка. Сам он стоял на коленях, и чья-то рука лежала между его лопаток, сдерживая дрожь его тела. Он с трудом поднял глаза, угадывая мутный силуэт девушки, склонившейся над ним.

— Спасибо… — прохрипел Джеймс, оправившись. Он смог сесть, и на плечи его тут же было накинуто пальто, не позволяющее пронзительному ветру холодом обжигать его кожу.

Его спасительница села рядом и поглядела на него большими, слегка прикрытыми и ясными, как весна, глазами. Перед мутным взглядом Джеймса чуть шевелились ее легкие волосы и мерцала бледная кожа.

Она приблизилась к нему и взяла его лицо в свои руки, жадно рассматривая и касаясь, опуская пальцы на его шею, чтобы прощупать пульс. Джеймс вдохнул аромат ее волос и кожи — он оказался магическим, утомляющим, лишающим его последних сил. Он делал долгие вдохи и падал в пропасть, засыпал, видел и ощущал языки пламени, подбирающиеся к нему, и чувствовал, как от удара бичом его кожа треснула, и брызнула кровь.

Он подался вперед, касаясь кончиками мокрых волос ее шеи, но девушка быстро отстранилась, протягивая руку к его лицу и касаясь ладонью лба.

— Ты весь горишь. У тебя жар. — произнесла она холодно.

— Все пройдет совсем скоро… Но… Как твое имя? — Джеймс помутившимся взглядом заглянул в ее глаза.

— Джина. — услышал он в ответ. Руки ее натянули ему на плечи спавшее пальто и коснулись пореза на бледной щеке.

— Я Джеймс… Уильямс. — представился он, не чувствуя боли.

И Джина встретила его взгляд — измученный, мягкий, и свет не достигал дна его глаз, и цвет их оставался для нее неясным — зеленый и янтарный, или же гармоничное их смешение.

— Можешь стоять на ногах? — тихо спросила она Джеймса, нервно потирая руки.

— Я не чувствую ног. — прошептал тот в ответ, не отрывая от нее взгляда. Холод сковал его, и он не имел сил пошевелиться.

Джина помогла ему подняться на ноги, и он поразился тому, с какой легкостью она выдерживала тяжесть его тела, превосходящего ее в размерах более, чем значительно.

— Удивляюсь тому, как ты смогла вытащить меня из воды. — произнес Джеймс, потирая запястья и ощущая почву под своими ступнями.

— Мой народ в былые времена превосходил силой многих. — вздохнула Джина. — Но те времена прошли, и последние из моего рода доживают свой век в иных обличьях: мало кто сумел сохранить свой первозданный облик. Но сумела я. — Джеймс вопросительно поглядел на нее, ощущая, как тонкие нити сплетают воедино их души. — Но я всегда была слабой. Самой беззащитной. Быть может, именно это меня и спасло. Сильные погибают, когда слабые остаются живы в своей неприкосновенности. — она на секунду закрыла глаза, и воспоминание пронеслось мимо нее ослепительной искрой, и она словно бы снова ощутила могучие руки, хватающие ее уносящие прочь от пламени и проклятья.

— Я не вижу в тебе слабости. — произнес Джеймс. — Я чувствую твою силу, и она, она похожа на дыхание, она похожа на пульс. Я чувствую ее, когда прикасаюсь к тебе. — и он протянул к ней руку, и легкие вибрации воздуха коснулись его пальцев. Ему показалось на мгновение, что он пересек некую грань, словно бы переступил черту между мирами, словно бы очутился на мгновение там, где Джина хранила свои мысли. Он ощутил себя причастным к ее судьбе, внезапно и ясно. И в это мгновение он ощутил слияние, он словно бы стал ей; словно бы из глубины веков воспоминания и силы коснулись его разума, и вот теперь он и она — единое целое.

Джина не подала виду, что различила то, как легко этому существу удалось разломить все щиты и пробраться сквозь ее защиту и ощутить правду, связывающую их воедино нитями веков. Она повернулась спиной к Джеймсу и медленно увлекла его за собой под покровы леса, уводя его по едва заметным тропам, пролегающим через лесные чертоги, оставляя позади покинутый памятью Джеймса, покачивающийся посреди озера труп.

— Что ты делала здесь в такую рань? — решил спросить Джеймс спустя несколько минут молчаливой ходьбы.

— Ты задаешь мне вопрос, который мог бы задать человеку. — Джина шла, глядя себе под ноги, и голос ее сливался с дыханием леса. — Я похожа на человека?

— Я не знаю, кто ты. — Джеймс ощущал, как что-то, похожее на страх трепещет под его кожей. — Но что-то в тебе кажется мне знакомым. Этот голос, эти глаза… Я чувствовал тебя раньше. — но Джина молчала, продолжая идти вперед.

— Нас могут услышать. — произнесла она спустя некоторое время. — Не нужно более говорить об этом, я знаю то же, что и ты.

— Кто нас может услышать?

— Они повсюду, прячутся от материального мира, обитают тут, совсем рядом, но струны наших миров не пересекаются. Но я чувствую их молчаливую погоню, их голоса не покидают меня даже наяву. Они слушают. Ты их интересуешь. Что ты такое? Почему они пытаются тобой завладеть?

— Они и так владеют мной.

— О, нет, нет. Ты выше их власти. Боль, которую они тебе причиняют, плен, в котором тебя держат — лишь иллюзия. Они убеждают тебя в том, что твоя сила заперта. Но кто ты? Они ведь не открывают правды.

— И ты скажешь мне, кто я? — спросил Джеймс, остановившись.

— Если бы я только знала. — ответила Джина, с тоской глядя в его глаза. — Но не все в этом мире открыто мне.

— Быть может, мое спасение было ошибкой. — прошептал Джеймс. — Я всего лишь сломленный, искалеченный странник, не знающий покоя. Смерть могла стать моим спасением.

— Ты сломленный и искалеченный призрак, не ведающий кто ты на самом деле. Было бы ошибкой отдавать тебя тем, от кого сама я прячусь. Открой глаза. Проснись.

— Я здесь не за этим. — Джеймс тряхнул головой, и мокрые волосы упали ему на лоб.

— Нет, именно за этим. Оставь свою рабскую службу, ослушайся. Не ищи убийцы, ищи себя.

— Чтобы смерть забрала меня?

— Чтобы смерть от тебя отступила.

5

18 октября 1864

Матовый чуть мерцающий полусвет превратился в монотонную серую массу холодного воздуха, и дождевая тяжесть утреннего неба, ненадолго уступившая место солнцу, вновь зависла над городом. Улицы еще были пусты, темны окна, и неприветливо, уныло трещали и скрипели ставни и распылялась крошка опавшей, примятой к земле листвы.

Двое путников шли по пустым переулкам, и город сжимал их со всех сторон своими тяжелыми стенами, и ветер свистел, покачивая ставни, и заползал сквозь щели в темные, затопленные сновидениями, комнаты.

Сердце города участило свой бой: чем выше поднималось за тенью туч солнце, тем сильнее ощущалось дыхание жизни, пробуждающейся за непроницаемыми стенами домов. И Джина ненавидела эту жизнь так же сильно, как и любила ее. Она прислушивалась к ней, к каждому ее движению, но ей казалась странной сама возможность существования, ей казалось непостижимым то, как в течение времени каждое существующее тело менялось и развивалось, и увядало, проходя с каждой новой секундой сотни стадий метаморфоза и, вкупе со сложным своим сознанием, создавало неповторимый осколок вселенной. Во всех своих гранях существование представлялось Джине ошибкой и величайшей абсурдностью, и каждая жизнь, какой бы она ни была — бессмысленной шуткой, неостановимым процессом поглощения, содержимым времени, которое, однако, единственно определяло саму его суть.

Джеймс дрожал, и холод стальным обручем сковывал его голову, и мокрые волосы прилипали к лицу. Он вел Джину тем же путем, какой вот уже который раз избирал для своих прогулок. Напрягая память, он пытался воссоздать в памяти смутные очертания бледного силуэта на плоту, и каждый раз возвращался к своему видению, и на душе его было неспокойно, и все его существо жаждало вернуться к озеру, чтобы закончить то, что он начал.

— Моя гостиница. — объявил Джеймс, когда путники остановились у здания старого пансиона. — Я даже и не знаю, как мне тебя благодарить. — он протянул Джине дрожащую руку, и та крепко пожала ее, обжигая теплом его ледяные пальцы.

— У тебя будет шанс меня отблагодарить, если до того момента ты не сочтешь эту благодарность лишней. — Джина заглянула в его глаза в попытке прочитать те мысли, что в единственное мгновение пронеслись в его голове. Дрожь пробежала по спине Джеймса, и он отступил на шаг, сдаваясь под ее взглядом.

— Ты вытянула меня из мрака, подобно альву, протянувшему руку оступившемуся. — произнес он тихо.

— Альву? — Джина странно посмотрела на него, и во взгляде ее он почувствовал осуждение и насмешку. — Чем же я тебе напоминаю осколок льда?

— Ты знаешь, я имел в виду не это. — холод пробирал Джеймса до костей, и оттого тело его содрогалось, придавая болезненность его и без того жалкому виду.

— Сердца альвов не принадлежат ни этой планете, ни этим людям. — Джина рассматривала лицо Джеймса в попытке проникнуть взглядом под его кожу, так, словно искала внутри него то, чего никак не могла уловить на поверхности. — Единственное, к чему они стремятся — это возвращение домой. Они — не более, чем бледный и матовый лед, тонкая пленка чистоты, скрывающая под собой пустоты.

— Значит, моей единственной надеждой все это время был лед? — Джеймс опустил глаза, и боль разлилась по его замерзшему телу.

— Когда наступают холода, ты можешь по нему идти. Только не пытайся растопить его теплом своего тела, иначе он поглотит тебя, и ты уйдешь под воду. — Джина прикоснулась кончиками пальцев к груди Джеймса, ощущая биение его сердца под тонкой оболочкой плоти.

— Я хочу знать, кто ты. — прошептала она. — Но не могу дотянуться до истины. Нити правды ускользают из моих рук.

— И что ты видишь? Что-то ведь ты видишь во мне?

— Да. — Джина отстранилась, отодвигаясь в тень. — Но я боюсь, что ошибаюсь.

— Не уходи. — Джеймс протянул руку вслед за тенью, и пальцы его скрылись в пласте полумрака. — Мы встретимся еще, ведь так? — спросил он, наблюдая за тем, как Джина медленно уходит прочь.

— Я сама тебя найду. — ответила она и скрылась в бесконечных каменных гранях переулка.

Джеймс, содрогаясь от холода, вернулся в свой номер и закутался в одеяло с головой, отчаянно пытаясь согреться, и тело его источало болезненный жар, и в какой-то момент он осознал, что бредит. Слабость разлилась по его конечностям вместе с ощущением тепла, вплетенным в одно полотно с горечью. Он глядел в потолок, и губы его шевелились, но он не различал собственных слов. Ледяная вода снова и снова смыкалась над его головой и призраки тьмы кружили над ним, и он различал, как они шепчут ему на ухо его имя, и новая волна боли парализовала его конечности.

Не в силах более принимать свою жизнь, Джеймс с содроганием подумал о смерти: он знал, что, как только сердце его остановится, его тут же затащат в самые глубокие подземелья и будут до бесконечности рвать на части, доставляя боль, едва ли с чем-либо сравнимую. Он чем-то мешал им, тем тварям, обитающим внизу, тем призракам, прекрасным демонам и странным и грозным древним существам, о которых так часто вели разговоры его тюремщики. Они точили его кости, обжигали его плоть, и разрывали его на части, и упивались кровью, беспощадно рвали кожу и пронзали насквозь каждую частицу его истерзанного тела. И Джина знала об их существовании, но скрывалась ли она от них или же вела охоту — это оставалось пока не ясным, но сомнений в том, что это были и ее враги, у Джеймса не оставалось.

Он явно ощущал незримую связь с Джиной, такую, словно бесконечные века соединяли их, но необозримая пропасть длиной в тысячелетия разорвала однажды цепи, которыми они были друг к другу прикованы. Он ощущал ее как нечто близкое его душе, как часть собственных запертых воспоминаний, как часть его ушедшей в небытие жизни. И если она ощущает его так же, как он ощущает ее, то здесь не может быть ошибки.

В попытке на время выкинуть из головы образ Джины, Джеймс закрывал глаза и обращался с мольбой к далеким и недоступным звездам, и мерцание их отвечало ему тихо на древнем языке, и порой казалось ему, будто словам его внимают с сожалением, с сочувствием, и кто-то простирает к нему руки и снимает прикосновением света его извечную боль. Но он был не в их власти. Силы, что скрывались в недрах земли, были ближе к нему, чем спасение, и только они и могли управлять им. И, покорно склонившись перед властью извечной боли, он оставлял борьбу, не в силах сопротивляться. И если для него сейчас существовало спасение, то скрывалось оно в глазах забравшего его от чернильных призраков демона.

6

18—19 октября 1864

Ночь изливала тьму свою сквозь струи ледяного ливня, но вся эта влага лишь успокаивала больное сердце и разгоряченный разум. Город дышал терпким холодом и пропадал в мерцающих струнах серебра, соединяющих землю и ночное небо и вплетающихся в мостовую, подобно тончайшей прозрачной пряже. Шелест ливня убаюкивал улицы, и свет быстро погасал в окнах, так, словно ливень тушил лампы, с порывами ветра врываясь в комнаты.

Джеймс, не имея сил сомкнуть веки, выбрался на улицу. Его тревожило странное ощущение того, что он проходит эту историю по второму кругу, и, в привычке своей отдаляясь от города, он последовал знакомым путем к поместью Ланвин, чтобы найти на этот раз то, что упустил в прошлый.

Картина постепенно складывалась перед его глазами. Он ясно видел начало всего и логическое его завершение, но боялся принять правду, поддаваясь собственной слабости. Он закрывал глаза, чтобы не видеть, чтобы не думать и не замечать. Ответ был у него прямо перед глазами, но он повернулся к нему спиной и ощущал на своем затылке его дыхание, но не оборачивался и глядел в темноту.

Катастрофа неумолимо надвигалась на него — он чувствовал это сердцем, хоть и не мог пока понять, отчего в его голове стучится мысль о том, что все происходящее с ним — начало его неминуемой гибели. Он каждый раз закрывал глаза и видел кровь, струящуюся по белой коже. Мысли об этих убийствах мешали ему дышать.

Он тряхнул головой, ощущая, как вода наливается ему за шиворот, и решительно зашагал по улице, направляясь к поместью. Он что-то упустил там, сбежав из темной обители страха, что-то значимое настолько, что, открой он это сразу, и картина смертей сложилась бы перед его глазами.

В какую-то секунду Джеймс осознал, что имя убийцы мало его интересует. Что он в действительности желал узнать, так это то, какое отношение он сам имеет к происходящему. Он желал знать, как и зачем были убиты эти люди, но не задавался более вопросом, что за существо способно на такое. Его первоначальная цель расплылась в метаморфозе, принимая новое обличье. И все силы Джеймса были направлены сейчас на то, чтобы воссоздать момент преступления и погрузиться в его кровавую глубину, и увидеть то, что возможно было увидеть лишь касаясь пальцами остывающей плоти.

И память его разрывалась, и в глубинах ее восставали холодные образы прошлого, сокрытого за непроницаемыми пластами времени, но картина не складывалась, как бы Джеймс ни пытался припомнить хоть малейшее событие, малейшее ощущение — мозг его мог возвратить ему память только тогда, когда сталкивался с чем-то, что имело место в его прошлой жизни, то есть в жизни до последнего рождения, до его назначения на должность, до начала его нескончаемых мучений. Но это было так ничтожно, так мало, так смутно и неразборчиво, что Джеймс впадал в глубочайшее отчаяние.

Он знал, он ясно представлял то, что сейчас ему предстояло найти. Всего один лишь знак способен раскрыть перед ним двери, ведущие в глубины тайны, где сможет он отыскать ответы на любые свои вопросы.

Он шел в мрачном диалоге с самим собой, и слова его души были черны, как дым, что оставляют после себя демоны. Но что-то ядовитым светом просачивалось в эти звуки хриплого говора души, исхлестанной плетьми, и нежность в своем первозданном обличье возникала среди серной пустыни, среди редких лживых огней, ведущих путника на гибель.

Прошлой своей дорогой Джеймс добрался до поместья Ланвин и проник в молчаливый сад. Дождь не стихал и с неистовой силой хлестал по вымощенным камнем тропинкам и обливал путника, остужая его кожу, но Джеймс не чувствовал холода: ночь в своем черном облачении проникала теплом внутрь его тела, и сердце его билось быстрее, подогретое этим теплом. И кровь его стремительно растекалась по венам, достигала горячим касанием конечностей и вновь собиралась в сердце, не давая кончикам пальцев остыть, поддавшись воле холодного ливня. И капли застывали на коже Джеймса, пропадали в сети его волос и задерживались слезами на ресницах.

Джеймс достиг перекрестка четырех аллей и остановился, рассматривая возвышающийся перед ним старый тис. Он приложил ладонь к поверхности дерева, где в бороздах коры струилась дождевая вода, и почувствовал словно бы его живое дыхание. Он словно бы ощутил, как внутри древнего ствола трепещет горячая жизнь. Но сколько бы он ни приглядывался, сколько бы ни всматривался в трещины и вмятины, нигде не было видно метки, которую он надеялся обнаружить. Он осмотрел корни дерева, подобные вздувшимся венам, в надежде хоть что-нибудь отыскать, но напрасно. В голову ему пришла мысль о том, что если знак и существует, то он надежно спрятан от чужих глаз. Наверняка причина тому одна: обнаружить его мог лишь тот, кому он предназначался. Не теряя надежды, Джеймс направился в пустующий дом, чтобы проведать комнату жертвы.

Темнота в самом омерзительном своем обличье прокралась в это необитаемое жилище, и в каждый угол она протянула свои щупальца, и крыльями своими задернула потолки, и воем своим отравила тишину. Она казалась дотла выгоревшим в пламени демоном, и безжалостно топила в своем удушающем аромате все, что вставало на ее пути. Она оплетала пылью запекшуюся кровь и протекала внутри нее мертвыми нитями, и заколачивала в гробы каждую частицу всякого вещества.

Дом казался мрачнее склепа, как будто бы он был обиталищем всех мстительных, не нашедших покоя душ, и все ужаснейшие воспоминания оживали в его непроницаемой темноте.

Джеймс двигался в непроглядной тени, пока не наткнулся на лампу. Тогда он зажег ее и приглушенным пламенем стал освещать лестницу, старясь не угодить в ловушку. Он прошел по второму этажу, осматривая комнаты, и наконец обнаружил нужную: ставни в ней были плотно заперты, и дух смерти витал в каждом ее уголке, и в нос его, смешиваясь с ароматами духов и благовоний, ударил запах тления.

Джеймс затворил за собой дверь, отдернул шторы, открыл ставни, чтобы свет луны помог ему лучше осмотреться, и стал тщательно перебирать вещи убитой, в надежде отыскать хоть малейшую царапинку, проливающую свет на правду. Он выдвигал шкафы, переворачивал мебель, обшаривал углы, и так до тех пор, пока мутные лучи рассвета не обожгли немым теплом его кожу.

Обессилев совершенно, он присел на кровать и стал наблюдать за тем, как солнце обагряет небо и пепельные тучи и сизые облака застывают в расцвете безмолвия и растекаются фантасмагорическими образами по небосклону. Потеряв всякую надежду что-либо найти и не получив подтверждения своей теории, Джеймс уставился на носки своих ботинок и не отрываясь глядел на них в течение нескольких минут.

В последней надежде, он обвел взглядом всю комнату, и вдруг замер в неожиданном ликовании, с сильно бьющимся сердцем, наблюдая за тем, как тусклый свет выжигает на тончайшей ткани одного из платьев убитой простой рунический символ, чей вид вмиг заставил душу Джеймса трепетать от безотчетного ужаса.

Он приблизился и коснулся этого символа, и словно ток прошел от кончиков его пальцев по венам до солнечного сплетения. Вытащив нож, Джеймс отрезал кусок ткани с символом и разместил его на ладони.

Тонкие линии, подсвечиваемые солнцем, обжигали его кожу, но он глядел, не в силах оторваться, и в каждом простом изгибе читал летопись веков. Он видел этот символ раньше, он знал его так, словно тот был выжжен у него на стенках сосудов, вырезан прямо в сердце — в этом едином символе было зашифровано его собственное имя — он был призван сюда для того, чтобы его обнаружить.

Спрятав обрывок платья в кармане, Джеймс поспешил покинуть дом и отправиться к озеру в надежде и там обнаружить подсказку. Но, стоило ему только распахнуть дверь, ведущую на задний двор, как перед ним из молочно-бледного утреннего полумрака возникла фигура Джины. Джеймс застыл на пороге, встретившись с ее спокойным холодным взглядом, и слова застряли у него в горле, не в силах сорваться с губ. Но Джина молчала, не требуя объяснений. Она повернулась к нему спиной, и он, спрыгнув со ступеней, поспешил за ней в глубину сада, где волнистая тропа вела вглубь черного и прозрачного осеннего леса, выросшего готическим витражом перед ними.

Завороженно глядел Джеймс на то, с какой грустью Джина рассматривала каждый матовый пласт, образованный мутными лучами солнца, и каждое облако, плывущее над сводами леса, и как в зрачках ее отражались скрещенные ветви рубленые бликами.

Джина вела его за собой до самого озера, и, дойдя, остановилась, глядя на спокойную водную гладь, туда, где качался на плоту все еще никем не обнаруженный труп. То, что это произведение, эту лилию из человеческих останков, еще не нашли, было едва ли возможно объяснить, но, вероятно, Джина хорошо позаботилась о том, чтобы найден труп был тогда и только тогда, когда ей самой это понадобится.

— Мне кажется, ты хотел именно сюда. — произнесла она.

— Все так, — кивнул Джеймс в замешательстве, — но я не думаю, что мне стоит делать в твоем присутствии то, зачем я собирался прийти.

— Делай. — голос Джины прозвучал властно и холодно, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, и глаза ее остались так же глубоки в своем спокойствии.

— Мне нужна ее одежда. — Джеймс поглядел на мокрую бесформенную массу ткани, прибитую к берегу и некогда служившую платьем.

Он выудил останки одежды из воды, и, спустя некоторое время, на обрывке ткани под лучами солнца обозначился все тот же простой символ, изгибы которого заставляли сердце Джеймса трепетать.

— Каковы твои выводы? — спросила Джина осторожно. Она стояла за спиной Джеймса и чувствовала, как тело его содрогается каждый раз, когда пальцы касаются тонких выжженных линий.

— Я только не понимаю, зачем. — ответил он, спустя минуту. — Зачем они были убиты?

Его волнение, еще недавно бушевавшее в сердце, обратилось в секунду смертельной тоской. Что делать дальше, он не знал. Растерянный, держащий в своих руках еще часть мозаики, знавший наверняка, кто совершил убийство (едва ли он признавался в этом даже самому себе, но нет никаких сомнений в том, что он это знал), но решительно не понимающий, зачем. Зачем?

— Ты все еще можешь уйти и более не возвращаться, — прошептала над его ухом Джина, — но если не захочешь, то потом придется убегать. — ее голос звучал мягко, и слова ее не были угрозой. Она с нежностью, на какую только была способна, давала ему иллюзию шанса на спасение.

— Я чувствую, что должен остаться. Это не простые слова. Знаешь, я чувствую себя так, словно врастаю в эту землю, словно тут мой конец и тут я начинался. Словно это место — сердце зверя, и я кровь в этом сердце, я — частица жизни могучего существа. Поток несет меня, тянет за собой. Мне нет дороги назад. Я либо достигну своей цели, либо умру по дороге к ней.

— Когда передо мной стоял такой же выбор, я тебя понимала. Сейчас же я говорю тебе: это безумие. Тебе лучше отступить, вырваться из этого потока крови, потока жизни. Но если ты останешься, я приму это решение. Но если ты останешься, едва ли смерть обойдет тебя. — ее слова были правдой. Она желала, чтобы он знал, ради чего остается с нею.

— Не имеет никакого значения, чем закончится для меня эта битва, будь она лишь пятном на истории жизни или предвестником великого конца. Я останусь здесь. Я не желаю сражаться, быть может, но я обязан, я должен — в этом весь я, я — орудие чужих помыслов, будь они белы, как слепые лучи солнца, или черны, как скважина в земле.

Джина вздохнула, и взгляд ее смягчился и изливал теперь лишь только скорбную грусть, как мраморное изваяние у кладбищенских ворот.

— Сломленный ангел, одиноко бредущий меж чужих звезд, под чужими звездами. Если только мне удастся спасти тебя, я спасу. — но боль в ее сердце твердила иное.

— Но кто же ты, кто ты такая и как звучит твое истинное имя?

— Едва ли я в силах признаться в этом сейчас, когда под нами и внутри нас, и вокруг нас сжимается сердце дикого зверя, которому мы противостоим. — и перед глазами ее промелькнула тень великого города, ушедшего во тьму холодного несуществования.

— Я тебя узнаю. — заверил ее Джеймс. — Все, в чем есть частица тебя, откроется мне однажды.

— Боюсь, только в смерти ты увидишь мое истинное лицо.

— Должно быть, в тот миг я различу и собственные очертания.

Дрожь прошла по телу Джины от этих слов, и взгляд ее упал куда-то в вековую глубь. Она побледнела, и холодная сырая тоска подступила к ее горлу. Джеймсу же показалось, будто Джина на секунду унеслась мыслями куда-то так далеко, что не расслышала его заверения, так далеко, что мерцание солнца сделалось глуше, словно бы целый мир приблизился к вечной темноте вселенной, оторвавшись от своей орбиты.

— Что… что ты помнишь, Джеймс? — спросила вдруг Джина, изгоняя из разума вспышку боли.

Стоило воспоминаниям о далеком доме промелькнуть перед ее глазами, как она вновь ощутила с ним тонкую незримую связь, такую, какую она ощущала с богами, когда внимала их речам или же сама говорила с ними.

— Я помню очень мало. Точнее… я помню достаточно, да… достаточно для одной жизни. — Джеймс в бессилии опустил руки, потупив взгляд.

— Мне жаль, что я не могу тебе помочь. Не смею даже попытаться. Все, что я чувствую… то, что я чувствую, а именно эта нить, стягивающая наши души, она так тонка, она привязана к особым, далеким, безумным воспоминаниям. Я следую ее путем, чтобы вернуть то, что однажды было у меня отнято. И я живу воспоминаниями о тех днях, когда для меня еще не было слишком поздно все исправить.

— Пусть те воспоминания будут светом в тебе.

— Светом? Во мне никогда не было света. Я слишком темна даже для твоего понимания темноты, а ведь ты привык жить в ней лишь с тусклым огоньком, обжигающим руки и бросающим ледяные блики на стены твоей темницы. А я давно должна была обратиться в камень за все, что совершила. За каждый свой шаг. За самую вероятность своего пробуждения.

— Боюсь, кем бы ты ни была, чем бы ты ни была, что бы ни сделала, мне не выпутаться из твоих сетей. Я застрял в липкой паутине, и яд проник в мою кровь, и более я не в силах пошевелиться. Мне не сбежать. — он приблизился к Джине, и она опустила голову, возводя границу между собой и той слабостью, что рождало в ее сердце каждое движение этого существа, но даже сквозь невидимый, но плотный барьер проникало тепло человеческого тела. И все пленило ее в этот миг, от теплой гладкости кожи до движения позвонков и мускулов, от звука крови, текущей по венам, до их голубых нитей, протянувшихся под тонкой полупрозрачной оболочкой.

— Сломленный, обессиливший странник. — прошептала Джина, не поднимая головы. — В этом наше сходство. Мы не знаем своего места и отказались от собственного имени.

Оба долго еще стояли неподвижно, что изваяния, что скалы, скрещенные ветром, что замерзающие стебли, не прогибаемые холодом, что два иссушенных цветка, черпающих силы друг у друга, но давно потерявших корни в бесплодной земле.

— Произнеси свое имя. — потребовала вдруг Джина голосом холодным, как заледенелая сталь.

— Имя? — Джеймс вздрогнул, и вены его стянуло болью. Память его восстала и сдавила горло своими иссушенными пальцами.

— Назови мне имя, данное тебе при последнем рождении. — отстранившись от него попросила Джина, и в глазах ее холодом проявилась кровавая глубина.

Джеймс беспомощно взирал на нее с минуту, а потом, в бессилии опустив руки, чуть приоткрыв рот, чуть слышно произнес:

— Джаред. — и тысячи игл вонзились разом в его голову, разрывая оковы памяти, и тело его онемело от боли. — Джаред. — повторил он шепотом, и каждая частица его тела сжалась, и кровь прилила к сердцу, лишая его кожу краски.

— Джаред. — эхом прошептала Джина. — Я знаю, к чему была вся эта ложь. Но не нужно более. Раз ты явился в этот город и сделал свой шаг навстречу этой смерти, ты должен был предполагать, что тебе придется принять отказ от рабского прошлого, соединяясь с реальностью собственной жизни. — она подняла голову, рассматривая его лицо так, словно видела его в первый раз. — Я вижу в твоих глазах отражение далеких звезд. — произнесла она, и цвет их для нее непрерывно сменялся — то наливаясь чернотой, то бледнея до едва зеленого.

Ресницы Джареда дрогнули, но он не отвел взгляда. Зрачки его сузились от лучей солнца, вычерчивающих целый мир в каскадах его радужки. Он прикоснулся холодными пальцами к пальцам Джины, впитывая ее спокойное тепло. Душа его раскрылась, и он впервые за долгое время ощутил себя собой. В попытках обмануть непостижимое существо он не смог одержать победу, и, сдавшись собственному поражению, решился следовать до конца за своим спасителем. Не получив ответа на свое прикосновение, он отступил на шаг, и, спустя мгновение, тихо, чуть слышно ступая, путники скрылись среди деревьев, чтобы более никогда не вернуться к холодному тенистому, отмеченному кровью водоему в сердце вечного леса.

7

19 октября

Утро разгоралось, обнажая сны, и город просыпался под холодными лучами солнца, пока два путника продвигались по ветвящимся переулкам назад, чтобы закрыться от света в стенах своих комнат. И Джаред, страдая от того, что каждый миг возвращался к своему прошлому, не мог терпеть более этого города, беспрестанно терзая себя за то, что трусливо прятался все это время, скрывая собственное имя и собственную сущность под фальшивой оболочкой, а Джина не могла не признавать той боли, с которой вела это существо на смерть, которой он не заслуживал, потому как ни единой каплей невинной крови не были запятнаны его руки. Оба шли в тишине, различая лишь звуки собственных шагов и нарастающего шума пробудившего города. Душам их и сердцам нелегко приходилось в холодной войне ветров, что затеялась внутри их сознания и набирала обороты.

Улицы уже наполнялись людьми, но свет их жизней не привлекал путников, и они молча брели, не замечая мира вокруг, мимо холодных витринных стекол, мимо позвякивающих дверных колокольчиков, рассекая безликую массу толпы. И среди многоцветного шума лишь один прилавок привлек блуждающее внимание Джареда. Он остановился, и Джина разглядела в его глазах вспышку холодного, полуосознанного ужаса.

— Фарфоровые куклы. — прошептал Джаред, застыв на месте, и рука его потянулась к прозрачному зеркалу витрины. — Пустые глаза сверкают янтарем, и бледный фарфор их рук мертвенного цвета. И в глазницах — осколки древнейших звезд. Создания, обошедшие смерть, холодные и полые. — то, как произнес это Джаред, заставило Джину вздрогнуть: однажды, давным-давно, так описывали созданий далекого холодного и туманного края, так описывали народ, к которому сама она принадлежала.

— Что ты видишь в их облике? — спросила она, неотрывно всматриваясь в холодное фарофоровое лицо с янтарными глазами, обрамленное черными локонами.

— Древность, сон, смерть. — и глаза Джареда сверкнули, и вспышку эту можно было сравнить с искрой падающей звезды.

— Тебе стоит пойти со мной. — произнесла Джина, касаясь запястья Джареда. Ее тихий голос заставил его оторваться от витрины и последовать за нею.

Великое и странное происхождение этого потерянного существа, этого пленного демона, великая его тайна, которой он поделился бы, будь это в его власти, вновь сковало сердце Джины, и мысли ее принадлежали теперь только этому. Кровь в сердце зверя. Дьявольский поток тянул ее к погибели, и едва ли иная тайна могла коснуться ее так, как коснулась эта. Ощущая в Джареде осколок того, что ей непременно придется вырвать из его груди, она чувствовала, как сердце ее впервые за долгие годы поддается разрывающей его на части боли. Она могла надеяться лишь на то, что, пройдя сквозь все грани метаморфоза, в его теле сохранится жизнь.

Сейчас Джина ощущала себя так близко к звездной бездне, к древности, далекой от поверхности этой планеты, как ощущала много веков тому назад, когда сердце ее страдало особенно; одинокое, покинутое теплом сердце, оставленное в недрах этого чужого тогда ей мира, мира прекрасного, но растущего слишком быстро, чтобы она успевала насладиться мгновением тысячелетия. И вот снова та самая вечность, облаченная в теплое человеческое тело, так близко, и сердце этой вечности бьется (как долго?) в ритме бесконечного ожидания свободы, которую она, Джина, способна ему подарить. Протянуть руки, коснуться шелковой кожи, подвижной плоти мускулов, мягких волн его волос. Так близко сейчас к ней эта вечность, словно она снова там, где мир сильнее и больше, вечно молодой и надежно хранимый, там, где она желанный и благородный гость, а не униженная изгнанница, вынужденная скитаться по мирам до дня решающего приговора.

И она протянула руку и провела кончиками пальцев в черных перчатках по линии вен на руке Джареда, ощущая, как потоки крови расширяют стенки его сосудов, и она услышала звук, с каким каждая капля проносится по каналам в его теле и возвращается к сердцу — источнику.

Глаза Джареда снова оказались погружены в тягостную муку сероватого взгляда Джины, и тогда, когда хмурое небо вокруг ее зрачков преобразилось в светлую нежность весны, Джаред осознал, что движется за Джиной следом по узкой улочке, ведущей к ее дому.

Они оказались в одном из кварталов старого города с домами шаткими и стоящими так близко друг к другу, что можно было с легкостью перебраться с одного окна на противоположное. Они скромно тянулись вверх на несколько этажей и заканчивались лепным карнизом, поддерживающим крышу. Внутри дом оказался неуютным, темным и словно бы необитаемым, но отовсюду раздавались шорох шагов и лязг посуды, но ни одного человека Джаред не узрел, как бы ни пытался он вглядеться в мерцающий полумрак.

Лестница зловеще поскрипывала под тяжестью шагов, тихо ворчала и шевелила корявыми досками, и расшатанные перила глухо трещали, пока Джаред продвигался вверх, крепко хватаясь за них. Джина прошла вперед и отворила дверь в комнату, приглашая Джареда войти.

Комната ее оказалась довольно тесной и темной, не много отличающейся от той, где жил сейчас сам Джаред, и из всей обстановки внимание привлекала лишь большая коряга в темном углу, напоминающая выщербленный дуплистый ствол древнего дерева, и на его редких скорченных ветвях, извиваясь и шипя, вытягивала свое тело гигантская змея, черная, как безлунная полночь, и покрытая сверкающей, как кристалл, кожей.

— Ты боишься ее? — спросила Джина, подойдя к змее и позволяя ей оплетать свое тело. — Она не причинит тебе вреда. Она чувствует, что ты не человек и распознает в твоей душе осколок настоящей силы. — в ответ на эти слова змея соскользнула с Джины и подползла к ногам Джареда.

— Она знает о твоей природе, но, как и я, не видит множества скрытых граней, что так странно вывернуты в тебе. — произнесла Джина. — Быть может, ты признаешься мне в том, что тебе известно. Быть может, это сможет помочь мне спасти тебя.

— Они не позволяют мне говорить. — Джаред ощутил, как легкие его сжались от боли. — Но боюсь, даже если бы я мог, сказать мне было бы нечего. Я потерян в этой неизвестности. Единственное, что я точно знаю, так это то, что, как только нога моя ступила в этот город, я должен был отыскать своих братьев. Но я не сделал этого. И знаешь, из всех терзаний моей души, это ощущение полнейшей беспомощности в стенах Эдинбурга самое сильное наказание.

— Ты не помнишь их лиц? — Джина заглянула в его глаза, в попытках разглядеть что-то в их глубине, скрытой в холодном полумраке комнаты.

— Я не помню их лиц. — эхом отозвался Джаред, и конечности его онемели в попытке разорвать узы собственного бессилия.

— Когда придет время, ты их встретишь. — Джина отошла в темный угол, и Джаред смог приблизиться к окну, тусклым светом освещающему комнату.

Он видел, как в окне дома напротив, где ветер задевал дыханием занавески, возникла темная фигура, но вскоре исчезла за дверью. Он все ждал, пока она снова появится там, но ничего, кроме мерцания лампы на подоконнике не тревожило в комнате пустоту.

— Сегодня меня ждет встреча, к которой я готовилась очень долго, Джаред. — голос Джины разорвал тишину. — Совсем скоро мне предстоит увидеть своего давнего врага и одолеть его. Я чувствую, что я сумею, и рука моя не дрогнет. Но сейчас я прошу тебя мне помочь.

— Я сделаю, что угодно. — отозвался Джаред, неотрывно глядя в окно.

— Сразись со мной. — Джина встала за его спиной, смерив взглядом его высокую фигуру. — Попытайся меня одолеть. — прошептала она. — Не всякому это под силу, и если ты сумеешь прижать лезвие к венам моей жизни, еще одна карта откроется мне. Ты сделаешь ход, и я поймаю тебя. Я разгадаю тебя раньше, чем ты разгадаешь меня, и так будет правильно. Так будет безопасно.

— Безопасно? — переспросил Джаред, сопротивляясь взгляду Джину.

— Быть может, ты и есть тот самый зверь, тот самый демон, которого мне стоит опасаться. Быть может, в глубине твоей запертой памяти лежит мысль о моем убийстве. Быть может, ты мой враг. В твоей власти помочь мне открыть тебя, чтобы спасти. Или уничтожить.

— Я согласен. — произнес Джаред, но в ту же минуту пожалел об этом. Он плохо представлял себе, как сможет сражаться с ней здесь и сейчас, принимая всю ее хрупкость, поставленную против всей его силы.

— Не думай о сохранности моей жизни, Джаред. Убить меня ты не сумеешь, как бы ни пытался. Не каждый в силах причинить мне боль.

— Как ты собираешься сражаться? — спросил он, не различая в ее руках оружия, на что Джина ответила взглядом, оставшимся ему не ясным. Она сняла со стены что-то, напоминающее ножны и протянула их Джареду. — Клинок? — спросил он, взявшись за холодную рукоять и ощущая в своих руках сбалансированную тяжесть.

— Он принадлежал воину, которого я одолела в бою. Это оружие на многое способно.

Джаред вытащил клинок из ножен, и свет лезвия, созданного из материала, едва ли напоминающего обыкновенную сталь, ослепил его на мгновение. Он приложил острие к кончику пальца, и на коже его тут же выступила кровь.

— В жизни не видел более острого лезвия. — произнес он. Длина клинка была гораздо меньше, чем ему требовалось для той техники боя, к которой он привык, но это оружие словно вросло в его руку. — Кто его создал? — спросил Джаред, ощущая, как рукоять изгибается, подобно глине, по форме его ладони.

— Одна малочисленная раса со спутника из соседней системы. Они жили там только благодаря добыче ценного металла со свойствами, позволяющими ему буквально свободно трансформироваться, при этом оставаясь прочнейшим из всех известных нам тогда веществ.

— Что с ними стало?

— Их уничтожили. Вместе с их спутником. Он был безжизненным сосудом с единственным ценным веществом в себе. Поверхность его была непригодна для жизни.

— Ради чего они погибли? — Джаред ощутил, как лезвие клинка отзывается болью при упоминании его создателей.

— Новая раса вооружения. И мой клинок — одно из тех сокровищ, что сохранилось с тех далеких времен. — она вытянула правую руку, и словно из воздуха в ее ладони материализовалась быстро перетекающая из одной формы в другую кристаллическая масса, и в несколько мгновений лезвие клинка собралось и предстало перед Джаредом во всей своей магнетической опасной красоте. Лезвие походило на матовый кристалл, в глубине которого растекались чернильные потоки, смешивающиеся с кровью. Он чувствовал, что это — бесконечная трансформация вещества, ради которого были уничтожены жизни, и вся боль умерших и вся сила того, кто сжимал рукоять, проходила сквозь вечные волны энергии и восставала в глубине тонкого изящного оружия.

— Элиндор. — назвала имя клинка Джина.

— Элиндор. — Джаред произнес это с благоговением, ощущая вибрации воздуха, рассекаемого изящным лезвием. Он повторил это еще раз, и в памяти его стали возрождаться образы глубокой древности, когда сильнейшие расы сталкивались в противостоянии и погибали, оставляя после себя свои величайшие творения.

В левой руке Джины возник еще один укороченный меч, подобный Элиндору. Форма обоих была необычна, и Джаред едва ли встречал когда-либо нечто подобное. Он не мог дать точного определения, что за оружие было перед ним, но в том, что мечи не парные он был уверен совершенно, однако Джина использовала их одновременно по причине, ему не совсем понятной.

— Попытайся одолеть меня, Джаред. — произнесла Джина, принимая оборонительную позицию. — Я хочу увидеть, кто ты.

И в следующий миг клинки со звоном столкнулись, и завязалась борьба, подобная вспышке молнии, подобная мерцающему шторму, и каждая секунда в ней казалась равноценной вечности, и тонкие раны, что оставляли легкие касания тончайших лезвий, кровоточили, но не доставляли боли. Сталь звенела, и в глубине клинков Джины разливалась тьма, смешиваясь с кровью, и все большим сиянием наполнялись они и мерцали в полутьме комнаты.

Техника боя, применяемая Джиной, была не знакома Джареду, но он ловко парировал ее удары, и в глубине его памяти возрождались живые картины того, как сам он, обладая силой гораздо большей, чем была доступна ему сейчас, обучался тем же невероятным по своей изящности приемам под темными сводами храмов где-то в глубине иных миров.

И звезды на мгновение предстали перед его глазами, тысячи и тысячи сияющих в вышине звезд, но с каждым мгновением они тускнели и угасали, оставляя черные пропасти в небе, и вот последняя звезда протянула к нему в прощании свои лучи и погибла, затянувшись тьмой. И холод сковал Джареда, и он осознал, что стоит на заснеженной вершине далекого мира, спрятанного в глубине одинокой галактики, и мир этот мертв, и все в нем покрылось льдом и туманом. И города разрушились под тяжестью снега и порывами ветра, и все живые существа до последнего отдали свои души Источнику и вросли в многолетний лед.

Джаред открыл глаза, ощущая, как капля крови стекает по его щеке, и за мгновение до того, как тонкое лезвие меча Джины опустилось на его лицо, остановил его. И Джина схватила его за запястье, вывернула правую руку и опрокинула его грудью на комод. Сражение закончилось, и, поверженный, Джаред с трудом дышал, ощущая запах крови в воздухе, ощущая, как она заливает его лицо и просачивается сквозь губы, попадая на язык.

Джина склонилась над ним, прижимая правую руку к тонкой ране на шее, и кровь ее струилась, опускаясь на кожу Джареда. Ее ладонь касалась тонких волн его волос, и она ощущала жар его склоненной тяжелой головы. Отложив оружие в сторону, она провела рукой по его взмокшим волосам, перебирая пряди, в которые впиталась кровь.

Джаред вздрагивал от ее прикосновений, сломленный, поверженный, и не находил сил вырваться из этого плена. Он начал чувствовать боль в запястьях и ранах, и, сдавшись окончательно, разжал пальцы, выпуская рукоять меча.

— Они отобрали твою силу. — прошептала Джина у него над ухом. — Обладай ты всей своей мощью, и наше сражение затянулось бы на целую вечность. — легким дыханием она коснулась его затылка и отстранилась, позволяя Джареду вдохнуть.- Я всегда была слабой, Джаред. Слабее остальных. — произнесла Джина, зажимая кровоточащую рану на шее. — В своей наивности я полагала, что иные пути, кроме ненависти помогут мне стать сильнее, и я училась сражаться с честью, тогда как честь никогда не побеждала страха. И тогда, когда тьма в моем сердце взяла верх, тогда, когда первая кровь пролилась мне на руки, я осознала, что только ненависть и боль способны придать мне сил. И я покорилась темноте, осознанно избирая этот путь, и все во вселенной причиняло мне боль, и через эту боль, разрывающую меня на части, я обрела свою силу. Я обрела свою силу кровью. Я плохой герой, Джаред. И если ты стремишься к свету, если в твоей душе есть осколок надежды когда-нибудь узнать, что значит быть свободным от боли, то тебе предстоит избрать иной путь. Не меня. Я потеряна в бесконечности веков, и моя жизнь имеет не больше смысла, чем любая иная, и это значит, что она не имеет его вовсе. И в ней столько боли, что, раздели я ее по капле между всеми существами этой планеты, и они вмиг станут несчастны.

— Для меня нет иного пути. Ты — единственная тропа в беспросветной неизвестности моей жизни. — ответил ей Джаред, выпрямляя спину. — Я не иду туда, где мерцает надежда, потому как любая надежда для меня не более, чем ложь. И если ты ведешь меня на смерть, я добровольно последую за тобой. Даже если у меня будет иной выбор, я чувствую, что должен идти туда, куда движешься ты сама.

Джина ничего не ответила. Она касалась его руки, и пальцы ее подбирались к широкому запястью, отмеченному синими выпуклостями вен. Застыв на секунду там, где можно было почувствовать пульс, она отняла руку и заглянула во влажные сияющие глаза Джареда, различая темные струны среди кристаллов зеленого цвета.

— Мы встретимся на рассвете дня, Джаред. — прошептала она. — Но не ищи меня сегодня, не следуй за мной. Это все, о чем я могу тебя сейчас просить.

— Едва ли я в праве обещать тебе это. Боюсь, искать тебя в ночи, при свете дня, в тумане и в рассветной тиши, в сумерках городов, в воздухе гор — это все, на что сейчас способно мое сердце. Мне некуда больше идти, мне не за кем больше следовать. — и с тяжкой болью он оставил ее одну, в полумраке комнаты, полной теплой жизни, в полумраке ожидания и холодной тоски. Он ушел.

8

19 октября 1849

Остаток дня Джаред провел в стенах своей комнаты, изучая найденный символ, призвавший его, в попытках определить его происхождение. Многие вопросы тревожили его сейчас, и прежде, чем найти ответ, ему предстояло правильно задать их. Чувства его подводили; он всматривался в линии и изгибы символа и не мог дать точного определения тому, что тот рождает в его душе и памяти, кроме того, что является для него призывом. Он только чувствовал жизнь в его глубине: он словно бы дышал, словно бы обладал сердцем и кровью, но непременно нес в себе смерть.

Джаред видел руну в ломанных линиях символа, но тот не желал открывать ему все свои тайны, выворачивать грани и проливать свет на то, что произошло. Зачем были совершены убийства — вот, что единственно было важно сейчас. Кто совершил их едва ли теперь имело значение. И Джаред чувствовал, что смерть, возвратившая его в этот город, была лишь предзнаменованием, и нечто великое готовилось восстать из пепла, и нечто великое должно было произойти. Он ощущал сердцем, как вселенная разрывается на куски, и, где бы он сейчас ни находился, смерть окружала его, и он видел, как погибает мир, как закат его существования превращается в вечную ночь, и все теряет значение, растворяясь в чернильной темноте.

Джаред закрывал глаза и видел, как потоки крови срываются с неба и обращаются в лед в своем падении к земле. И острые ледяные иглы ранили его кожу, обнажая то, что скрывалось под его человеческой оболочкой. И он чувствовал силу в своей груди и восставал, подобно пламени, и обращал свет во мрак, ведомый бледной рукой демона.

Он открывал глаза и чувствовал, как тело его пробирает дрожь, и беспомощно хватался за волосы, снова и снова всматриваясь в ломаные линии символа на обрывках ткани, и, подобно полотну, мысли его сшивались воедино, но каждый раз расходились, и рваные края их начинали с болью кровоточить.

Безрезультатно проделанная работа изрядно воспалила Джареду голову, потому ближе к вечеру он решил выйти из своего убежища. В городе стояла ясная погода, совершенно не изменившаяся с утра, такая же приторно прохладная, влажная, с запахом пыли и мокрой земли. Джаред набирал полную грудь воздуха, и впервые за долгое время не ощущал боли. Должно быть, близость Джины, ее энергии смогла на время защитить его от мучений.

Он думал о том, что испытывал, когда она находилась рядом, и мысли эти пугали его, но у него не хватало сил остановиться. Это доверие, эти чувства к Джине казались первородными, будто бы с самого первого вздоха они были в его воспоминаниях, в его памяти, скрыты глубоко в его сердце.

Он находился словно в полудреме, бродил по улицам в каком-то чаду, обессиленный, потерянный, искомый всеми бедами, но доступный лишь грезам и всполохам желаний. Казалось, что его не останавливают стены, и он проходит сквозь них, словно призрак, ведомый далеким огнем в ночи; что он путник, среди дремучих лесов отыскивающий дорогу к дому.

Он умирал от жажды, которая едва ли до этого была ему знакома; изголодавшееся сердце его еле билось, и ноги подкашивались, и мысли сбивались в извечной борьбе чувств. И Джаред беспрекословно следовал своим страстям, и каждая новая мысль рождала в нем все большую смелость, но вместе с тем добавляла его телу робости, отнимая дар речи и заставляя щеки покрываться алыми пятнами смущения. Противостоять этому Джаред не мог. Он шел ко дну, как брошенный в реку камень, как любой человек, совершенно потерявший голову.

Джаред бежал куда-то от окраины, к людским домам, туда, где он мог почувствовать вокруг себя жизнь. И тело его не слушалось, и он будто бы вспоминал, как надо правильно переставлять ноги. Вокруг его головы вилось кольцо, словно бы засвеченной ленты изображений, где с трудом можно было разобрать отдельные части рисунков, но общая смутная картина все-таки выстраивалась в голове.

Мимо него мелькали в сумраке прохожие и кэбы, и огни людских сердец согревали его сейчас, но рядом с ними он еще сильнее ощущал, как тонет в своем бесконечном одиночестве.

Ночь плыла еще далеко, но день уже был испепелен закатом до цвета черной золы; воздух был пряно-янтарным, в нем витала приторная свежесть тления и увядания, а земля нежилась в прохладе ветра, пробегавшего по ее теплому лиственному одеялу. Улицы еще были оживлены, по ним бродили вечные одноликие прохожие, как будто бы жизнь их протекала по кругу в бесконечных переулках, и лабиринты их были комнатами одного большого дома.

Джаред все шел, ведомый предчувствием, и полагался лишь на него. И вот уже тени начинали сгущаться над его головой, но, пока воздух оставался прозрачным, он неуклонно двигался вперед. Остановившись за углом какого-то дома на одной из наиболее пышных улиц города, он стал наблюдать за шествием богато наряженных дам и молодых людей.

Джаред стал рассматривать собравшихся с приличного расстояния, оставаясь вне досягаемости взглядов. Необъяснимое предчувствие не позволяло ему сдвинуться с места, и он застыл в ожидании, ощущая, как невидимые нити крепко стягивают линии его вен.

Он неотрывно следил за перемещающейся толпой, и терпение его, в конце концов, было оправдано: спустя какое-то время у ворот дома остановился кэб, из которого вышла, пытаясь тут же слиться с толпой, Джина, и ее с трудом можно было узнать в аккуратном светлом платье и с тонкими локонами, собранными на затылке. Она предстала в сопровождении послушно следовавшего за ней джентльмена, чье лицо и темные, тяжело рассыпавшиеся по плечам волосы, и высокая фигура пробудили в Джареде тонкие нити воспоминаний. И он следил за этим человеком в отчаянной попытке разорвать оковы памяти, но, как оказалось, безрезультатно.

Он стоял неподвижно и не верил, что может шевелиться. Странные порывы и желания точили его изнутри, срезали пласты души тонкими лезвиями, и что-то вытягивало из него всю кровь, все жизненные силы. Непобедимое всепоглощающее ощущение наполненности — оно разрывало его грудь, и сердце кровоточило, но билось так громко, что казалось, его бой слышно на другом конце улицы.

Джаред был потерян и необыкновенно одинок в своих страданиях, так, что едва ли мог дышать. Но он неумолимо двигался к пропасти и ослабевал, наблюдая за Джиной, решительно продвигавшейся между людьми вместе с сопровождавшим ее мужчиной. Наконец, он выдохнул шумно и тяжело, с болью, неугомонно терзавшей его, но более всего — с тоской. Наблюдая за Джиной издалека, он чувствовал, что несчастен, как никогда в жизни.

Джина выглядела очаровательно, но не каждого из собравшихся могла обмануть ее хрупкая оболочка, ее мягкие формы. Они чувствовали ее силу, ощущали опасность, таящуюся в каждом ее движении. Кто-то с опаской смотрел на диски браслетов, обхватывающих ее тонкие запястья, и Джаред подумал, что, должно быть, именно так Джина хранит свое оружие в этом времени — превратив его в незаметные стальные обручи, в любую секунду готовые обратиться смертоносными клинками.

Время шло, и вот толпа незаметно растворилась: все до единого вошли внутрь здания. Странно озирающийся охранник торопливо запер дверь за последним гостем, а ключ, лишь только был он извлечен из замочной скважины, рассыпался ржавчиной в его мозолистых руках.

Джаред вышел из своего укрытия и двинулся прямиком к воротам, беспрепятственно добрался до дверей дома по мощеной камнем дорожке и приблизился к охраннику, издалека принявшему его за опоздавшего гостя. Но, лишь только Джаред оказался достаточно близко для того, чтобы демон смог почувствовать странные волны его энергии, между ними завязалась борьба, решившаяся, однако, слишком быстро: Джаред с силой ударил демона головой о стену, отчего тот мгновенно лишился сознания.

Обыскав карманы охранника и не обнаружив ключа, Джаред попытался отпереть замок отмычкой, но, как он и ожидал, сделать этого ему не удалось. Тогда, укрывшись в тени торца здания и наблюдая оттуда за перемещавшимися вдалеке по саду демонами, Джаред приметил низко расположенное окно, находящееся как раз там, где подобраться к нему было хоть и затруднительно, но вполне возможно.

Он оттолкнулся от дерева, укрывающего его движения от посторонних глаз, ухватился за выступ и подтянулся к окну, осторожно заглядывая внутрь. Там во мраке, который разрывало лишь алое пламя свечей, в совершенно чудовищном обряде собрались все присутствующие, и каждый из них преклонился, опустившись на колени и спрятав голову в ладонях. Он не слышал слов, которые они произносили, но чувствовал, как воздух дрожит от энергии, волнами расходящейся в его частицах и направляемой к живой цели.

Джаред разглядел Джину и ее спутника, пробирающихся среди склонившихся демонов так, словно выискивали среди них кого-то. Он успел заметить две фигуры, крадущиеся к ним, и холод страшного предчувствия окутал его сердце, но в этот момент его руки ослабли, и он рухнул на землю. Поспешно вскочив на ноги, он кинулся к дверям.

Его переполнило чувство тревоги, сравнимое только с тем страшным ощущением, когда беглец начинает различать на своем затылке дыхание того, от кого он бежал. Джаред с силой ударил в двери плечом, на что те ответили лишь едва различимым скрипом, и тогда он ударил снова, с еще большей силой, и в момент последнего отчаянного толчка его сознание вдруг прояснилось, словно бы тучи обнажили небо, и лучи его силы и его памяти осветили ему дорогу.

Дверь сдалась под последующим ударом, и Джаред влетел в залу, полную демонов Но Джина не успела обернуться и увидеть его: в ее спину плавно, медленно вошел клинок. Джина встрепенулась, осела, и тело ее пронзила тонкая вспышка, и она бы расщепила ее на части, она вырвала бы и растерзала ее душу, но иная нить, невидимая, неразрывно соединявшаяся со своим повелителем, тончайшая, неуловимая и меткая, заставила мгновение замереть и обратила время вспять. Джаред открыл глаза и осознал, что совершил то, что не могло остаться незамеченным его мучителями — примерил ту силу, которой он обладал и использовал лишь для того, чтобы выполнять их приказы.

Джаред почувствовал слабость в коленях, и в глазах его на мгновение потемнело, и только страх помог ему остаться в сознании, быстро выбраться из дома и, смешавшись с толпой, добраться до Джины.

— Я видел твою смерть. — произнес он тихо, склонившись над ухом Джины, и руки его задрожали. — Я видел, как жизнь покидает твое тело. Ты должна уйти отсюда.

— Я просила не следовать за мной. — ответила Джина, не поворачивая головы.

— Я спас твою жизнь. — голос Джареда звучал беспомощно.

— Меня не так просто убить. — Джина заглянула в его глаза, и взгляд этот сказал ему больше, чем любые слова. — Никакое оружие не может победить меня, но может причинить вред, лишить меня сознания… — все же добавила она тихо.

— Зачем ты здесь? — спросил Джаред, ощущая слабость во всем теле.

— Ты знаешь, зачем. И ты должен уйти.

— Если ты войдешь в этот дом, все повторится, Джина. У меня не хватит сил спасти тебя снова. Я не смогу.

— На этот раз тебе не придется. — Джина вздрогнула и оглянулась, примечая тень, растворяющуюся в сумерках. — Он почувствовал меня.

— Джина! — Джаред потянулся к ней, но она быстро исчезла в толпе, оставляя его наедине с джентльменом, который ее сопровождал.

Джаред в бессилии опустил руки и пошатнулся от слабости, сковавшей его конечности. Он поднял глаза на спутника Джины, встречаясь со взглядом его непроницаемо темных глаз, и что-то вздрогнуло в его душе, разрывая путы памяти. Кровь в мгновение отхлынула от его конечностей.

Джаред выпрямился, и холод пробежал вдоль его позвоночника, и каждый нерв застыл, сжатый болью. Джаред всматривался в лицо стоящего перед ним человека, и каждая линия в его образе казалась ему знакомой. Сквозь тени прошедших лет просочились смутные воспоминания и проникли потоками яда в самое сердце.

— Кто ты? — спросил Джаред, ощущая, как дрожит его голос. Он стоял в сгущающейся сероватой тени, в то время как тело его собеседника окутала полоса мрака.

— Кто ты? — эхом повторил тот, не отрывая взгляда своих темных глаз от бледного лица Джареда.

— Дориан? — почти прошептал Джаред, чувствуя горечь на языке. — Это ты, Дориан?

— Так много времени прошло с тех пор. — услышал он ответ в то время, как слезы вступили у него на глазах. — Что за шутка судьбы свела нас здесь и сейчас?

— Это и правда ты? — прошептал Джаред, не решаясь сдвинуться с места. — Дориан, ты узнаешь меня? — он протянул к нему руки, но холод брата обжег его пальцы. — Дориан? — вырвалось у него в бессилии, и тогда он почувствовал, как его заключают в жесткие и ледяные объятия.

— Я узнаю тебя, Джаред. — услышал он у себя над ухом. — Я тебя ждал.

И Джаред закрыл глаза, вновь ощущая себя ребенком, потерянным, уничтоженным, но более не одиноким. Он крепко прижал брата к груди, так, что мог почувствовать, как бьется его сердце, и сжимал его во объятиях до тех пор, пока не осознал, что улица опустела, и только они двое остались стоять неподвижно, подобно соляным статуям, в прохладной тени вечера, готового в любое мгновение превратиться в ночь.

Тогда Дориан отступил, отдаляясь от брата на шаг в попытке увидеть его суть, глядя сквозь человеческую оболочку. И взгляд его пронзил тело Джареда, вырывая образ его души и представляя Дориану то, чем единственно теперь являлся его брат. И Дориан был напуган и ошеломлен тем, что увидел.

Пред ним стояло существо, чьи глаза были глубоки, как вечность, и синий мрамор кожи блистал и трескался от мудрой древности, коснувшейся его, и за спиной его мелькала тень сложенных эфирных крыльев, черных, как самая страшная бездна, и в тонких жилах их мелькал огонь, как тончайшие потоки лавы мелькают меж скал, когда глядишь ты на них с высоты птичьего полета. И прекрасное лицо, прозрачное, словно высеченное из белого нефрита, выражало нечеловеческую скорбь. И этот образ испугал Дориана, и он оставил его и не решался более заглядывать так глубоко в эту душу.

Из тени, скрывающей его лицо, он смог теперь рассмотреть Джареда, и вспомнить, какими были его глаза: лучезарно зелеными, с карими лучами, с желтыми играющими в глубине, бликами; Дориан вспомнил, что волосы его брата обрамляли лицо его беспорядочно струящимися волнами, сухие, непослушные, с редкими рыжими и желтоватыми подпалинами, волосы мягкие на ощупь, впитавшие в себя влажный воздух и жар солнца, растущие в том направлении, какое укажет им теплый ветер. Он увидел бледную кожу с россыпью светлых веснушек на носу и щеках, узнал тонкие и мягкие черты лица и совершенно беспомощный взгляд.

Он слышал, как Джаред называет его по имени, но не откликался, и лишь только изучал его лицо так, словно совсем скоро вновь расстанется с ним, на этот раз, должно быть, навсегда. И в нем мешались все самые странные чувства, которые только были ему доступны. Он ощущал себя деревом, наполовину скрытым тенью могучего своего отрока, и это ощущение рождало в его сердце страх.

Секунды текли, и в то самое мгновение, когда, как показалось Джареду, Дориан смог проникнуть в самую глубину его тайны, судорога свела его конечности, и он ощутил не сравнимую ни с чем боль, всепоглощающую, оставляющую пустоту в груди, и сжигающую эту пустоту другой такой же.

Боль остановила на минуту его сердце, и кровь замерла в жилах, и даже стона не сорвалось с его губ, налившихся синим пламенем, когда он повалился на землю.

9

19 октября 1849