Бесплатный фрагмент - ​Тень Индры

Благодарность

Задумавшись обо всех людях и прочих существах, которые оказали помощь в написании книги, я понял, что придется углубиться до момента, когда из пупа Господа Вишну вырос лотос, на котором восседал Брахма. Осознав, что при всем желании отблагодарить всех существ бесконечной сансары, включая всех тех, кто уже безнадежно занирванил, не удастся, я решил, что остановлюсь только на одном человеке, без которого она бы не состоялась. Моя бесконечная благодарность достается Алисе Альвари, которая взяла на себя роль редактора и проводника (она вела меня за руку через всю черную ночь рождения себя как писателя), когда главный герой Марс еще даже не существовал, когда я даже не мог принять, что либо отваживаюсь, либо говорю: а да ну его…

В те допотопные времена, примерно в начале 2022 года, будущая книга лежала в непонятных нечитабельных зачатках. Существовали соединенные одной сюжетной линией рассказы с пространными, ведущими в глубины мироздания сентенциями и такими глубоко философскими и субъективными улетами, что мои робкие попытки сделать что-то складное из этих рассказов приводили лишь к тому, что я глубоко и разочарованно вздыхал и закрывал компьютер. Когда же Алиса прикоснулась к тексту, случилось волшебство: во-первых, я принял свое авторство; во-вторых, текст стал оживать и дышать, пыльные и безобразные дорожные заметки обрели целостную концепцию, в них появились авантюра, приключение, драйв.

История рождалась из наших разговоров и погружений в Неведомое. Из этих обсуждений и психологических сессий вышли удивительные персонажи: Альтер Эго — главный герой через десятки лет, мятежник и пролетарий Че Гевара, драчун и противовес утонченному Марсу-интеллигенту. А также родилась основная тема и интрига: что Марса сделали агентом, заставили принять роль важного действующего лица в уходящей в глубь тысячелетий мистерии, старинной разборке надмирских сил. И отправили практически в безнадежный бой с мумией его прежних воплощений.

В конце этого приключения, когда очищенный текст начал проступать сквозь бесконечные заносы повторений, именем нарицательным стали убого фаллические «вонзившиеся в небо скалы». Ну, несмотря на тошноту, мы справились даже с ними!

Алиса, благодаря тебе родился Марс, самозванцу отхватили его стальные причиндалы, и возник Индиано Макс!

ПРОЛОГ

— В сокровищнице сознания, скрытой внутри нас, сплетенной из наших глупостей, бесконечных раздражающих ошибок, пустоты никогда не начавшейся жизни, осуществленных и саморазочарованных грез, мелких претензий ежесекундно умирающего мира, царят бесконечные обещанные нам вселенные. В этой пустоте, где никогда ничего не удается, где никогда ничего не начиналось, — тихая гавань счастья. — Говоривший сдался тяжести кружки пива в руке и мягко поставил ее на лакированный стол светлого дерева, отражавший его усы и синие глаза.

Речитатив принадлежал сидевшему в углу открытого бара незнакомцу. Слова прошли через него, словно поток. После этого открылось пространство тишины, как будто в лесу пролился ливень, заставив замолчать жужжание жуков, пение птиц и шорох листвы.

Незнакомец вытянул сигару, проходившая мимо барская девушка с обтянутым красной юбкой задом выхватила зажигалку и, отпустив чарующую улыбку, дала ему закурить. Мужчина, которого за шляпу и усы я тут же окрестил десперадо, проводил благосклонным взглядом ее удаляющиеся прелести, заметно искривлявшие восприятие пространства и времени у мужской клиентуры. Выдыхая дым, он созерцал девушку, наделяя ее красоту каким-то другим смыслом. Это совпало с неожиданным дуновением ветра и создало странный, пронизывающей свежестью диссонанс.

Его глаза пробежались по ресторанчику и уперлись в стенд с брошюрками отелей, спа, курсов по стрельбе, полетов гиббона, картинга, рафтинга, ресторанов, ресторанчиков и забегаловок. Он остановился на открытке — проспекте морского курорта.

— С пальмой и синим, как средиземноморская открытка, коктейлем с тремя листиками базилика, — продолжил он. — Картинкой, за которой скрыто многое. Но это скрытое… Это то, что нам уже подарено. — Его слова доносились, словно из какого-то иного пространства.

Я давно запустил щупальца своего внимания в сторону этого необычного, говорящего без аудитории человека. Под глубоко надвинутой на глаза ковбойской шляпой угадывалось загорелое, еще не старое, хотя и покрытое паутиной мелких морщинок лицо. Его черты отражали непрестанную, точечную, аккуратную работу мысли. Национальность? Он мог быть кем угодно.

Уходя, я увидел, что десперадо оставил исписанный листок рисовой бумаги. Я схватился за него: незнакомец написал кое-что, не ставшее частью его монолога.

«Не забывай, что в каждом миллиметре этого мира, в каждой доле секунды — измерение открытых возможностей, сияние алмаза с бесчисленными гранями… заслуживаешь счастья, оно тебе уже подарено. Скажи спасибо. И тогда начнется самое интересное: куда поведет тебя это сияние?»

Он подписался просто: «Ей».

Оставленный недопитым коктейль. Долька наполненного соком лимона. Я стоял с этим листком, держа в руке растворяющиеся ниточки чьих-то судеб.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВОШЕДШИЙ В ПОТОК

ГЛАВА 1. МОНАХ И ДЕВУШКА

Я изучаю древние языки и тексты, которые рассказывают о реальной психологии: кто мы, откуда приходим, куда уходим и что есть этот мир. Год я прожил в Индии. Читал тексты, лобызал лотосоподобные стопы пандитов и скакал по горам в поисках великих гуру. Плодом этой деятельности встал и тут же беспомощно поник вопрос: становиться ли ученым мэтром, запертым в кондиционированном кабинете? Вместо этого я пошел путем дикого йогина, который усидчивым задом добывает свои знания и сиддхи.

***

Тринадцатого сентября я вышел из самолета «Бутанских авиалиний» в серое марево аэропорта Дон Муанг и вдохнул влажную духоту тропиков. Шаг с трапа самолета перенес меня из мира, который меня не хотел, в неизведанное.

Я почувствовал непривычную легкость и пустоту в теле, восприятие изменилось: я перестал существовать как осознающее существо, хотя что-то фиксировало объекты, движения, цвета, звуки. Набор ощущений, который я называл собой, автоматически перемещался в пространстве. Происходила внутренняя аннигиляция. Программа, которая собирала мир в привычную картину, подверглась массированной, но едва ли заметной окружающим атаке. Мир распадался на невидимые частицы. Я же дышал, улыбался и казался одним из туристов, которых через несколько часов ожидает море, покорный попе шезлонг и летящий в голову коктейль с соломинкой и зонтиком.

Поездка была актом отчаяния. Впервые я ехал в полновесное никуда, в отсутствие перспектив и неизвестность, полагаясь лишь на интуицию и туманные договоренности. С другой стороны, у меня была четкая, не размытая разнонаправленными векторами цель. Устремление.

Однако, чем оно подкрепляется? Что там у нас за душой? Тридцатник, голова, полная дури, и целых шестьсот пятнадцать батов. Шик! За такие деньги можно вожделеть клоповник на бэкпекерском Кхаосане. Ну что, опять в родном дерьме и без копейки? Я двинулся на выход из прохладной барокамеры аэропорта в оглушающее пространство снаружи: сканирующие глаза встречающих, крики «давай, друг», навязчивые агенты с путевками в Паттаю, лимузины и «такси за сто баксов».

Внезапно что-то остановило меня, возникло отчетливое ощущение, что меня ждут. Я обернулся на зов, и действительно, на противоположном выходе маячило мое имя, коряво написанное на листе бумаги. Имя «МАРС» вспыхнуло, словно в темноте на него посветили фонариком. Я не надеялся на встречу, поэтому несказанно обрадовался.

Меня встретили молодой монах в традиционной оранжевой робе и черноволосая девушка с аурой тенистого дерева у реки. Монах был крепко сложен: я с завистью отметил бугрящиеся мускулы, но, естественно, тут же отвлекся на девушку. Она взглянула на меня. Темные озера ее глаз впитали меня, растворили, соединили с самим собой или чем-то большим, чем я.

Каскад окон на экране зависшего компьютера растаял в темноте. Экран погас. Из глубины моего существа пришел сигнал:

ПЕРЕЗАГРУЗКА!

— Хелло-о-оу, Ма-а-арс, — махнул рукой монах, растягивая слова. — Как дела? Меня зовут Пим.

Певучие английские слова, речь пронизана легкостью и спокойствием. Обращался он не со всем ко мне, он спрашивал невидимый, разлитый вокруг эфир и принимал ответ именно оттуда.

— Хеллоу! — заулыбался я. — Спасибо, что встретили! Я очень вам благодарен!

— Я — Ватана, — представилась черноглазая девчонка. Ощущение, что она держит меня глазами и сканирует сердцем, продолжалось.

К моему ужасу — бабок-то почти не было! — мы вышли из аэропорта на стоянку такси. Прости-прощай, денежка! Ватана села на переднее сиденье и, перемолвившись с водителем, сообщила:

— Едем в Ват Чоллапатхан.

На протяжении всей поездки я не сводил глаз с ее черных волос, а меня грыз страх, что спущу на такси всю наличку. Какой позор, забыть, что гость на Востоке — это дело святое! О госте всегда позаботятся.

Пустота города божеств

Автомобиль пролетал по огромным магистралям, кружился по сложным развязкам. Мосты. Машины. Блеклые улицы. Серое небо. Черно-белый телевизор без звука. И мы, как точка, скользим на экране, оживляя эту пасмурно-серую картину.

Туманный морок современного города сдуло. Мы въехали на территорию монастыря Чоллапатхан. Буйство зелени, деревянные домики, позолота храмов, красные черепичные крыши. Ни стен, ни ворот, только всеобъемлющее, накрывающее с головой безмолвие. Звуки не просто отсутствовали — тишина требовала вслушаться в нее. Более того, она и была границей.

Такси остановилось внутри территории у выстроившихся в ряд скромных хижин. Я выбрался из машины и замер, оглушенный обрушившейся на меня лавиной ощущений: запахи, звуки, цветные пятна, отчаянно контрастирующие с серостью цементных каньонов, из которых мы вырвались. Невыносимо захотелось отгородиться от всего этого.

Предназначавшийся мне домик-келья состоял из комнаты три на три метра и туалета с унитазом на бетонном постаменте. Циновки. Плиточный пол. Чисто, пусто, как в шопе. За окном — окутанные мистической дымкой башенки-ступы. Озерко, окруженное валунами, которые, казалось, переговаривались между собой.

— Вы сможете тут жить? — обратилась ко мне Ватана с некоторым сочувствием.

Я набрал воздуха, чтобы выдать бравурную фразу в духе «Да я на колчаковских фронтах!», но приготовленное излияние о незначимости удобств оборвалось. Взгляд упал на голубой плиточный пол и сиротливые циновки. Пересохшее горло выдавило жалкое мяуканье. Укол страха. Остаться одному в этом стерильно-чужом пространстве?

Умудрившись взять себя в руки, я ответил, скорее не для нее, а для слушающих нас духов:

— Думаю, все будет в порядке, особенно если я смогу найти работу.

Я не хотел доставлять хлопот встретившим меня людям. Просто размести эту мысль в пространстве. Пусть начнет разворачиваться. Хрипло каркнула ворона, чьи-то невидимые пальцы коснулись ветвей, прошуршали листвой дерева. Прогромыхала колымага. Духи услышали. Я просто знал это.

Дорога в монастырь Ват Арун

Пока я вел молчаливые переговоры с бестелесными авторитетами, мои спутники решили, что дальше моей неприкаянной судьбой озаботится монах. Ватана оставила номер телефона и попрощалась. Ее присутствие оставалось еще какое-то время, сотканное в плотном воздухе из тонких ощущений и солнечных бликов. Темная озерная вода разлилась иссиня-черными волосами, отблески света на гладких листьях мерцали, как ее сияющие глаза.

Тем временем проницательный Пим предложил поехать в Ват Арун. Точнее, он поставил меня перед фактом. Да кто бы возражал! К тому моменту меня выключили. Робот с оборванными проводами. Состояние мыын-тыып. Однако предложение Пима не означало, что мы отправляемся прямо сейчас. А как же перетереть с собратьями за просветление?!

Мы вошли в небольшой храм и расположились в зале на покрытых лаком скамьях из темного дерева. Лично мне составил компанию пакетик соевого молока, Пим же завел беседу с пожилым монахом. Тот скользнул взглядом по моей скромной персоне, после чего я, похоже, стал незаметной тенью. Кто знает, если он медитировал на скелеты, для него я, возможно, и был бесполым костяком. Следующие полчаса костяк провел, слушая вельми информативные разговоры на тайском. От нечего делать я медитативно грыз тонкую соломинку и пялился на бушевавший за окнами бамбук. Я чувствовал себя диковинной рыбой в душном аквариуме.

Внутри храм выглядел несколько прянично: гладкий, сверкающе чистый. Ни черепов, ни лингамов, увы. Стерильная сакральность. Меня повело от неясности и обезвоженности. Пакетик молока, серьезно?! Пим встал и попросил меня поклониться монаху. Мы попрощались, но следующим номером был приятель Пима. Его звали Мэн — Дикобраз, любезно пояснили мне.

Уютная келья располагалась на втором этаже деревянного домика, окруженного пальмами. Мэн оказался застенчивым парнем среднего роста, с добродушной улыбкой и впечатляющей мускулатурой. Вот так выглядит человек, который спокоен и знает, куда и зачем течет его жизнь. Да, в келье — штанга и гантели, телик со звуковой системой, на полке под теликом — башенка гламурных журналов. Ну а что, ведь нужны же монахам напоминания о… ну, э-э-э-э, да… о бессмысленности жизни в сансаре, тщетности бытия! Такой стиль монашеской жизни заинтриговал, но спрашивать в лоб показалось неловким, так что разговор неуклюже вильнул в сторону випассаны. Мэн посоветовал встретиться с его учителем, знаменитым познаниями в медитации.

На прощание Дикобраз радушно похлопал меня по плечу:

— Заглядывай в гости, Марс!

Я натянуто улыбнулся в ответ, ощущая нечто похожее на отчаяние. В гости? Когда, как? Что вообще со мной будет?

Когда мы выходили на шумную широкую дорогу, я понял, почему меня глючило. Не существовало никакого обозначения, что это монастырь. Такое отсутствие конкретики напрягало. Что происходит? Ситуации и разговоры просто случались. Это был мир без форм, переливаемая в вечности пустота. Пространство и время организовывались здесь совершенно иначе: каждый момент обладал правильно востребованной потенциальностью. Ситуация если чего и требовала, то не моего активного вмешательства. Сама форма и есть пустота; сама пустота и есть форма. Сутра сердца в действии.

Побывав у Мэна, мы все же отправились в путь. Каменная бадья, откуда торчал лотос, явила мне мое отражение. Аха! Вот почему Пим решил не бросать меня на произвол судьбы: лицо осунулось, как будто я прополз через пустыню без капли воды. Спасибо, Пим! Ты все правильно понял. Не оставляй меня сейчас! Эта ваша пустота… Пока не хочу в нирвану. Ну, то есть теоретически хочу, но не так сразу.

Мы вышли на остановку. Местный автобус — изрядно потрепанная колымага под названием рот тхаммада (public bus) — не заставил себя ждать. Кондиционера там не предполагалось, зато его деревянная «палуба» ходила ходуном так, что казалось, будто мы и правда в открытом море. Чтобы остановить и взойти на это достойное «Махабхараты» чудо транспортировки, приходилось чуть ли не выпрыгивать из штанов, неистово махая руками: гордые тайские колесничие не снисходили до нерешительно мнущихся на остановках путешественников и останавливались, лишь когда кто-то из пассажиров изъявлял желание сойти. В этом заключалась проблема: если ты не видел номера и не начинал призывно размахивать руками метров за двести, их проносило на скоростях звездных войн. Так что в штанах или без, прыгай, не прыгай, остановить автобус не представлялось возможным. Мне показалось даже, что водитель — а какой таец не любит быстрой езды — просто делает все от него зависящее, чтобы пролететь твою остановку. Он рвет рычаг передач, переходя в зону сурового экшена. Ходить по салону можно, но на свой страх и риск. Окна автобуса распахнуты навстречу свежему ветру.

Ветер, однако, не рассеял ощущения безысходности, бесцветности пространства. Я подхватил это чувство по дороге из аэропорта; оно все более овладевало мной: я не знал больше, кто я такой. Точка в бесконечности? Курсор на экране монитора?

Бангкок предстал в виде скопления ремонтных мастерских, аккуратно расставленных на тротуаре мотоциклов, заправочных станций, забитых шинами полок открытых автомагазинов.

«Автоматрица какая-то! — пронеслось в голове. Эта мысль крутилась на разные лады, отражаясь так и эдак от всего, куда падал взгляд: — Одна огромная ремонтная мастерская, технопургаторий. Еще не собранные в воспринимаемые кластеры коды».

Спешащие по своим делам люди выглядели как вызываемые командной строкой программы. Желто-зеленые такси казались серыми. Я чувствовал себя неудачливым зрителем в ретрокинотеатре: черно-белый фильм шел с перебоями и без звука, пианист с киномехаником буйно предавались возлияниям в подсобке.

В кадре промелькнула улица Кхаосан, о которой я узнал из справочника по Таиланду. Здесь селились бэкпекеры.

— А вот ваши, — просияв, кивнул на них Пим, — фаранги.

Вот счастье-то! Белые физиономии, серебристо-светлые волосы, нечесаные бороды, дреды, бутылки пива в руках, обнаженные плечи, затейливые татуировки. Народ тусил и наслаждался жизнью. Европейцы от двадцати до восьмидесяти восседали за столиками, вальяжно дефилировали, демонстрируя обнаженные торсы среди лотков со стритфудом, болтали и лениво выбирали выложенные на столах лакомства. Торговцы ловко переворачивали жарящиеся на гриле куски мяса. На лотках с сифудом покоились во льду томно закатившие глаза рыбины. Пим указал на связанных крабов: чтоб не убежали. Свяжите меня, чтобы я не вернулся к бледнолицым с их надрывным чувством собственного превосходства.

Трое тайских старцев, сосредоточенно созерцавших бутылку виски у входа на Кхаосан, выглядели как островок покоя и умиротворения, центр циклона. Впрочем, в их мире нет ни циклона, ни бурь. От стаканов со льдом шел пар. Один из аксакалов встретился со мной взглядом. Я невольно улыбнулся в ответ, и мужик, просияв, поднял стакан в жесте приветствия.

На углу замерли столбиками две полосатые кошки. Какие умные мордочки!

Автобус остановился рядом с причалом Тха Тьен. Заплатив два бата престарелой жене Харона, восседающей в будке у пристани, мы взошли на устойчивое судно. Низкие борта, поручни, отнюдь не ублажающие зад сиденья. Люди заходили и располагались, как в обычном рейсовом автобусе.

Паром отчалил. С нами на «ту сторону» отправились несколько женщин и сидящих поодаль от них монахов. Причал, ресторанчик на утопленных в реке сваях, беззаботные люди на берегу исчезли; реальность прикрылась тонкой завесой, растворилась в поглощающих берега сумерках. Река приняла наше намерение и, подхватив, понесла в иное измерение. Она ощущалась совершенно живой и бурлила невидимым в темноте пламенем воды. Иногда я замечал плывущие по волнам растения. На другой стороне изящным силуэтом фантастического звездолета соединяла небеса с землей пагода Ват Аруна. Река билась о берег с отчаянной силой, желая выплеснуть всю себя в это близкое, готовое впитать ее без остатка небо.

Паром пересек реку и уткнулся в причал. Пронеслась мысль, что мы покинули мир живых.

— Ну что, Марс, — сказал Пим. — Велком! Ты в Тхонбури, третьем после Сукхотхаи и Аютхаи королевстве.

Из мрака проступали призрачные очертания главного храма монастыря. Его неуловимая, проникающая внутрь аура, в которой мгновенно, как мухи в паутине, зависали мысли и чувства, усилила состояние необъяснимой, тянущей тревоги. Тревога переросла в страх: мы стояли перед входом. Как и в храме Чоллапатхан, я почувствовал границу. За секунду страх достиг неимоверных высот, что-то внутри было готово закричать, завыть, упасть и сжаться. При этом голос, внутренний свидетель, мягко тронул за плечо. Почему он говорил со мной по-английски? You went this far. Will you stop here? — No, fucking way!

Я переступил порог, и морок рассеялся.

Мы вошли на жилую территорию через калитку, пересекли лабиринты внутренних двориков, охраняемых кронами гигантских деревьев и молчаливыми серьезными собаками, и оказались в тихом закутке, спрятавшемся в самом сердце монастыря. Первыми я заметил каменные чаны с водой. Рыбы в них, погруженные в суровый анабиоз или в глубокую медитацию, лениво обмахивались плавниками.

Здесь располагались входы в монашеские кельи. Мой провожатый открыл одну из дверей и пропустил меня внутрь. В предбаннике было светло и чисто. Слева от входа — песочного цвета церемониальные зонтики, опахала и прочие ритуальные предметы. Справа маячила дверь уборной, которую тайцы называют хонг-наам, «водная комната».

— Будешь в тайском доме — первым делом поклонись Будде, — наставил монах, как только мы вошли.

Позолоченная скульптура Будды на трехъярусном алтаре сияла, излучая тепло и согревая сердце мягким, необжигающим огнем. Я совершил троекратный глубокий ваи, то бишь поклонился, касаясь коленями, головой и руками пола. Изучающее меня пространство распустилось лучащейся, принимающей улыбкой.

Осчастливив Пима, я наконец огляделся. Размеры кельи ломали представления о скромной монашеской обители: высокий потолок, стол, заваленный всякой всячиной (я отметил открытую пачку «Nescafe», полную пакетиков «три в одном», электрический чайник, пачку с чипсами из рыбной пасты, китайские палочки). В углу притаился холодильник. Когда Пим доставал из него охлажденную бутылку воды, мой страждущий взгляд обнаружил, что он искушающе набит едой. Я вспомнил, что монахи не едят после полудня.

Комната Пима включала в себя отгороженную каморку, которую он, уходя, запирал на ключ. Там, в святая святых, обретались телевизор, стереосистема и матрас на полу.

Пахло чистотой, деревом и особенным уютом неизвестности, словно ты в тумане потерял утомивших спутников, остановился и понял, что можно побыть наедине с собой в состоянии спокойствия и медленно накапливающейся сосредоточенной силы. «Я проснулся нигде, тихо сижу, улыбаюсь себе».

Последним впечатлением дня стал туалет, или хонг-наам, в углу предбанника. Внутри два сосуда: большой каменный куб с водой для ванны и меньший для туалета. Сидячий горшок на возвышающемся постаменте представлял собой яркий пример туалета в восточном стиле. Вторая тайная сутра о тайской культуре для вразумления пахучих варваров-фарангов гласила: «Вернувшись с улицы, прими душ!»

Ложась спать, Пим, ничтоже сумняшеся, указал на мое спальное место, дощатый пол. Тело обрадовалось отдыху на теплых уютных досках. Я подумал об открытом космосе монастыря Чоллапатхан. По спине пробежали мурашки. Только не там! Я все понимаю про ложную личность, но быть потерянной, раздавленной бесконечностью букашкой? Искусство дао — быть совершенной букашкой — прекрасно. Но не сейчас. О, пожалуйста, не сейчас!

Здесь я мог собрать себя и подумать. А там, в лесном портале в Бесконечность, непреодолимая пустота не оставила бы мне шанса. Меня бы затянуло в нее: исчез бы в пространственно-временной дыре. Удостоверившись, что я все еще не букашка и, возможно, даже звучу гордо (эту мысль кто-то промяукал в моей голове таким тоненьким и жалким голосочком, что вопрос гордости-гордыни тут же снялся, безжалостно обсмеяв себя), я немного успокоился.

Тихо шуршал вентилятор, мой хозяин смотрел за стенкой по телевизору проповеди буддийских учителей. Вентилятор не разгонял вязкую жару. Ум вяло требовал создать хоть завалящую иллюзию контроля над ситуацией, лениво порождая пункты плана: «Останусь здесь, буду неспешно учить тайский, знакомиться с новыми людьми, с культурой страны. Надо прорваться. Жить, не ожидая ничего».

Я лежал в полутьме; из-под двери в царство затухающего сознания пробивался луч света дхармы. Откуда-то извне доносились звуки смеха и песен. Свернувшись в мягком коконе, сотканном из частиц света, сознание все больше высвобождалось из невидимых липких нитей страха, паутины беспокойных дум. Иногда мысли восставали и, отчаянно цепляясь друг за друга, пытались воссоздать некое подобие постоянства, но, снова и снова обнаруживая свою фантомную природу, саморастворялись. Паникуя, ум пытался заполнить зияющую пустоту, но эмоциональные и интеллектуальные конвульсии не выживали в безмятежной улыбке великой пустоты.

Ум и сознание были захвачены серебряным светом спонтанной медитации. Я приготовился слиться с этим светом, но голос в голове настойчиво зудел: «Отпусти сансару. Два года, дай себе всего два года, и сансара умрет в тебе. Индия взяла с тебя выкуп, но Индия включила механизм, призванный похерить программы страдания». Я догадался, что эти программы записаны в моем теле. Красная таблетка долбаного Морфея. Шевельнулось сомнение: «Неужели все так просто?» В ответ включился уже знакомый мне процесс: однажды подобное происходило в Бодхгае. Тем вечером, в начале курса медитации, жизнь прокрутили на невиданной скорости перед моими глазами. То же самое началось сейчас.

ГЛАВА 2. НА ПОЛУ КЕЛЬИ. ПРЫЖОК В ПРОШЛОЕ

Я нашел правильное, здоровое, полное силы и ясности ядро, сердце Себя. Сомнений не осталось. Let’s go! Пол превратился в стартовую площадку и, придав необходимое ускорение, телепортировал меня в Петербург, в момент первого возвращения из Индии.

Смотри, дорога к келье началась с твоей первой поездки в Индию. Она немилосердно перепрошила тебя, решительно сорвала маску, которую ты привык принимать за себя настоящего.

Могильные камни Петербурга: реальность пьет, курит и пристает

Все началось с фотографии, которую друзья заботливо подсунули мне вскоре после того, как я, возвращаясь из Индии, сошел с трапа самолета в Москве. Ну надо же ввести парня в курс дела. На фотке моя бесконечно бывшая, почти экс-вайф, живописно позировала у подсвеченных закатом скал. Поодаль, но бесконечно рядом с ней маячил мой приятель. Когда-то мы жили в одной общажной комнате. Между ними витало видимое невооруженным глазом облако притяжения. Я глубоко вздохнул. Прими. Признайся, ты ушел первым, не она. Ты уехал! Введя в курс, заботливые друзья посадили меня на поезд «Афанасий Никитин» в Питер.

Сутки назад тело дышало сладострастным, ласкающим воздухом осенней Калькутты. Теперь же я ступал по замороженному асфальту Питера, по безжизненно пустым улицам. Никто не кричал «Ча, ча, гарм ча-а!», не лез знакомиться, не таращился черными глазами из-за куста.

Где здесь жизнь? Каменные дома на Васильевском нависали, как сосульки-убийцы. В общаге меня встретила одинокая, эмоционально выпотрошенная комната. Мир, однако, поспешил утешить как мог: ко мне подселили географа. Как говорили, слыша пьяный дебош наверху, циничные братья-восточники: «Географ — он и в Африке географ».

Я порывался затеять разговор с типа женой (штамп-то в паспорте еще красовался), но ей приспичило кормить загадочного говоруна — есть такой питерский тип, — годами тусовавшегося вокруг. Выяснения отношений отложились. Надежды на то, что сердца вспомнят и расцветут любовью, самопохерились. Марс, оставь.

Через считаные дни я нашел в почтовом ящике общаги письма от первой любови, у которой стремительно разваливался брак. Сердце откликнулось на ее многообещающие слова: «Учти, я пью, курю и пристаю». Я написал ответ, который ей радостно передал муж. М-да…

Мы встретились у входа в публичку и, укутанные снегопадом, шли пешком до общаги. Денег не было. Были безумная и глубокая, как Вселенная, встреча губ и надежда, что все вернулось. Куда, блин, куда сплавить ехидного муда… географа? Вернуть прошлое, построить с ней новое… Мысли метались, как сумасшедшие, срывая и без того хлипковатую крышу. Впрочем, крыша удержалась, подруга из прошлого исчезла так же стремительно, как и появилась: упорхнула разбираться с мужем и прочей жизненной ерундой.

Однако Вселенная явно не хотела, чтобы я скучал. Мне пришлось работать по малярке. Однажды вечером, когда я, надышавшись краски, лежал на кровати, ослабев от стенодолбли, дверь комнаты почти вынесли. В темную комнату решительно ворвалась коротко стриженная девушка среднего роста в выгодно демонстрировавших стройные ноги коротких шортах. С размаху плюхнувшись задом на край кровати, она заговорила. Мозг задымился. Даша, студентка подготовительного отделения и рьяная последовательница Карлоса Кастанеды, поведала мне обо всем одним длинным, бьющим из нее ключом, толстовским (если бы Лев Николаевич объелся мухоморов) предложением: «Я-с-подготовительного-отделения-Кастанеда-мне-нравится-сталкинг-а-ты-только-что-из-Индии-ты-крутой-чувак-хочешь-познакомиться?»

Познакомились. Прекрасная Даша стала приходить. Она готовила вкусные лепешки, а потом написала курсовую, на титульном листе которой большими буквами гордо вывела: «Кафедра КУЛЬТ УРОЛОГИИ». Не припоминаю, когда я заказывал упоротый сюр in my fucking life.

Малярка, эдакий привет, эскапада из прошлого, когда я, пролетев в универ, учился полгода в пэтэушке на Пионерской, пожирала десять-двенадцать часов в день. Физически я уставал до невменяемости. Однажды тупо взирал на выключатель, думая: «Фак… Что с этой штукой делать-то надо?» При этом заработанных денег хватало только на еду.

Когда я уже решил апеллировать к сакраментальной мудрости «настоящий архат не бывает богат», два уезжавших коллеги-индолога (оба — Саши) отвалили с барских плеч покидаемые ими работы. Я стал преподавать санскрит в гуманитарном университете и переводить факсы представителю консалтинговой компании мистеру Дхоккару. Дхоккар (а с ним карма свела меня на целых три года) кормил меня жареными цыплятами и поил колой, щедро разбавляя ее виски. Оправдывая английскую поговорку «Indian job is a hell», платил пятьдесят долларов в месяц за частичную занятость. Да, фигня. Это же в удовольствие.

Однако, когда Дхоккар переставал донимать своими факсами, я возвращался темными снежными вечерами в одинокую комнату (сбежал даже географ!), изо всех сил выдыхая рвущееся изнутри отчаяние и тысячи вцепившихся в сердце когтей. Пустоте улиц вторила опустошенность внутри; я глушил ее темным пивом по пути от метро «Василеостровская» до Пятой линии Малого проспекта.

Месяцы летели, отчаяние уходило, я чувствовал себя спокойнее. Завязавшийся зимой нежный бутончик повторно встреченной любви пышно расцвел — ощутимо и физически, только чтобы при первом же дуновении ветра скоропостижно засохнуть. Розы завяли решительно и навсегда: из-за мелочи безжалостная подруга выпроводила меня ночью. Тащиться домой пришлось несколько часов. «Ну тебя в зад», — подумал я не без горечи. Горечь, правда, не могла прожечь наращенной брони бесчувствия.

Из общежития, в котором прошли все 90-е, я перебрался в квартирку на восточной окраине Питера. В довесок привязались, проникнув в сумки, тараканы и культурологическая Даша. Несмотря на последних, я стал по кусочку собирать себя. Как у алкоголика из анекдота, который нашел припрятанную за бачком унитаза чекушку водки и бычок, жизнь стала налаживаться. Я заставлял себя работать над переводами по двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Хотелось найти потерянную в Индии голову и перестать улетать. Короче, get my feet back on the ground.

Двухтысячный год все расставил по местам. Появилось несколько работ, в кои-то веки денег стало хватать. Я возобновил занятия кунг-фу, ёжился и прекрасно ощущал свое тело. Все шло хорошо и правильно, безумие и хаос мира оставили меня в покое. Просто шик, если бы не пронзавший до костей холод. Холод могильных камней. Что бы ни происходило, я не мог избавиться от ощущения, что Питер, который я знал, исчез.

Меня окружали те же люди — мы встречались с ними, разговаривали, с кем-то пили, «говорили о мирах», смеялись. Однако теплота и чувство смысла исчезли, оставив зияющую пустоту. Индия неумолимо уничтожила эту действительность небрежным обесценивающим жестом. Ее пронзительный свет опустошил этот теплый мир, превратив его в некрополь. Я не встречал более друзей. Я ходил по кладбищу и читал на надгробьях имена из прошлого и скорее обрадовался бы, чем удивился, найдя на одном из камней свое имя.

Произошло и нечто более фатальное: я потерял предвкушение неминуемой встречи с чудом. Чудо, переживание, которое заставляло бессмысленно прыгать с трамвая на трамвай, часами бродить по ночным паркам и питерским улицам в попытке поймать нечто неуловимое. Что ты такое? Куда ты ушло? Неужели это Ты, к которой я всегда шел? Ушедшее чувство оставило незаметную, почти не причиняющую боли пустоту. Она стала частью реальности, которая вслушивалась в меня или, может, хотела, чтобы я вслушался в нее.

Последний год жизни в Питере я провел в сети нехило долбанутых отношений, сотканных из болезненной влюбленности, зависимости и умелых манипуляций. Странное, буквально содранное со страниц Мураками приключение. Долгие бессонные ночи этих эзотерических эскапад, перемежавшихся игрой на гитаре с глубоко ранящими, срывающими кожу песнями, сеансами оборотничества, внезапно возникающими стигматами и незащищенным сексом (если, конечно, не считать контрацептивом громкие вопли матом — клянусь, помогает!) … Эта постоянная жизнь on the whiteheat истощила меня и заставила сомневаться в собственном рассудке.

Я выпал в осадок, измученный осознанием собственной глупости и бесполезности. Кладбище перестало быть видением. Просыпаясь среди ледяных могильных камней, я натягивал одеяло, чтобы не видеть их. Конечность этого мира стала обескураживающе очевидной уже в тридцать лет. Я ничего не знал про кризис среднего возраста, да и не поверил бы, что это может быть применимо ко мне.

Слова из песни БГ об открывавшихся у наших дверей путях и нас, которые «только вышли, чтобы стрельнуть сигарет», били стальным стилетом. Еще глубже поражали его строки о пути, вписанном мелом в асфальт.

«Куда ты пойдешь, когда выпадет снег?»

Снег уже падал густыми хлопьями, а я все сидел, покрываясь изморозью и сжимая закостеневшими пальцами бокал с обратившимся в прах коктейлем, моля, чтобы не кончился сон, где я сижу на теплом морском берегу.

Я судорожно дергался, пытаясь выбраться, но ухватиться было не за что. Рассказывать о своих внутренних демонах я не умел и не мог. Да и кого это трогало?

Как ни странно, у меня шли подвижки в карьере, поступали заманчивые профессиональные предложения, в окружении появлялись люди, готовые продвинуть в академической среде. Оглядываясь на фотографии того времени, на юное лицо, понимаю, что если бы социальное признание и профессиональные амбиции что-то значили для меня, то выстроить вполне сытую и социально уважаемую жизнь не составило бы особого труда. Почему я не сделал этого? Что так отчаянно искал и не находил? Вопросы остались без ответов.

Город считывал мой настрой и не обманывался внешней активностью. А может, он мудро знал, что искомое сокровище действительно скрылось во тьме. Однажды Питер подтвердил: время истекло. Я услышал послание: «Можешь остаться, но для тебя здесь больше нет ни даров, ни благословения». В тот момент я явственно ощутил запах дыма и принялся оглядываться, пытаясь понять, что горит. Лишь спустя несколько минут до меня дошло: это полыхали мосты прошлого, посылая меня в пространство уже разворачивающегося будущего.

Точку на этом глубоком раздрае поставила мама приятеля, которая, послушав вполуха наши кухонные разговоры, припечатала откровением:

— Ребят, а вы так и будете сидеть и говорить о мирах до седых яиц?

Последняя фраза обладала мощью окончательности и на многие годы оставалась источником бесконечного вдохновения. Я понял, что хочу жить на Востоке, и если уеду, то, скорее всего, навсегда.

Когда я увидел выданный мне в индийском консульстве квиток об оплаченных в счет визы тысяче двухстах рублях, тело отозвалось взрывом нечеловеческой радости. Волна горячего тепла рванулась вверх по позвоночнику. Я опустился на стул в приемной, прикрыл глаза и бесконечный час просидел, давая сорванной на радостях крыше вернуться и закрепиться.

Оскал Кали

Рывком меня вернуло в келью. Тело хотело убедиться, что оно существует здесь и сейчас. Поток воспоминаний прервался, оставив зияющую в сердце рану. Я сверлил темноту глазами в попытке вцепиться в хоть какую-нибудь опору. Не быть сметенным лавиной захлестывающих чувств и неполученных ответов, обрушенных на меня безжалостной памятью. Не знаю, сколько еще я таращился бы во тьму, оглушенный разверзшимся хаосом, если бы новая волна, более плотная и жизнеутверждающая, не накрыла меня, решительно уничтожив саму идею страдательного созерцания.

Кульминацией воспоминаний стал предвиденный давно во сне момент отлета в Индию. «Боинг» туркменских авиалиний устремился в облачное с просветами небо над Москвой. Когда он лег на курс, мою жизнь резко развернуло. Реальности, в которую я был так безнадежно и окончательно вплетен, больше не существовало. Обнулилась.

Воспоминания накатывали с огромной скоростью. Похоже на окончательную перемотку событий перед касанием смерти. Индийская кинолента крутилась еще быстрее, события и чувства вспыхивали и гасли, не оставляя времени на осмысление. Иногда движение замедлялось, развертывая трехмерную картинку.

Первые дни в Варанаси. Движуха, взрывные краски индийского базара, залитые солнцем домики и храмы, деловая суета на гхатах, Ганга, несущая кишащие людской живностью воды в Бенгальский залив. Что за карма смывать столько грехов! Люди, собаки, буйволы… Как мне вас не хватало!

Только стоп, почему мне так чудовищно хреново? Откуда этот раздрай? Почему Бенарес разрывает меня, давит прямо на клеточном уровне? Ах да, забыл — город-портал. Костры не гаснут три тысячи лет. Приветствую тебя, о город прибывших умереть, решивших навсегда оставить юдоль скорби, вырвавшись из бесконечной пытки смертей и рождений. А ты, вечный город, приветствуешь меня? О нет, Бхайрава, не так! Ты решил, что и мне туда же? Ты взялся за меня, Шив джи? Мне не сюда! Махадэв, а-а, Хар-Хар, Махадэв, а может, выкуп? Не хочу быть размолотым прямо сейчас, а, Махадэв?!

Индия той осенью — это взрыв мозга, священная помойка, неустроенность, ежесекундный напряг. Я скитаюсь по небольшим отельчикам. Где же мой уголок без пыли и шума? Несмотря на все попытки, найти место, подходящее для жизни и ученой работы, никак не удается. В комнате последнего гест-хауса, косо поглядывая на меня, шарахалась крыса, явно намекая на то, что погостили — и будет; снаружи атаковали полчища обезьян, пытаясь проникнуть во внутренний дворик через защитную сетку. С первого этажа доносились истошные вопли заезжих орисских баб, угрожавших порвать кого-то в вакхическом безумии. У входа возлежал эпический, размером со слоненка, козел. Темным вечером писающие в придорожную канавку индийцы поворачивали головы и с энтузиазмом, но без отрыва от производства восклицали: «Хеллоу!».

Я побывал в местных санскритских университетах, познакомился с пандитом Парамахамса Мишрой. С ним мы вгрызались в тексты кашмирского шиваизма. Я наконец — о боги! — сконцентрировался на своем проекте, переводе с санскрита.

В то же время исподволь покусывало осознание, что я опять занимаюсь чем-то не своим. Я второй раз в Индии, но касаюсь лишь поверхности, щекочу себя интеллектуальным знанием, тащусь от экзистенциальных переживаний, но по-настоящему не постигаю ее глубины. Практик во мне жаждет приключений на засиженный над текстами зад. И однажды, когда внутренний йог одержал победу, я отправился за шактипатом в Ришикеш и встретил там учителя-йогина.

Гуру вперился в меня третьим глазом и непреклонно поручил найти бабу, мужика или так просто, то есть соло… Видимо, чтобы избавиться от внутренней скверны. Оскорбленный в лучших даосских чувствах, искать бабу или «так» я отказался. В ответ на это раздался гомерический хохот Кришны, сопровождаемый издевательским комментарием: «Что, Марс, ты уж и по*рочить не можешь для собственного освобождения?» Сбежать от йога едва удалось: он буквально заставил мой автобус исчезнуть.

С Гималаев я вернулся с сияющими глазами и мантрой богини Дурги, в черной хламиде, с полированной бамбуковой палкой в руке. Люди почтительно и со страхом расступались, принимая меня за Кали-поклонника. После путешествия что-то изменилось: местная сеть зарегистрировала меня. Я сбежал от козлов и баб в приличную гостиницу на гхатах с видом на Гангу.

Первого марта 2003-го я открыл кошелек и обнаружил там последние двести долларов. Мой зад мгновенно вспотел. Да, финансы пели такие романсы, что мама не горюй! Кто бы мог подумать. И как я дошел до такого? По доброй русской традиции я принялся за самобичевание: можно было сделать значительно больше за это время! Находясь волею богов в центре санскритской учености, я должен был со слезами благодарности припадать ко всем доступным стопам пандитов и как минимум изучить Панини. Я же вел себя как безвестный русский студент Саша Покрышкин, за три месяца житья в Калькутте отважившийся только выбираться ранними утрами на пруд, которым брезговали даже слоны, и совершать там омовения по системе Порфирия Иванова. Какая неблагодарность к ведущим нас силам!

Вышеупомянутые прегрешения вкупе с непочтительными шуточками про Шиву и попытки малодушно сбежать из священного города оборачиваются кражей лэптопа с переведенным текстом. Ты взял свой выкуп, Махадэв?

Пытаясь справиться с безденежьем, я записываю мельчайшие траты в потрепанную тетрадь, сжимаю в потной ладони каждую банкноту. Вырвавшись из Варанаси, еду в Калькутту в один из известных ашрамов в надежде, что пустят пожить за так. Ведь видел же я когда-то сон: глава этого индуистского ордена (он недавно ушел в мир Вишну) говорит, кивая на меня, другому монаху: позаботься об этом. Хотя ведь мог и повелеть: этого мудхаку гнать в шею! Но нет, я не сомневался, что меня приютят. И приютили: дали угол и время подумать.

Я в ашраме. Восстанавливаю по записям утраченный перевод. Работается хорошо, но нет ни заработка, ни внятных перспектив. Единственный вариант: купить на занятые деньги билет и возвращаться. Не могу. Тело леденеет — идет в полный отказ. Херня задача, piece of cake: купить билет на самолет до Петербурга. Дохожу до дверей агентства. Не могу войти, руке не взяться за ручку двери! Бреду назад. Тело знает лучше? Может, знает, но внутри сомнения и страшный душевный запор.

Не могу решиться! Кажется, что если будет еще одна ошибка, то падет карающая десница богов. Черт, где же мой островок покоя и стабильности в этом океане хаоса?

Мостики в Сиам: Бой и откровения Сиддхартхи

Среди лавины беспощадно атаковавших меня картин прошлого возникло лицо азиатского парня лет двадцати. Он с испуганным видом вглядывался в комнату. Я вспомнил его. Это был Бой, встреченный в Калькутте таец. Он стал странным эфемерным мостиком, приведшим меня в Таиланд.

Момент знакомства: наша компания странствующих неприкаянных иностранцев, изучателей санскрита и философских текстов, расположилась в столовой ашрама. Туда забрела и, пересиливая себя, подошла к нашему столу робкая восточная юноша лет двадцати. Помялся, ожидая, что погонят в шею, неуверенно сел.

Он выглядел настолько потерянным, что захотелось поддержать его:

— How are you?

Потом выяснилось, что я задал единственный вопрос, который не повергает тайцев в ужас и глубокий транс, ибо у них имеется заученный с двухлетнего возраста ответ: «I am fine, thank you. And you?» Парень, однако, одарил меня хитрым взглядом, показав, что он оценил шутку, но и предупреждая в то же время: «Не на простачка напал!» Он горделиво и многозначительно произнес:

— No! — И, изменившись в лице, бросился прочь из столовой.

Мы переглянулись, пожали плечами и продолжили обедать.

На следующий день, столкнувшись со мной в холле, парнишка схватил меня за рукав и торжествующе объявил:

— Хеллоу!

Так я познакомился с Боем.

Происходил он из Исана, северо-восточного региона Таиланда. Рядом с ним витало ощущение хаоса, отсутствующего центра, суровой даосской деконцентрации. Он — вполне логично — приехал учиться английскому в Индию и быстро осваивался: очаровал местного тайского консула и закорефанился с поваром тайского ресторана. Еду Бой почитал почище священной коровы. Он таскал мне жареное мясо и не без повода считал вегетарианство разновидностью опасного извращения.

Обретя уверенность в себе, Бой затеял флирт с японкой Минако, которая была на десять лет его старше, и как-то в порыве дружеских чувств хлопнул меня по заду.

— Гей? — ввела его в краску Минако.

— Нет! — возмутился Бой, посинев лицом.

Высказывания Боя вообще отличались глубиной и оригинальностью. Например, однажды он, пожевывая цыпленка, с пафосом заявил:

— Люблю я тампакс!

— ???

Выяснилось, что его любовь отдана индийской шипучке тхамз-ап (thumbs-up). Особенности тайского произношения, блин. Я довел до Боя смысл его реплики, но тот отгородился своим сакраментальным: «Но-о-оу».

Однажды Боем овладело желание похвастаться успехами в английском и новыми друзьями перед сестрой. Он позвонил ей и передал мне мыы-тхыы, т.е. мобильник.

— На, поговори с Джой.

— Hallo… — сказал я.

Перепуганная Джой прощебетала робкое «Хай!». Ее слова вылезали из трубки в виде лапши розово-романтических флюидов. Разговор получился, прямо скажем, нехитрый, но по сияющей физиономии Боя казалось, что мы уже шли вокруг свадебного костра.

Как бы то ни было, иметь маячки в стране, куда уедешь, значило очень много. Брат и сестра стали эфемерными, но работающими мостиками.

Бой был не единственным виновником моего окончательного решения уехать в Таиланд. Приложился и старый приятель йог Сиддхартха, волею Будды оказавшийся в Таиланде. Я попросил его просканировать меня, посмотреть, что, собственно, не так. После нескольких месяцев випассаны сделать это для него было раз плюнуть. Он не судил, просто констатировал: я с энтузиазмом рвался в нескольких направлениях, каждое из которых требовало огромных энергозатрат.

— Марс, есть предел человеческим возможностям. Смертному не дано смочь выполнить все, что ты хочешь. Это не конфетку, а как целую шоколадную фабрику сожрать и залезть, покряхтывая, на целый лес елок. Здесь и академиком стать, и просветления достичь, и — вуаля — танцевать сальсу на белом песке. И постоянно — бабы. Опять за какой-нибудь юбкой ухлестываешь?

Прикусив губу, я сознался, что втюрился в озабоченную тайванку, которая, вопреки моим воздыханьям, стала трахать израильского журналиста.

— Ну, молодец. Что тут сказать… Ничто так не отрезвляет влюбленного безумца, как женщина, которая просто хотела старого доброго фака. Без привязок и прочей романтической лабуды. Марс, отпусти все и приезжай сюда, — сказал он. — Я чувствую, у тебя здесь все наладится. Как — не знаю. Приезжай.

***

Индийское воспоминание наполнило отчаянным смехом. Во всем имелась внутренняя структура и смысл. Хотя… какой смысл? Иди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что.

Тело включило режим глубоко сосредоточения. Какое-то время я парил между сном и явью в хрустальной пустоте, пока не коснулся точки сияния в сердце. Она вобрала меня в себя.

ГЛАВА 3. ДВА ХРАМА

Я пробуждался. Сознание примирялось с лежащим на полу телом. Первый день в Таиланде, правда? После всех проблем с визами я здесь.

Ощущения бесконечно изменились. Вчерашнее путешествие в прошлое выбило из меня годы жизни во грехе самоосуждения. Пафосно, прям обделаться можно. Хотя что это меняет? Да, нет греха, нет ошибок! Чтобы это понять, пришлось проснуться в состоянии новорожденного, беспомощным, невинным младенцем.

Мир Сиама, его правила и законы были пока неизвестны. Только что огромная часть меня, сотканная из напряжения и переживаний, отмерла и растворилась. Ее сведенные судорогой и болью пальцы и испепеленные нервы превратились в легкий ветер, невесомый поцелуй на губах. Напряжение и страх последних лет, насильно вырванные у судьбы поцелуи, надрывные экстазы среди щелкающих зубами демонов в адских глубинах — все просто ушло. Я лежал на полу, тридцатилетнее дитя, у которого забрали его историю, багаж опыта; которому нужно растить все заново: органы чувств, смыслы, видение мира. Я чувствовал себя как никогда слабо. И в то же время — нелепый, в ошметках рассыпающейся на мне одежды и с вонзившимися в кожу осколками старой жизни — я знал, что доплыл до своего берега. Робинзону осталось лишь подняться и собрать сундуки с разбитых кораблей. Ну и неплохо бы выжить. Назойливый тонкий голосок нашептывал, что шестьсот бат в моем кармане вряд ли долго продержат жизнь в этом бади. Что ж, будем выживать. Господи, неужели только выживать?!

От этих мыслей меня отвлек шорох: Пим, монах, доставивший меня сюда, молча собирался на священный виндабад — утренний сбор подаяний. Он перебросил через плечо оранжевую платяную суму и, открыв дверь, растворился в свете зарождающегося утра. Я продолжал лежать на полу в прострации, пока монах не вернулся с сумкой, под завязку набитой едой. Ее пухлые бока нашептывали, что голодной смертью я не помру.

Хотелось сдаться глубокому покою, наполнявшему место. Тепло нагретого дерева излучало уют. Мелькнула мысль: «А ведь я стал дек-ватом, мальчиком при храме!» То есть учеником и служкой. Неужели придется делать монахам массаж и бегать за покупками? Завернулся каламбур: «Нелегка и сучковата жизнь российского дек-вата».

Вчерашнее чувство опустошенности, затягивающей черной дыры все еще витало надо мной. Что это? Буддийские тексты упоминают «уход из дома в бездомность». «Бездомность» — отвязка от всего? Ничья земля сродни самой смерти? No-man’s land. Костяная рука сжала сердце. Я в чужой стране. В кармане — копейки. И я надеюсь, что найду работу? Работодатели что, уже выстроились в очередь с предложениями? Что за идиотизм!

Окончательно выдохнув из себя вчерашнее ощущение хаоса и отчаяния, я соскреб тело с пола. А стоит ли вставать? Пол саркастически подмигнул. Да куда ты, лежи, потом унесут! Я в ужасе уставился на пол. Ой, крыша, что с тобой? Все в порядке, ась?

Чтобы сбросить морок, решительно помотал головой и выглянул из домика в небольшой внутренний двор. Лица коснулся мягкий воздух. Сердце оттаяло. Внутри развязался узел. Через полчаса я выбрался из кельи и осмотрелся, прошел меж маленьких домиков по залитой утренним солнцем территории храма к причалу. Над храмом царила огромная пагода, которая представляла собой архитектурную мандалу Вселенной, гору Меру и четыре континента.

Все было залито и растворено солнечным светом. А о чем я недавно нудел? Бездомность? Точно не сегодня. Да, вчера во мне зиял неистощимый погреб тьмы и бессилия, а сейчас я распахнул дверь, полностью открываясь свету и теплу. Хочу наполниться, испепелить темницы зимних вечеров, закрытых глаз и сердец. Вчера я был бесплотной душой, несомой бурной огненно-черной рекой Стикс — сегодня же мановением палочки дирижера Вселенной декорации сменились: оглушенный солнечным ливнем, я вдыхал пронизанную лучами безмятежность, уничтожающую корни тоски и уныния. Гонимые жаром Сурьи глубокие тени и мелкие бесы, мерзко визжа и держась за обожженные задницы, выскакивали из сердца и растворялись под этим сиянием. Небо и река свивали для меня световой кокон.

Я взобрался на покачивающийся у причала паром. Суденышко постепенно нагрузилось офисными девушками в белых блузках, хоронящимися от них монахами в оранжевых робах и восторженно улыбающимися туристическими парочками.

Отдавшись весело бултыхающейся реке, я пил глазами открывающиеся просторы. Пространство взмывало вверх, следуя направлению острия ступы на правой стороне реки. Вдалеке виднелась китайская пагода. Еще ниже по течению, почти на горизонте, собрались на тусовку небоскребы. Они ощущались как проводники, указывающие путь в просторное и свободное измерение, несли намерение правильной посюсторонней силы, благословленного изобилия, которое воплощалось и в виде ступы, и в виде роскошного здания.

Выгрузившись на причал, по дощатым мосткам мы устремились в узкий проход, ведущий в город. Бангкок ворвался в виде звуков, запахов, легкой суматохи и ветра, веселой собакой гоняющего пустой пакет по асфальту.

Минуя дощатый ресторанчик с лапшой, расположенный у самой воды, я оказался на улице с лавками и домами в колониальном стиле. Прошелся вдоль лотков с липким рисом, жареными кальмарами, свинскими палочками и куриными крылышками. В нос ударил соленый запах рыбы, которую тут в обилии продавали.

У стен одной из лавок развалились мешки, наполненные вялеными креветками и сушеными морскими каракатицами. Потоки солнца отражались глыбами нерастаявшего льда с замерзшими морскими гадами. Сурья Дэв даже умудрялся дотягиваться до меня, отражаясь в воде открытого кокосового ореха. Солнце сияло, отражаясь с асфальта, который поливал из шланга широколицый мужик с нехилым голым пузом.

Приметив продавца дринков, я улыбнулся ему и ткнул пальцем, указывая на спрайт.

— О-о-о-о-о, САПАЙ! — загорелся тот, воодушевившись так, словно прекраснейшая из апсар кокетливо подмигнула ему из-за облаков.

Он деловито залез в огромную пластмассовую купель, где плавали колы, соки и кокосы. Набив льда в пакет, он залил туда «Сапай» и элегантно воткнул пластмассовую соломинку.

— Десять бат, тен бат, на крап, — сообщил он, осветив три мира лучезарной улыбкой.

— Соломинка? Ну да, а как же? — пояснил потом Пим. — Это вежливо, так пить воду.

Немного в стороне, пощелкивая щипцами, продавец свинских палочек призывно вопил:

— Му пинг!

Произношение этих слов доставляло ему особенный кайф.

Жизнь на монастырском берегу напоминала созерцание, на этой же стороне реки все обращалось в медитацию действия.

***

Мятежное беспокойство о том, как все обернется, оставило меня. В прогулках по монастырю и разговорах с Пимом проходили дни. Я влился в размеренно текущую жизнь монастыря. Каждый раз, переправляясь через реку и входя в калитку, я чувствовал, как физически погружаюсь в глубокое плотное безмолвие. Я позволил себе плыть по течению. Если планы найти работу не осуществятся, ну и ладно. Что-то да будет. Переживание золотого солнечного света, другой атмосферы, иного намерения, дыхание в унисон с миром, где радость — часть жизни, вершили важную работу внутри. Как мне сказали, оставь, не гони, don’t rush it, your new life is coming after you.

Я принял это как факт. Динамика взаимодействия с миром менялась.

Глубокое погружение в безмолвие, с другой стороны, не защищало от всполохов отчаяния и безнадежности. Меня не прикрывали обычные мирские щиты (или шиты от слова shit?): конкретные проблемы, озабоченность, дедлайны. Не здесь. На меня смотрела сама пустота, требовавшая, чтобы я услышал. Вечером я вышел к реке, ожидая какого-то откровения. Река учила меня способности слушать.

Откровение главного храма

Пим посоветовал мне чаще сидеть в центральном храме. Я послушался и стал много времени проводить в зале храма. Чего-то ждал, не отдавая себе в этом отчета. Миряне приходили и уходили, слушали молитвы, обращались за благословением к монахам, совершали простирания, а я просто сидел неподвижным истуканом без мыслей, без чувств, без ясности. Мне надо здесь быть, телесно, тупо, как у парней из кунг-фу фильмов 90-х: стоять коленками на кирпичах, пока учитель не соблаговолит принять тебя.

На третий день сидения внутри вспыхнул вопрос. Он молнией прошил тело от пяток до макушки, выжигая вялость и муть, служившие мне фоном и постелью в последнее время.

— Чего ты хочешь?

Услышанное прозвучало несколько насмешливо, с вызовом. Ну да, я остервенело отсиживал зад, не понимая, что приходить надо с просьбой, вопросом, намерением. Но ведь просить для себя — это стыдно, ненормально, неправильно. Разве не так?

Перед глазами промелькнули последние три года жизни, яркое переживание того, как все начинания уничтожались на корню неведомой силой.

— Хочешь знать, какой силой? — осведомился тот же ироничный голос.

— Нет, секундочку.

Я не хотел знать. Почему — не могу ответить. Сейчас важнее другое. «Чего я хочу?» — простой вопрос, который я не осмеливался себе задать. И еще больше не решался услышать ответ. Чего же? Ясности. Дома. Стабильности. Перспектив. Уверенности. Сосредоточенного мощного действия. Ухватиться за него и никогда больше не терять! Отсутствия сомнений. А конкретно — работы! Чтобы ввести это безобразие в русло. Начать жить. В полноте и полнотой.

Но голос вошёл во вкус и явно решил провести воспитательную беседу:

— Ты годами убегал от того, чтобы серьезно посвятить себя чему-то. Была ли у тебя цель?

Цель явила себя во всей своей безжалостной невинности: причаститься тайнам Востока, овладеть его магией. Это звучало романтично и по-юношески наивно, но очень искренне. Я не сомневался в этом.

Что произошло? Когда я успел растерять сокровище уверенности, заложить в ломбард меч и пропить латы? Я же отдал годы погружению в язык, чтению текстов в оригинале, вгрызался в культуру и философию Востока. Так почему чувствую себя растерянным, безнадежно упустившим нечто важное? Что случилось с этим сильным, ясным, непобедимым намерением?

— Тебе дали возможность прийти сюда подготовленным. И что сделал ты? Вдохновенно красуясь, послал все эти шансы. Теперь ты там, где ты есть. С крохами нерастраченного везения в кармане.

Я похолодел, признавая жестокую правду. Упущенные возможности, как на параде, выстроились передо мной, прыгая, жестикулируя, привлекая внимание. Мне бы это льстило — да только парад чествовал мою глупость.

Жесткая медитация, испытание правдой продолжалось. Боковым зрением я отмечал, как группки тайцев, подходившие к монаху за защитными нитями, с нескрываемым любопытством поглядывали на меня.

— Понимаешь в чем дело? — Голос никак не унимался. — Ты никогда не просил ничего, кроме захватывающего приключения. И ты его получал. Но правила игры изменились. Будучи одиночкой, ты не заботился ни о карьере, ни о финансовом благополучии. Презирал социальные условности. И заметь, твои желания сбывались.

Вышеупомянутые «желания» не замедлили явиться и, расталкивая «возможности», заняли место в первом ряду, чтобы я уж точно не смог их не заметить.

— Цель! В чем твоя цель? Если решение быть бхикху — ты принял его столетия назад — еще актуально, то будет честнее остаться здесь. Отринуть мирское, стать монахом. Тогда это место как раз для тебя. Но уж коли ты не выбираешь монашество, сыграй в игру этого мира, постигни его законы и выйди победителем.

Я почувствовал странное натяжение в груди и почти услышал треск, словно надорвалась ветхая ткань. А как же просветление, выбор Духа и все такое? Не предам ли я это, выбрав мирскую реализацию?

Ответ пришел мгновенно:

— Ты получишь помощь и в этом выборе, потому что он тоже ведет к единству с Вечным Законом, но также и дает тебе шанс послужить Миру. Но мы, — слово «мы» прозвучало пугающе серьезно, — не можем больше допустить метаний. Будь тем, кто ты есть!

Гремучая смесь стыда и восторга взорвала меня: я увидел себя рассекающим на роскошной тачке, с бокалом шампанского в личном самолете. Я облизнул пересохшие губы.

Ленту этих сладких образов беспощадно вспороло жестокое, как бутылочная «роза», воспоминание. Большая общажная комната с зелеными стенами, вход отгорожен шкафом, чтобы создать иллюзию уюта, потертый стол, кровати вдоль стен. Я валяюсь на железной сетке кровати с обернутым вокруг чресл полотенцем, ритмично подпрыгивая на пружинистом остове, и радостно пророчествую: «Вот оно — наше будущее!» Cтуденческая братия приветствует мои кривляния восторженным гоготом.

Контрольным выстрелом послужило вспомнившееся увесистое наставление, не требовавший решения коан, начертанный над писсуаром в мужском туалете на филфаке. Предназначенное для медитации в ходе небезызвестного процесса послание гласило: «ТВОЕ БУДУЩЕЕ В ТВОИХ РУКАХ!»

Я похолодел. С этим необходимо что-то сделать прямо сейчас. Жалкая голожопая романтика, черт, должна быть подвергнута безжалостному стиранию: так пожелал Глас Будущего Благополучия. И я просто смахнул эту картинку прошлого. Ничего подобного никогда не случалось.

«Да! — вклинилось подсознание. — С этого и начнем. Только помни: решение о бедности и бездомности принято много веков назад. Так просто тебя не отпустят. Тени не раз проявятся, проверяя твою решимость снова и снова. В тебе никогда не умрут ни воин, ни монах, ни йогин, придется разобраться, как примирить их, сделать союзниками. Также ты несешь в себе Тень. И скоро, очень скоро встретишься с ней, точнее с Ним. И когда доберешься туда, удачи тебе. Не бойся просить помощи».

Я распахнул глаза. Собственный ум говорил со мной. Глаза Будды в центре зала лучились светом. Я подошел за благословением к монаху и, выслушав молитвы, был окроплен водой. Появилась легкость, все встало на свои места. Перед глазами возникла колонна города (лаак мыанг), посетить которую настоятельно рекомендовал Пим.

***

Я даже думать не хотел о том, что будет, если не найду работу. Просто блокировал это тянущее ощущение, не давая ему усилиться, стать сверлящей болью. Защищаясь от этих мыслей, капризно взбрыкивал: «А что вы хотите от дек-вата?!»

Между прочим, статус дек-вата налагал и обязанности, например сопровождать монаха в утренних походах за пищей, таская мешок с едой. Выйдя ранним утром из задних ворот храма, мы брели по пустым улицам, затем — по узким бетонным дорожкам вдоль клонгов-каналов, минуя дома с развешанным на верандах бельем.

Ожидавший у домов народ осторожно клал рис в чашу монаха; покрытая тканью чаша хитро закрывалась. Мне доставались пакетики с подозрительными добавками к рису. Преобладали овощи в соусе и мясо. Свинина (свинья, однако же, символ незнания!) таращила пятачок из многих блюд. Еду и суп клали или заливали в пакеты и завязывали резинками. Чаще всего давали лапшу и отдельно в пакете — бульон. В сумку цвета монашеской рясы, которую пер ваш покорный слуга, клали пакеты с молоком, запечатанные стаканчики с водой, соки, соевое молоко и прочее. Сделав подношение, мужчины и женщины почтительно опускались на корточки, внимая молитвам; женщины осторожничали, стараясь не задеть монаха. Потому и нужны дек-ваты: они могли спокойно принимать еду от женщин. На меня не обращали внимания: этот ритуал они совершали десятилетиями, и затесавшаяся в картину белая физиономия никого не смущала. Потом горожане поднимались, а мы продолжали свой путь.

Как прелестно написал в XVIII веке обитавший в Таиланде француз Палежуа: «Эти монахи настолько исполнены гордости, что даже не соблаговолят взглянуть на тех, кто подает им пищу». Поедатель лягушек не знал, что подаяние пищи монаху создает огромную заслугу подателю.

***

Днем я ховался от жары в келье Пима. Просторная, с высоким потолком и деревянным, всегда чистым полом, с двумя большими окнами, она внушала мысли о вечном. Алтарь Будды располагался у стены напротив входа, а слева стоял полный снеди и посуды стол.

Время от времени к Пиму приходили разные люди. Я знакомился с ними, учил тайские слова, упрямо отказывавшиеся запоминаться. Родство тайского с санскритом не помогало. Заимствования из санскрита искажались до категорической невозможности их опознать. В память врезалось звучное слово тамруад, что означало «полиция». Мне вообще-то настойчиво не рекомендовали им щеголять: упоминание и приход полиции или военных в дом небезосновательно считались дурным знаком.

Два монастыря

Первый месяц в Таиланде я прожил, курсируя между Ват Аруном и Чоллапатханом. В лесных храмах монахи больше медитируют. В городских храмах, таких как Ват Арун, монахи вовлечены в жизнь общества исполнением обязанностей учителей и наставников.

Если Ват Арун стал для меня площадкой, с которой я умудрился бросить взгляд на пронизанное буддизмом тайское общество, то Чоллапатхан познакомил с пустотой. Чувство, так глубоко поразившее меня в первый день, никуда не ушло. Я приходил в домик-келью, ложился на циновки, погружался в безмолвие. Просто быть там означало пребывать в состоянии медитации. До храма Чоллапатхан я добирался на автобусе или речном трамвае. Река, будучи символом непрерывной изменчивости и текучего постоянства, успокаивала. В атмосфере лесного храма, целительной, как отвар зверобоя, тело окутывалось благодатью молчания. Здесь тебя ждали.

Но дзен дзеном, а бренное тело требовало заботы и, что особенно напрягало, ежедневного пропитания. Работа пока не находилась, и я крутился как мог, не забывая прокачивать доверие к миру и толерантность к неопределенности. Считаю, у меня получалось. Однажды, когда у меня совсем закончились деньги, среди джунглей Чоллапатхана меня поймал монах в очках, сущий ботаник (with nerdy looks), худой и жилистый. Он мягким жестом остановил меня и, улыбнувшись, вручил набитую продуктами сумку. Духи явно помогали. Я преисполнился веры и горячо возблагодарил их. И монаха, конечно же!