Благодарность
Задумавшись обо всех людях и прочих существах, которые оказали помощь в написании книги, я понял, что придется углубиться до момента, когда из пупа Господа Вишну вырос лотос, на котором восседал Брахма. Осознав, что при всем желании отблагодарить всех существ бесконечной сансары, включая всех тех, кто уже безнадежно занирванил, не удастся, я решил, что остановлюсь только на одном человеке, без которого она бы не состоялась. Моя бесконечная благодарность достается Алисе Альвари, которая взяла на себя роль редактора и проводника (она вела меня за руку через всю черную ночь рождения себя как писателя), когда главный герой Марс еще даже не существовал, когда я даже не мог принять, что либо отваживаюсь, либо говорю: а да ну его…
В те допотопные времена, примерно в начале 2022 года, будущая книга лежала в непонятных нечитабельных зачатках. Существовали соединенные одной сюжетной линией рассказы с пространными, ведущими в глубины мироздания сентенциями и такими глубоко философскими и субъективными улетами, что мои робкие попытки сделать что-то складное из этих рассказов приводили лишь к тому, что я глубоко и разочарованно вздыхал и закрывал компьютер. Когда же Алиса прикоснулась к тексту, случилось волшебство: во-первых, я принял свое авторство; во-вторых, текст стал оживать и дышать, пыльные и безобразные дорожные заметки обрели целостную концепцию, в них появились авантюра, приключение, драйв.
История рождалась из наших разговоров и погружений в Неведомое. Из этих обсуждений и психологических сессий вышли удивительные персонажи: Альтер Эго — главный герой через десятки лет, мятежник и пролетарий Че Гевара, драчун и противовес утонченному Марсу-интеллигенту. А также родилась основная тема и интрига: что Марса сделали агентом, заставили принять роль важного действующего лица в уходящей в глубь тысячелетий мистерии, старинной разборке надмирских сил. И отправили практически в безнадежный бой с мумией его прежних воплощений.
В конце этого приключения, когда очищенный текст начал проступать сквозь бесконечные заносы повторений, именем нарицательным стали убого фаллические «вонзившиеся в небо скалы». Ну, несмотря на тошноту, мы справились даже с ними!
Алиса, благодаря тебе родился Марс, самозванцу отхватили его стальные причиндалы, и возник Индиано Макс!
ПРОЛОГ
— В сокровищнице сознания, скрытой внутри нас, сплетенной из наших глупостей, бесконечных раздражающих ошибок, пустоты никогда не начавшейся жизни, осуществленных и саморазочарованных грез, мелких претензий ежесекундно умирающего мира, царят бесконечные обещанные нам вселенные. В этой пустоте, где никогда ничего не удается, где никогда ничего не начиналось, — тихая гавань счастья. — Говоривший сдался тяжести кружки пива в руке и мягко поставил ее на лакированный стол светлого дерева, отражавший его усы и синие глаза.
Речитатив принадлежал сидевшему в углу открытого бара незнакомцу. Слова прошли через него, словно поток. После этого открылось пространство тишины, как будто в лесу пролился ливень, заставив замолчать жужжание жуков, пение птиц и шорох листвы.
Незнакомец вытянул сигару, проходившая мимо барская девушка с обтянутым красной юбкой задом выхватила зажигалку и, отпустив чарующую улыбку, дала ему закурить. Мужчина, которого за шляпу и усы я тут же окрестил десперадо, проводил благосклонным взглядом ее удаляющиеся прелести, заметно искривлявшие восприятие пространства и времени у мужской клиентуры. Выдыхая дым, он созерцал девушку, наделяя ее красоту каким-то другим смыслом. Это совпало с неожиданным дуновением ветра и создало странный, пронизывающей свежестью диссонанс.
Его глаза пробежались по ресторанчику и уперлись в стенд с брошюрками отелей, спа, курсов по стрельбе, полетов гиббона, картинга, рафтинга, ресторанов, ресторанчиков и забегаловок. Он остановился на открытке — проспекте морского курорта.
— С пальмой и синим, как средиземноморская открытка, коктейлем с тремя листиками базилика, — продолжил он. — Картинкой, за которой скрыто многое. Но это скрытое… Это то, что нам уже подарено. — Его слова доносились, словно из какого-то иного пространства.
Я давно запустил щупальца своего внимания в сторону этого необычного, говорящего без аудитории человека. Под глубоко надвинутой на глаза ковбойской шляпой угадывалось загорелое, еще не старое, хотя и покрытое паутиной мелких морщинок лицо. Его черты отражали непрестанную, точечную, аккуратную работу мысли. Национальность? Он мог быть кем угодно.
Уходя, я увидел, что десперадо оставил исписанный листок рисовой бумаги. Я схватился за него: незнакомец написал кое-что, не ставшее частью его монолога.
«Не забывай, что в каждом миллиметре этого мира, в каждой доле секунды — измерение открытых возможностей, сияние алмаза с бесчисленными гранями… заслуживаешь счастья, оно тебе уже подарено. Скажи спасибо. И тогда начнется самое интересное: куда поведет тебя это сияние?»
Он подписался просто: «Ей».
Оставленный недопитым коктейль. Долька наполненного соком лимона. Я стоял с этим листком, держа в руке растворяющиеся ниточки чьих-то судеб.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВОШЕДШИЙ В ПОТОК
ГЛАВА 1. МОНАХ И ДЕВУШКА
Я изучаю древние языки и тексты, которые рассказывают о реальной психологии: кто мы, откуда приходим, куда уходим и что есть этот мир. Год я прожил в Индии. Читал тексты, лобызал лотосоподобные стопы пандитов и скакал по горам в поисках великих гуру. Плодом этой деятельности встал и тут же беспомощно поник вопрос: становиться ли ученым мэтром, запертым в кондиционированном кабинете? Вместо этого я пошел путем дикого йогина, который усидчивым задом добывает свои знания и сиддхи.
***
Тринадцатого сентября я вышел из самолета «Бутанских авиалиний» в серое марево аэропорта Дон Муанг и вдохнул влажную духоту тропиков. Шаг с трапа самолета перенес меня из мира, который меня не хотел, в неизведанное.
Я почувствовал непривычную легкость и пустоту в теле, восприятие изменилось: я перестал существовать как осознающее существо, хотя что-то фиксировало объекты, движения, цвета, звуки. Набор ощущений, который я называл собой, автоматически перемещался в пространстве. Происходила внутренняя аннигиляция. Программа, которая собирала мир в привычную картину, подверглась массированной, но едва ли заметной окружающим атаке. Мир распадался на невидимые частицы. Я же дышал, улыбался и казался одним из туристов, которых через несколько часов ожидает море, покорный попе шезлонг и летящий в голову коктейль с соломинкой и зонтиком.
Поездка была актом отчаяния. Впервые я ехал в полновесное никуда, в отсутствие перспектив и неизвестность, полагаясь лишь на интуицию и туманные договоренности. С другой стороны, у меня была четкая, не размытая разнонаправленными векторами цель. Устремление.
Однако, чем оно подкрепляется? Что там у нас за душой? Тридцатник, голова, полная дури, и целых шестьсот пятнадцать батов. Шик! За такие деньги можно вожделеть клоповник на бэкпекерском Кхаосане. Ну что, опять в родном дерьме и без копейки? Я двинулся на выход из прохладной барокамеры аэропорта в оглушающее пространство снаружи: сканирующие глаза встречающих, крики «давай, друг», навязчивые агенты с путевками в Паттаю, лимузины и «такси за сто баксов».
Внезапно что-то остановило меня, возникло отчетливое ощущение, что меня ждут. Я обернулся на зов, и действительно, на противоположном выходе маячило мое имя, коряво написанное на листе бумаги. Имя «МАРС» вспыхнуло, словно в темноте на него посветили фонариком. Я не надеялся на встречу, поэтому несказанно обрадовался.
Меня встретили молодой монах в традиционной оранжевой робе и черноволосая девушка с аурой тенистого дерева у реки. Монах был крепко сложен: я с завистью отметил бугрящиеся мускулы, но, естественно, тут же отвлекся на девушку. Она взглянула на меня. Темные озера ее глаз впитали меня, растворили, соединили с самим собой или чем-то большим, чем я.
Каскад окон на экране зависшего компьютера растаял в темноте. Экран погас. Из глубины моего существа пришел сигнал:
ПЕРЕЗАГРУЗКА!
— Хелло-о-оу, Ма-а-арс, — махнул рукой монах, растягивая слова. — Как дела? Меня зовут Пим.
Певучие английские слова, речь пронизана легкостью и спокойствием. Обращался он не со всем ко мне, он спрашивал невидимый, разлитый вокруг эфир и принимал ответ именно оттуда.
— Хеллоу! — заулыбался я. — Спасибо, что встретили! Я очень вам благодарен!
— Я — Ватана, — представилась черноглазая девчонка. Ощущение, что она держит меня глазами и сканирует сердцем, продолжалось.
К моему ужасу — бабок-то почти не было! — мы вышли из аэропорта на стоянку такси. Прости-прощай, денежка! Ватана села на переднее сиденье и, перемолвившись с водителем, сообщила:
— Едем в Ват Чоллапатхан.
На протяжении всей поездки я не сводил глаз с ее черных волос, а меня грыз страх, что спущу на такси всю наличку. Какой позор, забыть, что гость на Востоке — это дело святое! О госте всегда позаботятся.
Пустота города божеств
Автомобиль пролетал по огромным магистралям, кружился по сложным развязкам. Мосты. Машины. Блеклые улицы. Серое небо. Черно-белый телевизор без звука. И мы, как точка, скользим на экране, оживляя эту пасмурно-серую картину.
Туманный морок современного города сдуло. Мы въехали на территорию монастыря Чоллапатхан. Буйство зелени, деревянные домики, позолота храмов, красные черепичные крыши. Ни стен, ни ворот, только всеобъемлющее, накрывающее с головой безмолвие. Звуки не просто отсутствовали — тишина требовала вслушаться в нее. Более того, она и была границей.
Такси остановилось внутри территории у выстроившихся в ряд скромных хижин. Я выбрался из машины и замер, оглушенный обрушившейся на меня лавиной ощущений: запахи, звуки, цветные пятна, отчаянно контрастирующие с серостью цементных каньонов, из которых мы вырвались. Невыносимо захотелось отгородиться от всего этого.
Предназначавшийся мне домик-келья состоял из комнаты три на три метра и туалета с унитазом на бетонном постаменте. Циновки. Плиточный пол. Чисто, пусто, как в шопе. За окном — окутанные мистической дымкой башенки-ступы. Озерко, окруженное валунами, которые, казалось, переговаривались между собой.
— Вы сможете тут жить? — обратилась ко мне Ватана с некоторым сочувствием.
Я набрал воздуха, чтобы выдать бравурную фразу в духе «Да я на колчаковских фронтах!», но приготовленное излияние о незначимости удобств оборвалось. Взгляд упал на голубой плиточный пол и сиротливые циновки. Пересохшее горло выдавило жалкое мяуканье. Укол страха. Остаться одному в этом стерильно-чужом пространстве?
Умудрившись взять себя в руки, я ответил, скорее не для нее, а для слушающих нас духов:
— Думаю, все будет в порядке, особенно если я смогу найти работу.
Я не хотел доставлять хлопот встретившим меня людям. Просто размести эту мысль в пространстве. Пусть начнет разворачиваться. Хрипло каркнула ворона, чьи-то невидимые пальцы коснулись ветвей, прошуршали листвой дерева. Прогромыхала колымага. Духи услышали. Я просто знал это.
Дорога в монастырь Ват Арун
Пока я вел молчаливые переговоры с бестелесными авторитетами, мои спутники решили, что дальше моей неприкаянной судьбой озаботится монах. Ватана оставила номер телефона и попрощалась. Ее присутствие оставалось еще какое-то время, сотканное в плотном воздухе из тонких ощущений и солнечных бликов. Темная озерная вода разлилась иссиня-черными волосами, отблески света на гладких листьях мерцали, как ее сияющие глаза.
Тем временем проницательный Пим предложил поехать в Ват Арун. Точнее, он поставил меня перед фактом. Да кто бы возражал! К тому моменту меня выключили. Робот с оборванными проводами. Состояние мыын-тыып. Однако предложение Пима не означало, что мы отправляемся прямо сейчас. А как же перетереть с собратьями за просветление?!
Мы вошли в небольшой храм и расположились в зале на покрытых лаком скамьях из темного дерева. Лично мне составил компанию пакетик соевого молока, Пим же завел беседу с пожилым монахом. Тот скользнул взглядом по моей скромной персоне, после чего я, похоже, стал незаметной тенью. Кто знает, если он медитировал на скелеты, для него я, возможно, и был бесполым костяком. Следующие полчаса костяк провел, слушая вельми информативные разговоры на тайском. От нечего делать я медитативно грыз тонкую соломинку и пялился на бушевавший за окнами бамбук. Я чувствовал себя диковинной рыбой в душном аквариуме.
Внутри храм выглядел несколько прянично: гладкий, сверкающе чистый. Ни черепов, ни лингамов, увы. Стерильная сакральность. Меня повело от неясности и обезвоженности. Пакетик молока, серьезно?! Пим встал и попросил меня поклониться монаху. Мы попрощались, но следующим номером был приятель Пима. Его звали Мэн — Дикобраз, любезно пояснили мне.
Уютная келья располагалась на втором этаже деревянного домика, окруженного пальмами. Мэн оказался застенчивым парнем среднего роста, с добродушной улыбкой и впечатляющей мускулатурой. Вот так выглядит человек, который спокоен и знает, куда и зачем течет его жизнь. Да, в келье — штанга и гантели, телик со звуковой системой, на полке под теликом — башенка гламурных журналов. Ну а что, ведь нужны же монахам напоминания о… ну, э-э-э-э, да… о бессмысленности жизни в сансаре, тщетности бытия! Такой стиль монашеской жизни заинтриговал, но спрашивать в лоб показалось неловким, так что разговор неуклюже вильнул в сторону випассаны. Мэн посоветовал встретиться с его учителем, знаменитым познаниями в медитации.
На прощание Дикобраз радушно похлопал меня по плечу:
— Заглядывай в гости, Марс!
Я натянуто улыбнулся в ответ, ощущая нечто похожее на отчаяние. В гости? Когда, как? Что вообще со мной будет?
Когда мы выходили на шумную широкую дорогу, я понял, почему меня глючило. Не существовало никакого обозначения, что это монастырь. Такое отсутствие конкретики напрягало. Что происходит? Ситуации и разговоры просто случались. Это был мир без форм, переливаемая в вечности пустота. Пространство и время организовывались здесь совершенно иначе: каждый момент обладал правильно востребованной потенциальностью. Ситуация если чего и требовала, то не моего активного вмешательства. Сама форма и есть пустота; сама пустота и есть форма. Сутра сердца в действии.
Побывав у Мэна, мы все же отправились в путь. Каменная бадья, откуда торчал лотос, явила мне мое отражение. Аха! Вот почему Пим решил не бросать меня на произвол судьбы: лицо осунулось, как будто я прополз через пустыню без капли воды. Спасибо, Пим! Ты все правильно понял. Не оставляй меня сейчас! Эта ваша пустота… Пока не хочу в нирвану. Ну, то есть теоретически хочу, но не так сразу.
Мы вышли на остановку. Местный автобус — изрядно потрепанная колымага под названием рот тхаммада (public bus) — не заставил себя ждать. Кондиционера там не предполагалось, зато его деревянная «палуба» ходила ходуном так, что казалось, будто мы и правда в открытом море. Чтобы остановить и взойти на это достойное «Махабхараты» чудо транспортировки, приходилось чуть ли не выпрыгивать из штанов, неистово махая руками: гордые тайские колесничие не снисходили до нерешительно мнущихся на остановках путешественников и останавливались, лишь когда кто-то из пассажиров изъявлял желание сойти. В этом заключалась проблема: если ты не видел номера и не начинал призывно размахивать руками метров за двести, их проносило на скоростях звездных войн. Так что в штанах или без, прыгай, не прыгай, остановить автобус не представлялось возможным. Мне показалось даже, что водитель — а какой таец не любит быстрой езды — просто делает все от него зависящее, чтобы пролететь твою остановку. Он рвет рычаг передач, переходя в зону сурового экшена. Ходить по салону можно, но на свой страх и риск. Окна автобуса распахнуты навстречу свежему ветру.
Ветер, однако, не рассеял ощущения безысходности, бесцветности пространства. Я подхватил это чувство по дороге из аэропорта; оно все более овладевало мной: я не знал больше, кто я такой. Точка в бесконечности? Курсор на экране монитора?
Бангкок предстал в виде скопления ремонтных мастерских, аккуратно расставленных на тротуаре мотоциклов, заправочных станций, забитых шинами полок открытых автомагазинов.
«Автоматрица какая-то! — пронеслось в голове. Эта мысль крутилась на разные лады, отражаясь так и эдак от всего, куда падал взгляд: — Одна огромная ремонтная мастерская, технопургаторий. Еще не собранные в воспринимаемые кластеры коды».
Спешащие по своим делам люди выглядели как вызываемые командной строкой программы. Желто-зеленые такси казались серыми. Я чувствовал себя неудачливым зрителем в ретрокинотеатре: черно-белый фильм шел с перебоями и без звука, пианист с киномехаником буйно предавались возлияниям в подсобке.
В кадре промелькнула улица Кхаосан, о которой я узнал из справочника по Таиланду. Здесь селились бэкпекеры.
— А вот ваши, — просияв, кивнул на них Пим, — фаранги.
Вот счастье-то! Белые физиономии, серебристо-светлые волосы, нечесаные бороды, дреды, бутылки пива в руках, обнаженные плечи, затейливые татуировки. Народ тусил и наслаждался жизнью. Европейцы от двадцати до восьмидесяти восседали за столиками, вальяжно дефилировали, демонстрируя обнаженные торсы среди лотков со стритфудом, болтали и лениво выбирали выложенные на столах лакомства. Торговцы ловко переворачивали жарящиеся на гриле куски мяса. На лотках с сифудом покоились во льду томно закатившие глаза рыбины. Пим указал на связанных крабов: чтоб не убежали. Свяжите меня, чтобы я не вернулся к бледнолицым с их надрывным чувством собственного превосходства.
Трое тайских старцев, сосредоточенно созерцавших бутылку виски у входа на Кхаосан, выглядели как островок покоя и умиротворения, центр циклона. Впрочем, в их мире нет ни циклона, ни бурь. От стаканов со льдом шел пар. Один из аксакалов встретился со мной взглядом. Я невольно улыбнулся в ответ, и мужик, просияв, поднял стакан в жесте приветствия.
На углу замерли столбиками две полосатые кошки. Какие умные мордочки!
Автобус остановился рядом с причалом Тха Тьен. Заплатив два бата престарелой жене Харона, восседающей в будке у пристани, мы взошли на устойчивое судно. Низкие борта, поручни, отнюдь не ублажающие зад сиденья. Люди заходили и располагались, как в обычном рейсовом автобусе.
Паром отчалил. С нами на «ту сторону» отправились несколько женщин и сидящих поодаль от них монахов. Причал, ресторанчик на утопленных в реке сваях, беззаботные люди на берегу исчезли; реальность прикрылась тонкой завесой, растворилась в поглощающих берега сумерках. Река приняла наше намерение и, подхватив, понесла в иное измерение. Она ощущалась совершенно живой и бурлила невидимым в темноте пламенем воды. Иногда я замечал плывущие по волнам растения. На другой стороне изящным силуэтом фантастического звездолета соединяла небеса с землей пагода Ват Аруна. Река билась о берег с отчаянной силой, желая выплеснуть всю себя в это близкое, готовое впитать ее без остатка небо.
Паром пересек реку и уткнулся в причал. Пронеслась мысль, что мы покинули мир живых.
— Ну что, Марс, — сказал Пим. — Велком! Ты в Тхонбури, третьем после Сукхотхаи и Аютхаи королевстве.
Из мрака проступали призрачные очертания главного храма монастыря. Его неуловимая, проникающая внутрь аура, в которой мгновенно, как мухи в паутине, зависали мысли и чувства, усилила состояние необъяснимой, тянущей тревоги. Тревога переросла в страх: мы стояли перед входом. Как и в храме Чоллапатхан, я почувствовал границу. За секунду страх достиг неимоверных высот, что-то внутри было готово закричать, завыть, упасть и сжаться. При этом голос, внутренний свидетель, мягко тронул за плечо. Почему он говорил со мной по-английски? You went this far. Will you stop here? — No, fucking way!
Я переступил порог, и морок рассеялся.
Мы вошли на жилую территорию через калитку, пересекли лабиринты внутренних двориков, охраняемых кронами гигантских деревьев и молчаливыми серьезными собаками, и оказались в тихом закутке, спрятавшемся в самом сердце монастыря. Первыми я заметил каменные чаны с водой. Рыбы в них, погруженные в суровый анабиоз или в глубокую медитацию, лениво обмахивались плавниками.
Здесь располагались входы в монашеские кельи. Мой провожатый открыл одну из дверей и пропустил меня внутрь. В предбаннике было светло и чисто. Слева от входа — песочного цвета церемониальные зонтики, опахала и прочие ритуальные предметы. Справа маячила дверь уборной, которую тайцы называют хонг-наам, «водная комната».
— Будешь в тайском доме — первым делом поклонись Будде, — наставил монах, как только мы вошли.
Позолоченная скульптура Будды на трехъярусном алтаре сияла, излучая тепло и согревая сердце мягким, необжигающим огнем. Я совершил троекратный глубокий ваи, то бишь поклонился, касаясь коленями, головой и руками пола. Изучающее меня пространство распустилось лучащейся, принимающей улыбкой.
Осчастливив Пима, я наконец огляделся. Размеры кельи ломали представления о скромной монашеской обители: высокий потолок, стол, заваленный всякой всячиной (я отметил открытую пачку «Nescafe», полную пакетиков «три в одном», электрический чайник, пачку с чипсами из рыбной пасты, китайские палочки). В углу притаился холодильник. Когда Пим доставал из него охлажденную бутылку воды, мой страждущий взгляд обнаружил, что он искушающе набит едой. Я вспомнил, что монахи не едят после полудня.
Комната Пима включала в себя отгороженную каморку, которую он, уходя, запирал на ключ. Там, в святая святых, обретались телевизор, стереосистема и матрас на полу.
Пахло чистотой, деревом и особенным уютом неизвестности, словно ты в тумане потерял утомивших спутников, остановился и понял, что можно побыть наедине с собой в состоянии спокойствия и медленно накапливающейся сосредоточенной силы. «Я проснулся нигде, тихо сижу, улыбаюсь себе».
Последним впечатлением дня стал туалет, или хонг-наам, в углу предбанника. Внутри два сосуда: большой каменный куб с водой для ванны и меньший для туалета. Сидячий горшок на возвышающемся постаменте представлял собой яркий пример туалета в восточном стиле. Вторая тайная сутра о тайской культуре для вразумления пахучих варваров-фарангов гласила: «Вернувшись с улицы, прими душ!»
Ложась спать, Пим, ничтоже сумняшеся, указал на мое спальное место, дощатый пол. Тело обрадовалось отдыху на теплых уютных досках. Я подумал об открытом космосе монастыря Чоллапатхан. По спине пробежали мурашки. Только не там! Я все понимаю про ложную личность, но быть потерянной, раздавленной бесконечностью букашкой? Искусство дао — быть совершенной букашкой — прекрасно. Но не сейчас. О, пожалуйста, не сейчас!
Здесь я мог собрать себя и подумать. А там, в лесном портале в Бесконечность, непреодолимая пустота не оставила бы мне шанса. Меня бы затянуло в нее: исчез бы в пространственно-временной дыре. Удостоверившись, что я все еще не букашка и, возможно, даже звучу гордо (эту мысль кто-то промяукал в моей голове таким тоненьким и жалким голосочком, что вопрос гордости-гордыни тут же снялся, безжалостно обсмеяв себя), я немного успокоился.
Тихо шуршал вентилятор, мой хозяин смотрел за стенкой по телевизору проповеди буддийских учителей. Вентилятор не разгонял вязкую жару. Ум вяло требовал создать хоть завалящую иллюзию контроля над ситуацией, лениво порождая пункты плана: «Останусь здесь, буду неспешно учить тайский, знакомиться с новыми людьми, с культурой страны. Надо прорваться. Жить, не ожидая ничего».
Я лежал в полутьме; из-под двери в царство затухающего сознания пробивался луч света дхармы. Откуда-то извне доносились звуки смеха и песен. Свернувшись в мягком коконе, сотканном из частиц света, сознание все больше высвобождалось из невидимых липких нитей страха, паутины беспокойных дум. Иногда мысли восставали и, отчаянно цепляясь друг за друга, пытались воссоздать некое подобие постоянства, но, снова и снова обнаруживая свою фантомную природу, саморастворялись. Паникуя, ум пытался заполнить зияющую пустоту, но эмоциональные и интеллектуальные конвульсии не выживали в безмятежной улыбке великой пустоты.
Ум и сознание были захвачены серебряным светом спонтанной медитации. Я приготовился слиться с этим светом, но голос в голове настойчиво зудел: «Отпусти сансару. Два года, дай себе всего два года, и сансара умрет в тебе. Индия взяла с тебя выкуп, но Индия включила механизм, призванный похерить программы страдания». Я догадался, что эти программы записаны в моем теле. Красная таблетка долбаного Морфея. Шевельнулось сомнение: «Неужели все так просто?» В ответ включился уже знакомый мне процесс: однажды подобное происходило в Бодхгае. Тем вечером, в начале курса медитации, жизнь прокрутили на невиданной скорости перед моими глазами. То же самое началось сейчас.
ГЛАВА 2. НА ПОЛУ КЕЛЬИ. ПРЫЖОК В ПРОШЛОЕ
Я нашел правильное, здоровое, полное силы и ясности ядро, сердце Себя. Сомнений не осталось. Let’s go! Пол превратился в стартовую площадку и, придав необходимое ускорение, телепортировал меня в Петербург, в момент первого возвращения из Индии.
Смотри, дорога к келье началась с твоей первой поездки в Индию. Она немилосердно перепрошила тебя, решительно сорвала маску, которую ты привык принимать за себя настоящего.
Могильные камни Петербурга: реальность пьет, курит и пристает
Все началось с фотографии, которую друзья заботливо подсунули мне вскоре после того, как я, возвращаясь из Индии, сошел с трапа самолета в Москве. Ну надо же ввести парня в курс дела. На фотке моя бесконечно бывшая, почти экс-вайф, живописно позировала у подсвеченных закатом скал. Поодаль, но бесконечно рядом с ней маячил мой приятель. Когда-то мы жили в одной общажной комнате. Между ними витало видимое невооруженным глазом облако притяжения. Я глубоко вздохнул. Прими. Признайся, ты ушел первым, не она. Ты уехал! Введя в курс, заботливые друзья посадили меня на поезд «Афанасий Никитин» в Питер.
Сутки назад тело дышало сладострастным, ласкающим воздухом осенней Калькутты. Теперь же я ступал по замороженному асфальту Питера, по безжизненно пустым улицам. Никто не кричал «Ча, ча, гарм ча-а!», не лез знакомиться, не таращился черными глазами из-за куста.
Где здесь жизнь? Каменные дома на Васильевском нависали, как сосульки-убийцы. В общаге меня встретила одинокая, эмоционально выпотрошенная комната. Мир, однако, поспешил утешить как мог: ко мне подселили географа. Как говорили, слыша пьяный дебош наверху, циничные братья-восточники: «Географ — он и в Африке географ».
Я порывался затеять разговор с типа женой (штамп-то в паспорте еще красовался), но ей приспичило кормить загадочного говоруна — есть такой питерский тип, — годами тусовавшегося вокруг. Выяснения отношений отложились. Надежды на то, что сердца вспомнят и расцветут любовью, самопохерились. Марс, оставь.
Через считаные дни я нашел в почтовом ящике общаги письма от первой любови, у которой стремительно разваливался брак. Сердце откликнулось на ее многообещающие слова: «Учти, я пью, курю и пристаю». Я написал ответ, который ей радостно передал муж. М-да…
Мы встретились у входа в публичку и, укутанные снегопадом, шли пешком до общаги. Денег не было. Были безумная и глубокая, как Вселенная, встреча губ и надежда, что все вернулось. Куда, блин, куда сплавить ехидного муда… географа? Вернуть прошлое, построить с ней новое… Мысли метались, как сумасшедшие, срывая и без того хлипковатую крышу. Впрочем, крыша удержалась, подруга из прошлого исчезла так же стремительно, как и появилась: упорхнула разбираться с мужем и прочей жизненной ерундой.
Однако Вселенная явно не хотела, чтобы я скучал. Мне пришлось работать по малярке. Однажды вечером, когда я, надышавшись краски, лежал на кровати, ослабев от стенодолбли, дверь комнаты почти вынесли. В темную комнату решительно ворвалась коротко стриженная девушка среднего роста в выгодно демонстрировавших стройные ноги коротких шортах. С размаху плюхнувшись задом на край кровати, она заговорила. Мозг задымился. Даша, студентка подготовительного отделения и рьяная последовательница Карлоса Кастанеды, поведала мне обо всем одним длинным, бьющим из нее ключом, толстовским (если бы Лев Николаевич объелся мухоморов) предложением: «Я-с-подготовительного-отделения-Кастанеда-мне-нравится-сталкинг-а-ты-только-что-из-Индии-ты-крутой-чувак-хочешь-познакомиться?»
Познакомились. Прекрасная Даша стала приходить. Она готовила вкусные лепешки, а потом написала курсовую, на титульном листе которой большими буквами гордо вывела: «Кафедра КУЛЬТ УРОЛОГИИ». Не припоминаю, когда я заказывал упоротый сюр in my fucking life.
Малярка, эдакий привет, эскапада из прошлого, когда я, пролетев в универ, учился полгода в пэтэушке на Пионерской, пожирала десять-двенадцать часов в день. Физически я уставал до невменяемости. Однажды тупо взирал на выключатель, думая: «Фак… Что с этой штукой делать-то надо?» При этом заработанных денег хватало только на еду.
Когда я уже решил апеллировать к сакраментальной мудрости «настоящий архат не бывает богат», два уезжавших коллеги-индолога (оба — Саши) отвалили с барских плеч покидаемые ими работы. Я стал преподавать санскрит в гуманитарном университете и переводить факсы представителю консалтинговой компании мистеру Дхоккару. Дхоккар (а с ним карма свела меня на целых три года) кормил меня жареными цыплятами и поил колой, щедро разбавляя ее виски. Оправдывая английскую поговорку «Indian job is a hell», платил пятьдесят долларов в месяц за частичную занятость. Да, фигня. Это же в удовольствие.
Однако, когда Дхоккар переставал донимать своими факсами, я возвращался темными снежными вечерами в одинокую комнату (сбежал даже географ!), изо всех сил выдыхая рвущееся изнутри отчаяние и тысячи вцепившихся в сердце когтей. Пустоте улиц вторила опустошенность внутри; я глушил ее темным пивом по пути от метро «Василеостровская» до Пятой линии Малого проспекта.
Месяцы летели, отчаяние уходило, я чувствовал себя спокойнее. Завязавшийся зимой нежный бутончик повторно встреченной любви пышно расцвел — ощутимо и физически, только чтобы при первом же дуновении ветра скоропостижно засохнуть. Розы завяли решительно и навсегда: из-за мелочи безжалостная подруга выпроводила меня ночью. Тащиться домой пришлось несколько часов. «Ну тебя в зад», — подумал я не без горечи. Горечь, правда, не могла прожечь наращенной брони бесчувствия.
Из общежития, в котором прошли все 90-е, я перебрался в квартирку на восточной окраине Питера. В довесок привязались, проникнув в сумки, тараканы и культурологическая Даша. Несмотря на последних, я стал по кусочку собирать себя. Как у алкоголика из анекдота, который нашел припрятанную за бачком унитаза чекушку водки и бычок, жизнь стала налаживаться. Я заставлял себя работать над переводами по двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Хотелось найти потерянную в Индии голову и перестать улетать. Короче, get my feet back on the ground.
Двухтысячный год все расставил по местам. Появилось несколько работ, в кои-то веки денег стало хватать. Я возобновил занятия кунг-фу, ёжился и прекрасно ощущал свое тело. Все шло хорошо и правильно, безумие и хаос мира оставили меня в покое. Просто шик, если бы не пронзавший до костей холод. Холод могильных камней. Что бы ни происходило, я не мог избавиться от ощущения, что Питер, который я знал, исчез.
Меня окружали те же люди — мы встречались с ними, разговаривали, с кем-то пили, «говорили о мирах», смеялись. Однако теплота и чувство смысла исчезли, оставив зияющую пустоту. Индия неумолимо уничтожила эту действительность небрежным обесценивающим жестом. Ее пронзительный свет опустошил этот теплый мир, превратив его в некрополь. Я не встречал более друзей. Я ходил по кладбищу и читал на надгробьях имена из прошлого и скорее обрадовался бы, чем удивился, найдя на одном из камней свое имя.
Произошло и нечто более фатальное: я потерял предвкушение неминуемой встречи с чудом. Чудо, переживание, которое заставляло бессмысленно прыгать с трамвая на трамвай, часами бродить по ночным паркам и питерским улицам в попытке поймать нечто неуловимое. Что ты такое? Куда ты ушло? Неужели это Ты, к которой я всегда шел? Ушедшее чувство оставило незаметную, почти не причиняющую боли пустоту. Она стала частью реальности, которая вслушивалась в меня или, может, хотела, чтобы я вслушался в нее.
Последний год жизни в Питере я провел в сети нехило долбанутых отношений, сотканных из болезненной влюбленности, зависимости и умелых манипуляций. Странное, буквально содранное со страниц Мураками приключение. Долгие бессонные ночи этих эзотерических эскапад, перемежавшихся игрой на гитаре с глубоко ранящими, срывающими кожу песнями, сеансами оборотничества, внезапно возникающими стигматами и незащищенным сексом (если, конечно, не считать контрацептивом громкие вопли матом — клянусь, помогает!) … Эта постоянная жизнь on the whiteheat истощила меня и заставила сомневаться в собственном рассудке.
Я выпал в осадок, измученный осознанием собственной глупости и бесполезности. Кладбище перестало быть видением. Просыпаясь среди ледяных могильных камней, я натягивал одеяло, чтобы не видеть их. Конечность этого мира стала обескураживающе очевидной уже в тридцать лет. Я ничего не знал про кризис среднего возраста, да и не поверил бы, что это может быть применимо ко мне.
Слова из песни БГ об открывавшихся у наших дверей путях и нас, которые «только вышли, чтобы стрельнуть сигарет», били стальным стилетом. Еще глубже поражали его строки о пути, вписанном мелом в асфальт.
«Куда ты пойдешь, когда выпадет снег?»
Снег уже падал густыми хлопьями, а я все сидел, покрываясь изморозью и сжимая закостеневшими пальцами бокал с обратившимся в прах коктейлем, моля, чтобы не кончился сон, где я сижу на теплом морском берегу.
Я судорожно дергался, пытаясь выбраться, но ухватиться было не за что. Рассказывать о своих внутренних демонах я не умел и не мог. Да и кого это трогало?
Как ни странно, у меня шли подвижки в карьере, поступали заманчивые профессиональные предложения, в окружении появлялись люди, готовые продвинуть в академической среде. Оглядываясь на фотографии того времени, на юное лицо, понимаю, что если бы социальное признание и профессиональные амбиции что-то значили для меня, то выстроить вполне сытую и социально уважаемую жизнь не составило бы особого труда. Почему я не сделал этого? Что так отчаянно искал и не находил? Вопросы остались без ответов.
Город считывал мой настрой и не обманывался внешней активностью. А может, он мудро знал, что искомое сокровище действительно скрылось во тьме. Однажды Питер подтвердил: время истекло. Я услышал послание: «Можешь остаться, но для тебя здесь больше нет ни даров, ни благословения». В тот момент я явственно ощутил запах дыма и принялся оглядываться, пытаясь понять, что горит. Лишь спустя несколько минут до меня дошло: это полыхали мосты прошлого, посылая меня в пространство уже разворачивающегося будущего.
Точку на этом глубоком раздрае поставила мама приятеля, которая, послушав вполуха наши кухонные разговоры, припечатала откровением:
— Ребят, а вы так и будете сидеть и говорить о мирах до седых яиц?
Последняя фраза обладала мощью окончательности и на многие годы оставалась источником бесконечного вдохновения. Я понял, что хочу жить на Востоке, и если уеду, то, скорее всего, навсегда.
Когда я увидел выданный мне в индийском консульстве квиток об оплаченных в счет визы тысяче двухстах рублях, тело отозвалось взрывом нечеловеческой радости. Волна горячего тепла рванулась вверх по позвоночнику. Я опустился на стул в приемной, прикрыл глаза и бесконечный час просидел, давая сорванной на радостях крыше вернуться и закрепиться.
Оскал Кали
Рывком меня вернуло в келью. Тело хотело убедиться, что оно существует здесь и сейчас. Поток воспоминаний прервался, оставив зияющую в сердце рану. Я сверлил темноту глазами в попытке вцепиться в хоть какую-нибудь опору. Не быть сметенным лавиной захлестывающих чувств и неполученных ответов, обрушенных на меня безжалостной памятью. Не знаю, сколько еще я таращился бы во тьму, оглушенный разверзшимся хаосом, если бы новая волна, более плотная и жизнеутверждающая, не накрыла меня, решительно уничтожив саму идею страдательного созерцания.
Кульминацией воспоминаний стал предвиденный давно во сне момент отлета в Индию. «Боинг» туркменских авиалиний устремился в облачное с просветами небо над Москвой. Когда он лег на курс, мою жизнь резко развернуло. Реальности, в которую я был так безнадежно и окончательно вплетен, больше не существовало. Обнулилась.
Воспоминания накатывали с огромной скоростью. Похоже на окончательную перемотку событий перед касанием смерти. Индийская кинолента крутилась еще быстрее, события и чувства вспыхивали и гасли, не оставляя времени на осмысление. Иногда движение замедлялось, развертывая трехмерную картинку.
Первые дни в Варанаси. Движуха, взрывные краски индийского базара, залитые солнцем домики и храмы, деловая суета на гхатах, Ганга, несущая кишащие людской живностью воды в Бенгальский залив. Что за карма смывать столько грехов! Люди, собаки, буйволы… Как мне вас не хватало!
Только стоп, почему мне так чудовищно хреново? Откуда этот раздрай? Почему Бенарес разрывает меня, давит прямо на клеточном уровне? Ах да, забыл — город-портал. Костры не гаснут три тысячи лет. Приветствую тебя, о город прибывших умереть, решивших навсегда оставить юдоль скорби, вырвавшись из бесконечной пытки смертей и рождений. А ты, вечный город, приветствуешь меня? О нет, Бхайрава, не так! Ты решил, что и мне туда же? Ты взялся за меня, Шив джи? Мне не сюда! Махадэв, а-а, Хар-Хар, Махадэв, а может, выкуп? Не хочу быть размолотым прямо сейчас, а, Махадэв?!
Индия той осенью — это взрыв мозга, священная помойка, неустроенность, ежесекундный напряг. Я скитаюсь по небольшим отельчикам. Где же мой уголок без пыли и шума? Несмотря на все попытки, найти место, подходящее для жизни и ученой работы, никак не удается. В комнате последнего гест-хауса, косо поглядывая на меня, шарахалась крыса, явно намекая на то, что погостили — и будет; снаружи атаковали полчища обезьян, пытаясь проникнуть во внутренний дворик через защитную сетку. С первого этажа доносились истошные вопли заезжих орисских баб, угрожавших порвать кого-то в вакхическом безумии. У входа возлежал эпический, размером со слоненка, козел. Темным вечером писающие в придорожную канавку индийцы поворачивали головы и с энтузиазмом, но без отрыва от производства восклицали: «Хеллоу!».
Я побывал в местных санскритских университетах, познакомился с пандитом Парамахамса Мишрой. С ним мы вгрызались в тексты кашмирского шиваизма. Я наконец — о боги! — сконцентрировался на своем проекте, переводе с санскрита.
В то же время исподволь покусывало осознание, что я опять занимаюсь чем-то не своим. Я второй раз в Индии, но касаюсь лишь поверхности, щекочу себя интеллектуальным знанием, тащусь от экзистенциальных переживаний, но по-настоящему не постигаю ее глубины. Практик во мне жаждет приключений на засиженный над текстами зад. И однажды, когда внутренний йог одержал победу, я отправился за шактипатом в Ришикеш и встретил там учителя-йогина.
Гуру вперился в меня третьим глазом и непреклонно поручил найти бабу, мужика или так просто, то есть соло… Видимо, чтобы избавиться от внутренней скверны. Оскорбленный в лучших даосских чувствах, искать бабу или «так» я отказался. В ответ на это раздался гомерический хохот Кришны, сопровождаемый издевательским комментарием: «Что, Марс, ты уж и по*рочить не можешь для собственного освобождения?» Сбежать от йога едва удалось: он буквально заставил мой автобус исчезнуть.
С Гималаев я вернулся с сияющими глазами и мантрой богини Дурги, в черной хламиде, с полированной бамбуковой палкой в руке. Люди почтительно и со страхом расступались, принимая меня за Кали-поклонника. После путешествия что-то изменилось: местная сеть зарегистрировала меня. Я сбежал от козлов и баб в приличную гостиницу на гхатах с видом на Гангу.
Первого марта 2003-го я открыл кошелек и обнаружил там последние двести долларов. Мой зад мгновенно вспотел. Да, финансы пели такие романсы, что мама не горюй! Кто бы мог подумать. И как я дошел до такого? По доброй русской традиции я принялся за самобичевание: можно было сделать значительно больше за это время! Находясь волею богов в центре санскритской учености, я должен был со слезами благодарности припадать ко всем доступным стопам пандитов и как минимум изучить Панини. Я же вел себя как безвестный русский студент Саша Покрышкин, за три месяца житья в Калькутте отважившийся только выбираться ранними утрами на пруд, которым брезговали даже слоны, и совершать там омовения по системе Порфирия Иванова. Какая неблагодарность к ведущим нас силам!
Вышеупомянутые прегрешения вкупе с непочтительными шуточками про Шиву и попытки малодушно сбежать из священного города оборачиваются кражей лэптопа с переведенным текстом. Ты взял свой выкуп, Махадэв?
Пытаясь справиться с безденежьем, я записываю мельчайшие траты в потрепанную тетрадь, сжимаю в потной ладони каждую банкноту. Вырвавшись из Варанаси, еду в Калькутту в один из известных ашрамов в надежде, что пустят пожить за так. Ведь видел же я когда-то сон: глава этого индуистского ордена (он недавно ушел в мир Вишну) говорит, кивая на меня, другому монаху: позаботься об этом. Хотя ведь мог и повелеть: этого мудхаку гнать в шею! Но нет, я не сомневался, что меня приютят. И приютили: дали угол и время подумать.
Я в ашраме. Восстанавливаю по записям утраченный перевод. Работается хорошо, но нет ни заработка, ни внятных перспектив. Единственный вариант: купить на занятые деньги билет и возвращаться. Не могу. Тело леденеет — идет в полный отказ. Херня задача, piece of cake: купить билет на самолет до Петербурга. Дохожу до дверей агентства. Не могу войти, руке не взяться за ручку двери! Бреду назад. Тело знает лучше? Может, знает, но внутри сомнения и страшный душевный запор.
Не могу решиться! Кажется, что если будет еще одна ошибка, то падет карающая десница богов. Черт, где же мой островок покоя и стабильности в этом океане хаоса?
Мостики в Сиам: Бой и откровения Сиддхартхи
Среди лавины беспощадно атаковавших меня картин прошлого возникло лицо азиатского парня лет двадцати. Он с испуганным видом вглядывался в комнату. Я вспомнил его. Это был Бой, встреченный в Калькутте таец. Он стал странным эфемерным мостиком, приведшим меня в Таиланд.
Момент знакомства: наша компания странствующих неприкаянных иностранцев, изучателей санскрита и философских текстов, расположилась в столовой ашрама. Туда забрела и, пересиливая себя, подошла к нашему столу робкая восточная юноша лет двадцати. Помялся, ожидая, что погонят в шею, неуверенно сел.
Он выглядел настолько потерянным, что захотелось поддержать его:
— How are you?
Потом выяснилось, что я задал единственный вопрос, который не повергает тайцев в ужас и глубокий транс, ибо у них имеется заученный с двухлетнего возраста ответ: «I am fine, thank you. And you?» Парень, однако, одарил меня хитрым взглядом, показав, что он оценил шутку, но и предупреждая в то же время: «Не на простачка напал!» Он горделиво и многозначительно произнес:
— No! — И, изменившись в лице, бросился прочь из столовой.
Мы переглянулись, пожали плечами и продолжили обедать.
На следующий день, столкнувшись со мной в холле, парнишка схватил меня за рукав и торжествующе объявил:
— Хеллоу!
Так я познакомился с Боем.
Происходил он из Исана, северо-восточного региона Таиланда. Рядом с ним витало ощущение хаоса, отсутствующего центра, суровой даосской деконцентрации. Он — вполне логично — приехал учиться английскому в Индию и быстро осваивался: очаровал местного тайского консула и закорефанился с поваром тайского ресторана. Еду Бой почитал почище священной коровы. Он таскал мне жареное мясо и не без повода считал вегетарианство разновидностью опасного извращения.
Обретя уверенность в себе, Бой затеял флирт с японкой Минако, которая была на десять лет его старше, и как-то в порыве дружеских чувств хлопнул меня по заду.
— Гей? — ввела его в краску Минако.
— Нет! — возмутился Бой, посинев лицом.
Высказывания Боя вообще отличались глубиной и оригинальностью. Например, однажды он, пожевывая цыпленка, с пафосом заявил:
— Люблю я тампакс!
— ???
Выяснилось, что его любовь отдана индийской шипучке тхамз-ап (thumbs-up). Особенности тайского произношения, блин. Я довел до Боя смысл его реплики, но тот отгородился своим сакраментальным: «Но-о-оу».
Однажды Боем овладело желание похвастаться успехами в английском и новыми друзьями перед сестрой. Он позвонил ей и передал мне мыы-тхыы, т.е. мобильник.
— На, поговори с Джой.
— Hallo… — сказал я.
Перепуганная Джой прощебетала робкое «Хай!». Ее слова вылезали из трубки в виде лапши розово-романтических флюидов. Разговор получился, прямо скажем, нехитрый, но по сияющей физиономии Боя казалось, что мы уже шли вокруг свадебного костра.
Как бы то ни было, иметь маячки в стране, куда уедешь, значило очень много. Брат и сестра стали эфемерными, но работающими мостиками.
Бой был не единственным виновником моего окончательного решения уехать в Таиланд. Приложился и старый приятель йог Сиддхартха, волею Будды оказавшийся в Таиланде. Я попросил его просканировать меня, посмотреть, что, собственно, не так. После нескольких месяцев випассаны сделать это для него было раз плюнуть. Он не судил, просто констатировал: я с энтузиазмом рвался в нескольких направлениях, каждое из которых требовало огромных энергозатрат.
— Марс, есть предел человеческим возможностям. Смертному не дано смочь выполнить все, что ты хочешь. Это не конфетку, а как целую шоколадную фабрику сожрать и залезть, покряхтывая, на целый лес елок. Здесь и академиком стать, и просветления достичь, и — вуаля — танцевать сальсу на белом песке. И постоянно — бабы. Опять за какой-нибудь юбкой ухлестываешь?
Прикусив губу, я сознался, что втюрился в озабоченную тайванку, которая, вопреки моим воздыханьям, стала трахать израильского журналиста.
— Ну, молодец. Что тут сказать… Ничто так не отрезвляет влюбленного безумца, как женщина, которая просто хотела старого доброго фака. Без привязок и прочей романтической лабуды. Марс, отпусти все и приезжай сюда, — сказал он. — Я чувствую, у тебя здесь все наладится. Как — не знаю. Приезжай.
***
Индийское воспоминание наполнило отчаянным смехом. Во всем имелась внутренняя структура и смысл. Хотя… какой смысл? Иди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что.
Тело включило режим глубоко сосредоточения. Какое-то время я парил между сном и явью в хрустальной пустоте, пока не коснулся точки сияния в сердце. Она вобрала меня в себя.
ГЛАВА 3. ДВА ХРАМА
Я пробуждался. Сознание примирялось с лежащим на полу телом. Первый день в Таиланде, правда? После всех проблем с визами я здесь.
Ощущения бесконечно изменились. Вчерашнее путешествие в прошлое выбило из меня годы жизни во грехе самоосуждения. Пафосно, прям обделаться можно. Хотя что это меняет? Да, нет греха, нет ошибок! Чтобы это понять, пришлось проснуться в состоянии новорожденного, беспомощным, невинным младенцем.
Мир Сиама, его правила и законы были пока неизвестны. Только что огромная часть меня, сотканная из напряжения и переживаний, отмерла и растворилась. Ее сведенные судорогой и болью пальцы и испепеленные нервы превратились в легкий ветер, невесомый поцелуй на губах. Напряжение и страх последних лет, насильно вырванные у судьбы поцелуи, надрывные экстазы среди щелкающих зубами демонов в адских глубинах — все просто ушло. Я лежал на полу, тридцатилетнее дитя, у которого забрали его историю, багаж опыта; которому нужно растить все заново: органы чувств, смыслы, видение мира. Я чувствовал себя как никогда слабо. И в то же время — нелепый, в ошметках рассыпающейся на мне одежды и с вонзившимися в кожу осколками старой жизни — я знал, что доплыл до своего берега. Робинзону осталось лишь подняться и собрать сундуки с разбитых кораблей. Ну и неплохо бы выжить. Назойливый тонкий голосок нашептывал, что шестьсот бат в моем кармане вряд ли долго продержат жизнь в этом бади. Что ж, будем выживать. Господи, неужели только выживать?!
От этих мыслей меня отвлек шорох: Пим, монах, доставивший меня сюда, молча собирался на священный виндабад — утренний сбор подаяний. Он перебросил через плечо оранжевую платяную суму и, открыв дверь, растворился в свете зарождающегося утра. Я продолжал лежать на полу в прострации, пока монах не вернулся с сумкой, под завязку набитой едой. Ее пухлые бока нашептывали, что голодной смертью я не помру.
Хотелось сдаться глубокому покою, наполнявшему место. Тепло нагретого дерева излучало уют. Мелькнула мысль: «А ведь я стал дек-ватом, мальчиком при храме!» То есть учеником и служкой. Неужели придется делать монахам массаж и бегать за покупками? Завернулся каламбур: «Нелегка и сучковата жизнь российского дек-вата».
Вчерашнее чувство опустошенности, затягивающей черной дыры все еще витало надо мной. Что это? Буддийские тексты упоминают «уход из дома в бездомность». «Бездомность» — отвязка от всего? Ничья земля сродни самой смерти? No-man’s land. Костяная рука сжала сердце. Я в чужой стране. В кармане — копейки. И я надеюсь, что найду работу? Работодатели что, уже выстроились в очередь с предложениями? Что за идиотизм!
Окончательно выдохнув из себя вчерашнее ощущение хаоса и отчаяния, я соскреб тело с пола. А стоит ли вставать? Пол саркастически подмигнул. Да куда ты, лежи, потом унесут! Я в ужасе уставился на пол. Ой, крыша, что с тобой? Все в порядке, ась?
Чтобы сбросить морок, решительно помотал головой и выглянул из домика в небольшой внутренний двор. Лица коснулся мягкий воздух. Сердце оттаяло. Внутри развязался узел. Через полчаса я выбрался из кельи и осмотрелся, прошел меж маленьких домиков по залитой утренним солнцем территории храма к причалу. Над храмом царила огромная пагода, которая представляла собой архитектурную мандалу Вселенной, гору Меру и четыре континента.
Все было залито и растворено солнечным светом. А о чем я недавно нудел? Бездомность? Точно не сегодня. Да, вчера во мне зиял неистощимый погреб тьмы и бессилия, а сейчас я распахнул дверь, полностью открываясь свету и теплу. Хочу наполниться, испепелить темницы зимних вечеров, закрытых глаз и сердец. Вчера я был бесплотной душой, несомой бурной огненно-черной рекой Стикс — сегодня же мановением палочки дирижера Вселенной декорации сменились: оглушенный солнечным ливнем, я вдыхал пронизанную лучами безмятежность, уничтожающую корни тоски и уныния. Гонимые жаром Сурьи глубокие тени и мелкие бесы, мерзко визжа и держась за обожженные задницы, выскакивали из сердца и растворялись под этим сиянием. Небо и река свивали для меня световой кокон.
Я взобрался на покачивающийся у причала паром. Суденышко постепенно нагрузилось офисными девушками в белых блузках, хоронящимися от них монахами в оранжевых робах и восторженно улыбающимися туристическими парочками.
Отдавшись весело бултыхающейся реке, я пил глазами открывающиеся просторы. Пространство взмывало вверх, следуя направлению острия ступы на правой стороне реки. Вдалеке виднелась китайская пагода. Еще ниже по течению, почти на горизонте, собрались на тусовку небоскребы. Они ощущались как проводники, указывающие путь в просторное и свободное измерение, несли намерение правильной посюсторонней силы, благословленного изобилия, которое воплощалось и в виде ступы, и в виде роскошного здания.
Выгрузившись на причал, по дощатым мосткам мы устремились в узкий проход, ведущий в город. Бангкок ворвался в виде звуков, запахов, легкой суматохи и ветра, веселой собакой гоняющего пустой пакет по асфальту.
Минуя дощатый ресторанчик с лапшой, расположенный у самой воды, я оказался на улице с лавками и домами в колониальном стиле. Прошелся вдоль лотков с липким рисом, жареными кальмарами, свинскими палочками и куриными крылышками. В нос ударил соленый запах рыбы, которую тут в обилии продавали.
У стен одной из лавок развалились мешки, наполненные вялеными креветками и сушеными морскими каракатицами. Потоки солнца отражались глыбами нерастаявшего льда с замерзшими морскими гадами. Сурья Дэв даже умудрялся дотягиваться до меня, отражаясь в воде открытого кокосового ореха. Солнце сияло, отражаясь с асфальта, который поливал из шланга широколицый мужик с нехилым голым пузом.
Приметив продавца дринков, я улыбнулся ему и ткнул пальцем, указывая на спрайт.
— О-о-о-о-о, САПАЙ! — загорелся тот, воодушевившись так, словно прекраснейшая из апсар кокетливо подмигнула ему из-за облаков.
Он деловито залез в огромную пластмассовую купель, где плавали колы, соки и кокосы. Набив льда в пакет, он залил туда «Сапай» и элегантно воткнул пластмассовую соломинку.
— Десять бат, тен бат, на крап, — сообщил он, осветив три мира лучезарной улыбкой.
— Соломинка? Ну да, а как же? — пояснил потом Пим. — Это вежливо, так пить воду.
Немного в стороне, пощелкивая щипцами, продавец свинских палочек призывно вопил:
— Му пинг!
Произношение этих слов доставляло ему особенный кайф.
Жизнь на монастырском берегу напоминала созерцание, на этой же стороне реки все обращалось в медитацию действия.
***
Мятежное беспокойство о том, как все обернется, оставило меня. В прогулках по монастырю и разговорах с Пимом проходили дни. Я влился в размеренно текущую жизнь монастыря. Каждый раз, переправляясь через реку и входя в калитку, я чувствовал, как физически погружаюсь в глубокое плотное безмолвие. Я позволил себе плыть по течению. Если планы найти работу не осуществятся, ну и ладно. Что-то да будет. Переживание золотого солнечного света, другой атмосферы, иного намерения, дыхание в унисон с миром, где радость — часть жизни, вершили важную работу внутри. Как мне сказали, оставь, не гони, don’t rush it, your new life is coming after you.
Я принял это как факт. Динамика взаимодействия с миром менялась.
Глубокое погружение в безмолвие, с другой стороны, не защищало от всполохов отчаяния и безнадежности. Меня не прикрывали обычные мирские щиты (или шиты от слова shit?): конкретные проблемы, озабоченность, дедлайны. Не здесь. На меня смотрела сама пустота, требовавшая, чтобы я услышал. Вечером я вышел к реке, ожидая какого-то откровения. Река учила меня способности слушать.
Откровение главного храма
Пим посоветовал мне чаще сидеть в центральном храме. Я послушался и стал много времени проводить в зале храма. Чего-то ждал, не отдавая себе в этом отчета. Миряне приходили и уходили, слушали молитвы, обращались за благословением к монахам, совершали простирания, а я просто сидел неподвижным истуканом без мыслей, без чувств, без ясности. Мне надо здесь быть, телесно, тупо, как у парней из кунг-фу фильмов 90-х: стоять коленками на кирпичах, пока учитель не соблаговолит принять тебя.
На третий день сидения внутри вспыхнул вопрос. Он молнией прошил тело от пяток до макушки, выжигая вялость и муть, служившие мне фоном и постелью в последнее время.
— Чего ты хочешь?
Услышанное прозвучало несколько насмешливо, с вызовом. Ну да, я остервенело отсиживал зад, не понимая, что приходить надо с просьбой, вопросом, намерением. Но ведь просить для себя — это стыдно, ненормально, неправильно. Разве не так?
Перед глазами промелькнули последние три года жизни, яркое переживание того, как все начинания уничтожались на корню неведомой силой.
— Хочешь знать, какой силой? — осведомился тот же ироничный голос.
— Нет, секундочку.
Я не хотел знать. Почему — не могу ответить. Сейчас важнее другое. «Чего я хочу?» — простой вопрос, который я не осмеливался себе задать. И еще больше не решался услышать ответ. Чего же? Ясности. Дома. Стабильности. Перспектив. Уверенности. Сосредоточенного мощного действия. Ухватиться за него и никогда больше не терять! Отсутствия сомнений. А конкретно — работы! Чтобы ввести это безобразие в русло. Начать жить. В полноте и полнотой.
Но голос вошёл во вкус и явно решил провести воспитательную беседу:
— Ты годами убегал от того, чтобы серьезно посвятить себя чему-то. Была ли у тебя цель?
Цель явила себя во всей своей безжалостной невинности: причаститься тайнам Востока, овладеть его магией. Это звучало романтично и по-юношески наивно, но очень искренне. Я не сомневался в этом.
Что произошло? Когда я успел растерять сокровище уверенности, заложить в ломбард меч и пропить латы? Я же отдал годы погружению в язык, чтению текстов в оригинале, вгрызался в культуру и философию Востока. Так почему чувствую себя растерянным, безнадежно упустившим нечто важное? Что случилось с этим сильным, ясным, непобедимым намерением?
— Тебе дали возможность прийти сюда подготовленным. И что сделал ты? Вдохновенно красуясь, послал все эти шансы. Теперь ты там, где ты есть. С крохами нерастраченного везения в кармане.
Я похолодел, признавая жестокую правду. Упущенные возможности, как на параде, выстроились передо мной, прыгая, жестикулируя, привлекая внимание. Мне бы это льстило — да только парад чествовал мою глупость.
Жесткая медитация, испытание правдой продолжалось. Боковым зрением я отмечал, как группки тайцев, подходившие к монаху за защитными нитями, с нескрываемым любопытством поглядывали на меня.
— Понимаешь в чем дело? — Голос никак не унимался. — Ты никогда не просил ничего, кроме захватывающего приключения. И ты его получал. Но правила игры изменились. Будучи одиночкой, ты не заботился ни о карьере, ни о финансовом благополучии. Презирал социальные условности. И заметь, твои желания сбывались.
Вышеупомянутые «желания» не замедлили явиться и, расталкивая «возможности», заняли место в первом ряду, чтобы я уж точно не смог их не заметить.
— Цель! В чем твоя цель? Если решение быть бхикху — ты принял его столетия назад — еще актуально, то будет честнее остаться здесь. Отринуть мирское, стать монахом. Тогда это место как раз для тебя. Но уж коли ты не выбираешь монашество, сыграй в игру этого мира, постигни его законы и выйди победителем.
Я почувствовал странное натяжение в груди и почти услышал треск, словно надорвалась ветхая ткань. А как же просветление, выбор Духа и все такое? Не предам ли я это, выбрав мирскую реализацию?
Ответ пришел мгновенно:
— Ты получишь помощь и в этом выборе, потому что он тоже ведет к единству с Вечным Законом, но также и дает тебе шанс послужить Миру. Но мы, — слово «мы» прозвучало пугающе серьезно, — не можем больше допустить метаний. Будь тем, кто ты есть!
Гремучая смесь стыда и восторга взорвала меня: я увидел себя рассекающим на роскошной тачке, с бокалом шампанского в личном самолете. Я облизнул пересохшие губы.
Ленту этих сладких образов беспощадно вспороло жестокое, как бутылочная «роза», воспоминание. Большая общажная комната с зелеными стенами, вход отгорожен шкафом, чтобы создать иллюзию уюта, потертый стол, кровати вдоль стен. Я валяюсь на железной сетке кровати с обернутым вокруг чресл полотенцем, ритмично подпрыгивая на пружинистом остове, и радостно пророчествую: «Вот оно — наше будущее!» Cтуденческая братия приветствует мои кривляния восторженным гоготом.
Контрольным выстрелом послужило вспомнившееся увесистое наставление, не требовавший решения коан, начертанный над писсуаром в мужском туалете на филфаке. Предназначенное для медитации в ходе небезызвестного процесса послание гласило: «ТВОЕ БУДУЩЕЕ В ТВОИХ РУКАХ!»
Я похолодел. С этим необходимо что-то сделать прямо сейчас. Жалкая голожопая романтика, черт, должна быть подвергнута безжалостному стиранию: так пожелал Глас Будущего Благополучия. И я просто смахнул эту картинку прошлого. Ничего подобного никогда не случалось.
«Да! — вклинилось подсознание. — С этого и начнем. Только помни: решение о бедности и бездомности принято много веков назад. Так просто тебя не отпустят. Тени не раз проявятся, проверяя твою решимость снова и снова. В тебе никогда не умрут ни воин, ни монах, ни йогин, придется разобраться, как примирить их, сделать союзниками. Также ты несешь в себе Тень. И скоро, очень скоро встретишься с ней, точнее с Ним. И когда доберешься туда, удачи тебе. Не бойся просить помощи».
Я распахнул глаза. Собственный ум говорил со мной. Глаза Будды в центре зала лучились светом. Я подошел за благословением к монаху и, выслушав молитвы, был окроплен водой. Появилась легкость, все встало на свои места. Перед глазами возникла колонна города (лаак мыанг), посетить которую настоятельно рекомендовал Пим.
***
Я даже думать не хотел о том, что будет, если не найду работу. Просто блокировал это тянущее ощущение, не давая ему усилиться, стать сверлящей болью. Защищаясь от этих мыслей, капризно взбрыкивал: «А что вы хотите от дек-вата?!»
Между прочим, статус дек-вата налагал и обязанности, например сопровождать монаха в утренних походах за пищей, таская мешок с едой. Выйдя ранним утром из задних ворот храма, мы брели по пустым улицам, затем — по узким бетонным дорожкам вдоль клонгов-каналов, минуя дома с развешанным на верандах бельем.
Ожидавший у домов народ осторожно клал рис в чашу монаха; покрытая тканью чаша хитро закрывалась. Мне доставались пакетики с подозрительными добавками к рису. Преобладали овощи в соусе и мясо. Свинина (свинья, однако же, символ незнания!) таращила пятачок из многих блюд. Еду и суп клали или заливали в пакеты и завязывали резинками. Чаще всего давали лапшу и отдельно в пакете — бульон. В сумку цвета монашеской рясы, которую пер ваш покорный слуга, клали пакеты с молоком, запечатанные стаканчики с водой, соки, соевое молоко и прочее. Сделав подношение, мужчины и женщины почтительно опускались на корточки, внимая молитвам; женщины осторожничали, стараясь не задеть монаха. Потому и нужны дек-ваты: они могли спокойно принимать еду от женщин. На меня не обращали внимания: этот ритуал они совершали десятилетиями, и затесавшаяся в картину белая физиономия никого не смущала. Потом горожане поднимались, а мы продолжали свой путь.
Как прелестно написал в XVIII веке обитавший в Таиланде француз Палежуа: «Эти монахи настолько исполнены гордости, что даже не соблаговолят взглянуть на тех, кто подает им пищу». Поедатель лягушек не знал, что подаяние пищи монаху создает огромную заслугу подателю.
***
Днем я ховался от жары в келье Пима. Просторная, с высоким потолком и деревянным, всегда чистым полом, с двумя большими окнами, она внушала мысли о вечном. Алтарь Будды располагался у стены напротив входа, а слева стоял полный снеди и посуды стол.
Время от времени к Пиму приходили разные люди. Я знакомился с ними, учил тайские слова, упрямо отказывавшиеся запоминаться. Родство тайского с санскритом не помогало. Заимствования из санскрита искажались до категорической невозможности их опознать. В память врезалось звучное слово тамруад, что означало «полиция». Мне вообще-то настойчиво не рекомендовали им щеголять: упоминание и приход полиции или военных в дом небезосновательно считались дурным знаком.
Два монастыря
Первый месяц в Таиланде я прожил, курсируя между Ват Аруном и Чоллапатханом. В лесных храмах монахи больше медитируют. В городских храмах, таких как Ват Арун, монахи вовлечены в жизнь общества исполнением обязанностей учителей и наставников.
Если Ват Арун стал для меня площадкой, с которой я умудрился бросить взгляд на пронизанное буддизмом тайское общество, то Чоллапатхан познакомил с пустотой. Чувство, так глубоко поразившее меня в первый день, никуда не ушло. Я приходил в домик-келью, ложился на циновки, погружался в безмолвие. Просто быть там означало пребывать в состоянии медитации. До храма Чоллапатхан я добирался на автобусе или речном трамвае. Река, будучи символом непрерывной изменчивости и текучего постоянства, успокаивала. В атмосфере лесного храма, целительной, как отвар зверобоя, тело окутывалось благодатью молчания. Здесь тебя ждали.
Но дзен дзеном, а бренное тело требовало заботы и, что особенно напрягало, ежедневного пропитания. Работа пока не находилась, и я крутился как мог, не забывая прокачивать доверие к миру и толерантность к неопределенности. Считаю, у меня получалось. Однажды, когда у меня совсем закончились деньги, среди джунглей Чоллапатхана меня поймал монах в очках, сущий ботаник (with nerdy looks), худой и жилистый. Он мягким жестом остановил меня и, улыбнувшись, вручил набитую продуктами сумку. Духи явно помогали. Я преисполнился веры и горячо возблагодарил их. И монаха, конечно же!
Действительно, какие-то мистические силы стали помогать. Однажды, вернувшись в свою келью в Ват Аруне, я увидел красивую женщину лет тридцати, сидевшую на полу. Ее улыбка сияла пламенем свечи. Ее звали Лек. Она привезла немного денег, которые послал в помощь йог Сварог.
После моих стенаний и вопрошаний в главном храме стали происходить примечательные мелкие события. Пим затеял разговор о зависимом происхождении. Мать вашу, основная концепция буддизма! Напугал! Научив меня кланяться Будде и мыть уши, приходя с улицы, душеспасительными беседами Пим меня не обременял. Он следовал тайскому принципу кренг джаи, тактичности.
Я наливал кипяток в садистски-сладкий порошок «Nescafe», когда Пим легко хлопнул меня по голове небольшой темно-синей книжкой.
«Что за дзенские вольности, — подумал я. — У тайцев вообще-то голова — дело святое, даже прикасаться лишний раз не будут».
Правда, в тайском боксе будут по ней же лупить ногами. Тайские парадоксы.
— На, почитай.
«Ну, почитаю! А, зависимое происхождение! Визитная карточка, краеугольный камень буддийских непоняток. Будет любопытно восстановить в памяти все звенья, коих двенадцать».
— Ты не помолился перед чтением? — с удивлением осведомился Пим.
— А что, так принято?
— Не знаю. — Пим рассмеялся своим прикольным смехом. Он заметил: — А что, они разрешат доступ бродяге с пыльным рюкзаком? Попробуй.
Я пожал плечами и раскрыл книгу. Примерно через пятнадцать минут героического сосредоточения я понял, что сижу, покачиваясь, как зомби, которому еще не раскорячил череп герой, борющийся за мировое добро. При попытке продолжить меня зашатало, голову заполнил туман, а глаза стали слипаться. Сил понимать и видеть что-то не хватало. Заморозило.
Я сходил в ванную комнату и посмотрел на себя. Поросячье-розового цвета лицо светилось радостью. Практически любой вопрос, типа как тебя зовут, мог вызвать полную растерянность.
Я понял, что на тексте стоит защита, и абы кого просто не пускают. Как такое возможно? А вот так. Надо, однако, представить стражам соответствующие регалии. Я помолился архатам, Будде Шакьямуни и Манджушри. Понадобилось минут десять-пятнадцать, чтобы достучаться. Мне казалось, кто-то спросил глубоко внутри: «Это че, наш, что ли?» — «Эй, отворите этому».
В сердце потеплело. Я смог наконец прочесть и понять первое предложение. Потом часа на два я полностью сосредоточился на книге. Пим с любопытством поглядывал на меня.
— Однажды я поучусь у тебя тому, что такое патичча-самуппада, — объявил он себе же с ворчливым одобрением.
Он не шутил, явно впечатленный моей концентрацией.
— Пратитья-самутпада, — в задумчивости поправил я его палийское произношение.
— Пим, почему все же колесо? — Я погрузился в глубины липкого стыда за свой вопрос. Дипломированный ориенталист спрашивает о таких тривиалиях? Пима же, казалось, вышеупомянутое безобразное невежество не напрягало.
Немного помаявшись, как мучимый каким-то хреном герой Достоевского, я сдался:
— Почему все начинается с незнания, откуда оно берется?
— Из прежней жизни, — не задумываясь, ответил Пим. — Мы несем его, как черепаха несет панцирь. Смотри, первые два звена (он назвал их по-английски links) относятся к прежней жизни. Это незнание — авиджа, и привычки — самкхары.
Когда он произнес эти два слова на языке пали, мне стало страшно и одновременно очень свободно. Пим же решил пощупать глубину моего невежества:
— Что ты знаешь о третьем элементе цепи — сознании?
— Сознание в момент зачатия, верно? — по-пионерски отрапортовал я.
— Пять баллов! — Пим обрадовался как ребенок. — Так и есть!
Ну вот, хоть что-то помню. Про незнание другого типа постоянно твердили индуистские учения. Сводилось оно всегда к одному. Мы типа, ну, прям живые боги. Все у нас должно быть круто, но тут является эта стерва по имени Авидья, или Майя, и пакостит, настает большой абзац.
Легко прочитав мои мысли, Пим пояснил:
— Нет, незнание — это не Майя и не отряды Мар. Авидья — это незнание четырех арийских истин.
Ощутив лавину буддийской мудрости, готовой на меня обрушиться, я поспешил перевести стрелки:
— Я не хочу погружаться так глубоко. Как бы понять дхарму практически? Например, про перерождения.
— Не пугайся так! То ли ты бережешь себя, то ли тебя так охраняют от этого знания, что я даже теряюсь. А насчет перерождений… Без перерождений ничего не будет работать: все программы приходят из прошлой жизни. В прошлой жизни ты уже прописал, что хочешь вернуться и испытать то, что ты испытал. Это движуха, эта хотелка (он употребил монашеское слово bā tanhā) должна найти свое выражение. Правда, — добавил он, — эти ребята, архаты… у них все по-другому. Возникающее у них чувство лишено незнания. Они не следуют за ним. И архаты знают, зачем они здесь.
Я не понял, к чему он приплел архатов, а Пим вперил в меня взор:
— Тебе бы тоже неплохо понять, зачем ты пришел сюда. — И добавил: — Тебе надо вспомнить, как ты пришел сюда.
И внезапно его слова вызвали во мне ясные воспоминания: с полнотой знания и уверенности я устремлялся в новое рождение. Момент воплощения сопровождался невероятным удовлетворением вонзающейся в цель стрелы. А потом — взрыв нечеловеческой силы: новый мир создан.
Возникло дикое сопротивление. Из глубин поднялся тяжелый ком отрицания и злости. Я почувствовал почти телесное отвержение. Не хочу знать. Сама идея детерминированности убивала. Что с того, что я был кем-то в прошлом? Мы все были. До жути, до умопомрачения я вожделел полностью чистого листа. А еще понимал, что острая потребность стереть прошлое свидетельствовала о тяжести накопленного багажа. Именно он привел меня сюда. Развязать старые узлы. Предъявить их пустоте.
Пим внимательно наблюдал за мной. Предельно серьезный, он коснулся плеча: «Я вижу твою структуру и не понимаю ничего. В тебе работает реактор просветления, но ты должен остановить его. Марс, у тебя другой путь. Привычная тебе дорога отвержения приведет тебя в пещеру к Мумии себя. Старый путь убьет тебя. Думай! И со всем, что надумаешь, ступай в главный храм и оставь там. Расскажи Пробужденному о затыках в голове и сердце. Молись о том, чтобы получить ответ!»
***
Наверно, как часть процесса калибровки и ознакомления с местными реалиями, он однажды пригласил меня к родственникам. Те жили в доме над одним из бесчисленных клонгов.
Дядюшка-монах казался весьма пожилым, но с ясным взглядом, алертностью и силой присутствия. Рядом с ним я чувствовал себя гостем в другой Вселенной.
Мы сидели на дощатом полу, за окном внизу плескался клонг. На другой его стороне из открытого магазинчика лился популярный шлягер. Плоская лодка, направляемая бабулькой в соломенной шляпе, медленно скользила по воде. На корме лодки дымилась жаровня с мясом.
Хозяева тем временем деловито раскладывали в чашки еду из бесчисленных пакетов и коробочек. Воздух завибрировал, наполнившись апокалиптическим ароматом: в одной из плошек благоухали ростки бамбука, сногсшибательные, как свежий навоз. Кроме этого великолепия стол ломился от мисок с вареной свининой, супов с пугающим содержимым типа лыат муу (крови свиньи), тарелок с жареными цыплячьими крылышками, тушеными креветками и прочими томлеными непонятностями.
После того как монах, а потом и все поели, повисла тягостная пауза: народ изнывал от желания общаться, любопытство ощутимо висело в воздухе, иногда сгущаясь и дергая меня за нос и уши, по-тайски же я не говорил.
При посредничестве Пима, тинглиша, улыбок и обильной жестикуляции, заставившей меня вспотеть, мы кое-как познакомились. Буддизм, медитация, английский — прекрасные темы для завязывания беседы. Страшно интересно: а с чего бы фарангу интересоваться этим?
Высокодуховные разговоры о йогах, медитациях и прочих душеспасительных явлениях возымели неожиданный эффект: одна из собеседниц, очаровательная дама лет тридцати, принялась страшно и откровенно рыгать, словно из глубины ее тела в виде телесных матюгов пыталось заявить о себе некое существо, а может, ее нутро категорически не соглашалось с темой разговора. Каждая произносимая нами фраза пунктуировалась ее неодобрительным рыком. Такого я не слышал никогда в жизни. Присутствующие же, радостно смеясь, сообщили, что вот, мол, с ней так случается всегда, когда заходит речь о медитации.
Осененные догадкой, они уставились на меня: может я смогу помочь? Ну вот ты, знаток йоги, любимец Далай Ламы, что посоветуешь страдающему существу? Знаток йоги с безжалостной очевидностью сообразил, что понятия не имеет, что делать, и посоветовать ему совершенно нечего. Далай Лама укоризненно качал головой. Факир был пьян, и фокус не удался.
Собрание в храме Ват Яннава. Принятие
Однажды Пим сказал мне просто: «Пошли». Я тогда не знал, что тайцы предпочитают не утомлять вас подробностями, куда именно вы с ними направляетесь и вообще какие у них планы. Хотят обрадовать неожиданностью!
По пути на причал после допроса с пристрастием Пим раскололся, что везет меня на собрание монашеской братии в храме Ват Яннава у причала Сапхан Таксин. Мы сели на большой речной трамвай и отправились вниз по реке. Игриво плескаясь, она несла нас мимо старинных зданий, католических церквей и китайских пагод. Впервые река стала дорогой, а не препятствием.
К чертям все заботы, я справлюсь. Будь признателен за то, что у тебя есть сейчас, будь благодарен!
Мы выгрузились на причале Сапхан Таксин и прошествовали к храму.
Во дворе храма стоял корабль; вместо корабельных мачт судно венчали две симметрично расположенные чеди со шпилями. Мы прошли мимо храма-корабля в небольшой холл, где казалось жарко от обилия оранжевых роб: братья уже готовились к началу собрания.
Я почувствовал себя среди своих. Монахи с деликатным любопытством поглядывали на меня, даже отважились спросить что-то, но до того, как Пим успел перевести, решили не напрягать странное создание. Меня наполнило не до конца понятное, но ощутимое счастье: я оказался среди людей, посвятивших себя освобождению.
В перерыве, когда все осторожно ломанулись (если хотите знать, что такое ломануться неосторожно, посетите международную конференцию индологов с индийскими делегатами!) пить кофеек, мне стало удивительно спокойно. Страхи испарились, меня наполнила взрывная радость. Кто-то точно помолился за меня или просто пожелал хорошего. Язык чесался всех горячо поблагодарить и даже толкнуть речь! Я никогда прежде не чувствовал, что искренне принят и по-настоящему включен в правильное сообщество. Видимо, на каком-то уровне то, что называется сангхой, приняло меня. Никто мне ничего не обещал, не наматывал на шею малу, не готовил красного ковра и хлеба-соли, но нечто важное состоялось. Возможно, завтра я опять проснусь, окутанный паутиной собственных страхов, но сегодня сам город коснулся моего плеча и тихо прошептал:
— Отдохни и приготовься.
— К чему? — по привычке напрягся я.
— К следующему этапу, — прошелестел отголосок ответа.
Я предупредил Пима, что дорогу в Ват Арун найду сам. В чем проблема-то? Топай себе вдоль реки на север. Хотелось осмыслить пережитое и проветрить голову. Я направился по дороге Чароен Крунг к Чайна-тауну.
Шаманки Чайна-тауна
Вскоре я дошел до местечка со множеством огромных вывесок на китайском. Это значило, что я в Чайна-тауне и до моего причала еще идти минут сорок.
Я набрел на небольшую китайскую закусочную. Домик для духов, столики внутри и снаружи, китайские палочки и графин с зеленым чаем на столе.
Пока я ковырялся ложкой в супе, охотясь за пельменями из креветок, ко мне прицепился старый нищий. Он говорил с чудовищным акцентом, повторяя одну и ту же фразу на исковерканном английском. Я разобрал слова.
— Ты, мой милый пастушок мумий, собиратель тушек животных, — закатывался демоническим смехом нищий, — как только ты пройдешь через врата храма Дракона, старикашка… он тебе отомстит… но больше у него не будет над тобой власти…
Я поспешно заплатил и ушел. Внутри остался неприятный осадок с металлическим привкусом на губах. Что-то собиралось вокруг меня. Предчувствие?
Чайна-таун оказался своей собственной галактикой. Я затерялся в его трущобах, хотя ощущение потерянности казалось приятным.
Под вечер я совсем заблудился. Все более мрачный, потыкался по переулкам. Ну где же река? Решив прорваться, окончательно забурился в лабиринт узких улиц, пока не наткнулся в подворотне или, скорее, крошечном переулке на стаю слегка одетых, немолодых, полных стервозного энтузиазма женщин. Я спросил, как выйти к реке. Одна из них, лет под пятьдесят, с лицом, покрытым слоем розового расплывающегося грима, — хоть ложкой счищай, — набросилась на меня с насмешками. С хохотом она вытолкнула из губ фразу и продолжала как мантру повторять, слюнявя ее со всех сторон:
— Хочешь выйти к реке? Ты хочешь выйти к реке, фаранг?! У меня есть для тебя река. Молочная река. Река молока (ном).
С этими словами, под хохот других баб, она подошла, заслонив собой небосвод, и резким, но все же игривым движением выплеснула передо мной содержимое своего молочно-белого лифчика: огромные груди, которые по-тайски назывались ном.
Меня затрясло. Хотелось взорваться и обругать ее, безумная часть во мне жаждала ее проклясть. В то же время бесчисленные жизни, в которых я бежал от того, что было передо мной, когда я служил Сжигающему Огню, пролетели перед глазами.
Далее произошла самая странная часть нашего взаимодействия, которое я потом пытался забыть, на которое хотел забить, посчитать сном или думать, что меня чем-то опоили. Я встал перед ней на колени, как волчонок перед волчицей, что вскормила Ромула и Рема. Она не стала хохотать надо мной, а наклонилась ниже. Я коснулся губами ее соска и стал мягко сосать его, она тихо застонала. По моему телу шли волны, которые трясли меня, лицо залили слезы.
«Господи, меня сейчас арестуют», — возникла мысль, хотя женщины вокруг не кричали и не атаковали. Они молча замкнули круг, никто даже не оглядывался на происходившее внутри.
Я не мог остановиться, я как будто пил Саму Жизнь. Чьи-то руки сорвали с меня одежду — я понял, что ее просто мягко разрезали. Я стоял на коленях полностью голый в окружении диких уличных женщин. Старуха провела рукой по-своему лицу и решительно стерла слой розового жуткого крема, потом скидывающей кожу змеей оставила толстые нелепые одежды. Меня обнимала девчонка, я уже был уверен, что это сон, но понял, почему ее грудь была такой свежей и молодой.
«Суки, подловили, сгину, полиция, малолетка, небось, тюрьма», — вспыхивали во мне осколки-лезвия страха. На каждую судорожную реплику в сознании раздавался хохот — голос ободранного Нищего, все более звучавший как мой собственный голос.
Ее нежные руки прижали мою голову к груди. Потом, обвив ногами талию, она запрокинула голову, целуя, растворяя мои губы своими. Я не мог понять, на каком языке это прозвучало, но слова ударили и отозвались во всем теле звоном мощного колокола:
«Разреши, чтобы тебя любили. Ты этого достоин».
На секунду я увидел поле битвы, усеянное трупами кочевников Ху. Я не знал, кто такие Ху. Меня окружали люди, со слезами благодарившие за спасение, но я не мог встать: во мне зияла рана причинения страдания. Я ненавидел свои руки, которые так умело лишали жизни. Там, среди этих холмов, я чувствовал, как душа и тело каменеют. А теперь эта каменная кольчуга потрескалась и начала осыпаться. Ее язык был глубоко у меня во рту, я был полон ею.
«Ты излечен. Но дальше — уже не со мной. Ты найдешь свою реку».
Она запрокинула мне голову, обвила шею еще раз — с мягкой страстью, — и я почувствовал, что пью из ее губ вино. Все тело стало этими тончайшими потоками, прошедшими по внутренней стороне щек, губы загорелись живительным необжигающим огнем. Мелкие струйки тока ласкали позвоночник, растворялись внутри и снова появлялись на поверхности тела. Сердце стало вибрирующим родником, мягкой живой субстанцией. В уме бесконечно прокручивалась фраза: «Найди свою реку, оживи себя, оживи их всех».
Войти во врата храма Дракона
«Найди свою реку, оживи себя, оживи их всех». С этой мыслью, пульсирующей в голове, я пришел в себя. Я лежал в том же маленьком крытом переулке. Ветер играл с одиноким китайским бумажным фонариком. Никого вокруг, хотя вечер еще не поздний. Я закрыл глаза, боясь, что моего пробуждения уже ждут. Поймали со спущенными штанами. В уме пробежал заголовок: «Обдолбанный фаранг устроил оргию с проститутками в центре Чайна-тауна. Десять лет за оскорбление нравов».
Как принесенная феями, рядом лежала моя одежда, выстиранная и аккуратно сложенная. Господи, когда? Значит, не разрезали все же. Под ней обнаружилась белая китайская хламида. Я подумал и надел ее. Новое начало? Меня посвятили в какую-то секту? Черт, хоть предупредили бы! Озираясь, ожидая тяжелую руку полицейского на плече, я выбрался из подворотни. Дуновение свежего ветра почти выбило слезы из глаз. Бесконечно чистый и полный невысказанной любви мир взял меня за руку и повел. Я понял, как выйти к реке.
В переулке лампочкой Ильича светился рабоче-крестьянский шинок; из-за стекла запотевшего холодильника на меня, игриво прищурившись, смотрели запотевшие бутылки местного пива и рома. Я бросил двести бат на ящик-прилавок. Что пил, не помню. Пиво? Первая бутылка опустела через минуту. Пиво испарялось внутри. Бутылка упала на землю и укатилась в сточную канаву. Вторую бутылку я осторожно и полюбовно вкушал. Сколько нужно выпить, чтобы забыть?
«Забыть что? — спросил я себя. — Я же просто прошелся по Чайна-тауну».
ГЛАВА 4. БОЙ И ДЖОй
Бой и Джой
Мир часто подставляет нам зеркала — взгляни и обнаружишь много интересного, не всегда льстящего самолюбию. Если эти персонажи — мои зеркала, то… Чур-чур, уберите подальше!
Бой и Джой воплощали древних даосов, неуемный смывающий поток непредсказуемости, буйство, отрицающее строгие рамки жизни и ее условностей.
Бой, калькуттский знакомец, любезно взялся припереть в Бангкок мой огромный рюкзак. Он прибыл в Бангкок, остановился у сестры и заявился ко мне, вдруг нарисовавшись на пороге кельи. Широкое лицо, диковатые глаза лучились радостью. Волосы на круглой голове торчали во все стороны. Мы обнялись. Я дико обрадовался ему. Войдя в келью, он должным образом об-ваял монаха. То есть сделал ваи. Пим остался доволен: приличия соблюдены.
Мы разговорились об оставшихся в Калькутте друзьях. Помыли немножко, без фанатизма, им косточки. Бой внезапно предложил поехать в гости к его дяде, жившему где-то у черта на куличках. На кой нам этот дядя?
Мы погрузились на такси и безнадежно долго ехали куда-то за город. Километры магистралей, бесконечные мосты, переходящие в другие мосты. В результате мы приехали на совершенно окраинную окраину. Полнейшее out in the sticks, где нас встретили те же бангкокские прелести: серые трехэтажные коммерческие дома, лапша и японские видеопрокаты «Тсутая». Бой еще раз позвонил дяде, но тот мистически пропал. Дома его не оказалось. Мистический дядя, таинственный племянник. Какая, однако, сказочная семья!
Тут Бой, который потратился на такси и удивился поведению родственника, стал более скуповат, поэтому далее мы отправились на местном народном виде транспорта — сонгтхеу. Посетили роскошный, убийственно роскошный шоппинг-молл. Стекло, золото, дорогие вещи. При отсутствии денег это вызывало ощущение не то головной боли, не то физического голода. Бой добил, с гордостью поведав, что недавно купил новый мобильник за четыреста долларов. Мальчишеское вранье. Но мне с последними ста батами в кармане слышать такое не хотелось.
Однако нам предстояла встреча с обещанной сестрой. Джой работала в аэропорту в отделе компании по авиаперевозкам грузов. Позиция с неполной занятостью, что-то типа стажировки. Она все еще училась на степень бакалавра в одном из университетов. Ее апартамент находился недалеко от аэропорта, по другую сторону улицы Випхавади Роуд.
Мы взобрались на очередное сонгтхеу. Люди секунду взирали на странное, не знаемое в этих краях создание, но быстро отворачивались. Мне вспомнилась Индия, где на тебя всегда кто-то смотрел.
«А ведь здесь не глазеют!» — подумалось, когда очередная приятной наружности женщина, скользнув по мне взглядом, с равнодушным видом перевела взгляд на выскочившего из сонгтхеу и выуживающего мелочь из кармана парня в узких джинсах и футболке.
Через десять минут мы вышли, заплатив по пять бат. Свернули с дороги налево. Типичная окраина: невысокие здания, бетонные площадки. Белое пятиэтажное здание. Секьюрити на первом этаже в униформе без вопросов пропустили нас. Внутри чисто, белые стены. Небольшого размера комната с балконом, большая кровать, ванная и туалет.
Балкон свидетельствовал о том, что здесь живет девушка: аккуратно расставленные тазики с прищепками, вешалки для выстиранной одежды, рисоварка; на пластмассовых полочках — посуда, электрический чайник. Ни тебе пивных бутылок, ни окурков в раковине. Видное место занимали телевизор и DVD-плеер. На огромную кровать хотелось броситься с разбегу и забыться. Дощатый пол кельи уже не вызывал прежнего восторга.
Через два часа появилась строго-сексуальная Джой. Невысокого роста, одетая в темно-синего цвета униформу. Флюиды розово-астрального крема просочились в комнату еще до нее.
Свежее простое лицо с прямым носиком. Твердый характер и сильный, подчиненный чувству долга — с отглаженным воротничком — эротизм. Даже строгость в глазах, в духе «фаранг, ты там не подумай чего!», казалась эротичной. Красота двадцати трех лет. Стеснительность боролась с любопытством: глубокие карие глаза избегали моих, хотя я постоянно ловил на себе ее мягкий взгляд.
Мы провели вечер, пожирая свиные палочки, которые купил Бой, и посматривая тайский сериал по местному ТВ. Потом отправились в интернет-кафе. Там Джой принесла мне бутылку ледяного чая, ай тии. В этот момент она с легкой улыбкой заглянула мне в глаза. Я заметил, что на ней широкая юбка-штаны. Двигалась Джой свободно и экономно. Она постоянно сканировала пространство вокруг.
От ледяного чая стало тепло. Я почувствовал, что обо мне заботятся. Я никогда не знал, что мне забота… нужна.
Мы с Боем спали на бело-плиточном полу. После недолгого спора Джой, вооружившись хоругвью тайской культуры, выпихнула вознамерившегося возлечь на кровать Боя на пол. Ненасильственно, но убедительно.
Какое странное горькое чувство. Желанный гость и безденежный странник. На кафельном полу в белом и чистом апартаменте. Пустота, неопределенность, молчание, неизвестность.
Когда я уезжал на следующий день после полудня, сестра и брат осторожно спросили меня:
— Макс, do you have money now?
— Yes, I am OK. I have enough… to survive.
У меня было, правда, немного. Потом я ожидал денежный перевод.
При прощании брат с сестрой в один голос спросили, не хочу ли я поехать с ними в Кхон Каен. Я улыбнулся. Каким боком? Зачем? На что? Я не признался, что в кармане — сорок бат. А с другой стороны, че? Целый доллар! Богатей!
Выход из тела
Встреча с братом и сестрой наполнила тихим, но неизживаемым отчаянием. Может, эти мальчик и девочка напомнили мне меня самого? Я не мог понять. Я чувствовал себя просто потерянным. И мне слишком хотелось больше никогда, никогда, никогда не чувствовать этого. Может, мне просто стало ясно, что и странникам нужны человеческое тепло и внимание?
С багажом сорвавшихся с цепи эмоций я вернулся в монастырь, перекинулся парой фраз с Пимом и рухнул на пол. Подавив обрывки мыслей, в глубоком, насильно заглушенном раздрае я провалился в черный, зияющий колодец сна.
Продрал глаза я около десяти вечера. Что-то тревожило, но я не мог понять, что именно. Что-то телесное. Я кивнул головой на всякий случай — она вроде на месте. Хотя на месте ли? Уж очень все смутно. Я пошевелился, но движения не почувствовал. Тело присутствовало рядом со мной в виде хилого хитона, а я торчал поблизости, но не совсем в нем.
Меня заморозил ужас. Выход из тела? Да нет, я им управляю, как будто я пульт от телика. Оно слушается меня, как, слабо улыбаясь, слушает умирающий пожеланиие «выздоравливай!» от бодрых, не въезжающих в ситуацию родственников вокруг.
Попробовал встать. Не сработало. Тело испуганно задрожало. Страх усилился. Тело обратилось в марионетку, не живое, не свое. Встал вопрос: что делать? Каких-либо предположений не было, отчего было еще страшнее.
Ничего не оставалось, как сообщить Пиму про свое состояние.
— Ребята, простите, я не чувствую свое, блин, бади.
Пим включился и не стал мешкать. У него гостил ученик, с ним вместе они затолкали меня в такси. Мне стало спокойно и даже любопытно: я присутствовал при теле. Так я и садился в такси: тело и я немножко рядом с ним. Сиамские близнецы. Я щипал себя, но чувствовал этот импакт откуда-то издалека.
Меня привезли в тайскую больницу, положили на кровать. Пришедший доктор расспрашивал, что со мной. Ему хотелось заключить, что у меня проблемы желудочно-кишечного тракта, но, к его вящему сожалению, пациента не рвало и не поносило.
Отправив меня назад в кровать, он стал думать. Я же, лежа в комнатке неподалеку, поймал дуновение холодного воздуха от кондиционера. Температура воздуха упала на пару градусов. Что-то внутри сдвинулось, и ощущения стали возвращаться. Это навело на странную мысль: я не чувствовал дыхания все это время. Легкие как будто перестали двигаться в этой температуре. Дыхание стало поверхностным. Я стал ладонью толкать стенки живота, заставляя себя дышать.
Минут через пять я ощутил, что возвращаюсь откуда-то. Я ощутил себя в своем теле. Мне становилось все лучше. Я понял, что нужно просто холодной воды и дышать! Комната с тридцатью градусами тепла ввела меня в это состояние поверхностного дыхания. Видимо, тело просто тихонько отключалось, войдя в состояние анабиоза. Это все, что я сообразил на тот момент.
После госпиталя я тихо лег на пол. Меня припечатало состояние собственной беспомощности, пугающего вакуума вокруг. Годы слепоты и похода куда-то в полной тьме, бессмысленно прожитые дни вцепились, желая отомстить. Я признал свою бесконечную глупость. После выхода из тела я мыслил фактами: кто-то начисто отключил эмоции. Самый мерзкий и неопровержимый из них гласил:
У МЕНЯ НЕТ НИЧЕГО!
У меня не было людей, которых бы заботило, что со мной происходит, не было ничего, кроме чемоданов и коробок с протухшими в ожидании моего внимания книгами. Старый хлам. Я ни переводчик, ни ученый. Я никто.
Осознание ударило меня. Я был блистательным начинанцем, профессиональным подавателем надежд, прекрасным, добавлю, в этом жанре. Я потерял женщину, которую любил.
— Если любил, почему уехал в Индию? — злобно рванул мне ребра критик. — А что случилось с твоей юной феей? Не слишком ли ты легко ее забыл?
Критик вооружился отверткой, воткнул ее под ребра, посмотрел на мое замершее в шоке лицо и стал медленно поворачивать, заботясь о том, чтобы непрестанно менять угол воздействия.
Последнее уже не требовалась, я падал в пропасть понимания, что я долбаный самозванец. Как ни странно, понимание и принятие того, что я просто возомнивший о себе дурак, принесло облегчение. Дуракам разрешено многое, а я нуждался в этой легкости, в окончании сомнений.
Тут критик, желавший держать меня в страдании и печали, всполошился. Он не собирался давать мне возможность соскочить с крючка так легко.
— О, нет, ты не защитишься этим! — Критик, самоуверенный чувак лет сорока, хамски развалился, уперши локти в стол. Наслаждаясь властью над противником, он принялся крушить мои жалкие извивающиеся аргументы. — Дураки не поступают так легко в Санкт-Петербургский университет. Знаешь такой, да? Дураки не работают с текстами такой сложности! — Он немножко перемудрил здесь, не поняв, как легко можно обнаружить его тактику.
Отвертка растворилась, я поднял голову и посмотрел в сокрытое тенью лицо этой Персоны. Он ошибся совсем немного, но мне хватило: я выскочил из ловушки.
— Ты говоришь, что я просто не умею ценить себя?
Эта субличность еще могла убежать, но упрямство его погубило:
— Нет-нет!
— Кто ты? Ты — часть меня, ты никогда не позволял мне видеть себя таким, как я есть. Ты дал мне дар этого отчаяния. А теперь иди. Я уже не с тобой. Bye, fucking Golum, Smeagrol, whatever the fuck you are. Спасибо тебе за этот урок.
Язык менялся в зависимости от того, как я чувствовал. Я лежал на полу кельи, окруженный кольцом плотного золотого света. Голос решительно сказал внутри: «Я переписываю свое прошлое. Если я и виноват в чем-то, то простите, что не любил так сильно, как мог, не давал столько света, сколько мог. Я вернусь и поделюсь всем, что найду. И большим. У меня в кармане сияющая, полная радости бесконечного путешествия Вечность».
ГЛАВА 5. КОЛОННА ГОРОДА, ИНДРА И САНСАРИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ
Утром Пим посмотрел в мою сторону и припечатал наказом:
— Посиди в главном храме. И после сходи поклонись колонне города.
Не искушая судьбу сомнениями и предвкушая нечто новое, я потрюхал в главный храм. У входа меня схватила за руку седовласая весталка-астролог:
— У тебя связь с этим городом. — Ее английский звучал довольно четко, хотя и со специфическими мяукающими тайскими интонациями. — Не уезжай. Ваши с городом гороскопы имеют сложную взаимосвязь.
— Мой гороскоп?
— Да, ты же родился в начале августа?
Я замер: здесь никто не знал дату моего рождения.
— Имя назови. — Она улыбнулась, заметив гримасу недоверчивого любопытства на моем лице. Я изо всех сил попытался изобразить незаинтересованность и назвался.
Она усмехнулась:
— Ты родился восьмого августа. — Сделала драматическую паузу. — Вечером.
Захотелось выругаться. Нет, ну ведь!
— Да, видишь — мы не лжем. Ступай!
Когда я отошел метров на двадцать, меня догнал вопрос: «Кто это — мы?»
Дух колонны города и безумный старик
Не совсем понимая зачем, я направился к святилищу колонны города (Лак Мыанг). Пообщаться с духом (Чао Лаак Мыанг)? Я просто шел, ведомый незримой нитью. Нехитрые познания о колоннах и обитающих в них духах прокручивались в голове.
Дух города, обитающий, соответственно, в колонне города, считается самым мощным из Пра Пхум Чао Тхи — духов места. С ними не шутят. Ходит легенда, что французский офицер, командовавший оккупировавшими провинцию Чантабури войсками в конце XIX века, поплатился за попытку вывернуть городскую колонну Чантабури из земли. Ни людям, ни слонам это оказалось не под силу, француз же упал и сломал себе шею. Ничего удивительного, учитывая, что духами становятся принесенные в жертву люди. Подтверждения, конечно же, нет, но молва гласит, что под колонну закапывали людей. Заживо. В идеале — четверых.
Ходит легенда, что для колонны города Ратчабури заготовки будущих духов собирали ночкой темной, предупредив, чтобы никто из жителей не отзывался на четыре имени: Jim, Jang, Man and Khong. Это вроде просто человеческие имена, но использование их вместе создает заклинание, которое переводится следующим образом: «Будь сильным или крепким». Ну а тем, кто все же отозвался, доставалась почетная миссия — защищать в виде духов город! Костей в окрестностях колонны, однако, не находили. Да кому вообще придет в голову устраивать раскопки у святилища, тревожа духов? Вряд ли найдется подобный храбрец или глупец.
Тайцы частенько посещают храмы и клянчат у богов и прочих потусторонних обитателей всякие ништяки. Конечно, просители подносят свечи и цветы, дарят вырезанных из дерева слонов или ублажают божество, заказав представление танцоров. Но что предложить в дар, если нет денег? С такими мыслями я плелся к святилищу, расположенному через дорогу от Дворца Изумрудного Будды.
Я пересек улицу, и в десяти метрах от входа меня настигло чувство абсолютной неадекватности. Захотелось стечь на асфальт. Перевод этого ощущения на человеческий язык звучал бы примерно так: «Ты потерпел поражение, ты сам есть поражение». Я на мгновение прикрыл глаза. Что я тут вообще делаю? Я был готов развернуться и пойти прочь.
— Слинять вздумал?! — Безумный вопль разнёсся над площадью, спугнув с дерева стаю офигевших ворон и до полусмерти напугав группку тайцев, неосмотрительно ошивавшихся рядом со мной.
Ко мне, не переставая кричать что-то нечленораздельное, брызжа слюной и неистово тараща глаза, направлялся старый ободранный фаранг. Худой старик намертво вцепился в рукав моей куртки и, вонзившись в меня безумным взглядом, понизил голос до злого шепота:
— Ты постучал в ворота Силы, а теперь решил сделать ноги? Даже не думай, дружочек, я тебя из-под земли ДОСТАНУ!
Мое тело задрожало: за его словами стояла нечеловеческая мощь. Я ошалело взирал на это чудо в перьях, старого оборванца. Экс джи ай с Вашингтон Сквэр? Поехавший?
Глубоко выдохнув и вспоминая навыки айкидо, я попытался спасти из его пальцев свой многострадальный рукав. У меня почти получилось, и я уже прикидывал кратчайшую траекторию побега, но в этот миг старик с неожиданной ловкостью и силой перехватил мою руку у запястья. Его взгляд стал осмысленным, и, более того, он разверзся запредельной глубиной, в нем появились кротость и спокойствие, почти печаль. Показалось, что дряхлое тело было трехмерной проекцией чего-то большего. Я заподозрил, что у меня тепловой удар. Господи, когда я последний раз пил воду?
Безумец ухмыльнулся правым углом рта, из левого, опущенного вниз, торчала изрядно пожеванная сигаретка-биди. Он то прятал ее в левой руке, хитро зажимая между мизинцем и безымянным пальцем, то ловким движением отправлял обратно в рот.
Безошибочно прочитав мои мысли, старик спокойно прокомментировал:
— Не надейся, это не перегрев. — Он затянулся краешком рта, безумно искажая при этом лицо. — Ты в порядке, бадди. Следуй за мной. — Старик выронил мою руку и направился к воротам святилища.
Господи, лучше бы он втащил меня силой! А так меня втянуло внутрь необъяснимое притяжение, тело потеряло способность к сопротивлению.
«А как ты хотел? — прорезался внутренний голос. — Ты пришел к духам. Абстракции, переживания, фантазии, неясность — это не к ним. Они живут по иным правилам. Они требуют четкости. Оформленной мысли».
Брутальный старичок превратился в хлопотливого папашу. Деловитый и даже облагообразившийся, он всучил мне нерасцветшие бутоны лотоса и благовония и буквально поволок выполнять ритуал. Лотосы были расставлены, палочки зажжены, а кусочек золотой фольги намазан на статую. Он жестами показал, что надо сесть, ткнул пальцем на голову, собрал вместе мои руки, потом указал на небо и сердце. У меня сработал внутренний переводчик: старик имел в виду, чтобы я сосредоточился на своей просьбе и, поместив ее в конверт из чистой признательности, сердечности и безмятежности, передал послание небу.
Все, о чем я мог тогда думать, — чистая комната с кроватью, компьютер. Эта картинка внезапно рассыпалась, и через секунду пазл собрался по-новому: банковские счета, уважение, комфортабельные путешествия и ощущение полного благополучия. Этот другой мир терпеливо ждал меня. Спокойно отлившись внутри, возник и ответ: «Иди и возьми свой Дар, ты его заслужил».
Я каким-то образом вытек из святилища. Таинственный старик, словно в дешевых голливудских блокбастерах, как сквозь землю провалился.
В состоянии эйфории и драйва я летел по улице между белыми стенами храма Ват По слева и стенами королевского дворца. Шел, как будто по коридору, с чувством смысла и предназначения. Улочка вывела прямо на причал. Опять я прошел через сувенирные лавки и вертушку с улыбнувшейся мне, как старому знакомому, женой Харона. Я плюхнулся на сиденье паромчика, наслаждаясь игрой света, который расплавлял реальность, обращал все в атомы света, где нет ни тени страдания и боли.
Откровения Индры.
Смерть неуловимого Джо и недомогание внутренней девственницы
Вечером я стоял на набережной реки Чао Прая. Мой взгляд был прикован к причалу и маленькому ресторанчику на другом берегу. Быстро темнело. Над домиками на другой стороне еще угадывались укравшие заходящее солнце шпили храма Ват По. В пейзаже на моем берегу всеподчиняюще царило небо, на которое указывала башня-пранг Ват Аруна.
Как бы невзначай на ум пришли слова тибетских учителей, утверждавших, что гора Меру открывается практикующим в чистом видении. А что, если это правда Вселенная в миниатюре? Мной овладело эзотерическое хулиганство. А может, это и не было хулиганством: в уплотняющихся сумерках грани реальности и сна стремительно стирались, размывая и мое привычное сознание.
Темнота смела рациональное я. Проступившее же сумеречное я желало действия. Я обнаружил, что перебираю в уме мантры ведических божеств. Открылся некий сейф: я увидел множество играющих энергией текстов-ключей, мантр-обращений для связи с богами.
Появление
Внезапно в памяти вспыхнул гимн Индре. Сначала я смутно почувствовал его. Затем ощущения стали разворачиваться в написанные на деванагари слова. Слова обросли плотью звуков. Звуки стали точными. Наконец, полное воспоминание отлилось в сердце. Я сам не понял, произнес ли вслух или просто прогнал гимн в уме. Отчетливо отпечатывалась фраза об Индре, Владыке всех деяний, карм. Я обращался к Индре на горе Меру.
Из пустоты каменной башни возникла сфера света. Черная скала расплавилась ударившим из ее глубины светом. Царь богов явился! Всем телом я знал без сомнений: передо мной Индра. Вместе с возникшим видением загрузилось и понимание того, что делать.
Ситуация общения с бессмертным предполагала, что я должен предложить дар. Таков закон. Ведомый этим рассыпавшимся вспышками интуиции наитием, я визуализировал в пространстве подношения: разложил перед сияющим образом китайские шелка, рассыпав на них драгоценные камни. Затем предложил дымящиеся яства и благоухающие дивные фрукты. Я вообразил огромные корабли, нагруженные ценными товарами, парчой, горами цветов и специй. Над всем этим возникли буддийские благие знаки. Удовлетворенный, Индра раскрыл передо мной мерцающее пространство. Божественная сфера расширилась, приглашая в свое поле.
Мы не говорили в привычном понимании — общение велось на уровне мыслеформ. Намерения встречались, значения распаковывались, и в тот же момент возникал и направлялся ответ. Включился более древний, изначальный и бесконечный тип ума, не утерянный, но уснувший, забытый из-за невостребованности на века.
Индра сделал приветственный жест рукой, и я ощутил необъятность распахнувшегося неба. Так, не дышим, никаких обмороков! Улыбнувшись, Царь богов впитал в себя свет разверзшихся небес и произнес:
— Свагатам. — И тут же перешел к делу, обрушившись с критикой на способ, которым я его вызвал: — Мудхака! Ты же не подключен к Веде напрямую, так что забудь ведийские гимны! Ты не проходишь по нашей инстанции. А говоря проще: вали к Пробужденному!
Этот пассаж надолго врезался в сознание. Однако на восстановление остальной беседы потом ушли годы. Логика божества не имеет ничего общего с логикой смертного, даже такого отъехавшего, как я. Вневременность божественного восприятия создавала путаницу для моего ограниченного ума: его видение мира разворачивалось от результатов, а не от причин и условий. К тому же, верный стильно-божественной хитрожопости, Многомудрый говорил загадками, полунамеками и прочими неясностями. Да черт, о чем он? Послания-квесты необходимо решить и перевести на обыденный язык.
Он заявил:
— Открою тебе секрет: тебя там ждут.
При этих словах за Индрой возникло присутствие силы и любви, где-то за ним меня ждал бесконечно мудрый Отец. Я осознал присутствие Пробужденного.
Вскоре я заметил, что Индра отвечает на вопросы, которые я не задавал. Мой ум просто не успевал их формулировать. Однако не облеченное в слова намерение считывалось, ответы приходили.
— Раз уж ты добрался сюда, и тебе даровали дивья-чакшус, слушай.
Могущественное существо явно желало сообщить мне нечто значимое. И я знал, что и он считал это важным, хоть и старался не спешить с этим откровением. На слове дивья-чакшус Царь богов лукаво улыбнулся, словно мы играли в какую-то игру.
— Прежде всего, в чем твоя проблема? Твоя традиция — путь воинов. Ты же потратил столетия, пытаясь втиснуть себя в отшельнические трусы да подштанники из коры. — Он едва заметно поморщился. — И заплатил за свое непонимание и упрямство. С достойным лучшего применения упорством ты шел чужим путем, да еще и стал неуловимым Джо: прятался от жизни, превратившись в вечную девственницу в ожидании принца, который сорвет с нее фиговый листок, раскроет миру все ее, м-м-м, таланты. Так вот, Неуловимый Джо must die! Решись, сделай шаг. Зависать между двумя мирами, не выбирая ни того ни другого, ты больше не можешь.
Индра пронзил меня взглядом, явно проверяя, дошел ли посыл.
— Во Вселенной существует две структуры: первая — матрица, которая никого не выпускает, мир нисходящий. Она закрепощает, фиксирует восприятие, кастрированное посредством ограниченного языка. Вторая структура совершенно иная: это полный выход за пределы Матрицы, за грань любого описания. Мир восходящий. Лестница в небо. Это совершенство выхода из сансары. Но мне сдается, ты желаешь всего и сразу. — Царь богов подмигнул. — Ты хочешь пребывать в Запредельном и одновременно контролировать сансару. Но поспеет ли наш пострел, — он ухмыльнулся, — я не знаю. Главное, имей смелость желать. Вожделей! — Он стал бесконечно серьезен. — Уверен ли ты, что хочешь уйти из этого мира, такого противоречивого, но родного? В этой милой неразберихе — твой дом. Здесь разыгрывается людская трагикомедия, но в целом уютно и тепло. Или хочешь окунуться в Невыразимое, в Пустоту и Безличность за пределами этого базара? И вернуться назад? Уверен, что сможешь? Захочешь ли? Отважишься держать оба мира? Это непросто. Если скажешь «да» обоим мирам, найдешь себя на пути к овладению Двумя Ликами Пустоты.
Меня продрал, буквально продрал ужас. Индра наслаждался произведенным эффектом. Борясь с сотрясающей меня дрожью, я цеплялся за скорлупки самообладания. Обыденный ум беспомощно таращился в тщетной попытке ухватить суть происходящего. Ему очень хотелось возвысить голос, вставить комментарий, воспротивиться, за что-то зацепиться, вернуть контроль, во что бы то ни стало утвердить свою значимость.
Глубинная часть сознания, огромная, как темный океан, не сомневалась и не трепетала. Она знала, что все идет правильно. Все мое существо перетряхивали и перепрошивали неподвластные пониманию силы. Они готовили меня к встрече с бесконечным. Почему это вызывало такой ужас? Да потому что привычный теплый мир собирался от меня ускользнуть! Как странно, что именно Индра говорит мне об этом.
— А кто еще? — ворвался в мои мысли Царь богов, — ведь ты же закрылся от всех. Девочка-целочка, красна девица в башне. Пришлось довести тебя до состояния нищеты и безысходности, чтоб вытряхнуть из этого сценария.
Черт, ну и лексика у Царя богов!
— Да слова-то — твои, мое намерение просто направляет мыслеформы, а твоя система переводит их. Неужели ты думаешь, я знаю, что произношу на ваших плебейских наречиях?
Божество помедлило, раздумывая, продолжать ли разъяснения. Видимо, оценив степень потерянности, написанной на моем лице, Индра продолжил:
— Но у твоего не-выбора есть причина. Это не ты построил тюрьму. Это сделала твоя темная сторона. Ты невольно усилил свой защитный панцирь, свою Тень. И она не отступит просто так, она стремится забрать тебя в прошлое, в свою пещеру. Оставаясь невидимой, она влияла и влияет на твою жизнь.
По позвоночнику промчался табун мерзких колючих мурашек. С другой стороны, Бог дико заинтриговал. Все мое существо соглашалось с его словами: мой мощный защитник играл и роль тюремщика. Откуда я знал это?
— И что это? Что она, тень, собой представляет? — Дыхание остановилось. Сердце забилось, как перед бойцовской схваткой.
Индра улыбнулся, безошибочно считывая мое состояние.
— Она предстает как старик, монах, воин. А может и менять облик. Вспомни, когда ты действительно злился, свидетели этого уже не могли относиться к тебе по-прежнему, так ты их пугал. Узрев твою Тень, одно из перерождений, которое вобрало столько сил, что уже сотни лет не отпускает тебя, они сторонились тебя. Не в силах отказаться от ее защиты, ты веками носишь эту мумию на плечах. Она сковывает тебя, ты лишен возможности развернуться во всей своей силе. Мумия не даст этого. Для нее мир — склеп.
Вспомнилась фраза, прозвучавшая в Чайна-тауне: «Ты носишь на плечах труп».
— Этот мумий, тролль, еще придет за тобой, — довольно заключил Царь богов, решив, что достаточно напугал меня. Однако это было не все: — Назовем это по-английски: mummy returns, мумия возвращается. Он не уничтожит тебя, нет, он же и есть ты. Он попытается затащить тебя назад в пещеру, так, чтобы уже не выбраться. Где и как он попробует достать тебя, я не знаю. Stay alert.
— Вот черт! — Я глубоко вздохнул. Час от часу не легче. С другой стороны, забрезжил намек на понимание. Смутные догадки начали складываться в знание, которого я боялся, но на самом деле страстно вожделел. Мой враг жил внутри меня!
Проклятье, ведь эти откровения забудутся! И какие усилия потребуются, чтобы вспомнить! Как бы схитрить, передернуть, оставить себе напоминание? Да нет, есть Место и Время: все происходит вовремя; невозможно забыть, опоздать, поспешить или совершить ошибку. Единственным поражением будет — не идти вперед.
— Теперь самое главное. — Индра не смотрел на меня, его взгляд устремлялся в бесконечные измерения, но пристально наблюдал миллионами невидимых глаз. — Если хочешь стать победителем в обоих мирах, а не иссохнуть в пещере, проклиная жизнь, то прими предстоящее путешествие. Его началом станет получение доступа в эту локу. Да-да, в эту юдоль скорби, — Индра хохотнул, — в ограниченный, несовершенный, до изжоги знакомый мир. Ты — и никто другой — считал его кособоким и неправильным. Ты его косячил! Ты нагибал его своим однобоким пониманием. У тебя будет возможность принять оба мира такими, как они есть, растущими из одного корня. Тебе дают последнюю возможность выбрать: остаться на этой стороне и стать властителем своей судьбы или уйти, наконец, в Царство Вечных Истин, где нет ни боли, ни страдания, ни прочей раздражающей мишуры. Если решишь не спешить в Запредельное, мы поможем строить твою реальность здесь.
Я не отвечал. Меня распинали над бездонной пропастью. Он серьезно спрашивал про выбор? Как вообще можно ответить на такое: стать Буддой потом или рвануть в Нирвану прямо сейчас?! Остаться здесь и, наконец, не чувствовать себя подвешенным над пропастью шутом? Просто быть? Но какой ценой? Отвергнуть суть бытия, которая вот-вот должна открыться? Предложенные варианты разрывали бешеными лошадьми. Да кто вообще может принять такие решения?
Настроение изменилось, я едва помнил себя. Поднялась ярость на всю эту хрень, на поставленность перед подобным выбором.
Индра читал меня как открытую книгу:
— Забудь о выборе. На самом деле ты сделал его еще в Индии. Ты принял свою природу. Ты отверг Дар, поднесенный городом Трехглазого, и заплатил за это. Что ж, сущностная уверенность стоит и больших денег. Ну, теперь просек, почему страна Бхаратов нелояльно пнула тебя под зад? Город Шивы показал, что ты идешь не своей дорогой. Ты тянулся к Махадэву, но не твой это путь. Не агхори ты. Традиция, что вела тебя, сыграла свою роль. Шамбху раскрыл объятия, но стало ясно, что ты там гость, не жилец. Отступные пришлось заплатить, но ты выкрутился. Надо сказать, ты одурачил всех! Некоторым мелким Рудрам всыпали по самое не могу за то, что проглядели тебя! Ошибочно отправили на Бенаресскую перемолку!
Я вспомнил, что именно так воспринимал прекрасный Бенарес. Именно так. Перемолка. Лучшего слова не найти. Перемалывают на веки вечные. После этого не родишься, чему там будет рождаться? А ведь именно Шива благословил меня на випассану. По пути на поезд в Бодхгаю в темном переулке меня встретил бычок Нандин и в виде напутствия поддал под зад рогами.
Индра тем времен продолжал:
— Ты жил в городе, воздетом на Трезубец Шивы, но тебя ждал Поток благословения Пробужденного. Вот почему ты не смог ничего получить в стране бхаратов. Не твое. Ты — воин, поэтому тебя ждут вполне конкретные проявления Пробужденного, воины Будды. Но больше я ничего не раскрою тебе. Не время и не место. Ты пришел сюда через нас, и мы должны открыть для тебя следующую страницу. Сейчас ты официально меняешь канал, ты последуешь по лестнице, ведущей вверх!
С плеч упала колоссальная тяжесть. Господи, I did not fail.
— Тебе будут нужны ключи. — Из ладоней Индры брызнула россыпь золотых искр, приземлившихся на карту. Какое-то время они мерцали на ней яркими точками, а затем впитались в ландшафт. Земля вобрала их. Стало понятно, что сейчас закладываются семена будущих событий, которые будут иметь для меня значение. Места, ситуации и существа, с которыми я встречусь в пути.
Ярко сияющие фигуры, проступившие из пространства будущего, направили ко мне лучи, мгновенно поглощенные точками в моем теле. Передо мной развернулась огромная мандала, охватывающая весь Таиланд и земли за его пределами. От нее протянулись световые нити, прошившие тело в определенных местах. Я вопросительно взглянул на Убийцу Вритры.
— Карта путешествия теперь вписана в тебя, — откликнулся он. — Можешь связываться с нами, когда понадобится. Используй места, где есть входы в нашу систему: святилища, храмы. Кстати, прости, но ты забудешь все это. Пусть твое тело вспомнит. А сейчас конкретика: немедля езжай в Лаос!
Я улыбнулся. Перед глазами возникло широкое лицо Боя, настойчиво зазывавшего в его родной город Кхон Каэн на северо-востоке страны. От городка рукой подать до Нонг Кхая — перевалочного пункта на пути в столицу Лаоса. Внутри мгновенно разлилось тепло. С другой стороны, с чего бы мне туда ехать, да и на что?
Индра нахмурился на подобное недоверие, но бранить не стал. Задумавшись, он еще поднапустил мистического тумана:
— Суть твоего путешествия — собрать свою кольчугу по колечку, начиная с сегодняшнего дня. И ты соберешь доспехи Бога целиком.
Сердце заколотилось. Я не мог вымолвить ни слова. Общение с бессмертным держало под высоким напряжением. Я дрожал от перегруза информацией и осознаниями.
— Давай подведем итог: ты зарегистрировался в нашей Сети, — гнул свою линию Индра. — Можешь просить все, что тебе нужно. Мы поможем тебе.
Почему-то эта информация не вызвала никакого чувства. Странно, разве я не должен быть благодарен? Просто что-то во мне знало, кто я и какова моя задача. Я как будто принимал должное.
Индра в ответ на это почувствовался неизмеримо большим:
— Через много лет ты поймешь, что твоя задача — научиться принимать. Но рано говорить об этом.
Меня сильно зацепили его слова, однако их стерла пришедшая в голову идея:
— Ребят, а на кой я вам сдался? — спросил я очень честно.
— Контракт, — всплыл немедленный ответ. — Договор, который ты заключил в Тибете в восьмом веке. У тебя за плечами школа длиною в тысячу лет. Это, к слову, просто ничто.
— Что за контракт? — Стало ясно, что на прямые ответы Царь богов не мог не ответить, хоть и юлил, и не договаривал. — Почему я?
— Мы не можем пройти в мир Будды такими, как мы есть. Помогая вам, мы выстраиваем туда дорогу и себе.
Звучало почти правдиво, но я чуял подвох.
— Нам — это кому именно? — Я уставился на Индру в упор.
Вопрос остался без ответа: Дэвараджа — Царь богов — таял, как чеширский кот, оставляя лишь присутствие улыбки. Что ж, значит, не на каждый вопрос он обязан отвечать.
Я чертовски устал. Фантазия, бурлящее подсознание, голодные глюки? Да какого…
Я сложил руки в жесте намасте. Всполох заходящего солнца показал, что благодарность приняли.
Итак, что мы имеем? Всего-то задача: найти доспехи Бога! Мой любимый фильм с Джеки Чаном назывался именно так: «Доспехи Бога». Святые небеса, доспехи Бога, кольчужку собрать по колечку? Фак, йес… И чтобы кольчужка не оказалась коротка.
«Е-е-едри-и-ить, — подумал я вежливо, — ну и задал же ты загадку, сахасрайони!»
Мары
В ответ на разговор с Индрой мары среагировали мгновенно и ткнули мордой в иллюзорные радости сансары. Вечером, когда я медитировал на берегу Чаопаи, мимо нескончаемой вереницей стали проплывать развлекательные корабли, как современные, так и стилизованные под старинные каравеллы. Они были полны сансарических видений жратвы, вина и полуодетых, сладострастно хохочущих женщин. Народ развлекался и веселился изо всех сил, звонко чокаясь шампанским, вливая в себя местное пиво, подававшееся в виде стеклянной, полной золотого напитка башни, вкушая дымящиеся яства. Пары жарко танцевали под полную энергии и импульсивного желания музыку. Я нервно смеялся: тридцатилетнего «монастырского мальчика» жестоко соблазняли.
Но, дай мне волю, я бы, разумеется, помчался к призракам и с упоением поддался бы этим иллюзорным, порожденным Майей и исчадиями Мары искушениям. И удовольствие от невинного порока скоро сменилось бы сытым отупением, без устремлений и чаяний. Такая мысль иногда отрезвляла. Но я все равно побежал бы, прямо по поверхности воды.
Вонзить зубы в кусок дымящейся свинины. Обглодать куриную ногу. И, просмаковав последний глоток вина, созерцать дым сигары, возносящийся выше ступ и черепичных крыш храмов. Видение предстало в виде торжества смерти, корабля пирующих скелетов. С бокалами в руках скелеты — леди и джентльмены — небрежно болтали, оценивающе скользя взглядом по чужим дамам и кавалерам. Усталый костяк в коляске смотрит на танцующих; поворот его головы говорит за себя: «Эх, скинуть бы мне лет с десяток». Один из скелетов открыто флиртует со всеми дамами подряд: дрожащая сигарета меж горящих нетерпением пальцев выдает его волнение. Другой созерцает бокал с вином. Все они в радостном действии, поглощенные им, омраченно смакующие его несуществующую реальность.
Правда, пространство вскоре исправилось и показало другой срез бытия. Река успокоилась. Я увидел вдалеке быстро приближающиеся громадные лодки. Они скользили по воде практически бесшумно. В их движении сквозила поразительная, стремительная грация. Действия гребцов удивительно слажены.
Это последнее видение полностью рассеяло фантомы кораблей призраков, опьяненных Майей. Королевские баржи выглядели, как выстроенные в совершенный боевой порядок звездные корабли, готовые к движению в недра Вселенной.
ГЛАВА 6. ДЕЯНИЕ ИНДРЫ
Подписание контракта
На следующий день все потусторонние откровения и обещания вылились в конкретное событие: работа нашла меня. Я понял, что (если, конечно, все это не было глюком) Индра держал свое слово.
В моем почтовом ящике импозантно расположился ответ на одно из разосланных в поиске работы писем. К моей персоне проявили интерес: просили не только прислать резюме, но и приглашали на собеседование (interview).
Внезапно (кто бы мог подумать!) обозначилась непростая задача: из изрядно подпыленного годами странствий путешественника соорудить презентабельного ачана-учителя. Я вытряхнул свой нехитрый гардероб из побитого жизнью рюкзака и произвел ревизию. Духи замаячившего бабла явно перешли на мою сторону: недра вещмешка исторгли белую, неожиданно не подвергшуюся разрушительному воздействию индийских перипетий рубашку. Как бы закрепляя неминуемый успех, Пим выдал мне синий галстук, несомненно, наделенный нехилым монашеским благословением.
Я сделал фотографию и, взглянув на нее, тихо осел на пол. Никогда я не выглядел более дико. Худой, топорщащиеся усы. Уехавший в неизвестные гребеня и там оставшийся взгляд, напоминающий застывшее выражение на лицах людей с фотографий ХIХ века. Похоже, я давно не смотрелся в зеркало. В тридцать лет лицо меняется: линии очерчиваются резче, само время резцом честного скульптора наносит следы прожитого опыта. И холодная рука касается сердца — пока осторожно, всего лишь привлекая внимание.
Я потряс головой, возвращая себя в мир собеседований, договоров и прочих общественных условностей. Отрепетировав перед зеркалом более социально-приемлемое и почти адекватное выражение лица, я набрал с уличного телефона номер, указанный в письме.
Мне ответила леди, представившаяся как мисс Джаруван. По-моему, она была директором конторы, в которую меня приглашали. Мелодичным голосом объяснила, как добраться:
— Станция Би Ти Эс скай трейн Экамаи, Сои Сорок гольф лендж.
— Лейндж? Лаундж? — переспросил я недоумевая. Имелся ввиду гольф рейндж (golf range).
До станции BTS скай трейн Сиам я добрался на автобусе. BTS впечатлял, но расставание с сорока батами (одним долларом!) за проезд вызвало глубокие судороги.
Я сошел на станции Экамаи и двинулся по правой стороне Сукхумвит, главной улице города, которая, простираясь за его пределы, тянулась до следующих городов. Вот так! Школа. Офисы. Гольф корс впечатлял огромными — до неба — столбищами с развешанными на них сетями.
Справа от него обнаружился искомый офис: окруженное пальмами и цветами одноэтажное строение с огромными стеклянными окнами и дверьми. Рядом примостилась китайская забегаловка. Я понял это по иероглифам и по тому, что официанты носили черные даосские одеяния и красные колпаки.
В офисе меня встретили приветливые сотрудницы и, заботливо проведя в отдельную кондиционированную комнату со столом, мягкими стульями и белой доской, предложили на выбор воду или ай-кофе (ice coffee). Конечно, ай-кофе! Через три минуты мне принесли большой стеклянный бокал, ледяные кубики в нем с мелодичным звуком таяли в благородно-бежевого цвета жидкости.
Мое контактное лицо — мисс Джаруван — оказалось дамой среднего роста и средних лет с наружностью холеного котенка. Изысканно одетая и вся обтекаемая — не за что зацепиться, — мисс походила на владелицу арт-галереи. Ее английский был понимабелен, хотя она говорила на тинглише (Thai + English). Кроме того, мисс фонила пресловутым тихим омутом: казалось, где-то глубоко внутри, глубже, чем морское дно, происходила борьба с сонмом неумолимых демонов. Незримая битва отражалась на подчеркнуто-ровной гладкой поверхности неуловимо-тревожащей дисгармонией.
Тест, обеспечивший мне рабочее место, оказался на удивление простым. Я, конечно, постарался проявить себя в практическом разделе, описывая, какие методы можно использовать, чтобы обучить юные души, тянущиеся к знаниям конкретной грамматической темы. Мне достался Present Perfect. Я без труда выполнил это задание, удовлетворенно отметив приятно разливающуюся уверенность: все же мой навык — долбить бетонные стены не самых легких языков — сформировал из меня лингвиста.
Страницы законченного теста исчезли в папке Джаруван, а передо мной на стол легла копия контракта. Глаз выцепил из документа главное — цифру в 31 000 бат, вызвав бурный восторг у утомленного затянувшейся аскезой гедониста. Я понял, что контракты здесь заключаются на целый год.
— Возможно ли заключить контракт на полгода? — уточнил, памятуя о намерении вернуться в Индию и закончить начатую там работу.
— Ноу, только на год. — Ответ не оставлял вариантов.
Я напрягся, но с облегчением понял, что, собственно, это означает: еще целый год я не буду, не буду, не буду озабочен вопросом денег!
Учителям обычно платили зарплату в тридцать одну тысячу бат. Говорили, что таков минимальный оклад. Меньше платить просто нельзя, иначе министерство труда не выдаст иностранцу разрешение на работу. Но для человека, который два часа назад, скрипя зубами, подсчитывал медяки на автобус, ходил пешком и недавно потратил последние двадцать бумажных бат на банку кофе, предложение засияло, подобно распахнувшейся пещере Али-Бабы.
Я внимательно ознакомился с требованиями и условиями контракта. Наконец, что-то стало проясняться: оказалось, что пригласившая меня компания подбирает учителей для школ и колледжей. Работа начиналась в октябре.
— Мистер Марс, вам нужно будет поехать в Лаос и получить там визу типа нон-иммигрант (non-immigrant «B»). Мы приготовим для вас письмо из министерства образования. Кроме этого, поскольку вы не носитель языка, вам нужно будет пройти курс ТЭФЛ. Хорошо, если вы сдадите потом тест ТОЭФЛ, но это не срочно и можно будет сделать в течение двух месяцев после начала работы.
— Где я могу пройти курс ТЭФЛ?
— Мы рекомендуем вам компанию «Спенсер Интернэшнел». Курс начинается в середине октября, зарегистрируйтесь на него. Мы заплатим за вас, и потом эта сумма будет вычитаться из вашей зарплаты в течение двух-трех месяцев.
Это звучало вполне разумно, даже заманчиво. Стоимость курса — примерно пятьсот пятьдесят долларов. Занятия проходят по выходным, это удобно. Хорошо, значит, сейчас — Лаос.
Когда мы подписывали контракт, мисс Джаруван, улыбаясь, как бы между делом сообщила:
— Сейчас, плиз, миит май босс!
Познакомлюсь с боссом босса, не вопрос. Тем более что ею оказалась приятная женщина лет сорока с открытой улыбкой и отменным английским. Кхун Вичитра — владелица компании — держалась естественно, спокойно и уверенно. Внимательно, с доброй улыбкой, выслушивала. Такие люди нравятся сразу, потому что у них есть все, чтобы не думать, как произвести впечатление.
Познакомьтесь с местом работы, сэр: колледж Витхаялай Борихан Тхуракит
На следующий день состоялась поездка в колледж, где мне предстояло преподавать. Джаруван, которую коллеги называли мисс Джи, взялась доставить меня до места будущей работы. Ее серебристо-бежевого цвета машина оснащалась автоматической коробкой передач. И, как позже оказалось, дамочка предполагала, что ее голова функционирует подобным образом. Но, будем честны, адекватной автоматики там явно не хватало, а механикой она толком не владела. Действуя на каком-то автопилоте устаревшей модели, мисс Джи частенько забывала переключать передачи и, будучи директором, создавала ситуации, когда буксовала вся образовательная машина в ее ведении. Подчиненные вставали на дыбы и были готовы серьезно усугубить свою карму, помогая беспечной директорше распроститься с ее собственной. Но все это я узнаю позже, уже вовсю погрузившись в увлекательный мир тайского образования и национальных особенностей социального взаимодействия.
Мы проехали по теневой стороне Сукхумвит, сделали ю-тёрн (U-turn) и влились в быстрый поток, движущийся от центра к периферии. Через пять минут, проехав кордон, полетели по хайвею, стелящемуся над землей на тридцатиметровой высоте. С этого ракурса город представал совсем иначе: небоскребы, светлыми пятнами взмывающие среди моря зелени, казались легкими и родственными скорее прозрачности стихии небес, чем тяжести земли и болота, из которого вырастали. На фоне крон деревьев и голубоватых зданий мелькали луковичные купола мечетей.
Скоростной полет над городом рождал ощущение радостной свободы. Это восхитительное чувство несколько омрачала неявная, но вполне ощутимая настороженность, излучаемая гламурным водителем. Я мог рассеять это напряжение светскими разговорами, но меня все устраивало. Я же просто employee.
Примерно через полчаса мы спустились с небес тханг-дуана (express way) на вполне земную — на контрасте даже слишком — бетонную дорогу. Изящно описав знак бесконечности на удивительной системе развязок, мы спустились на широкую улицу с трех- и четырехэтажными домами. Так обычно выглядят главные улицы провинциальных городков: автосалоны, мастерские, полевые кухни и открытые, дымящиеся паром столовки, громоздящиеся вдоль дороги, как назойливые, но горделивые горожане.
Минут через десять мы свернули на еще более узкую дорогу, которая постепенно приобретала сельский вид. Дорога из добротного асфальта, но по краям стали рисоваться одинокие тощие пальмы, а иногда и пальмовые рощицы.
За поворотом слева от дороги возник пруд, наполовину заросший пожухлыми лотосами и тростником. Над ним парил павильон, рождающий ассоциации со «Сном в красном тереме», в котором совсем неромантично продавали пиво и с аппетитом поглощали жареных кальмаров.
Колледж располагался между огромным сафари-парком, изобилующим всевозможной завывающей и хлопающей крыльями живностью, и скопищем так называемых тау-хау (town house) — незамысловатых частных домиков, жмущихся друг к другу, подобно группке заботливо поддерживающих друг друга калек.
Последним рубежом на пути к воротам колледжа оказался покрытый осыпавшимися листьями мост через канал-клонг. Машина плавно скользнула по нему и влилась в пространство за воротами.
Колледж представлял собой несколько хаотично разбросанных на территории в один километр строений. Слева от входа скромно приютилась статуя сидящего Будды. Справа раскинулось футбольное поле. Двухэтажное здание администрации, овеваемое тайским триколором, встречало прибывших блеском тщательно вымытых окон. Оно словно пристально наблюдало за двумя учебными пятиэтажками. Вдалеке, на другом конце территории, маячили столовка и маленькое, как бы вдавленное в землю зданьице учительской общаги. Между ним и пятиэтажками вздымался остов недостроенной библиотеки.
Машина Джаруван остановилась, обратив сверкающий бежевый нос к административному зданию, словно взяв его в прицел.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.