Телебайки

НИЧЬЯ

«Нива» со съемочной группой притормозила у ближайшей закусочной. Спецкора Андрея долго упрашивать не пришлось. Он тоже имел садовую голову на плечах. И голова эта болела.

— Ладно, Петя, уговорил! Пусть будет по-твоему, — проворчал он. — Но не более ста грамм! У нас впереди ответственная съемка. А то ты опять наваляешь, как вчера…

Что было вчера, телеоператор Петя помнил смазано, как бы в расфокусе. Вчера, поздно вечером, они вернулись из командировки, из села Верхний Макон. Там проходил ежегодный праздник Урожая. Его апофеозом явился банкет, где друзья изрядно поднабрались. А до этого было долгое и нудное заседание правления колхоза. Снимать «сидячки» и «говорящие головы» Петя не любил. Изнывая от однообразной фактуры, он принялся крупным планом отпечатлять туфли членов президиума, а потом переключился на их носы. Носы были на любой вкус: курносые, крючковатые, картошкой, с горбинкой, а один, ну, в точности — свиной пятачок. Это-то и припомнил ему спецкор.

Петя был человеком совестливым, а потому рефлектирующим. Впрочем, самоедство его покрывалось бесшабашностью нрава, — примерно так, как бейсболка покрывала его рыжий кокон.

Он был человеком полета. Коллеги называли его «властелином мгновения». Часто, наведя объектив на занимавший его объект, Петя приговаривал: «Остановись мгновенье, ты ужасно!». При этом профиль его лица обретал вид отточенной алебарды. Горящие глаза обращались в узкие щелки, рельефные губы смыкались в прямую линию, и даже, его тонкий нос, казалось, становился острее. Тут Петя выкладывался по полной.

Петя консервировал время.

В утробе забегаловки, куда они ввалились, разило воблой и перегорелым спиртом. Друзья взяли по сто граммов водки и по дольке лимона. Присели за столик.

— Что, Петя, налопопам? — предложил Андрей.

— Да что тут половинить! Разве это доза? Пей сам свой лопопам! — огрызнулся оператор и махом опрокинул стакан в недра своего ошарашенного «я».

— Петя, мы не упиваться пришли, а поправить здоровье!

— Да, Андрюша, тут ты прав! Водка исцеляет любую болезнь. Можно сказать все заболевания лечит. — Он пососал лимонную дольку и добавил: «Окромя алкоголизма».

Спецкор хмыкнул и отпил половину содержимого. Его душа, «перееханная трамваем», мало-помалу расправляла поломанные крылья. В этой фразе, некогда изреченной им же самим (в порядке самоидентификации), слово «трамвай» обозначало судьбу. Или рок.

Андрей был сухощаво-высок, но в речи и телодвижениях нетороплив. Как и Петру ему было тридцать с хвостиком, впрочем, мичуринская бородка клинышком, делала его более представительным.

Участвуя в попойках, Андрей строго придерживался своего фирменного стиля поведения. Как только перева́ливало за двести пятьдесят — сразу включал «песняка», независимо от места и ситуации. Это было его фишкой. Зычный голос, подобно сирене, парализовывал окружающее пространство, вызывая оторопь у окружающих. Предпочитал казачий фольклор. Часто, щуря глаза, искательно смотрел вдаль, как бы прислушиваясь к отдаленным аплодисментам.

— Ты, Петя не алкаш, — сказал он, поглаживая бородку. — А, всего лишь, жалкий любитель. И пустобрех.

Оператор обернулся на стойку и посмотрел на барменшу. Затем вперился взглядом в пустой стакан.

— Андрей, а ты знаешь, почему в народе говорят: «Между первой и второй промежуток небольшой»?

— Почему же?

— Объясняю. Вот ты сейчас выпил и стал другим человеком. Заметил? А этот другой — тоже хочет выпить! Для этого другого ты оставил пятьдесят грамм. Получается, ты с ним пьешь налопопам. Мой же, другой человек, как видишь, остался с носом! А я не хочу его обижать! Понимаешь? Ближних надо любить!

— Нет уж, Петя! Пусть этот твой «другой человек» подождет до окончания съемок!

Андрей допил свой стакан и направился к выходу. Оператор меланхолично поплелся за ним.

— Съемка, съемка, — ворчал он. — Какая может быть съемка в полуобморочном состоянии?

— Петя, тема закрыта! Не канючь!

— Это ты замолчи, чревовещатель хренов! — огрызнулся Петя. — Ну, кто ты без меня? Кто? Да без меня ты просто радио! Ра-ди-о!!!

У машины их встретил водитель Вадим — «добродушный трактор», как окрестил его Андрей. Он курил трубку.

— Ну что, бандерлоги, полегчало? — баском хохотнул он. — Эх, жизнь наша поломатая!

Вадим тоже не был обласкан судьбой. Бывший спецназовец, прошедший, по его выражению, «пот и кровь», повидавший смерть. Но добродушия при этом не утративший.

Петя вымучено улыбнулся. Ему было не до шуток. «Верхний Макон, Верхний Макон, — бормотал он, протискиваясь на заднее сидение. — Интересно, а как отмечают этот день в Ни́жнем Маконе? — Хотя… наверное, лучше об этом не знать!».

Он вспомнил приезд в село, как они устраивались в гостиницу. И как разыграл его Андрей. Да-а, это был не самый вдохновенный момент в жизни Петра.

В гостиницу, а, вернее, в Дом приезжих, как ее именовали в селе, Петя влетел при переполненном мочевом пузыре. Он второпях сунул свой паспорт Андрею.

— Андрюха, оформи номер. Мне нужно кой-куда забежать!

Петя метнулся по коридору, в надежде найти заветную комнату с литерой «М». Не обнаружив сего удобства (оно находилось во дворе), он заскочил в умывальню, открыл кран, и, оглядевшись, пристроился к раковине. Едва он приступил к процессу, как за спиной раздался гнуснейший женский голосок: «Ну, как вы устроились, дорогие гости?»

Петя похолодел и судорожно втянул живот. По ноге, пропитывая штанину, побежала горячая струйка. Он испуганно оглянулся и узрел, расплывшегося в улыбке Андрея. Тем же профурсетским голоском тот пронудел: «5:4, Петруша! 5:4! В мою пользу!»

«Нива» дернулась и остановилась, оборвав угорелые Петины воспоминания.

— Прибыли на точку, — объявил Вадим. — Выметайтесь! Я тоже схожу на выставку. Хочу немного окультуриться! Только меня не снимайте.

В выставочном зале народу было немного. Десятка полтора посетителей, не считая авторов полотен. Впрочем, народ постепенно подтягивался. Настало время открывать выставку. Перед собравшимися выступил председатель правления Союза художников города. Он долго и нудно разглагольствовал об особой роли «безобразительного» искусства в России. Помянул Кандинского. Посетители позевывали, переминались с ноги на ногу. Выставка их не впечатляла.

Пока оператор снимал картины и зрителей, — спецкор разыскивал известного в городе искусствоведа Добромилова. Взяли у него интервью. Петя, меняя ракурсы, продолжал снимать картины.

— Что за мазня?! — ворчал он себе под нос. — Бессмысленная мазня! Дичь какая-то…

К нему подошел Вадим. В глазах его прыгали смешливые зайчики.

— А как тебе вот эта картина? — спросил он, указывая на потолок.

Петя посмотрел наверх и увидел в углу на потолке дождевые потёки. Накануне прошел дождь, и крыша в павильоне дала течь.

— Да… эта «картина» не хуже других. Не хуже и не лучше.

Он задрал камеру вверх и средним планом отпечатлел живописные разводы.

Вернувшись на студию, спецкор вместе с оператором отсмотрели материал. Андрей приступил к раскадровке.

— Петя, а это что за картина? — спросил он, указывая на последний кадр. — Что-то я не припомню эту работу.

— Да разве все упомнишь! — усмехнулся оператор. — В этих абстракциях немудрено заблудиться. По мнению Добромилова, это одна их лучших работ на выставке. Называется «Дождливая рапсодия».

— А кто автор? Ты не запомнил?

— Почему же не запомнил… Запомнил! Автор твой однофамилец Маркин. Потому и запомнил. С тебя магарыч, Андрюха!

На этом друзья расстались. Спецкор отправился писать текст, а Петр, в приподнятом настроении поехал домой.

Вечером, в квартире оператора раздался телефонный звонок. Звонил спецкор. Он был вне рассудка.

— Выхухоль ты рыжий! — вопил Андрей. — Выкидыш засохший! — Откуда ты взял эту «Дождливую рапсодию»?! Мне звонил Добромилов. Он посмотрел в новостях наш сюжет и утверждает, что такая работа на вернисаже не выставлялась! Ещё сказал, что никакого Маркина он не знает… кроме меня! Ты мне объяснишь, наконец, что все это значит?

— Успокойся, Андрюша. Это означает, что счет стал 5:5. У нас с тобой — ничья!

ЗУБ

— Идея, сама по себе неплохая, но уж больно рекламой отдает, — проронил Андрей, нарушив тишину в салоне.

«Нива», нервно повизгивая тормозами, выезжала за город на обледенелую трассу. Лобовое стекло нещадно секла ледяная крупа, вызывая внутренний озноб. Водитель и телеоператор молчали. Они привыкли, что спецкор время от времени вслух озвучивает занимавшие его мысли. И не нуждается в ответной реакции.

— Что за идея? — не выдержал Петя. — Я к тому — в каком ракурсе мне снимать этот детский дом? Как ты это подавать собираешься?

— Главреж предлагает сделать упор на двух конкретных сиротках: мальчике и девочке. Каждый из них расскажет о себе. Как они мечтают жить в семье, иметь маму и папу. Они будут читать стишки. Мальчик в конце синхрона споет песенку, а девочка станцует. Снимай побольше крупняков, особенно глаза. Много детских глаз. Ну, и массовку, как обычно.

— А сама-то идея в чём состоит? — переспросил Вадим — наш водитель.

— Евгенич попросил воспитателей детдома выбрать двух самых красивых и умных деток. Они с экрана покажут всем свои способности. И будут ждать своих будущих пап и мам. Из числа телезрителей.

— Вот, тварь! — обозлился Петя. — Рекламщик хренов! Мы, что, должны выставлять детей напоказ, как залежалый товар?.. На предмет их приобретения? И ты на это повёлся?

— Да нет, Петруччо! Ты не понял. Обычно ведь как бывает… Приходит в детдом молодая пара, приглядываются к деткам и выбирают понравившегося им ребенка. И ребенок безропотно принимает этот выбор. Сам он права выбора лишен. Наша задача — предоставить ему такую возможность! Возможность самостоятельного выбора. Он сам будет выбирать себе папу и маму из числа приглашенных. Теперь догнал?

— Погоди, погоди, — взъерошил Петя свой рыжий кокон. — Это что ж получается… Мы, значит, выдаем в эфир сюжет, потом в детдом приезжают телезрители, готовые принять данного ребенка в свою семью. И ребенок выбирает, например, из десяти семей ту семью, которая ему понравилась? Которая этому ребенку интуитивно ближе? Я так понял?

— Да. В этом и состоит замысел режиссера. Он его называет «гениальным». Через месяц-два, когда наберется достаточное количество желающих, мы снова будем снимать. Но уже двумя операторами. В одном помещении выбирать будет мальчик, а в другом — девочка. Все это будет в игровой форме, в процессе общения.

Впереди показался детский дом. Низенькое, обветренное здание в два этажа, запорошённое снегом. Затерянное в безлюдном лесу, среди метельной, ярящей стужи, оно, казалось, само было брошено на произвол судьбы.

Водитель припарковал «Ниву» у центрального входа.

— Все, мужики, прибыли на точку. Выметайтесь! Я буду ждать вас в машине.

— Да брось ты, Вадим, пошли с нами! Что тебе тут сидеть одному, среди пурги. Отснимем материал, потом нам поляну накроют. Пойдем-пойдем! — настаивал Андрей.

Вадим молча потянулся к бардачку и достал увесистый пакет. Лицо его слегка побагровело, на шее проступила белёсая полоска шрама — память о Хасавюрте.

— Вот, возьмите конфеты, угостите детей…

Андрей пожал плечами.

— Ну, как знаешь! Но на обед мы тебя все же вытащим…

Он обратился к Пете:

— Я тут тоже прихватил гостинцы для детей; еще кой-какие детские вещицы — жена велела передать… Бери камеру и штатив, а я прихвачу подарки.

На вахте их встретила бабуля, с наивной детскостью во взгляде.

— Доброго здоровья! Ждем… Давно вас ждем. Вам по коридору направо, кабинет заведующей в конце… Да вот, Вася проводит. Вахтерша окликнула проходящего мимо малыша:

— Вася, проводи наших дорогих гостей к Ольге Петровне!

Подойдя, Вася быстро оглядел всю амуницию съемочной группы, включая камеру и штатив. И протянул руку к пакетам с подарками.

— Давайте я вам помогу! Вон как много всего! А мне вчера пять лет исполнилось… Я уже большой!

Андрей с улыбкой протянул ему самый легкий пакет.

— Ну, раз большой — неси!

Они двинулись по коридору.

— А я знаю! Вы приехали Гришу и Катю по телевизору показывать.

Петя хмыкнул:

— Да всех вас покажем. Всех! И тебя тоже…

Вася остановился.

— Ольга Петровна сказала, что показывать будут только Гришу и Катю. Она их выбрала в телевизор. А меня не выбрали (он вздохнул). У меня зуб выпал! Вот и не выбрали…

Вася задрал голову и показал передние зубы. Одного не хватало.

— Это ты сам так решил? — спросил Петя.

— Сам! А скоро у меня зуб вырастет?

Журналист и оператор переглянулись.

— О! Чуть не забыл, — воскликнул Петя. — У нас тут для тебя подарок есть! Андрей, достань джинсы; они в синем пакете. По-моему, ему подойдут.

— Нам не разрешают брать подарки у гостей. Нам их потом воспитатели раздают. У кого не хватает. А у меня одёжки хватает!

— Ну, возьми конфеты, хотя бы… Заодно друзей угостишь.

Андрей достал пакет, что передал Вадим и протянул малышу. Тот прижал его к груди и вприпрыжку побежал в зал.

Своих «дорогих гостей» Ольга Петровна встретила широченной улыбкой, тождественной распростертым объятиям. За кофе обговорили детали предстоящей съемки, внесли коррективы.

— У нас тут из Районо будут два представителя, — важно отметила директриса. — Вы их снимите! Они хотят несколько слов сказать на камеру.

— Нет, нет! Чиновников мы снимать не будем, — категорично заявил Андрей. — Только детей и воспитателей. И небольшой синхрон с Вами.

Директриса сменила тему.

— Ой, знаете, что у нас девочки отчебучили! — защебетала она. — Мы Катеньку готовили к выступлению, разучивали с ней стишок, обращение к будущей маме репетировали… А потом решили ей челочку сделать. Четырехлетняя малышка с челкой — это так мило! Так вот, две ее подружки, Света и Нина, тайком взяли ножницы и тоже себе челки обрезали. Они, глупенькие, решили, что их тоже удочерят.

Ольга Петровна рассмеялась.

— Давайте писать интервью, — предложил Петя.

Он внезапно ощутил полынную горечь в горле, подступающую из сердца. И вспомнил о Вадиме: «Сидит себе в машине, музыку слушает… И в ус не дует!»

Покончив с синхроном, съемочная группа, сопровождаемая директором, переместилась в зал, где их уже ждали дети. Петя нервничал. Ему хотелось побыстрей закончить съемку — сократить боль в душе. Он стремительно перемещался по залу, менял точки, выбирал наиболее выигрышные ракурсы. Не щадя себя, крупным планом снимал сиротливые глаза: карие, дымчато-серые, голубые… Эти беспощадно-голодные глаза, жаждущие любви.

Потом было обращение-мольба Кати и Гриши к будущим родителям. И незамысловатый трогательный концерт «на закуску».

После окончания съемки подошел Андрей.

— Петь, приглашают на обед. Как-то неудобно уйти.

— Поехали лучше на канал! Там и пообедаем…

— Ну, как скажешь! Собирайся. Я пойду на улицу, подышу. Кажись, распогодилось. Оператора обступили дети. Они хватались за ножки штатива, пытаясь заглянуть в камеру. Петя поднимал их, невесомых воробушков, одного за другим, и давал посмотреть в видоискатель.

— Ну что, все посмотрели?

Воспитатели стали выводить детей из зала. Рядом оставался один малыш.

— А-а, это ты, Вася! Тоже хочешь посмотреть?

— Нет, не хочу. Я хочу… я, вот тебе… подарок принес…

Вася протянул руку и раскрыл ладонь. На ладони лежал молочный зуб.

— Спасибо, Вася! Это очень ценный для меня подарок! Спасибо…

Помедлив, оператор расстегнул карман, что ближе к сердцу, и достал серебряный образок.

— А это тебе от меня.

Малыш взял в руку иконку.

— Это кто? — задохнулся он. — Это моя мама?

Глазки его засияли.

— Это Божья мама. И твоя тоже! Ты будешь с Ней разговаривать, и Она будет тебя утешать. А еще Она будет исполнять твои добрые желания…

Прощай, Вася!

Съемочная группа возвращалась на канал. Спецкор безучастно и вздыхательно смотрел на мелькающие мимо деревья, время от времени записывая что-то в планшет. На заднем сиденье, запрокинув голову, сидел оператор, смежив ресницы. Но он не спал. Он думал о Васе. В его глазах неотступно стоял, обживая душу, голубоглазый мальчик, пяти лет отроду, ребенок, подаривший ему частичку себя. И эта частичка теперь лежала у Пети в кармане близко к сердцу.

А в то же время, в сиротском доме, грустил одинокий мальчик с серебряным образком в руке. Он стоял, прижавшись лобиком к холодному стеклу, и смотрел вдаль на зимнее солнце. Он искренне верил, что где-то там, в сияющих лучах, находится его счастье.

ПОЭТ

По дороге на студию Вадим за баранкой был угрюм, на шутки товарищей не реагировал. Съемочная группа возвращалась с очередного редакционного задания — снимали сюжет на сахарном заводе.

— Что приуныл, джигит? Хочешь сказать, что жизнь не сахарная… Лучше вспомни, что у нас в багажнике лежит! — не отставал телеоператор. (В багажнике лежал мешок сахара — презент директора завода).

— Мотор что-то греется. А до канала еще километров тридцать, — вздохнул Вадим.

Он остановил машину и полез под капот. Вернулся мрачный.

— Ёк-макарёк! Весь тосол вытек! Надо бы воды залить…

— Тут вот небольшой хуторок будет по правой стороне. Давай заедем, напоим твоего коня, — предложил спецкор.

Вдали показались приземистые домишки у небольшого озера, поросшего камышом. «Нива» съехала на грунтовую дорогу, раскисшую от прошедшего накануне дождя. Из-под колес полетели наперегонки комья размякшего чернозема.

— Ничего! — успокоил всех Вадим. — Я второй мост подключил. Прорвемся!

Остановились на зеленой лужайке у озера; вышли поразмяться. На бережку стоял сухощавый старик в плащ-палатке, рядом — собака. Она неторопливо подошла к Вадиму, обчуяла его кругом, затем и остальных.

— Эк тебя разбрюхатило! — развел руками спецкор. — Да ты, мать, на сносях!

Следом подоспел хозяин. Он был в легком подпитии; щуря глаза, сканировал логотип на дверце, потом оглядел незнакомцев.

— Хек-хек, — прокашлял старик. — Телевидение к нам пожаловало! Хек-хек. Что стряслось-то?

Андрей улыбнулся:

— Интервью у тебя будем брать, дед! Расскажешь про жизнь свою. Как зовут-то?

— Хек-хек-хек… Харлампием кличут. Хек-хек…

— А собаку как зовут?

— Жулькой зовут.

— Как фамилия?

— У Жульки?

— У Жульки, у Жульки! Вспоминай! Что стал в пень? Давай докашливай что-ли!

— Хек-хек…

Харлампий растерялся; глаза его заволокло, будто он думал на китайском языке.

— Дык какая фамилия? Хек-хек. Что-то я не домекаю. С одноразки не понять.

Линялый его взор вдруг просветлел. Проклюнулась мысль:

— Дык Кусочникова её фамилия! Ведь я Кусочников, значит, и она Кусочникова.

— А отца её как звали?

— Хек-хек… дык от Полкана она. Был у соседа Полкан, он с ейной матерью дружил.

— Получается: Жулия Полкановна Кусочникова. Теперь все ясно! — подытожил Андрей.

Водитеть и оператор больше не могли сдерживать смех. У Вадима даже слеза просеклась:

— Ну, уморил! Уморил дед!

— Ладно, хватит вам над дедом смеяться! У него свой строй в голове, — подмигнул Харлампию оператор. — Как поживаешь, любезнейший?

— Дык как поживаю… хек-хек, — тяжело плавать в серной кислоте! Доволакиваю старость! Дохилел вот до семидесяти пяти… Измерцался яхонт! С бабкой живу тута… безвылазно… Да какая с ней жизть! Одни свары да стравы. Крякнула моя молодость! Давно уж крякнула!

Старик вздохнул и достал из-под полы початую бутылку самогона.

— Нету ли у вас гулячей кружки? Хек-хек… Чкнём винца?

Друзья переглянулись.

— Винцо у тебя какое-то мутное, — передернул плечами Вадим. — Самогон с брагой вперемежку.

Харлампий неторопливо вытащил из бутылки газетную затычку, смачно отхлебнул и посмотрел через бутылку на свет.

— Свекольный! Хек-хек… У нас дешевизнь! Нет лучше от лечения. Ну, не хотите — как хотите. Добил вот последний грош! А до пенсии еще…

Он замолчал, беззвучно шевеля сухими губами. Стал загибать пальцы. Дойдя до безымянного, вздохнул:

— Девять дней ащё до пенсии!

Внезапно лицо его просияло догадкой.

— Робята! Хек, -хек… Покажите в телевизоре моего соседа. Меня не надоть! Я ноль без палочки. А сосед — тот да! Сосед у меня сличность знаменитая!

— Чем же он так знаменит, сосед твой? — усмехнулся оператор. — Тем, что самогонку свекольную гонит?

— Да не самогонку он гонит, а стихи! Хек-хек… Пит у него кличка.

— Печатается где-нибудь… пиит ваш? — заинтересовался спецкор.

— Раньше печатали в районном брехунке, а теперича перестали печатать. Хужей стал писать. А раньше были знатные стихи! Хек-хек… Знатные!

— Этих рифмоплетов у нас пруд пруди! — съязвил оператор.

— Харлампий, а ты помнишь какое-нибудь его стихотворение? — подключился водитель. — Можешь на память прочесть?

— Не смешите мои тапочки! — рассмеялся спецкор. — Вадим у нас тоже из этого сословия. Из племени графоманов!

— Дык чего ж вам прочитать? Хек-хек… Он про любовь хорошо писал. Про молодость свою. Сейчас-то в одинках живет, на пенсии. Хек-хек… Я всего стиха не упомню… Один кусочек только.

Старик снова отхлебнул из бутылки, — глаза его повлажнели.

— Ну, так слухайте!

      Мне не вернуть твоих ясных очей
В эту осеннюю стужу!
Горстку тех дней и ночей —

     Белых и черных жемчужин.

— Хек-хек… ну как вам стих? Пондравился? Чего сникли-то?

Повисло молчание. В глазах у навострившей уши Жульки отобразилось неподдельное изумление.

— Вот что! — вышел из оцепенения Андрей. Ноздри его хищно расширились, как у легавой, внезапно напавшей на след зайца. — Петя, бери камеру, будем снимать сюжет. А Вадим пока машиной займется.

— Еще чего! — обиделся водитель. — Я тоже хочу познакомиться с местным гением. Залить радиатор — минутное дело!

— Ладно, пошли с нами. Харлампий, проводишь нас?

— Чего ж не проводить-то! Тут рядышком. Дорогу только перейти… грязюку эту… по камушкам. Хек-хек… Такая пакостная ныне осенница!

Перейдя дорогу, друзья завернули в небольшой переулок и остановились перед высокими железными воротами, сплошь исписанными мелом. А неподалёку — несколько мешков со стеклотарой.

— Хек-хек… Вот тут Пит и живет… в прохолость. Сидит дома один, оклепавшись затворами.

— Ничего себе! Это он что? Стихи на воротах написал? — изумился Петя. — Офигеть!

— Дык я ж вам говорил! Не печатают его ныне в брехунке! Хек-хек… Вот он на воротах и пишет. Кажный день — новый стих. Сегодня на меня написал. Видите вверху надписано: «Соседу Хеку»?

— А тебя что? Хеком величают? — спросил Вадим. — Хек это вроде рыба такая есть.

— Рыба тут ни при чем! Хеком меня в деревне прозвали за кашель мой. Хек-хек… дык я не обижаюсь.

— Нет, ну это ж надо! Надо же такое придумать… на воротах стихи публиковать! — поднял вверх большой палец Андрей. — И давно он это практикует?

— Да лет пять как начал дивить народ. Хек-хек… мы уж попривыкли. С утра собираемся, читаем. А в первый раз как увидели — у нас с пересмеху животы подвело!

— А что за мешки с бутылками? — поинтересовался оператор. Он что… пьющий… ваш пиит? Неужто можно столько выпить?

Харлампий рассмеялся…

— Дык это ж мы ему бутылки собираем. Всей деревней! Хек-хек… Чтоб книжку напечатали.

Старик снова достал бутылку и вмиг опустошил ее. Затем отнес в общую кучу и торжественно погрузил в мешок. Оператор довольно крякнул: он успел отснять сие действие.

Спецкор тем временем изучал «письмена» на воротах.

— Да-а… Нестандартно… Зело нестандартно… Ритм не соблюдается, рифма непредсказуема, появляется в неожиданных местах. Вид какого-то скоморошества. Но не рифмоплетство. Какая-то новая форма… Это публике должно понравиться, — бурчал он себе под нос.

А написано было следующее:

СОСЕДУ ХЕКУ

Разбирать шалопутную твою жизнь —

не моё собачье дело!

Нас сводит в могилу алкоголизм,

судьбы круша.

Ладно, если б только тело —

всё равно пойдёт червям на потребу.

Но душу охмуренную не примет Небо.

Зачем Богу безумная душа?!

В топку чрева подбрасывая «поленья»,

снедаемый страстью пылкой,

ты повышаешь градус закабаления

каждой последующей бутылкой.

Надо волю поиметь — дать костру перегореть!

Пора тебе изменить отношение

к зловредному зелёному змию.

Алкоголь не удовольствие и утешение,

а охмурение и разрушение.

Долой химическую эйфорию!

Закончив чтение, Андрей быстро огляделся и дал указания оператору:

— Сними этот дом, с привязкой к местности; несколько планов села; отдельно ворота; крупным планом — стихи. И Харлампия у ворот… Ну, да что я тебя учу — сам знаешь!

Завершив наружную съемку, съемочная группа, ведомая захмелевшим Харлампием, последовала в дом поэта. С опаской ступив на прогнившее крыльцо, остановились у входной двери, обитой ржавым дерматином. Харлампий постучал в окно.

— Заходите, открыто! — послышался решительный баритон.

Мужчина, встретивший их, никак не соответствовал своему внушительному голосу. Был он хлипкого телосложения, к тому же плешив. Но эти лучистые глаза! Про них можно было написать отдельную повесть.

— Иван Петрович, — представился он. — С кем имею честь?

— Андрей, журналист, — протянул руку Андрей.

— Петр, оператор.

— Вадим, водитель.

— Мы бы хотели, Иван Петрович, снять про вас сюжет, — Вы человек искусства, безусловно, талантливый, … Думаю, людям будет интересно познакомиться с вашим творчеством… вашим вглядом на… — смешался в речи Андрей.

— Искусство, творения, талант, — усмехнулся поэт. — Как мне все это настохорошело! Не люблю высокопарных слов. Вообще, искусство — это большая редкость, должен вам заметить! А я всего лишь сочинитель. Отчасти — сумашедший… Да-да… у меня бывают припадки… чего скрывать! Кто-то называет это вдохновением… — Он, как саблей, махнул рукой. — Но не пытайтесь меня унасекомить. У вас этот номер не пройдет!

Иван Петрович нервно прошелся по комнате, ероша седые виски. Подумав, сел за стол.

— Впрочем, я готов! — решительно заявил он. — Зачем заставлять себя упрашивать! К чему это слащавое бабское кокетство?! — Такой антураж вас устроит? — он указал на стол, заваленный рукописями и множеством исписанных листов.

— Вполне! — мгновенно собрался Андрей. — Петя, включай камеру! Хотя погодь! Чашку с алычой убери из кадра.

— А мне можно к Питу присоседиться? Хек-хек-хек… рядком посидеть?

— Мы тебя уже сняли, Харлампий! — огрызнулся оператор. — Хочешь к чужой славе примазаться?

Интервью было занятным. Иван Петрович рассказал, что многие годы проработал ветеринаром, пока не развалился колхоз. Сейчас он на пенсии; все свободное время отдает сочинительству — написанию стихов. На вопрос о том, почему он пишет в такой необычной манере, поэт ответил, что традиционная форма ему давно наскучила.

— Поэтическая мысль не должно быть скована рамками условности, — страстно убеждал поэт. — Поэзия — это мысль в электрическом поле чувства. И эта мысль должна сама рождать форму — ритмику и рифму, максимально действенную в каждом конкретном случае.

— Обычно, ведь что происходит? — продолжал он. — Поэт берет свою мысль и втискивает ее, например, в клетку четверостишия. А мысли подчас бывает тесно в этой клетке, и потому она становится скомканной; либо эта клетка для нее велика — отсюда и лишние слова. Я придумал новую форму и назвал ее смысловой строфикой. Суть ее в том, что мысль сама формирует строфу, отливается в неповторимую форму. Отсюда и ритмика неповторимая. Образно говоря, сочинитель не по шпалам шагает, а как бы идет по лесной тропинке. И рифма у него не чередуется механически, через равные промежутки, как принято, а появляется только там, где она необходима: для усиления поэтической мысли. Все эти средства имеют только одну цель: максимальное воздействие на слушателя. Но редактор районной газеты этого не понимает! Оттого и перестали мои стихи публиковать.

На этом интервью закончилось. Оператор попросил поэта выйти на улицу: написать стихи на воротах. После съемки все вернулись в дом.

— Петя, сними рукопись в руках Ивана Петровича, с переводом на лицо, — попросил напоследок Андрей. — На дальнем фокусе.

— «На дальнем фокусе», — хохотнул поэт. — Ну, никак не можете вы обойтись без ваших фокусов!

— Ваше желание исполнено, шеф! — откликнулся оператор. — Уже отснял!

— Вот и ладушки, — открыл шкаф поэт. — Теперь можно и чайку попить (он достал заварку). — Остался ли у меня сахар…

— Я чай не буду, — заявил Петя. — Я, с вашего позволения, алычи поем.

И поставил себе на колени миску с алычой.

— Вы мне вот что скажите, — обратился он к поэту, уплетая сочные плоды. — Чем, по-вашему, отличается талант от гения? Я вот думаю, что талантливые люди пишут в какой-либо одной, известной форме. Например, в форме сонета или поэмы. А гении — это те, кто эти формы придумывает. И ими потом пользуются все остальные. Вот вы, Иван Петрович, создали новую форму…

Тут Петя поперхнулся и схватился за горло. Он судорожно пытался схватить воздух широко раскрытым ртом. Лицо его приняло фиолетовый оттенок.

— Косточка в дыхалку попала, — констатировал поэт. — Я же предупреждал: не надо меня возносить! Разговорунился! Хватайте его за ноги, поднимайте!

Петя оказался в воздухе, головой вниз. Голова его беспомощно болталась, как резиновая груша.

— Трясите его, трясите! — торопил Иван Петович. — Авось выскочет… Сильней трясите!

Спустя некоторое время, он выхрипнул: «Номер не прошел! Глубоко застряла… в трахее…».

Дело принимало трагический оборот.

— Пит, да сделай что-нибудь! — стенал Харлампий. — Спаси его! Ты же могёшь!».

— Кладите его на спину, — распорядился бывший ветеринар. — Держите за плечи. Крепко держите!

Он схватился за отвороты Петиной рубашки и резко дернул. Посыпались пуговицы. Потом обратился к Вадиму: «Дай мне ручку со стола и одеколон… вон на шкафу стоит. Еще ножик перочинный, что в стаканчике». Выхватив ручку из рук недоуменного Вадима, поэт быстро раскрутил ее с двух концов и вытряхнул стержень. Оставшуюся трубку протер одеколоном и протянул Андрею: «Держи!». Затем протер лезвие ножа и, прищурившись, вонзил нож в ямочку, пониже кадыка. Из ранки послышалось сипение; под кадыком стал надуваться кровавый пузырь. Взяв трубочку от авторучки, Иван Михайлович мгновенно вставил ее в ранку. Трубка загудела, наподобие свирели; воздух из легких стал циркулировал в ту и в другую сторону. Лицо оператора начало розоветь, глаза вошли в свои орбиты.

— Слава тебе, Господи! — перекрестился поэт. — Боялся, что трубка окажется выше алычовой косточки. Тогда бы всё… хана!

— Доктор дорогой, спасибо вам! — облегченно выдохнул Андрей.

— Спасибо, док! — поддержал его Вадим.

— Я ж говорил, какая это знаменитая сличность?! — заметил Харлампий. — Хек-хек… а вы сумлевались…

— Ну, какой я доктор, улыбнулся Иван Петрович. — Бывший ветеринар… и не состоявшийся поэт. Но, как видите… я тоже могу фокусы показывать!

Оператор тем временем пришел в себя. Опустив голову, он с ужасом смотрел на кончик качающейся ручки, торчащей из его груди. Он беззвучно открывал рот, пытался что-то сказать.

— Петя, не пытайся говорить, — не получится, — прижал к губам палец, его спаситель. — До голосовых связок воздух не доходит… Но ты вне опасности! Сейчас тебя отвезут в хирургию; через неделю будешь как новенький целковый… Где-то у меня был лейкопластырь, — надо зафиксировать трубку.

Он открыл аптечку, достал пластырь и вздохнул:

— Вот и попили чайку! Ну, да ладно… в другой раз. Да и в сахарнице пусто…

В машине, по рекомендации Ивана Петровича, Петра усадили на переднее сидение, укрепив ремнем безопасности. Вадим сбегал на озеро, залил в радиатор воду. Затем подошел к Андрею и что-то ему сказал. Тот кивнул в ответ. Обойдя машину, водитель открыл багажник и вытащил на траву мешок с сахаром.

— Это что? — спросил поэт.

— Это вам… к чаю, — ответил Вадим.

Хек и Пит переглянулись.

— Держись правее! — Хек-хек… — напутствовал Харлампий. — Там дорога ездовитее. Путь вам чистый!

РОЖДЕСТВО

— Так, посмотрим, что у меня из еды? — почесал затылок Петя, открывая холодильник.

Там было не густо: кусок варёной колбасы, несколько ломтиков сыра на тарелке, да два апельсина — остатки вчерашнего пиршества. «Гляди-ка! Даже шампанское осталось!» — удивился Петя, заметив в дверце зеленоватую бутылку «Мадам Клико».

Вчера Петю выписали из больницы; приходили друзья: журналист Андрей и водитель Вадим, отметить его возвращение в строй. Они-то и накрыли поляну на съёмной квартире оператора. Вадим ещё пошутил с порога: «Извини, брат, но алычи твоей любимой на прилавке не оказалось! Не сезон».

«Ну, шутники! — усмехнулся Петя, продолжая внутренний монолог. — Нашли над чем стебаться! Что эти обормоты понимают в жизни?! Не было у них такого печального опыта, как у меня. Пётр нервно передёрнул плечами: «Почти два месяца проваляться в больнице из-за какой-то ничтожной алычовой косточки! Прав был Булгаков, утверждая, что человек не просто смертен, а порой внезапно смертен».

Он решил перекусить, но в хлебнице обнаружил только крошки. «Вот незадача! — раздосадовался оператор. Да у меня и денег-то нет, чтобы хлеба купить! А больничный оплатят только после праздничных каникул».

Он стал рыться по карманам и выудил несколько монет. «На хлеб вроде хватает. Надо завтра перехватить у Андрея».

По дороге в магазин Петя размышлял о превратностях холостяцкой жизни. «Вот если б я женился — перебирал он варианты, — жить стало бы веселее… Но тут ответственность, конечно… А ещё ущемление моих прав! Хотя с другой стороны — на кой мне такая занудная свобода? Когда на хлеб приходится наскребать!».

На улице было свежо. Позёмка, белой метлой, старательно выметала дворы. Дебелые облака разрешались от тяжкого бремени весёлым роем белоснежных, порхающих бабочек. «А ведь каждая из этих снежинок имеет своё лицо, — глубокомысленно отметил Петя. И вдруг вспомнил: сегодня же Рождество Христово! Праздник сбывающихся надежд!.. У меня на этот случай и шампанское припасено!».

Настроение Пети заметно улучшилось. Проходя мимо мусорных баков, он увидел голубей, что с завидным упорством выискивали, среди отбросов, крупицы живительной энергии для поддержания своей летательной радости.

Ещё он увидел собаку и вспомнил одну притчу: «К голубке, на помойке, подходит породистый, вышколенный пёс и начинает лаем поносить её. «Ты, — гавкает он, — грязная омерзительная тварь, копаешься в отбросах! И тебе не стыдно вести такой образ жизни?!» На что голубка кротко отвечает собаке: «Да, я грязная, да, я порочная птица, — в чём и каюсь непрестанно. И ты прости меня великодушно. Да, я ужасно мерзкая. Но зато я умею летать!».

Подходя к универсаму, Петя заметил стоявших неподалёку полицейских. Поведение одного из них показалось ему странным. Знал бы он, как ему в дальнейшем пригодится эта случайная информация!

До него донеслись обрывки фраз:

— … четыре девятьсот! Представляешь? — возбуждённо жестикулировал сержант. — Почти пять килограммов!

— Как назовёшь-то? — спросил лейтенант.

— Иваном назову…

— Я вот тоже хотел своего Иваном назвать, но жена настояла на Сергее.

— Петрович, отпусти меня, — взмолился сержант. — Сам ведь понимаешь…

— Ладно, отпущу. Пройдем ещё несколько дворов и отпущу. Сегодня праздник. Бухариков будет предостаточно. Видишь как водку прут из магазина?

«Вот! У человека сын родился, — вернулся Петя к прежней теме. — У него радость! А ты всё бобылём ходишь! — мысленно упрекнул себя он. — Всё принцессу себе ищешь!».

Купив хлеба, вмиг ободрившись, Петя весёлым шагом направился домой. Проходя мимо мусорки, он остановился и снова посмотрел на голубей. Они уже не искали себе пропитания, а сидели, понуро, по краям мусорных баков, терпеливо ожидая человечьей милости.

Он разломил буханку и стал крошить хлеб. Шумно слетевшись, голуби жадно, чуть ли не из рук выхватывали крошки — торопились насытиться.

— Какие вы голодные! — сказал голубям Петя. — Вы точно так же ощущаете голод, как и мы, люди. Все существа одинаково ощущают голод!

Он припомнил ещё один случай, связанный с голубями. Как-то, после съёмки в храме, он поджидал на улице журналиста Андрея. На площади перед церковью было несметное множество кормящихся голубей. Некий мужичок, в синей поношенной куртке, щедро разбрасывал им пшеничные зёрна, подобно сеятелю.

Спустя некоторое время, он подошёл к оператору и попросил «огонька». Петя протянул ему зажигалку и спросил: «И давно вы… это… голубей кормите?».

Мужчина умоляюще приложил палец к губам. Он будто пытался сохранить хрупкую, одному ему ведомою тайну. Глаза его были небесно чисты, как у несмышленого ребёнка, чуждого всяческих страстей. Он достал из кармана какую-то бумажку и спалил её.

«Блаженный!» — промелькнуло у Пети в голове. Ему инстинктивно захотелось спрятаться за стоящее рядом дерево. Этот лучистый взгляд разбередил в душе Петра клубок, покоившихся до времени, гадов. Им святость была невыносима. Она их пожигала!

Блаженный, оценив перемену в его настроении, улыбнулся. Он будто уловил в лице Пети, нечто заслуживающее доверия.

— Я начал кормить голубей, — просто начал он, — когда узнал, что неизлечимо болен. У меня был рак желудка в последней стадии; многочисленные метастазы. Доктор сказал, что жить мне осталось не более трёх месяцев. Я узнал об этом случайно, из разговора моей жены с дочерью. Знаете, когда слышишь такое о других, — то это одно… но, когда узнаёшь такое вот о себе — жизнь меняется кардинальным образом.

После такой новости я больше не мог оставаться в комнате — давили стены и потолок. Я решил выйти на свежий воздух, а, заодно, покормить голубей. Не знаю, что это мне, вдруг, взбрело в голову — покормить голубей.

Я стоял на пустыре перед своим домом и скармливал птицам хлеб. Это отвлекало меня от мрачных мыслей. В окне квартиры я заметил знакомый силуэт жены. Мне показалось, что она плачет. Наверное, она думала, что я сошёл с ума.

Незнакомец помолчал, напитываясь изумлением. Потом продолжил:

— Ночью, я впервые обошёлся без обезболивающих средств, — спал спокойно. А, наутро, у меня даже аппетит прорезался. Так начался удивительный процесс моего выздоровления.

С утра я кормил голубей (причём в любую погоду), а вечером беседовал с Богом — молился. Я стремился выращивать в себе радость, как это делают некоторые садоводы, что выращивают розы.

Ровно через три месяца, я предстал пред изумлёнными очами доктора, обрекшего меня на верную смерть. Не буду описывать реакцию доктора, — достаточно сказать, что сейчас я каждое воскресенье вижу его в храме — в этой самой церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Блаженный хитро улыбнулся:

«Я вот думаю, что среди этих голубей был некий ангел, по молитвам которого и исцелил меня Господь».

У Пети взыграло профессиональное рвение: «А вы не могли бы рассказать всё это на камеру? Очень бы эта история была полезна для телезрителей».

Блаженный укоризненно посмотрел на него и отошел в сторону. Его откровения на этом закончились.

Впоследствии, Петя часто вспоминал встречу с этим человеком и его невероятную историю. Он силился понять, уловить её сакральный смысл, — поймать жар-птицу за хвост. Эта тайна не давала ему покоя. Вот и сейчас, попрощавшись с голубями и поднимаясь пешком по лестнице (Петя не любил лифт), он думал об этом.

«За что же Господь исцелил его? За какие такие заслуги? Неужто за то, что он птичек покормил? Ну, какая тут заслуга! Хотя, сказано же в Евангелие: «И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды… истинно говорю вам, не потеряет награды своей». Но с другой стороны, многие люди делают гораздо больше, некоторые даже храмы строят, а Бог их не исцеляет. Видно прав был Вадим, однажды заявивший: «Товарные отношения у Бога не катят!».

В квартире было холодно и совсем не пахло борщом. Петя отмыл руки от хлебной клейковины и стал готовить праздничный стол. Готовить, собственно, было не из чего. Он быстро нарезал колбасу, выставил из холодильника на стол тарелку с ломтиками сыра и ошкурил один из апельсинов (другой — оставил на завтра). Сию композицию завершала бутылка благородного Клико. Петя был доволен. Что ещё требовалось мало взыскательному холостяку?!

Он, было, взялся откупоривать бутылку, как увидел в окне нечто выпадающее из обычного распорядка во дворе. Внизу, отсвечивая рубиновыми углями, пылал походный мангал, возле которого общалась весёлая троица: двое парней и девушка в терракотовом пальто.

«Ну, надо же чего удумали! Шашлык в центре города жарить! — не поверил глазам Петя. — Так вот они Рождество встречают!».

Движимый любопытством, он вышел на балкон, и посмотрел вниз. С пятого этажа было хорошо слышно, о чем говорили внизу.

— … я водку не пью, Миша! Ты же знаешь, — донёсся до его слуха жемчужный девичий голосок.

— Слышишь, Степан? — откликнулся её собеседник. Сестрица Алёнушка капризничает, — ей шампанское подавай!

— Да вы с детства были эгоистами, — укоризненно заметила Алёнушка. — Только о себе и думаете… Да! Глоточек Клико я бы в честь праздника выпила.

— Извини, сестрёнка, в следующий раз все будет тип-топ. Сама знаешь, решение выбраться на улицу, возникло спонтанно, — собирались наспех.

— А ты что, «Мадам Клико» пробовала? — спросил тот, который Степан.

— А помните, отец на мой день рождения покупал? Когда мне восемнадцать лет исполнилось. — напомнила девушка. — Шампура-то поверни, а то пригорит.

«Надо же, какое совпадение! — удивился Петя. А у меня, как раз, Клико на кухне киснет».

Звонкий Алёнушкин голосок ввёл его с состояние лёгкой пришибленности, равной начальной стадии алкогольного опьянения. В нём он уловил созвучные сердцу родные нотки.