Бесплатный фрагмент - Тела

Тела

«Выход за пределы анклава запрещен для его граждан. Пребывание на неуставной территории карается ликвидацией в бессудебном порядке»

Государственный Устав: Статья 2.

Желудок подступал к горлу от невыносимого бега. Паника гнала меня вверх по лестнице заброшенного здания. На четырнадцатом этаже я остановилась, просто потому что не смогла идти дальше. Дрожащие ноги повели меня вглубь широкого коридора. Я прошла в первую открытую дверь и больно шлепнулась на пыльный пол. Удар отозвался шумом в ушах, закружилась голова. Я закрыла глаза и постаралась успокоиться. Кажется, вокруг было тихо, если не считать моего собственного шуршания. Я открыла глаза и осмотрелась. Рядом на полу лежал перевернутый деревянный стол и несколько разбросанных бумаг. В углу валялась пара стульев. Своим вторжением в эту заброшенную комнату я подняла пыль, которая теперь медленно кружилась в воздухе и поблескивала белесой дымкой в свете огромного, во всю стену окна. За стеклом было видно наш анклав и гигантский купол фабрики, возвышавшийся над жилыми блоками, как величественный храм. Люди из здравкомитета, наверняка, уже пустили за мной бригаду. Прижав раненую руку к груди, я заползла в угол подальше от окна. Всего несколько часов назад по собственной глупости я попала в беду и теперь не знала, что с этим делать.

Тот день начинался обычно. Сирена разбила сон на мелкие кусочки. В комнате настойчиво зажглись лампы дневного освещения, призывая подниматься с кровати. Я с усилием открыла глаза и зажмурилась от яркого света. Нужно было вставать. За стеной тоже завозились люди. Единый сигнал поднимал всех на работу.

Поправив майку и одернув к низу обе штанины, я набросила на плечи серую мужскую рубаху в клетку и взяла с тумбочки зубную щетку, картридж с дезинфекционным раствором и полотенце. В коридоре уже выстроилась очередь к санитарному отсеку. Я замешкалась на пороге своей комнаты. Очень не хотелось подходить к этим людям. Последней стояла женщина лет сорока, с синюшными пятнами на лице. Ее лысая голова была обмотана длинным грязно-синим шарфом. Несмотря на весь свой неприятный вид, она явно пыталась хоть немного приукрасить себя — в ушах безвольно болтались тяжелые узорчатые серьги медного цвета. Женщина улыбнулась мне голыми деснами с остатками зубов.

— Доброе утро! Как спалось?

Ее дыхание вырывалось из груди и врывалось в нее с шумным свистом. Женщине явно было тяжело стоять на ногах.

Я сдержанно улыбнулась ей и все-таки встала в конец очереди.

— Доброе утро. — ответила я. — Как говорит наш Филипп на тренингах, сегодня лучше, чем вчера. Как ваше самочувствие?

Женщина, ее звали Надежда Кан, пожала плечами.

— Смотря с кем меня сравнивать, — она грустно улыбнулась, — Войнича, например, вчера ближе к ночи уже кремировали. А я, думаю, еще немного продержусь, ведь сегодня обещали дать аванс.

— Войнич был совсем плох… — Сказала я, хотя уже и не могла вспомнить внешность мужчины. — Он уже и не ел, и с постели не вставал. Вы выглядите намного лучше. Что возьмете на аванс?

Надежда никак не отреагировала на дежурный «комплимент».

— Врач рекомендует попробовать «Экстермию» из первой серии, говорит, она должна подойти мне по составу, да и цена приятная. Но сама я думаю взять «Морфиум» и успокоиться.

Надежда грустно улыбнулась, и ее измученная, но смиренна улыбка, заставила меня опустить взгляд в пол. До сих пор не могу привыкнуть и спокойно воспринимать больных. Поборов неловкость, я твердо ответила:

— Ну это вы зря. Сегодня мы начинаем запуск третьей серии «Экстермии». Попросите врача, чтобы выписал рецепт. Через меня она будет стоить на 10% дешевле. Всем работникам нашего сектора недавно повысили размер скидки.

— Спасибо. Только мне кажется, что, действительно, лучше взять «Морфиум»…

— Сколько курсов химии у вас уже было? Первая «Экстермия» не рекомендуется, вроде как, после восьми, я уже не помню, если честно. А новая разрешена даже после десяти курсов. По крайней мере, именно так написано на упаковке.

Женщина задумалась. В это время пришел ее черед идти в санитарное отсек, и она вежливо ответила:

— Знаешь, Элина, после десяти химий, уже надо смириться и просто запастись обезболивающими, — она снова обнажила осколки раскрошившихся от болезни зубов и медленно пошла умываться.

— Возможно, вы и правы, — я проводила ее грустным взглядом и осталась наедине со своими мыслями. Сзади меня подпирала очередь из сонных мужчин и женщин, которые, как и я торопились на работу. Я очень старалась не оглядываться назад. Надежда была, пожалуй, единственной соседкой, с которой я время от времени общалась.

Через полчаса мне и еще нескольким сотням жителей анклава под коротким номером Л11 предстояло отправиться по своим секторам на одну из крупнейших в нашем Союзе фабрик по производству медикаментов.

По последним сводкам СМИ, здоровое население материков составляет около тридцати процентов от общей массы жителей. И эти проценты стремительно убывают день ото дня. Однажды, чуть меньше века назад, на наш мир обрушился странный и страшный недуг. Люди без всяких на то причин стали умирать от многочисленных опухолей и внутренних кровотечений. Без возрастных, гендерных и расовых исключений. Из-за сильного сходства новой болезни с онкологией тот период вписан в историю как «раковая пандемия», пик которой длился всего около двух лет. Причину глобальной пандемии искали долго, но так и не нашли. Массовая истерия и миграция стерли границы между странами. Люди пытались сбежать из зараженных мест, хотя болезнь не передавалась ни воздушно-капельным, ни иным путем. Она странным образом возникала внутри организма. И мы ничего не могли с этим сделать. За несколько десятилетий болезни нас на планете осталось чуть меньше миллиарда

Сейчас май 2109 года, который я встречаю там, где родилась и выросла — в одном из малочисленных анклавов нашего вымирающего Государства.

Как и все прочие, каждое утро я собираюсь на фабрику, чтобы провести большую часть дня в труде на благо нашей нации.

Перед выходом из комнаты я замерла перед зеркалом, чтобы завязать не очень длинные светлые волосы в хвост. Серый цвет лица, худоба и впавшие глаза давали мне надежду на то, что все-таки болезнь настигла и меня. Совсем скоро я об этом узнаю совершенно точно — сегодня день моей диспансеризации. Если я окажусь права, меня наконец избавят от необходимости посещать наши чертовски занудные коллективные тренинги каждый день.

Спустя пару минут я уже шла по улице мимо однообразных жилых блоков к центру анклава, где возвышалось в своем величии громадное белое здание фабрики. Ее купол было видно отовсюду. Люди, как муравьи, сбегались к ней изо всех щелей бетонных узких переулков. Я встала в очередь на КПП, изо всех сил стараясь ни до кого не дотрагиваться. Каждый раз это получалось с большим трудом. Люди липли, как насекомые, терлись плечами, тыкались в спину, дышали в лицо, а я в это время задыхалась от омерзения. Столько разных удушающих запахов, столько липких влажных ладоней, столько падающих на меня со всех сторон чужих волос… А чуть в стороне от фабрики продолжал исправно выпускать в небо черный дым наш главный крематорий. Медленно двигаясь к КПП, я смотрела, как в высь уносится темный столб пепла и ни о чем не думала. В голове была приятная пустота.

И вот настал мой черед шагнуть через металлическую рамку пропускного пункта. В левой руке, под кожей, отозвался сигналом чип, и я оказалась внутри фабрики.

Каждый из нас чипирован. Этот обязательный порядок ввели чуть больше двадцати лет назад, я только появилась на свет. В левую руку вшивали гибкий чип, который собирал информацию о перемещении субъекта, о его приходе на рабочее место и отправлении домой, а также о том, жив он еще или уже нет. Родители рассказывали, что в первый год чипирования на большом электронном табло, расположенном на центральной площади, отображались цифры рождаемости и смертности на территории Государства. Это должно было воодушевить всех бороться за свое существование и, главное, лучше работать, перевыполнять план. Но эффект получился обратный, люди смирились с неизбежным и стали впадать в еще более беспросветное уныние. Табло убрали, и подобная информация впредь озвучивалась только на ежегодном выступлении главы здравоохранного комитета Правительства. Такие выступления мы обычно смотрели с общих экранов, расположенных на главной площади анклава. Это не было необходимостью, просто такая традиция, хотя в каждой комнате любого жилого блока есть небольшой личный экран для просмотра новостей, который включается по определенному расписанию вне зависимости от желания жильца. Других программ, кроме новостных, нам не показывают.

Оказавшись в широком коридоре, я прошла к первому фабричному кольцу и по привычке посмотрела на указатели, хотя и так знала, куда мне надо идти. До сектора Q во втором фабричном кольце я дошла за семь минут. Наша фабрика разделена на сектора для удобства формирования единого конвейера. Каждая конвейерная линия осуществляет свою операцию. Что мы производим? Препараты для химиотерапии. Сегодня запускается новая серия наиболее популярного продукта — «Экстермия 3». Это третья версия нашего бестселлера. Если верить сводкам новостей, именно наше Государство является мировым лидером по производству препаратов для устранения и профилактики раковой пандемии. И я даже немного горжусь, что вношу вклад в столь важное дело.

Моей задачей является обслуживание упаковочной линии. Я работаю на этом месте восемь лет. Да, мы очень рано начинаем работать, с двенадцати. Потому что нас становится все меньше, а производство, наоборот, увеличивает темпы. В фабричном гимне поется о ценности и силе двух рабочих рук, которые несут оздоровление миру. В награду эти руки получают лекарства, чтобы хоть немного продержаться в живых, или персональные баллы на чип, за которые можно приобрести, например, электронную подписку на ведущий фармацевтический журнал или еще какую мелочь. Мы почти не ходим в магазины, да их и не осталось. В нашем анклаве, к примеру, последний магазин хозтоваров закрылся недели три назад. Продуктовые магазины запрещены вовсе. Все что нам нужно, дает фабрика. Одежду. Еду. Общение. За преданность и ответственный труд фабрика кормит нас три раза в день синтетической едой. Из-за глобальной экопрограммы, принятой еще во времена пика «раковой пандемии», жаренное мясо запрещено, и поэтому я видела его только в старой кулинарной книге.

Ох, об этой книге я могу говорить часами. Если бы было с кем разговаривать, конечно. Мы с родителями часто рассматривали ее и представляли, каким вкусом могла бы обладать изображенная на многочисленных иллюстрациях еда. Баранина под мятным соусом, люля-кебаб со свежими овощами, борщ с пампушками — все эти слова до сих пор кажутся мне немного таинственными, волнующими и очень аппетитными. Хотя я и не знаю, что такое настоящий аппетит и возбуждение, вызванное запахом чего-то вкусного. Синтетика, заменяющая нам еду растительного и животного происхождения, выполняет одну единственную функцию — насыщать и тонизировать — только и всего. Никакой эстетики.

Кстати, о моих родителях. Их уже нет со мной. Сначала ушла мама — онкология, метастазы и еще куча скучных слов. За мамой, через пару лет, последовал отец — всего лишь воспаление легких. Соседи еще долго сокрушались, как нелепо выглядела его смерть на фоне всех остальных. В общем, когда я осталась одна, мне было четырнадцать. Все что у меня осталось от родителей — комната в жилом блоке и цветная книга про варварскую еду. С этой книгой под подушкой я засыпала и с ней же просыпалась. Я знаю наизусть все рецепты, а их ни много ни мало, а целых пятьсот штук. Иногда, когда мне становится страшно или грустно, я шепчу рецепты десертов. Мой любимый — брауни. Это слово можно смаковать во рту целый день, такое оно нежное и сочное…

Запустился конвейер, и я, как по щелчку тумблера, отключилась. В рабочие моменты мой воображаемый автопилот делал все за меня, в то время, как я думала совершенно о других вещах. Я снова думала о том, что сегодня по графику у меня должен состояться плановый осмотр в медблоке.

Каждый житель любого анклава, если не стоит на учете в центральной больнице по какому-либо заболеванию, должен раз в полгода проходить диспансеризацию на рабочем месте. Это один из пунктов в социальных гарантиях сотрудникам. А еще способ раннего выявления так называемого донатора, то есть человека, в крови которого есть антитела к онкоклеткам. Раньше считалось, что это врожденная мутация. Сейчас антитела могут появится у здорового человека и после тридцати, и после пятидесяти лет. Механизм образования антител только изучается.

Донаторов при обнаружении сразу изымают из общества. По официальной версии их отправляют в главный здравкомитет Государства для исследования. Пока это приоритетное направление в поиске противоракового лекарства. Именно мутировавшая кровь донатора может помочь в этом нелегком деле. На моей памяти в новостях транслировали об обнаружении шести таких человек. Каждого нового из них представляли, как государственного героя. Белозубые женщины в новостных блоках вещали, что последующее исследование продвигается намного лучше предыдущего. Сам донатор иногда говорил на камеру какие-то дежурные фразы о жертвенности и национальной миссии. А потом он просто исчезал, и о нем переставали говорить. Но мы все равно помним их всех. Каждое лицо, каждое имя. Именно они до сих пор дарят нам надежду на исцеление.

Что действительно делают с донаторами, никто не знает. Различные догадки по этому поводу слепились друг с другом в большой комок и переросли в таинственные, окутанные медицинским мраком и привкусом лекарств мифы. Кто-то мечтает стать донатором, потому что считает, что они живут в неизведанных землях долго и счастливо, а кто-то невыносимо боится каждого медосмотра, потому что уверен, что донаторов истребляют после проведенных опытов.

Все эти слухи не добавляют мне уверенности в завтрашнем дне. Перед каждым обследованием, начиная с двенадцати лет, я испытывала практически настоящие панические атаки. По началу я боялась, что меня могли разлучить с папой, если бы антитела все-таки нашлись во мне. Позже меня пугала банальная неизвестность. Теперь я даже не знаю, чего боюсь больше — положительного онкомаркера или наличия спасительных антител.

Сегодня осмотр был назначен на вторую половину дня, и мне ничего не оставалось, кроме как очень постараться, сфокусироваться на работе и отвлечься от страшных мыслей, чтобы снова не вызвать в себе истерию. Я вперилась глазами в конвейерную линию и стала представлять бетонную стену нашего пограничного забора, которая охраняла анклав от пустыни, расположенной вокруг него.

Однажды во время прогулки мой взгляд наткнулся на узенькую дырочку в одной из горизонтальных трещин этой стены. Сквозь нее было видно настолько мало, что воображение мое разыгралось буйно и радостно. Там виднелось высокое темное здание, а вокруг — пустота, сотканная из разросшейся травы и упавших конструкции линии электропередач. Несколько выходных дней подряд я смотрела в нее часами. Меня никто не мог видеть, ведь та часть стены находилась рядом с пустыми жилыми блоками, а значит, и камеры в этом квадрате были отключены. Как-то раз я задумалась и пошла вслед за бегущей трещиной. С каждым шагом она становилась шире и глубже пока не закончилась небольшим обвалом стены. Рядом стояла полуразрушенная невысокая постройка, похожая на технический сарай. Видимо, именно она при падении и разрушила часть бетонного монолита. Я взобралась по куче из обломков и перепрыгнула на ту сторону. Немного потоптавшись на пороге заброшенной части мира, я забралась обратно. У меня не было причины уходить. Там, снаружи, нет еды. Просто было приятно знать, что где-то у меня есть вход в иную реальность.

На конвейерной ленте появились первые пакеты с новой жидкостью. Я внимательно следила за процессом маркирования, быстро поправляла застрявшие пакеты, следила за тем, чтобы заготовки внешней бумажной упаковки не помялись при подаче с лотка.

Так прошло три часа рабочего времени. Сигнал объявил о начале перерыва. Мы толпой отправились на очередной тренинг. Нас заставляли ходить на тренинги. Их проводили специалисты из здравкомитета во главе с фабричным менеджером. С онкозараженными людьми дополнительно работали в больницах, с остальными — только на территории фабрики. У нас даже открыли релаксационный зал, где мы все вместе под медленную музыку «набирались сил для новых трудовых свершений». Только там с нами иногда и общался главный управляющий фабрики по имени Филипп Венц. Ласковым голосом он рассказывал о том, как складывался его идеальный трудовой путь.

— Я попал на эту фабрику в двенадцать лет, как многие из вас, — улыбаясь, говорил этот уже седой красивый мужчина и смотрел в преданные глаза подростков, сидевших среди основной массы работников. — В шестнадцать у меня диагностировали рак легкого, но я выжил. Я решил работать вдвое больше, чтобы успеть всеми силами помочь тем, кому нужна наша продукция. Каждый день в две смены на протяжении нескольких месяцев. Я отвлекся только на три дня: мне вырезали очаг болезни, провели химиотерапию и дали набраться сил. Мне казалось, что после этого я стал работать еще лучше. Иммуномодуляторы помогали не чувствовать усталости. За доблестный и старательный труд меня отправили в санаторную зону. И я могу честно признаться, что эти дни до сих пор остаются лучшими в моей жизни. Болезнь больше не возвращалась. От всей души желаю вам здоровья. Верьте в свои силы, друзья…

Мне нравились его рассказы. В них не было никакой полезной информации, но тембр голоса и добрые глаза делали свое благое дело. Филипп часто подходил к сотрудникам на конвейерной линии и общался с ними лично. Интересовался о здоровье, работе, семье. За восемь лет моей трудовой деятельности он ни разу не подошел ко мне. Сотрудников и без меня огромное количество. Да я бы и не смогла ему ничего рассказать. Семьи не было, болезни не было, на общественные лекции, посвященные современной фармацевтике, я не ходила.

Сегодняшний тренинг, как и все прежние, проводился в большом голубом зале. Мы уселись на мягкие маты, сплошь покрывавшие пол. В центре нас уже ждала женщина средних лет в белом брючном костюме — Маргарита Лаванзон. Она победно улыбалась.

— Друзья, начнем с гимна! — возвестила она, и в зал полилась густая музыка, расплескиваясь по стенам нестройным хором голосов.

Я пела вместе со всеми заученные слова и думала, чем заняться вечером. На лекции идти не хотелось, меня уже сильно раздражали лекторы, рассказывающие про историю становления Государства и великую миссию правительства в наше нелегкое время. Клубы по интересам я тоже перестала посещать. Вязание, плетение из бумажных трубочек, литературный кружок — все выглядело фальшиво и натужно. Да и посещали эти собрания сплошь пресные и безвольные персонажи. Оставалось опять бродить по улицам.

Гимн закончился, Маргарита затянула речь:

— Сегодня мы поговорим о расслаблении. Умете ли вы расслабляться, так как умею это делать я? — игриво спросила женщина, и зал дружно засмеялся.

Я посмотрела на нее с интересом. О чем она будет рассказывать?

— Итак, для начала давайте ляжем на спину…

Зал стал расползаться по круглому полу, занимая все свободное пространство. Я легла так, чтобы никто не мог меня коснуться.

— Возьмите ладонь ближайших к вам людей, — командовала Маргарита.

Я съежилась от неудовольствия. Опять. Ненавижу тренинги, на которых заставляют трогать других людей. Благо это происходит не очень часто, поэтому надо чуточку потерпеть. Я даже не посмотрела по сторонам, просто схватила две тянущиеся ко мне с разных сторон ладони. Одна была маленькой и теплой, видимо, принадлежала ребенку. А вторая прохладной и чуть влажной. Мозг мой сразу устремился к личной тумбочке рядом с конвейерной линии и стоящему в ней пузырьку с дезинфекционным средством…

Маргарита стала что-то рассказывать про мысленные образы, золотое свечение, биополе. Я заснула. Информация оказалась не такой интересной, как показалось мне изначально.

Странно, но в такое сложное время люди перестали тянуться друг другу. Казалось бы, общая беда должна была нас сплотить. А нам хотелось быть наедине в своих одиночных комнатах жилого блока. Конечно, были различные клубы, о которых я уже говорила, например, любителей игры на музыкальных инструментах, объединения неумелых, но отчаянно пытающихся техников, ковыряющих старые смартфоны в попытках создать что-то новое. Но они были очень малочисленны.

У меня уже год как отпали все увлечения. В свободные минуты я ходила по анклаву и заглядывала в окна жилых блоков. Мне было любопытно, как живут другие. К сожалению, окон, в которых каждый вечер горит свет становится все меньше, и оттого меня все чаще тянет к моей трещине в бетонной стене.

После тренинга мы вернулись на рабочие места. Сигнал старта линии опередил голос оповещения: «Просьба пройти в медицинский блок сотрудников под следующими номерами…». В списке значился и мой табельный номер — 1501. Я включила кнопку оповещения об отсутствии на линии сотрудника, чтобы за ней немного последили с камер наблюдения, и направилась в медблок.

Пока я шла по территории конвейера на больших экранах в разных частях фабрики появилось улыбающееся лицо управляющего. Он благодарил нас за труд и обещал по итогам полугодия отправить в санаторную зону, или как еще называли это место — оздоровительный лагерь, тех, кто работает в две смены. Многие из нас мечтали попасть туда. Особенно люди с заболеваниями. Они, пожалуй, больше всех старались наработать себе этот прекрасный отпуск. Говорили, что в санаторной зоне много деревьев, там можно гулять, любоваться цветами, есть более вкусную еду, нежели синтетическое мясо и генномодифицированные овощи. Там на протяжении всего времени здравперсонал окружал тебя повышенным вниманием и проводил полезные процедуры, там есть своя библиотека с интересными книгами и каждый вечер звучит живая музыка. Я хотела бы побывать там. Но здоровой, а не больной. И не в качестве донатора, конечно.

В медблок я пришла последней. Люди заходили по очереди и достаточно быстро выходили обратно. У каждого там было немного дел: пройти полное сканирование организма, которое занимало секунд пятнадцать, и сдать информацию о крови с чипа на наличие онко- или антионкомаркеров. В первом случае человека в этот же день отправляли встать на учет в больницу без вычета оплаты за рабочую смену. В этом отношении руководство отлично о нас заботилось.

Когда я зашла в медблок, здравофицер первой категории, миловидная брюнетка, кивнула мне в знак приветствия и попросила пройти сквозь сканирующую рамку. На экране высветился мой организм с отражением цветных значков на различных органах.

— Все в порядке, — коротко прокомментировала здравофицер и попросила сесть на стул для снятия показаний с чипа.

Сердце у меня заколотилось. До сих пор за много лет я не могла справится с этим страхом. Мысленно я говорила себе, что все будет, как обычно, и нечего волноваться. Здравофицер дала команду и кивнула в сторону небольшого металлического кольца, подключенного к компьютеру. Я закатала рукав рабочего халата и засунула в него левую руку, чтобы чип, чуть выпирающий под кожей, оказался в кружке зеленого света. Здравофицер нажала кнопку на дисплее и минисканер считал информацию о состоянии моей крови.

— Вытаскивайте руку.

Обработка данных длилась минуты полторы. В моей голове мелькали мысли о заболевании, о том, что сейчас мне объявят смертельный приговор и впишут в мою медкарту роковой диагноз. Чтобы успокоиться, я стала рассматривать комнату. Она была стерильно белой, почти как и все остальные помещения фабрики. В углу под низким потолком виднелся глазок наблюдения. Боковым зрением я увидела, что экран непривычно замигал зеленым.

— Что это? — голос у меня засипел, дыхание перехватило.

Здравофицер удивленно смотрела на экран. Наконец, она неуверенно ответила:

— Антитела к онкоклеткам…

Лицо у меня вспыхнуло.

— Нет, не может быть.

Это был даже хуже рокового диагноза. Это был просто апогей моих страхов!

Женщина попыталась изобразить радостную улыбку. Получилось у нее довольно мерзко.

— Поздравляю! Впервые за полгода именно наша фабрика подарит миру нового донатора.

Этот текст звучал очень фальшиво.

— Я прошу проверить меня еще раз.

Здравофицер явно не ожидала такой просьбы.

— Зачем? Сканер еще никогда не ошибался, тем более, что ваши данные уже получены центральным комитетом. Скоро они вышлют за вами бригаду. Мы их совсем немного подождем.

Здравофицер снова как-то гаденько улыбнулась и похлопала меня по руке.

— Так, ваши данные у них уже есть… — она смотрела на дисплей и вспоминала, что нужно сделать. — Через какое-то время они вышлют приказ нашей службе охраны… Подождите пару минут, я открою инструкцию, пункт 10.0.1. У меня же это впервые! — на последней фразе она задорно хохотнула. Это было похоже на короткий лай.

А меня в это время колотило дрожью во всем теле. Я смотрела, как здравофицер открывает на прозрачном мониторе раздел инструкции по работе с донаторами, и бросала короткие взгляды на камеру наблюдения.

— Можно я выйду? — мой вопрос звучал настолько резко, что здравофицер чуть вздрогнула от неожиданности.

— Куда? — спросила она и строго посмотрела на меня. Я попыталась изобразить самое послушное выражение лица и восторг от всего происходящего.

— В санблок, мне нужно облегчиться… — я изобразила глупейшую улыбку. — Знаете, я так разволновалась… Можно мне привести себя в порядок перед поездкой в здравкомитет. Иначе я просто описаюсь от радости.

Плотно сжатые губы здравофицера растянулись в длинную прямую линию.

— Конечно, дорогая. Только никому ни слова о нашей радости! Управляющий сам должен об этом объявить. Мы все счастливы за тебя.

— Ох, и я очень счастлива! — горячо воскликнула я и заулыбалась, как никогда в жизни. Даже щеки заболели.

Под радостным взглядом здравофицера я медленно вышла из медблока. По дороге в санитарный блок мне стало плохо, и закружилась голова. Меня стошнило на белую плитку рядом с унитазом. В помещении никого не было, в это время дня все послушно стояли на конвейере. Санблок тоже был без окон. Мне хотелось сбежать. Я очень старалась успокоиться и представить, что мое героическое лицо показывают на всех экранах анклава, меня поздравляет фабрика, лично Филипп, а потом забирают люди из здравкомитета и везут… а куда везут? Ни одного донатора в итоге, после всех многочисленных телепередач мы так и не увидели вживую. Что с ними делают? Момент размышлений был не очень долгим. Я вспомнила своих родителей, как они мучились от болезней, вспомнила соседку по этажу и то, как она рыдала, когда умер ее сын, в общем оживила в памяти все самые печальные моменты… и решила сбежать. С первого взгляда, нелогично. Но подумайте сами, ведь ничего не изменится, когда меня объявят донатором. Никто благодаря мне не вылечиться, нацию не спасут. А я просто исчезну, как все остальные до меня.

Холодная вода помогла прийти в чувства. Промокнув рабочим халатом мокрое лицо, я вышла из санблока и, стараясь держать себя расслабленно, направилась к своему рабочему месту. Никаких объявлений по громкоговорящей связи не было, значит, меня пока не искали. Я встала на линию и спокойно, хотя внутри все тряслось, стала искать инструменты в ремонтном ящичке. Наконец, в мою руку попал маленький лазер, необходимый для того, чтобы дистанционно отделять друг от друга слипшиеся или неразделенные автоножом пакеты с препаратом. В аптечке я достала органический пластырь, анестетик и дезинфекционный спрей. Все манипуляции нужно было сделать как можно более незаметно. Камеры наблюдения установлены повсюду. Я уронила на пол банку с мелкими деталями из ремонтного ящика и опустилась под конвейерную линию. Анестетиком я обработала руку и сразу же включила лазер на полную мощность. Зеленый луч с шипением впивался в мою кожу. То ли анестетик не успел подействовать, то ли его количества не хватило, но от боли меня бросило в сильный жар. Только спустя пару минут пытки я смогла вытащить из неглубокого разреза чип. Он был очень тонким и круглым, как маленькая кнопка на одежде. Окровавленной рукой я спрятала его в карман халата, локтем смахнула пот со лба, обработала рану спреем и стала вытирать руки влажными салфетками. Мне впервые пригодился органический пластырь. Эта штука выглядела как прямоугольный кусок кожи. Пластырь прилипал к пораженному участку и за сутки стимулировал регенерацию покровных тканей. Обычно даже рубцов не оставалось. Но пластырь из моей аптечки не был рассчитан на такой сильный порез, и потому довольно быстро из его мельчайших пор проступила кровь. Пришлось приложить к руке несколько одноразовых сеточек для волос и пониже опустить рукав халата.

Я вылезла из-под линии и быстро пошла в сторону выхода из сектора. Сердце стучало, в голове нарастала паника. Она кричала о том, что здравкомитет поймает меня на пороге, или сами работники внутренней безопасности не дадут мне выйти. Вдруг прозвучал сигнал. Сердце упало вниз, но шаги не замедлились. Только через некоторое время я поняла, что просто объявлен второй перерыв смены. Вокруг меня нарастала толпа. Многие из числа больных уже заканчивали рабочий день, здоровые шли на полдник. Вместе с другими людьми я свободно прошла сквозь рамку выхода. Я не могла пройти через нее без чипа, рамка бы среагировала на его отсутствие. Поэтому чип я держала рукой в кармане. Рамка считала чип и отметила время моего ухода с территории. Шагая вместе с толпой все дальше от фабрики, я не верила своей радости. Чип я выкинула. Очень надеюсь, что кто-то наступил на него и раздавил. Через несколько сотен метров, когда все разошлись по сторонам, я нырнула в безлюдный переулок и изо всех сил побежала на край анклава, к бетонной стене. Возможно, меня зафиксировали какие-то камеры. Но без чипа они не сразу меня определят.

Я забралась по обломкам разрушенного сарая, перепрыгнула через стену и остановилась. Там не было ни еды, ни тепла. Рука отчаянно болела, кровь пропитала тряпки и рукав. После небольшого облегчения, вызванного побегом, меня снова окутал страх. Они же все равно меня найдут. Но было уже поздно возвращаться. И я резко бросилась вперед, к заброшенным высотным домам.

В конце дня я уже смотрела на закат с четырнадцатого этажа какого-то делового здания. Вдали виднелся анклав. Над белой круглой фабрикой горели прожекторы. Отсюда не было понятно, мчатся ли по переулкам мобильные бригады с людьми из здравкомитета, разыскивают ли меня. Я решила, что план действий придумаю завтра. Сегодня, возможно, из-за сильной боли в руке и пережитой паники мне не хотелось ни о чем думать.

В закатном свете наш анклав напоминал темное круглое пятно с белой вставкой фабричного здания по самому центру. Государство долго приучал нас жить небольшими группками. Он насильно привязывал людей к рабочему месту плотно выстроенными жилыми блоками и возможностью нормально питаться только на фабрике. А я теперь сама стала тем кровоточащим куском, который обязательно загниет и сгинет вдали от выживающего общества…

Я перевела взгляд в сторону заброшенного города. Вместе с высотными домами, похожими на вытянутые бруски, топорщились здания пониже. У некоторых мне удалось насчитать всего девять этажей. Наверно, это очень старые жилые блоки.

Вдруг мне показалось, что в одном из низких домов в окне мелькнул свет. Я приблизилась к стеклу. Вот! Опять мелькнул! Совсем маленький треугольный участок. Я была абсолютно уверена, что видела это. Сначала мне захотелось сразу бежать туда. Что если там есть люди, и они помогут мне. Потом я поняла, что лучше дождаться утра. При дневном свете не так страшно идти по пустым улицам. Да и неизвестно, что за отшельники обитают в том доме.

*

Сам факт нахождения кого-либо за стеной анклава, по сути, был абсурдным. Когда-то давно служба внутренней безопасности объявила внешние территории неуставными, то есть согласно единому Государственному Уставу никто не имел права выходить за пределы мест жительства. Исключение составляли водители электробольшегрузов, курсирующих по официально установленному пути обмена между анклавами. Правительство боялось, что заброшенные участки станут очагами криминала и анархии. Сначала так и было. Многие спекулянты, грабители и просто отчаявшиеся люди сбегали за территорию. Их ловили. И ликвидировали. Комитет соблюдения государственного Устава принимал решение на общем собрании, и большая часть провинившихся попадала под ликвидацию. Их кремировали живьем. Сначала процедура была именно такой, а потом члены комитета безопасности выносили приговор сразу на месте совершения преступления и издержки на содержание организаций наподобие судов быстро сошли на нет.

Единственное, что меня сейчас успокаивало при мысли о нарушении Устава, находилось в моей крови. Даже если меня и поймают, вряд ли они захотят ликвидировать столь ценный объект исследований. По крайней мере, сразу. В общем, понятно, что теперь возможности вернуть все, как было, у меня не осталось. Либо ликвидация, либо героическое донаторство, но никак не спокойная, размеренная жизнь в одиночном жилом блоке до конца своих лет. А я так надеялась, что мой изможденный вид в зеркале является отражением моего хилого здоровья.

Прячась в холодном заброшенно здании, я не спала полночи. Смотрела туда, где видела уголок света в окне. Больше он не появлялся. Мысли в голове метались самые разные: мне хотелось бежать к тому дому «прямщас», с другой стороны, — кого я там встречу? Вдруг там кто-то живет. Но это невозможно. А вдруг действительно живет и питается такими как я — теми, кто случайно выбежал из анклава и попался ему на пути. Бороться с внутренним бредом не было сил. Под утро организм не выдержал и заснул буквально против моей воли. Когда я проснулась, солнце находилось высоко над землей. Изменений во внешнем облике анлкава не было. На многочисленных экранах так же мелькали разноцветные картинки. Я поняла, что очень хочу в туалет. Поднявшись на пятнадцатый этаж, я зашла в первую комнату, очень похожу на мой ночлег, сделала свои дела и вернулась обратно. Тут я вспомнила о руке. Пластырь высох и кое-где отходил от кожи. Под ним остался недлинный продольный рубец. Пропитки все-таки не хватило, чтобы лучше стимулировать заживление. Я сняла синий халат и зашвырнула его в пыльный угол. На мне осталась обычная одежда, джемпер с длинным рукавом, чуть испачканный кровью, и штаны из плотной ткани. В этом ходила моя мама. Хорошо, что в нашем секторе на фабрике не нужно было носить стерильный комбинезон, как в других секторах, а то сейчас меня прикрывал бы только тоненький слой мягкого трикотажа. Радовало, что скоро лето, и не придется мерзнуть. Хотя до лета еще нужно как-то питаться. А это было практически невозможно в моих нынешних условиях.

Еще раз пройдясь взглядом по комнате, я пошла по этажу в поисках чего-нибудь полезного. Удалось найти небольшую сумку с названием какой-то организации. На нижних этажах я нашла два широких кольца клейкой ленты и примитивные ножницы, такими сейчас уже не пользуются. А еще повсюду были разбросаны ручки, карандаши, скрепки и другие непонятные мне по своему назначению принадлежности из давно угасшего офисного века.

«Отшельничество — форма существования вне границ какого-либо официально учрежденного анклава. Отшельничество является крайней степенью нарушения Устава и карается бессудебной ликвидацией»

Государственный Устав: Статья 8.

Когда я вышла на улицу, солнце уже перевалило за зенит, но еще было достаточно светло. Я, наконец, поняла, что все-таки жутко хочу есть. На фабрике, наверно, сейчас как раз полдник. Вокруг заброшенных зданий стелилось зеленое, густое полотнище травы. Лишь кое-где оставались участки асфальтового полотна. Я пошла в сторону девятиэтажного дома, в котором вчера видела свет. С четырнадцатого этажа казалось, что до него совсем немного, но шагала я не менее получаса точно. И вот я остановилась рядом с ним. Девять этажей, два центральных входа, куча окон, некоторые из них с разбитыми стеклами. Никаких признаков жизни. Я несколько раз обошла дом. Трава за ним была еще выше. Заходить внутрь я побоялась. В запыленных окнах ничего не было видно. Я медленно пошла вдоль стен. Вдруг в глаза мне бросилась странная вещь: в траве находился огромный пласт перекопанной земли, из которой торчали незнакомые мне кустики. Я подошла ближе. Кустики были совсем маленькие. Я схватила один из них и потянула вверх. Из земли вместе со стеблем выскочила пара круглых мелких плодов коричневатого цвета.

— Положи, где взяла.

Я подпрыгнула от неожиданности и обернулась. За мной стоял паренек лет пятнадцати. Он держал в руках длинную металлическую палку с лезвием на конце.

— Извини, я… — начала я, но парень резко оборвал мою речь:

— Ты плохо понимаешь мой язык? Положи картофель на место. Ферштейн?

Я опустила кустик в ямку и чуть присыпала землей. Паренек сурового смотрел на меня, продолжая угрожать палкой.

— Это твое? — спросила я, отряхивая руки. — Извини еще раз, я не знала, что это такое, хотела просто посмотреть…

— Ты из анклава?

Вопрос звучал очень строго, что совсем не соответствовало внешнему виду мальчишки. Он был очень худым, штаны и кофта на древней застежке, которую раньше называли молнией, висели на нем. Волосы у него были очень густые, почти белые, постриженные какими-то клочками. Глаза большие и удивительно синие.

— Либо ты умственно отсталая, раз не можешь сразу ответить на вопрос, либо впервые видишь себе подобного, — недовольно сказал мальчик.

— Нет, что ты! Да, я из анклава. Я не сразу ответила, потому что растерялась. Не думала, что кого-то могу здесь встретить. Это же запрещено. Ну то есть, быть вне анклава запрещено. Я даже и не знала, что так бывает. Как ты тут оказался? Ты здесь живешь?

— Уважаемая, — мальчик поморщился, — ты находишься на моей территории, и будь добра сначала ответить на мои вопросы.

— Хорошо…

— Итак, на сотрудника комитета внутренней безопасности ты не похожа, они носят форму. Но ты и не здравофицер. Так кто ты? И что тут делаешь?

— Я работала на фабрике. Меня зовут Элина, можно Лина. Я сбежала…

Возможно, мне стоило вести себя более осмотрительно, но я так обрадовалась увидев здесь, на безлюдной территории человека, что чуть не разрыдалась от счастья. Это же было настоящим чудом встретить в пустыне того, кто живет в одиночестве и сможет меня этому научить.

— Как сбежала? Зачем? Тебя хотят ликвидировать?

— Не совсем, хотя теперь уже не знаю. Если тебя интересует, нарушила ли я Устав, то да, но только тем, что вышла за территорию анклава.

— Так зачем вышла-то?

Я не знала, стоило ли говорить ему всю правду.

— Я просто ушла. У меня там никого не осталось, не вижу смысла бесконечно работать в ожидании, пока… В общем все равно всех кремируют, так какой смысл…

— Ты одна из больных?

— Пока нет…

Мальчик опустил палку вниз.

— Слушай, давай сразу откровенно. Мне лишний рот не нужен. Если ты сейчас ко мне прибьешься, вся такая несчастная, мне это не понравится.

— Понятно. Так у тебя есть еда? Прошу хотя бы немного еды и я уйду отсюда. И никому про тебя не расскажу, обещаю.

— Да тут и нет никого. Кому ты расскажешь… Ладно, можешь пока зайти ко мне. Ненадолго! А потом извольте на выход.

— Хорошо, спасибо.

— Заметано, пошли за мной.

Парень зашел в первый центральный вход и стал подниматься по лестнице. До этого я ни разу не была в подобном помещении. На каждом этаже находилось четыре двери, некоторые открытые, в проемах виднелась очень старая мебель и цветастые стены. Мы поднялись на пятый этаж. Мальчик открыл первую справа дверь и зашел туда. Я тоже переступила порог и попала в небольшой коридор из которого уходили три крохотные комнатки. Здание абсолютно не было похоже на наши просторные жилые блоки. У нас на каждом этаже были широкие коридоры, а одиночные комнаты раза в два превышали эти норы. Мальчик остановился в самой маленькой комнатушке. Там стоял крохотный стол и один стул. Из шкафа белого цвета он достал глубокую тарелку и поставил ее в миниатюрный шкафчик с прозрачной дверкой. Было видно, как в шкафчике загорелся свет, через некоторое время раздался звон, и свет погас. Мальчик вытащил тарелку и подал мне. Еда на тарелке источала пар.

— Это микроволновка, если что. Прибор такой, еду греть. Ты, наверно, и не видела ни разу…

— Нет не видела. А что это? — спросила я, кивнув на тарелку. В ней лежала светлая плотная субстанция.

— Картофельное пюре. Картошка, которую ты у меня повыдергала.

— Это можно есть, да?

— Если б было нельзя, ты бы наткнулась на мой засохший труп. Только ее я в основном и ем.

Он подал мне металлическую ложку. На фабрике мы всегда ели одноразовыми из перерабатываемого пластика. На вкус картошка не напоминала ничего. Это была густая, с мелкими комочками, тяжелая жижа. Но я съела все. На последних ложках она мне даже понравилась.

— Спасибо, — я протянула мальчику пустую тарелку. Пока я ела, он спокойно смотрел на меня. — Как тебя зовут?

— Гера. Герман Титов.

— Странное имя. Да и говоришь ты странно, я не все слова понимаю, если честно.

— Ну я сразу догадался. У тебя на лице это написано. Что не понимаешь…

Мальчик ополоснул тарелку водой из пластикового ведра и убрал ее в подвесной шкафчик.

— Ты один живешь?

— А ты видишь здесь еще кого-то?

— То есть ты питаешься этой картошкой, пьешь воду и тебе всего хватает? А откуда, кстати, воду берешь?

— Ну, конечно, сейчас я так сразу начну тебе все рассказывать. С чего бы это?

Гера хохотнул и скрестил руки на груди.

— Сколько тебе лет? — я не могла остановиться задавать вопросы.

— Шестнадцать. Кажется. Если родители не обманывали. А тебе сколько?

— Двадцать один почти.

— И, наверняка, большую часть жизни работаешь на фабрике. Я знаю, что вы там чуть ли не с пеленок ползете в это адище.

— Нет выбора, людям нужны лекарства.

— Да что ты говоришь! — Гера манерно всплеснул руками и улыбнулся. — Ладно, не будем об этом, а то придется выгонять тебя на улицу. Не люблю я вас, зомбированных.

— Каких?

— Неважно.

Гера замолчал и стал исподлобья меня рассматривать. Он скользнул взглядом по испачканному кровью рукаву свитера, по моим грязным штанам и остановился на лице. Видимо, выглядела я все еще не очень хорошо, потому что он уже более мягким тоном сказал:

— Пойдем покажу место, где тебе можно отдохнуть.

Он провел меня в другую комнатушку и показал узкую кровать с одеялом из многочисленных разноцветных лоскутков. Оно показалось мне очень красивым. Да и вообще комнатка выглядела ухоженно. На тумбочке стояла стеклянная ваза с искусственными цветочками, в углу находилось круглое низкое сиденье, похожее на цилиндр, а напротив него — большое зеркало на стене. Над рамкой окна сбоку висело черное полотно. Гера подошел к нему, взял за один угол и поднял, чтобы нацепить на крючки, идущие по верхнему краю рамы. Так он хотел полностью закрыть стекла. Небольшой уголок ткани соскочил обратно.

— Да что ж такое, все время падает.

До меня дошло, что за треугольник света я вчера видела. Гера точно так же пытался закрыть окно, чтобы снаружи не было видно включенных ламп. Этот непослушный уголок тряпки и спас меня.

— Ответь, пожалуйста, ты точно один живешь? — спросила я, присаживаясь на кровать. Она оказалась мягкой и невероятно уютной. А это чудесное одеяло все больше приводило меня в восторг.

Гера поморщился.

— Слушай, я никогда не вру, — ответил он. — Если бы здесь был еще кто-то, я бы ни за что не согласился чистить эту долбанную картошку сам на протяжении стольких лет. Уже обрыдло, ей-Богу. До сих пор регулярно руки режу до крови этими дурацкими ножами.

— Металлическими? — удивилась я.

Гера шумно вздохнул и вышел из комнаты. Минут пятнадцать я сидела на кровати и рассматривала комнату. Из того помещения, где я поела, доносился плеск воды и клацанье посуды. Сквозь мелкие дырочки в черных занавесях было видно дневной свет. Скоро опять начнет темнеть. От этой мысли мне стало немного не по себе. Я всегда чувствовала еще большую беспомощность в темноте. Я решила немного отвлечься и пройтись по помещению в надежде, что Гера не будет против. Спать, конечно, хотелось после ночи в страхе, но расслабиться сразу в чужом обиталище — такого я не могла себе позволить. В другой комнате тоже стояла кровать, но больше, чем та, которую выдели мне, там же был деревянный стол с бумагами и еще какими-то разукрашенными стопками, и небольшой шкаф без дверок. В шкафу висела одежда. Третья комната была заставлена деревянными и пластиковыми ящиками с землей, из которой торчали уже крупные ростки. Рядом стояли многочисленные бутыли с водой. Я незаметно выглянула в коридор. Гера сидел в пищевом отсеке и внимательно рассматривал какие-то микросхемы. Рядом с ним дымился странный прибор. Я все-таки осмелилась подойти ближе.

— Это паяльник, — сказал Гера, увидев, что я увлечена его манипуляциями.

— Ты техник? — опять я стала задавать вопросы. Но сдержаться было невозможно. Техников среди нас почти не осталось, и, если Гера один из них, это поразит меня до мозга костей. Люди, которые занимались ремонтом бытовых приборов, доставшихся нам от дедушек и бабушек, в девяносто процентах случаях просто их ломали. Они были своего рода шаманами: получилось починить — слава небесам, не получилось — так тому и быть.

Гера взял паяльник и с задумчивым выражением на лице потыкал им микросхему. Я внимательно следила за его движениями. Гера опять вздохнул.

— Слушай, я не могу так работать! Мне надо сдать заказ завтра утром, а ты мешаешь. Иди, посмотри что-нибудь в других комнатах, если спать не хочешь.

— Ты мне разрешаешь посмотреть комнаты? — переспросила я.

— Так уж и быть! У меня тут все можно трогать и рассматривать, только уйди быстрее, — и он замахал на меня рукой.

Я послушалась и пошла в ту комнату, где видела стол с бумагами. На нем лежали пачки старых журналов. Я видела подобные в детстве, хотя в наше время это большая редкость. Сейчас на фабрике мы работаем только с планшетниками — тонкими гибкими дисплеями с сенсорным управлением. С их помощью мы читаем новостные сводки, касающиеся сугубо фабричной жизни, отправляем статистические отчеты о недельной загруженности конвейерной линии руководству и делаем еще пару несложных операций для работы. Дома не у каждого из нас есть подобная техника. Как оказалось, общих уличных экранов вполне достаточно. Да, технический прогресс не сильно шагнул вперед, но говорят, что в высшем менеджменте фабрики, например, уже давно пользуются голографическими устройствами просмотра и ввода информации. Так что бумажный журнал — что-то совсем доисторическое.

На обложках журналов, которые я нашла у Геры, были написаны цифры 1961, 1963… Только через какое-то время я поняла, что это год выпуска, и опустилась на стул от удивления. Я никогда не держала в руках таких старых изданий. В них были странные картинки и странные слова. «СССР, передовица, космос…». На старых черно-белых иллюстрациях улыбались люди, они пожимали друг другу руки, сидели за большими столами, что-то обсуждали или слушали выступающих у трибун. Были картинки с полями какой-то светлой высокой травы, картинки с животными. Некоторых я узнала, это были коровы. Текст читался сложно, но что-то можно было понять. Люди на этих картинках строили новые дома, выращивали съедобные растения и скот, летали в какой-то «космос». Я не понимала, что означает это слово. Возможно, если бы в образовательном блоке давали чуть больше информации об истории, я не считала бы сейчас эти журналы чем-то невообразимым.

— Перекусить хочешь?

От этого вопроса я вздрогнула и осмотрелась. Гера стоял в дверном проеме. В комнатах уже был включен свет. Я так увлеклась стопкой журналов, что ничего не замечала.

— Да, хотелось бы, — ответила я и прошла в пищевой отсек.

— В этих зданиях очень маленькие пищевые отсеки, — заметила я вслух, усаживаясь за стол, где уже стояла кружка с желтоватым напитком.

— Бррр, — возмутился Гера, — это кухня, а не пищевой отсек. Кух-ня!

Он хохотнул, взял такую же кружку с тумбочки и сел напротив меня.

— Извини, я не знаю правильных наименований. В наших жилых блоках место, где едят, вернее, где ели раньше, пока не внесли поправку питаться только на территории фабрики, называют пищевыми отсеками.

— И это ужасно, — сочувственно отметил Гера, — потому что в пищевых отсеках потребляют пищу, а на кухне кушают, готовят вкусную еду и пьют вкусный чай.

Паренек приподнял кружку и звучно отпил из нее.

— Угощайся.

Напиток оказался странным. Сначала непривычно, а потом достаточно вкусно. Вкусно! Я даже и не представляла, что когда-нибудь употреблю это слово.

— Что это?

— Мята. Настоящий чай я при нашем климате вырастить не могу, а вот мяту и мелису пожалуйста.

— Климате? — зацепилась я за еще одно непонятное слово.

Гера сощурил глаза и молча уставился на меня.

— Я, конечно, в курсе, что с образованием у вас плохонько, но чтоб настолько.

Мне стало стыдно.

— У меня не было времени на обучение, мама и папа рано умерли и мне пришлось…

— … идти на фабрику и работать в поте лица на благо окружающих. — Закончил за меня фразу Гера.

— Знаешь, — начал он, — я таких, как ты, достаточно часто вижу. Да, если на чистоту, вы все одинаковые. Нихрена не знаете о собственной истории, культуре, читаете еле-еле, зато гордитесь своими лазерными ножами и чудесной фабрикой.

— Я не горжусь, — сухо ответила я.

— Не обижайся. Хочешь еще мяты?

Я кивнула, и Гера снова наполнил мою кружку почти до самых краев мятным напитком.

— Просто злость берет, когда вижу, как вы изображаете из себя мучеников, сражающихся с болезнью, и при этом, словно стадо, каждый день послушно идете на свою скотобойню. Это я про фабрику, если ты не поняла.

Я кивнула. Гера полностью прав, и мне нечего ему ответить.

— Так почему ты убежала? В историю с тем, что тебе все надоело, я не верю. Вы слишком запуганы и забиты, чтобы просто так взять и сбежать.

Он замолчал. Я смотрела в кружку и думала, как лучше поступить. Наконец, я ответила:

— Я донатор.

Гера поперхнулся чаем. Его глаза испуганно вперились в меня. Побледневшими губами он произнес:

— Так, сейчас ты встаешь из-за стола и немедленно сваливаешь из моего дома. Немедленно!

Почти сразу же я заплакала от бессилия и вцепилась в стол так сильно, что заломило пальцы.

— Пожалуйста, не прогоняй! Это просто чудо, что я кого-то нашла за территорией! Если ты меня прогонишь, я умру там от голода. Пожалуйста!

— Нет, — Гера мотал головой. — Уходи сейчас же!

— Я буду помогать! Все, что захочешь. Я буду чистить твою дурацкую картошку, — я просто не знала, как его убедить, и мысль о том, что Гера не любит чистить картошку сама собой всплыла в голове.

Услышав мою последнюю фразу, Гера вдруг засмеялся. Я не знала, как на это реагировать.

— Чистить картошку, вот это да, — смеялся парень. Потом он снова стал серьезным.

— Меня ликвидируют, когда тебя найдут, — уже спокойно произнес Гера, — а ты тут картошку предлагаешь почистить.

— Я возьму вину на себя. Обещаю! Скажу, что сама ворвалась к тебе и, что… что я… — я не знала, что еще можно придумать.

— Думаешь, они поверят тебе? Тем более, я тут живу не по Уставу. Одно то, что мы с тобой находимся за пределами анклава, уже делает нас правонарушителями, которых без разговоров надо ликвидировать.

Гера серьезно смотрел на меня, скрестив руки на груди.

— Ну и что будем делать? — спросил он после некоторого молчания.

— Я не знаю. Мне очень страшно, я не вернусь к ним.

— Давно ты сбежала?

— Вчера, перед началом вечерней смены. Меня сосканировали и выявили антитела. Потом я запаниковала и вот теперь сижу здесь. Да, я дурочка, я зачем-то устроила себе проблемы, если бы можно было вернуться во вчерашний день, я бы, может, и не убежала, а теперь страшно…

Гера оглядел ткань на окнах.

— Подожди, — сказал он и вышел из кухни. Через пару минут Гера вернулся.

— Вроде бы шторы закрыты плотно, — пояснил он и снова сел за стол.

— Как тебе удалось уйти с фабрики, если они уже получили данные о твоих антителах?

— Я вытащила чип из руки, прошла с ним через входную рамку и выкинула его сразу после этого.

Гера опять пробежал взглядом по моим рукам, но не стал просить, чтобы я показала ему шрам. Он долго что-то обдумывал и молчал. Потом спокойно стал рассказывать о своих планах:

— Так, значит, поступим следующим образом. Завтра мне нужно сдать заказ по ремонту одной штуки человеку в анклаве. Я попробую разведать обстановку и выяснить, насколько ты их переполошила. Если я не вернусь, считай, что эту жилплощадь я тебе дарю, можешь, есть картошку. Конечно, если научишься ее чистить и готовить.

Я с ужасом смотрела на Геру.

— Что значит «не вернусь»? — прошептала я.

Гера засмеялся.

— Успокойся! Это у меня юмор такой. Если в анклаве усилили наблюдение, я даже не пойду туда, так что мне ничего не грозит.

— А как ты узнаешь, усилили или нет?

Гера хлопнул себя по коленям.

— А на этом мы с тобой заканчиваем беседу и расходимся по комнатам. Скоро окончательно стемнеет, надо поубавить свет, и все-таки отдохнуть. Завтра я уйду рано. Не пугайся, когда проснешься.

Зря он меня успокаивал. Теперь больше всего на свете я боялась снова остаться одной.

Прошло часа четыре, за которые я перелистала все Герины журналы, пересмотрела картинки во всех старых книгах, но так и не смогла полностью отвлечься от дурных мыслей. С выключенным светом и плотно зашторенными окнами в комнате было очень темно. Под лоскутное одеяло я забилась с головой и всю ночь боялась поменять положение тела. Мне казалось, что мое шуршание может услышать кто-нибудь за пределами этого жилого блока. И тогда они сразу придут за мной. А что будет дальше — мне просто не хотелось думать. Полночи я всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть очертания мебели. Гера спал там, где лежали старые журналы. Одно то, что рядом, за тонкой стенкой находился еще один человек, очень радовало меня. Я долго думала о том, как Гера здесь живет совсем один. Что за заказ он делал, откуда у него электричество, где берет воду, как он вообще справляется со всем этим бытом без чьей-либо помощи… Уже под утро, от усталости и изматывающего страха, я все-таки заснула. Когда проснулась, Геры не было ни в комнатах, ни на кухне. Как и обещал, он ушел в анклав. За маленькой дверкой дребезжащего рефрижератора я нашла остатки вчерашнего обеда и разогрела их в аппарате, который Гера назвал микроволновкой. Мятного напитка я выпила, наверное, кружки три — так сильно он мне понравился. Мысли мои были далеко, на автопилоте я помыла посуду водой из металлического бака и пошла слоняться по трем маленьким комнаткам. Я снова вернулась к письменному столу, заваленному старой прессой. Пошвырявшись в стопках, я нашла журналы с красивыми женщинами на обложках. Все они мило улыбались и выглядели очень привлекательно. Внутри, почти на каждой третей странице можно было найти других привлекательных женщин в очень ярких нарядах. Их одежда просто поразила меня! Она была очень разнообразной и совсем не походила на то, что сейчас носили мы. В наше время женщину отличить от мужчины по одежде было практически невозможно. Каждому, вне зависимости от пола, на фабрике выдавался стандартный набор: две пары одинаковых штанов из плотного хлопка, куртка на холодное время года, пара кофт с длинными и пара с короткими рукавами на теплый сезон. Фасон одежды был одинаковы для всех, можно было выбрать разве что цвет. По мере того, как одежда изнашивалась, или если, к примеру, ребенок вырастал из нее, на фабрике всегда можно было получить замену без какого-либо ограничения по количеству. Многие донашивали вещи за своими родителями. Если на человеке было что-то нефабричное, то в ста процентах случаев, раньше оно принадлежало близкому родственнику. Мой джемпер раньше носила мама. Это была обычная темно-красная кофта с высоким горлом, связанная из какой-то синтетической нити. Но тем не менее, именно эта вещь была самым главным предметом гардероба. К нефабричной одежде на фабрике относились лояльно. И многие были искренне благодарны за эту возможность всегда держать при себе нечто дорогое.

Женщины в журналах выглядели намного лучше, чем все те, кто окружал меня на протяжении этих двадцати лет. Улыбки, здоровый цвет лица, отличные волосы, белые зубы… У нас на фабрике так выглядели только представители высшего фармпресонала и управленцы. Но даже им было далеко до этих красавиц в плане одежды. К сожалению, я не смогла ничего прочитать в этих журналах. Каждый раз, переворачивая страницу, я засматривалась на иллюстрации, и текст становился абсолютно неважен.

Так прошло очень много времени. Звук открывающийся двери привел меня в сознание. И если честно, чуть не подвел к инфаркту.

— Лина, ты здесь? — это был голос Геры. Я выбежала в коридор и увидела там его. За спиной у него был рюкзак с чем-то очень тяжелым.

— Ну что там, в анклаве? — спросила я. Гера сжал губы, снял рюкзак и поставил его на пол. Он присел на небольшую лавочку у стены и завис, глядя в одну точку.

— Как я и думал, ничего хорошего.

— Тебя долго не было, но ты все-таки вернулся. Значит, там не очень все суетятся, да?

Гера серьезно посмотрел на меня.

— Здравкомитет будет здесь примерно к вечеру.

После этих слов я отчетливо услышала, как мое сердце резко застучало в ушах.

— Откуда ты знаешь?

— Ты не представляешь, что творится в анклаве. Для обычного гражданина вся суета незаметна, но я-то вижу явные изменения. Камеры переведены в режимы повышенного слежения. Я не смог и двух домов пройти, пришлось возвращаться окольными путями. Я сделал огромный крюк, потому что одна из мобильных бригад уже за забором и медленно движется в нашу сторону. Они сканируют каждый дом тепловизором.

— Они меня ищут, да? — тихо спросила я.

— Нет! Марка Твена! — Гера взмахнул руками.

— Кого?

— Тебя, конечно, зачем ты глупые вопросы задаешь! Блин, из-за всего этого я теперь не сдам заказ и не получу за него воду! — Гера пнул рюкзак ногой.

— Ох, прости меня, прошу, я немедленно ухожу, прямо сейчас! — я решила взять себя в руки.

— И куда ты пойдешь? — зло хохотнул Гера, вытряхивая из рюкзака железки.

— Видимо, надо сдаться, иначе, без помощи, я все равно не смогу долго находиться вне территории… Но тебя я больше не потревожу! Обещаю! Прости, что так вышло.

Гера стал складывать в рюкзак какие-то предметы, потом он открыл один из шкафов на кухне и принялся бросать в него круглые металлические банки с цветными этикетками.

— Набери в эти бутылки воды из бака, — он показал мне на ряд пустых пластиковых бутылок.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Собираю вещи, разве не видно? Мне теперь тоже нельзя здесь оставаться, — рявкнул Гера и добавил что-то сквозь плотно сжатые зубы.

— Набери воды! — громче крикнул он.

Я стояла в коридоре и смотрела на метания Геры, но не могла пошевелиться. Они обязательно поймают меня. Как вообще я могла надеяться на что-то другое? Почему я сбежала? Зачем я испортила жизнь этому пареньку?

Гера схватил меня за руку.

— Слушай, — начал он, старательно сохраняя ровный тон, — мы пойдем вместе, не бойся. К ним идти тебе точно не надо, отец в свое время рассказывал, что они делают с донаторами. Мы сейчас спокойно соберем нужные нам вещи и уйдем в противоположную от анклава сторону. Там нам помогут. Понимаешь меня?

Гера смотрел мне в глаза и продолжал крепко сжимать мою руку своим тонкими пальцами.

— Может, мне лучше вернуться? Ты уйдешь один…

— Нет. Как было уже не будет, и теперь я тебя не брошу. Ты веришь мне?

Почему-то я верила Гере. Я кивнула.

— Набери воды, — снова, но уже тихо попросил он.

*

Мы шли больше двух часов. Гера выдал мне более вместительный, чем найденная мной сумка, рюкзак. Туда я переложила ножницы, скотч, веревку и с разрешения Геры, взяла пару понравившихся журналов. Плюс к этому он нагрузил меня несколькими бутылками воды. Сам он понес, не только воду, но и основной запас нашей еды. На протяжении всего пути Гера сжимал то в одной, то в другой руке старый смартфон, экран которого был немного треснут. Я видела такие штуки у некоторых соседей. В нашей семье ничего подобного не было. Последнюю стоящую вещь — электронный планшет для чтения книг — отец однажды поменял на что-то съестное и жутко калорийное. С тех пор техникой я не интересовалась. Но смартфон и то, как Гера странно на него иногда поглядывал, привлекли мое внимание. Я не решалась задавать вопросы, и ждала, когда Гера сам решит рассказать мне подробности нашего путешествия.

На закате мы зашли в один из заброшенных домов. Гера плотно закрыл окно комнаты, взятой для этих целей черной материей, и затем завел динамофонарь. Света вполне хватало, и при этом можно было не переживать, что кто-то снаружи заметит его, даже если штора чуть отойдет от оконной рамы. Гера достал из рюкзака пару металлических цилиндров. Обычным ножом он вскрыл их верхушки, и комната заполнилась запахом еды.

— Гречка с тушенкой, ешь, — Гера передал мне одну из этих круглых банок и предусмотрительно взятую ложку.

Я смотрела в банку на коричневую субстанцию. Забавно, но по виду она напоминала наше синтетическое блюдо под названием «Питательный состав на завтрак». Вкус оказался другим. Я не преувеличу, если назову его волшебным.

— Что это? — все-таки спросила я, уничтожив половину банки и продолжая активно жевать предложенное угощение.

— Консервы. Правда срок годности у них вышел лет тридцать назад…

После этих слов гречка застряла у меня в горле. Давясь и кашляя, я все-таки проглотила ее.

— Да ладно тебе, — поморщился Гера. — Срок годности — это всего лишь рекомендация производителя! Продукт же не испортился! Вкус хороший, банка не вздутая, значит, все отлично.

Консервы я, конечно, доела, но потом еще долго отгоняла от себя мысли про возможное отравление. После ужина Гера стал укладываться спать. Вдруг загорелся светом и прожужжал его разбитый смартфон. Он схватил устройство и вглядывался в него пару минут.

— Все хорошо, — сказал Гера и посмотрел на меня, — все хорошо, нас уже ждут.

— Кто? И где?

Гера сделал вид, что не услышал моих вопросов.

— Расскажи, пожалуйста, а то я чувствую себя овцой, которая безвольно следует за человеком.

— А каждый день приходя на фабрику ты себя так не чувствовала?

— Прекрати! У нас нет другого выбора!

— Выбор есть всегда. Страдание — дело добровольное, а вы его возводите в культ.

— Мы не страдаем, мы боремся…

— Это тебя на тренингах такому научили?

Тут я возмутилась по-настоящему.

— Откуда ты так много знаешь про нашу жизнь, если живешь один за территорией анклава?!

— Нет у вас никакой жизни, — ехидно улыбнулся Гера и приподнялся со своего импровизированного спального места, сделанного из положенного на пол покрывала. Мне он вручил то самое лоскутное одеяло, которое оберегало мой сон в его жилом блоке, вернее, в квартире.

— Нет, жизни, говорю. Одно сплошное расписание.

— Ты просто не понимаешь, — мне не хотелось спорить с тем, кто, видимо, не очень хорошо представлял условия жизни больных и здоровых среди больных.

— Ну конечно, — с ехидством произнес Гера, — как мне вас, святых мучеников, понять…

Он демонстративно отвернулся к стене и повыше натянул покрывало на голову. Я тоже легла спать. Через пару минут я потянулась к фонарю, чтобы выключить его, и в этот момент Гера повернулся обратно.

— Ты правда веришь, что вы там на фабрике трудитесь ради светлой и благой миссии по спасению рода людского?

— Нет, — честно ответила я.

Гера приподнялся на локтях.

— А мама у меня верила. До последнего ходила на работу, а когда уже не могла, то практически ползла туда. С фабрики ее в крематорий в итоге и повезли.

— Если твоя мама была сотрудником фабрики, как ты оказался за территорией?

— Мама сотрудником была, а вот отец им не был. Он ушел и взял меня с собой. Мы нашли квартиру в более или менее приличном состоянии и обосновались в ней вдвоем. Отец натаскал различных книг из других домов и учил меня по ним. Поэтому, в отличие от некоторых, я хорошо представляю историю нашего отечества и могу сделать кое-какие прогнозы по его развитию.

— Что такое «отечество»?

Гера цокнул языком.

— Что и требовалось доказать. Знаешь почему я вас не люблю? — Гера сел. — Нет, не так, извини! Пойми, у меня лично к тебе неприязни нет, а вот к той системе, которая воспитывает таких, как ты, я отношусь крайне негативно. Вы не знаете собственной истории, у вас нет понятий о культуре, да и культуры уже никакой не осталось. Вы не люди, вы тела, которых подкармливают синтетическими продуктами, чтобы они сразу не сдохли, а успели потрудиться на благо высшего менеджмента анклава и Государства в целом. Вас не хотят спасти, вами пользуются.

— Это тебе отец внушил за годы отшельничества?

Гера улыбнулся.

— «Отшельничество» — какое длинное слово, целых пять слогов!

— Прекрати намекать на мою тупость! Может, я и не столько книг прочла, как ты, может, я и не очень хорошо представляю, в каком мире живу, но это не дает тебе права меня унижать!

Пожалуй, впервые за время наших немногочисленных диалогов Гера прикусил язык. В тусклом свете фонаря мне даже показалось, что он покраснел. Я решила немного смягчить обстановку, чтобы он все-таки рассказал мне о своем плане моего спасения.

— Ладно, расслабься, я не сильно обижаюсь.

— Я и не напрягался, — спокойно ответил Гера и снова отвернулся к стене.

— Куда мы идем? Я хочу знать.

— Мы идем к другим отшельникам, — ответил Гера в стену.

— Ты же говорил, что живешь здесь один.

Паренек развернулся, но на этот раз не стал вылезать из-под одеяла. Я видела только его серые глаза и белесые клочки волос на голове.

— В моей квартире я был один, пока ты не пришла. А в старом городе нас не то, чтобы много, но вполне прилично.

— Старый город? Это где?

— Это здесь. Все, что не входит в ваше понятие «территория жилого и рабочего анклава». Мы живем на больших расстояниях друг от друга, лишний раз стараемся не встречаться, только в очень крайних случаях. Знаешь ли, скопление людей проще вычислить, чем каждого по отдельности, поэтому главное правило жизни на неуставной территории — не подходить близко к другим отшельникам и не привлекать внимание комитета безопасности.

— Но вы же как-то общаетесь?

— Да, отец в свое время наладил контакт с некоторыми людьми. Он боялся, что, если я когда-нибудь останусь совсем один, мне может понадобиться помощь, поэтому и вышел с предложением создать такой своеобразный клуб взаимовыручки. На это согласились всего несколько человек, хотя в старом городе сейчас обитают достаточно много людей. Так вот, всего нас шестеро, мы знаем номера смартфонов друг друга и в случае чего, обращаемся за помощью к тому, кто находится максимально близко. Сегодня я воспользовался этой возможностью в первый раз.

— То есть ты никогда не видел этих людей прежде?

— Нет, но отец обещал, что в случае опасности или нужды им можно довериться.

— Куда мы идем.

— Туда, где нас уже ждут. Спи.

Гера выключил фонарь, и вокруг меня сгустилась чернота. Спала я плохо. Просыпалась от любого шороха, вздрагивала и потом долго слушала, как сердце бьется о ребра. Утром мы немного перекусили, съели по еще одной банке мясных консервов и пошли дальше. Погода становилась все лучше. Мне уже было очень душно в плотных рабочих штанах и колючем от пота шерстяном свитере. Гера заметил мои мучения и предложил надеть футболку с длинным рукавом, которую тут же достал из рюкзака. Я сразу согласилась. В ближайшем доме я переоделась, набросила свитер на плечи, и мы пошли дальше. Футболка оказалась мне почти впору. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Герой оба были слегка хиловаты для своих лет и со стороны выглядели почти одинаково. Разве что лицом я была больше похожа на его старшую сестру.

На протяжении всего пути нас окружало лихорадочное нагромождение зданий. То встречался клочок с огромными высотками, протыкающими небо своими верхушками, то рядом с ними торчали обрубки длинных, словно гигантские железнодорожные составы, девятиэтажек. Пару раз я обратила внимание на совсем низкие постройки, насчитывающие всего три этажа. Двери общих входов по большей части были открыты, некоторые окна разбиты, рядом с домами валялись остатки мебели и разрушенные временем и непогодой предметы гардероба и интерьера. Благодаря щедрости майского солнца везде тянулась вверх зеленая, сочная трава с вкраплениями желтых цветочков. В анклаве клочок травы увидишь нечасто, там все забетонировано, и каждая дорожка и тропинка ежедневно моются специальным мыльным раствором, чтобы не допустить распространения инфекции. Наверное, именно поэтому, из-за моей привычки видеть под ногами серый бетон, зеленая трава немного пугала меня. Совершенно неизвестно, что может в ней прятаться.

— Тебе ничего не кажется странным? — вдруг спросила Гера.

— Ты о чем? — испугалась я.

— Нет, не волнуйся. Просто интересно, заметила ты или нет.

— Что я должна была заметить?

— Нет птиц. Здесь нет ни одной птицы. Ни бездомных кошек, ни собак, никого.

— А они должны быть? У нас в анклаве за всю свою жизнь я не видела никакой живности. Родители, конечно, мне рассказывали, что раньше у многих были домашние животные, но потом их запретил здравкомитет из-за возможности переноса всякой заразы.

— Ага, я об этом законе в курсе. У нас одно время жила ворона. Птица такая, серая с черными крыльями, достаточно крупная. Ну как жила… Скорее, часто заглядывала в гости. Мы прикармливали ее консервами. От овощей она воротила клюв. А потом куда-то пропала, как и все другие. Странно. Я пока не понял, куда они все делись.

— Ликвидировали?

— Вряд ли. Слишком затратно для здравкомитета тратить силы на каких-то птиц. Но, может, я и ошибаюсь.

Некоторое время мы опять шли молча.

— Долго еще идти?

— Судя по навигатору, километров семь. Считай, к вечеру точно будем на месте.

Через некоторое время я решила опять поговорить. Все-таки вглядываться в траву и ждать, что оттуда кто-нибудь выпрыгнет или выбежит, мне надоело, надо было отвлечься.

— Почему вы с отцом поселились так близко к анклаву. Из окон вашего жилья даже купол фабрики виден.

— Папа надеялся, что мама решит быть с нами. Он ждал ее постоянно. И потом, когда понял, что здоровье его подводит, сам пошел в анклав и сдался как отшельник. Не хотел быть мне обузой. Его сразу ликвидировали без всякого суда. Вот такое клевое у вас правительство.

— Они просто хотят, чтобы все соблюдали дисциплину. Возможно, подумали, что твой отец мог занести инфекцию в анклав…

— Вот ты сама от них сбежала, а все равно их защищаешь! Удивительно, как так может быть.

— Я всего лишь пытаюсь объяснить тебе их мотивы. Никого я не защищаю.

Солнце начало двигаться к горизонту. Я надела свитер на футболку, чтобы не замерзнуть после заката. Гера тоже утеплился — достал из рюкзака тонкую курточку на молнии и быстро натянул ее на себя.

— Слушай, ты вчера что-то там упомянул про донаторов. Кажется, твой отец рассказывал, что с ними делают, — вспомнила я.

— Да. Он говорил мне, что их ликвидируют.

Я поежилась и засунула руки в карманы штанов, перед этим поправив лямки рюкзака на плечах.

— Да нет, — засомневалась я, хотя в душе боялась, что это действительно так. — Донаторов же можно изучить и с помощью антител понять принцип борьбы с болезнью.

— Я тебе еще раз повторяю. Никто не собирается вас спасать. Если все станут здоровыми, кому тогда продавать лекарства? Чем тогда станет заниматься здравкомитет? Поэтому донаторов ликвидируют. Чтобы никто не мог использовать их биоматериал для лечения людей. И именно поэтому нужны частые медицинские осмотры на предприятии — выявить донатора быстрее, чем он сам догадается о своих чудесных свойствах.

Я молчала. Мысли Геры были вполне логичными, но я сомневалась, что это именно его мысли. Возможно, так говорил его обиженный на всю государственную систему отец. Не верилось мне, что шестнадцатилетний паренек мог своим умом дойти до таких необоснованных обвинений.