Там, за Евроуралом...

Интервью Сибирского общества любителей фантастики региональной прессе* (вместо «Предисловия»)

В истории так неоднократно случается, что запретное становится разрешенным, а то абсолютное зло, которым бабушки пугают своих внуков, неожиданно оказывается не таким уж и злом, а скорее исторической неприятностью. Сегодня мы решили пообщаться с двумя участниками Сибирского общества любителей научной фантастики Михаилом Пименовым и Тарасом Грицько, которые на свои собственные средства перевели роман внучатого племянника Йозефа Геббельса «Там, за Евроуралом…»

Мы хотели узнать, чем роман так приглянулся российским любителям фантастики и почему его стоит читать нашим соотечественникам.

Корреспондент: Михаил, Тарас, как вам пришла в голову идея перевести роман одного из потомков, хоть и непрямых, главного идеолога Третьего Рейха?

Михаил Пименов: Когда наш друг Лена Рудакова, уехала на пмж в Германию, она писала нам, рассказывала чем живет Европа, какие тут новые тренды. И, поскольку она большой любитель фантастики, присылала нам сканы книг, которые ей попадались.

Когда она прислала нам последние главы романа «Там, за Евроуралом…», я сказал: «Хочу это прочитать!». Меня тогда даже не волновало, кто автор. Я потом только сообразил, что он имеет какое-то отношение к этому ужасному и человеконенавистническому режиму… предок его имел… Для меня это просто очень качественная фантастика, в которой перекликается футурология, психологизм и реалистичная политика.

Тарас Грицько: А я считаю, что дети за отца не отвечают. Тем более внуки за деда. Если мы будем обвинять потомков в ошибках предков, то и меня и вас, и вот Мишу можно осудить. Меня за гетмана Скоропадского в роду, Мишу за то, что его предки служили у Власова. Уверен, и вас можно в чем-нибудь таком обвинить. Тогда какой в этом смысл?

Для нас это хорошее и интересное произведение, одно из немногих, где иностранец переживает за судьбу России. Это роман, написанный не просто немцем, а европейцем, человеком широких геополитических взглядов. Это важно, а не кто какую каинову печать несет. В этом-то плане у нас у всех тавро на разных местах понаставлено.

Корр.: Одно дело прочитать, но совсем другое — перевести и издать. Как вы к этому пришли?

Михаил П.: Когда я показал сканы нашим ребятам в обществе, они восприняли эту идею без энтузиазма. Я сказал им три вещи. Во-первых, мужик пишет про Россию. Много ли вы знаете литературных произведений западных авторов, где русские не изображены гибридами рептилоидов с медведями, пьющими водку и закусывающими валенком и грифом от балалайки? Одного этого достаточно чтобы произведение увидело свет на русском языке. Тем более что оно про судьбу нашей малой родины — Новосибирск. Что дважды значимо для всех нас. Во-вторых, если он победил в Баварском конкурсе научной фантастики, то это что-то значит. Тем более с русской темой. Все русское на западе это минус два балла по пятибальной шкале. То есть надо получить семь баллов из пяти, чтобы победить. Ну и в-третьих, весь российский рынок фантастики это какая-то адовая околесица типа «Приключений казака в раю». На этом рынке барахла просто необходимо заявить серьезную книгу. Изголодавшиеся по качественным произведениям читатели будут благодарны.

Тарас Г.: Да, в тот вечер мне Миша сказал: «Хочешь стать главным редактором?». Я сказал, что нет. Мне это не интересно. Но после этого ко мне начали подходить наши друзья и спрашивать, правда ли я буду редактором книги…

Михаил П.: Я их специально подсылал! (смеется)

Тарас Г.: Ну вот в какой-то момент мне пришлось согласиться, так как я увидел интерес в глазах. Да и к тому же наше Сибирское общество научной фантастики могло действительно что-то совместно сделать, а не просто обсуждать по вечерам новинки рынка. Так что я согласился, при условии, что Миша станет руководителем группы переводчиков. Мне кажется, мы достойно справились с этой задачей.

Корр.: Вы общались с самим Конрадом Геббельсом?

Михаил П.: Конечно. Мы честно купили у него права за один евро! Он оказался очень отзывчивым парнем. Сказал, что в других странах он бы заломил цену на имущественные права, но нам — за один еврик отдал. Особенно был рад узнать, что мы не издательство, а просто кучка энтузиастов из России.

Тарас Г.: В основном с ним общался я — по скайпу. Он совершенно не похож на тех злодеев, что стояли у истоков нацизма. Очень веселый и общительный, любит баварские сосиски и Достоевского. К своему родству с Йозефом Геббельсом относится с грустной иронией. Приглашал нас к себе в Нюрнберг в гости. Лена к нему ездила, кстати. Они очень подружились.

Корр.: Он не говорил, как ему пришла в голову идея написать о русских?

Тарас Г.: Говорит, что его впечатлило возвращение Крыма. Мол, когда услышал о референдуме, сидел как прикованный и остро ощущал, как Россия возвращается на мировую арену. Если верить его словам, в тот же день он сел писать роман, без плана, без всего. И уже через месяц книга была готова.

Он бывал в России в 1992 году, причем у нас, в Сибири. Летал на Байкал. Говорит, что его так впечатлила Россия, что он с тех пор испытывает к ней высокие и возвышенные чувства. Признавался, что если что-то и победит глобальную экономическую систему, то только природная духовность русского народа и русской природы. Я был на Байкале. У меня тоже подобные чувства там возникли (смеется).

Корр.: Так о чем же его роман?

Михаил П.: Это потрясающая история о том, как в мире, состоящем из одной огромной Америки, ютится маленькое сибирское государство. И в этом маленьком сибирском государстве живут неравнодушные люди, которые любят, боятся, но готовы сражаться до последней капли крови за свою свободу, за свое бытие, за свой образ жизни.

Это как зеркальное отражение популярных ныне американских антиутопий. В антиутопиях Голливуда герой бежит из реальности, в которой ему стало слишком душно. Здесь же люди бьются насмерть чтобы эта духота не поглотила их окончательно. Пустыни, брошенные города — все это фон подступающей духоты, которую герои произведения пытаются преодолеть.

Тарас Г.: Суть произведения в том, что наступил фукуямовский конец истории. И в этом мире еще остались небольшие полусуверенные государства, которые борются за существование. И Россия в их числе. Ужалась до размеров Новосибирской республики, затаилась и ждет своего часа. И вот в ней, как и в нашей «большой России» также есть партия будущего, которая еще лелеет надежды на восстановление былого величия, и есть партия настоящего, которой ничего не надо — лишь бы был стабилизец и духовнота. Как и сейчас в нашей стране. И они сражаются между собой за то, каким будет курс страны ближайшие годы.

В этом плане ситуация крайне точно напоминает ощущения после СССР. Первое допутинское десятилетие точно. Герой начинает свой путь с самых социальных низов и со временем становится культовой фигурой в антиглобализме. Показано становление этого человека. Некого среднего между россиянином, который своей половиной жизни находится по ту сторону железного занавеса, и восточногерманцем, который в своем бытие как бы лежит поперек берлинской стены.

Вот что хотел Михаил сказать.

Михаил П.: Точно. Ну вот поэтому ты и редактор! (Оба смеются).

Корр.: А вы бы как описали это произведение? Националистическое? Патриотическое? Антиглобалистское?

Тарас Г.: Я бы так не сказал. Тут проблема в том, что это политические теории сегодняшнего дня, а там в будущем уже другие теории политических учений. Автор использует, конечно, нашу терминологию, но совершенно очевидно, что ни действия героев, ни их оценки Политического не укладываются в нее.

Михаил П.: Я бы сказал так. Геббельс пытается выйти за границы дискурса о национализме и патриотизме. Для него Новосибирская республика — это не классическое национальное государство. Это государство — опорная база. Место, где наиболее интенсивно человек чувствует свою связь с землей. Причем он ее не возделывает. Там единственный фермер коноплю выращивает. Но и это истинно теллурократический акт. Даже если ты растишь коноплю для калифорнийских планокуров, но на своей земле, столбя ее каждым ростком, каждым зерном.

Роман вообще лишен всякого назидания в этом вопросе, да и всего этого современного балаганного патриотизма. Но все равно главный герой не дает забыть о том, что не высказано, что зашифровано между кибернетическими, по сути, концептами «национализм» и «патриотизм». Мертвыми концептами, гезельшафтами.

Знаете, есть у Карла Шмитта концепция партизана. Он ее описывал в своей книге («Теория партизана. Промежуточное замечание по поводу понятия политического» — прим. Ред.). Вот там он на примере известных партизан XX века выводит фигуру, имеющую особую невыраженную, но крайне интенсивную связь со своей землей. И Конрад Геббельс очень точно попадает в эту фигуру, воплощает ее в главном герое Олеге Стряхнине. Так что я бы сказал, что это произведение партизанское. Не националистическое, не патриотическое. Элементы этого там тоже есть, и они очень сильны. Но в первую очередь это все же партизанское произведение

Тарас Г.: Мы его поэтому и продаем методами партизанского маркетинга…

Михаил П.: Точнее не скажешь!

Корр.: Сами-то вы националисты или патриоты?

Михаил П.: Я не привязываю себя к какой-то определенной политической идеологии. Патриотизм, консерватизм, национализм — все это устарело. Я полностью согласен в этом с Геббельсом. Но некоторые взгляды этих великих идеологий двадцатого века мне близки.

А Тарас, как вы уже поняли, сегодня в очень сложном положении, чтобы это обсуждать.

Корр.: Вы говорили, что чтобы победить в европейском конкурсе с русской темой, необходимо набрать семь баллов из пяти. Как вы думаете, так чем же взял Геббельс? Чем так приглянулся жюри?

Михаил П.: Я думаю, только Божьей помощью победил. Понятия не имею как в стране, где на национальном уровне официально запрещается делиться по мужскому и женскому признаку, и где разнузданный либеральный угар, вообще можно с такой темой на что-то претендовать. На какую-то победу.

Тарас Г.: А я вот не соглашусь. Нам кажется часто, что если появляется какая-то мода — мода на идеологию, на философию. На гендерную роль — то непременно все ей безоговорочно увлекутся и будут этому Молоху жертвы приносить. Но это же не так. Если в Берлине гей-парады проходят, это не значит, что больше не существуют добропорядочные немцы-семьянины со своими семейными ценностями, или что они больше не играют никакой роли. Да, то, что в Европе происходит, это для них вызов, но не отмена экзистенциала. Да, они есть! И они весьма сильны в Баварии, стране семейных ценностей. И они также имеют свой голос. Также как мы имеем свой голос в Новосибирске, хотя в Москве творится черт знает что.

Соответственно, и роман Геббельса об этом. Если в Евроурале творится черт знает что, это не значит, что Новосибирская республика не существует! И эта простая установка, как мне кажется, и привела его к победе в конкурсе. Если кто-то пытается навязать тебе мейнстрим, это не значит, что тебя не существует!

Так что в некотором смысле, я уверен, он победил именно потому что есть огромное количество людей, чьего мнения не спросили, когда навязывали свою гей-моду и либерализм. Мы не слышим их голоса, так как он не так выражен в рационально-риторических категориях, как формальные идеологии. Но этот голос возможен в своем предельном потенциале. И иногда в редких случаях он звучит своей оглушительной тишиной. Как та тишина, что висела, когда объявили о победе романа Конрада Геббельса.

Роман, занявший первое место, кстати, был про любовь двух солдат из враждующих армий во время Второй мировой войны, это понятно. Конъюнктура и дань новым европейским ценностям. Это даже победой считать нельзя. Это взятка. Понятно. Но второе место — это роман о другой стране, о других людях, о втором полюсе однополярного мира. Тайном, скрытом полюсе. И это настоящая победа. Для нас это первое место и для миллионов скрытых европейцев старой традиции, людей Европы до 60-х годов. Они никуда не делись и вот таким вот образом оглушительно молчат — протестным голосованием в литературных конкурсах.

Корр.: Ну и последний вопрос. Расскажите о вашем Сибирском обществе любителей научной фантастики. Чем вы занимаетесь? Какие у вас творческие планы?

Михаил П.: Наше общество появилось в 2013 году. Нас всех вместе свел покойный ныне Сергей Ефремов, неравнодушный парень, которому просто надоела пустая бессмысленная жизнь, протекающая между новым айфоном и новым свитером. Он искал какое-то новое качество мечтать: по-настоящему, без сожалений и вопросов.

Как мне рассказывали, у него в жизни начались странные эксперименты. Человек, никогда не бравший в руки книгу, даже по школьной программе, неожиданно увлекся фантастикой и запоем прочел Айзека Азимова и Бредбери. И вот одним из этих экспериментов стало и создание нашего общества.

Меня пригласили уже много позже, после того, как Ефремова сбила машина. Так получилось, что в обществе состояли некоторые из моих друзей, которые пришли туда независимо друг от друга. И на одном из этапов расширения общества и меня тоже затянуло.

Большей частью мы читаем современную научно-фантастическую литературу и делимся своим мнением на ее счет. У нас есть планы, мы их согласуем в единый план. Таким образом каждый читает интересную ему книгу и рассказывает содержание и основные идеи. А такие проекты как

перевод Конрада Геббельса — это нонсенс. Уникальная попытка действительно сделать нечто, чего мы еще не делали как общество. Мне кажется, получилось прекрасно и в плане самой работы, и в плане результата. Не знаю, рискнем ли мы еще кого-нибудь перевести или нет. Возможно, не скоро. Но оно того стоит.

Тарас Г.: Все так. Мы начинали как группа энтузиастов, любящих хорошенько помечтать о завтрашнем дне. У каждого были свои причины. Кто-то из неблагополучной семьи ищет себе отдушину в великих идеях человечества, а кто-то пристрастился к «сай-фаю» с детства. И всех нас объединяет представление о том, что настоящее — это сплошная бесцельная симуляция. Мы забыли куда идем, что делаем и к чему вообще стоит стремиться. И из этой неприятной ситуации надо как-то выбираться. Хотя бы потому что жить в этой симуляции опасно для жизни.

Симуляция — не реальность. Ее базовые настройки могут в любой момент поменяться. Я отлично помню те дни, когда украинцы считались братским народом. Сегодня половина моих друзей уехала на Украину только для того, чтобы убивать «протоукров», и сама концепция «братского народа» считается чуть ли не расистской. В здравом уме такое не придумаешь. Это точно какая-то матрица. И под влиянием настроек этой матрицы меня уже пытались однажды прирезать в баре. Общество спасает меня от этого безумия. Там я могу чувствовать себя не «протоукром», а человеком. И у многих похожие настроения.

Что же касается наших планов, то мы сейчас работаем с малым. Читаем и обсуждаем книги, иногда выступаем на библиотечных площадках. И вот сейчас, спустя пять лет после основания общества, чувствуем, что способны на нечто большее. Совместный перевод книги — это пробный шар нащупать то самое «большее». Думаю, после этого будут новые вершины и новые горизонты, которые с этих вершин открываются. Так что приглашаю в наше общество всех любителей хорошей и качественной научно-фантастической литературы. И если у кого-то есть идеи, котоыре он хотел бы воплотить и искал единомышленников, самое время поделиться этими идеями с нами. Мы поддержим!

* В настоящий момент деятельность СМИ приостановлена в связи с действиями, подпадающими под действие 282 статьи УК РФ.

Роман «Там, за Евроуралом…»

Глава 1. Спектр силы

Крупный для своего вида слепень сел на стол, где еще растекалась лужица пролитого кофе. Серая поверхность стола слишком гладкая, чтобы сдерживать на себе вылитую жидкость. Черная амеба достаточно дорогого напитка расползалась в разные стороны, но преимущественно в ту сторону стола, где край ближе. Слепни этой жидкостью не питаются, поэтому насекомое отползло в сторону, чтобы не смочить крылья.

Резкий удар пришелся слегка правее, чем нужно. Разбрызгав по стенкам кофе, рука отнялась от стола и ударила снова, но только слепня там уже не было. Реакции насекомых куда быстрее, чем реакции человека.

В трескавшемся от утренней прохлады воздухе жужжание крыльев повисло, словно кто-то натянул сети между каменными стенами. Это глубокий колодец, наполненный светом, идущим сверху, высоко сверху. От того места, где должен был начинаться потолок, до самого дна, наверное, метров двенадцать. Каменная кладка времен Второй мировой войны выступала неровными серыми мрачными камнями то тут, то там, но настолько хорошо они подогнаны, что ухватиться не за что. Именно поэтому о побеге не стоило и говорить. Местами выщербленный цемент крошился на пальцах, а в воздухе висела цементная пыль, которая щипала глаза и настойчива не желала ложиться на пол.

В этой клетке диаметром в четыре метра кроме серенького пластмассового столика, принесенного, видимо, из какой-нибудь забегаловки, стоял еще стул, такой же пластмассовый, да небольшая тахта, полная вшей. Таким и было место его пребывания. А еще вечно закрытая дверь из железных прутьев, обитая для прочности листовой сталью. Она, с тех пор как он попал сюда, никогда не открывалась, а еду подавали через маленькое окошко.

Иногда, задрав голову, удавалось разглядеть пролетающих птиц. Они стремились на зимовку далеко, на юг. Сейчас стройными косяками они направлялись туда, за пределы серых стен.

Иногда, когда шел дождь, укрыться было не где. Особенно, если дождь шел прямой, когда стрелы капель падали вертикально, как по струнке, сверху вниз. Если дожди косые — это не так страшно. Стоило только расположиться у отдувной стены, да наблюдать, как капли, впивающиеся в камень стен, аккуратно стекают на пол, путешествуя по трещинам и углублениям между камнями. Тут, у основания стены, они образовывали достаточно большие лужи, не всегда уходящие в отверстия в полу. Шла осень, поэтому дожди лили все чаще и чаще. Все чаще и чаще приходилось мокнуть под ними.

Сейчас один из относительно теплых дней. Солнце никогда не стояло в зените, поэтому его присутствие можно определить только по температуре воздуха, да свету, отбрасываемому на верхнюю часть стен этого колодца. В туманной дымке рассвета, когда влага скопилась в низинах, а дышать неимоверно трудно, это желтое проклятие ощущалось куда живее.

Слепень кружил на одном месте, полностью дезориентированный в пространстве. В жару или в холод все мухи так делают — летают кругами, думая, что летят прямо. Люди, когда идут в темноте, тоже забирают в сторону: природа обладает косоглазием. Ударяясь о стенки, он набирал высоту, жужжа и качаясь, пока не достиг конца стены, пока не улетел умирать. Осень, это время гибели насекомых.

Олег потер отек, выступивший вчера на щеке. Кто знает, может быть, это тот самый слепень укусил его, когда он вчера спал. А может другой, в конце концов, это зона умеренного климата, тут слепней как грязи. Ногтем он попытался расцарапать нарыв, но только до красна натер себе щеку. За последние дни силы его окончательно оставили, он устал, он навсегда потерял свободу. А жизнь состояла из темного прошлого, серых будней и светлого будущего — неизвестно что с ним сейчас, неизвестно, что будет с ним завтра, неизвестно, что было с ним вчера. А пока туман рассеивался, он сидел на полу, не боясь получить простуды, и думал о том, что он сделал не так там, в Здании Муниципалитета. Где облажался? Кто подвел его… И как стоило, не находил ответа на поставленные вопросы, ведь это природа познания — вопросов всегда больше чем ответов…

Кофе перетек через край и уже начал капать на пыльный пол. Каждая капля, обретая на мгновение в воздухе круглую форму, шлепалась на пол, разлетаясь в разные стороны пятнами черных брызг. Удар за ударом совершенствовалось пятно на полу, украшенное радиалиями разлетающихся капель. Звуки шлепков отзвуками поднимались к небу, отражаясь от неровностей стен, замирая где-то высоко-высоко. Там, на высоте третьего этажа, где начиналось небо, они растворялись в утренних звуках пробуждающегося мира.

Олег провел жуткую ночь. Его клонило ко сну, но спать он не мог. Холодная ночь не давала ему сомкнуть глаз, сколько бы он не кутался в тряпки, набросанные на тахте, сколько бы ни мирился с кусающимися вшами, сколько бы ни смыкал глаза. Его каштановые волосы средней длины уже потеряли свой первозданный цвет, став пыльно-серыми, а еще сухими и жесткими как солома. Руки тряслись или от холода, или от стресса, хотя голова оставалась достаточно ясной, и он мог свободно думать. Из одежды на нем лишь каторжная роба, да рваные замшевые ботинки, которые удалось украсть у заключенных из другого корпуса на той неделе. А может, это случилось позавчера? А может, вечность назад? Время потеряло свой прежний смысл. Исчислять его заключенному теперь бессмысленно.

Сверху послышались шаги и быстрые разговоры. Он сразу понял, что идут в его направлении, но сколько именно не смог сориентироваться. Наверное, человека три-четыре. Один из них громко ругался на незнакомом языке, другие шли довольно тихо, редко и коротко отвечая. Лишь когда шаги приблизились, Олег смог разобрать некоторые слова, которые некогда учил в школе. Речь, видимо, шла о сокращении расходов на содержание чего-то или кого-то… но, скорее всего, не его лично. Когда голоса максимально приблизились, в круглом отверстии колодца промелькнула голова. Высоко, поэтому кроме силуэта Олег ничего не смог определить. Только через секунду рядом с ним упал плевок. Здорово, что не попал, хотя бы.

Поднявшись с пола, он попытался согреться, растирая плечи холодными ладонями и попрыгивая на месте. Через пятнадцать минут активных скачков большие бедерные мышцы разогрелись, холод начал отступать. Уставший Олег присел на край тахты. Вскоре он почувствовал возвращение холода и его близкое морозное дыхание. Так было всегда, поэтому он не удивился.

Это тяжелые дни в его жизни. Сколько себя не обманывай, это самые худшие дни. В любой жизненной ситуации был выход, даже тот, который ему не нравился. Были ситуации почище этой, но из них был выход. Сейчас выхода нет. Да, некоторые каторжники говорили, будто можно бежать, но куда бежать? Кругом пустынные брошенные земли, на которых ничего не растет, где земля хранит токсичный яд, испарениями проступающий через потрескавшуюся почву и парящий над равниной. На восток? Туда, где выстроены новые военные базы? На юг, где пустыня, не терпящая живых и мертвых, иссушит твое тело и скормит скорпионам? На север? Бежать некуда.

Здесь и сейчас у него только один ход, только одно решение и только одна цель. Скоро он потеряет чувство свободы. Он знал и ощущал это. Твое желание свободы уходит в камни, просачивается там, куда человеку не пролезть, оно уходит от него, растворяясь в массиве песчаной породы. А ты остаешься, потерявший все на свете, загнанный в угол и привыкший к дверям, камням и решеткам. И ничего тебе не надо, ты не уйдешь отсюда, даже если дверь забудут закрыть, даже когда возле двери небрежно бросят автомат. И он знал, что скоро станет ТАКИМ. Время пройдет, он изменится вместе со временем, а пока этого не произошло, он видел только одно, он знал только одно — выжить любой ценой. И не важно какой.

С момента распределения прошло много времени. Во всяком случае, ему так казалось. Без общения, без контактов с другими людьми он замыкался в своем мире, считал дни, как мог. Палочки на стене давно стерлись, да и что это за счет, если по жесткому камню приходилось выводить палочку в три сантиметра по четыре-пять часов напряженного труда. На первой же неделе палочки превратились в точки, а точки занесло оседающим мусором и пылью. И летоисчисление Олега оборвалось. Он стал жить без времени.

С другой стороны, зачем нужно время? Зачем придумывать себе боль? Люди создали время и научились его отсчитывать с одной единственной целью: определять синхронность действий себя и других, все делают что-то в одно время, все спят в одно и то же время, все едят в одно и то же время. А здесь, в глуши камней, в этой трубе, где само время остановилось, имеет ли смысл его отсчитывать? Исходя из этой сравнительно здравой логики, Олег перестал вгрызаться в камень ногтями или алюминиевой ложкой, выводя палочки и высверливая точки.

Хотя, пожалуй, в его жизни оставалось одно развлечение. Ночами, когда он не мог спать, он видел, как над ним, там, в небе, бегали с маниакальной частотой и угнетающим постоянством огни «Юпитеров». Облака разливались под прямым светом фонарей разными цветами: красным, оранжевым, и дальше по радуге… В эти ночи Олег уже не мог заснуть, только смотрел на огни, играющие в ухабах и холмах небесной ваты: флюоресцирующих перьевых, матовых кучевых, поглощающих штормовых, нереальных эфирных слоистых облаках.

И так изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день…

И этот день тоже многого не обещал. Один из дней, растянутых чередою в вечность, занявший свое место в медленно затухающей жизни Олега. До автоматизма доведенный своим бездельем Олег, слегка опешил, когда на пороге его колодца появился человек. Самый обыкновенный человек. Он не сразу сориентировался, что его естественный ход дня нарушен.

Это событие настолько потрясло Олега, что где-то в глубине своего сознания он «догадался», будто его посетил призрак. Он не сказал посетителю этого, он вообще ничего не сказал. Не с кем было разговаривать, не на чем было тренироваться: он не сразу заговорил. Он замычал, удивляясь новым звукам своего голоса. Чёрт! А ведь он помнил, что говорил когда-то, мозг помнил, а организм уже разучился. Или просто от холода язык примерз к нёбу? Так сильно эти вещи контрастировали, ведь внутренним голосом он размышлял, делился сам с собой планами, обнадеживал себя, когда ему было холодно. Немного пошевелив челюстями, он смог выдавить из себя подобие человеческой речи.

— Здравствуйте…

Посетитель не ответил. Он просто покачал головой, вглядываясь в жалкое подобие из мяса и костей. Никогда, наверное, ему не доводилось видеть таких людей, брошенных в «одиночку» на столь длительный срок. Люди перестают быть людьми.

— Сколько ты тут? — повелительно и вопросительно одновременно спросил гость. Голос его звучал довольно молодо, хотя на вид Олег мог дать ему не менее сорока лет. — Слышишь? Сколько ты тут находишься? Это вопрос был…

— Я не знаю, недели три…

Гость отвернулся в легкой задумчивость, потом вполоборота подсел на стул возле тахты, на которой лежал Олег. Лицо его ничего не выражало, именно поэтому Олег сделал вывод, будто посетитель о чем-то размышляет. Пока тот задумался, у него была возможность разглядеть посетителя. По большому счету, типичный представитель всяких «контор»: темный костюм с таким же однотонным темным галстуком, белая рубашка, очки черные, сложенные в кармашек на груди справа, новые ботинки, не запыленные и тоже ничем не выделявшиеся, тренированные мышцы лица, никогда не выдававшие эмоций или мыслей своего владельца.

— Пять месяцев, двенадцать дней… — ответил, наконец, гость.

И только в этот момент Олег вспомнил его. Да, сомнений не оставалось, но как он изменился. А может, просто его лицо стерлось из памяти. Или его начальники используют всякие облучатели-переключатели, чтобы промывать ему мозги и важное стирать из нейросетей его мозга? Глупая мысль, но сейчас для него все казалось глупым.

— Подполковник Ивин… Александр Ефимович…

— Что, только узнал? Только полковник Ивин… Александр Ефремович!

Олег скривился в улыбке, напрягая онемевшие за ночь мышцы лица. Хоть кто-то посетил его за это время. Пять с половиной месяцев! Кто бы мог подумать? Но на самом деле, для Олега не имело значения пять или пятьдесят пять месяцев. Главное, он жив, хотя для других мертв. Наверное, надзиратель, приносящий ему пищу, давно забыл его имя, а может, вообще никогда не знал.

Опираясь на локти, он поднялся, чтобы получше разглядеть морщины на лице полковника. Да, иссох и похудел его старый знакомый. Нет того румянца, что был полгода назад. Наверное, для спецслужб настали тяжелые времена, а может, просто полковника перевели с оперативной работы на сидячую — геморрой зарабатывать.

— Ты хоть помнишь, за что тебя взяли?

— Нет… наверное, испражнялся в неположенном месте, — съязвил Олег, хотя отлично помнил, за что удостоен такой чести — сидеть в «одиночке».

— Мир изменился… — неожиданно произнес Ивин. — Теперь мы часть большого Целого. Старая добрая Новосибирская республика потеряла независимость две недели назад. Хотя, вроде ничего не изменилось. По крайне мере для меня. А для тебя тем более. Нет больше оплота сопротивления, Земля как никогда едина и неделима. Так что скоро всех твоих людей пересажают. Может, и сюда кого-нибудь забросят, но ты их не увидишь, скорее всего. Дело даже не в том, что ты в «одиночке», просто у новых властей новая политика по отношению к вам всем.

Олег не рассчитывал больше увидеть кого-нибудь из «Черного Корпуса», поэтому пропустил эти слова мимо ушей. Как только Ивин сказал про Объединение, мир потерял оставшиеся краски, люди потеряли лица, почему-то ему расхотелось разговаривать с полковником, хотя так хотелось поговорить с кем-нибудь ВООБЩЕ. Все стало неважным и далеким. А он падал в пропасть, где уже не было дна, как не было потолка у этого колодца: он падал вверх, ощущая тошноту утра. И лишь снова залетевший слепень издавал в тишине звуки слепого полета.

— Пожалуйста, оставьте меня, Александр Ефимович…

— … Ефремович…

Заключенный отвернулся к стене и сжался в комок, пытаясь сохранить оставшееся тепло своего тела. Безысходность. И все, ради чего он безрезультатно боролся, за что отдавали жизни его друзья и приятели, собранное в той операции «Молот и Наковальня» потеряло цену. Не было больше ни его, ни Игоря и Вани, ни Алекса, ни того коноплевода со своей дочерью. Даже мира самого по себе не сохранилось. Оставался только свет, блуждающий в стенах этого колодца.

— Успокойся, — уверенно произнес Ивин. Голос смягчился и больше напоминал успокаивающий бас отца. — У меня для тебя есть особое предложение…

Он достал из внутреннего кармана сиреневый конверт, который во времена Олега использовали для международных посланий. Очевидно, теперь такие конверты повсеместно, даже на родине. С некоторым нескрываемым удивлением заключенный оглядел конверт, который Александр Ефремович не выпускал из рук, и уж тем более не передавал пока Олегу.

Насколько Олег изловчился, сумел прочитать, что письмо адресованное ему. Причем отправитель находился в Москве — когда-то колониальной столице другого государства, враждебного Новосибирской республике. Письмо отправил генерал-майор Джейсон, теперь уже непосредственный начальник Ивина. Справа вверху на фиолетовом штемпеле красовались входящие/исходящие номера и три большие буквы «СГБ» — Служба глобальной безопасности.

Ивин наблюдал за Олегом. Да, того бесспорно заинтересовал конверт, но согласится ли он на новые условия? Что важнее для него? Что возьмет верх: свобода или принципы? Насколько отважным или безрассудным окажется человек, которого Александр Ефремович почти не знал. Небрежным жестом эсгэбэшник протянул конверт заключенному, заключенный взял, но открывать не стал.

— Это что?

— Это тебе…

Медленно Олег поднес конверт к глазам и всмотрелся на неровности бумаги, на ровный почерк и размытую печать «конторы». Большинство информации, нанесенной на штемпель, ни о чем не говорило Олегу, да и не для него она наносилась. Мысленно он пытался проникнуть в конверт, уже строил предположения, что могло храниться в этом чертовом клочке оберточной бумаги, почему именно он, и что генерал хочет ему сказать-предложить-пообещать.

Сверху капнуло. Потом еще, рядом. Третья капля упала на конверт и медленно впиталась в сиреневую бумагу, почти не оставив следа. Дождь. Они так часты в это время года. Чтобы не потерять бумагу, присланную лично ему и так издалека, Олег быстро надорвал краешек конверта и вынул желтый плотный листок, испещренный черными печатными знаками.

Они обещали свободу в обмен на сотрудничество. Они предлагали денег, амнистию и еще черт знает что. Нет, они обещали слишком многое. А взамен… все то, о чем только мог предположить Олег: выдать всех соратников, назвать имена и прозвища, адреса явочных квартир, места расположения тренировочных лагерей, руководство «Черного Корпуса», счета в банках, назвать имена «исполнителей», как они их называли. Олег знал, что ответит полковнику, полковник же находился в более затруднительном положении.

— Нет… это слишком большая цена для такого как я и для таких, как наши люди. Ты меряешь по себе, а я по себе. И у нас в «Черном Корпусе» большая сплоченность, не то, что у вас, стучите себе друг на друга… Если моя жизнь или моя смерть послужит делу — я готов пожертвовать, ведь жертвовать сейчас — все, что я могу, ведь у меня ничего нету. Меня, как только привезли сюда, пытали. И что? И ничего не добились. По ту сторону стены я никому ничем помочь не могу, а вот навредить — запросто. Я лучше сгину тут, чем буду вам помогать…

— Ты сделал выбор?

— Я только и живу через выбор, — произнес тихо Олег. — Только сейчас у меня право на выбор нет. Кажется, ты поймешь меня. И я не компетентен принимать такое решение!

— Не компетентен!?! Это же твоя жизнь!!! — закричал полковник, чувствуя, что все окончательно сорвалось.

— Но принадлежит она не мне…

Скомкав и резко швырнув бумагу с конвертом в ту сторону, куда падали капли косого дождя, Олег отвернулся к стене и съежился. Лицо Ивина изменило выражение с сурового профессионала на старого знакомого, хотя именно этого заключенный не видел. Идти ва-банк уже не имело смысла, поэтому полковник собрался уходить. Или, по крайней мере, сделал вид, что собирается. Олег ощущал спиной все его движения, он чувствовал, как тот встает с пластмассового забегалочного стула, поправляет воротник и уже почти поворачивается. Вот и все, наступали последние минуты, а потом снова одиночество, холод и забвение на долгие годы.

Бумага намокала неохотно. Миллиметр за миллиметром впитывала она жидкость, состоящую из пыли, грязи и дождевой воды. Достаточно плотная, она не сразу поддавалась намоканию, но, впитывая, расправлялась и стелилась на поверхности лужи, как если бы сама по себе была силой поверхностного натяжения. Капли, падающие на такую поверхность, отскакивали как от камней. Буквы, нанесенные струйным принтером не самого лучшего качества, растекались, растворялись в воде, как если бы это не краска, а марганцовка. И, надо отдать должное, они достаточно хорошо окрасили лужу, сделав её непробудно темной, как торфяное болото.

— Понимаешь, — как бы невзначай обронил полковник, — Твоим друзьям нет дела до тебя. Кстати, один из них тебя же и выдал. И Алексу нет до тебя дела, он же отчетливо знал, зачем и на что посылает вас в Здание Муниципалитета. Ты уже ни для кого не существуешь, они использовали тебя и выкинули. Дальше уже живут без тебя. Их не заботит твоя судьба, прекрати играть в мученика! Где ты видел дружбу? Нет в этом мире ни прекрасной любви, ни вечной жизни, ни высшей справедливости! Ты сам это говорил… Ты террорист, друзья твои тоже террористы и организация ваша террористическая!

Олег молчал. И человек из СГБ так и не понял, думает он, сомневается или просто не желает его слушать. Но это последний козырь. И он не прошел. Постояв немного над телом заключенного, полковник плюнул в угол, где размокшая бумага уже разваливалась на части и плавала на поверхности черной лужи. Все кончено. У него оставалось много других дел, причем в этом же месте — в колонии №368. Следовало бы заняться ими, а не тратить время на выяснение невесть чего. Другие его соратники, может быть, будут поразговорчивей. Он повернулся волевым движением и вышел из камеры. А для Олега начались бесконечные дни: пустые, холодные, похожие на могильную тишину.

И так будет изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день… бесконечно, и до конца…

Машина затормозила в сантиметре от капитальной стены складского помещения. Серый седан никому не известной марки «Opel». Человек, сидящий за рулем, вышел не сразу. Сперва открылось окно, потом высунулась рука, выкидывающая куда-то в сторону докуренную до самого фильтра сигарету. Потом водитель дернул за ручку открытия дверей снаружи, как если бы дверь сломана и изнутри не открывалась. Ира, облаченная в камуфляж, неторопливо приблизилась к окурку и тяжелым армейским ботинком вдавила его в пол так, что тот не то что дымить перестал — превратился в плоский блин, куда шире, чем свой первоначальный диаметр.

— Вы же знаете, что у нас курить нельзя! Мы работаем со взрывчатыми веществами! — крикнула она выходящему водителю. — Но я все ровно рада вам, дядя Миша.

Человек лет пятидесяти, уже почти совсем седой, но гордо носивший свой синий костюм-тройку, расплылся в улыбке, свойственной лишь родственникам, причем только мужской их половине, да и годами за сорок. Он поправил галстук и вынул из машины такой же синий дипломат с цифровым замком. Ирина подбежала к нему и повисла на шее.

— Дядя Миша, вы обещали приехать еще на прошлой неделе! Как вам теперь верить?

— А ты все та же маленькая Жанна д’Арк, какую я помню еще с соской во рту. Как там поживает твой отец? Не хондрит? Я ему привез хорошего цейлонского табаку.

— Папа год назад умер…

Глаза человека сразу стали серьезными, улыбка пропала, но кроме этого он не выдал своей глубокой скорби. Он не стал спрашивать, как почил его брат. Хотя, в современных условиях тот мог умереть от чего угодно: от старости, от пули или туберкулеза.

Молча они прошли по складскому ангару, который сейчас пустовал, вышли в узкий коридор, множеством дверей делящийся на многочисленные коморки, в которых обычно собирали взрыватели и прочую электронную чертовщину. Миновав темный коридор, дядя и племянница оказались в довольно просторной комнате, где три механика пытались разобрать на части крылатую ракету метра четыре длиной.