Очерк первый.
Шалом, Америка!
«Люби ближнего своего…»
Я богобоязнен и люблю любить ближнего.
Но что делать, когда он спит?
Он — это жена. Спит, прислонив голову к иллюминатору, без малого уже три часа.
Она спит, а я — хоть убей!
Рейс Тель-Авив — Лос-Анджелес. Пятнадцать часов лёту. Замкнутое пространство. Верх каменеет, низ немеет.
— Спишь? — толкаю жену локтем.
Она кривится.
— Ну ладно, спи.
Отворачиваюсь к соседке — та посапывает, зарывшись в плед.
— Чего хотел? — вдруг доносится до меня недовольный голос супруги.
— Да так, ничего. Если спишь, спи.
— Но что ты хотел?
— Думал, ты не спишь! — поворачиваюсь к жене, невольно задевая соседку.
— Вы хотите выйти? — бормочет та.
— Ты хочешь выйти? — пасую я вопрос жене.
— Нет, я хочу спать!
— Спасибо, мы не хотим.
— Зачем тогда будили? — недовольно бурчит женщина, глубже зарываясь в плед.
— Слушай, а может, всё же сходим разомнёмся? — говорю жене.
— Да иди куда хочешь, — заваливается она на иллюминатор.
— Извините, — вновь поворачиваюсь я к соседке, — но моя жена хочет выйти.
Женщина, раздувая щёки, улиткой ползёт из пледа.
— Слышь, — толкаю благоверную, — эта встаёт, идём уже!
— Кто встаёт?! Куда?
— Да ненормальная эта — настаивает, чтоб мы вышли.
И вот мы напротив туалета. В узеньком перешейке, отделяющем первый класс от экономкласса.
Казалось бы, лёгкая серенькая занавеска, а какая пропасть. По ту сторону дрыхнут упившиеся шампанским богатеи. По эту — плотно упакованные — мы, втоптавшие пиво с омлетом.
— Что не так с этим штурманом? — сокрушённо качаю я головой.
Жена зевает.
— Ты, вообще, видела наш маршрут? Руки б ему за такое оторвать.
— А что не так-то? — давится она вторым зевком.
— Что-что… Да он, кажется, решил нас покатать, вот что! Видишь, — тычу я в экран. — Вот это Ледовитый океан. Если он хочет показать нам белых медведей, то лично я видел их в гробу. Ради этого делать такой крюк?..
Жена зевает в третий раз.
— Ему видне-е…
— Где «виднее»? Кому? Ты же спала, а я следил… Сперва мы летели в Турцию, потом в Одессу, оттуда в Минск, чтоб теперь через Питер, Хельсинки и всю эту Балтику — прямиком в Ледовитый океан… Не знаю, либо его фамилия Чкалов, либо мы спасаем челюскинцев, либо этот самолёт всё время угоняют, причём разные люди.
— Ты уже размялся? — прерывает мои рассуждения вновь зевающая жена. — Поскольку лично я иду спать.
— Подожди!
Пытаюсь ухватить её за локоть, но она выскальзывает и прямиком направляется к сонно клюющей соседке.
Я же на место не тороплюсь. Жду, когда все снова уснут.
Вообще-то я люблю ближних. Но в любви они как минимум должны бодрствовать.
* * *
«Одиннадцать часов, полёт нормальный».
Да нет, какой там! Без дозаправки, без покурить, без протянуть ноги. Хотя последнее как раз запросто…
От нервов и густого аромата слежавшихся тел в два счёта можно запустить себе какой-нибудь тромб или лопнуть аневризму.
Оглядываю пассажиров. Лица словно расплавленные сыры: жёлтые, скользкие, растекаются. Все необычайно раздуты: набрякшие пальцы, распухшие ноги…
Индивидуальность стирается к пятому часу, далее наступает время коллективизма. Все как дома: в носках, в майках, почёсываются, вызывающе зевают, где-то ковыряются, что-то выколупывают. Одним словом, семья.
Променады — два шага туда, три обратно. Чуть качнуло — сел на храпящего. И никаких тебе «извините», «простите», «не соблаговолите» — одни лишь толчки, тычки и красноречивое мычание.
В иллюминаторе иней и острова Королевы Елизаветы.
Гренландия позади, впереди Канада и разрыв пузыря, если не встать.
Соседка снова. Жена опять. Обе спят.
— Ты не голодна? — толкаю жену.
— Где? — хлопает она ресницами.
По её мнению, еда — единственное, ради чего стоит просыпаться.
Разбуженная соседка тоже морщится:
— Что? Уже завтрак?
— Эта ненормальная утверждает, что уже завтрак, — шепчу я жене.
Соседка подслеповато пялится на циферблат, шевелит губами, что-то высчитывая, и наконец разрешается вопросом:
— Или вы опять хотите выйти?
— Слышишь? Эта склочная баба снова нас гонит… Ох и везёт же нам на сумасшедших!
* * *
И кстати, слив в лайнере — просто адский!
Жутко всасывающие звуки порождают мысли о крушении.
Лишь через минуту, когда мой пульс с двухсот сходит до ста шестидесяти, прямо над бачком я различаю надпись: «Не волнуйтесь. Слив шумный!»
— Ты сливала? — спрашиваю жену на выходе.
Та кивает. Руки её заметно дрожат.
— Интересно, куда это всё с таким размахом низвергается?
— Как куда? За борт! — уверенно отвечает она.
И я заглядываю в иллюминатор.
Под нами Канада. Бескрайние поля, бесконечные пастбища… Не хотелось бы мне быть канадским фермером…
* * *
За обедом подают декларацию на ввоз и иммиграционные бланки. Американцы редкие зануды — не только разговаривают, но к тому же ещё и пишут на английском.
Тормошу соседку:
— Простите, что тут написано?
— Это декларация на ввоз и иммиграционные бланки, — объясняет она то, что и без неё известно.
Поворачиваюсь к жене:
— Слушай, она совершенно невменяема.
— Отстань!
— Послушайте, — снова обращаюсь я к невменяемой, — у меня тут жена уже нервничает. Объясните, наконец, что к чему, или я за неё не ручаюсь.
Последующий час мы аккуратно заполняем бланки.
Соседка спрашивает, ввожу ли я фрукты, овощи и большие деньги. Я же, мотая головой, ставлю галочки под её указательный палец.
Приземление, в общем-то, проходит успешно, не считая безуспешной попытки влезть опухшими ногами в тесную обувь. Отчего Америка вынуждена встречать своих гостей со стоптанными задниками.
Аэропорт LAX
Шесть утра. Час до пересменки.
Густым потоком мы сливаемся по обозначенному турникетами руслу. Ступеньки вверх, ступеньки вниз…
Жадно осматриваюсь, набираюсь впечатлений.
Вот что-то ремонтируют. Ржавые леса, грубая штукатурка, дешёвая побелка… Халтура!..
Тут кто-то оцарапал стену. Там перегоревшая лампочка…
И это Америка?!
А вот и таможня. Синие штаны, голубые рубахи.
Афроамериканка, на первый взгляд очень напоминающая негритянку, синими одноразовыми перчатками фасует нас по ячейкам.
Мы послушны и улыбчивы, как проштрафившиеся гейши.
Мексиканские лица в таможенных будках серьёзны, их взгляды придирчивы. Похоже, «а кукарачу» нам тут петь не собираются.
Пропетляв длинными змеевиками, вытягиваемся шеренгой, и нас обнюхивают… Жизнерадостная собачка трёх вершков росточку, с весёлыми глазками и задорным хвостиком заставляет бледнеть даже самых крепких.
С женой мы общаемся исключительно шёпотом, скашивая рты и пряча взгляды. Боимся привлечь внимание.
— Жучку, — шепчу, — видишь?
— Угу.
— Если сядет рядом, падай лицом вниз и руки за голову, иначе пристрелят.
— Угу.
— И широко расставляй ноги, они это любят.
Однако нам везёт. Седая сухопарая старушка в очках пахнет вкуснее. От неё тянет чем-то вяленым, и собачка, приветливо виляя хвостиком, усаживается под её плиссированной юбкой, чем вызывает предобморочный старческий хрип и медленное оседание.
Когда старушку уводят, глаза у той печальные. У собачки же — напротив.
Так уж случилось, что людей в форме я не люблю и в присутствии наделённого полномочием чувствую себя несколько обделённым.
А от обделённости до обделанности, как известно, один окрик.
— Паспорта у меня, — шепчу я жене. — Иди и ничего не бойся.
— Угу.
— Молчи! Следи за мной. Упаду — падай рядом.
Подходим к будке. Отдаю паспорта. Таможенник пронзает меня косым взором, и я готов признаться ему в чём угодно.
В уме уже проклёвываются спасительные фразы: «Нихт шисен! Их капитулирен». Однако меня, как ни странно, пропускают.
Окрылённый, я бросаюсь к чемоданам. Хватаю и бегу.
— Стой! — кричит в спину жена.
Кричит по-русски!!!
«Боже! Она нас выдала!» — проносится в голове, и я замечаю, как меня подманивают пальцем.
«Ну вот и отдохнули…»
Улыбчивый таможенник смотрит в упор. Манит.
Озираюсь.
— Меня?
Тот кивает. Я не двигаюсь.
— Меня? — снова тычу себе в грудь.
Кивает.
Всё ещё надеясь на недоразумение, продолжаю озираться и вопрошать. Тогда он вразвалочку направляется ко мне, а я, повинно уронив голову, двигаюсь ему навстречу.
Таможенник мне что-то говорит, жестами чего-то требует, и я отдаю ему всё: авиабилеты, паспорта, кошелёк, записную книжку…
Всё это я сую в его протянутые ладони.
Когда же он пытается вернуть мне вещи назад, я качаю пальцем, дескать, шалишь, не приму, — и, торопливо сняв часы, укладываю их поверх остального. После чего принимаюсь выворачивать карманы…
Тогда меня отводят в сторону.
Теперь их двое. Один спрашивает, другой слушает.
Оказывается, им нужна лишь эта дрянная декларация.
Распихивая вещи по карманам, я со всем соглашаюсь.
Жена подсказывает мне в плечо.
— Фрукты? — спрашивает таможенник.
— Йес, — отвечаю я, отчаянно улыбаясь страшной заискивающей улыбкой.
— Овощи?
— Йес!
— Ядохимикаты?
— Йес!
— Где?
— Йес!
— Скажи ему уже «нет»! — шепчет в плечо жена. — Будь мужчиной и хоть раз скажи «нет».
— Вы приехали на отдых?
— Ноу!
— Ради бизнеса?
— Ноу!
И смотрю на жену победителем.
— Это ваша жена?
— Ноу!
— Тогда проходите, — говорят ей и оттесняют к выходу.
И тут я снова начинаю со всем соглашаться.
— Вы заражены опасной инфекцией?
— Йес!
— У вас есть с собой крупная сумма?
— Йес!
— Где?
— Йес!
Слушающий что-то шепчет вопрошающему. Они обмениваются понимающими кивками и меня отпускают.
— Ну что? — спрашивает жена на выходе.
— Чудовищно глупы, — говорю я. — Ужасно!
Лос-Анджелес
На улице серый туман.
— Это «фог», — поясняет нам экскурсовод. — До полудня тут сплошной «фог».
— А после?
— А это смотря куда мы поедем. Если в Беверли-Хиллз, то «фиг» — в смысле покупок. Вас же интересуют покупки? — обращается он уже ко всей группе, и недобитые полётом согруппники воспламеняются:
— Да! Да! Конечно!
— А вы хотите сэкономить деньги?
— Да-а-а!
— Ну, тогда едем в Беверли-Хиллз.
* * *
За окнами мелькают зелёные скверики, ухоженные домики, роскошные авто: «роллс-ройсы», «бентли», «мазерати»… «Порше» вообще как мух.
— Ты посмотри, на чём они ездят! — говорю жене. — Отсталые люди, у них даже нет нормальных машин.
— А что носят?! — подхватывает она. — Это же никто не носит!
— Да, — соглашаюсь, — ещё никто.
— Подъезжаем! — в микрофон информирует гид.
— Сколько у нас времени?! — взводит кошельки группа.
— Два часа.
— А хватит?
Гид загадочно улыбается:
— На витринный шопинг вам хватит и получаса, но я даю с запасом.
В итоге нас десантируют у обочины, и мы разбегаемся хищными скачками. Слышны выкрики: «Вижу „Диор“!.. Ицик, хоть что-то скажешь мне про деньги, слушать тебя не желаю!»
— Фу, «Диор», — кривится моя благоверная. — Идём искать «Шанель»! — даёт она вводную, и я вздыхаю:
— Надо было переться в такую даль за какой-то там шинелью?
* * *
После перелёта, с распухшими ногами и стоптанными задниками, в мятой, пропахшей летучей коммуналкой одёжке мы тут как свои.
— Со мной что-то не так? — недоумевает жена. — Чего они все пялятся?
— Дикие, — говорю. — Чему удивляться?
Затем слюню палец и стираю с её щёк размазанную тушь.
— Ну-ка, вспуши, — командую. — Давай, чёлку на меня… Теперь на себя… Снова на меня… Отлично! Идём искать шинель.
Рядом притормаживает чёрный «хаммер». Из окна выглядывает угольное лицо в пепельной бандане, тёмных очках, с гигантским золотым крестом на шее. Лицо покачивается в такт оглушительным басам рвущегося наружу рэпа.
— Шалом! — говорю ему приветливо.
И лицо, вдавив газ, уезжает.
Супруга мало доверяет мне как стилисту и потому требует зеркала. В Беверли-Хиллз мы впервые. Её желание произвести впечатление мне понятно. Нас должны запомнить — мы тут не каждый день.
— Зайдём-ка в этот магазинчик, — киваю я на ювелирную лавку с золочёной надписью Mr. Pipitkin. — Там наверняка найдётся зеркальце.
Заходим.
— Ух ты! Неплохая бижутерия, — говорю я, рассматривая безделушки. — Это чешское стекло?
И перед нами тут же, не понять откуда, выныривает немолодая женщина с липкими глазами.
Слово «туго» как нельзя лучше определяет её внешность. Туго натянутое лицо, туго обхватывающее платье, туго напряжённая улыбка.
Волосок не шевельнётся в ноздре.
— Добрый день, — говорит нам дама. — Вы уже знакомы с мистером Пипиткиным?
— Ты знакома с мистером Пипиткиным? — оборачиваюсь я к жене.
— Не лично.
— Йес, — киваю, — оф кос.
— Вам что-нибудь предложить? Мы только что выставили новую коллекцию.
— Хочешь что-нибудь из «новой»?
Супруга пожимает плечами.
— Йес, — киваю даме, — оф кос.
И она жестом приглашает нас к витрине.
— Смотри, какие цацки. Это что, чешское стекло?.. Зис из э чехиан глас? — любопытствую я, довольный тем, что уже сочинил свою первую фразу на английском.
Продавщица смотрит настороженно, но, благодаря стараниям пластического хирурга, прекратить улыбаться не может.
— Уот? — переспрашивает она.
— И кого они ставят к прилавку?.. Зис из э чехиан глас?!
— О, ноу! Итс эмиральд. Пьюр эмиральд!
— Уходим, — цежу я драгоценной.
Но она не собирается. Жену буквально засасывает — грудь уже в витрине.
— Спроси сколько!
— Это же изумруды! — шепчу я. — Уходим!
— Спроси!
— Хау мач? — интересуюсь я с напускным равнодушием.
И тугая женщина отвечает.
— Сенкью, — благодарю я её и, по-гусарски щёлкая пятками, галантно выкатываю на воздух совершенно остолбеневшую жену.
— Ну Пипиткин! Вот так Пипиткин! — бормочу я дорогой. Впрочем, дорога недолгая.
По пути мы заскакиваем к Сен-Лорану пересидеть потрясение и потрясаемся вновь.
— Может, это каталожные номера? — шепчу я неуверенно.
— Да нет, это ценники, — вздыхает жена.
— Кто ж тут покупает?
— А вон… — кивает она, и мы рассматриваем модельную азиатку, восседающую на огромном пуфе красной кожи. Раскосые глаза, чуть надутые губки, вытянутые на дыбе ноги… Словом, оживший манекен.
— Ты уверен? А ю шур? — спрашивает она своего молодого человека весьма меланхоличного вида. — А мне кажется, они меня полнят.
Парень лениво трёт свой нос.
Девушка же, вращая ножкой, задумчиво дует губки.
Над клиентами склонённым торшером нависает продавец в смокинге.
— Они меня не полнят? — спрашивает девица на сей раз продавца.
Но тот лишь молча улыбается, улыбается, улыбается…
Высказать мнение, не услышав перед этим хозяина девушки, кажется ему опрометчивым.
— Так я беру? — оборачивается девица к своему бойфренду.
А тот уже дремлет.
— Идём, — говорю жене. — Чего мы тут не видели?
Она согласно кивает.
— Тем более что мне всё равно здесь ничего не нравится, — говорит и, прощаясь, водит по полкам слезящимися глазами.
Я же мысленно благодарю Господа.
* * *
Так от витрины к витрине мы и движемся, сетуя на чудовищную безвкусицу американцев.
— Нет, это не Милан! — важно качаю я головой.
— Не Милан, — соглашается со мной супруга.
— Больше скажу — это даже не Париж!
И пока мы беззаботно играем в города, мимо нас проносятся щебечущие стайки девчушек, обвешанных бумажными кулями, как тётя Валя авоськами в базарный день.
Судя по названию тех кулей, можно смело предположить, что девчушкам мало что известно о настоящей жизни. Им наверняка не приходилось штопать носки, пить неразбавленный спирт, гнаться за чадящим автобусом, толкаться в маршрутке… Легче перечислить, чего им приходилось, нежели обратное.
— Ну и что? — с лёгкой обидой в голосе вдруг заявляет жена. — Я тоже могу купить себе такой кулёк!
— Угу, — киваю я. — На день рождения.
А «Шинели» меж тем нигде нет.
Зато в автобусе попутчики дружно плюются:
— Тоже мне магазины — одно название! Три сумочки, пять сапожек. Даром такое не надо! Где ассортимент? Где скидки?
Отплевавшись, все пираньями рвут гида:
— Ты куда нас завёл?!
— Ну вы же хотели сэкономить, — беспомощно отстреливается тот микрофоном. — Вот вы и сэкономили!
— Волнуйся за свои! — кричат ему негодующие. — А мы будем волноваться за наши! У нас ведь заказы. Нам надо отчитаться. Куда ты нас завёл?
— Я показал вам лоск и роскошь. Расцвет капитализма…
— А теперь покажи нам его увядание! Ты дал нам мало и дорого, теперь дай наоборот!
И гид убеждает всех дождаться Лас-Вегаса.
— Там, — говорит он, — вы точно избавитесь от этих вонючих долларов, что так нестерпимо жгут ваши карманы!
Группа понемногу успокаивается.
— В Вегасе, — шепчу я жене. — Вот в Вегасе я и куплю тебе кулёк.
Голливудский бульвар
На Голливудском бульваре нет голубей.
Там никто не гадит на памятники, поскольку их там тоже нет. А ещё там нет скамеек, сквериков, фонтанов. Одни лишь редкие пальмы, звёздный тротуар зашарканной лентой под ногами — и затылки, лица, спины, бегущие то от тебя, то к тебе.
А ещё кучи пластмассовых «Оскаров», футболок, бейсболок…
Витрины буквально ломятся от этого китайского хлама.
— Где же тут туалет? — спрашиваю я жену.
— На втором этаже этого здания, — подсказывает мне паренёк, случайно следующий встречным курсом.
И я не удивлён. Сюда стекается весь мир. Для чего? Для того, чтобы потоптаться по звезде. А может, даже и плюнуть.
Надо полагать, это как-то сближает. Звёзды готовы умереть за право быть истоптанными, а многоликий люд с удовольствием им это право предоставляет.
— Я не могу его найти! — мечется какая-то расстроенная женщина.
— Вы потеряли ребёнка?
— Нет, я не могу найти Мела Гибсона! Я желаю с ним сфотографироваться!
— Так его тут нет.
— Как нет? Он же звезда!!!
— А ещё он антисемит.
— И поэтому его тут нет?!
— Просто антисемиты чуть дальше…
Странное место. Очень странное.
Тут можно обнять престарелую Мэрилин Монро, дёрнуть за бороду Линкольна, дать пинка Чарли Чаплину. Причём всё это бесплатно.
За деньги же на них можно прокатиться — в смысле, нанять для пешего обзорного тура.
Жаркая, как пустыня, Кэтвумен вжимает меня в свою силиконовую грудь, и мы фотографируемся.
Я отбиваюсь от неё, как капризное дитя, — жена же рядом. К чему мне эти скандалы в людном месте?
«Идите к нам, — зазывают глашатаи. — Мы покажем вам звёзды!»
— Куда? В планетарий?
— Нет, в Беверли-Хиллз!
— Спасибо, мы там уже были.
Не проходит и часа, а мы уже чувствуем себя здесь в своей тарелке.
В глубокой безразмерной тарелке густого варева, где такая жуткая гуща, что мы, мелкие перчинки, почти в ней неприметны.
Звёзды же мерцают отовсюду. Вот ступни Уилла Смита… Вот ладони Брюса Уиллиса…
Знаменитости увековечивают себя в бетоне, и отпечатки их органов тщательно обследуют сидящие на корточках поклонники — измеряют, сравнивают…
— Смотри-ка, а у меня больше! — кричит очередной счастливец. И ему завидуют.
* * *
— Ну что, проголодались? — спрашивает нас гид. И, получив одобрительное мычание, ведёт наше стадо на пастбище.
«Фуд маркет», или «Базар жратвы» — так переводится это место.
Справа скворчит, слева вспыхивает. Вокруг все что-то жуют, слизывают, глотают… Наше чрево стонет.
Нас захлёстывает азарт обжорства, и мы начинаем метаться. Кого же выбрать? Вот китайцы… вот японцы… вот бушующие в этом году свиным гриппом мексиканцы… Нет, к ним не пойдём, хоть и дёшево… О, пуэрториканцы!.. Стоп! Лучше к бразильцам!
— Смотри, — пихаю я жену в бок, — десять долларов, наваливай сколько влезет.
— А сколько влезет? — спрашивает она.
— Влезет, влезет! — уверяю я её.
И мы идём.
Тарелки просто гигантские. Железобетонные. С тройным дном. Мы нагребаем.
— Морковку бери, — дышит мне в лопатку супруга, — и салатиком, салатиком озеленяй.
В блюде уже гора, а мы только к мясу…
Ничего! Утрамбовываем ложками, создаём плоскогорье и киваем раздатчику:
— Мор, френд, мор! И с того шампура тоже!
Горячий жир течёт по рукам… Стерпится…
За десять долларов и карманы набьём, и за пазуху напихаем.
Вены взбухают, пот застилает…
И вот, наконец, я грохаю на кассу своё корыто.
Девчушка-кассирша, беспомощно озираясь, зовёт подмогу. Сбоку вклиниваются двое и, оттерев меня массивными животами, взваливают мою тарелку… НА ВЕСЫ?!
— Смотри-ка, что делают! — едва не задыхаюсь я. — Они же наш харч взвешивают!
* * *
А потом мы сидим грустные.
Аппетита — ни в одном глазу. Перед носами дымятся пищевые пирамидки Хеопса, а мы больше их не можем.
— Может, голодным раздать? — оглядываюсь я. — Должны же здесь быть хоть какие-то голодные. Капитализм как-никак…
Над нами кружат мухи. Нас тянет в сон. И жена лениво ковыряет вилкой в моём колене.
— Ладно, — говорю, — чего зря сидеть. Пойдём, что ли, осмотримся…
И правда, торопиться нам некуда. До автобуса ещё целых двадцать минут, и потому шествие наше чинно. Мы ж в Америке!
Обтекаемые людским потоком, выходим на фарватер. Мимо нас проплывают обмотанные золотыми якорными цепями темнокожие ребятишки. Проворно снуют мелкие мексиканские женщины.
Смоляные пучки на затылках, кошёлки, сумки, пёстрые одежды… Все устремлены в серое одноэтажное здание с волшебным словом Sale.
Делать нечего, заходим и мы.
— Да-а!.. — обвожу восхищённым взором бескрайние просторы текстильно-кожевенного рая. — Это вам не Пипиткин!
— То, что надо, — причмокивает супруга.
— Да нас же тут затопчут? — осторожно замечаю я.
— То, что надо! — повторяет она.
И бодро врывается в толпу.
— Стой! — кричу. — У нас же автобус!
Но рыба уже в своей стихии.
Людской кисель густеет, обволакивает. Вокруг эшелоны тряпья, магистрали вешалок, небоскрёбы стеллажей…
Сияя улыбкой победительницы, вдруг откуда-то выныривает моя благоверная, и в её судорожных пальцах я замечаю мяч!
— «Адидас»! — рапортует она. — Сынулику! Берём!!!
— Переть из Америки мяч?! Да у нас такого добра на каждом углу.
Но морзянка не смолкает:
— Сынулику! «Адидас»! Берём!
— Автобус, — говорю, — через пять минут!
— Пять минут — это вечность! — суёт она мне мяч в руки и кидается в обувной омут.
— Ладно, — бормочу, — займу пока очередь.
«Линия», как принято тут именовать очередь, длинная, кручёная, будто клейкая лента, и со всех сторон облеплена мухами тележек.
Жена где-то там. А я тут, как идиот, с мячом.
Слоноподобная кассирша, подминая под себя крохотный стульчик, обрушивается за кассу и подзывает покупателей жестом усталой труженицы борделя.
Законопослушные граждане нерасторопно перестраиваются, и я, обойдя одного, другого и юркнув под третьего, хватаюсь за прилавок.
Покупатели ропщут, но пока вроде не бьют. Кассирша безучастна.
И тут в спину мне занозой вонзается родная речь:
— Смотри, каков наглец! Будто на Привозе!
Оглядываюсь — пожилая пара. Он — в бейсболке и сандалиях, она — в сарафане, с морковным мотыльком на губах.
Стыдливо пожимая плечами, я объясняю:
— Автобус отходит. Понимаете, граждане?
— Ну конечно же, русский! — оживляется мужчина. — Кто ж ещё?!
За «русского» мне становится немного обидно.
— Жлоб! — усугубляет морковный мотылёк. — Мы от них — оттуда, а они к нам — сюда!
— У меня только это, — отвернувшись от бывших соотечественников, подсовываю я свою покупку кассирше. — Джаст ит.
Но не успеваю я произнести эту выстроенную в голове фразу, как на прилавок плюхается ворох тряпья, туфель и чемодан.
Жена подоспела.
В итоге после расплаты мы мчим к автобусу в режиме «ПОЛНЫЙ ВПЕРЁД!».
Опаздываем уже на четверть часа и потому с автомобилями безрассудно играем в кегельбан. Они, к счастью, промахиваются.
Купленный мяч «Адидас» лупит меня по коленям и чуть выше.
— Нах… нах… — ору я на бегу, не в силах сформулировать. — Зачем тебе этот мяч?!
— Сину-у-улику! — отзывается жена, в продольном шпагате взлетая над турникетом.
Мы запрыгиваем на подножку автобуса, и тот трогается.
— Американцы жуткие снобы! — делимся мы с группой свежими впечатлениями. — Представляете, обозвали нас жлобами и не пускали без очереди. Меркантильные, жалкие людишки!
— Капиталисты! — сходится в едином мнении дружный коллектив отдыхающих.
* * *
Весь последующий путь гид обильно пенится, живописуя местные красоты. Только и слышно: «Санта-Моника!.. Санта-Моника!» После чего все с удовольствием начинают смаковать курьёз с Моникой Левински.
Когда же через полчаса нас выбрасывают на побережье и экскурсанты тонкой струйкой начинают стекать в сторону океана, жена вдруг говорит:
— А пойдём-ка лучше по магазинам. Что, мы океана не видели?
Сказать по чести, океана мы не видели, но что есть океан в сравнении с товарообменной стихией капитализма?
Пицца…
Гамбургер…
Галантерея…
Ощущение, будто Америка живёт принципом «прикупил, закусил и обновил гардероб на размер больше». Видимо, такова тут маркетинговая стратегия.
Мы движемся зигзагами, обрастая кулями, словно крендель мухами, и с нами все здороваются.
— Ты его знаешь? — указываю я на кивнувшего нам господина.
— Впервые вижу, — отвечает жена.
— А этого? Ты что, здесь была?
— Они просто вежливые.
Даже нетрезвый бомж, типа «хомлесс», оторвался от стены, чтоб спросить у нас: «Хау а ю?»
«Что за люди?» — поражаемся мы.
А вскоре заражаемся и сами.
— Хау а ю? — принимаюсь я допытываться у прохожих.
— Сенкс! — отвечают те. — А «хау а ю» ты?
А ещё создаётся впечатление, что все здесь непрерывно едят.
Большинство закусочных не имеют дверей, и всё изобилие буквально выплёскивается наружу, чтобы топить тучнеющих на глазах граждан.
Раскорячившись литыми ножками, вдоль бульвара тянутся массивные скамейки, и некоторые из восседающих на них граждан, находясь под действием чего-то явно не алкогольного, оживлённо беседуют сами с собой.
— Ты что делаешь? — хватаю я жену за руку, когда та пытается сфотографировать женщину, раскинувшую себя в неимоверном приступе откровения.
— Это для детей, — слышу. — Пусть знают, что такое наркотики.
— Ты хочешь их научить?
— Нет, я хочу их напугать!
— Но это же вторжение в личную свободу. Ты понимаешь, что нас сейчас арестуют!
— Этих — нет, а нас — да?
— Они свободные граждане свободной страны. А мы — пришлые… Давай же будем ушлыми и уйдём без эксцессов, — шепчу я, бесцеремонно утаскивая жену, чем, естественно, заслуживаю осуждающие взоры бдительных граждан.
* * *
А на подъезде к гостинице гид всё с той же несмываемой улыбкой вдруг произносит:
— А вот выходить на улицу после шести вечера я вам категорически не советую.
— Почему? — изумляемся мы.
— Ну-у, скажем так: здесь не принято.
— Но вы же говорили, что американцы приветливы и добродушны.
— Да. Но до шести.
— А после?
— А после — не принято. И Боже вас упаси смотреть им в глаза.
Поэтому, когда консьержка, похожая на фаянсовый сервизный чайничек, спрашивает нас: «Хау а ю?» — я первым делом сверяюсь с часами и, увидев, что уже десять минут седьмого, не поднимая глаз, молча шмыгаю в номер.
Невада
Сколько ни познавай, открывай и расширяй горизонты, а стереотипы всегда берут верх.
— Ну и где тут барханы, верблюды и саксаул? — вращаем мы головами, разглядывая в окна запылённые кактусы и вздыбленную редкой порослью серую пустошь. — Где ваша так называемая пустыня?!
Лишь когда выходит из строя кондиционер, всё становится на свои места.
— Саха-а-ра! — изнывает группа, отирая липкие лбы, и, пропихивая салфетки, отделяет преющее от теснящего.
— За что мы платили деньги?! — возмущается народ. — Срочно замените автобус!
Следует отметить, что это уже третий автобус за сегодняшнее утро…
Привычка — штука занозная. Если на потолке не искрится иней, а изо рта не валит пар, израильтянам душно. Мы немедленно требуем либо замены, либо денежной компенсации. А лучше того и другого.
Американцы же с деньгами щепетильны. Зато автобусы для них — дело плёвое. Так что это уже третий. Однако холодных соплей у нас по-прежнему не наблюдается.
Пожилой апатичный водитель подозрительно восточного вида, скрипя что-то в рацию, притормаживает у первого же бетонного оазиса.
— Похоже, ему всё равно, куда нас везти: хоть в Вегас, хоть в газовую камеру, — говорю я жене, приглядываясь к подозрительному шофёру.
— Честно сказать, и мне уже тоже! — откликается изрядно взопревшая супруга.
— А вдруг он террорист?
— Вдруг.
— Может, его подослала Аль-Каида?
— Может.
— И он врежется нами в небоскрёб!
— Надеюсь. Может, хоть там окажется нормальный кондиционер…
Духота овладела женой и окончательно лишила её рассудка.
Обещанный нам четырёхчасовой переезд затянулся. Седьмой час пути, а мы всё ещё чёрт-те где, не потратив при этом ни цента.
* * *
Первая замена автобуса произошла в пригороде Лос-Анджелеса на небольшой заправочной станции, где я случайно обнаружил магазин электротоваров.
То, что в стенах тут упрятано в два раза меньшее напряжение, это полбеды. А вот изуверские розетки, в которые не пролазят даже стандартные пальцы, — истинный плевок в душу.
Обдумывая, как всё вышеизложенное объяснить стоящему за прилавком отпрыску ацтеков, я заранее растопырил пальцы «козой», и…
И отпрыск настороженно улыбнулся.
— Электрисити! — веско грохнул я перед ним домашнюю заготовку.
— Йес, — кивнул мне юный ацтек и улыбнулся ещё настороженней.
Тогда, сделав глубокий вдох, я пошёл ва-банк:
— Европиан электрисити! Андестенд?
Улыбка парня потускнела, а затем и вовсе сошла на нет.
Наступая на него с «козой» наперевес, я ещё раз повторил свою сентенцию, и продавец отшатнулся. Его индейская рука скользнула под прилавок, в моём мозгу пронеслось: «Сейчас шмальнёт из дробовика!» — и я, поспешно изобразив лицом непосредственность и приложив руку к груди, начал сначала:
— Ай нид электрисити… Андестенд?
Для наглядности я вновь поиграл «козой», но на сей раз без нападок, а будто желая его легонечко пощекотать.
Парень оглядел меня с головы до ног, задержал взгляд на «козе», а затем начал что-то быстро-быстро лопотать.
Я его, разумеется, внимательно выслушал, добросовестно кивая и думая: «Какая же ты сволочь! Кто ж тебя научил так непонятно разговаривать?!»
Когда же он наконец умолк, решился спросить напрямик.
— Электрисити ю ноу?.. Ноу электрисити?! — указал я на стену. — Зис из э вол, райт? Анд ин вол есть хол… — изобразил не до конца сжатым кулаком предполагаемую розетку. После чего неприлично проник в неё своей «козой» и для убедительности повторил это движение раз несколько.
— Андестенд?! — закончил я свою демонстрацию.
И сын ацтеков побагровел. Речь его стала импульсивной.
— Стоп, стоп! — помахал я рукой перед его носом. — Мне надо! Ай нид! Вери, вери нид — хол… Ну, знаешь, дырка такая в стене? Хол! Ю ноу? Элекрисити. Андестенд?
При этом пальцы в моём кулаке двигались буквально как заведённые…
А ещё говорят, американцы вежливы. Да ничего подобного!
Дикий отпрыск своих ещё более диких предков не просто указал мне на дверь, а всё-таки нырнул под прилавок, заставив меня выкрикнуть «Донт шут!», вскинуть руки и смело отступить к выходу.
— Бешеные, безмозглые индейцы! — делился я с поджидающей меня возле «Макдоналдса» супругой. — В резервацию всех! Слава генералу Кастеру!
* * *
А вот оазисы в Неваде очень даже многофункциональные. Там есть всё, о чём только может помечтать среднестатистический путник: и автоматы с закуской и шипучкой; и туалеты; и мусорные бачки; и даже бетонная скамья, раскалённая, будто противень.
Закавыка здесь лишь с тенью. Вот её-то как раз нигде и нет.
Зато есть нержавеющая дощечка, вежливо предлагающая гостям не загромождать оазис. В переводе гида это звучит почти что по-шекспировски, вроде:
Нужду скорее справь — и уступи дорогу.
Нуждающихся много, мало нужников!
— И не дай вам бог бросить окурок! — предостерегает нас гид. — С вас взыщут такой штраф, что вам и не снилось.
— Помилуйте, мы же в пустыне!
— Хотите узнать — бросьте… Бросьте, бросьте! — приглашает он нас барским жестом.
— Но здесь же никого нет. Кто увидит?
— Хотите узнать — бросьте! В прошлый раз мы так двоих потеряли.
Мы оглядываемся.
Вокруг всё — почти как у Блока: «Пустыня. Туалет. Бачок. Скамейка».
— Да тут же повсюду камеры! — самодовольно хихикает экскурсовод. — Мы же в Неваде!
Но вот наконец подходит очередной автобус, и апатичный водитель с лошадиной покорностью в четвёртый раз перегружает наш багаж.
— Он нас не любит, — наблюдая за каторжными стараниями шофёра, делюсь я своими наблюдениями с женой. — Говорю тебе — не лю-бит!
Голубая тенниска водителя покрывается фиолетовыми пятнами, лицо — бордовыми.
— Он антисемит. Точно говорю тебе — анти-се-мит!
— Если до нас не был, то теперь уж точно, — соглашается со мной супруга.
— Надо дать ему чаевые прямо сейчас, не то он врежет нас в небоскрёб!
И действительно, получив деньги, водитель становится несколько радушней.
Но уже через четверть часа в автобусе назревает новый кризис. На панели вдруг загорается красная лампочка, и теперь уже шофёр требует в рацию: «Заменить автобус!»
Пассажиры же настаивают на обратном.
— Но он обязан. У него инструкции… — объясняет нам гид.
— Что это вообще за лампочка? — орут пассажиры.
— Откуда он знает? Он же водитель, а не механик.
— Он террорист! — отзывается группа. — Это наверняка бомба!
— Зачем бомбе зажигать какую-то лампочку? Ей же легче взорваться…
— Если она ему так мешает, пусть сам её и погасит!
— Но он не может.
— Тогда пусть закрасит к чертям!
— Это противоречит его инструкциям…
— Ну так мы её сейчас сами разобьём! — решают активисты, немедленно бросаются к приборной панели, и водитель распластывается на ней, как Матросов на амбразуре.
— Донт тач! Донт тач! — вопит он, защищая казённое имущество.
— Отобрать у него чаевые! — ревёт группа. — Он террорист!
Так автобус штормит ещё минут пятнадцать. Пока в ходе жестоких прений не выясняется, что лампочка всего лишь оповещает о негерметично задраенном потолочном люке.
И тогда напряжение сразу спадает.
Все снова улыбчивы, хлопают водителя по плечу и даже досыпают ему чаевых, которые тот принимает с улыбкой, чуть подёргивая щекой и держась за сердце.
В итоге с исправным кондиционером и задраенным люком, счастливо ёжась от долгожданного холода, мы в конце концов въезжаем в Лас-Вегас.
Вегас
Дизайн гостиницы «Люксор» невероятно натуралистичен: присевший в собачьей задумчивости сфинкс с лицом Тутанхамона и огромная антрацитовая куча с его подветренной стороны в виде пирамиды.
— Давно сидит… — говорю я, окидывая взором внушительные размеры высиженного.
Под хвостом сфинкса, кстати, обнаруживается и вход.
В него мы и втекаем, проникая в изнаночную реальность.
— Ну-ка, где-то тут наши миллионы… — потираю я ладошки. И жена движением иллюзиониста извлекает из лифчика замусоленный доллар.
— Не сейчас, — останавливаю я её. — Разорим их чуть позже!
Со стороны казино напоминает гигантский коровник с бесчисленным количеством дойных аппаратов. Люди со всего мира волокут сюда свои налитые вымена, дабы сцедить давящие излишки наличности и снова пастись налегке, щипая редкую травку ежемесячных зарплат.
Игра — вот ключевое слово здешнего рая.
Красующийся на постаменте новенький «корвет» вопит призывной надписью: «Выиграй меня!»
Измученное лицо карточного дилера умоляет: «Обыграй меня!»
Улыбки девушек доверительно шепчут: «Поиграй со мной!»
И я сглатываю подкатившую слюну.
— О чём? — тут же спрашивает меня бдительная жена, опуская слово «думаешь».
— О вечном, — спешно отвожу я взор от полуголой девицы.
— Вечно ты о вечном! — вздыхает супруга.
Но я её уже не слушаю.
Я рассматриваю отливающую перламутровой сединой бабушку — «божью фиалку», что скармливает прожорливой механической скотине купюру за купюрой. Её трясущиеся пальцы сыплют в зияющую прореху жетоны, словно просо птенцам. Аппарат при этом радостно попискивает.
— Ты смотри, — шепчу я, — у старушки-то, похоже, в друзьях Альцгеймер. Может, ей свой карман подставить?
Но лишь, оттопырив карман, я подстраиваюсь к бабусе, как её куриная шея сворачивается набок, а цепкий взор из-под очков впивается мне чуть пониже кармана.
— Нот интерестинг! — пресыщенно кривится эта «грэндма».
И я отхожу, сконфуженный.
— Не так уж всё и вечно, — ухмыляется жена.
* * *
Так уж тут устроено — с какой стороны ни войди, «казина» тебе не миновать. Все дороги в этом безоконном мире ведут в игровой Рим.
Продумано до мелочей. Огни, музыка, витрины — всё играет, и все играют. Словом, волшебная сказка, где каждый одновременно и принц, и нищий, и красавица на балу, и Золушка на тыкве.
Хочешь пить — тебе подадут. Голоден — поднесут. Прослезился — подотрут. Лишь сливай денежки в чёрные дыры рулеток, стравливай в жерла аппаратов, сбрасывай, скидывай… В общем, освобождайся!
В каждом номере, кстати, имеется Библия. Надо полагать, чтоб не тревожить священника. Проигрался, помолился, застрелился… Что может быть проще?
И конечно же, эта лихорадка не может не заражать.
Жена уже в третий раз хватается за грудь, порываясь своим замусоленным долларом подорвать здешнюю и без того глубоко кризисную экономику, и я наконец соглашаюсь:
— Ладно уж, хочешь обрушить им биржу — твоё право.
И жена уголком, аккуратненько скармливает купюру хищной машине.
— Ну а теперь, — говорю, — давай выработаем стратегию. Предлагаю рвать их мелко, но долго. Раздавим в четыре хода.
— Всё! — перебивает мои наставления супруга.
— Что — всё?
— Всё! — указывает она на сыто отрыгивающий аппарат.
— Как всё? — выкатываю я глаза. — Ты что, нажала?!
Она кивает.
— Боже! Мы разорены! Как ты могла это с нами сделать?! — отчаянно кричу я, и с четырёх сторон к нам несутся гостиничные церберы: с рациями, с дубинками и с влажными салфетками.
— Как ты могла? Я же просил нажать на двадцатипятицентовую кнопку, а ты что, взяла и нажала сразу на долларовую?! Вот так сразу? На всё! Как ты могла?!
— Уот? Уот?! — обрушиваются на нас удушливые вопросы подбежавших.
— Не «уот», а банкрот! — отвечаю я им криком, и сопли горлом стекают в мою душу. — Ай эм банкрот, андестенд?!
Подоспевший на шум менеджер что-то скорострельно лопочет своим работникам и нетерпеливыми жестами подзывает коряжистую официантку, которая вместо требуемых верёвки с мылом подносит нам коктейли.
— У меня нет денег! Ай хэвент мани. Ай эм банкрот! — смеюсь я, давясь слезами, и душка-менеджер успокаивает: мол, это за наш счёт, дескать, мы ж не звери… ну, не настолько.
И вот мы в комнате отдыха. Развалившись в креслах, пьём утешительные напитки.
— Целый доллар! — продолжаю сокрушаться я. — Не понимаю, как ты могла поставить на кон всё наше состояние? Не-по-сти-жи-мо!
— Хочешь, я закажу тебе психоаналитика?
— Закажи его себе! А мне лучше ещё виски!
* * *
Да, Вегас — совершенно бутафорный город.
Я простукал его вдоль и поперёк — там сплошь пустоты.
— На чём всё это держится? — недоумеваю я, оползая плинтуса, простукивая пол и стены. — Картонка! Мираж!.. Прошу тебя, ходи по стыкам и аккуратно с ванной, а лучше — не подходи к ней вообще, мало ли — провалишься!
Но жена капризна и говорит:
— Без ванной я не могу.
— Тоже мне, Архимед! Провалишься — я за тобой не полезу.
А вот унитазы здесь хороши. Поистине достояние Америки. Эдакие мини-бассейны — просторные, вместительные, с большим водоизмещением и мощным охватом. Поступательно-вращательным эффектом не уступают, пожалуй, знаменитому Мальстрему.
В общем, любовь с ними у нас вскипела с первого раза.
А часы тут словно деньги — утекают незаметно. Утро, вечер, ночь — внутри не разберёшь. Всё звенит, дребезжит и искрится.
Казино живёт, пока его кормят. А кормят его круглосуточно.
По огромным экранам бегут, соревнуясь в скорости, собаки, лошади, крысы, тараканы… Кто первый? Ставь, на кого пожелаешь! Бейся об заклад, устраивай пари, дёргай ручку, дави кнопку!
Всё здесь имеет свойство поглощать и поглощаться. Не город, а денежная воронка.
* * *
Впереди нас на огромных каблуках вышагивает элегантная брюнетка в чулках и коротком платьице.
— Спорим на доллар, что это мужик, — говорю я жене (она близорука, и я имею шанс выиграть).
— А давай! — тянется к кошельку благоверная.
Ускорившись, мы догоняем брюнетку и заходим вместе с ней в лифт.
Объект нашего спора по-прежнему обращён к нам спиной.
— Простите, — обращаюсь я к нему — к ней. — Эскьюз ми.
— Йес? — отзывается объект басом и воротит к нам своё небритое лицо.
— Гони доллар! — улыбаюсь я жене.
— Йес? — повторяет леди-бой.
Но нам до него уже нет дела.
— А как ты догадался?
— Ну посмотри на его икры, — тычу я пальцем в молодцеватые ноги красавицы-самца.
Баба-мужик смотрит на нас ошарашенно.
— Вот видишь! — приседая, указываю я на накачанные икры трансвестита. — Раньше он наверняка был спринтером. А ю спринтер, райт? — имитирую я бег. — Ран? Джамп?
Но тут двери лифта раскрываются, и небритая баба выскакивает.
— Какой-то он неразговорчивый, — говорю я и… столбенею.
Жена застывает рядышком.
В холле столпотворение подозрительно мужественных женщин.
Парики, чулки в крупную сетку, густо напудренные лица, бицепсы, волосатые подмышки.
— Мы что, в кино Феллини? Или я окончательно сошёл с ума? — бормочу я. А более сообразительная жена говорит:
— Да у них тут слёт!
— Слёт? — невольно скрещиваю я ладошки в районе паха.
Мне неуютно и даже немного жутковато. Отчего-то вспоминается предупреждение гида, и глаза мои опускаются сами собой. Я боюсь их поднять и к выходу семеню, мелко перебирая ножками, словно тоже на каблуках и в тесном платьице.
На выходе отмечаю нашего лифтового попутчика, точнее попутчицу, беседующую со своими однополчанами и мрачно кивающую в нашу сторону. Тогда, приветливо взмахнув им рукой, я широко улыбаюсь и быстро-быстро выскальзываю на воздух.
Вроде не гонятся.
* * *
Стоим зачарованные.
Перед нами ночной Вегас, бушующий огнями, как Москва перед Наполеоном.
— Ты вообще веришь? — шепчу я потрясённо.
— Нет, — отвечает жена.
— Я тоже… Это ж надо — слёт трансвеститов. Непостижимо!
Выходим на променад по Стрипу — главной улице этого декоративного, навеянного денежными грёзами города.
Мелькающие в отблесках огней пешеходы похожи на танцоров — такие же ломаные движения, выхватываемые фрагменты тел. Всюду вокруг нас пульсирует цветомузыка автомобильных фар, вспышки реклам. То тут, то там раздаётся гул клаксонов… Ощущение гигантской дискотеки.
Вдоль обочин карликовые мексиканцы-щелкуны — искусственно выведенный для рекламного бизнеса подвид.
Взрослые и дети — все хоббитского роста и на одно лицо. Все в сальных майках и бейсбольных кепках.
Выстроившись шеренгами, они прогоняют нас сквозь строй и вместо шпицрутенов хлещут ухмылками.
Стрёкот карточек в их руках не смолкает.
— Синьор! Синьор!.. — пощипывают они за рукава и цепляются за отвороты. — Хочешь девочку?.. Вона гёрл? Ю вона гёрл? — суют и втискивают в наши ладони свой мерзкий товар.
Тысячи глянцевых красавиц россыпью валяются тут же на тротуаре, и их топчут сотни суетливо спешащих ног.
От щелкунов я отмахиваюсь, как от комарья.
— Как-то негуманно, — выговаривает мне сердобольная супруга.
А я рычу:
— Дихлофоса мне! Ди-хло-фо-са!!!
— Ты жесток.
— Дыши мне в плечо! В Мексике свиной грипп! — ору я жене, пробивая нам дорогу и перекрикивая музыку, льющуюся из казино «Фламинго».
Казино выплёскивается прямо нам под ноги. Тротуар пронзает его насквозь, и набегающая волна людей вскипает между игровыми столами, рулетками и барной стойкой, местами оседая, местами вспениваясь…
Однако большая её часть протекает мимо.
С задором вяленой сельди на барных стойках шевелятся танцовщицы. Их бледные, заморённые тела будто вынуты из рассола. У всех покерные лица. Поющие фонтаны отеля «Беладжио» танцуют куда оживлённее.
— Бедняжки, — вздыхает жена.
— Предлагаю удочерить вон ту, — показываю я на крайнюю.
— Похоже, их тут совсем не кормят, — не слушая меня, продолжает добросердечная и в душевном порыве достаёт из сумки булочку.
— Ты что, подкармливать их собралась? С ума сошла! Нас же сейчас побьют гринписовцы!
— Но ты посмотри, какие они дохленькие… Еле ж на ногах…
— Ты бы столько вынюхала!
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.