Такие годы

Любимому внуку Илюше

Аннотация

Проза известного писателя Михаила Садовского почти всегда автобиографична. В ней нет закрученных сюжетов, детективных расследований и наигранных любовных страстей. Это литература совсем другого рода — не лёгкое чтение для дорожного времяпрепровождения, а произведения, которые требуют внимания и заставляют читателя вместе с персонажами проходить все перипетии и переживания их существования. Достоверность повествования достигается обилием точных деталей и ситуаций, подчас неизвестных читателю, но почерпнутых писателем из реальной жизни.

Книга «Такие годы» рассказывает о жизни России, начиная с военных лет в рассказах «Как хотела мама», «Третья попытка», о тяжёлых послевоенных годах, которым посвящена одноимённая повесть, и о дальнейшей жизни страны, вплоть до нашего времени в рассказах «Митенька», «Жаворонок» и «Все в ответе».

В литературе есть много произведений для «семейного чтения» — они одинаково интересны дедушкам и бабушкам, их детям, внукам и даже правнукам. «Такие годы» Михаила Садовского — книга именно этого плана, и она, несомненно, пополнит список изданий отечественной литературы, предназначенных для совместного чтения и обсуждения в семье и в школе.

В этом может убедиться каждый, кто откроет книгу «Такие годы» и дочитает её до конца. Это чтение доставит вам много радости.

От автора

В начале начал все прошли через это или похожее. Детство было у каждого. И даже «в детстве у меня не было детства…» — вдумайтесь — совершенно точно указывает, отчего и откуда родилась фраза.

Просто от некоторых детство ушло слишком рано, у некоторых растянулось чуть не на всю жизнь… но оно было… А потому я надеюсь на людей — мы же все однокашники, мы все оттуда, из детства. И я приглашаю вернуться в него с радостью, грустью, сожалением, содроганием, болью, нежностью, восторгом, опасением и многими другими чувствами, которые, возможно, надо преодолеть. По-моему, это стоит сделать, если даже не для услаждения и отогрева души, то для того, чтобы понять что-то сегодняшнее — мучающее, никак не разрешающееся и не поддающееся — почему? Да потому, что всё началось там и снова повторится в детях и внуках…

Это не пустая лёгкая прогулка… Но, может, стоит потратить долю своих душевных сил на неё, ибо я уверен, что отдача будет много щедрее и значительнее наших затрат…

И ещё, я прошу всех, кто рискнёт отправиться вместе со мной по страницам этой книги, — не отождествляйте героя повести с автором: автор не пошёл по наиболее простому (но отнюдь не самому лёгкому) пути, не списал из памяти и наслоившихся поздних рассказов то, что показалось ему интересным, чтобы представить на прочтение публике, надеясь на её благосклонность.

Может быть, даже наверняка, что-то покажется в этом повествовании неправдоподобным… В таком случае я попрошу вас попробовать перенестись в то время, далёкое, но достаточно известное по другим книгам, фильмам, картинам, и посмотреть на события взглядом тех лет. Во всяком случае, вне зависимости от оценки читателем моего труда, могу заверить любого, что в книге нет ни звука неправды.

Глава I. Судьба

Осень еще не потеряла своей привлекательности. Утренний холод сковывал остатки вчерашнего дождя. Пижма, высохшая и закоченевшая, ярко желтела вдоль пустыря и, если растереть её между ладоней, пахла высохшим и несобранным сеном и знойной пылью.

Пустырь был длинным, кочковатым по краям, а в центре — гладко вытоптанным и жёлто-песчаным. Если бы проверить каким-нибудь инструментом эту утоптанную поверхность, сразу стало бы ясно, что соблюдён правильный овал. Может быть, даже его сначала начертили на земле, а потом уже специально вытоптали и посыпали песком. А может, на самом деле всё было не так.

Через забор дровяного склада, который тянулся вдоль одной стороны пустыря, кто-то перекинул с добрую телегу жердей — наверное, своровал. Ребята, в свою очередь, успели стянуть из этой кучи четыре ствола потолще и покороче, вкопали их попарно с двух сторон — так получилось футбольное поле. С одной стороны — забор, с другой — тропинка в школу, которая виднелась в полукилометре на краю лежащего за ней оврага. По этой тропинке непрерывно прибывали игроки, как шедшие на урок, так и отбывшие смену. Смен было три — классов не хватало, и потому поле никогда не пустовало. Вот и вытоптался такой замечательно ровный эллипс, а заодно стало ясно, что стоит их посёлок на чистом песке.

Забор нисколько не мешал игрокам и не был опасен, потому что мяча никто ещё не пробовал ногой. Играли банками из-под тушёнки или «Кильки в томате», а поскольку банки были совершенно пусты, то игроки не очень горевали, когда жестяной мячик улетал в аут через забор.

Но в такой ранний час на пустыре никого не было, он действительно был пуст.

Венька положил противогазную сумку с книгами и тетрадками на землю, сел на неё и прислонился спиной к штанге. До школы оставалось ещё минут сорок, а ходьбы — десять… Он придумывал, что убежал пораньше от назойливой тётки, что ему плохо дома, и вот он, несчастный, сидит здесь на холоде, потому что некуда деться… Жалостная история крутилась в голове, но, по правде, даже не трогала его. Это он будто сочинял для кого-то, и так складно, что сам во всё верил, тем более что сгущал он совсем немного. Была и назойливая тётка, досаждавшая своей опекой, и тесные две комнатушки, в которых ютились три семьи — родных, но не дружных и мечтавших разъехаться, и школа, правда, была закрыта, и не очень-то он её любил. Даже не так. Он и вовсе не любил школу, но последнее время не про­гуливал и бежал на уроки с охотой, совсем не потому что «учиться, учиться, учиться…». Вот этого ему вовсе не хотелось, а потому что…

В отдалении на улице, идущей от заводских бараков, он приметил нечто мимолётно мелькнувшее, оранжевое, и, конечно, не мог обмануться.

Это была косынка на её голове. Там улица поднималась в гору, и сейчас её фигура начнёт расти, расти и медленно приближаться. Появятся её лицо, плечи в сером пиджаке, распираемом грудью, потом юбка… но он этого уже не увидит…

Венька тихо поднялся, отряхнул сумку, набросил выцветший брезентовый ремешок на плечо и медленно пошёл по направлению к школе. Так медленно, что никакому инвалиду не под силу: это очень трудно — совсем медленно идти. Он был уверен, что она его догонит, — просто другой дороги к школе не существовало. Ему даже не важно было, что она догадается, что он её ждал, не станет же она говорить об этом… Венька спиной чувствовал, как она приближается, потом стали слышны её шаги по застывшей тропинке, потом скрип песка под подошвами туфель. Наконец, когда она оказалась сзади, в одном шаге, он повернулся и поднял на неё глаза.

Вот так он мечтал смотреть на неё всегда, всю жизнь: на волнистые рыжеватые волосы под лёгкой косынкой, гладкий выпуклый лоб, серые глаза… Он смотрел, смотрел на неё и не мог понять, что с ним происходило, когда она стояла рядом или проходила на уроке мимо — проплывала её грудь, медленно переступали ноги, какой-то сладкий аромат неуловимо обво­лакивал и мгновенно улетучивался, а внутри всё напрягалось, настораживалось, поворачивалось к ней… Да, получалось, что он любил, любил её. Он уже столько раз читал об этом… Любил безнадёжно, потому что… она была так недосягаемо прекрасна — ну, разве может она обратить на такого внимание…

— Ты ждал меня, Веня?

— Нет, Эсфирь Яковлевна, я… я ведь тут живу рядом… мы здесь в футбол играем… на пустыре…

— И ты всегда так рано выходишь?

— Ну…

— Пошли, пошли, — она положила ладонь на его плечо, и он прирос к этой ладони, стараясь идти в такт, чтобы не сорвать её — не обогнать, не заставить напрягаться своим отставанием. Всё в нём горело и холодело одновременно, замирало и стремилось вырваться, как при взрыве.

В классе было шумно, как всегда перед началом занятий. Кто-то выяснял отношения за вешалкой, стоящей вдоль стены. Оттуда раздавались громкие голоса, пальто колыхались, и вся вешалка шаталась, грозя рухнуть на парты.

Позднякова уже была на месте на своей первой парте в третьем ряду. Она сидела, положив руки на приготовленные тетради. Отутюженный галстук, гладко причёсанные волосы. Венька прошёл мимо к своей последней парте. «Здравствуй, Позднякова!». Почему он так сказал, он никогда не называл её по фамилии… просто сегодня она особенно не нравилась ему… Может быть, по сравнению с Эсфирью, а может, оттого, что вчера он безуспешно пытался наладить с ней отношения, и сегодня обида ещё разъедала его. Ему очень хотелось доказать ей, что не только она одна может получать пятёрки и тараторить ответы так, что даже учителя не выдерживают и всегда говорят ей: «Хватит!». Это они наверняка потому, что невозможно слушать… как пулемёт, без остановки. Когда она дышит — непонятно. Её если не остановить, она так и протараторит целый урок до конца… если не задохнётся… И всё же ему хотелось, чтобы Нинка не задиралась, что-то доказать ей, переубедить… зачем? Два урока он рассеянно и неотвязно думал об этом: о ней, о том, что она тараторка, чистюля, первая отличница из всех классов, а это было самое неприятное. Хотя позорная кличка «отличник» как-то ей не подходила. Она вроде была на своём месте — должен же кто-то быть первым учеником. Зачем? Но должен… а потому её не дразнили и не трогали. Бывает, отличник старается стать первым, а она во­все не старалась, так уж вышло, что она была первая, — это получалось естественно. Даже невозможно представить, что могло быть как-то по-другому.

В окно со своей задней парты Венька видел верхушки деревьев, торчащую между ними справа крышу и облака, а если медленно, упёршись икрами в скамейку, приподняться немного, можно было наблюдать дорогу, изредка проезжавшую по ней машину и даже то, что лежало в кузове. Казалось, облака цепляются за «петушки» сосен и ёлок, и те захватывают их в плен, утягивают вниз. Если раздавался звук мотора, Венька медленно вырастал, чтобы непременно успеть захватить взглядом кузов проползающей мимо полуторки. Он был уверен, что увидит там белую клубящуюся массу облака… «За окном интереснее, — обрывал его учитель, — может быть, тебе туда пойти на урок?». Тогда Венька медленно откидывал крышку парты, вставал и произносил себе под нос нечто невнятное, предполагавшее полное раскаяние. Раскаяния, конечно, никакого не было. Он бы с удовольствием пошатался по улице, но через урок — история… Ещё совсем недавно он бы не поверил, если бы ему так повезло: пропустить заодно с другими уроками историю — даты, контурные карты, непонятные имена, необъяснимые поступки каких-то сумасшедших царей, кардиналов, распад империй… Но теперь он ждал историю на третьем уроке и не собирался никуда уходить…

Венька щурился, пытаясь разглядеть на карте цветные стрелки с длинными изогнутыми хвостами, которые запросто охватывали пол-Европы, Средиземное море и огромный кусок Азии. Они тянулись, как щупальца спрута, и вцеплялись в эти несчастные, обречённые государства… Сквозь набегавшие от напряжения слёзы ему представлялись беженцы, подводы, пыль, мешки, узлы — всё, что он недавно сам видел вокруг себя, — материнские крики, вой пикирующих самолётов и горящие смрадные грузовики…

— Вениамин, может быть, ты пересядешь на первую парту, там свободно? У тебя что, с глазами непорядок? Надо проверить зрение!

Венька вскочил мгновенно и запротестовал. Ещё бы — только не это! Он столько времени добивался последней парты — и именно теперь потерять её! Нет, у него, слава Богу, всё в порядке со зрением, а щурится он просто оттого, что мелкая карта и очень яркое солнце за окном. Нет уж, он будет сидеть здесь и тогда всё время видеть её, потому что она очень любит ходить между рядами, а не сидеть за столом весь урок… двигаться от парты к парте и по дороге класть свою ладонь на плечо или голову того, возле кого остановилась. Тогда голос её, кажется, попадает в тебя не через воздух, а прямо по руке вливается, как по шлангу, и приобретают смысл поступки непонятных вождей, Пунические войны; захватчики оказываются серого цвета мышиных немецких шинелей, а шлемы превращаются в ненавистные болотного цвета каски.

Он снова был далеко. Тараторила без запинки Позднякова, Анашкин мучался, пытаясь выдавить из себя два слова подряд без перерыва, потом шло объяснение нового материала. Он, как всегда, вроде не слышал, что говорила учительница. Голос входил в него, и всё, что приносил с собой, оставалось в памяти навсегда, как самые дорогие, очень нужные в жизни слова.

Эсфирь, Эсфирь… такое царское имя… У неё никогда не шумят на уроках и не вырываются по звонку из класса… Эсфирь… Яковлевна… она, наверное, знатного старинного рода…

Она стояла рядом с ним, положив руки одна на другую на стену, словно сидя на них. Ему хотелось приблизить к ней лицо и вдыхать аромат… прислониться щекой к мягкому, наверняка мягкому, как у мамы, животу — и ничего не говорить. Только слушать, слушать эту удивительную историю, которую он почему-то раньше не любил, все эти замечательные даты, необычные названия портов, имена полководцев, царей… А почему они всё время воевали? Воевали, боролись, убивали друг друга? Только и делали, что завоёвывали земли, утверждали свою власть. Какое нам сегодня до этого дело?..

Но это замечательно, что они столько навоевали, назавоёвывали, а теперь надо всё это слушать, хотя совсем не обязательно запоминать… но… оно само запоминается, а потом, когда начинаешь читать в разодранном учебнике или рассказывать, звучит голосом царицы Эсфири… Верно, верно — это она была там всюду, потому и рассказывает так, что ей веришь. Она же всё это видела много веков назад, а теперь появилась, чтобы рассказать им… ему… Это называется: судьба…

Глава II. Доказательство

Драки в посёлке никого не удивляли. Если соседи и приятели не могли разнять увязших в драке, вызывали милицию и отправляли их в кутузку. Боялись только шпаны у пристанционных киосков и кинотеатра. Страшнее же всех были ремесленники. Они никогда не ходили по одному. В чёрных, грубого сукна укороченных шинелях — ворот нараспашку, перепоясанные кирзовыми ремнями с начищенными бляхами с двумя литерами Р.У., они наводили панику на жителей, потому что ничего и никого не боялись и, как говорили, для них не было ничего святого. С ними никогда не связывались. Малолетняя шпана их побаивалась. Вечером, при появлении великовозрастных в мягких сапогах и кителях, ремесленники старались найти себе другое место и применение. Как правило, в кармане у них лежал трёхгранный напильник, остро заточенный с одного конца, и самодельный кастет.

Тогда они переключались на пассажиров с электрички. Вечером с перрона по одному не возвращались домой. Кого не встречали, пристраивался к группке, спешащей в нужную сторону. Последний фонарь на углу рыночного забора только ещё больше подчёркивал беззащитность прохожего и угрожающую неведомость темноты впереди. Школьников они задирали просто так — оттачивали технику. «Не будешь как следует учиться — в ремесленное пойдёшь!» — о, эта угроза перекочёвывала из дома в уста педагогов и наоборот. Директор же говорил ещё проще и понятнее: «Вызову милицию и сдам в ремесленное!».

Овраг за школой был привлекательным местом. Зимой там катались на фанерках по ледяным склонам, весной и осенью жгли костры внизу; в марте, ещё из-под снега, собирали подснежники, а летом в него часто спускались шатающиеся, обнявшиеся парочки и исчезали за дикими густыми кустами.

Если пролезть в дырку забора позади школы, не надо было тащиться до переезда, можно по земляным ступенькам на склоне подняться на противоположную сторону, перейти линию и сократить дорогу домой.

Половина класса жила на той стороне и пользовалась этой давно проложенной «улицей». Венька попадал сюда, только когда провожал кого-нибудь домой, как сегодня Позднякову. Он шёл рядом, чуть отставая и слегка размахивая её портфелем. Он подумал: «Как Филька из „Дикой собаки Динго“», но тот был влюблён в свою Катю… а Венька знал Нину уже три года и никогда не думал об этом. Она, конечно, больше всех нравилась ему из девчонок и в классе, и в школе… но эта первая парта, всегда выглаженный передник и гладкая, никогда не нарушавшаяся причёска… Он чувствовал себя рядом с ней всегда неловко в своих лыжных из «чёртовой кожи» шароварах с накладными карманами спереди, измазанными чернилами руками и противогазной сумкой вместо портфеля…

Разговор никак не получался, мысли Веньки перескакивали с Эсфири на Позднякову, а Нина выговаривала ему за плохое поведение на уроках…

— Так скучно же, — лениво возражал Венька.

— А на истории тебя не слыхать!

— Потому что интересно!

— Когда это ты успел полюбить историю? Раньше ни одной даты запомнить не мог.

— Раньше не мог, — согласился Венька. — А вообще, ты знаешь, история — великая наука. Если бы её не было… Это как память земли — она в любой науке — главная часть. Ведь если бы её не было, снова бы изобретали электричество или открывали Соломоновы острова, и шли бы по пути, который уже прошёл капитан Кук, как в первый раз — не знали бы ни карты, ни как живут там племена и народы…

— Да что ты говоришь? — Венька и Нина разом повернулись на го­лос сзади. Откуда могли так незаметно появиться ремес­ленники? Их было четверо, примерно того же возраста и роста.

— А жиды всегда такие умные, за это их и не любят, — поддержал другой.

— Чё молчишь, ты? Пожрать нечего?

— Ребята, мы после школы, — затараторила Позднякова. Это была ошибка — объяснять не следовало…

— Заступается! — заулыбался первый. — Ты его любишь, правда?

— И ты тоже? — ткнул Веньку в грудь другой.

— А давай их поженим! — захохотал первый.

— Это как? — спросил молчавший до сих пор.

— Вась, он не знает как, — зароготал первый. — Вот сейчас тебя этот жидок и поучит! Он же умный, а?

Венька краем глаза следил, как один заходит за спину Поздняковой, а другой пристраивается у него сбоку. Первый, заводила, свистнул пронзительно сквозь приоткрытые губы, и в тот же момент Нина свалилась на спину через наклонившегося сзади мальчишку, юбка её бесстыдно задралась… Двое схватили Веньку за руки, и первый, подойдя к нему вплотную, злобно спросил: «Ну, что, поучишь? Или женилка не выросла? Тогда мы поможем? Согласен? Ты же умный, а?». Венька молчал, стиснув зубы, чтобы не вырвалось ни одного слова. Он поднял глаза и уставился в ненавистное лицо, торчавшее перед ним, потом сделал ложную попытку вырваться, и, когда почувствовал, как стиснули его с двух сторон, повис на их руках, ударил головой в торчавший перед ним нос и коленкой со всего маха в пах. Стоявший перед ним с ди­ким воплем повалился на землю и скорчился, двое от неожиданности выпустили Веньку, и он тихо сквозь зубы сказал: «Беги!», ударил портфелем по голове правого и кубарем полетел вниз с откоса…

Трое опомнившихся рванули за ним, расстёгивая на ходу пояса и наматывая их на руки. Последнее, что Венька помнил, был удар башмака в скулу и сиплый голос: «Готов!».

Нина вернулась за ним, как только ремесленники отступили. С ней было ещё трое ребят. Они подняли Веньку по склону, уложили на тачку с самолётными колёсами и повезли к Поздняковой. По дороге все молчали.

В милицию заявлять не стали. Прибежал рыжий запыхавшийся Фейгин, выгнал всех из комнаты, потребовал горячей воды, скинул пиджак, закатал рукава рубашки и склонился над Венькой, плавно двигая своими огромными в рыжих кудрях руками с толстенными пальцами, которыми, казалось, невозможно взять никакой инструмент. Потом он грузно опустился на табурет, сам глотнул какую-то пилюлю и, обведя взглядом наблюдавших за ним ребят, спросил: «Ну, кто что-нибудь видел?». Нина открыла было рот и хотела по обыкновению протараторить, ибо по-другому говорить она не умела. Но доктор Фейгин опередил её и досказал свою мысль тем же тоном: «Никто ничего не видел! Очь хорошо! Очень хо-ро-шо…» — и стал натягивать пиджак. «Пусть лежит здесь. Никуда его не таскайте… А за матерью пошлите кого-нибудь из взрослых. Он ведь, кажется, на той стороне живёт? Да? Ну, прощайте, драчуны… И не вздумайте!.. — сурово зашипел он на бабку, попытавшуюся что-то сунуть ему в карман. — Прощайте!».

Глава III. Измена

Когда Венька просыпался, крепко пахло мятой, потом утренний запах сменялся сладковато-приторным ароматом парного молока, потом пахло чем-то сальным и горьким — это баба Дуся садилась за спицы, так пахла шерсть. Свет просачивался сквозь двойную преграду: сначала ситцевых и затем толстых кружевных занавесок. Поэтому рассвет запаздывал в комнату, а темнело всё раньше и раньше.

Фейгин навещал два раза в неделю, накладывал свои огромные рыжеволосые руки на щуплое Венькино тело, на голову, трогал пальцами и что-то бормотал для самого себя по-еврейски. Вставать разрешил только «до ведра», а на улицу — «ни боже мой». Это очень стесняло и мучало Веньку. Но самое обидное, что читать ему тоже не разрешалось ни строчки — столько свободного времени пропадало даром…

Мама хотела после нескольких дней перевезти его домой. Она страшно переживала, что он стесняет чужих людей, пыталась заговорить, что и кормить его накладно, но баба Дуся всё решила очень просто: «Ты не переживай, дочка, кто знает ещё, кого ты в жизни выходишь… а если б не парень твой, совсем бы худо было. Пусть лежит — тебе же спокойней!».

Она делала ударение на последнем слоге, и от этого, непонятно почему, Веньке становилось как-то особенно тепло и близко всё, что тут происходило.

А происходило удивительно много, чего не замечаешь в однообразном течении собственной жизни. Во-первых, приходили ребята из класса — навестить. Их, правда, бабка пустила ненадолго и ворчливо заставляла вытирать ноги, зато потом угостила пирожками. Из разговора с ними Венька выяснил, что двое из ремеслухи пострадали не меньше его. Но друзья просили не выдавать их, что принесли новости: ему запретили волноваться.

— Да что я, больной, что ли! — возмущался Венька. — Сбегу!..

Правда, на следующее утро он обнаружил, что его штаны и рубашка, висевшие на стуле, исчезли, и догадался, что бабка Дуся — настоящий разведчик — подслушала его обещание.

Мама в те вечера, когда могла освободиться пораньше, приходила раскрасневшаяся и доставала что-нибудь вкусненькое из сумки. Раньше он никогда не проводил с ней столько времени. Однажды она вынула толстенную книгу, позвала Нину и отдала ей: «Только не давай ему самому читать, а если тебе будет интересно, почитайте вместе!».

— Покажи хоть обложку! — потребовал Венька. Он напряг глаза, голова закружилась, но отчётливо выплыло название: «Земля Советская».

С того дня Нина усаживалась на мягкую подушечку на табуретке около Венькиной головы, чтобы удобнее показывать ему картинки, баба Дуся пристраивалась у ножной швейной машинки, на которой раскладывала свои мотки шерсти, и начиналось долгое чтение с замечательными комментариями бабушки, которую внучкины возражения остановить не могли.

— Ты можешь помедленнее? — просил Венька. — Я же за тобой не успеваю.

— Толмит, как дьячок, — поддерживала бабка и крестилась на икону в углу.

Голос раздавался ровно и монотонно. Потом он становился всё дальше, дальше… Венька смотрел в потолок, ему казалось, что он сидит в классе, и вот Эсфирь рассказывает про то, как нашли апатиты на Кольском полуострове и соль в Кара-Богаз-Голе…

И он представлял учительницу — только не с бронзовыми густыми волосами, а с тёмно-русыми, заплетёнными тугой косичкой, как у Нины, и не в сером пиджаке, а в чёрном ученическом фартуке, и голос её почему-то был удивительно похож на тот, который он слышал теперь каждый день…

Однажды, когда его осматривал Фейгин, Венька почувствовал какую-то суету за занавеской. «Проходите! Проходите!» — и появилась Эсфирь. Фейгин встал с края кровати, на которой сидел, поздоровался с ней, и она заняла его место. Венька сгорал от смущения — никогда столько взрослых сразу не проявляло к нему внимания, и среди них, среди этих взрослых, была Она… Он уже плохо понимал, что ему говорили. Только чувствовал нотки одобрения, даже восхищения им, конечно, скрытые, еле звучащие, смотрел на всех вытаращенными глазами и стеснялся, что лежит при них, что болен, хотя считал себя здоровым… и в то же время счастье всё больше и больше наполняло его…

Фейгин постоял молча, а потом что-то быстро вполголоса сказал по-еврейски, Венька не расслышал, зато Эсфирь отчётливо и саркастически ответила: «Аваде!Как же! — и обратилась к нему: Ты можешь попросить маму, чтобы она зашла ко мне в школу?». «Нет, не так, — запротестовал Фейгин, — сама зайди сюда ещё раз. Когда бывает мама? Поздно? Тогда зайди в воскресенье. Всё. ГенугДостаточно.. Тебе не надо больше… ладно… потом…» — прервал он сам себя.

Венька был удивлён, что они разговаривают так, будто давно знают друг друга. Незнакомое ревнивое чувство неприятно укололо его, заставляло нервничать, злиться, что он сидит взаперти… И три ночи подряд ему снились рыцари в шлемах и латах верхом на конях. Они надвигались «свиньёй» на него, и он отчётливо видел на сверкавших щитах выпуклые буквы Р.У.

«Берегись!» — кричала ему Эсфирь, и он, вздрогнув от её голоса, вырывался из оцепенения страха и успевал увернуться от смертельного удара меча. Всадник, не рассчитывавший на промах, тянулся вслед за рукой, направлявшей тяжеленный меч, и падал с лошади. Тогда Венька подлетал к нему и тут ясно понимал, что ничего с ним не может поделать, потому что безоружен, а удар кулака по латам… Он судорожно искал взглядом вокруг хоть что-нибудь… но ничего — пусто! И вдруг появлялась Позднякова, подбирала выпавший рыцарский меч с земли и протягивала Веньке. «Ура!» — орал Венька, поднимал двумя руками тяжеленное стальное оружие над головой и с хрупом опускал его на ненавистный панцирь…

— Мама, вы б его тормошили хоть, когда он кричать начинает, а то опять слетит с кровати да, не дай Бог, головой-то стукнется… Всё равно не спите, — голос тёти Вали долетал глухо из-за занавески.

— Не сплю, не сплю, — отвечал ворчливый бабкин голос, — за вас молюсь… Господи, за какие грехи караешь?

— Полно, мама, молитесь молча, мне на смену в пять вставать…

И Венька снова проваливался в свой сон. Самое удивительное, что он впервые видел сон с продолжением. Рыцарь как ни в чём не бывало поднимался после Венькиного удара и шёл на него… Наперерез бросалась Позднякова, тихо сквозь зубы выдавливала: «Беги!» — и…

— Милок, ты попей, попей… и на другой бок ляг, — и бабка крестила его в темноте. Он видел движение её руки на фоне лунного окна…

Когда Фейгин разрешил выйти на улицу, Веньку встретил смутный, серый, влажный день и обернул его, как простыня. Он зажмурился, втянул носом сырой воздух. Глаза закрылись сами собой, и, чтобы не упасть, Венька схватился рукой за перила крыльца…

Вечером мама пришла за ним.

— Коли что не так, прости, дочка, — сказала бабка Дуся и перекрестила их.

— Хватит, мама, — как обычно оборвала Нинкина мама. — Циля, садись. Поужинаем, — она поставила на стол бутылку, налила в граненые стаканы и, не дожидаясь, чокнулась с маминым стаканом.

— Спасибо вам за всё…

— Не надо, — опять оборвала Валентина. — Когда её отца забрали, ей шесть было, — она громко сглотнула, прикусила губу, протолкнула что-то мешавшее ей в горле и совсем жёстко добавила: — Меня в эшелоне Абрам Григорич выходил, царство ему небесное, а то бы… — и она махнула рукой.

— За что? — тихо прошептала Венькина мать, посмотрела на стакан, наполовину наполненный водкой и, неумело приложив край его к губам, начала пить…

— Ты разом, — подсказала Валентина и снова плеснула из бутылки, — давай…

— Эх, Валентина, — вздохнула бабка…

Потом они долго сидели, потихоньку с надрывом пели «Что стоишь, качаясь…», «Синий платочек», любимую Венькину песню, и «Там, вдали за рекой…».

— Пойдём, почитаем, — несколько раз приглашала Нинка и начинала что-то быстро тараторить. Но Венька только отмахивался — он никогда не видел маму такой.

— Не тушуйся, Цилька, — не совсем трезвым голосом ободряла Валентина — обнимались и целовались на прощанье. Венькина голова с непривычки клонилась. В комнате было душно… — Заходи… выпьем… всё одно… Бог не выдаст — свинья не съест…

Глава IV. Лизавета

Знакомые дом и двор встретили Веньку по-новому. Что-то неуловимо изменилось в их отношениях — они стали занимать меньше места даже в том небольшом мире, который знал Венька прежде, до своей болезни.

Двухэтажный дом, обшитый с боков длинными чёрными досками, был похож на высоченный кузов ЗИСовской пятитонки, крыльцо торчало, как мотор с кабиной, и непонятно только, как въехал сюда и втиснулся между толстенными соснами этот грузовик — так плотно они его обступили. Ни царапины на стволах, ни следов колёс. Меж бронзовых стволов на сильно провисшей верёвке перекинутые пальто полами мели замёрзшую пыль, когда по ним ударяла палка. Правда, удары были несильными и редкими. И Лизкино лицо появлялось из-за ходившего вверх-вниз тряпья и скрывалось за ним — тогда видно было несколько прядей взлохмаченных волос.

Лиза, Лиза, Лизавета

Я люблю тебя за это,

И за это, и за то,

Что почистила пальто…

Независимо от его желания — это зазвучало у Веньки внутри. Он не стал произносить привычную дразнилку вслух, а стоял, прислонясь спиной к дереву. Лизка не замечала его. Ему было хорошо. Наверное, он соскучился по всему, что видел.

«Бум. Бум. Бум». Лениво раздавались удары и застревали тут рядом, между сосен. Стукнула форточка, и скрипучий голос упал из неё: «Генуг шен!»Хватит уже!. Лизка перестала стучать, повернулась и пошла к крыльцу.

— Здорово, Вениамин, — прозвучал над ухом Генкин голос. Раньше это означало выяснение отношений. Драться не хотелось. Да и приветствие казалось необычным — Генка никогда не окликал его полным именем, если не пользовался оскорбительными словечками.

— Здравствуй! — тоже необычно (и не оборачиваясь) ответил Венька.

— Предлагаю объединиться против агрессивных сил для совместной борьбы, — Генка всегда выражался лозунгами, подслушанными из тарелки, что не мешало ему усваивать программу каждого класса по два, а однажды и три года.

— Какого? — повернулся Венька.

— Не дури. Кто старое помянёт… мы тут все всё знаем, как ты один их разделал… Тот, который в больницу попал, поклялся убить тебя. Его отчислили и в деревню к бабке отправили, у него больше нет никого. Ремеслуха попритихла, но мы не должны терять бдительность — враг не дремлет! Идёт?

— Хорошо… — недоумённо выдавил Венька…

— Одно условие, — сурово отчеканил Генка. — Согласен?

— Какое? — удивился Венька. Он вообще плохо понимал, какое отношение происходящее имеет к его заклятому врагу Генке, которого не однажды бил и от которого получил немало объёмистых синяков. — Какое?

— Лизку… — Генка кивнул в сторону верёвки и помялся, — Лизку не трогай!

— Как — не трогай? — не понял Венька. — Я её никогда не задирал, она же девчонка…

— Вот именно, — вдруг совершенно не идущим ему голосом просто сказал Генка. — Вот именно. Не в том смысле… ну, в общем — она моя, понял…

— Как твоя?!

— Я женюсь на ней…

— Женишься?

— Я видел, как ты тут смотрел на неё! Она, конечно… очень красивая… Если согласен — тогда вечный союз антигитлеровской «калиции», — Генка так произносил это слово.

— И она согласна?

— Ты что, дурак? — беззлобно отпарировал Генка. — Это я так — заранее отшиваю соперников… и потом, мы же живём в одном доме… знаешь, раньше всегда брали жену из своей деревни… А чего далеко ходить — хозяйство рядом, папа-мама…

— Слушай, Генка, а как же ты… — Венька посмотрел ему в лицо, — ты же клялся, что ненавидишь евреев, забыл?

— Опять начинаешь, — с явным сожалением протянул Генка, — я к нему по-хорошему, — стал он жаловаться, обращаясь к соснам, — а он… Я ж тебе сказал: кто старое помянёт…

— Да это я так! — перебил Венька. — Я что? И никак я тут на Лизку не смотрел. Женись. Просто пока меня не было…

— Правильно, — обрадовался Генка…

— А как же Малка? — не слушая, продолжал Венька. — Она ж такой крик поднимет, что Лизка за гоя собралась, что ты сбежишь сразу — все сбегут…

— Ничего, — уверенно набычился Генка. — Поорёт и перестанет — это ей не на рынке. Это она там привыкла — мы её от этих… — он сделал паузу, подыскивая слово вместо «еврейских», но, ничего не найдя, так и пропустил его, — штучек быстро отучим… Руку! — он картинно пожал Веньке руку, повернулся и направился вслед за Лизкой к крыльцу-кабине. — Если что — я рядом! — обернулся он. Венька кивнул головой.

Он стоял всё в той же позе, сильно упёршись затылком в ствол, и какие-то картины плыли перед его видящими совсем другое глазами. Вот орущая Лизкина мать — такое часто бывало во дворе. Её жирный живот колышется так, что, кажется, перетянет маленькую головку, и она немедленно ткнётся ею в землю. Вот Лизка, косившая одним глазом, отчего всегда казалась много взрослее, с подкрашенными губами и нарумяненными щеками, идущая с Генкой под руку. Потом он представлял себя на Генкином месте, но вместо Лизки с ним рядом шла уже Малка, с Лизкиным лицом, и опять этот проклятый живот, обтянутый засаленным платьем, торчал, как свинцовый шар. И запах кухни ударял ему в нос. Он смешивался с приторным ароматом перетрума и керосина. Тошнота подступала к самому яблочку, и кружилась голова. Потом зашипел патефон, и какое-то сладкое танго стало прорываться туманными словами в сознание…

— Тебе что, плохо? — спросил сзади Лизкин голос.

Венька обернулся резко. Голова у него действительно закружилась. Он зажмурился и, чтобы прийти в себя, отрицательно замотал головой.

— Что он хотел, этот маклак, что он тебе наговорил? — Лизка спрашивала так, как будто он обязательно должен был ей ответить! Венька открыл глаза и близко-близко увидел её лицо: нежную кожу, быстро бегающие глаза, поочерёдно упиравшиеся в него, так что непонятно было, какой из них косит, полуоткрытые губы и за ними ряд ровненьких белоснежных козочек — зубчиков… — Что он женится на мне? А рихн зайн татнс татн арайн!Неприличное сильное еврейское ругательство. Не верь ему! — она положила Веньке на щёку свою ладонь — мягкую, тёплую, как-то сразу сросшуюся с его лицом, и еле слышно повторила: — Не верь ему. Я тебя подожду. Глейб им нит…Не верь ему… — потом быстро опустила руку, поцеловала его и отступила назад.

Венька стоял несколько мгновений, не шевелясь. Когда он обернулся, Лизкино тёмно-бордовое пальто мелькало между стволов. Она шла уверенно, не глядя под ноги. Иногда каблук, попав на край кочки, свихивался набок, но уже при следующем шаге опять ступал ровно. Веньке нравилось, как она идёт, как двигаются из стороны в сторону полы её расклёшенного пальто, как несколько прядей волос поднимаются и опускаются над головой. Неожиданно снова возникли слова: «Я тебя подожду!», и только теперь дошёл их смысл. Ему стало жарко, он почувствовал, как ему стало жарко: шее, щекам, потом груди и рукам — оглянулся вокруг и понял, что произошло, пока его не было так долго: он стал взрослым.

— Бесер нит рейден аф идиш!Лучше не говорить по-еврейски! — тихо сказала Эсфирь Яковлевна и кивнула головой назад, где стоял Кобзев. — Зей кукн!Они следят!

— Я хотел… — начал было отец.

— Их вейс — эр форштейт алц!Я знаю — он всё понимает! — прервала его Эсфирь.

Венька стоял рядом с ней и не обращал внимания ни на её опасения, ни на непонятливость отца, что этот Кобзя шпионит и сейчас же побежит к директору и доложит, что приходил к историчке Венькин отец, и они о чём-то говорили по-еврейски. И конечно, он, Венька, давно всё понимает, просто отец так мало бывает дома — уже после того, как четыре года отвоевал, что и не знает этого. Всё это проносилось как бы вскользь по Венькиному сознанию — он таял оттого, что так близко стоит с ней рядом и вдыхает этот запах, от которого можно сойти с ума, и отдать всё что угодно, и сделать всё что угодно, только бы всегда быть вот так рядом и так дышать…

— Ты понял? — дошёл до него голос отца… — Эр холемт!Замечтался!

— Я с ним потом сама поговорю, — сказала Эсфирь спокойно, — не волнуйтесь, всё будет в порядке. Не волнуйтесь…

Глава V. Встреча

Смысл разговора дошёл до Веньки не сразу. Отец приходил в школу, потому что слухи о безобразной драке дошли до РОНО, директор вызвал его, намекая на что-то значительное, и объявил, что «ученика Марголина больше в своей школе держать не хочет». Два ремесленника пострадали так, что попали в больницу, а поэтому, конечно, могут быть сделаны оргвыводы и по отношению к родителям Марголина, ибо ремесленники живут в интернате! И уж ясно, что и его, директора, не помилуют. Время сложное, и ответственность за воспитание подрастающего поколения большая. Нет, он не фронтовик, не воевал, потому что государство поручило ему этот ответственный пост. Он не отсиживался и бронь не просил — его оставила партия! Или не всем понятно, что слово партии — закон?! Отец не хлопал дверью, он сжал челюсти так, что, когда скрипнули зубы, директор отшатнулся и испуганно уставился в его лицо.

Эсфирь высказывала свою точку зрения: что мудрость стратегии — в умелом применении тактики! Кутузов, вот, тоже сдал Москву, чтобы выиграть кампанию! И вовсе не всегда отступление — это то же, что поражение, а лезть на амбразуру совсем не обязательно, тем более если эту огневую точку можно просто обойти, не подвергая себя опасности.

Это всё Венька выяснил потом, много позже, а пока на него обрушилась страшная беда. Пострашнее его болезни — он вдруг узнал, что его переводят в другую школу, на ту сторону линии, чтобы он не таскался два раза в день через пути и, главное, не пересекался с ремеслухой. И жить они будут там же, на другой стороне, недалеко от стоящей на окраине посёлка школы — два километра от станции, от центра жизни. Сначала он не сообразил даже, что теперь у него не будет уроков истории, что он не сможет на пустыре поджидать её, как бы случайно там оказавшись, и что у него просто нет никаких возможностей видеться с ней.

Сразу так много неожиданного, в голове крутились разные мысли, варианты, планы — что делать. Он никак не мог сосредоточиться. Всё путалось, перемешивалось, никак не успокаивалось, только вызывало раздражение. От всего этого никаких решений не приходило — ну, хоть бы на следующий шаг…

Он сидел на корточках, прислонясь костлявым своим хребтом к сосне, и единственное приятное, что ощущал в этот момент, — шероховатую тёплую поверхность коры. Он откинул голову назад, поднял глаза и смотрел, смотрел на уходящий вверх ствол. Взгляд его пересекался с отмершими чёрными сучками, с бронзовыми ветками, с веерами зелёных иголок, добирался до выцветшей голубизны неба, скользил вместе с облаками сквозь чащу ветвей, доплывал до соседней кроны и возвращался назад, как будто он читал книгу, и взгляд мог двигаться только от одного до другого края страницы. Когда начало ломить затылок, Венька опустил глаза и увидел прямо перед собой Лизу.

— Пойдём, — сказала она, повернулась и пошла. Венька помедлил несколько мгновений и поплёлся за ней. Они подошли к дому, Лиза взошла на крыльцо, теперь внимательно посмотрела на него, призывно кивнула головой и открыла дверь.

В комнате воздуху было тесно от запаха перетрума, дуста, пыли и какого-то приторно-сладкого аромата. Лизка обернулась к Веньке, стащила с него пальто и шапку, взлохматила, а потом пригладила волосы, чмокнула в щёку, сказала: «Какой ты ещё дурачок», потом легонько толкнула его в грудь, и от неожиданности он мгновенно потерял равновесие и грохнулся на стоящий сзади стул. Лизка засмеялась и исчезла за занавеской. Там она загремела посудой, вышла в красивом платье с двумя чашками в руках и остановилась перед ним: «Ну?!». Венька сидел, не шевелясь. Он вообще плохо понимал, что происходит, — так много событий сразу он не мог переварить. Он думал о своём, глядя на Лизку, а где думать, не имеет значения. Не то чтобы он сам думал, заставлял себя или давал такое задание — ему думалось против воли, само собой.

— Ты чего такой? Что случилось? Пришёл к барышне и сидишь, как пень! Если ты из-за Генки, так не обращай внимания — мало ли что он наговорит. А нарешер!.. Их бин нит а шиксе…Дурачок!.. Я не шикса… (шикса — хабалка, нееврейка). Ему так хочется… а как будет, это только я знаю… Да не бойся ты! Ты что — и в самом деле маленький?.. — она стояла теперь так близко перед ним, сидящим на стуле, что его взгляд упирался только в широкий пояс, завязанный бантом со свисающими концами. — Я могу и на тебя обидеться, — капризно сказала Лизка и наклонилась так, что теперь их глаза были на одном уровне. — Ну!

Венька только чувствовал, что это «ну!» похоже на то, как понукают лошадь, но не знал, что надо делать, может, тоже бежать скорее. Он внимательно посмотрел прямо в её зрачки, которые, как всегда, двигались из стороны в сторону, и сказал:

— Меня переводят в другую школу…

— Ну и что? За драку?

— Да! Отец ходил к директору!

— Ерунда! Подумаешь… — фыркнула Лизка.