Бесплатный фрагмент - Тайна Вселенской Реликвии

Для подросткового и юношеского возраста,

для ищущих и вперёд смотрящих, для всех тех,

кто

«…гоняет, как собак,

В ненастье, дождь и тьму

Пять тысяч «что»,

Семь тысяч «как»,

Сто тысяч «почему».

(Джозеф Редьярд Киплинг)

Аннотация

Требуются все ресурсы мысли:

абсолютная свобода, полная отрешённость от шаблонов, какое только возможно разнообразие точек зрения и способов действия.

(Павлов И. П.)

Роман охватывает события начала и конца двадцатого столетия.

Начало двадцатого века. На один из участков территории таёжного края падает метеорит. Трое таёжных жителей становятся невольными свидетелями и жертвами его падения. Из троих удаётся спастись и выжить лишь одному — восьмилетнему мальчику, Лёвушке Лопухину. В силу ряда жизненных обстоятельств, он в скором времени покидает родные места и уезжает к родной тётке в город Крутогорск. Мальчик уже отъезжает, когда ему, одним из местных жителей, вручается на память небольшой, вроде бы обычный на вид камень, немой свидетель гибели его отца и деда. В дальнейшем, до глубокой старости, он хранит его у себя как реликвию, как память о разыгравшихся в начале века трагических событиях…

Далее роман переносит читателя в завершающий этап второго тысячелетия — 1984—1995 годы, — в город Крутогорск. Здесь живут, дружат, учатся, фантазируют, претворяют в жизнь дерзкие мечты три друга. Они в постоянном, непрерывном творческом поиске. С ними вечно что-то случается: смешное и не очень смешное, весёлое и грустное. В жизни они хорошие «артисты», неплохие поэты и музыканты…

В один прекрасный день у ребят происходит встреча и знакомство со сторожилом города Крутогорска — Лопухиным Львом Савельевичем, который в скором времени умирает. Незадолго до своей кончины он поведал бывшему своему ученику, а ныне директору школы — Ремезу Степану Павловичу, об одном таинственном случае, произошедшим с ним.

Этот случай помог старому человеку уяснить, что же собой на самом деле представляет его Реликвия, оказавшаяся, к великому изумлению, ни чем иным, как космической капсулой искусственного происхождения, заключающей в себе «схлопнувшуюся» галактику (немало учёных склонны полагать, что некоторые вселенские объекты претерпевают тенденцию к «схлопыванию» в одну точку, размерами с атом, в так называемую точку сингулярности). Через пятьсот тысяч лет она должна взорваться. Если капсулу не вышвырнуть до 2000 года за пределы Млечного Пути на расстояние в пятьсот тысяч световых лет, то последний будет просто уничтожен космическим гравитационным коллапсом чудовищной разрушительной силы.

Об этом в своё время Лопухину рассказал неожиданно посетивший его представитель с планеты Эльсиора. Он просит учителя отдать капсулу. Лопухин рад бы, но капсула утеряна по вине его правнука-«шалуна». Поиски Реликвии положительных результатов не принесли. Пришелец уходит ни с чем, сказав, что её необходимо отыскать во что бы то ни стало. За ней он пообещал вернуться в 1995 году, в это же время. Он указал «адрес» местопребывания на Земле небольшой колонии пришельцев.

Ремез в свою очередь — после кончины Лопухина, — обо всём этом рассказывает трём своим лучшим ученикам, которым доверяет, как самому себе, и просит их оказать помощь и содействие в поисках утерянной Реликвии. Ребята с жаром и пылом берутся за это дело, послужившее в дальнейшем мощным толчком к созданию ряда технических разработок будущего, не имеющих себе равных в мире аналогов. Но друзья готовят себя и к худшему повороту событий: что, если Айвисто — таинственный незнакомец, посетивший Лопухина, — по ряду независящих от него причин, не сможет прибыть в Крутогорск в уговоренный срок? И ребята, помимо всего прочего, начинают готовить себя к возможному, опасному путешествию в один из районов Южно-Антильской котловины в Атлантическом океане, где временно обитает компактное поселение космических пришельцев.

Теперь в основном на трёх изобретениях, помимо многих прочих, замыкается круг интересов друзей. Так, создаётся прибор, принцип действия которого основан на удивительном свойстве околопланетного пространства хранить и нести в себе информацию о прошедших событиях в виде «постгравитационного рисунка», и позволяющий на этой основе, как бы со стороны, заглянуть в прошлое различной давности. С помощью этого прибора отыскивается Реликвия. Создаётся прибор, генерируемое излучение которого способно на расстоянии во много раз замедлять или ускорять скорости протекания окислительно-восстановительных реакций. Диапазон применения этого прибора оказался весьма велик. Создаётся летательный аппарат, формирующий смерч и мчащийся на его вершине в заданном направлении и с заданной скоростью.

Шаромолниевая аккумуляторная батарея, плёночный телевизор, прибор для видеопросмотра с закрытыми глазами и с передачей человеку всех известных ему мироощущений, махокрыл, и так далее — вот тот далеко не полный перечень плодов творческой деятельности друзей…

Помимо всего прочего, на парусном, научно-исследовательском судне друзья пускаются в экспедицию, в один из районов подводного хребта Кокос в Тихом океане, недалеко от Галапагос. Там происходят жуткие вещи. Виной всему — остров Проклятий…

Время идёт, друзья уже студенты. У них почти нет свободного времени. Они учатся, творят и готовятся к нелёгким испытаниям.

Но вот о себе заявляют злые силы: сосредоточение их — остров Проклятий, вобравший в себя плоды работ многих талантливых инженеров и учёных, но направивший их против всего человечества. Хозяин острова Проклятий желает самолично править планетой и оповещает об этом правительства всех государств. Техническое оснащение острова делает его неприступным. При этом, уничтожить остров нет никакой возможности. Его хозяин застраховал себя, из года в год накопив и создав на нём мощнейший арсенал запасов очищенного радиоактивного урана и плутония. В случае его взрыва всё живое на планете, равно, как и она сама, просто перестанет существовать. Это козырь и предмет шантажа человечества со стороны хозяина острова.

Опасность, грозящая планете, заставляет ребят раньше оговорённых сроков пуститься в опасное путешествие на своём диковинном летательном аппарате с целью встречи с пришельцами и спасения земной цивилизации. Они берут с собой в дорогу Реликвию и некоторые из своих действующих разработок с целью обеспечения безопасности предприятия…

На острове Проклятий, на американских и других континентах идёт своя жизнь, полная интриг, кровавых деяний, людской подлости. «Злой гений» не дремлет. Он тоже творит, но все его творения направлены на истребление человечества и подчинение своей воле. Сущность некоторых из этих «творений» так же отражена в романе.

Силы добра и зла вступают в смертельное противоборство. В итоге остров Проклятий, вместе со всеми своими чудовищными творениями истребления, уничтожается необычным способом. Реликвия-капсула в руках пришельцев, и они спешат выполнить свою благородную миссию по спасению не только земной цивилизации, но и всей нашей Галактики — Млечного Пути, — на самой дальней окраине которой находится и Солнечная система.

Последние события наполнены не только радостью торжества победы и справедливости, но и горечью утрат, и грустью расставания с братьями по разуму…

Роман звучит как своеобразное предостережение человечеству: «Будьте бдительны!». При нынешнем уровне развития науки и техники многое из технических и научных предпосылок, высказанных и освещённых в произведении, может быть вполне реализовано в наши дни…

От автора

Жене моей, Марии, и грядущим поколениям посвящается

(Автор)

…Живой предмет желая изучить,

Чтоб ясное о нём познанье получить, —

Учёный прежде душу изгоняет,

Затем предмет на части расчленяет

И видит их, да жаль: духовная их связь

Тем временем исчезла, унеслась!

(Гёте)

Своим появлением на свет книга эта обязана многолетним размышлениям автора о смысле существования человека на Земле, о его роли в преобразо­вании планеты и доле вклада в него, о движущих рычагах науки и научных открытий в области познания окружающего нас мира, о тех явлениях, пока что нами не познанных, которые предстоит ещё только открыть человечеству.

Наука — это привередливое дитя познания истины: то, что ещё вчера ка­залось неоспоримым и незыблемым, сегодня может быть в значительной степени исправленным или же дополненным, а может быть и полностью опровергнутым.

Наука оперирует логическими связями на основе мощного математического аппарата, кропотливо разбирая нагромождающиеся друг на друга факты, под­тверждаемые или опровергаемые теорией или экспериментом, как кирпичики укладывая их в ровную линию по периметру воздвигаемой научной пирамиды, поднимаясь всё выше и выше к её вершине.

Порой, казалось бы на первый взгляд, незначительная научная находка может оказаться тем детонатором к взрывному устройству ошибок и заблуж­дений, который способен поколебать или вовсе разрушить пирамиду наших познаний в той или иной области науки, или же наоборот, дать мощный тол­чок к её быстрому возведению.

Когда мне было лет пять или шесть, точно уж и не припомню, был у меня друг Лёнька, сосед по лестничной площадке. А недалеко от нашего дома пленными немцами была вырыта сравнительно глубокая, широкая и длинная траншея, усыпанная щебнем под строительство газопровода. Вот во время одной из наших прогулок он меня и спрашивает:

— Летать хочешь?

— Хочу! — недолго раздумывая, выпалил я.

— Ну тогда возьми и разбегись вот отсюда, — и он указал на место, где мы стояли. — Подбеги к канаве, похлопай в ладоши и прыгай. Только не забудь помахать руками, — выдвинул он непременное условие, — и — и — … полети — и — ишь…

В точности соблюдая последовательность действий, ваш покорный слуга не замедлил привести в исполнение своё желание. Падал доверчивый испыта­тель вдумчиво, печальный и умудрённый.

Не верьте ушам своим, верьте глазам своим и приобретённому опыту. Однако, не бойтесь совершать и ошибок, никто от них не застрахован. Ошибка — тоже результат, хотя и отрицательный. В конце-то концов, на ошибках мы и учимся, совершая их ради своих грядущих поколений и приобретая определённый жизненный опыт, который, как и самая наша жизнь, по срав­нению с вечностью, есть величина бесконечно малая, стремящаяся к нулю. Не упустите этот миг вспышки жизни, отпущенный нам волей проведения. По­старайтесь уложить свой кирпичик в пирамиду знаний, подняв человечество ещё выше на одну ступеньку лестницы цивилизации, и благодарные потомки будут вам признательны. Но нет той площадки — конечной остановки, — на этой лестнице, где было бы сделано последнее открытие, и человечество, вздохнув с облегчением, сказало бы: «Всё! Баста!» Лестница эта беско­нечна и уходит в вечность.

Загадочные, таинственные явления природы, овеянные голубой дымкой романтики, на всём протяжении существования рода человеческого, влекут и манят его к себе словно мотылька на свет далёкого огонька. В детстве — это любопытство. В юности — любознательность. В зрелые годы — приятие или же неприятие того или иного устоявшегося положения, а так же нового, непонятного нам ещё явления действительности. В более поздние годы — размышления, осмысливание и подведение итогов.

Достижение истины через её познание — в этом предназначение науки. Но истина — это всеобъемлющая правда, правда обо всём в конечной её инстанции. А всё обо всём знать нельзя, это просто невозможно. Поэтому истину можно сравнить с огромным подводным айсбергом, с проглядываю­щими то тут, то там его отдельными надводными вершинами.

Самое страшное в науке — косность и консерватизм, перекликающиеся с давно всем известной побасенкой о том, как делаются открытия: весь со­лидный, официальный научный мир убеждён и утверждает, что того или иного события или явления в природе не существует и быть не может. Но вот, откуда ни возьмись, появляется какой-то чудак, который этого не знает и, на удивление всем, делает открытие.

Конечно же, не гоже уподобляться невеже, но всё же доля истины в этой шутке есть. Как думается, любому учёному полезно иной раз из клоко­чущих поднебесных вершин науки опуститься, на какое-то время, на нашу грешную Землю, предоставив себе передышку, расслабиться, отдохнуть и ог­лядеться вокруг. И будьте уверены: если это настоящий, ищущий учёный, он непременно заметит на поверхности земли камень, а может и не один, припорошенный пылью дорог, поросший мхом времени или покрытый грязью невежества. Он обязательно, не поленившись, поднимет его, осторожно стряхнёт с него пыль, тщательно вытрет со всех сторон, и тогда перед его пытливым взором, поражая изяществом своих форм, во всей красе засвер­кают изумительным блеском своим грани доселе неизвестного, удивительного и драгоценного камня познания.

В одном из студенческих — с бородой — анекдотов незадачливый сту­дент выходит отвечать на вопросы экзаменационного билета.

— Ну, молодой человек, что будем отвечать? — Экзаменатор берёт билет, читает. — Ну-с, и как вопросы?

— Вопросы-то, профессор, мне достались лёгкие, — отвечает сту­дент, — да вот только ответить на них трудно.

Здесь сама собой напрашивается аналогия: природа — наш мудрый учи­тель, а мы — его незадачливые ученики. Что мы знаем, например, о строе­нии своей Земли, на которой рождаемся, живём и умираем? Да пренебрежительно мало по сравнению с тем, что мы знаем, к примеру, о Космосе. Па­радокс?! Поистине — нет пророка в своём отечестве, если под первым под­разумевать земную цивилизацию, а под вторым — нашу планету.

Оказывается, на данном этапе развития нашего общества проникнуть в глубины Космоса, простирающегося до бесконечности, намного проще и удоб­нее, чем заглянуть в глубины недр нашей Земли, которую мы ежедневно не­милосердно топчем, хотя радиус её всего-то навсего 6371 километр. Кстати, самая глубокая в мире скважина, пробурённая на Кольском полуострове, не превышает тринадцати километров.

Мы не в силах с определённой долей уверенности сказать: когда, где, как, при каких обстоятельствах образовалась наша планета; каково её ядро — твёрдое, жидкое, жидко- или газопламенное; какие там протекают про­цессы. Гипотез много, но одна, иной раз, в корне противоречит другой. Сле­довательно, познания в этом плане нашей планеты в связи с «определён­ными трудно­стями» проникновения в её глубины оказались отодвинутыми на второй план и отложенными на неопределённые сроки. Здесь мы уподобля­емся каприз­ному ребёнку младшего школьного возраста, который, не сумев решить про­стенькой арифметической задачки, берётся за решение системы дифференци­альных уравнений. Итог можно предвидеть заранее.

Мы конструируем и строим самолёты, ракеты, устанавливаем на них сложнейшую бортовую аппаратуру. А вот чтобы создать такую, казалось бы на первый взгляд, простую и земную вещь, как воздушный велосипед с ма­шущими крыльями, приводимыми в действие мускульной силой, чтобы дать человеку возможность так же свободно, легко и безопасно перемещаться по воздуху, как это он проделывает на земле с помощью обычного велосипеда, то на это у нас не хватает фантазии. Человек ещё не создал единой и стройной теории машущего крыла и машущего полёта.

Мы лишь предполагаем, но не ведаем, например, истинных причин обра­зования, или существования, шаровой молнии, смерча, гравитационных полей, процесса передачи мыслей на расстоянии, возможности продления жизни че­ловека хотя бы в несколько раз, или возможности приспособления климата Земли к более комфортному существованию человечества без нанесения ей хотя бы малейшего, непоправимого ущерба во всех отношениях.

А кто сказал, что не существует «памяти пространства», или, что не суще­ствовало легендарной Атлантиды? Почему комета Галлея, возвращаясь к нам гостьей через каждые 76 лет, обладает чрезвычайно вытянутой эллиптической орбитой, характеризуемой большим эксцентриситетом, равным 0, 97. Откуда она черпает энергию и за счёт чего восстанавливает свою массу, израсходо­ванные во время прохождения в околосолнечном пространстве, особенно — в перигелии? Почему бы на комете, в момент её очередного прохождения около земной орбиты (последняя встреча с кометой Галлея состоялась в 1986 году, а следующая будет в 2062 году) не попытаться бы разместить с помощью ракетных систем научно-исследовательскую аппаратуру, а в момент следующего прохождения кометы «снять» с её поверхности эту аппаратуру с целью изучения и обработки полученной информации.

До сих пор ещё не решена проблема управляемого термоядерного синтеза, решение которой обеспечит человечество энергией практически на неограни­ченный срок.

Может быть есть смысл заняться изучением вопроса управления на рас­стоянии окислительно-восстановительными реакциями, начиная от эндотерми­ческих, вплоть до экзотермических…

Разумеется, всех проблем, стоящих перед человечеством, и не перечесть. Однако, те, кто рано или поздно всерьёз займутся изучением всех этих во­просов, а так же общество, которому они служат, должны обладать большим запасом критической массы нравственности, ибо любая тайна, вырванная у природы, может быть использована не только во благо, но и во вред всей цивилизации.

Учёного-исследователя можно уподобить музыканту, разучивающему по нотам в свете восковых свечей, установленных в рояльные канделябры, до­селе неизвестную для него музыкальную пьесу. Но вот кто-то по неосторож­ности, или по своему недомыслию, открыл дверь комнаты. Сквозняк задул свечи и музыка прервалась.

Не гасите свечей, не мешайте пытливому уму и не задавайте ему отвле­кающих, дурацких вопросов, наподобие таких, как: «Сколько чертей может разместиться на кончике швейной иглы?». С полной уверенностью можно сказать: «Тринадцать!», ни больше, ни меньше. Почему?, подумайте сами.

Любознательность, ясная цель впереди, самодисциплина, вера в успех — вот те слагаемые, способные обеспечить вам успех в любом деле, за которое бы вы не взялись.

Пусть вам веет ветер знаний. Но не пытайтесь догонять его, или бежать с ним наперегонки: он может сломать ваши крылья и подмять под себя. Мчитесь ему навстречу, и будете подняты им!

Счастливого вам пути и встречного ветра!

P.S. Не могу — да и не в праве, — не воспользоваться случаем, чтобы не выразить глубочайшую благодарность замечательному учёному — доктору физико-математических наук, профессору Ужгородского госуниверситета, Лауреату Государственной премии и Заслуженному изобретателю Украины Николаю Ивановичу Довгошею за предоставленные им в моё распоряжение отзыв на роман и ряд пожеланий и критических замечаний, касающихся научной стороны деятельности главных персонажей романа.

Хочется так же высказать слова большой признательности опытному, маститому инженеру-конструктору из города Виноградово — Ивану Михайловичу Демчику за дельные, полезные советы и рекомендации, полученные от него автором относительно описания технических разработок героев романа.

Пусть простят меня те, кого не упомянул, но кто в той или иной степени оказался сопричастным к рождению моего творения. Огромное им спасибо!

А вот хорош ли роман, плох ли, пусть об этом судит сам ЧИТАТЕЛЬ.

Пролог

Небесный свод, горящий славой звездной

Таинственно глядит из глубины,

И мы плывём, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

(Тютчев)

Очень и очень немногие из числа жителей нашей планеты ещё долго бу­дут вспоминать и передавать из уст в уста содержание тех удивительных, по­рой — невероятных событий, разыгравшихся на исходе второго тысячелетия, непосредственными участниками или невольными свидетелями которых они волей судеб когда-то оказались.

А всё начиналось так…

— Послушай, бать! Ступай-ка ты себе лучше прямо на заимку, там и пе­редохнёшь. Я вижу — нездоровится тебе. А мы с Лёвушкой вмиг обернёмся. Только проведаем лабазы и сразу же назад, к тебе. Одна нога здесь, другая — там.

Лопухин Трофим Игнатьевич — немногословный, высокий, сухопарый, ещё крепкий семидесятипятилетний старик и впрямь чувствовал себя не ахти, как важно. Тело ломило во всех суставах. По всему нутру приливами пробегал неприятный озноб.

— Зря Марьи не послушался. Сказывала же: «Не скидывай с себя косово­ротки-то, не молодой ведь уже». Так нет же, не послушался, — с досадой по­думал про себя. — Помнится и ветер налетел сильный, и дождь начал накрапывать, а он, разгорячённый, увлёкшийся заготовкой дров, того и не приме­тил. Эх, да что уж там теперь вспоминать!

Вот уже как четвёртые сутки он вместе со своим сыном Савелием и вну­ком Лёвушкой, сопровождаемые увязавшимися за ними псами Шалуном и Ба­ламутом, шли из фактории Шунахары, что на речке Таманга, по таёжному бес­тропью. Требовалось определить будущие места зимней охоты, а заодно посетить заимку и проведать лабазы с охотничьим провиантом. Там же хранилось кое-что из одежды, обуви и домашней утвари.

Заимка находилась часах в двух ходьбы от лабазов. На ней, следуя ста­ринным, таёжным обычаям, оставлялось всё, что необходимо для ночлега за­бредшему сюда охотнику: крупа, соль, сухари, спички, свечи, и прочее. Поэтому, в случае необходимости, требовалось пополнить этот запас.

— Так и сделаю, пожалуй. Присматривай за Лёвушкой. А ты, — дед повер­нулся к внуку, — слушайся отца, приглядывайся, да запоминай что к чему. Заодно и рыбки по пути не забудь наловить… Ну, пошёл я.

С этими словами, поправив заплечный мешок и охотничье ружьё, дед, не оглядываясь и опираясь на суковатую палку, побрёл еле различимой звери­ной тропой в сторону заимки.

— Ну а нам с тобой вон в ту сторону, — Савелий указал в направлении могучего кедра, мельком глянув в сторону удалявшегося тяжёлой походкой отца, сопровождаемого преданным ему Шалуном.

Уже занималась утренняя заря. Между верхушками деревьев призрачно проглядывало звёздное небо, подёрнутое белесой дымкой испарений дыша­щего прохладой леса…

До лабазов добрались сравнительно быстро. Это были две небольшие по­стройки амбарного типа. Осмотрев их с наружной стороны, Савелий проверил на целостность амбарные замки. Открыв и распахнув двери, чтобы провет­рить помещения, он прислонил ружьё к бревенчатой стенке амбара, а сам умостился на небольшой завалинке. Лёвушка последовал его примеру. Саве­лий достал из котомки матерчатый кисет с крепкой махоркой и аккуратно сложенную стопку порезанной газетной бумаги.

— Послушай, тять! Сведи меня к водопаду, ты обещал, помнишь? — Лё­вушка просительно глянул на отца.

— Раз обещал, значит сведу. Только учти, времени у нас в обрез, — отве­тил Савелий, скручивая козью ножку и слюнявя край бумаги.

Прикурив и жадно затянувшись, он в какой-то отрешённости откинулся на бревенчатый выступ.

— Вот только что-то в толк не могу взять. Две ночи кряду и, вроде бы не ночи, — как бы размышляя вслух, продолжал он. — Уж светлые больно, будто вечерняя заря с утренней повстречались. Чудно как-то!

Докурив самокрутку, Савелий встал, старательно притушил её носком сапога и направился осматривать внутренние помещения лабазов. Тщательным обра­зом их проверив и оставшись удовлетворённым от осмотра, он прихватил с собой кое-что из провизии и приказал Лёвушке собираться в дорогу. Некото­рое время спустя, отец с сыном тронулись в путь.

Погружённый в свои мысли, интуитивно продолжая намеченный путь, Савелий очнулся лишь тогда, когда впереди заслышался далёкий шум водопада…

Две одинокие фигуры стояли у подножья таёжного водопада, неширокой трёхмет­ровой лентой подпоясывавшего крутой каменистый обрыв. Лучи восходящего солнца уже золотили верхушки деревьев, образуя переливающиеся радужные узоры на водяной завесе брызг у вершины водопада. Сколь долго они созерцали это, по истине живописное зрелище, сказать трудно.

— Ну, пора, — наконец, словно опомнившись, вымолвил Савелий. — Значит, как и договаривались: я направляюсь по своим делам, здесь, недалече, а ты тем временем рыбки наловишь деду. Вон там, — он указал в направлении небольшого речного поворота, где было быстрое течение, — я в прошлом году двух щук словил, поди ты фунтов двух каждая, не менее. Как ворочусь, тут же и на заимку двинемся. Торопиться нам надобно. Дед, кажись, больно уж хворый.

Он намеревался было уже уходить, когда Лёвушка дотронулся до локтя его руки.

— Тять, а тять!

— Что тебе?

— Ты ничего не чуешь?

— А что? — Савелий в недоумении посмотрел на сына.

— Да ты вслушайся хорошенько. Кажись где-то что-то гудит.

— Где?

— Да вон там, — Лёвушка указал рукой в южном направлении.

Савелий прислушался. В шуме таёжного водопада тяжко было различить какие-либо посторонние звуки

— Тебе, видать, померещилось, — улыбнувшись и положив ладонь на плечо сына, сказал он.

Но в этот момент он вдруг ощутил непонятный прилив тепла к телу. Те­перь явственно, откуда-то с южной стороны, послышался нарастающий гул, пе­ремежающийся раскатами грома. В одно мгновение небо окрасилось в нестер­пимо яркий свет. Над головами путников стремительно пронеслось в северном направлении огромное, светящееся пуще Солнца, шаровидное тело. Оно заполнило, казалось, собой половину небосвода, медленно переливаясь калейдоскопи­ческими, узорчатыми рисунками всех цветов и оттенков, оставляя за собой длинный, огненный шлейф. Стояли неимоверный гул и грохот.

Лёвушка почувствовал исходящий откуда-то сверху жар, будто он только что вошёл в сильно растопленную деревенскую баню. Особенно горели лицо и уши. Необъяснимая сила кузнечным молотом старалась прижать его к земле. Всё произошло так внезапно и неожиданно, что Савелий сдавленным го­лосом только и успел крикнуть: «Ложись!». Оба, потрясённые, они бросились ничком на землю, в ужасе инстинктивно закрывая головы ладонями рук, пол­ностью отдавая себя во власть разыгравшейся стихии.

Через мгновение послышался взрыв оглушительной силы. Всё заходило ходуном. Казалось, что земля раскололась и вот-вот разлетится на мелкие ку­сочки. Последовало ещё несколько чередующихся громовых раскатов. Лёвушка от нестерпимой боли в ушах зажал их ладонями и, в этот миг, его под­бросило сажени на три вверх и швырнуло куда-то в сторону.

Очнувшись от того, что нечем было дышать, он с трудом приоткрыл глаза. Нестерпимая боль в голове и ушах, резь в глазах на какое-то время затмили его сознание. Машинально поведя вокруг себя рукой, он нащупал под собой мягкий мох.

Повернувшись на живот, опершись локтями о землю, Лёвушка предпринял попытку приподняться. Тело казалось налитым свинцом. Невероятных усилий стоило ему, чтобы оторвать своё тело от земли и привстать на колени. Очередная отчаянная попытка встать на ноги результатов не принесла. Ноги подкосились сами собой и он вновь рухнул на колени. Всё тело пронизывали озноб и тугая боль. Он беспомощно опустился на моховую подстилку и охватил голову руками, опершись локтями на колени. Ладони рук, стиснувшие лицо, скользнули вдоль него и ощутили что-то липкое и тёплое. Посмотрев на ладони, Лёвушка увидел на них следы крови.

Савелию, казалось, повезло меньше. Однако, он, шатающейся походкой, то и дело спотыкаясь и падая, уже приближался к сыну. Всё лицо его было в красно-лиловых кровоподтёках и ссадинах. Из уголков губ сочилась кровь. Правой рукой он поддерживал, по-видимому, переломанную левую руку.

Что потом говорил, о чём спрашивал его отец, Лёвушка, как не пытался, разобрать не мог: он почти что ничего не слышал. В ответ с его губ срывались только какие-то нечленораздельные слова. Ухватившись за подставленный отцом локоть, он с неимоверным усилием оторвался от земли. Мелкой дрожью от слабости тряслись коленки. Медленным, затуманенным взором, оглядываясь вокруг, он узрел печальную картину. От леса, только что окружавшего его, не осталось и следа. Почти весь он был повален более, чем за версту в южном направлении от водопада. Осталось лишь оголённое редколесье с дымящимися и пылающими вершинами. Там, где только что был водопад, лежало нагромождение камней, а речки и в помине след простыл. Землю заволакивал едкий, удушливый смрад где-то горящей тайги.

А небо было безоблачным и синим, и кругом — гнетущая, зловещая ти­шина. Ни крика птиц, ни шороха зверей. Откуда-то из-под стелящейся пелены дыма вынырнул Баламут, отфыркиваясь, беспрестанно тряся головой и жа­лобно скуля. Всё нехитрое снаряжение путников куда-то бесследно исчезло. Вместо одёжи с них свисали жалкие лохмотья.

Савелий всё говорил и говорил, указывая головой куда-то в сторону и поддерживая сына.

— Дедушка! — промелькнуло в Лёвушкином сознании.

Только теперь он понял, что именно силился объяснить отец, увлекая его в сторону заимки. С трудом пробирались они через дымящийся, бережно уло­женный в строго параллельные линии, лесной повал, где обходя его, а где переступая и перелезая через стволы когда-то могучих, вековых кедров и ли­ственниц.

Добравшись до каёмки не поваленного леса с его горящими и дымящимися вершинами, они, стали углубляться в лесную чащу. Идти стало легче, но дышалось тяжело. Лес, как губка, впитывал в себя дым пожаров, по­лыхавших очагами то тут, то там. Приходилось их обходить.

Наконец-то впереди замаячил просвет поляны, на которой находилась за­имка. Однако, подойдя ближе, стало очевидным, что выйти на неё не предос­тавляется ни малейшей возможности: вокруг горел лес. Торопливо обходя край поляны, Лёвушка приметил ещё нетронутую языком пламени, но уже дымя­щуюся, прогалину, на что сразу же обратил внимание отца, дёрнув его за лох­мотья рукава.

— Стой здесь, за мной не ходи. Я скоро ворочусь с дедом. — Сказав это, Савелий шагнул в прогалину.

Но как это не могло показаться странным, Лёвушка, хоть и с трудом, рас­слышал голос отца. Не успел ещё Савелий скрыться за дымовой завесой, как позади него вспыхнул сухостой и валежник. Спустя некоторое время со сто­роны заимки послышался тревожный и в то же время радостный лай Ша­луна, в ответ на который, откуда-то сбоку, раздался заливистый, протяжно-при­зывный клич Баламута. Началась холодящая душу собачья перекличка, и, ве­роятно, прощальная. Лёвушка тоскливо ощутил это каким-то «шестым» чувст­вом.

Горящий впереди кустарник, ограничивал видимость. В неистовом отчаянии Лёвушка белкой вскарабкался, насколько мог, на рядом стоявшую, ещё не ус­певшую заняться огнём, берёзу. Найдя наивыгоднейшее место, откуда про­сматривалась поляна, крепкой хваткой вцепился в одну из её веток. Ему по­везло: сквозь неплотную, расступающуюся завесу дыма, он отчётливо различил сильно накренившийся деревянный сруб заимки посреди большой лесной по­ляны. Крыша была сорвана и, видимо, унесена невесть в каком направлении.

Отца с дедом Лёвушка приметил лишь тогда, когда они находились на полпути от сруба до передней кромки леса. Савелий тащил отца волоком, од­ной рукой, на медвежьей шкуре. Другая рука безжизненно повисла в воздухе и болталась плетью в разные стороны. Рядом бежал Шалун. Пребывая в край­нем оцепенении, Лёвушка видел, как отец, пройдя ещё несколько десятков ша­гов, остановился. Не выпуская из правой руки медвежьей шкуры, он стал гла­зами искать следы спасительной прогалины. Не обнаружив её, оттащил по­дальше, назад, тело отца и бросился на поиски выхода. Однако, в скором вре­мени убедился в тщетности всех попыток. Сплюнув, Савелий реши­тельно направился напрямик, в Лёвушкину сторону.

— Лёвушка, сынок! — что было мочи крикнул Савелий. — Слышишь ли ты меня?

— Тя-я-тя! — жалобно протянул Лёвушка, с большим трудом, но всё же расслышав голос отца.

Выйдя из оцепенения, он подтянулся на ветке, чтобы получше разглядеть Савелия.

— Здесь я, на дереве… Я тебя вижу… А ты?..

Савелий поднял голову, всматриваясь в переплетения веток деревьев.

— Здесь, здесь я! — Сделав отчаянную попытку, Лёвушка всем телом стал трясти сравнительно не толстую верхнюю часть берёзы.

Кажется отцу удалось приметить то место, откуда исходил голос сына.

— Слушай меня внимательно! Тебе надо спасаться! Скоро нечем будет дышать. Или сгоришь, или удушишься Немедля слазь с дерева и беги что есть духу… Дорогу домой ты знаешь. — Савелий сделал небольшую паузу и, пытаясь набрать в лёгкие как можно больше воздуха, вдруг надолго зашёлся диким, хриплым кашлем. Немного придя в себя, он продолжал, но уже каким-то не своим, чужим голосом:

— Матери передай, что мол дед Трофим с Савелием всем долго жить при­казали, и не кручиниться больно уж шибко!.. И пусть не серчает, ежели что не так было! Прощай, сынок, не поминай лихом!

С этими словами Савелий развернулся и неуверенной, шатающейся поход­кой направился в сторону отца. Лёвушка видел, как отец, подойдя к деду и встав на колени, наклонился над ним. Едкий дым постепенно стал застилать поляну. Последнее, надолго врезавшееся в Лёвушкину память было то, что отец, по-видимому, окончательно осознав всю безысходность своего положения, с каким-то злобным остервенением погрозил кому-то в сторону леса кулаком. Затем, в лихорадочной спешке что-то нащупав рядом с собой, Савелий поднял руку с каким-то не то камнем, не то ещё чем, пытаясь швырнуть его в сторону своего безжалостного победителя. Но стелящийся дым лесного пожара оконча­тельно скрыл из вида дорогих Лёвушкиному сердцу людей, заслонив собой последнее, печальное действие скорбной, трагической картины.

Лёвушка, кажись, закричал, но так и не услышал собственного голоса. Горь­кие слёзы обильным потоком хлынули из его глаз по грязным щекам. Стреми­тельно соскользнув с дерева, не помня себя, он ошалело кинулся прочь, куда глаза глядят. Неожиданный, громкий лай Баламута на какое-то мгновение от­резвил его помутившийся разум. Только тут Лёвушка сообразил, что бежит со­всем не в ту сторону. Завидев пса, пытавшегося указать ему дорогу, он бро­сился ему вслед. Мощный вал дыма, сопровождаемый огнём, неожиданно вырвавшийся со стороны, где только что находился Лёвушка, стал быстро пре­следовать беглецов.

Воздух, наполненный удушливым дымом, разъедал глаза и, тысячью раска­лённых иголок пронзая лёгкие, раздирал всё тело неуёмным, страшным кашлем. Ориентируясь на лай Баламута, Лёвушка мчался что было духу, не разбирая пути, то продираясь сквозь заросли шиповника, то спотыкаясь и падая, то на всём ходу налетая на стволы деревьев.

Сколь долго продолжалось это смертельное соревнование человека со стихией, Богу одному известно. Только тогда, когда опасность давно уже мино­вала, Лёвушкино, и так помутившееся сознание, медленно, но настойчиво, стало заволакиваться пеленой небытия…

Как рассказывала потом мать, нашли его на третьи сутки после «пришествия небесного» на том берегу Таманги, под самым лесом. «Весточку Божью» принёс Баламут, который и привёл жителей фактории к тому месту, где он лежал полумёртвый, полуголый, грязный, весь в глубоких ссадинах и царапинах. Местный фельдшер, Аким Петрович, пожилой толстяк и добряк, с вечно взъерошенной, жёсткой шевелюрой и небольшой густой, клиноподобной бородкой, часто по вечерам, сидел у постели ещё не пришедшего в сознание больного. Он сочувственно глядел на него поверх своих небольших очков в круглой металлической оправе, и только и знал, что повторял:

— М-да-а… Ну надо же, какая оказия!..

Надежды на выздоровление он не давал, но и паниковать не велел, утвер­ждая, что «на всё есть воля Божья!».

Однако, его стараниями, и волей Провидения, на четвёртые сутки кризис миновал, а на шестые — Лёвушка очнулся и… быстро пошёл на поправку. В этом свою роль, и, видимо, не последнюю, сыграл крепкий молодой организм, как любил потом говаривать старый фельдшер. Но слышать с тех пор Лё­вушка стал плохо.

Он подробно рассказал своей матери, Лукерье Денисовне, сравнительно ещё молодой, худощавой, по-своему привлекательной женщине, обо всём случив­шемся и передал ей последний наказ отца. Мать долго плакала, то и дело пе­респрашивая его и тихо причитая.

С той поры часто, поздними вечерами, она подолгу стояла на коленях пе­ред небольшим, аккуратным образком Божьей Матери, установленным в углу деревенской избы с двумя горящими по бокам лампадками. Всхлипывая, на­кладывая на себя «крестное знамение», и покачиваясь взад-вперёд, что-то в полголоса тягуче приговаривала и причитала. Она никак не могла сми­риться с мыслью, что её Савелий с дедом Трофимом так и остались не захороненными.

— Не по-людски это, не по-христиански! — всё время повторяла она.

Никто из местных жителей, кроме первого соседа, дальнего родственника и лучшего друга Савелия — Лукашова Афанасия, не брал на себя смелость пойти на заимку и предать земле тела усопших. Но Афанасий сроду был плотником, и не умевший даже держать в руках охотничьего ружья, не знал дороги на заимку. Коренные же жители, в большинстве своём — эвенки, наотрез отказывались пойти на этот шаг, не желая ещё пуще разгневить каких-то своих богов, итак уже наславших на них свою кару за неверность и непослушание.

Только лишь год спустя Афанасий с превеликим трудом смог уговорить местного эвенка Тимошку, горького пьяницу, но, в общем-то неплохого и без­обидного человека, за десятилитровую бутыль самогона, сходить вместе с ним на заимку и свершить святое дело.

Спустя некоторое время, расстроенным и удручённым воротившись назад, Афанасий рассказал, что по прибытии на заимку, они сразу же обнаружили тех, кого искали. Дед Трофим лежал спиной на медвежьей шкуре с вытяну­тыми вдоль туловища руками, как старый солдат на параде. Рядом, голова к голове, ничком, лежал Савелий, положив на его грудь руку с каким-то крепко зажатым в кулаке камнем, и подмяв под себя другую руку.

Тут же, по другую сторону, но поперёк, расположился преданный и умный пёс Шалун, положив свою морду на дедово плечо. От этого потрясающего зрелища, как рассказывал впоследствии Афанасий, мурашки побежали по всему телу. Создавалось такое впечатление, будто все трое только что заснули, а Са­велий и Шалун словно прикрывали деда, тревожась, чтобы кто-то невзначай не потревожил его сна. Померли они, по всей видимости, от удушья, так как сле­дов пожара на поляне обнаружено не было.

К великому изумлению Афанасия и Тимошки тела всех троих хорошо со­хранились и остались нетронутыми ни зверьём, ни птицей, ни прочей лесной тварью. По словам Афанасия в тех местах лес был пустынен и мёртв, а в воздухе до сих пор висел застоявшийся, едкий и прогорклый запах гари. Деда Трофима с Савелием похоронили тут же, ближе к покосившемуся срубу, сма­стерив и поставив над ними деревянный крест. Шалуна закопали в трёх-че­тырёх саженях от них и привалили холмик небольшим камнем.

Только лишь после этого Лукерья как-то успокоилась и утихомирилась. Но, обычно весёлая и жизнерадостная, она стала замкнутой и нелюдимой. День ото дня сохла и чахла, и через три месяца её не стало. Неделей позже от­дала Богу душу и Мария Степановна, Лёвушкина бабушка.

На правах дальнего родственника, забрав к себе на какое-то время Лёвушку и будучи посвящённым в курс почти всех житейских дел семьи Лопухиных, Афанасий, в один из вьюжных, зимних вечеров, отписал родной сестре Савелия письмо, в котором поведал о всех несчастьях и невзгодах, свалившихся на се­мью её брата.

А ещё через полгода, по весне, где-то ближе к лету, где поездом, где па­роходом, где пешком, а напоследок — на перекладных, прискакал молодой, ве­сёлый и разбитной приказчик Гора, и увёз Лёвушку к его родной тётке в Круто­горск, в один из многих небольших, уездных городков средней полосы России.

Уже покидая пределы фактории, Лёвушка с тяжёлым чувством и со сле­зами на глазах в последний раз оглянулся. Он мысленно прощался с ми­лыми его сердцу местами, в которых когда-то, ещё совсем так недавно, безоб­лачно и беззаботно протекала его жизнь, где остались лежать в земле самые близкие и дорогие ему люди.

Вдруг он увидел вдали бегущего вслед за повозкой человека, неуклюже размахивающего руками и что-то кричавшего. Гора велел извозчику остановить лошадей. Задыхаясь от бега, переходя на мелкий, быстрый шаг, к ним прибли­зился взволнованный Тимошка.

— Послусай, Лёвуска… Камень бери… У Савелюски, тогда, на заимке, в руке насол. Бери, на память! — и он сунул ему в руку небольшой, величиной со средний кулак, шероховатый, сравнительно тяжёлый камень.

— Спасибо тебе, Тимоша! — только и смог выдавить из себя сквозь слёзы благодарный Лёвушка.

— Погоняй! — хлопнул по плечу извозчика Гора.

— Но-о-о, удалыя-милыя! — Дёрнув вожжи, тот слегка опоясал лошадей длинным кнутом.

Лёвушка видел, как долго ещё смотрел им вслед — сняв со своей непутё­вой, давно нечёсаной головы старый, потёртый картуз, — маленький, добрый эвенк Тимошка, пока крутой поворот, забиравший вглубь леса, не скрыл его из вида.

Часть первая. Мыслью унесённые в мечту

Каждая наука проходит стадию, когда за

недостаточной достоверностью знания,

учёные вынуждены заменять доказательства

и опровержения верой или неверием.

(Эрнест Резерфорд)

Глава первая. Экспериментаторы

1. Труба — дело!

— Кузя, привет!

— А-а, это ты, Сань? Привет!

— Ты куда это с утра пораньше? А я — к тебе!

— Мама велела отнести заявление на очистку дымоходной трубы…

— В ЖЭК что ли?.. Я с тобой!

— Как хочешь. Пошли тогда…

Яркое утреннее солнце, только-только оторвавшееся от линии горизонта, будоражащее и оживляющее не иссякающим потоком своих трепетных лучей землю и всё обитающее на ней, бывает таким неповторимым и приветливым только в этих краях и только поздним летом. Друзья шли по центральной го­родской улице, овеваемые лёгким, свежим ветерком, тянувшим откуда-то с на­бережной.

Покуда Кузя стоял в очереди, Саня сидел на низенькой жэковской ска­мейке, притулившейся в глубине двора, и о чём-то сосредоточенно размышлял.

— Ну что? — спросил он, завидев возвращавшегося Кузьму.

— А ничего! Сказали, что у них и без нас дел невпроворот. Обещались прийти аж не раньше октября.

— Удивляться здесь нечему: волокитчики! «Даёшь дуба, товарищ!» — вот и весь их девиз… Слушай, Кузя! — озабоченно обратился Саня к другу, когда они возвращались домой. — Пока я тебя там на скамейке дожидался, мне в голову мысль одна пришла. А-ну их, этих трубочистов-то, мы и без них обойдёмся, это точно. Ты, главное, не очень-то горюй.

— Как это — обойдёмся? — На Кузином лице выражение разочарования сменилось на любопытство. — Что-то ты, дружок, загадками заговорил.

— Сейчас поясню, — загадочно вымолвил Саня Остапенко. — Но прежде ответь мне, Кузька, на вопрос: «Что такое — дымоходная труба?».

— Знаешь что, Сань?, давай-ка не темни, а выкладывай лучше, что у тебя там ещё на уме.

— Понял! Предвижу: с физикой у тебя будут нелады, учти. Поэтому отвечаю: дымоходная труба — это воздушный, звукоакустический резонатор.

— Как в церковном органе что ли?

— Что-то наподобие этого…

— А-а, понял!

— Что ты понял?

— Берём низкочастотный генератор и подключаем его к мощному звуковому усилителю с динамиком. Открываем дверку загрузочного отверстия печки, подносим к нему динамик и включаем аппаратуру в электрическую сеть.

— А ты, оказывается, догадливый!

— Не перебивай. Так вот: включаем в сеть аппаратуру и опытным путём определяем резонансную частоту дымоходной трубы. Определив её, выводим нашу систему на «полную катушку». Труба резонирует, от колеблющихся её стенок отслаивается сажа и падает вниз. Нам остаётся только выбрать её из дымоходного колена, через заслонку. Да-а, — почесал свой затылок Кузьма, — здорово придумано! Пошли…

— Готово, включай! — скомандовал Малышев, окончив все приготовления и поднося динамик к загрузочному отверстию печки.

— А поддувало закрыл?

— Так точно, захлопнул.

— Тогда — поехали! Включаю! Только вывожу систему на самую малую мощность. Начинаю с самых низких частот, с десяти Герц.

Дымоходная труба огласилась тихим, басовитым не то гудением, не то мычанием. Саня стал медленно вращать ручку верньерного устройства генератора, постепенно увеличивая частоту звуковых колебаний. Вот голос печного резонатора протрубил одну октаву, другую, третью. Где-то на середине четвёртой амплитуда звуковых колебаний в дымоходе резко возросла. Саня продолжал крутить ручку настройки дальше. Но звук тут же ослаб. Тогда он вернулся к прежней частоте. Амплитуда колебаний вновь резко возросла.

— Есть резонансная частота, кажись нашли! — сообщил Саня, указывая на индикаторную стрелку прибора, установившуюся в центре шкалы второго поддиапазона. — Теперь помаленьку увеличиваю мощность.

Труба, словно наращивая второе дыхание, однотонно и самозабвенно заголосила. Пение её, постепенно возрастая, переросло в оглушительный вой. Где-то там, наверху, в самой утробе дымохода, что-то тяжело ухнуло. Кузю, расположившегося на корточках, обдало упругой струёй удушливого воздуха, смешанного с сажей. Со стороны колена, соединявшего печь с трубой, показалось густое облако чёрной пыли.

— Стоп, выключай! — крикнул Кузя, невольно заслоняя лицо рукой и быстро захлопывая дверку печки. — Кажись получилось!

Когда он обернулся к Сане, тот громко расхохотался: вся передняя половина Кузиного лица резко контрастировала с задней.

— В зеркало на себя посмотри. Спереди — выраженный представитель коренного населения Южной Африки, — шутил и смеялся Саня, — а сзади посмотреть — ну прямо принц датского королевства.

— Эх, блин, и правда! — ощерился Кузя и улыбнулся своему изображению в зеркале. — В двух лицах пребываю, — пояснил он, и добавил: «Давай посмотрим, что там у нас получилось».

Три ведра сажи быстро перекочевали на двор в качестве удобрения для декоративного кустарника, произраставшего вдоль забора.

— Пойди хоть умойся, — предложил Саня.

— Потом. Давай лучше ещё увеличим мощность, немного. Может там ещё не всё отвалилось…

Привлечённые непонятным громким гулом, на противоположной стороне широкой центральной улицы собралась небольшая толпа зевак, в основном — пенсионеры, домохозяйки и недисциплинированные служащие, опаздывавшие на работу. Из окон некоторых домов выглядывали любопытные лица. Взоры неотягощённой заботами публики были устремлены куда-то в небо, поверх трубы. Они оживлённо переговаривались между собой и гадали, что бы всё это могло значить.

— А не повторяется ли это прошлогодняя история? — как-то многозначительно, с некоторой долей подозрения в прищуренных глазах, высказал своё предположение какой-то старичок, когда гудение внезапно прекратилось.

Догадка оказалась весьма заманчивой. Окружавшие насторожились и превратились в слух.

— Нечто подобное мне довелось слышать и в тот раз, — философски продолжал он, с достоинством опираясь обеими руками на набалдашник бамбуковой трости.

Все сгрудились вокруг оратора, явно намекавшего на загадочное событие, произошедшее летом прошлого года. Тогда на одном из сенокосных лугов, рядом с картофельными полями, были обнаружены неоспоримые следы посадки и пребывания НЛО.

— Так вот, — продолжал старичок, всё больше увлекаясь. — В то утро я, как и всегда…

Начало воспоминаний было прервано оглушительным, монотонным гудением. Наблюдатели, вздрогнув от неожиданности, невольно повернули головы в ту сторону, и к своему превеликому изумлению заметили, что одна из дымоходных труб противоположного дома, вдруг заколебалась, как мираж в пустыне и… «поехала». И тут же, на глазах не на шутку перепуганной публики, труба рухнула, развалившись на отдельные составляющие её части.

— Крыша поехала, братва! — прозвучал из толпы голос какого-то паникёра. — Спасайся, кто может!

Послышались глухие, дробные удары грохочущего по металлической кровле кирпича. Поднимая за собой облако красно-чёрно-бурой пыли, всё то, что осталось от трубы, в своём беспорядочном падении уткнулось в высокий каменный бордюр крыши и застыло на месте в хаотичном нагромождении. Гудение так же внезапно прекратилось, как и началось.

— Форменное безобразие! Вот, полюбуйтесь! — возмущённо воскликнул пожилой, солидного вида мужчина с округлым животиком, удерживая под мышкой толстый портфель и указывая на крышу двумя руками, словно приглашая собравшихся проследовать вперёд себя. — Чёрт-те что творится! Уже даже и трубы начинают стонать и разваливаться у всех на глазах от халатной, преступной бездеятельности чиновников ЖЭКа. Сколько раз в прессе и по телевидению поднимался вопрос о необходимости проведения срочного ремонта старых отопительных систем. Ан нет: в одно ухо влетает, в другое — вылетает. Лично я этого просто так не оставлю!..

Через полчаса в двери квартиры номер восемь раздался настойчивый звонок: пришли работники ЖЭКа, оповещённые, по всей видимости, возмущённым толстяком. Справившись у ребят, смотревших в это время, как ни в чём ни бывало, какую-то телевизионную передачу, о том, не обратил ли кто из них, случайно, внимания на какие-нибудь посторонние звуки, удары, и, получив дружный, отрицательный ответ из уст слегка побледневших при этом подростков, они приступили к тщательному осмотру печки и дымоходной трубы.

— Странно! — повторял всё время один из них, худой, как жердь, с длин­ным носом, по-видимому, какой-то начальник. — Странно как-то всё это!

Ещё через полчаса прибыла машина, гружёная стройматериалами, а за ней явилась большая бригада рабочих из десяти человек. Все работы были про­изведены оперативно и качественно, и закончены уже к обеду.

Спешка, вероятнее всего, была связана с отсутствием желания администра­ции ЖЭКа получить очередную нахлобучку от руководства вышестоящих ин­станций за отвратительное ведение дел в сфере коммунального хозяйства. В короткий срок печь, давшая в нескольких местах трещины, была полностью ра­зобрана, выложена из новенького огнеупорного кирпича и облицована совре­менной керамической плиткой. Дымоходная труба так же подверглась полной замене и восстановлению…

Воротившись вечером домой с работы, Екатерина Николаевна была потря­сена и шокирована, завидев новенькую, сверкающую свежей облицовочной плиткой, печь. Она внимательно выслушала пояснения сына, утаившего, однако, на первых порах причину поспешных действий коммунальщиков.

— Ну надо же! — осматривая печь и не переставая удивляться, вымол­вила она. — Значит и у нас могут, если очень захотят. Который год умоляю ЖЭК отремонтировать дымоходную трубу. Про печь и заикаться нечего было. А тут на тебе: пришёл, увидел, победил! Ну-у Кузя!.. Да ты и квартиру ус­пел прибрать?

— Мне Саня помогал…

За ужином Кузя всё же признался матери во всём. Она только ахнула и ужаснулась, представив себе какой опасности подвергались прохожие на улице. Кузя молча сидел, понуро опустив голову.

— Сынок, сынок! — промолвила она невесело, покачав головой и с укором посмотрев на сына. — Только этого нам и не хватало. Опять ты берёшься за старое. Мало тебе было прошлогодней истории…

Года два назад картофельные поля района захлестнули полчища колорад­ских жуков. Борьба с ними была трудной, малоэффективной, а главное — она таила в себе опасность для здоровья людей, так как велась с помощью высо­котоксичных химических препаратов.

И вот, двое пятиклассников — Кузьма Малышев и Остапенко Саня, решили в корне пресечь это зловредное явление. Как-то раз они вычитали в одном из старинных приключенческих романов о том, что в давние времена, чтобы из­бавиться от кишащих на корабле грызунов, матросы бросали в пустую бочку десяток-другой пойманных крыс, которые за отсутствием пищи со временем вынуждены были пожирать друг друга. Оставалась одна, самая выносливая, жестокая и кровожадная. Тогда её выпускали на свободу и она, верная приоб­ретённым навыкам, приступала к уничтожению своих сородичей, в панике бро­савшихся от неё даже за борт корабля.

Друзья решили воспользоваться подобным методом, перенеся его на пого­ловье колорадского жука. Однако, его особи, пойманные ребятами ранним ле­том и размещённые в нескольких стеклянных банках, не желали закусывать себе подобными.

Тогда экспериментаторы решили повторить опыт, поместив в банки с жу­ками листья с их личинками, от которых через три дня не осталось и следа. Спустя неделю, после нескольких подобных подкормок и внесения каких-то специальных органических добавок, друзья выпустили их в картофельное поле.

К глубочайшему их огорчению сам факт освобождения крылатых насеко­мых из банки не остался незамеченным. Откуда-то, словно из-под земли, вы­рос Гришка Шишкин, чрезвычайно пренеприятный субъект. Как, когда, с какой целью очутился он в это раннее, летнее утро именно здесь, в поле, так и оста­лось загадкой. Было ли это чистой случайностью, или совпадением, или же…

— А-ну, а-ну! Что это там у вас? — застав друзей врасплох на месте «преступления», с ехидцей в голосе полюбопытствовал он. — Ага-а-а, всё ясно! Вредительством, значит, занимаемся, посевы преднамеренно уничтожаем! Так, так! А знаете, что за это бывает? — Гришка сложил пальцы в клеточку. — Ладно, ладно, шучу! Молчок! — с напускным добродушием приложил он к гу­бам палец, с ухмылкой глядя на растерявшихся ребят. — Свои люди, со­чтёмся как-нибудь!

Однако, не дождавшись в дальнейшем от друзей соответствующего «выкупа», или милых его сердцу подобострастия и подлабузничества, Гришка в скором времени постарался свершившийся факт сделать достоянием обще­ственности.

Чем только не грозили ребятам: и исключением из школы, и привлечением к ответственности комиссией по делам несовершеннолетних, и постановкой на учёт в детской комнате, и ещё чем-то очень нехорошим. На орехи перепало и родителям.

Если Кузьма как-то всё больше отмалчивался, то Саня решил стоять до конца и не сдаваться. Он бил слишком уж докучливых оппонентов железной логикой своих умозаключений, в пух и прах разбивая все обвинения, выдви­гаемые против них, неоднократно повторяя одно и то же: «В Америку за коло­радскими жуками мы не ездили; где их собирали, там и выпустили. От этого их стало не больше, не меньше».

В конце концов доводы эти обвиняющей стороне показались вполне убе­дительными и дело прикрыли. Правда, следовало бы отметить и то незначи­тельное обстоятельство, что к концу лета количество колорадских жуков на колхозных полях и частных огородных участках резко сократилось, а на сле­дующий год и вовсе пропало. Одни это объясняли чисто погодными усло­виями, другие — космическими катаклизмами, третьи — ещё чем-то этаким, особым. Но факт оставался непреложным.

История эта имела своё дальнейшее продолжение, о подоплёке которой, правда, уже никто не знал и не догадывался. Об этом знали только трое.

2. Мы ещё вернёмся, Гриша!

Кузьма смотрел на всё случившееся, как говорится, сквозь пальцы. Зато Саня Остапенко так и не смог простить Гришке его подлости, и решил наказать его по-своему. Он был прекрасно осведомлён об одной его слабости, которая заключалась в энергичном муссировании и распространении Шишкиным «знаний», касавшихся проблем существования НЛО и внеземных цивилизаций. Разговоры на эту тему считались модными и престижными, неся в себе оттенок великосветской утончённости. Это был Гришкин конёк. Он с пеной у рта выдвигал и доказывал чужие догадки и гипотезы, выдавая их за свои.

Как-то раз, месяца два спустя после вышеописанных событий, пребывая, по всей видимости, в приподнятом расположении духа и насвистывая какую-то модную заграничную мелодию, Гришка подходил к порогу отчего дома. Одним махом преодолев несколько лестничных ступенек, он очутился возле своих дверей. Вставляя ключ в замочную скважину, он вдруг заметил под дверью небольшой, аккуратно сложенный клочок бумаги. Подняв, Гришка развернул его. То было какое-то послание, написанное мелким, забористым почерком. Текст гласил:

«Жителю голубой планеты Земля — Шишкину Г. от представителей внеземной цивилизации с магнитной планеты Оуа, расположенной в планетной системе двойной звезды 2-МО под хвостом Большой Медведицы.

Совершенно секретно и конфиденциально…»

Гришка торопливо осмотрелся по сторонам и, убедившись, что за ним никто не подглядывает, вновь углубился в чтение секретного документа.

«… Предлагаем завтра, 21-го августа 1983 года, ровно в шесть часов утра по московскому времени, явиться в квадрат местности, обозначенный на рисунке, для участия в переговорах и решения неотложных проблем, затрагивающих вопросы дальнейшей судьбы вашей планеты и её жителей. Явка обязательна!

Р.S. О письме не распространяться: Боже упаси и помилуй! Иначе… Руки у нас длинные… В случае грозящей опасности быть застигнутым врасплох в момент чтения письма, оно должно быть незамедлительно уничтожено, непо­средственно на месте, методом интенсивного разжёвывания с последующим за­глатыванием».

Не успел Гришка опустить записку в карман, как на лестничную площадку вихрем ворвался Саня.

— Привет, Шишка! — с озабоченным видом поприветствовал он растерявшегося юнца.

Гришку как-то неприятно покоробило от такого вольного обращения с его фамилией, а Остапенко продолжал:

— Кузю Малышеа не видал? Он к тебе, случайно, не заходил?

— Скажешь тоже! — невнятно пробормотал тот, энергично работая челюстями. — Я и случая-то не припомню, чтобы его нога переступала этот порог.

— А-а, ну конечно, конечно, — как-то уж неопределённо согласился с ним Саня, в упор глядя ему в лицо. — А чего это ты там жуёшь? — полюбопытствовал он. — Поделился бы что ли!

— У-у-у, — не раскрывая рта, натужено выдавил из себя Гришка, производя заключительное, глотательное движение. — Да это я карамельку… Извини, последняя…

— Ну, тогда я пошёл! — бросил в его сторону Саня. — Будь здоров, и не кашляй!

— Бывай! — Шишкин был явно озадачен не столько появлением, сколько поведением Остапенко…

А вечером того же дня, перед наступлением сумерек, друзья мчались на велосипедах по противоположному реке спуску в сторону холмистой лесостепи. Километрах в пяти от черты города они завернули за один из холмов, поросших березняком.

Оставив в сторонке велосипеды, они извлекли из травы заранее припасённую десятиметровую жердь и углубились в высокую, сочную луговую траву.

— Стой, Кузя! — обратился к другу Саня. — Крепи свой конец.

Тот воткнул в землю огромный гвоздь, вбитый и торчавший на самом конце жерди, перпендикулярно её продольной оси.

— Ты попридерживай, на всякий случай, свой конец, а я буду крутить, — последовало Санино указание.

Ухватившись за противоположный Кузиному конец жерди и прижимая её к земле, Саня стал тянуть её, увлекая за собой по окружности, с центром в том месте, где стоял Кузя.

Работа оказалась не из лёгких: требовалось изобразить большой круг из примятой к земле травы. Пройдясь жердью по тому же кругу ещё несколько раз, чтобы основательней примять траву, под самый корень, друзья спрятали жердь в лесочке. Прихватив с велосипеда привезённую с собой штыковую лопату, друзья подошли к центру круга.

— Поторапливаться бы надо, — озабоченно посоветовал Кузя, зябко ёжась от вечерней прохлады, начинавшей бесстыдно забираться за воротник рубашки, и — ниже, в недозволенные места, — а то скоро совсем уже стемнеет.

Они быстро вырыли в центре круга неглубокую яму диаметром в один метр, накидали в неё ворох сухостоя, валежника, сухой травы, и подожгли. По­дождав, когда костёр потухнет, друзья разворошили его, для соблюдения тех­ники пожарной безопасности основательно замочили и тронулись в обратный путь.

На следующий день, с самого утра, по Крутогорску поползли разноречивые слухи о приземлении где-то в окрестностях города неопознанного летательного объекта, с гуманоидами на борту, разумеется.

С видом праздношатающихся, друзья прогуливались по городу, прислуши­ваясь к разговорам прохожих. Две женщины, одна — худая, другая — полная, о чём-то оживлённо судачили.

— Ну-у, Дуська, всё, — заговорщически молвила худая, — начало-о-ось! Хорошего от этих пришельцев ждать нам нечего. Помяни моё слово: война будет!

— Тьфу ты, типун тебе на язык! — вытаращив глаза, испуганно произнесла полная. — Полно тебе, Шурка! И среди них, наверное, хорошие люди сыщутся. Авось всё миром обойдётся…

Друзья шли дальше, и повсюду:

— Вы слышали?..

— Да быть того не может!..

— … да-да, целая эскадрилья, и все вооружены, до зубов…

— Да они же беззубые…

— Не уверен!.. Но говорят — такие маленькие-манюсенькие, а сами — зе­лёные, что трава: от злости наверное…

Город шумел, как потревоженный улей. Друзья давно уже обратили внима­ние на тот факт, что весь существующий в Крутогорске транспорт, переполнен­ный пассажирами, спешил куда-то в одном направлении. Куда?, друзья пред­полагали с определённой степенью точности. Повсюду, образовав небольшие, мобильные кучки, о чём-то на ходу переговаривались и спорили прохожие, вливаясь в общий поток куда-то спешивших людей.

Было тихое, солнечное воскресное утро. От асфальта, только что политого водой, тянуло приятной, сладковатой свежестью, щекотавшей в носу. Слыша­лось весёлое, многоголосое щебетание птиц, порхавших в синеве воздушного океана и скакавших по веткам старинных тополей, стеной выстроившихся вдоль обеих сторон главной улицы.

Виновники необычного переполоха решили не посещать места события. Правда, они и сами не могли предположить, что их неординарные действия вы­зовут среди населения настоящий бум.

Ближе к обеду районное радио транслировало передачу, посвящённую пришествию инопланетян, которую комментировал какой-то импульсивный ре­портёр с интригующей таинственностью в булькающем голосе. Потом, как единственному свидетелю и очевидцу, слово было предоставлено ученику одной из крутогорских школ Григорию Шишкину. Врал тот мастерски, профессионально, так, что Саня с Кузей просто со смеху покатывались.

А вечером по областному телевидению показывали передачу и вели репортаж с места события. Друзья увидели снятое с вертолёта телекамерой место посадки НЛО — чётко просматривающийся круг примятой травы с чёрной отметиной в центре. Вокруг сновало множество людских фигурок, словно на праздничной маёвке. Вдоль дороги выстроилась длинная вереница транспортных средств.

— Эх, духового оркестра ещё не хватает, — серьёзно заметил Кузя.

Крупным планом показалась стартовая площадка, окружённая живым кольцом дружинников с красными нарукавными повязками и милиционеров, взявшихся за руки и сдерживающих наседавшую сзади толпу. Какой-то любопытный, шустрый малый попытался было прошмыгнуть за живое ограждение, но тут же за ногу был втянут назад в людской круговорот. Какие-то серьёзные, озабоченного вида люди вели тщательные обмеры площадки, брали пробы обуглившегося грунта в центре площадки, бережно укладывая его лопаточками в пробирки и баночки, что-то второпях записывали в свои блокноты и записные книжки. Всюду сновали вездесущие репортёры со своими фото- и телекамерами.

Но вот, наконец-то, из мелькания многочисленных сюжетов, кадр выхватил Гришкину ипостась. С горделивой осанкой, важно подбоченясь, он стоял с поднятой вверх головой, будто отыскивая след исчезнувшего НЛО.

— А вот и он — герой дня, ученик крутогорской школы номер четыре, Григорий Шишкин! — бодро, с живинкой в голосе, представил его ведущий.

По всему облику Гришки было видно, что тщеславие его было сполна удовлетворено: он находился в самом эпицентре внимания несколько сот тысячной аудитории. От гордости его всего аж так и распирало.

— Итак, расскажи-ка нам, Григорий, как дело-то было?

— Ну, еду я, значит, утром на велосипеде, — начал тот своё повествование. — Еду себе… На душе почему-то так легко, радостно. Птички щебечут, солнышко только-только показалось из-за горизонта. Выехал я за город, повернул на просёлочную дорогу и педалирую себе дальше…

— Как-как вы сказали? Педалирую?

— Ну да, кручу педали, значит.

— А-а, ясно, продолжайте пожалуйста.

— Доехал я во-о-он до того места, — продолжал дальше бессовестно врать рассказчик, поднимаясь на цыпочки и указывая поверх людских голов на проезжую часть просёлочной дороги. — И тут у меня на велосипеде соскочила со звёздочки цепь. Я, как сами понимаете, вынужден был остановиться, чтобы произвести ремонт…

Слова — «произвести ремонт» он произнёс как-то небрежно, со знанием дела, будто только этим и занимался всю жизнь.

— И когда я уже собирался было тронуться в путь, как вдруг, вот на этом самом месте, — для пущей убедительности он ткнул себе под ноги, — я увидел какое-то лёгкое, облачное мерцание с блестящей точкой посредине. Точка эта стала расти и увеличиваться в своих размерах, озаряя всё простран­ство вокруг себя ярким, неестественным светом, пока не превратилось в тело, похожее на яйцо…

— Вы хотели сказать — на тело овальной формы, — попытался уточнить ведущий.

— Во-во, именно так: на тело овальной формы, — согласился Гришка, — но с ромбовидными иллюминаторами.

Слушая всю эту галиматью, льющуюся из Гришкиных уст, друзья были по­началу слегка шокированы, а затем пришли в неописуемый восторг по поводу уникальных способностей Шишкина.

— Надо признаться, — продолжал тот, — от неожиданности я слегка пе­репугался и хотел было уехать, но вдруг почувствовал, что не могу сдви­нуться с места. В это время с НЛО спрыгнули две низкие фигуры и направи­лись прямо в мою сторону. Когда они подошли ко мне, то я успел хорошенько их разглядеть. Это были живые существа, ну, вот, как мы с вами, высокого роста…

— Постойте, постойте, Шишкин, — вмешался из-за кадра чей-то настырный голос. — Только что вы — а я это точно помню, — упоминали об их низких фигурах.

— Правильно! — не дал договорить Гришка. — Всё правильно! Это мне сначала показалось, что они маленькие. А когда подошли ближе, то я увидел, что они высокие. Лица у них были — ни дать ни взять, — какие-то прозрач­ные, бледно-зелёные и сплюснутые сверху; глаза, как и у нас, только вот в таком положении, — Гришка приложил к глазам указательные пальцы обеих рук, придав им вертикальное положение. — Бровей у них вовсе не было, рты с пятак, а уши со сковородку. Одеты они были в блестящие, серебристые костюмы и обуты в белые тапочки. Подходят они, значит, ко мне, осторожно, бережно берут под руки, а один, наверное самый главный, и говорит мне, этак ласково: «Пойдём с нами, Григорий! Не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем!»…

— А голос, — прервал повествование кто-то из публики, — голос у него какой?

— Голос? — Шишкин на секунду призадумался. — Голос, как голос. Только вот немного вибрирует и вроде бы переливается с таким тихим-тихим перезвоном, как колокольчик. Ну и вот! — продолжал далее рассказчик. — Я им хочу что-то сказать, а не могу. Довели они меня до своего дивного аппарата, и слышу: «Спи Шишкин Григорий, спи!». И дальше я ничего не помню: сознание, наверное, потерял. Когда же я очнулся, то увидел удалявшуюся точку, а до слуха моего донёсся замирающий где-то в вышине голос: «Мы ещё вернёмся, Гриша!». Что они со мной там успели сделать? — Гришка аж присел, разведя руками в стороны, — без малейшего понятия, не знаю — и всё тут! Может запрограммировали, может орган какой сдеформировали, а может чего-то и вынули из меня, для изучения, — и он, как-то болезненно поморщившись, прижал к животу руку.

— Ну конечно же сдеформировали, а потом вынули, — заворчал Саня, — только не оттуда, а отсюда, — наморщив лоб, он постучал по нему кулаком.

— Жаль!.. Жаль!.. — подал ведущий свой голос с выражением лица, отрицающим восклицание. — Жаль, что наше эфирное время ограничено и передача подходит к завершающей её стадии. Будем надеяться, что экспертиза обожжённого ракетными дюзами НЛО грунта, — он покачал перед своим носом пробиркой с чернеющей внутри неё взятой пробой неопровержимой улики, — внесёт определённую ясность и всё расставит по своим местам. Нам любезно предоставлено эфирное время, чтобы держать нащих уважаемых телезрителей в курсе дальнейшего увлекательнейшего расследования уникального события. Надеюсь, мы ещё не один раз увидим и услышим…

— Можно? Позвольте ещё один вопрос! — подал свой голос какой-то чересчур уж дотошный корреспондент, как школьник в нетерпении поднявший над собой колышущуюся руку. — Ну, о-очень короткий! Ну можно?

— Десять секунд, не больше того! — Ведущий передачи строго и многозначительно посмотрел на свои ходики. — Время пошло…

— А скажите мне пожалуйста, ученик Шишкин, — начал тот, — а что, собственно говоря, привело вас в столь ранний час в пустынное поле?

По Гришкиному лицу пробежала тень беспокойства: подобного вопроса он никак не ожидал. Переминаясь с ноги на ногу, он стал беспомощно озираться по сторонам, словно отыскивая в чьём-то лице оплот поддержки, защиты, на худой конец — подсказки.

Саня с Кузей понимали, что рассказать о письме тот не рискнёт, так как в нём на подобное действие было наложено табу с явной угрозой физической расправы в случае невыполнения последнего. А если даже и рассказал бы, то ему всё равно никто бы не поверил, так как письма этого уже больше не существовало.

— Гм-м, — промычал в глубокой задумчивости Шишкин, лихорадочно по­дыскивая ответ, и, видимо, что-то надумав, изрёк патетически: — Люблю, понимаете ли, встречать восход солнца в чистом поле. Это прекрасно!..

Вот так невинная шутка над Шишкиным обернулась событием, переполошившим весь Крутогорск и прославившим его на всю страну. Друзья чувствовали себя на высоте: они сумели приоткрыть для себя часть духовного мира Шишкина, и, в то же время, сделали, правда — — невольно, предметом гласности факт существования на географической карте своего города — — города Крутогорска. Правда, небольшой червь стыда и сомнения точил всё же их души: ведь они ввели общественность в величайшее заблуждение.

— А что тут такого? — пытался оправдываться сам перед собой Кузя. — Людям свойственно стремление ко всему таинственному и загадочному. Надо верить! Тем и живём!

— Правду глаголешь, Кузя! — поддакивал Саня. — Может учёные наконец-то зашевелятся. Ведь не одни мы носимся в мировом пространстве.

Как бы там ни было, очевидность свершённого была налицо, и друзья решили больше не возвращаться к этому вопросу, и даже не вспоминать о нём…

Но об этом-то как раз и напомнил старичок, ставший свидетелем пения и крушения дымоходной трубы.

3. Новенький

Так уж распорядилась судьба, что всех этих троих, четырнадцатилетних подростков, с разными характерами и привычками, сблизили и подружили не только школьные и житейские будни, но и ещё нечто большее, что трудно передать словами. Однако, что у них было общим, так это неуёмная страсть к буйной фантазии и стремление к её реализации…

Митя Сапожков объявился в 7-ом «А» классе в начале учебного года. Из четырёх городских школ эта считалась самой трудной. Здесь, как говорили в полушутку-в полусерьёз, отбывали «ссылку» трудные дети, или дети трудных родителей.

Однажды, в начале одного из уроков, в класс вошла классный руководитель, Нинель Аркадиевна, учитель математики.

— Входи, не стесняйся, — обратилась она к кому-то в сторону распахнутой двери.

Класс, шумевший до этого, как улей, вмиг притих. В дверь медленно протиснулась фигура вновь прибывшего.

— У-у-у! — пронёсся в воздухе дружный общий возглас изумления.

На пороге стоял улыбающийся, ярковеснусчатый, русоволосый увалень.

— Знакомьтесь, ребята. Это ваш новый товарищ, Митя Сапожков. Будет учиться в нашем классе. Так что прошу любить и жаловать!

— Ещё один сапог явился, — фыркнул кто-то в кулак, и тут же получил сзади затрещину.

Обернувшись в сторону своего обидчика, он погрозил кулаком.

— Ка-а-ак тресну, на части рассыпешься!

— Малышев! Шишкин! За дверь выставлю! — пригрозила учительница.

— А пусть не дразнится, не так ещё получит, — пробубнил себе под нос Кузя Малышев, поправляя сползшие набок очки.

— Нинель Аркадиевна, уберите от меня куда-нибудь подальше этого субъекта, — плаксивым голосом простонал Шишкин, как бычок мотнув головой в Кузину сторону.

Гришка был парень «не промах» и во всём искал для себя выгоду, а тем более в данной ситуации: неплохо было бы отделаться от назойливого, давно уже надоевшего ему соседа за спиной, и приобрести нового, хотя бы даже вот этого, новенького, Сапожкова кажется, к тому же, вероятно, простачка. А что?!

Но всё получилось не так, как хотел Гришка.

— Вот что, Шишкин, — учительница подошла к столу и положила на него классный журнал. — Собирай-ка свои вещи, да перебирайся за парту Остапенко.

— Ещё чего! — попытался было противиться тот. — А почему не Кузя? Ведь завуч сама говорит, что они с Санькой — два сапога пара. Пусть и пересаживается к нему сам.

— Тебе что: ещё раз повторить?

Все знали крутой, но справедливый нрав этой маленькой, на первый взгляд казалось бы, доброй и мягкой женщины.

— А ты, Сапожков, — продолжала она, — иди и занимай освободившееся место.

Пока Митя, поскрипывая половицами, направлялся к третьей парте в левом ряду, Гришка успел торопливо уложить свои манатки и ретироваться.

— Занято! — Остапенко демонстративно пересел на пустующее место парты, когда подошёл Шишкин.

— Нинель Аркадиевна, — заканючил Гришка, — а он меня не пускает!

Учительница с укором посмотрела на Остапенко и, вздохнув, сказала, обращаясь к Шишкину:

— Ну, раз так, занимай последнюю парту, она, кажется, пустует.

Демонстративно бросив портфель на скамейку пустующей парты, тот, недовольный и обозлённый, грузно плюхнулся на неё.

На переменке школьники окружили Сапожкова и забросали его вопросами. Один только вид вызывал у них восхищение и внушал доверие. Про такую личность обычно говорят, похлопывая её по плечу: «Свой парень!» Не по годам рослый, крепкого телосложения, с простоватой, неисчезающей улыбкой на простодушном лице с курносым носом, он и впрямь чем-то смахивал на богатыря Добрыню Никитича из русской былины «Добрыня-сват».

Через пять минут соклассники знали о нём почти всё: и то, что его исключили из первой школы за плохое поведение и неуспеваемость; и то, что занимался когда-то в секции каратэ, а теперь продолжает заниматься этим самостоятельно, дома, по книжному курсу какого-то Анри-Доменика Пле; и то, что живёт где-то на самой окраине города, и многое что другое.

После занятий, когда ученики шумной стайкой выпорхнули из школьных дверей, к Сапожкову подкатился Гришка.

— Послушай, Сапожков! — начал он, оглядываясь по сторонам — не подслушивает ли кто, — и, понизив голос, продолжал: — Хочу тебя сразу предупредить: если к тебе будут набиваться в друзья Малышев и Остапенко, то ты не особо-то с ними, гони их в три шеи.

Митя шёл своей дорогой, будто не слушая и не замечая перед собой непрошеного собеседника. А тот, стараясь не отставать и подстраиваясь под его шаг, продолжал распинаться и нашёптывать:

— У одного папаша — диссидент, отщепенец, короче говоря, а у другого — не выездной. Да и вообще они — «два сапога — пара»…

Но тут Гришка осёкся, сообразив, что сказал лишнее.

— Так о них, в общем-то, наша «выдра», завуч, училка по биологии говорит. А тогда, в классе, я просто пошутил, — попытался оправдаться он, виновато улыбаясь и разводя руками, словно желая сказать: «Ну что тут поделаешь? Так уж получилось!»

Шишкин был неважным учеником. Из класса в класс его, в буквальном смысле этого слова, перетаскивали «за уши», и то, благодаря стараниям и усилиям его предка, директора большого моторостроительного завода. В конце концов, он решил перевести и своего отпрыска в пенаты неблагополучной школы, от греха подальше. Это была одна из мер наказания непутёвого сына: авось опомнится и возьмётся за ум.

Дважды второгодник, Гришка был старше своих соклассников почти на два года. Его это в определённой степени даже устраивало: он любил верховодить теми, кто был младше и слабее его. Однако, этого ему не позволяли проделывать над собой ни Остапенко, ни Малышев, что и бесило его.

Впрочем, несмотря на всё это, Шишкин обладал одним большим и неоспоримым преимуществом перед всеми остальными ребятами: то был стопроцентный красавец, которому мог бы позавидовать даже сам Ален Делон. Тщательно, на пробор, зачёсанные чёрные волосы, пышущее здоровьем красивое, холёное лицо, безупречно подогнанный к плотной, стройной, высокой фигуре костюм спортивного покроя, создавали впечатление благополучного, уверенного в себе сына, ученика и великовозрастного подростка. Многие девчонки просто сохли по нему, особенно — Клара Ставицкая, девица под стать своему соседу по парте и, которой он недавно пообещал приобрести по блату — по сносной цене, разумеется, — импортные, французские духи «Шанель 17»…

— Мороженого хочешь? — спросил Гришка и, не дождавшись ответа, подошёл к лоточнице, расталкивая ребятишек, обступивших лоток с мороженым. — А-ну, шкеты, расступись!

Он купил два больших пломбира в фольгированной упаковке и один из них протянул Сапожкову.

— Зачем же ты их так? — кивнул тот в сторону ребятишек, нехотя принимая протянутый ему пломбир: отказываться было как-то неудобно.

— Кого? А-а, эту шантрапу что ли? — с напускным равнодушием попытался уточнить Гришка. — Так то всё мелюзга, не обращай внимания. Лучше знаешь что? Пошли в кино, приглашаю. Говорят, шикарная картина идёт. Правда, название что-то запамятовал. За билет плачу я.

Заметив на лице собеседника признаки нерешительности, он попытался переменить тему разговора.

— А не хочешь, пошли ко мне домой, познакомлю со своим «папа», — предложил Гришка, как-то смешно, с французским прононсом, произнеся последнее слово. — Он у меня — во, мировой мужик, как раз в отпуску. Ну как?

— Знаешь что? Лучше уж как-нибудь в другой раз, — подумав о чём-то своём и распечатав было упаковку, ответил Сапожков. — А за мороженое — спасибо. Мне оно сейчас противопоказано: с горлом что-то не в порядке.

Подозвав к себе какого-то мальчугана, тёршегося в очереди и таращившего на него свои круглые глазёнки, Митя отдал ему свою порцию.

— Бери, дарю! Мне нельзя. Да смотри горло не застуди.

Похожий на большого телёнка, способного краснеть и смущаться по любому поводу, с, казалось бы, навечно прилипшей к лицу застенчивой улыбкой, Сапожков, в несоответствии со своей комплекцией, быстро перебежал дорогу и стремительно вскочил на подножку вагона набиравшего ход трамвая.

— Будь здоров! — только и успел крикнуть он вконец растерявшемуся и расстроенному Шишкину, провожавшего его оторопевшим взглядом. Весь вид Сапожкова, как бы виновато, говорил: «Если, дескать, что не так, прошу извинить!»

— Тьфу! — сплюнул в сердцах Гришка. — Ска-т-тина!

4. Опять — двадцать пять!

Только лишь двое из соклассников не докучали новенькому своими расспросами: Сапожков это приметил сразу. То были Малышев и Остапенко. Они особняком стояли у окна в коридоре и о чём-то переговаривались между собой, ни разу даже не взглянув в его сторону. А им и впрямь некогда было заниматься созерцанием «диковинного объекта». У них были свои, не менее важные проблемы.

— У тебя лист с собой? — спросил Саня, протягивая руку после утвердительного кивка. — Давай сюда, посмотрим.

Кузя достал из кармана брюк аккуратно сложенный лист печатной бумаги и передал его Сане.

Дело в том, что друзья проводили опыты по мысленному внушению на расстоянии по методике американского исследователя доктора Райна, описанной одним знаменитым ленинградским профессором в его книгах.

Методика эта осуществлялась при помощи так называемых карт Зенера. Таких карт было пять, каждая из которых представляла собой небольшой прямоугольный листок белого ватмана с одной из пяти чёрных фигур в виде круга, квадрата, креста, звезды и трёх волнистых линий.

В опыте применялась колода из двадцати пяти таких карт, где каждая из пяти вышеуказанных повторялась соответственно пять раз.

Кузя сам предложил Сане, чтобы именно тот передавал ему мысленную информацию, а сам он будет её мысленно принимать. Это обстоятельство он объяснял тем, что у Сани сильный, волевой характер, а у него, у Кузи, колеблющийся, неуравновешенный, приближающийся к слабому. На том и порешили: Сане быть передатчиком информации, выражаясь научным языком — индуктором, а Кузе — её приёмником, или иначе — перципиентом…

— Да-а, — протянул в задумчивости Остапенко, раскрыв и сверив содержимое обеих листков, своего и Кузиного. — Что-то не особо сходится… Опять — двадцать пять!

Вот уже как целый месяц — вчера был последний день, — они оба, по вечерам, каждый у себя дома, когда все домашние начинали уже видеть первые сны, закрывали за собой поплотнее кухонные двери, устанавливали на столе телефоны, усаживались за него и созванивались. Перед каждым из них находился чистый лист печатной бумаги и шариковая ручка, а у Сани, по левую руку, дополнительно лежала перевёрнутая стопка колоды с картами Зенера.

— Ну что, начинаем? — как правило, спрашивал тот, кто дозванивался первым.

Затем каждый из них клал телефонную трубку на стол микрофоном вниз. Начинал Кузя. Первый его стук тупым концом ручки по столу, хорошо передаваемый по телефону через микрофон и так же хорошо различимый в тишине ночи в наушнике лежащего на столе телефона, находящегося на другом конце провода, извещал индуктора, то есть — Саню, о начале проведения опыта. Он тут же брал левой рукой верхнюю карту колоды, переворачивал её, сразу зарисовывал фигуру, изображённую на карте, а затем пристально, до рези в глазах, сосредоточенно вглядывался в неё.

Кузя же в это время закрыв глаза, зажав ладонями рук уши, старался мысленно воспроизвести очертания той фигуры, которую в данный момент пытался мысленно передать ему Саня. Затем, зарисовав в своём листке наиболее запечатлевшуюся в его воображении фигуру, он вновь, стуком ручки по поверхности стола, извещал Саню о завершении приёма информации. Тогда, последний, откладывал в сторону первую карту и брался за вторую. И так — двадцать пять раз. Каждый опыт продолжался в пределах одной минуты. Поэтому вся серия опытов занимала соответственно 25—30 минут.

За истекший месяц уже было исписано по тридцать листов бумаги с каждой стороны. Но результаты были неутешительными: на каждую серию опытов приходилось в среднем по четыре-пять угадываний, не больше.

— Что дальше-то будем делать? — Кузя с расстроенным видом посмотрел на товарища.

— Давай на этом уроке попробуем ещё раз, — почесав затылок, в глубоком раздумье предложил Саня.

Во время урока, который вёл директор школы Ремез Степан Павлович, учитель истории и географии, со стороны друзей доносились какие-то приглушённые, мерные постукивания и лёгкое движение.

— Остапенко, Малышев! — обратился к ним после звонка директор, внимательно наблюдавший во время занятий за таинственным ритуалом друзей. — Это чем же вы занимались на протяжении всего урока?

— А это Кузька Саньке морзянку отстукивал, — подал с задней парты свой неприятный, бархатный голос Гришка, ревниво бросавший взгляды в сторону Митьки с Кларой, и приметивший в поле своего зрения непонятные ему действия двух соклассников.

— Зайдите-ка ко мне оба в кабинет, после занятий, — сказал директор, пропустив мимо ушей реплику Шишкина, — вместе с вашими записями, — добавил он.

Гришка ликовал, потирая руки…

— Можно? — Переступив порог директорского кабинета, друзья в нерешительности остановились.

— Проходите и садитесь

Степан Павлович сидел за письменным столом и сосредоточенно что-то писал. Зеленоватый свет настольной лампы, освещая письменный стол, падал своим краем на строгое, но доброе лицо, украшенное пушистыми, украинскими усами, слегка красиво завёрнутыми своими концами книзу.

— Спасибо, мы постоим!

— Да нет уж, присаживайтесь!.. Ещё успеете настояться, — не отрываясь от бумаг и не глядя указывая на свободные стулья, произнёс он тягучим, с мягким украинским акцентом голосом…

— Ну, а теперь, выкладывайте и показывайте, что там у вас. — Закончив писать, он оторвался от своих записей и теперь вопросительно смотрел на ребят поверх своих очков.

Те неуверенно, довольно таки неуклюже, полезли в свои карманы и передали их содержимое директору.

— А-а, карты Зенера! — Степан Павлович перебирал в руках колоду карт и смотрел на разрисованные листы. — Ну и как, получается что-нибудь?

Друзья в изумлении переглянулись.

— А вы не удивляйтесь, — сказал он, смеясь своими красивыми, чёрными глазами. — Когда-то и я в свою бытность увлекался работами профессора Василькова. Очень занимательно. Ну и что же у вас тут получается? А ну, а ну! — Он со знанием дела погрузился в расшифровку записей.

— Да-а. Неважнецкие, оказывается, дела, — промолвил Степан Павлович, ознакомившись с результатами опытов и выслушав сбивчивые откровения друзей. — Но руки опускать не следует. Может здесь необходимы какие-то особые условия проведения опытов? Подумайте хорошенько, непременно должно получиться… И вот ещё что, — продолжил он после некоторого раздумья, но уже со строгой требовательностью в голосе. — Чтобы уроки не мешали вашим опытам, убедительно прошу проводить их вне школьных стен, и то, только после того, как будут приготовлены домашние задания. А теперь — ступайте. Ни пуха вам, ни пера!

После того, как друзья, окрылённые моральной поддержкой директора, выскочили из учительской, Кузя три раза боднул лбом стенку и тихо вымолвил:

— К чёрту!

— Да, хлопцы, — донёсся из-за дверей директорский голос, и две головы тут же вновь просунулись в них. — Чуть было не забыл: на днях в наш город приезжает с гастролями мой давний друг и соклассник, Кандаков Борис Николаевич, между прочим — мировой гипнотизёр. Хотите познакомлю?

— Хоти-им! — Дружное радостное восклицание эхом отозвалось в стенах пустынного, школьного коридора.

На следующий день, в субботу, с самого утра к Кузе подошёл Саня.

— Кажется одна идея есть, — шёпотом произнёс он. — Приходи сегодня вечером после занятий. Придёшь?..

5. Наука требует жертв!

В этот вечер в одном из окон квартиры семьи Остапенко долго не гас свет. Две фигуры, низко склонившиеся над столом, освещённым неярким голубым светом электрической лампы, установленной внутри большого, старинного, дедовского абажура, неторопливо вели свои научные споры и беседы. Если бы кто из посторонних, со стороны, глянул на этих ребят, то сразу смог бы определить и оценить не только их внешние данные, но и характер их натур.

Кузьма, маленького роста — что, по-видимому, соответствовало его фамилии, — тщедушный малый с шикарной копной ярко-рыжих волос, покоящихся на голове, имел весьма непримечательное лицо, за исключением больших, серых, близоруких глаз, упрятанных под толстыми стёклами очков в роговой оправе. Он был экспансивен, с взрывным, эмоциональным характером, резок в своих суждениях, быстро воспламенялся, но так же быстро и остывал. В его голове всегда роилось множество всяких идей и догадок, «аккумулятором» которых он по сути дела и являлся. Теоретическая и практическая разработки его идей целиком и полностью, всем своим грузом, ложились на Санины плечи, хотя и у него самого своих идей было хоть пруд пруди.

Саня казался полной противоположностью своему другу. На вид спокойный и рассудительный, он всегда, как мог, умел отстаивать свою точку зрения. Не особо-то требовательный к себе и друзьям, он, по обыкновению, всегда прощал им их маленькие слабости, был очень доверчив, о чём иной раз горько сожалел. Однако, в душе, это была, как и Кузя, эмоциональная, мятущаяся натура, но только обладающая способностью прятать эти качества под оболочкой безмятежного спокойствия.

Среднего роста, со строгими, правильными чертами и овалом бледно-смуглого лица с продолговатым разрезом зелёных глаз, прикрытых длинными ресницами и обрамлённых густыми, чёрными бровями, сходящимися у самой переносицы, в своей, изумительной красоты, украинской «вышиванке», он являл собой типичное дитя далёких Карпатских гор…

— Послушай, Кузя! Что для нас сейчас самое главное?

— Что?

— Ну ты даёшь! Что, да что! Что мы должны в первую очередь предпринять?

— Откуда мне знать? — Кузя никак не мог взять в толк, чего от него добивается Саня. — Сам придумал, сам и отвечай.

— Ну, ладно! — Остапенко ближе придвинулся к столу. — Опыты с картами Зенера — это всё статистика из области теоретической фантастики. Поэтому нам с тобою в первую очередь надо что? — Он уставился на Малышева, открывшего рот и ничегошеньки не понимавшего, а затем продолжал:

— Нам необходимо установить сам факт, повторяю — факт, существования в природе телепатического явления. Или оно есть, или его нет! Третьего не дано. — Саня патетически возвёл свой взгляд в область потолка. — Для этого требуется провести один, всего лишь один эксперимент, но такой, который бы исключал на все сто процентов всякие случайности — совпадения, подсказки, ошибки, и прочее. Следовательно, нужно выработать все необходимые для этого условия.

Саня остановился, перевёл дух и пододвинул к себе одну из книг профессора Василькова.

— Ты послушай, что тут пишется. — Он раскрыл книгу в отмеченном закладкой месте. — Вот! «Многие индукторы считают необходимым не только интенсивно переживать внушаемое задание, но и вместе с тем мысленно направлять его на перципиента, возможно более ярко представив себе его образ».

— Читаем дальше. — Саня взял другую книгу того же автора и, отыскав нужную страницу, продолжил чтение. — «В начальный период, в 80-е — 90-е годы прошлого столетия, усилия учёных были направлены преимущественно на изучение спонтанных, то есть — самопроизвольных, телепатических явлений. Но они наблюдаются сравнительно редко, обычно в результате сильного нервного потрясения, своего рода — „психической грозы“. Повторить такую грозу в лабораторных условиях невозможно!»

— А я утверждаю, что — возможно! — Саня захлопнул книжку и торжественно посмотрел на Кузю, недоуменно хлопавшего своими близорукими глазами. — Ну как? Не понимаешь! Сейчас объясню. Ну, например, можешь ли ты эмоционально, красочно мысленно воспроизвести в своём воображении образ, ну, скажем, кровати, на которой спишь?

— Нет наверное, — прозвучало в ответ.

— А какое-то о-о-очень и очень радостное или…, — запнулся Саня, — трагическое событие, случившееся когда-то в твоей жизни?

— Пожалуй смогу.

— А сможешь ли ты это событие так же мысленно воспроизвести, ну, скажем, на фоне образа своей матери?

— Кто его знает? — задумчиво промолвил Кузя. — Нет, вряд ли, наверное не смогу.

— Вот видишь?! — тихо воскликнул Саня, пристукнув кулаком по столу. — Теперь представь, что, как и всегда, я — индуктор, ты — перципиент. Я тебя хорошо знаю в лицо, ты — меня. И вот мне надо передать тебе мысленно изображение вот этого стола. — Он лихо поддел стол коленкой так, что Кузя даже вздрогнул от неожиданности, и продолжал дальше:

— Для этого, согласно книги, я должен как можно ярче мысленно сформулировать твой образ, а затем, на его фоне, изображение стола. Но у того же Василькова сказано, что, как правило, передаются только очень эмоционально окрашенные события, в основном — трагического содержания, и то — в виде «психической грозы», да ещё… на фоне твоей кислой физиономии, — попробовал пошутить Саня, но тут же осёкся, узрев, как медленно стали опускаться вниз уголки Кузиных губ. — Ну, ладно, ладно тебе Кузя, не хотел! Шуток что ли не понимаешь? Больше не буду.

— Вот ты всегда так: сперва что-то ляпнешь невпопад, а потом только думаешь, — обиженно пробурчал Кузя и… улыбнулся. — А дальше-то что?

— И всё же передать тебе мысленно изображение вот этого стола, — Саня собрался было вновь тюкнуть его коленкой, но вовремя опомнился, — в виде «психической грозы», на фоне твоего лица, как я полагаю, очень и очень даже возможно. Только для этого поначалу надо хотя бы три человека: гипнотизёр, индуктор и перципиент. Представь себе — индуктор и гипнотизёр в одном конце города, а перципиент, не ведающий даже вообще о проведении подобного рода опыта, на другом. Согласно задания гипнотизёр погружает индуктора, то есть — меня, в гипнотическое состояние и приказывает, чтобы я мысленно воспроизвёл образ перципиента, то есть — твой образ, а затем на его фоне мысленно, красочно и эмоционально, в виде всё той же «психической грозы», передал тебе мысленно изображение стола.

— Хорошо! А где мы отыщем гипнотизёра? — вытаращил глаза Кузя.

— Как где? — Саня в недоумении развёл руками. — А о чём напоследок сообщил нам Степан Павлович, не помнишь?

— А-а, ну-ну, помню! — Кузя уже с нескрываемым интересом и любопытством посмотрел на своего друга. — Ну и что же ты предлагаешь?

— Давай договоримся так! — Саня интригующе выдержал паузу. — В проведении опыта будут участвовать пять человек: гипнотизёр, индуктор, перципиент и двое наблюдателей, по одному с каждой стороны. Гипнотизёром будет знакомый Степана Павловича, индуктором — ты, перципиентом — Екатерина Николаевна, а…

— Это чевой-то ты? — воскликнул Кузя. — Почему это я — индуктор? И вообще, причём здесь моя мама? Мы так не договаривались! Ты всё уже успел расписать за меня…

— Послушай, Кузя! Здесь не будет играть существенной роли, кому быть тем или иным. Хороший гипнотизёр из любого сможет сделать хорошего индуктора. Он сможет так усыпить и приказать, что ты вот этот стол за дальнего родственника примешь, да ещё будешь с ним обниматься, а потом — плакать и целоваться. Или же заставит тебя сотрясать воздух мычанием «священной коровы», это какое настроение у него будет.

Саня на минуту замолчал, собираясь с мыслями. Друзей окружала тишина, изредка нарушаемая посторонними звуками, доносившимися с улицы сквозь открытую оконную форточку.

— А мама твоя здесь при том, — продолжал он, почёсывая затылок, — что она самый близкий тебе человек и вы хорошо друг друга знаете. И росточка вы с ней, примерно, одинакового, а это тоже одно из непременных условий проведения опыта. Но ты, Кузя, на всякий случай, ещё раз хорошенько к ней примерься, так, для страховки. А вот мы с мамой моей разного роста, это точно.

Так вот, Кандаков будет гипнотизёром, ты — индуктором, Екатерина Николаевна — перципиентом, а я и ещё кто-то один — наблюдателями. Гипнотизёра мы заранее вводим в курс дела. И вот наступает день «икс». Ты с наблюдателем приходишь к гипнотизёру, а я к тебе домой, к твоей маме — будто бы пришёл навестить тебя, — и под любым предлогом задерживаюсь. Приближается минута проведения опыта. Я сижу себе, болтаю с Екатериной Николаевной о том, о сём, гоняю чаи, а сам, как бы между прочим, внимательно наблюдаю за ней.

Саня заёрзал на стуле, заслышав, как крякнул чем-то недовольный Кузя. Мельком глянув на него, он продолжал:

— В это же самое время гипнотизёр вводит тебя в состояние гипноза и приказывает мысленно воспроизвести образ твоей мамы, вплоть до галлюцинации. Затем приказывает тебе на том же фоне её образа мысленно воспроизвести какое-нибудь сильно эмоционально окрашенное событие, в виде «психической грозы», ну, например, что на тебя напали хулиганы, а ты от них отбиваешься и призываешь свою маму на помощь… Вот и всё! — выдохнул облегчённо Саня. — Только и всего-то.

— А вот и не всё! — окончив над чем-то размышлять, воскликнул Кузя. — Ты говоришь, что в это время будешь разговаривать с моей мамой, гонять чаи. Но тогда ты будешь всего лишь навсего помехой для проведения опыта.

— Как это так — помехой? — удивился Саня. — Объясни, что-то не пойму.

— А тут и понимать нечего потому, что состояние моей мамы в этот момент должно быть пассивным, отключённым от внешнего мира, — продолжал Кузя, всё больше и больше утверждаясь в промелькнувшей в его сознании догадке. — Поэтому, ко всему сказанному тобой необходимо добавить, что мама тоже должна быть предварительно погружена в гипнотический сон.

— Кто — я что ли загипнотизирую её? — Саня разочарованно посмотрел на своего друга.

— Да нет же! — с досадой вымолвил Кузя. — Всё остаётся, как есть. Только лишь делаю небольшую поправку: погрузив меня в гипнотическое состояние, Кандаков должен приказать мне воспроизвести мысленно образ моей мамы, но только — засыпающей, и, наконец — заснувшей. Таким образом, гипнотизёр, через меня и с моей помощью, загипнотизирует, то есть — усыпит, мою маму, тем самым отключив её сознание от внешних раздражителей. А потом всё должно быть так, как ты и говорил.

— Голова-а-а! — Саня с восхищением посмотрел на Кузю. — Так! Значит остаются открытыми три вопроса: кто будет вторым наблюдателем, каким будет содержание внушаемого события и когда прикатит гипнотизёр. Со вторым и третьим проще, с первым — тяжелей.

Тут Саня заметил, что Кузя как-то сник и насупился, зажав ладони рук между коленями.

— Ты что это приуныл?

— Слушай, Сань, — с какой-то растерянностью на лице и слегка покрасневшими веками, вымолвил Кузя. — Мне маму жалко! Что она мне плохого сделала?

— Э-э-э, заныл! Жалко, да жалко! Жалко только у пчёлки бывает. — Саня с напускным презрением посмотрел на товарища.

Многозначительно возведя указательный палец к потолку, он изрёк с серьёзным видом:

— Учти, Кузька! Наука требует жертв!

— Ничего себе, нашёл жертву! — пробурчал себе под нос Кузя и расстроено махнул рукой.

6. Ночное происшествие

Домой Кузьма Малышев возвращался уже запоздно, в начале двенадцатого часа ночи. Улица, освещаемая светом экспериментальных ксеноновых ламп, установленных в современных алюминиево-пластиковых плафонах, была почти безлюдна.

Разноцветные, мигающие контуры витрин и афиш, резко контрастируя на фоне погружённых во тьму оконных проёмов и арок домов, дополняли симфонию сентябрьской ночи, которая выдалась на редкость звёздной, лунной и холодной.

Город готовился ко сну. В воздухе висела свойственная для обычного штатного города тишина, нарушаемая далёким, глухим рёвом авиационных двигателей, проходящих стендовые испытания на моторостроительном заводе, расположенном далеко за чертой города, редкими гудками автомобилей, да приглушёнными шагами и голосами торопящихся ко сну прохожих.

Крутогорск, обычный провинциальный город, вмещавший в себя до сотни тысяч жителей, был не так уж велик, но и не так уж мал. Старинный купеческий город, когда-то, давным-давно, построенный деловыми людьми на оживлённом пересечении дорог с некогда шагавшими по нему богатыми, разноязычными торговыми караванами, следовавшими в Москву, Петербург, Киев и Бог весть знает ещё куда, живописно раскинулся на склоне одной из возвышенностей, характерных для этих мест. Одним своим концом он упирался в край сравнительно неширокой ленты реки, а другим, уходя вверх и переваливаясь через вершину возвышенности, он снова опускался вниз, но уже с обратной её стороны. Окружённый лесным массивом, начинавшимся где-то там, далеко, за противоположным берегом реки, и охватываемый им подковой, город своей окраинной частью растворялся в бескрайних просторах лесостепи с её небольшими низинами и холмами, поросшими, в основном, берёзовым редколесьем.

Несмотря на сравнительно большую удаленность от областного центра и других городов, Крутогорск был одним из крупных промышленных, научных и культурных центров России со своими заводами и фабриками, институтами, школами и поликлиниками, драмтеатром и филармонией, и всем остальным, что присуще современному городу…

— Эх, и перепадёт же мне от мамы! — размышлял Кузя, никогда ещё так поздно не возвращавшийся домой.

На противоположной стороне улицы, метрах в пятидесяти, распахнулись двери кинотеатра, выплёскивая из чрев своих толпу ночных зрителей, растекавшуюся по проулкам и подъездам домов. В сторонке, под сводчатой аркой городского ломбарда, остановилась какая-то шумная компания, среди голосов которой Кузе почудился чей-то очень знакомый голос.

Зябко кутаясь в лёгкое демисезонное пальтишко, спрятав руки в карманы, Кузя и не заметил, как перед ним, словно из-под земли, выросла худосочная, долговязая фигура Мишки-Клаксона.

— Послушай, кент! Закурить не найдётся? — Резкий, гнусавый голос, звучавший в высоком регистре верхней октавы, неприятно полосонул по нежному слуху Кузи, растерявшегося и остановившегося от неожиданности.

Глянув в сторону притихшей компании, с любопытством наблюдавшей за сценкой, он сразу же оценил сложившуюся ситуацию.

— Ты что — оглох что ли? — Мишка, выпятив живот, засунул руки в карманы брюк. — Тебя же по-человечески просят: дай закурить!

— Послушай, Клаксон! До каких же пор ты будешь ходить с протянутой рукой? — с нескрываемой иронией в голосе, шмыгнув носом, произнёс Кузя. — Курю я только дома, на улице — мать не велит.

Он заранее знал, чем обычно заканчиваются подобные встречи, и мысленно приготовился ко всему наихудшему.

— Да и курю-то я только «Марльборо», — никогда не бравший в рот сигарет, усмехнулся он. — Если не побрезгуешь, то пошли ко мне домой, угощу.

— Да ну-у, это, наверное, далеко, да и поздно уже, — плаксиво проквакал Мишка, никак не ожидавший подобного ответа. — А ты, оказывается, шутник… Послушай, дай примерить твою оптику, у меня тоже что-то не лады со зрением.

Он вялым, небрежным движением вытянул из кармана правую руку и, протянув её, беспардонно стянул с Кузиного носа очки. Бережно взяв двумя пальцами за конец одной из дужек, он поднял их высоко вверх, словно просматривая на просвет. Вдруг пальцы руки его разжались. Очки мелькнули в воздухе, приветливо блеснув на прощание их бывшему владельцу своими стёклами, которые, встретив на своём пути непреодолимое препятствие, светлячками разлетелись в разные стороны.

— Ой!.. Разбились!.. — паясничая, с деланным испугом в голосе, прогнусавил Мишка. — Что теперь будет?..

Расстроенный Кузя, близоруко щурясь, нагнулся, чтобы поднять с земли то, что осталось от очков. Но неожиданно его подбородок уткнулся в острую Мишкину коленку, ловко и умело им подставленную. Не удержавшись на ногах, Кузя упал на спину, больно стукнувшись головой об основание фонарного столба. С трудом поднимаясь с асфальта, сморщившись от боли в ушибленном затылке, он вдруг увидел, как на плечо обидчика легла чья-то рука. Тот, нервно дёрнув плечом, обернулся, и… попытался было метнуться в сторону. Но не тут-то было. Из-за плеча, зажатого, словно в слесарные тиски, возникла знакомая, застенчиво улыбающаяся физиономия Митьки Сапожкова.

— Тебе чего?! — испуганно взвизгнул от боли Мишка-Клаксон и как-то сразу сник и обмяк, согнув свои коленки под тяжестью увесистой руки, начиная ощущать сильное биение сердца в области пяток.

— Да ничего, просто так. А тебе чего? — Митька, сбоку заглянув ему в лицо, кивнул в Кузину сторону. — Извиниться бы надо.

— Ещё чего! — Мишка растерянно и беспомощно озирался по сторонам. — А-ну отвали, пока цел! — вдруг осмелел он, заметив, как от притихшей компании отделились две тёмные фигуры и через дорогу, по диагонали, быстрыми шагами направились в их сторону.

Играя под одеждой бицепсами, слегка подшафе, к месту происшествия лихо пришвартовались крутые парни. В них Кузя сразу же узнал представителей местной шпаны: Пашку-Дантиста и Жору-Интеллигента. Первый был специалистом по части удаления, как любил он выражаться, «лишних» зубов у не особо-то сговорчивых или слишком нервных «пациентов», а другой — интеллигентно, без кипеша, шерстил по карманам и сумкам доверчивых обывателей, облегчая их содержимое.

— А-а-.., — наигранно завопил Мишка, пребывающий у них в «шестёрках», — отпусти, больно же ведь!

— Ну ты, эмбрион поганый! — прошипел в его сторону Пашка. — Заткни своё поддувало и захлопни капот!

Кузя, стоя в сторонке и всё ещё потирая затылок, молча наблюдал за начинающими набирать ход событиями. Подошедшие были настроены решительно. Их спортивного телосложения комплекции приплясывали, всё время находясь в движении. Но даже непрофессиональным взглядом не трудно было определить, что им далеко до Митьки: то была гора вулканического происхождения. Хотя, правда, он и был года на два младше их.

— Кто тут шмон наводит?.. Ты что ли, фрайер? — тихим, угрожающим голосом осведомился Пашка, пристально-оценивающе посмотрев на Митьку. — Чей будешь?

— Кто? — переспросил тот, невинно моргая глазами. — Я-то?

— Ты-то, ты-то! — передразнил Пашка.

— А-а!.. Мамин я! — помолчав немного и обезоруживающе улыбаясь, ответил Сапожков.

— Хм-м! — хмыкнул тот. — Сказал тоже — ма-а-амин! А я — па-а-апин! А вот этот, — он ткнул пальцем в сторону Жорки-Интеллигента, — мой личный биограф и ассистент! Хе-хе-хе!

Пашка как-то часто и мелко засмеялся, оставшись, по-видимому, очень довольным своей шуткой, невольно пришедшей ему в голову.

— А-ну, расцепи свою клешню! — Он кивнул в сторону Мишки, давая понять, чтобы Митька отпустил того. — И нечего зубы-то скалить.

Слова его прозвучали угрозой: он явно намекал на профиль своей «специальности».

— Ой!.. Штой-то не расцепляется!.. — изобразив на лице удивлённый вид, разгубленно произнёс Митька невинным голосом. — Что делать-то будем?

Последние слова Митька произнёс на манер Мишки-Клаксона, смешно прогундосив их, напоминая тем самым недавнюю сценку с Кузиными очками.

— Митюш, а Митюш, слышь?

Только сейчас Кузя увидел прислонившегося к стене дома какого-то мужчину.

— А-ну их, брось, не связывайся. Пошли лучше домой, матушка, небось, заждалась.

— Да погоди ты, пап, я сейчас!

— Последний раз предупреждаю: отцепись от хмыря! — Пашка, грозно набычившись, сжал свои кулаки.

Митя стоял, и, казалось, непонимающе хлопал своими глазами.

Кузя весь напрягся, с волнением ожидая приближения развязки. Ему тоже хотелось сказать Митьке, чтобы тот не связывался с этой шантрапой: кто его знает, что у них там на уме. Жорка стоял несколько поодаль от Пашки, засунув руки в карманы модного синтетического плаща. Он выжидал, приготовившись к активным действиям, по первому же зову своего напарника. Наконец Митькин вид и его неуместная улыбка привели Пашку в бешеную ярость.

— Та-а-ак, не понимаешь! Ну — лады! — Он со спокойным видом развернулся на все сто восемьдесят градусов и, пройдя несколько шагов, резко развернулся. Всем корпусом подавшись вперёд, он метнулся к Митьке.

Но потасовки, как таковой, неизбежность которой была очевидна, так и не произошло.

— И-и-ийя!.. — Ступня вскинутой вверх Пашкиной ноги, направленная прямо в лицо противника на манер героев голливудских кинобоевиков, пулей промелькнула в воздухе.

Митька, сделав вид, будто хочет о чём-то спросить Мишку-Клаксона, наклонился к его уху. Нога нападавшего, пройдя мимо его лица и ощутив вместо него зияющую пустоту, упёрлась в железную твердь опоры.

— У-у-у-..! — Натуженный, протяжный Пашкин вопль и басовитый гул фонарного столба сплелись в едином, дружном дуэте. — Нога-а-а-.., у-у-у-.., падла!..

Он крутился и корчился, лёжа на асфальте, подогнув под себя, по всей видимости, вывихнутую или сломанную ногу, обхватив её обеими руками.

— Эй, биограф! — с иронией в голосе спокойно произнёс Митька, обращаясь к Жоре-Интеллигенту. — Помог бы что ли своему авторитету, а не то вишь, как разбрэйковался!

Однако, тот стоял в растерянности и нерешительности, не в силах сдвинуться с места.

— Давай, давай! — подбодрил его Сапожков. — Ну, кому говорят? — ещё раз, но уже приказным, требовательным голосом, повторил он.

Жорка бросился помогать своему шефу.

Увлекая за собой Мишку, всё ещё удерживаемого за плечо, подальше от несмолкающих стенаний и проклятий, Митька стал что-то говорить ему. Со стороны создавалось впечатление, будто это — два приятеля, ведущие мирную, дружескую беседу. Разговор был недолгим. О чём-то посовещавшись с Митькой и несколько раз в знак согласия кивнув ему головой, Мишка наконец-то был освобождён из цепких объятий пальцев его руки. Поискав что-то и подняв с земли Кузину очковую оправу, поспешно сунув её в свой карман, а затем, оглядываясь и потирая затерпшее плечо, он на полусогнутых, ещё не успевших толком распрямиться ногах, направился в сторону своих корешей.

— Пошли, батя. Не серчай, что задержал маленько.

— А если бы они тебя того — ножом? — с пьяной укоризной покачал головой отец. — Ох, смотри, сынок, довоюешься!

— Да ничего б они мне не сделали. Идём. — Митька подошёл к отцу и тут же обратился к Малышеву. — А тебе далеко?..

Он ещё издали, ведя под руку подвыпившего отца, вызволенного из компании собутыльников, заприметил впереди себя одиноко шагавшую, маленькую фигуру, немного погодя став невольным свидетелем и очевидцем начала происшествия, остановившись, и с любопытством наблюдая, что же будет дальше. Кузю он узнал сразу, но не торопился прийти ему на помощь. Для этого нужны были веские основания, которые тут же и не преминули сказаться. Вот тогда уже в ход и была пущена «тяжёлая артиллерия».

Кузя раздумывал: то ли благодарить своего случайного избавителя, выказав тем самым своё бессилие и беспомощность, то ли горделиво промолчать. Он выбрал второе.

— Да нет! Вон мой дом! — ответил он, указывая в сторону старинного, длинного двухэтажного здания.

— Тогда нам немного по пути.

Митя снова бережно взял под руку отца, подпиравшего стенку здания и что-то бормотавшего себе под нос. Все трое не спеша тронулись в путь. В это время где-то сзади раздался протяжный вой сирены милицейской машины, мчавшейся к месту происшествия, по-видимому, по настоятельному телефонному требованию кого-то из недовольных жильцов, приятные сновидения которого были нарушены внезапным шумом и воплями.

— Шухер, братва! — испуганно прогундосил голос Мишки-Клаксона, обращённый к поверженным и униженным.

Подхватив пострадавшего предводителя под мышки, стонущего и крепко матерящегося, поддерживая его на весу под одно сакраментальное место, молодчики из команды «гоп-стоп» поспешно скрылись в тёмном пролёте домов на противоположной стороне улицы.

Кузе показалось, что ещё какие-то две фигуры — одна мужская, другая — женская, — быстро вынырнули из-под арки ломбарда, и, почти бегом преодолев несколько десятков метров вдоль улицы, юркнули в ближайший проулок.

— Рви свои когти домой, а не то сцапают ни за что, — посоветовал Сапожков-младший, обращаясь к потерпевшему.

И только тогда, когда за Кузей захлопнулись двери парадного подъезда, а две одинокие ипостаси растворились в глубине ночи, из-за угла далёкого перекрёстка вынырнула милицейская машина. Улица была пустынна и безмятежна.

7. Малышевы

Встревоженная Екатерина Николаевна встретила Кузю молчанием. А ему очень не хотелось бы огорчать свою мать.

— Прости, мам, что так поздно! Знаешь — дела! — виновато вымолвил он и, стараясь как-то успокоить свою мать, добавил: — Но это в последний раз!

— Не зарекайся, Кузечка! Сколько ещё таких дел будет у тебя впереди, — то ли в шутку, то ли всерьёз, отходя от переживаний, промолвила она, грустно улыбаясь.

Если бы только знала она, как близка была к истине, произнося эти пророческие слова.

— Иди умывайся, — сказала она, проходя на кухню. — Есть хочешь?

— Да что-то не особо. Я у Саньки немного перекусил, — споласкивая лицо и отфыркиваясь, ответил Кузя. — Разве что чайку!

— А где твои очки? — спохватилась вдруг Екатерина Николаевна, удивлённо посмотрев на сына, когда тот прошёл на кухню.

— Разбились они, … случайно!..

Мать не стала его ни о чём расспрашивать. Она просто посмотрела на него внимательно своими добрыми, усталыми глазами.

— Новые, значит, надо заказывать, — сказала она вздохнув, уже сидя напротив Кузи, пившего чай, опершись подбородком на ладони рук и глядя на сына.

А Кузя, уминая бутерброд и запивая его чаем, в свою очередь смотрел на неё и думал о том, что какая у него умная и красивая мама, и как он любит её…

И впрямь, Екатерина Николаевна принадлежала к той категории представительниц прекрасного пола, о которых обычно говорят: «Да вы только посмотрите! Ведь она чертовски женственна!» Небольшого роста, миниатюрная, с короткой, прямой стрижкой иссиня чёрных, густых волос, она была привлекательна не только своей обаятельной внешностью, но и всем своим существом — поведением, речью, манерами. Она нравилась многим мужчинам и знала об этом. Но ей нравился лишь один — её Иван.

Екатерине Николаевне и вправду было от чего вздыхать: за последнее время беды, как конфетти, одна за другой, стали обильно осыпать семью Малышевых.

Муж её — Иван Иванович Малышев, два года тому назад был назначен главным редактором областной газеты. Казалось бы, всё сулило семье достаток, благополучие, интересную работу, открывало широкие возможности и перспективы на будущее. В областном центре им предложили квартиру, служебную машину с личным шофёром, а Екатерине Николаевне — работу на должности заведующего детским отделением центральной, областной поликлиники. Чего ещё лучшего и большего было желать? Но она наотрез отказалась покинуть свой родной Крутогорск. Иван спорить не стал. Он регулярно, по воскресеньям, изредка прихватывая и субботы, наезжал домой, чтобы повидаться с семьёй.

Временным, «холостяцким» пристанищем ему служила комната, выделенная по его просьбе в редакционном общежитии. Он часто, допоздна задерживался на работе, иногда ночуя прямо в редакции на своём рабочем месте. Работу свою он любил и благоволил. Она увлекала и поглощала его целиком и полностью, с головы до пят.

Спустя полгода с его ведома и разрешения в газете была опубликована разоблачительная статья молодого, подающего надежды корреспондента Никиты Рубцова. В ней говорилось о неблаговидных, непристойных действиях и поступках руководящих лиц областного ранга, и затрагивались интересы номенклатурной элиты в высших эшелонах государственной власти.

Этого Малышеву простить не могли. Он тут же был снят с занимаемой должности, на следующий день — исключён из партии, лишён всех почестей, званий и привилегий, затем — уволен с работы, а ещё через день вернулся в Крутогорск разбитым, морально подавленным и безработным.

В течение полугода, почти что каждый день, его таскали по различным правоохранительным органам и судебным инстанциям, требуя отказаться от опубликованной статьи и, вообще, от своих взглядов.

Наконец состоялся суд, который в виде меры наказания постановил выслать Малышева Ивана Ивановича за пределы Крутогорска на поселение в один из дальних, провинциальных городов Сибири, подальше от крупных промышленно-индустриальных, культурных центров России. Он не согласился с подобным решением и подал апелляцию, отстаивая свои честь, взгляды, убеждения и добиваясь правды и справедливости.

Затем состоялся второй, за ним — третий суд, который принял окончательное решение: признать виновным, с поражением в правах и свободах, и выдворить за пределы страны…

Вот уже почти как год прошёл с той поры. Долгое время Екатерина Николаевна не знала, где её муж, что с ним. Только лишь полгода спустя она, через хороших людей и надёжных друзей, сумела узнать, что её Иван жив-здоров, работает ведущим корреспондентом в русском отделе редакции одного из французских журналов, в Париже. Только тогда она облегчённо вздохнула.

На первых порах со стороны властей предпринимались попытки запугивания и шантажа: грозились выселением из квартиры, конфискацией имущества, увольнением с работы… Но до этого дело не дошло, так как могло получить нежелательную, политическую окраску. С должности заместителя заведующего детским отделением районной поликлиники её перевели на должность участкового врача. Многие из коллег начали сторониться её. Их квартира, когда-то шумная, полная друзей и знакомых, вдруг в одночасье опустела. Лишь небольшая горстка преданных друзей вселяла в неё надежду и прибавляла сил.

Кузю перевели из образцово-показательной школы в школу для трудных подростков, хотя такое её название ни в каких официальных протоколах и документах не фигурировало. Одно лишь утешало Екатерину Николаевну, что директором этой школы был давний друг, однокашник её мужа и, просто — хороший человек, Ремез Степан Павлович.

Да ещё и от Надюши вот уже как месяц не было никаких вестей. Она училась на втором курсе Дальневосточного института на факультете океанологии, куда поступила незадолго до начала описываемых событий. Екатерина Николаевна помнит, как переживала она тогда предстоящий отъезд дочери, как отговаривала её и советовала хорошенько подумать. Но теперь она не сожалеет об этом, даже — наоборот…

Весь воскресный день Кузя провёл дома. Сначала он смотрел по телевизору какие-то скучные, однообразные передачи. Когда ему это надоело, он попробовал переключиться на перелистывание своих, много раз читанных, любимых книг. Когда и это стало ему надоедать, он принялся раздумывать, чем бы заняться ещё, и вспомнил об уговоре — примериться к маме. И он занялся примеркой, чуть ли не наступая ей на пятки.

— Послушай, сынок, — произнесла Екатерина Николаевна с шутливой иронией в голосе, когда ей уже стали надоедать его странные действия. — Что это ты за мной всё ходишь, да ходишь, будто привязанный? Делать тебе что ли нечего? Иди лучше подыши свежим воздухом, или займись каким-нибудь полезным делом.

Примеркой Кузя остался доволен: их рост почти что совпадал.

Долго не раздумывая, он извлёк из тумбочки, на которой стоял телевизор, стопку пронумерованных школьных альбомов для рисования, поудобнее умостился на мягком диване и задумался, дав волю нахлынувшим на него воспоминаниям…

Примерно через месяц после высылки отца, когда Кузе было лет одиннадцать, он, как-то раз, явившись домой из школы, быстро перекусив и отдохнув, принялся за уроки. Он быстро расправился с ними. Оставалось только решить последнюю задачку по математике. Но она почему-то не решалась.

Кузя оторвался от занятий, решив сделать передышку. Пододвинув к себе школьный альбом для рисования, взяв простой карандаш, он стал раздумывать, что бы ему такое нарисовать. Взгляд его упал на Екатерину Николаевну. Она сидела на диване, закинув нога за ногу, опершись локтём руки на ладонь другой, и в задумчивости теребила тонкими пальцами украшавшую её шею серебряную цепочку. Кузю потрясло выражение её глаз в этот миг. Столько в них было отрешённости и безысходности, столько тоски, отчаяния и печали, что этот образ матери врезался в его память на всю жизнь.

Глядя на мать, он машинально водил карандашом по чистому листу бумаги, изредка, безотчётно поглядывая то на него, то на мать. Наконец, вспомнив об уроках, он хотел было отложить альбом в сторону, как вдруг увидел на листе сделанный его же рукой рисунок лица матери. Но самым впечатляющим в этом карандашном наброске были мамины глаза. Такого выражения глаз он у мамы больше никогда не видел. Этот рисунок Кузя сохранил на память и хранил его до сих пор, как реликвию.

Однако, с этого дня он постепенно пристрастился к живописи. Но только живопись эта была какой-то странной, особенной. Основной темой его произведений, пока что в карандашных набросках, стали — глаза, человеческие глаза, рисунками которых было испещрено уже множество альбомов. Со временем, в этом, он, казалось, достиг совершенства. Он пришёл к убеждению, что только глаза, их выражение, могут передать весь потаённый, глубинный мир чувств и переживаний человека, его духовное богатство, и считал их «индикатором» человеческой души. По специальной литературе он в доскональной степени изучил анатомическое и физиологическое строение глаз, иногда подолгу рассматривая в зеркале, через увеличительное стекло, и свои. Он достиг такой точки познания и навыков в этом направлении, что, глядя прямо в глаза человеку, мог почти что с достоверной точностью определить его привычки, характер, склонности, настроения, чувства, желания, и прочее. Глядя в глаза человеку, он как бы проникал во всё его существо, в его внутренний, духовный мир.

Но рисовал он не только глаза людей, но и глаза зверей, птиц, насекомых. Это было просто какое-то наваждение, о чём знали лишь только двое: Екатерина Николаевна, да Саня Остапенко…

Просмотрев свои альбомы, Кузя поставил их на своё место. Незаметно подкрадывалась ночь. Пора было уже укладываться спать.

8. Знакомство

На следующий день, в понедельник, Кузя рассказал Сане о ночном происшествии.

— Да-а, си-и-ила! — протянул тот. — А впрочем — не было бы счастья, да несчастье помогло. Мой отец в подобных случаях говорит: «Что ни делается, всё к лучшему!» Смотри: эмоционально окрашенное событие есть? — есть; второй наблюдатель налицо? — налицо. Что ещё надо? Следовательно, необходимо переговорить с Сапожковым…

В школу Шишкин явился с опозданием на целый час, с огромным фингалом под отёкшим глазом.

— Шишкин! Что это у тебя с глазом? — изумлённо спросил учитель немецкого языка.

— Да так.., — неопределённо пробурчал тот себе под нос.

— Это у него бытовая травма, — донёсся чей-то голос с задних парт.

Гришка заёрзал на месте, отворачиваясь и стыдливо прикрывая ладонью синяк. Класс оживился и пришёл в лёгкое движение, послышались приглушённые хихиканья.

— Если ты себя неважно чувствуешь, то можешь идти домой, — сочувственно предложил учитель. — Классного руководителя я поставлю об этом в известность.

Гришка будто и ждал того. Проворно, без лишних слов, собрал свои манатки и был таков. Зато Клара Ставицкая была в приподнятом настроении: так Гришке и надо, пусть не зазнаётся. Она то и дело загадочно поглядывала на своего нового соседа, каждый раз пытаясь о чём-то с ним заговорить, кокетливо щурясь и улыбаясь. Но Митька почему-то не обращал на неё никакого внимания и отмахивался, как от назойливой мухи. Потом, на следующей переменке, она, в кругу подруг, что-то им рассказывала, а они бросали в Митькину сторону любопытные, пытливые взгляды.

Позже само собой выяснилось, что в тот злосчастный для Кузи вечер она вместе с Шишкиным находилась в компании Пашки-Дантиста — вот чей знакомый голос послышался тогда Малышеву, — получившего тогда разрыв сухожилий в области стопы. На следующий день компания решила навестить его в больнице. Он был хмур и немногословен. Лёжа на койке с подвешенной ногой, упакованной в гипс и бинты, он поманил к себе пальцем Гришку, попросив его наклониться, а затем нанёс ему кулаком сокрушительный удар в лицо. Это за то, как сказал он, что тот не предупредил заранее с кем он, Пашка, будет иметь дело.

После занятий, когда друзья вышли из школы, к ним подкатил Мишка-Клаксон.

— Послушай! — обратился он к Кузе. — Поговорить бы надо.

— Иди, откуда пришёл! — угрожающе вымолвил Саня, стеной вставая между Кузей и Мишкой. — Вали отсюда!

— Да брось… Чего ты, в натуре?.. Погоди кипешиться-то, — прогундосил тот. — Покалякать мне с твоим другом надо пару минут.

— Погодь, Сань, я сейчас. — Кузя с Мишкой отошли в сторонку. — Ну чего тебе?

— Послушай, как тебя?.. — Мишка стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, Кузьма.

— Вот ведь какое дело, Кузьма, — подобострастно начал Мишка. — Ты меня того, извини уж, что так получилось. Не хотел я. Это всё Шишка виноват, падла. Пристал ко мне, гад, говорит — иди да иди, напугай вон того мальца… Ну я и пошёл…

— А у тебя ума своего что ли нету? — усмехнулся Кузя. — Говори, что надо.

— Очки бы новые надобно справить, — начал было Мишка, вытаскивая из кармана плаща Кузину оправу.

— Эку новость ты мне сообщил, — сделал Малышев удивлённые глаза. — Это я и без тебя знаю. Только от тебя мне ничего не нужно, как-нибудь сам обойдусь. Всё равно сначала рецепт надо выписывать…

— А как же тот, ну, что Пашку?.. — поёживаясь, спросил Мишка. — Он ведь потом спросит с меня.

— А ты не бойся, иди себе спокойно. Он тебя не тронет.

— Да-а? — обрадовался Мишка.

— Чтоб мне вот на этом месте провалиться!

— Ну — лады! Тогда я пошёл?

— Иди, иди!.. Будь здоров!..

— Покедова! — Клаксон мелкой трусцой засеменил со школьного двора, то и дело оглядываясь: уж не передумал ли Кузьма.

— Сапожков!.. Постой!.. — Малышев подошёл к проходившему мимо Митьке. — Спасибо, конечно, что выручил тогда… Только очков мне от того охламона не надо. Не пугай его, оставь в покое, он и так своё получил.

— А я и не собирался никого пугать, — застенчиво вымолвил улыбающийся Митька. — Просто хотелось, чтобы всё по справедливости было. Ну, как знаешь! Раз не надо, так — не надо.

Они и не обратили внимания, что за этой сценой наблюдал весь класс, заранее поставленный в известность Кларой о предстоящем покаянии представителя блатного мира перед невинной жертвой.

Подошёл Саня Остапенко.

— Привет!..

— Привет! Да только мы сегодня с вами где-то уже встречались.

— Ну и что? — возразил Остапенко. — Лишний раз поздороваться никогда не помешает.

— Золотые слова! — согласился Сапожков, по лицу которого так и блуждала улыбка, и было непонятно, то ли он шутит, то ли говорит серьёзно.

— Послушай, — обратился к нему Кузя. — А чего это ты всё время улыбаешься?

— А-а, — прогудел тот. — Мне как-то мама рассказывала, что я уж больно шибко обрадовался, когда узнал, что на свет народился. Вот с тех пор всё и улыбаюсь.

— Давай дружить! — неожиданно предложил Саня. — Как-никак, теперь в одном классе учимся.

— Давай! — без промедления согласился Сапожков, и первым протянул руку. — Митька! — тут же представился он

— Меня Санькой звать, а его, — он положил руку на плечо друга, — Кузей…

— Ну что, пошли? — обратился Малышев к ребятам и, чуть погодя, спросил у Сапожкова: — А ты где живёшь?

— На «Цветочной», — последовал краткий ответ.

Улица эта находилась на самой окраине города, примыкавшей к лесостепной зоне. Туда надо было добираться трамваем. В городе была всего лишь одна трамвайная ветка и поэтому трамваи ходили один за другим по одному и тому же замкнутому маршруту, петляя по городу и собирая как можно большее число пассажиров. Все восемь трамваев были очень древней, дедовской конструкции, со своими вагоновожатыми, кондукторами и сигнальными колокольчиками: население не торопилось расставаться с историей своего города, пытаясь сохранить всё в своём первозданном виде, как было много лет назад.

— Послушай, Митя, — без всяких промедлений начал Саня, приступая к реализации своего плана. — Дело одно есть. Нам позарез для одного эксперимента как раз одной души не хватает.

Сапожков был не чересчур уж из любопытных по любому поводу. Соблюдая такт, он стоял, молчал и слушал.

— Что за эксперимент, мы тебе потом объясним, — продолжал тем временем Саня. — Согласен? Если — нет, так и скажи, настаивать не будем.

Согласие последовало незамедлительно. По всему облику Сапожкова было заметно, что он польщён оказанным ему доверием, вот так вот, сходу.

— Тогда завтра вечером собираемся у Кузи и всё обговорим, как следует.

— Где я живу, ты уже знаешь, — добавил Малышев, — квартира восемь, второй этаж.

Вечером того же дня он позвонил в филармонию и выяснил, что Кандаков Борис Николаевич прибудет на этой неделе, в пятницу. Гастроли продлятся три дня.

В течение последующих дней друзья посвятили Сапожкова во все подробности эксперимента, детально отработали ход его проведения и напомнили Ремезу об его обещании познакомить их со своим приятелем.

9. … не приставайте к нему!

Всё сложилось, как нельзя лучше. В пятницу приехал Кандаков, в субботу друзья смотрели его умопомрачительное представление, а вечером, в воскресенье, явились к нему в городскую гостиницу, как было заранее условлено по телефонному звонку Степана Павловича.

Кандаков встретил их шумно и приветливо.

— А-а-а, «vanitas vanitatum et omnia vanitas»: суета сует и всяческая суета. Рад познакомиться. Кандаков Борис Николаевич! — представился он просто, без всяких обиняков.

До недавнего времени друзья представляли его себе смуглым, черноволосым, с чёрными, проницательными глазами и очень серьёзным. А это оказался подвижный, сухопарый блондин с голубыми глазами и весёлым, приветливым нравом.

— Малышев! — назвался в свою очередь Кузя.

— Сапожков! — последовал его примеру напарник.

— Ну зачем же так официально? Ты — просто Кузя, а он — Митя. Но я что-то не вижу третьего — Саню Остапенко!

Друзья удивлённо переглянулись.

— Да вы не удивляйтесь: передача мыслей на расстоянии, — смеясь, пошутил он. — На беспорядок, чур, не обращать внимания: издержки неустроенной, дорожной жизни. Это, как в песенке поётся: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», — пропел он приятным баритоном строчки из известной песенки.

— Итак, — продолжал он, усадив гостей на большой, гостиничный диван, сам располагаясь на стуле, напротив, — какие неотложные, срочные дела и обстоятельства привели столь уважаемых молодых людей в скромную обитель странствующего отшельника рода людского? Слушаю вас!

Малышев рассказал о цели визита. Борис Николаевич, по-видимому, был человеком большого такта и поэтому не стал задавать лишних вопросов и расспрашивать, зачем всё это надо. Он и так, вероятно, о чём-то догадывался.

— Время! — кратко и быстро осведомился он.

— Какое время? — не понял Кузя, с недоумением посмотрев на Кандакова.

— На какое время назначено проведение эксперимента?

— А-а, на девять часов вечера.

— Следовательно — на двадцать один нуль-нуль! Прекрасно! В нашем распоряжении, — он мельком глянул на ручные часы, — целых сорок минут.

За это время он успел проинструктировать друзей о некоторых тонкостях и особенностях погружения в состояние гипноза. Договорились, что в ходе эксперимента Кузя будет стоять.

Оставалось три минуты. Митьку Борис Николаевич усадил за стол, Кузя расположился в двух шагах от него. Ещё минута.., полминуты… Кандаков зажёг настольную лампу, выключил люстру и, быстро подойдя вплотную к Кузе, неожиданно смачно шлёпнул его по лбу.

— Спать! — приказал он.

Стоя на ногах, тот закачался, как маятник, взад-вперёд…

За полчаса до назначенного срока Саня уже звонил в дверь квартиры Малышевых. Дверь отворила Екатерина Николаевна.

— Здрасьте, тёть Кать!

— Саня?.. Здравствуй! Ты к Кузе? — удивлённо спросила она. — А он в библиотеку пошёл, а потом, сказал, что к тебе заглянет.

— Ну, значит, разминулись мы с ним, — соврал Саня, слегка покраснев. — Тёть Кать, а можно я его у вас немного подожду? А то мы с ним опять разойдёмся.

— О чём может быть речь? Чего спрашиваешь, Саня? Ради Бога, конечно же, проходи. — Она пропустила его в прихожую. — Да ты никак весь промок! А ну-ка скоренько раздевайся.

Небольшая двухкомнатная квартира дореволюционного образца, с высокими потолками и ажурными барельефами на них, была незамысловато, но с большим вкусом, обставлена умелой и опытной рукой её хозяйки, отчего казалась очень уютной, невероятно приветливой и какой-то таинственной. В квартирах таких домов, как говорят старые люди, обязательно должны водиться свои, добрые домовые.

Раздевшись, Саня вошёл в гостиную. Первым делом он посмотрел на стрелки старинных, напольных маятниковых часов.

— Давай-ка я тебя чаем напою, а то как бы не заболел. Посмотри на себя: весь продрог! — Не спрашивая на то согласия, Екатерина Николаевна уже звенела на кухне чашками.

Поставив перед гостем на блюдечке красивую фарфоровую чашку с дымящимся ароматным чаем и небольшую, миниатюрную, хрустальную розетку с вишнёвым вареньем, она, как обычно, умостилась на диване.

— Ешь, и не обращай на меня внимания.

— Спасибо, тёть Кать! — поблагодарил Саня, а сам подумал: «Ну, прям, как по сценарию».

— Пей, пей, спасибо потом говорить будешь.

Захватывая серебряной, десертной ложечкой с витой ручкой душистое, невероятно вкусное варенье, обжигая губы горячим чаем, Саня нет-нет да и поглядывал на часы. Стрелки неумолимо приближались к назначенному времени.

— Надо что-то придумать и предпринять, — лихорадочно размышлял Саня, — чтобы Екатерина Николаевна встала, как было заранее оговорено друзьями.

Уже пятнадцать секунд отделяли их от начала проведения опыта.

— Тётя Катя, — обратился Саня к хозяйке, поспешно допивая чай и уминая варенье. — А ещё можно?

— Что, понравилось? Конечно же, иду, я мигом.

В этот самый момент часы стали отбивать точное время. Екатерина Николаевна поднялась с дивана и направилась к столу, намереваясь повторить угощение. Сделав шаг в Санину сторону, она вдруг, остановившись, замерла на месте, безвольно опустив руки. Веки её глаз начали медленно смыкаться. Саня быстро поднялся со стула и подошёл к Екатерине Николаевне, опасаясь, как бы она не упала, встав рядом с ней возле дивана. Он отчётливо услышал стук собственного сердца, готового, казалось, выскочить наружу.

В подобном состоянии Екатерина Николаевна пребывала не более одной минуты, не проявляя при этом никаких признаков жизнедеятельности. Потом губы её пришли в еле уловимое движение. Она силилась что-то сказать, но не хватало на это сил.

— … не приставайте к нему! — вдруг негромко, но отчётливо вымолвила она, протянув вперёд руку, словно отстраняя кого-то от себя своей ладонью. — Слышите?.. Не приставайте к нему., он не курит!..

Мимика её побледневшего, напряжённого лица в этот момент свидетельствовала о каком-то сильном, глубоком, внутреннем переживании, вдруг охватившим всё её существо.

— .. слышите?.. Отдайте очки!.. — дрожащим, полным смятения голосом, произнесла она. — … прошу вас!.. Ах! — Она испуганно вскрикнула и прижала руки к груди. — Что вы наделали?.. Хулиганы!..

Екатерина Николаевна наклонилась всем корпусом вперёд, обуреваемая негодованием, но ноги её как будто приросли к полу, не давая возможности сдвинуться с места.

— … Кузя!.. Тебе не больно?.. — сочувственным, материнским голосом вымолвила она. — … я прошу тебя, … вставай…

Словно в полузабытьи она сопровождала свою, порой — невнятную речь непонятной жестикуляцией рук и сострадальческой, негодующей мимикой лица.

— … Митя?! — вдруг удивлённо воскликнула она, и было видно, как дрогнули её веки. — … помоги.., хулиган.., пристаёт.., очки…

Дальнейшее её поведение заставляло предполагать, что она мучительно переживает какое-то событие, произошедшее с её сыном. Она стояла, чего-то выжидая.

— … Митя, … осторожней!.. — воскликнула она. — …он… что-то замыслил… худое… О-о-ох! — набрав в лёгкие воздуха, тяжело выдохнула Екатерина Николаевна, пребывая в оцепенении и уставившись в одну точку.

Какое-то время она находилась в неподвижном состоянии. В комнате воцарилась напряжённая, выжидающая тишина, нарушаемая монотонным ходом маятниковых часов. Саня стоял, затаив дыхание, и ему казалось, что события, переживаемые Екатериной Николаевной, заполнили собой всё пространство квартиры и, не находя выхода, сжимали его со всех сторон, вызывая приливы тугой боли в области висков.

— … спасибо, дружок.., — нарушив молчание, промолвила она. — Беги… Кузя… беги.., а то ни за что… Митя!.. Где ты?..

Сделав несколько лёгких, конвульсивных движений, она с трудом приподняла веки и, наконец-то, полностью открыв глаза, опустила руки.

— Что это со мной было, Саня? — спросила она тихо, зажмурив глаза и медленно потирая виски пальцами обеих рук.

— Это, тёть Кать, наверное у вас от переутомления, — поспешил сделать своё заключение Саня, дабы успокоить хозяйку.

— Что же это я хотела? — спросила она самою себя, с трудом припоминая что-то забытое, но очень, как ей казалось, важное. — Ах, да, чаю… Ну конечно же — чаю! Вот чего ещё хотела тебе принести. Извини, Саня, иду, я сейчас.

И уже как ни в чём ни бывало она забрала со стола порожнюю посуду и направилась на кухню за очередной порцией угощения.

Саня посмотрел на часы: они показывали восемь минут десятого. Значит эксперимент длился где-то минут семь-семь с половиной.

Пока Екатерина Николаевна возилась на кухне, он, сидя в одиночестве за столом, размышлял.

— Само собой разумеется, — рассуждал он про себя, ещё не успев полностью оправиться от волнения, — эксперимент дал положительные результаты на все сто процентов. Екатерина Николаевна вместе с Кузей переживали случившееся с ним недавно происшествие. Это — факт. Она даже произнесла несколько раз имя Сапожкова, которого никогда и знать-то не знала, да и в глаза не видывала. Но почему она после выхода из гипноза сразу же забыла обо всём пережитом ей в ходе эксперимента, вот вопрос? Вот это как раз-то и не укладывается в голове.

— А про печенье-то я и вовсе позабыла, — услышал он как будто издалека голос Кузиной мамы, входящей в гостиную с новой порцией чая и варенья. — Извини, что всё так получилось!

Она вернулась на кухню и принесла на небольшом стеклянном подносе круглое, сахарное печенье. В это время раздались звуки квартирного звонка.

— Ну-у, наконец-то! — Она пошла открывать дверь. — Прибыли! Что так поздно?

— Здрасьте! — донёсся негромкий, смущённый голос Сапожкова.

— Это, мам, наш новенький в классе, — пояснил Кузя, — Митя Сапожков. Он уже два раза заходил к нам, да тебя тогда дома не было.

— Рада познакомиться, Митя! Я, по-моему, где-то видела тебя, да и фамилия что-то очень знакомая. — Она пыталась что-то припомнить, но вскоре спохватилась. — А меня Екатериной Николаевной величать, можешь называть просто тётей Катей. Да вы не топчитесь на пороге, живенько раздевайтесь, да проходите… А у нас гость! — сообщила она «новость», обращаясь, по-видимому, к Кузе.

— Знаю, знаю! Санька, небось? — Ещё не полностью раздевшись, он заглянул в комнату, хитро подмигнув ему. — Привет! А мы к тебе домой заходили. Дядя Богдан сказал, что ты ко мне пошёл.

Пока Кузя, как можно громче, врал, хотя в том и не было никакой надобности, Екатерина Николаевна с любопытством разглядывала нового знакомого, не то поражаясь его незаурядной внешности, не то ломая себе голову над тем, где бы это она могла его видеть.

Из прихожей доносилось шуршание развешиваемой одежды и снимаемой обуви.

— Да вы оба промокли до нитки! — всплеснула руками Екатерина Николаевна. — А ну-ка, быстренько проходите, горячий чай хлебать будем. Мы с Саней уже давненько занимаемся этой процедурой… Кузя! — с тревогой в голосе обратилась она вдруг к сыну. — А ты что такой бледный? Да на тебе лица нет! Уж не заболел ли? — Она обеспокоено поднесла ладонь к Кузиному лбу.

— Да что ты, мам! — попытался успокоить сын свою мать. — Просто продрог немного, всего-то.

В то время, как Екатерина Николаевна собирала лёгкий ужин для друзей, Кузя с Митей, ввалившись в гостиную — отчего та почему-то сразу стала гораздо меньше от заполнившей её Митькиной комплекции, — в вопрошающем нетерпении устремили свои взоры на Саню.

— Ну что, получилось? — тихим, заговорщическим голосом осведомился у него Кузя, бледнея пуще прежнего.

Саня, сложив руки на столе и сжав в кулак пальцы правой руки, поднял вверх большой, что должно было означать: всё в порядке. В гостиную с чашками на подносе уже входила Екатерина Николаевна.

— Завтра! — только и успел вымолвить Остапенко.

10. Пусть это останется между нами

— В общем так! — рассказывал на следующий день Кузя. — Ровно в девять часов вечера Борис Николаевич врезал мне по лбу и приказал спать. Потом я ничего не помню. Митя, рассказывай дальше.

— Ну, прошёлся он, значит, Кузе по лобным долям и приказывает: «Спать!», а тот так и закачался, так и закачался, как маятник. Ну, думаю, сейчас упадёт! — продолжал Сапожков, придавая своему телу колебательные движения. — А потом и говорит: «Ты видишь лицо своей мамы, до мельчайших подробностей; ты хочешь, чтобы она заснула, ты очень этого хочешь! Ты видишь, как она засыпает. Она заснула. Она заснула? Отвечай! Она заснула?» Кузя стоя-ял, стоя-ял, что-то ду-умал, ду-умал, а потом и говорит: «Она заснула!» Кандаков снова стал его переспрашивать, а тот всё на своём стоит: заснула, да заснула.

— Глядя на всё это, я сам чуть было не заснул, — пояснил Сапожков, сопровождая свои слова смыканием век. — В общем — финал всему! Потом Борис Николаевич сказал: «Вы начинаете во всех подробностях переживать происшествие, недавно с вами произошедшее. Переживайте! Сильнее! Ещё сильнее!» И он стал по порядку перечислять всё, как было на самом деле. Всех помянул. Настаивал, чтобы Кузя как можно сильнее переживал и всё время напоминал ему, что тот видит очень отчётливо лицо заснувшей Екатерины Николаевны, и что зовёт её на помощь. В общем, всё, от начала до конца, пока мы тогда, на улице, не разошлись, было проиграно, как по часам.

Митя говорил и улыбался, довольный и удовлетворённый тем, что его новые друзья, приоткрыв рты, внимательно, не перебивая, с нескрываемым интересом слушают его показания, отчёт наблюдателя.

— Напоследок, — оканчивая повествование, добавил Митя, — он приказал Кузе мысленно сформулировать образ просыпающейся мамы и, наконец, совсем проснувшейся. А потом, ка-а-ак стукнет кулаком по столу, да как крикнет испытуемому: «Проснись!» Тут Кузя наш и очухался: открыл глаза, отряхнулся, как воробышек, да и бу-ултых на диван. Вот и всё!

Когда очередь дошла до Сани, он поведал друзьям всё, как было, начиная со своего прихода к Малышевым и кончая возвращением друзей домой…

Так они и сидели на одной из скамеек, притулившейся в дальнем углу старинного городского парка, разговаривая между собой и жестикулируя руками, размышляя и споря, доказывая что-то друг другу. Осень только-только начинала бережно, но неумолимо, снимать с деревьев их жёлтое убранство, расстилая его на аллеях и ещё зелёных газонах нежным, тонким покрывалом и наводя на нём порывами холодного ветра сменяющиеся, причудливые узоры. Солнце, впечатанное в безоблачное, отутюженное небо, проникая своими лучами сквозь паутину веток деревьев, тщетно пыталось оживить картину увядающей природы.

Парк находился на левобережном, сравнительно крутом склоне возвышенности. Река, хорошо просматривавшаяся с того места, где расположились друзья, прямой лентой пересекала подкову лесного массива у её внутренней вершины, а затем, слегка петляя и забирая круто вправо, терялась в нём. Два моста, один — транспортный, другой — пешеходный, двумя близко расположенными, параллельными линиями, пересекавшими речку, дополняли собой будничную многоликость и разнообразие окружающего ландшафта, соединяя воедино панораму городского и загородного пейзажей. На правом берегу, постепенно сливаясь в одну, две дороги уводили вглубь лесного массива в сторону моторостроительного завода, расположенного в восьми километрах от черты города.

Глядя с высоты на раскинувшуюся внизу часть города и лесное покрывало, друзья невольно залюбовались красочной палитрой осени, уже успевшей наложить свой отпечаток на их облик.

Дятел, вдруг настойчиво задолбивший где-то кору паркового дерева, вывел друзей из состояния задумчивости и созерцания.

— Что же дальше-то будем делать? — нарушил молчание Кузя. — Может напишем в какой-нибудь научный журнал или газету?

— Нет! — возразил Саня, выдержав небольшую паузу. — Нет! Пока что никуда писать не надо: засмеют. Ну, во-первых, и до нас давным-давно учёные ломали и сушили над этим свои головы, и — ничего путного. А тут — на тебе, объявились какие-то доморощенные дилетанты-шпендрики и… всё решили. Во-вторых…

— Но ты же сам говорил, — запротестовал Кузя, — что нужен всего лишь один, но такой эксперимент, который бы на все сто процентов подтверждал сам факт существования телепатического явления. Чего же тебе ещё нужно?

— Чего, чего, — передразнил его Саня. — Один единственный удачный эксперимент учёных всё равно не убедит. А почему, спросят, Екатерина Николаевна тут же позабыла обо всём, что ей мысленно внушалось?

Митя не участвовал в диспуте. Он, казалось, думал о чём-то своём, сидя на скамейке и любуясь осенью. Однако, живой ум его улавливал самое главное в разговоре друзей.

— А ещё могут спросить, — словно беседуя с самим собой, вдруг задумчиво вымолвил он, — каким образом передаются мысли от одного человека к другому…

— Правильно, какой вид энергии переносит мысленную информацию, — тут же поспешил подхватить Саня, — и каким образом это осуществляется? Вот видишь сколько сразу вопросов? А ты — в газету, в журнал. Нет, Кузя, так не пойдёт, рано ещё!

Сапожков, будучи более практичным, чем его друзья, добавил:

— И вообще-то — даже любой школьник, — спросят: «А зачем, собственно, всё это вам надо? Ну, установили сам факт существования явления, потом выясните как и чем оно обусловлено. А дальше-то что?»

Друзья в недоумении посмотрели на своего оппонента, но чего-либо вразумительного в ответ сказать так и не нашлись. Они были расстроены и обескуражены убедительными доводами Митьки.

— Посоветоваться бы с кем-нибудь надо по этому поводу, — придя к твёрдому убеждению, предложил он.

— Правильно, — воспрянул духом Кузя, — со Степаном Павловичем…

Как много и много позже выяснилось, что в этот самый день Митька решил без лишней огласки самолично поставить опыт по телепатии, по своей, упрощённой методе. Явившись домой, он долго что-то вырезал, паял и примерял к своей голове, а за ужином сказал своей матери, Любви Матвеевне:

— Слушай, мам! Когда я сегодня лягу спать, то вот эти два электрода, — и он показал ей две круглые, металлические пластинки, — я прикреплю к своей голове. А вот эти два, прикрепим к твоей. Когда я буду спать и видеть сны, они обязательно должны тебе передаться вот по этим проводам. Когда я проснусь, то расскажешь, какой сон мне приснился.

Ход мыслей его был ужасно прост: если приложить к своим и маминым вискам электроды и соединить их проводниками, то биотоки его мозга потекут к маминому, и она уловит его мысленную информацию. Это попахивало авантюрой. Однако, доверчивая и не особо-то грамотная Любовь Матвеевна согласилась: а что ей оставалось делать?

Этой ночью она сидела у изголовья спящего сына. У каждого на голове красовалась повязка, прижимавшая к височным областям электроды, соединённые между собой двумя проводниками. Бедная, бедная мать! Так и просидела она всю ночь напролёт, улавливая биотоки бессовестно дрыхнувшего и храпящего на всю ивановскую сына, раскрасневшегося и нахально раскинувшегося на кровати, пытающегося таким чином постичь тайны доселе неведомого.

Она сидела и смотрела на сына. Боже! Как похож он на отца! И в кого только такой вымахал? Она жила своими детьми, и всё, что могла, отдавала им: и душу, и сердце. Они платили ей взаимностью. Митя был спокойным, уравновешенным, добрым мальчиком и очень любил своих родителей. Он охотно прислушивался к их советам, чтил их, чем мог — помогал, добросовестно выполнял их поручения и наставления. Отца он любил, и жалел.

Геннадий Акимович работал на моторостроительном заводе. Это был слесарь высшей квалификации и слыл мастером «золотые руки». Он любил пошутить и побалагурить, оставаясь при этом человеком слова и дела. Всё-то у него клеилось и ладилось до тех пор, пока он не был признан лучшим рационализатором среди работников предприятий машиностроительной отрасли. На большие деньги стали слетаться дружки-мотыльки, как на огонёк. Он начал закладывать, иной раз пропивая и зарплату. Лечение не помогало. Во всём остальном это был хороший, добропорядочный муж и отец.

Старший, девятнадцатилетний сын Фёдор учился в мореходном училище, на капитана. От него Любовь Матвеевна часто получала весточки. Как всякий любящий сын, он в своих письмах не забывал справляться о здоровье родителей, их жизни, и очень беспокоился за отца. У него всё складывалось, как нельзя лучше, и мать гордилась им…

— Ну как, мам? — едва оправившись ото сна и протирая кулаком заспанные глаза, первым делом спросил сын у матери. — Видела, что мне снилось?

— Да нет, Митюш, что-то ничего не разглядела, — не сразу отозвалась она, виновато заёрзав на стуле и подбирая слова, чтобы не обидеть сына. — У тебя, наверное, очень глубокий сон был.

— Да-а! — раздосадовано протянул он, позёвывая. — А в общем-то ты права! Придётся сегодня снова повторить.

Последние слова сына заставили Любовь Матвеевну как-то внутренне содрогнуться: это уже был сыновний эгоизм, хотя и невинный. Мите было просто как-то невдомёк, что его матери, как и всем остальным родителям, надо с утра идти на работу и до самого вечера гнуть свою спину на швейной фабрике, где она работала уборщицей. Но она не могла отказать Мите, она его очень любила. Промучив её подобным образом ещё два дня, он убедился в тщетности своих попыток и решил отказаться от них.

— Мам, только ты никому не рассказывай, что мы с тобой экспериментировали… Пусть это останется между нами, для истории. Хорошо?

— Хорошо, Митюша, конечно! — поспешила успокоить мать сына, невольно смыкая веки глаз от бессонно проведённых ночей.

Да-а! Сто раз был прав Саня Остапенко, когда утверждал, что наука требует жертв.

Глава вторая. Будни житейские

1. Остапенко

— Ты уходишь, Саня?

— Да, папа. Степан Палыч просил зайти сегодня к нему, всем троим.

— Что? Опять что-то набедокурили?

— Скажешь тоже! — запротестовал сын натуженным голосом, зашнуровывая очередной ботинок. — Просто велел, чтобы зашли, а зачем — сами не знаем.

Минуту спустя входная дверь захлопнулась. По одну сторону куда-то торопился по своим делам сын, а по другую — оставался отец, сам с собой наедине, в пустой квартире. Начинало смеркаться. Богдан Юрьевич безотчётно бродил по комнате, заложив руки за спину. Остановившись возле окна, он посмотрел поверх крыш домов. Небосклон был растревожен подвижным хитросплетением полуголых веток тополей. В этом году осень выдалась холодной, ветреной и дождливой. Сентябрь месяц стоял на исходе.

Вот прошёл трамвай. Свет дуговой искры, пробившись сквозь оконные ручейки дождя, на мгновение нарушил сумеречный покой комнаты. Богдан Юрьевич уселся в глубокое кресло напротив окна. Мерное постукивание дождя о карниз подоконника навевало приятную истому, располагая к воспоминаниям и будоража мысли…

Родом из далёкого закарпатского городка Севлюш, он так и остался после службы в армии в Крутогорске, где отбывал воинскую повинность. Здесь же поступил в политехнический институт, окончив его с отличием, и в том же году женился на своей кудрявой, беловолосой хохотушке Ольге, с которой познакомился годом раньше.

Тогда она вернулась из очередной, пятой по счёту после окончания университета, археологической экспедиции. Впервые увидел он её в центральной библиотеке, находясь на преддипломной практике. Ольга сидела в читальном зале за длинным столом, обложившись со всех сторон высокими стопками книг и углубившись в какие-то записи и расчеты. Богдан невольно залюбовался белоснежными локонами её волос, упрямо спадавшими на высокий лоб тёмно-коричневого от загара лица.

Засиделись они до самого звонка, оповещавшего о закрытии библиотеки. Помнится, как Ольга поспешно поднялась со своего места и, стопка за стопкой, стала переносить книги, раскладывая их по полкам в алфавитном порядке. Она торопилась, так как явно не успевала к закрытию. Перетаскивая последнюю, высокую стопку книг, она нечаянно споткнулась о край ковровой дорожки и рухнула на пол вместе с ношей. Стопка книг прямой линией распростёрлась от неё до самых стеллажей. Поднявшись с пола, она огляделась по сторонам, не то молча призывая кого-то на помощь, не то стыдясь своего падения. Так и стояла она с обескураженным видом, пока не заметила Богдана, спешившего ей на помощь, а потом заливисто расхохоталась.

— Ну надо же! — смеясь и щурясь от боли в ушибленной коленке, произнесла она мягким, бархатным голосом. — Только со мной может такое случиться. Если вас не затруднит, помогите мне собрать книги.

Потом Богдан предложил Ольге проводить её домой. Она согласилась. Слегка прихрамывая, держась ему под руку, она беспрестанно говорила, перемежая речь тихими ойканьем и смехом, когда давала себя знать ушибленная коленка.

Из её разговора он понял, что спутница совсем недавно возвратилась из шестимесячной, археологической экспедиции, организованной Украинской Академией Наук. И велико же было его изумление, когда он узнал, что раскопки производились в его родных местах, близ села Королево, недалеко от Севлюша. Оказалось, что она не только хорошо осведомлена о культуре, быте и нравах населения этого края, но так же неплохо овладела украинским языком с местным диалектом и, к тому же, ещё, успела немного освоить венгерский язык, хотя сама говорила на нём ещё слабо. Всему этому способствовали не только способность к восприятию языков и профиль работы, заранее предопределяющий необходимость непосредственного контакта с местным населением, но и его уникальный, многонациональный состав, уклад образа жизни общества края, включающего в себя украинцев, венгров, чехов и словаков, румын, русских, евреев, и так далее.

К тому же выяснилось, что у них, и не только в Севлюше, есть несколько общих знакомых. Богдан был, как говорится, «на седьмом небе».

Так они познакомились, подружились и полюбили друг друга, а спустя год сыграли свадьбу, сразу же после окончания Богданом института.

Поначалу он жил в заводском общежитии, не поддаваясь на увещевания Пелагеи Никифоровны, Олиной мамы, перебраться к ним на квартиру, так как Оля через два месяца после свадьбы вновь уехала в составе археологической экспедиции, теперь уже в Иран, раз в полгода ненадолго навещая мужа с матерью, и то — проездом, в Москву, где она сдавала свои отчёты о проделанной работе. И так продолжалось в течение трёх лет, пока у них не родился ребёнок.

Три года они неразлучно пробыли все вместе: счастливое, золотое было время. Перед самым рождением Сани молодая семья Остапенко успела обзавестись собственной квартирой в самом центре города, и теперь уж Пелагея Никифоровна стала частым гостем своей дочери, помогая по ведению домашнего хозяйства и в воспитании внука. Эти обязанности сами собой так за ней в дальнейшем и закрепились после того, как Ольга вновь вернулась к своей работе, а Богдан был назначен главным конструктором завода. Год спустя он стал его директором.

Откинувшись на спинку кресла, подперши голову полусогнутыми пальцами руки, Богдан, словно в полудрёме, непроизвольно, в хронологическом порядке, отслеживал свой жизненный путь, пока память его не уткнулась в какую-то чёрную, непреодолимую преграду, вмиг разделившую его жизнь на прошлое и настоящее, и не отпускающую в будущее. Преградой же этой было чувство вины перед людьми и своей совестью, сжимавшее тугой болью сердце, обволакивая его холодной пеленой сопричастности к случившемуся.

Произошло это в июле месяце 1976 года. Шли испытания компактного, сверхмощного, авиационного двигателя нового поколения. Шли успешно, на всех режимах, развивая мощность на обычном виде топлива до пятнадцати тысяч лошадиных сил, что равноценно одиннадцати тысячам киловатт. В плановом порядке предусматривались испытания того же двигателя на новейшем виде топлива, разработанном в заводской научно-исследовательской лаборатории её ведущим специалистом Галиной Фёдоровной Ремез. Применение этого вида топлива позволяло почти что вдвое увеличить мощность двигателя.

В последний день контрольных испытаний, перед самой госприёмкой, случилось несчастье. Пройдя отметку в двадцать восемь тысяч лошадиных сил, двигатель стал самопроизвольно наращивать мощность и, превысив её ещё на пятнадцать процентов, взорвался. Погибла Ремез и получили ожоги различной степени ещё несколько человек из числа сотрудников лаборатории и обслуживающего персонала.

Анализ проб топлива, взятых с места трагедии, показал завышенное число высоко энергосодержащих компонентов, а со склада лаборатории — норму.

Заключение акта госкомиссии гласило, что причиной взрыва послужили недосмотр и халатность при хранении, транспортировке и заливке горючего в энергопитающие системы со стороны самого же создателя топлива — Ремез Галины Фёдоровны, с чем Остапенко согласиться никак не мог. Он пытался возражать. Но ему прозрачно намекнули, что в противном случае его самого ожидают очень и очень неприятные последствия. В министерстве, один из его сотрудников, давний знакомый Богдана, недвусмысленно дал ему понять, что подобной трактовкой заключения акт обязан заместителю директора завода Шишкину Вениамину Бенедиктовичу, который, кажется, не прочь бы был занять директорское кресло. Богдану не хотелось верить в это: ему он доверял во всём, как самому себе. За всё время совместной работы у них не возникло ни одного крупного разногласия, ни одного серьёзного инцидента, были исключены элементы взаимного непонимания, в чём, как полагал Остапенко, была заслуга Шишкина, обладавшего способностью принимать компромиссные решения. Шишкина он высоко ценил как специалиста и организатора производства. Да нет, быть того не может!

Однако, в дальнейшем, жизнь подтвердила справедливость высказанных опасений. Богдану вспомнилась тогда притча, когда-то рассказанная ему отцом…

Как-то раз, один художник, взялся писать картину с ликами Святых. Всё шло у него хорошо, пока очередь не дошла до образа Иуды. Сколько он не бился над ним, всё было напрасно. Тогда художник решил отыскать натурщика. Долго он искал человека с обличьем Иуды. И вот, почти отчаявшись, он случайно, напоследок, забрёл в один грязный, пьяный притон на окраине города и… нашёл то, что искал.

Художник пригласил этого человека к себе, и тот, за хорошее вознаграждение, согласился ему позировать. Но вот художник приметил, что человек этот как-то пристально, с интересом разглядывает его.

— Что это вы на меня так смотрите? — спросил он.

— А вы меня не узнаёте? — задал тот встречный вопрос с какой-то сатанинской улыбкой на лице.

— Нет, не узнаю, — ответил художник, не в силах вспомнить, как бы не напрягал память.

— А вы повнимательней вглядитесь в меня. Что: не узнаёте?.. А ведь мы с вами уже встречались.

Как не приглядывался художник, как не вспоминал, но — увы, припомнить этого человека так и не смог.

— Так кто же вы, чёрт подери? — снедаемый любопытством, воскликнул художник.

Бродяга, сверкнув недоброй, зловещей улыбкой на испитом, дряблом лице, ответил:

— Ну хорошо, я вам напомню. Пять лет тому назад вы так же, как и в этот раз, приглашали меня к себе, чтобы написать с меня образ Иисуса Христа!..

Не желая идти на сделку со своей совестью, повинуясь внутреннему протесту против несправедливости, подлости и лжи, Остапенко подал заявление об увольнении с завода. Прошение было отклонено, а его самого перевели на должность заместителя начальника цеха вспомогательного производства. Директором завода был назначен Шишкин.

— Богданчик, Богданчик! — ободряюще улыбаясь, но с некоторым сожалением в голосе, сказала ему тогда Ольга, возвратившаяся к этому времени из командировки. — Ну кому ты собирался что-либо доказать своей отставкой? В этом — весь ты, похожий на человека, объявившего голодовку в знак протеста против того, что Земля вертится не в ту сторону. Вот чудак!.. А в общем-то скажу тебе так: никогда не сожалей о чём-либо уже содеянном. Значит так надо: судьба. А насчёт всех этих козней, так ведь это во все времена и эпохи: была бы жертва, палач найдётся. Ты лучше вот что… Бери-ка отпуск, да поезжай вместе с Саней к себе на родину, в Севлюш. Развейся, отдохни немного, и поймёшь, как всё же жизнь хороша и мир прекрасен…

С той поры прошло девять лет, исподволь, незаметно. Но тень горьких воспоминаний так по сей день и заслонила собой окружающую действительность, увлекая его своими невидимыми нитями в далёкое прошлое…

— Что-то Сани нет долго, — забеспокоился Богдан Юрьевич, выходя из состояния полузабытья и посматривая на часы сквозь ход преломлённых, колышущихся лучей уличного освещения. — Засиделись, наверное, у Степана Павловича.

Ему нравилось окружение сына — и его друзья, и их родители, да и директор школы, с которым был немного знаком. Вот только с успеваемостью у них что-то не всё в порядке, да ещё какие-то странные перезванивания по ночам.

— Надо бы серьёзно поговорить с сыном, — подумал Остапенко, и поднялся с кресла.

2. Точность — один из элементов культуры

— Вот о чём бы мне хотелось поговорить с вами, друзья мои, — начал Степан Павлович, когда ребята, раздевшись, прошли в ярко освещённую комнату, обклеенную красивыми, цветными обоями приглушённых тонов и оттенков. — Усаживайтесь поудобней. Так вот, во-первых. Что это у вас там с Шишкиным произошло? Звонили из районо, просили разобраться: сказали, что по вашей вине его кто-то крепко поколотил. Это правда?

— Ему бы не так ещё надо, — возмутился Кузя и подробно поведал о ночном происшествии.

— Та-ак! — облегчённо вздохнул Ремез, постукивая кончиками пальцев по столу. — Тогда это, конечно, в корне меняет суть дела. Но и вы-то тоже хороши. Кто же в вашем возрасте шляется в такое позднее время по пустынным улицам? Ну уж раз так случилось, вины вашей в том нет. Только в следующий раз будьте осмотрительней и по ночам не разгуливайте: всякое может случиться.

— Так из-за этого наука что ли должна страдать? — запальчиво вымолвил Кузя.

— Это ты о чём?

— Как о чём? Да ведь мы же с Саней в этот вечер разрабатывали ход эксперимента по мысленному внушению.

— Вот как? — Степан Павлович с нескрываемым интересом посмотрел на своих учеников, довольно поглаживая усы. — Интересно, интересно! И что?, получилось, как задумали?

— Ещё бы не получилось! — как-то торжественно произнёс Саня и даже засопел от удовольствия.

— Ну-ну! Может и меня введёте в курс ваших проблем? Разумеется, если это, конечно, не секрет.

— Да что вы, Степан Павлович! — запротестовал Саня. — Какие у нас могут быть от вас секреты? — и он подробно изложил ход состоявшегося эксперимента с его результатами.

Степан Павлович внимательно слушал.

— Я почему-то был уверен, что вы добьетесь своего, — немного помолчав, промолвил он после завершения рассказа. — Только вот одного лишь в толк не возьму: как это вы умудрились в качестве подопытного использовать Екатерину Николаевну.

— Так мы же вам говорили по какой причине, — попытался напомнить ему Саня.

— Всё так. С точки зрения проведения эксперимента это понятно, а с точки зрения элементарной этики человеческих взаимоотношений не вписывается ни в какие рамки, — возразил Ремез, исподлобья поглядывая на друзей и пытаясь скрыть улыбку. — Вам необходимо обязательно рассказать ей обо всём и извиниться… А то, что Екатерина Николаевна даже и не вспомнила обо всём пережитом ей в гипнозе, ещё не говорит о том, что всё прошло для неё бесследно. Человеческий разум — это «Его Королевское Высочество», подсознание же — «серый Кардинал». Надо полагать, что всё ей внушённое ушло в область подсознания, и может, когда-нибудь, само собой выплывет наружу, ну, скажем например, в виде естественного сна.

— Да, — спохватился вдруг учитель, поняв, что слишком увлёкся. — Теперь о самом главном, для чего я вас позвал. Довелось мне недавно просматривать классный журнал 7-го «А» класса: плохи ваши дела братцы, плохи. Успеваемость у всех троих самая низкая. Правда, о Шишкине я не говорю: это предмет особого разговора. Но вам-то, молодцы-удальцы, не гоже ходить в двоечниках, да троечниках.

Друзья сидели с понурыми головами, виновато потупив глаза в пол и исподлобья поглядывая друг на друга. Им было как-то неловко и очень стыдно.

— В способностях ваших сомневаться не приходится, и поэтому я уверен, что всё это — временное явление, — продолжал Ремез. — Похвально, конечно, что у каждого из вас есть любимое увлечение. Знаю, например, что вот ты, Саня, и ты, Кузьма, увлекаетесь электроникой, а Митя — строит прекрасные авиамодели.

Степан Павлович искоса посмотрел на своих учеников, которые с удивлением переглянулись, а затем уставились на него.

— А откуда вам всё это известно? — полюбопытствовал Митя.

— Откуда? Разведка донесла! — смеясь, ответил Ремез и, уже серьёзно, продолжил: — Но подумайте сами. В своих увлечениях вы идёте по уже проторённому пути: собираете кем-то уже давно придуманные электронные схемы, модели летательных аппаратов, и прочее. Иными словами, вы действуете по шаблону. А как я полагаю, каждый из вас, может быть, и в недалёком будущем, хотел бы создать нечто необыкновенное, фантастическое и, притом, чрезвычайно полезное для всего человечества, то есть — сказать своё веское слово в избранной вами профессии. Правильно я говорю, или что-то не так?

— Почему же? Всё правильно! — ответил за всех Саня.

— А для этого, как вы сами понимаете, необходимы в первую очередь знания. — Степан Павлович продолжал тихо барабанить по столу пальцами, стараясь подобрать нужные слова. — Вот взять бы хотя ваш последний эксперимент. Хорошо, установили, как полагаете вы, с полной достоверностью факт существования интересующего вас явления. Положим! Дальше что?

— Вот и мы так думаем, — поддержал Кузя учителя.

— Какой вид энергии переносит информацию, каким образом это происходит, какую пользу можно извлечь из всего этого для людей? Вот видите, сколько сразу возникает вопросов. А для того, чтобы разобраться и ответить на них, нужно очень многое знать и много уметь. — Степан Павлович посмотрел на своих гостей, лица которых выражали не то угрюмость, не то — разочарование. — А впрочем, наверное и других идей у каждого из вас предостаточно?

— У-у-у, хоть отбавляй, не знаешь за какую взяться, — оживились ребята.

— Вот, вот, я и говорю. Давайте договоримся так. — Степан Павлович слегка прихлопнул ладонью по столу, как бы в заключение ставя точку над «i». — Начиная с завтрашнего дня, вы — все трое, серьёзно берётесь за учёбу. Все ваши увлечения, пока, на время, в сторону. Седьмой класс вы должны окончить только на «хорошо» и «отлично». Договорились?

Друзья понимали справедливость слов и убедительность доводов учителя, но уж больно влекла их романтика чего-то таинственного, ещё — непознанного и неведомого человечеству.

— Отчего же не согласны? Мы не против, — как-то неуверенно отозвался Митя, — и даже согласны…

— Ах, вот как: и даже — согласны, — не дослушав, засмеялся учитель. — Молодцы-ы, ничего не скажешь. Ну и…

— Да мы сами понимаем, Степан Павлович, что без знаний далеко не уедешь. — Жестом руки Саня прочертил в воздухе крест. — Только вот в голову много всякого такого приходит…

— Да-а-а, с вами не соскучишься, — улыбаясь, вымолвил Ремез. — В таком случае могу вам посоветовать обзавестись каким-нибудь толстенным журналом — назовите его, к примеру, «Банк идей», или ещё что-то в этом духе, — и все пришедшие вам на ум идеи, гипотезы, предположения, конструкции, вплоть до самых безумных — не бойтесь этого слова, — заносите в него, чтобы не позабыть. А когда придёт своё время, и вы наберётесь знаний и опыта, вот уже тогда и занимайтесь себе на здоровье реализацией своих задумок. И ещё: начав одно дело, всегда доводите его до конца, потом беритесь за другое. Взялись вы за изучение телепатического феномена, доведите его до логического конца. Но, всему своё время! В первую очередь — учёба, и только — учёба! Ну что, по рукам?

— По рукам! — дружным хором отозвались ребята. — Мы подтянемся, Степан Павлович, обязательно, по всем предметам. Обещаем!

— Точно?

— Точно!

— Ну смотрите же мне. Точность — один из элементов культуры. Вот и договорились!

В это время в прихожей прозвучал звонок. Степан Павлович направился открывать входную дверь. Из глубины коридора донеслись оживлённые девичьи голоса.

— Кто это у нас, папа? — негромко спросила какая-то девочка, увидев, наверное, на вешалке чужую одежду.

— А вы проходите, сами и увидите, — шутливо отозвался Ремез.

В комнату нерешительно вошли две девочки и в крайнем смущении остановились на её пороге.

— Ну что же вы стоите? Знакомьтесь!

Обе стороны смешно топтались на месте, не зная, кому начать первым. Решив разрядить «накалённую» обстановку, первым нарушил неловкое молчание сам хозяин дома.

— Это, девочки, мои ученики: Саня, Кузьма и Митя, — представил он поочерёдно своих гостей.

— Очень приятно! — произнесла девочка с коротко подстриженными волосами и чёлкой на лбу.

— Слова эти принадлежат моей дочке Тане, — пояснил Степан Павлович. — А это, — указал он на девочку с длинной, толстой косой, — её лучшая подружка, Настенька Лопухина.

— Нам тоже очень приятно, — каким-то неестественным голосом поспешил уведомить Саня всех собравшихся.

И вновь воцарилось неловкое молчание.

— Ну и гостеприимство! Танюша, Настенька, а ну живо собирать на стол, да потчевать гостей, — обратился он к вновь прибывшим, скрывая усмешку в добрых глазах.

Стараясь показаться не особо-то назойливыми и навязчивыми, друзья деликатно отказались от приглашения.

— Спасибо, Степан Павлович, не стоит беспокоиться, — произнёс Кузя. — Поздно уже. Нас дома, наверное, давно уже заждались.

— Ну что ж, вам виднее. Не смею больше задерживать, — не стал настаивать Ремез. — Знать разговор наш впрок вам пошёл. Только, чур, не забывать про наш уговор…

— Где-то я уже видел эту.., ну как её?., ну, дочку Степана Павловича, — уже шагая по улице, сообщил Кузя.

— Таню, что ли? — уточнил Саня.

— Ага, Таню.

— И я видел её. Она недавно в школу к нам приходила, видать — к Степану Павловичу. — Саня глянул в Кузину сторону и, если бы было светло, то непременно бы заметил, как тот покраснел. — Ничего себе, красивая… И Настя тоже — ничего себе, — продолжил он, покраснев сам.

— А-а-а, — махнув рукой, раздосадовано протянул молчавший до сих пор Митька. — Страх, как не люблю этих девчонок.

3. Кузина исповедь

Солнце только-только показало свой ярко переливающийся рубиновыми сполохами головной убор, когда Кузя проснулся от лёгкого прикосновения чьей-то руки. Он открыл глаза. Рядом, на краешке кровати, сидела мать и смотрела на сына.

— Мама? Ты чего?! — потягиваясь и стряхивая с себя пелену сна, спросил он. — Сколько сейчас времени?

— Да рано ещё, сынок, рано, — последовал тихий ответ. — Спи, спи ещё. Сегодня воскресенье, можно и поспать подольше.

Но Кузе почему-то спать расхотелось. Заметив на лице матери еле уловимую тревогу, он спросил:

— А ты чего так рано встала?

— Да что-то не спится, Кузечка. Проснулась ещё затемно, да так и брожу по квартире, словно приведение, — посетовала она. — Послушай: а где твои очки?

— Как где? — в недоумении спросил Кузя.

Он пошарил рукой под кроватью, извлекая из-под неё сначала книгу, а затем — очки.

— Вот они. А что?

— Да так, — пожала она плечами. — Сон мне какой-то нынче странный приснился, как наяву.

У Кузи что-то ёкнуло внутри: вот они слова Степана Павловича про «серого Кардинала». Сна будто и не было в помине.

— Сон? — оживлённо переспросил Кузя. — Какой сон, мам, расскажи, пожалуйста.

— Конечно же расскажу, — улыбнулась Екатерина Николаевна. — Только тебе сначала надо прибраться и умыться. За завтраком обо всём и поведаю, как на духу. Я уже и блинчиков успела тебе напечь.

Быстренько закончив с формальностями предварительных процедур, снедаемый любопытством и запахом блинчиков, доносившимся из кухни, Кузя поспешил к столу. Уминая за обе щёки блинчики, намазанные клубничным вареньем и свёрнутые в трубочку, блинчики, которые такими вкусными, пахнущими чем-то далёким, тёплым, умела готовить только его мама, Кузя с нетерпением ждал её повествования.

Приметив нетерпение сына, Екатерина Николаевна, присела к столу и передала содержание своего сновидения. Всё совпадало, точь-в-точь. Ну это надо же?! Да-а, великое дело — Подсознание.

— Странный сон, не правда ли, Кузя? — спросила она его с улыбкой на устах. — Надо посмотреть по «Соннику», к чему бы это.

Следуя наказу Степана Павловича, он размышлял, как бы начать свою исповедь-покаяние.

— Ничего, мама, не надо смотреть, — вымолвил Кузя. — Я знаю, почему тебе этот сон приснился.

Екатерина Николаевна в недоумении вскинула на него свои брови.

— Ты что, Кузя, провидец или прорицатель какой? — спросила она его, изумлённо прищурив глаза. — Это с каких таких ещё пор?

— А ты не будешь меня ругать?

— Боже мой? Да за что же тебя ругать-то?

— Нет! Дай честное слово, что не будешь! Поклянись!

— Ах, Кузя, Кузя, — вздохнув, вымолвила она, — вечно ты что-то придумаешь. Ну ладно, будь по твоему: не буду, и чтоб мне вот на этом самом месте сквозь землю провалиться. Что у тебя ещё там, а-ну, выкладывай?

— Тогда слушай, — таинственным голосом произнёс Кузя и рассказал ей обо всём по порядку, ничего не утаивая.

Во время Кузиной исповеди Екатерина Николаевна сидела не шелохнувшись, с широко открытыми, удивлёнными глазами, и слушала его с ошеломлённым выражением лица, которое то бледнело, то вдруг заливалось краской. По всему внешнему, напряжённому виду и облику матери, по тому, как едва уловимо вздрагивала родинка над правым уголком её губ, он понял, что она испытывает сильное душевное волнение.

— Кузя-у-узя!.. Убил!.. — наконец-то выйдя из шокового состояния, испуганно вымолвила она. — Ну просто взял и зарезал без ножа! В каком же виде ты меня представил перед своим товарищем?

Она невольно пригладила свои волосы руками, слегка подбив их на затылке. Кузе было и невдомёк, что его мама, как и любая женщина, следящая за своей внешностью и стремящаяся не потерять своей привлекательности и обаяния, очевидно, очень опасалась за потерю, пусть даже и на короткое время, этих своих достоинств, тем более перед посторонним человеком, пребывая в каком-то нелепом, отвратительном состоянии.

— Мам!.. — воскликнул Кузя, восприняв её реакцию по-своему. — Но ты же обещала!..

— Да я не о том, Кузя! — остывая и артистически переходя на полушутливый тон, сказала она. — Я просто подумала о том, в какое неловкое положение ты меня поставил. Как же я, наверное, нелепо выглядела перед Саней тогда. Представляю себе!

— Да нормально ты выглядела, мам, — обиженно произнёс Кузя. — Только, как сказал Саня, немного побледнела и… даже ещё красивее стала, — тут же слукавил он.

— Спасибо за комплимент, успокоил.

— И тебе спасибо за блинчики. — Расправившись с завтраком, Кузя вышел из-за стола, подошёл к матери и поцеловал её.

— Ах! Да ты ещё и передразнивать меня решился, негодник ты этакий? — воскликнула она, вставая и грозно подбочениваясь. — Да я тебя… Ну погоди же!

Выпятив грудь вперёд, мать стала смешно надвигаться на сына. Приняв её игру, он с деланным испугом бросился от неё прочь в комнату, она — за ним. Бегая друг за другом вокруг гостиного стола, Екатерина Николаевна, улучив момент, ухватила Кузю за край развевавшейся рубашки, и тот плюхнулся на диван.

— Ага, попался? — стоя над сыном в угрожающей позе и едва сдерживая смех, изрекла она. — Зачем на базаре кусался?

— Да не кусался я, не кусался! — громко рассмеялся и взахлёб простонал Кузя, обороняясь руками от наседавшего «противника». — Всё, сдаюсь! Больше не буду!

— То-то же! Только тише пожалуйста, Кузя, тише, — заговорщически прошептала Екатерина Николаевна, прикладывая к губам палец. — Мы с тобой этак всех соседей перебудим. Чего доброго — в милицию заберут, хлопот не оберёшься…

— Здравствуйте, тётя Катя! К вам можно? — спросил Саня отворившую им дверь Екатерину Николаевну.

— Здрасьте-здрасьте, залётные, — отвечала она им в тон с шутливой иронией, пропуская в прихожую. — Проходите. Только поясните сначала: вы, собственно, по мою душу, или же к Кузе?

Ребята, остановившись возле вешалки, в нерешительности топтались на месте, будучи не в силах приступить к оправдательной речи.

— Да в общем-то, мы, собственно, к вам, тёть Кать, — шмыгнув носом и глядя себе под ноги, вымолвил Саня.

— Стоп, мальчики! — тут же прервала она начало Саниного душеизлияния. — Если вы пришли ко мне на исповедь, то знайте, что грехи ваши я давно уже вам отпустила и больше на вас не сержусь!

— Правда?.. Ну, спасибо вам, тёть Кать! — уже раздеваясь, весело выпалил Саня, а Митя добавил: «И ещё раз: извините нас пожалуйста!»

— Да будет вам, — отмахнулась хозяйка. — Кузя! — позвала она сына. — Ты что, не слышишь? К тебе же ведь друзья пришли.

4. СОМы и Каливаш

Прозвучал звонок, оповещая об окончании переменки. Ученики с шумом и гамом рассаживались по своим местам. В класс уверенной походкой вошёл молоденький учитель химии Сергей Петрович Колосков. Разговоры помалу стихли, класс встал.

— Здравствуйте! Садитесь! — Учитель окинул хозяйским взглядом цветастую поверхность колышущихся голов и повернулся к доске. — А это ещё что такое?

На доске, во всю её длину, чьей-то рукой было начертано:

«Сапожков + Остапенко + Малышев = СОМы.

Класс засмеялся, громче всех — Гришка.

— Это кто у нас здесь шутник такой нашёлся? — спросил учитель, стараясь придать своему голосу строгий оттенок, с плохо скрываемой ребяческой смешинкой в прищуренных глазах.

Колосков появился в школе совсем недавно, прямо с институтской скамьи. Молодой, весёлый, как-то быстро и легко влившийся в школьный коллектив, в его будни и в доверие учеников, он, вероятно, ещё и сам не вышел по складу своего характера из того возраста, когда присваивают друг другу разные клички и прозвища. Единственным человеком, который сразу же невзлюбил его, была завуч. Она называла его «недоучившимся молокососом», подрывающим каноны педагогической этики.

— Кто сегодня дежурный по классу?

— Я! — Из-за парты поднялся невысокого роста худенький, чернявый Слава Дреер.

— Доску-то надо в порядок приводить к началу занятий, — сделал внушение дежурному учитель.

— Я её на переменке вытирал!

— Всё вытер, а это, — Колосков указал в сторону надписи, — забыл.

— Ничего я не забыл, — с обидой в голосе промолвил Слава и посмотрел в сторону последних парт, откуда Шишкин из-под стола показывал ему кулак. — Это Шишкин написал, в самый последний момент, когда в классе никого не было: я сам это видел, но не успел стереть.

Все головы разом повернулись в ту сторону, где сидел вроде бы присмиревший Гришка, устремив свой невинный взгляд в потолок и, делающий вид, что к нему всё это не относится.

— У-у, жидовская твоя морда! — тихо, с какой-то ожесточённостью в голосе, выдавил он из себя, не меняя отшельнической позы.

— Ну и подонок же ты, Шишка! — расслышав последнюю фразу и обернувшись в его сторону, негромко произнесла Вера Заболоцкая, лучшая ученица класса, беловолосая, веснушчатая толстушка.

Пока дежурный вытирал доску, учитель занялся проверкой списка классного журнала на предмет посещаемости учениками занятий. С разрешения классного руководителя трое друзей теперь сидели все вместе: Кузя с Саней на предпоследней парте, а за ними, на последней, восседал Митя.

Урок подходил к концу, когда учитель сделал замечание не в меру разговорившимся друзьям: они перешёптывались, энергично жестикулируя руками и что-то доказывая друг другу.

— Эй, на задних партах! Урок надобно слушать, а не шептаться… Шишкин!.. Что шею вытянул, как жирафа? — Учитель давно заприметил, как тот пытается подслушать разговор своих соседей, непомерно вытянув шею в их сторону. — Смотри, так и останется. Скажи-ка мне лучше, о чём я только что рассказывал?

Гришка неохотно поднялся из-за парты и, покашливая, стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Так о чём же шла речь? — повторил свой вопрос учитель. — Ответь нам, не молчи.

В классе воцарилось долгое, томительное молчание.

— Про калий о аш! — еле слышно подсказал ему сердобольный Митька.

Гришка, по-видимому, не понял и навострил слух, слегка подавшись в сторону подсказчика.

— Про калий о аш! — попытался более внятно шепнуть ему Сапожков.

— Только без подсказок! — сделал замечание учитель.

— А мне никто и не подсказывает, — огрызнулся Шишкин. — Вы рассказывали…

— Ну, смелее!

— … про каливаш.

— Про что, про что? — переспросил Сергей Петрович.

— Про каливаш.

Классное помещение наполнилось дружным хохотом и оживлённым обменом мнений и впечатлений о сногсшибательных познаниях своего соклассника.

— Сам ты — каливаш, Шишкин! — сдерживая смех, вымолвил учитель. — Садись, сделай одолжение.

Пройдёт какое-то время и Шишкин поймёт, что допустил тогда непростительную для своего самолюбия оплошность. Бытующая теперь у всех на устах фраза: «Смотрите, вон СОМы идут!», произносимая каждый раз при появлении друзей, была наполнена не тем смыслом, который хотел вложить в неё когда-то Гришка. Произносилась она хоть и в шутку, с некоторой долей зависти, но — почтительно, с уважением, только лишний раз подтверждая нерушимость и святость уз дружбы всех троих, чем, кстати, они по своему и гордились. В тех же случаях и то же самое, только слегка перефразированное изречение: «Смотрите, вон Каливаш идёт!», заставляло Гришку как-то всего сжиматься и втягивать голову в плечи, наполняя разум и сердце его стыдом и ненавистью ко всему окружающему. Да-а, то было фиаско, своего рода — нокаут.

5. Визит к Сапожкову

За упорной учёбой незаметно промелькнула первая четверть, за ней — другая. Как бы там ни было, но, к великому изумлению завуча Тамары Никифоровны, в дневниках друзей редко, с превеликим трудом, можно было обнаружить даже тройку. Они старались сдержать своё обещание, данное Степану Павловичу.

— Слушай, Кузя! — сказал как-то в один из дней зимних каникул Саня своему другу. — Что-то давненько Митьку нашего не видать. Уж не прихворнул ли?

— Сказал тоже. Его ни один микроб заразный не возьмёт — сам сдохнет! Скорее всего он ушёл в подполье, и нас с собой не прихватил. Давай съездим к нему завтра, — предложил Кузя.

— А может он куда-нибудь и уехал, — высказал предположение Саня. — Слушай, да мы, кажись, и не знаем, где он живёт. Ведь мы у него ещё ни разу не были.

— А это всё потому, что он нас к себе не приглашал.

— Ну надо же какой нахал!

— А может стесняется, или чего-нибудь скрывает от нас.

— Какие могут быть у нас друг от друга секреты? — возмутился Саня. — Ведь мы от него ничего не скрываем.

— Да брось ты, Сань! Это же всего лишь догадки и предположения. Съездим, и узнаем. Он мне как-то издали показывал свой дом, так что не беспокойся, явимся точно по адресу.

Ранним утром следующего дня друзья направились навестить своего товарища. До его жилья надо было добираться трамваем, вниз по спуску, в сторону лесостепной зоны. Дом Сапожковых находился в угловой части окраины старого города, граничащей с лесом. Дальше начинались новые жилые постройки современного микрорайона. Этот единственный, хорошо сохранившийся кирпичный дом, обнесённый деревянным забором, когда-то, по словам Митьки, давным-давно, служил одной из торговых контор, принадлежавших богатой купеческой семье Давыдовых-Лопухиных. Был он на вид небольшим и ничем не примечательным, но казался очень добротным. Располагался он в глубине двора.

— Ну что, стучимся или идём напрямик? — спросил Саня у друга, когда они подошли к калитке дома.

— Только — вперёд! — воскликнул Кузя, решительно отворив дверь калитки, и направился в сторону строения, увлекая за собой Саню. Остапенко уже захлопывал за собой калитку, когда неожиданно был выбит вновь за её пределы стремительным напором метнувшегося в его сторону Кузиного тела. Поскользнувшись, он не устоял не ногах и упал, распластавшись вместе с Малышевым на снегу. И только теперь Саня увидел: по протоптанной в снегу дорожке, со стороны дома, на них мчалась огромная овчарка и, подбежав, остановилась в одном-полутора метрах от них. Не успели друзья даже приподняться на локти, как собака угрожающим рычанием и пугающими выпадами, снова уложила их в снег. И так несколько раз, пока на пороге дома не появилась женщина, видимо, хозяйка дома, привлечённая звуками, доносившимися со двора.

— Альфа! Сидеть! — приказала она собаке, и та послушно уселась на задние лапы, показав свою бездонную пасть с огромными клыками и высунув длинный, красный язык.

— Вам кого надо, ребятки? — приветливо обратилась женщина к потерпевшим.

Те, ещё не полностью овладевшие собой, растрёпанные, с растерянным видом, уже поднимались с четверенек, оба в белых пятнах прилипшего к одежде снега.

— Нам бы, тётенька, Митю Сапожкова! — срывающимся голосом проблеял Саня, с опаской поглядывая на грозного зверя.

— А-а-а, так вы, наверное, те самые Саня и Кузьма, о которых мне Митя все уши прожужжал! — всплеснула руками хозяйка.

Друзья, словно по команде, утвердительно кивнули головами в знак согласия.

— А он дома? — спросил Кузя.

— Митя-то? Ну конечно же дома. Куда ему деваться? Да вы проходите.

Но друзья продолжали стоять по стойке «смирно», не решаясь сдвинуться с места.

— Альфа! Ко мне! — последовала команда.

Овчарка, важно, повиливая хвостом, прошествовала к дому. За ней, отряхиваясь от снега и на ходу поправляя шапки, проследовали и друзья.

— Кто же так гостей встречает? И не стыдно тебе? — пожурила хозяйка собаку, погрозив ей пальцем.

— Здравствуйте! — поприветствовали гости хозяйку, приближаясь к порогу дома.

— Здравствуйте, мальчики! А я — Митина мама и зовут меня тётей Любой.

В свою очередь поторопились представиться и друзья.

— Ну вот и познакомились, — подытожила Любовь Матвеевна.

— Вы нас уж извините, пожалуйста, что без приглашения, — как-то бессвязно стал оправдываться Саня. — Всё гадаем, куда бы это Митя мог подеваться, и не показывается. Дай, думаем, проведаем его: может захворал, или ещё что.

— Ну и правильно сделали, что пришли, — согласилась с ними Митина мама. — А то залёг в своей мастерской, как медведь в берлоге, и целыми днями на свет Божий не появляется. Может быть вам удастся вытащить его оттуда, да встряхнуть маленько.

— А можно его позвать? — спросил Кузя.

— Конечно можно! Гена!.. — крикнула она в приоткрытую дверь.

Некоторое время спустя послышались неторопливые шаги и лёгкое, мужское покашливание. В дверях показалось лицо Митиного отца: Кузя сразу его признал.

— В чём дело, Люба? — переступая порог и с любопытством разглядывая ребят, поинтересовался он.

— Да вот, Митю пришли проведать его товарищи: Саня с Кузей.

— А-а-а! — улыбаясь, воскликнул хозяин. — Как же, наслышан о вас, наслышан. Ну, будем знакомиться: меня Геннадием Акимовичем величать, или просто — дядей Геной.

— Сходи-ка, дядя Гена, да покличь своего сына, — наставительно-шутливым тоном обратилась Любовь Матвеевна к мужу. — А вы, мальчики, проходите в дом, чего зря на морозе стоять.

Ребята неловко топтались на месте.

— Спасибо, тётя Люба, но мы уж лучше тут подождём, — тактично отклонил предложение Саня.

— Ну что ж, вам виднее. Дядя Гена сейчас приведёт Митю, подождите малость. А я вынуждена вас покинуть: обед у меня там варится, подгореть может. Так что уж не обессудьте, — с сожалением в голосе произнесла она мягким, домашним голосом, и скрылась за дверью.

Утро действительно выдалось безветренным и морозным. Хотя на дворе и стояла ясная, безоблачная погода, но в воздухе, наполненном бодрящей свежестью и белесоватой, призрачной дымкой испарений, кружились редкие, крупные снежинки, словно просеянные сквозь невидимое, небесное сито. С ветки древней сосны, стоявшей неподалеку от дома, с оглушительным карканьем вспорхнула большая ворона, стряхнув на шапки и плечи друзей нарядное убранство великана.

Откуда-то со стороны донеслись негромкие голоса и торопливые шаги, сопровождаемые похрустыванием сухого снега под тяжестью ног приближавшихся. Из-за угла дома вынырнул, как всегда, улыбающийся Митька в сопровождении отца. Оба, обутые в валенки, в накинутых на плечи телогрейках, они направились в сторону гостей.

— Ну вот и привёл вам партизана, принимайте по эстафете, — пошутил Геннадий Акимович. — А я, пожалуй, домой пойду: студено что-то на дворе.

— Где ты столько времени пропадал, барбос? — справился Остапенко у Мити после взаимных приветствий и рукопожатий. — Уже скоро и каникулы кончаются, а ты, как сквозь землю провалился. Какой же ты после этого товарищ?

Мите стало как-то неловко и он с виноватым видом стоял, переминаясь с ноги на ногу, так как, по сути дела, ответить ему было просто нечего: уж больно он увлёкся своими проблемами, ушёл в себя и за своими делами забыл даже, что существует окружающий его мир, а вместе с ним и его друзья.

— Ну что, Кузя, — подмигнув тому, спросил Саня, — накажем предателя?

— Ой нака-ажем!

Ребята со всего лёту поддали Митьку своими плечами и тот, от неожиданности потеряв равновесие, грузно примостился в сугробе, вздымая вокруг своей фигуры фонтан снежной завесы.

— Будешь в другой раз знать, как друзей забывать! — торжествовали друзья. — Ну, хватит сиднем сидеть, давай, вставай.

Митька сидел в сугробе, как в кресле с высокой спинкой. Только голова его была слегка откинута назад, как-то неестественно, немного набок, глаза закрыты.

— Вставай! Кому говорят? — повторил Саня, но уже с некоторой тревогой в голосе. — Чего разлёгся?

Но Митька упорно молчал и не хотел двигаться с места. Руки и ноги его были слишком неудобно раскинуты, а одна нога даже подогнута под себя. Ребята, как по команде, обратили внимание на отсутствие признаков жизнедеятельности, которая обычно, особенно на морозе, сопровождается выделением клубов пара, образующихся при дыхании. Ребята не на шутку испугались.

— Митя!.. Что с тобой?.. — надрывным голосом воскликнул Кузя, бросаясь к бездыханному телу товарища.

Он стал тормошить его, а потом бить ладонью по щекам, придерживая другой рукой за подбородок. Но под этими ударами голова лишь безвольно моталась из стороны в сторону.

— Пульс, Кузя, пульс! — весь бледный, дрожа то ли от холода, то ли от нервного переживания, подсказал Саня, сам не в силах сдвинуться с места.

— Что — пульс?

— Пульс пощупай, говорю!

— Хорошо, сейчас. А пока я буду щупать, натри ему лицо снегом, — простонал Кузя, но видя, что тот в нерешительности всё ещё чего-то медлит, слёзно попросил: — Ну скорее же, Саня, миленький! Да три, как можно сильней…

Не успел Кузя докончить предложения, а Саня — поднести к лицу потерпевшего первый комок снега, как оба они вдруг очутились в крепких Митькиных объятиях, по обе стороны от него. Тот спокойно, как ни в чём ни бывало, сидел между своими «спасителями» и с обескураживающей улыбкой поглядывал то на одного, то на другого.

— Ну, как я вас? Кто кого наказал?

— Дурак! — наконец-то придя в себя, с негодованием в дрожащем голосе, вымолвил Кузя, высвобождаясь из Митькиных объятий и вставая на ноги.

— Вот и я говорю: дурак, он на то и дурак, чтобы умного дураком обзывать, — не остался в долгу Сапожков.

Как бы там ни было, в скором времени была заключена мировая, после чего в спокойной, дружеской обстановке прошёл обмен впечатлениями от школьных каникул.

— Куда пойдём? — спросил Сапожков, — в дом, или ко мне в мастерскую?

— Спросил тоже! — донеслось в ответ. — Конечно — в твою мастерскую, а куда же ещё?

— Митя! — Из двери, окутавшейся густыми парами тёплого, белесого воздуха, исходившего из сеней, показалось лицо Митиной мамы. — Что же это ты друзей своих на холоде держишь? Веди их скорее домой, ведь перемёрзнете все.

— Я им сначала мастерскую хочу показать. Ты иди, мам, мы попозже подойдём.

— Только не особо увлекайтесь, — обратилась она больше к сыну, чем к его товарищам, — чтобы обед не прозевать.

Откуда-то вынырнувшая Альфа, принялась обнюхивать незнакомцев. Ребята, как могли, старались увернуться от неё, то изгибаясь дугой, то резко вскидывая ноги.

— Ми-и-итя! А она нас укусить хочет! — пожаловался Малышев.

— Да не бойтесь, она у меня не кусючая, и к тому же — учёная, — поспешил успокоить друзей Митя, потеребив подвернувшуюся под руку собаку по холке. — Это она знакомится с вами. Запомните золотое правило: никогда не дёргайте своими конечностями и не делайте резких движений перед мордой собаки, если она вас не знает. Собаки этого не любят. И ещё, если к вам приближается какой-нибудь Шарик, остановитесь и не шелохнитесь. Если это дружелюбный визит, то он вас просто обнюхает и удалится. А если он хочет напугать вас или укусить, то наберитесь терпения и ждите, пока ему всё это не надоест, и он убежит. Ну, а если это будет уж слишком настырный пёс, то сделайте резкое движение, будто хотите поднять камень с земли и бросить в него: иной раз надо сделать несколько таких движений. Испытанный приём, помогает на все сто процентов.

— А сколько ей? — полюбопытствовал Саня, кивнув в сторону Альфы.

— Ещё двух годков не наберётся.

— Ничего себе — двух годков! Да это же какой-то троглодит! — Кузя всё ещё с опаской, косо поглядывал на собаку. — Предупреждать надо!

— Извините, не успел! — развёл руками хозяин. — Ну что, пошли?

Увязавшуюся было за ними собаку, Сапожков отправил назад, на законно отведённое для неё место. Лучи утреннего солнца, отражаясь от снега, слепили глаза. Обойдя дом, процессия очутилась на территории большого приусадебного участка, занесённой толстым, ровным слоем снега и огороженной сравнительно высоким деревянным забором. Тыльная часть его была обращена в сторону леса, а левая, боковая — в сторону маячивших вдали, в струящихся прозрачных потоках воздуха, новостроек. Тропинка, плотно утрамбованная ногами хозяев, вела в правый дальний угол территории.

Окинув взглядом ту часть местности, в сторону которой они направлялись, приятели не смогли обнаружить каких-либо признаков строений.

— А куда ты нас ведёшь, Иван Сусанин? — послышался вполне резонный вопрос.

— Куда и договаривались, — невозмутимо отозвался Сапожков.

Однако, пройдя ещё с десяток шагов, ребята увидели обозначившийся в угловой части забора метровой высоты снежный бугор, упиравшийся в его поверхность и, по-видимому, продолжавшийся за ним. Контур верхней кромки забора повторял линию контура непонятной возвышенности, поднимаясь с одной её стороны и опускаясь с другой, ближе к углу. Гости сделали вывод, что это длинный, земляной вал, занесённый снегом. Когда они подошли ближе, то оказались перед углублением с неширокой бетонированной лестницей, ведущей под основание вала куда-то вниз. Из-за забора, откуда-то из-под земли, струился лёгкий, белесый дымок.

— Осторожней, не споткнитесь! — предупредил Митя, спускаясь первым и открывая массивную металлическую дверь.

Сразу же за дверью оказалась небольшая площадка с уходящими куда-то вниз ступеньками. Митя щёлкнул выключателем, и где-то в глубине, под ногами спускавшихся ребят, замаячил яркий квадрат света. Миновав его, они очутились в просторном, подземном помещении.

По Митькиным словам это сооружение было построено ещё во время войны, фашистами, а обитала в нём охранная рота СС, оберегавшая какой-то важный, секретный объект. Какой?: да Бог его знает. Никто из местных сторожил и знать того не знает, да и не припомнит. Помещение более двухсот квадратных метров, полностью бетонированное. Они с отцом его переоборудовали: вычистили, утеплили досками, разбили на секции, провели электричество и соорудили большую кирпичную печку, дымоходную трубу от которой вывели через одно из вентиляционных отверстий.

Прямо перед ребятами, метрах в восьми, была расположена сплошная, деревянная, дощатая перегородка, с левой стороны которой чернел открытый проход. Стены освещённого помещения во многих местах были обклеены типографскими оттисками снимков лиц и фигур знаменитых мастеров каратэ в их боевых стойках и позах. Посреди залы лежали два больших спортивных мата, над одним из которых красовалась подвешенная на канате увесистая боксёрская груша, а над другим — длинный, цилиндрический кожаный чехол, чем-то туго набитый и смахивающий на сардельку.

Кузя не упустил случая, чтобы не подскочить к нему и не ударить кулаком. Спортивный снаряд даже не шелохнулся.

— Ух ты! — аж крякнул он от боли в запястье. — Больно, однако! Что у тебя там?.. Железо что ли?

— Хуже! — испугал Митька. — Зачехлённая мешковина с песком, только-то и всего. Сам изготовил.

— А ты что, и шить умеешь? — удивился Саня.

— У мамы научился, — пояснил Сапожков не без гордости в голосе.

6. В Митькиной мастерской

Друзья стояли, молча разглядывая помещение. Тепло, лившееся откуда-то из глубины недр подземелья, заполняло собой всё окружающее пространство и окутывало необъяснимой, приятной негой.

— Раздевайтесь, а то запаритесь, — предложил Митя, указывая на вешалку, прибитую к стенке. — В этом зале я тренируюсь: обучаюсь всяким приёмам и отрабатываю технику.

— Вот здорово! Показал бы, как ты это делаешь, — восхищённо вымолвил Кузя, когда они разделись и вышли на середину комнаты.

— Не сейчас, как-нибудь в другой раз, — поскромничал Сапожков.

Любопытные взоры ребят невольно приковала к себе какая-то конструкция, разместившаяся недалеко от последних ступенек лестницы, ближе к боковой стенке. Она напоминала собой кресло-качалку, только вместо дуг опиралась на какие-то опоры в виде широких полозьев, загнутых своими концами вверх как спереди, так и сзади. На них была установлена закрытая со всех сторон невысокая тумба с сиденьем и подлокотниками, на одном из которых выступал какой-то рычаг.

— А это что у тебя? Никак — сани? — спросил Малышев, подходя к конструкции и дотрагиваясь до неё рукой.

— Нет. Это инвалидная коляска с инерционным движителем.

— Коляска? — удивился Остапенко. — Вот те на-а! Что же это за коляска без колёс?

— Я не вру, — ответил Митя со свойственной ему улыбкой на лице. — У нас здесь, недалеко, один парень без ног есть, в Афганистане потерял. Для него и смастерил, не до конца, правда. Но он об этом пока ещё не знает. Доработать ещё надо конструкцию.

— А-ну, прокатись, Мить! — попросил Саня.

Сапожков не заставил долго ждать себя. Он подошёл к странной конструкции и уселся в кресло. Положив правую руку на рычаг, он большим пальцем левой руки двинул вперёд какую-то прямоугольную кнопку, размещённую на поверхности левого подлокотника. Под сиденьем что-то зажужжало, послышалось нарастающее гудение. Конструкция начала мелко вибрировать, постепенно переходя в бешеную вертикальную тряску.

— Митя! Ты чего это? — не на шутку встревожился Малышев. — Эка тебя мандражит!

— Да ещё амортизаторы под сиденье нужно поставить, — пропел Митя дрожащим в такт тряске голосом.

Вся его фигура лихо сотрясалась, будто он только что выскочил из проруби. Но вот гудение постепенно уменьшилось, тряска почти что прекратилась, и слышалось лишь негромкое, равномерное жужжание, исходившее из-под сиденья.

— Ну, я поехал! — сообщил Сапожков уже спокойным, ровным голосом радостную новость, потихоньку отжимая от себя правой рукой рычаг.

И… конструкция, сдвинувшись с места и заскользив по полу, как по льду, плавно поплыла по комнате, увлекаемая вперёд какими-то скрытыми, невидимыми силами. Описав круг почёта по всему периметру помещения, конструкция подплыла к лестнице и стала плавно взбираться по ступенькам. Добравшись до верхней площадки лестницы, она легко развернулась на одном месте и так же медленно спустилась вниз. Подрулив к исходной позиции, Митька остановился и двинул кнопку подлокотника на себя. Конструкция вновь стала показывать свой необузданный нрав, переходя на гул с бешеной тряской, затем — на мелкую вибрацию с последующим жужжанием и, наконец, всё стихло.

— Вот и всё, приехали! — доложил водитель, поднимаясь с кресла. — Ну и как первое впечатление?

— Здорово Митька, просто — здорово! — промолвил Остапенко, и добавил: — Но амортизаторы всё же не забудь поставить, а то представляю, в каком положении очутится твой подопечный.

— Всё ясно! — подал Кузя свой голос. — Одно только не ясно: как и за счёт чего перемещается коляска, и… как она вообще работает.

— В таких случаях обычно говорят: «Всё ясно, только ничего не ясно!», — засмеялся Саня.

— Нет ничего проще, — ответил Митя, откидывая верх сиденья. — Объясняю, популярно. Конструкция представляет собой кресло, установленное на широкие деревянные полозья с подбитыми снизу толстыми полосами резины. Пространство под откидным сиденьем закрыто, со всех сторон, металлическим кожухом, внутри которого располагается редуктор. Его входной вал соединён с валом небольшого электродвигателя, питаемого от аккумуляторной батареи, установленной за спинкой кресла. Редуктор имеет два параллельных выходных вала, лежащих в одной горизонтальной плоскости и разнесённых на некоторое расстояние друг от друга.

На эти валы насажены и закреплены два эксцентрика, представляющие собой массивные, широкие, металлические диски со смещённой геометрической осью, а, следовательно, и со смещённой массой в их радиальном направлении.

Кнопка на левом подлокотнике служит для включения электродвигателя, а рычаг на правом — для управления движением коляски. При движении рычага в ту или иную сторону весь корпус редуктора, совместно с электродвигателем, наклоняется то вперёд, то назад, поворачивается то вправо, то влево. В момент отпускания рычага корпус редуктора, с электродвигателем, при помощи пружинящих элементов самоустанавливается в исходное, нейтральное положение. При этом, оба его выходных вала с эксцентриками вновь возвращаются в горизонтальное положение…

Поясняя устройство конструкции, Митя до того увлёкся, что чуть было не перевернулся через неё, споткнувшись обеими ногами о полозья: друзья успели вовремя поддержать его.

— Так и голову можно себе свернуть на ровном месте, — подметил Саня.

— А это значит, что жить — тоже вредно для здоровья, — добавил Кузя.

Митя, сложив на груди руки и приняв непринуждённую позу, посмотрел на друзей, словно строгий учитель на провинившихся учеников.

— Жизнь, — поучительно произнёс он, — великое искушение, за которое надо расплачиваться. Вот так-то, друзья мои!

— Ну ты и артист, Сапожков, — рассмеялись ребята.

— Артист ни артист, но кое-что могём, — загадочно улыбаясь, вымолвил тот, и продолжал:

— Конструкция работает следующим образом. Включаем кнопку. Начинает работать электродвигатель, приводящий во вращательное движение, через редуктор, оба эксцентрика, крутящихся в рабочем режиме со скоростью в три тысячи оборотов в минуту. Вращение эксцентриков — синхронное, разнонаправленное. Их центры тяжести всегда равноудалены от их общей оси симметрии, лежащей в плоскости вращения самих эксцентриков. Если во время вращения эти центры тяжести оказываются внизу, то коляска, под действием инерционных сил, как бы прижимается к земле, а если — наверху, то ей сообщается дополнительный импульс силы, направленный вертикально вверх и влекущий всю конструкцию за собой. Таким образом, коляска будет только вибрировать на одном месте, вместе с кучером, в вертикальной плоскости.

Когда же центры тяжести эксцентриков окажутся на максимальном или минимальном расстояниях друг от друга, то инерционные силы начинают работать, соответственно, как бы на разрыв или сжатие корпуса редуктора, не сообщая конструкции движущих импульсов силы.

При наклоне, рычагом, корпуса редуктора вперёд или назад появляется горизонтальная составляющая импульса силы, толкающая всю конструкцию вперёд или назад. Если при этом ещё редуктор и разворачивать рукояткой, то коляска начинает так же разворачиваться, будучи дополнительно скреплённой с корпусом редуктора пружинящими элементами. При этом, во время движения конструкции, появляющаяся отрицательная горизонтальная составляющая импульса силы в тот момент, когда центры тяжести эксцентриков находятся внизу, гасится компенсирующей силой трения между землёй и резиновыми подошвами полозьев.

Конструкция обладает большой маневренностью и проходимостью: разворачивается на одном месте на все триста шестьдесят градусов; свободно передвигается по тверди и слякоти, по снегу и льду, по лестницам, ну, и так далее. Вот по воде, жаль, не может.

Последние слова Митька произнёс с превеликим сожалением в голосе.

— Ты бы ещё пожаловался, что и по воздуху не может летать, — вымолвил Кузя. — Больно много захотел. Ну ты только глянь на него, Сань: изобрёл такое, что ещё никто не изобретал, и всё ещё чем-то недоволен. Вот поросёнок!

— Да-а-а, — почесав затылок, озадаченно протянул Остапенко, когда Сапожков, захлопнув сиденье коляски, закончил свои разъяснения. — Как всё просто оказывается. Не зря, видать, говорят, что простота — родная сестра таланта. Ну, ты — голова-а-а!

— Два уха! — добавил Малышев.

— Почему — два? — недоумённо переспросил Митя, пребывая в каком-то задумчиво-отрешённом состоянии.

— По кочану, да по кочерыжке! Но не три же? — засмеялся Кузя, хлопнув друга по плечу. — Где ты-ы-ы?.. Опустись на зе-е-емлю!

— А-а-а, — в смущении вымолвил Митя, резким встряхиванием головы отгоняя какие-то мысли.

— Давай, не томи, показывай дальше свою мастерскую, — обращаясь к нему, поторопил Саня.

— Идём! — Митя увлёк за собой товарищей а тёмный провал прохода в углу комнаты, тянувшейся вдоль левой стенки подземелья. — Это у меня коридор, метров двенадцать, пожалуй, будет в длину. По правую сторону — двери, по левую — глухая стена.

Он отворил самую первую дверь и включил освещение. Перед пытливым взором ребят предстало удивительное зрелище. Прямо напротив себя они увидели, почти что во всю длину противоположной стенки, высокий стеллаж, упиравшийся в потолок на его трёхметровой высоте. На множестве полок, поражая своим обилием и разнообразием, красовались различные конструкции авиамоделей, начиная от уже известных ребятам планеров, резиномоторных моделей, моделей с электроприводом и с малогабаритными поршневыми двигателями внутреннего сгорания, и, кончая какими-то странными, непонятными конструкциями моделей. Все они были тщательно, мастерски отделаны и «приглажены», отполированы и покрашены красками разных тонов и оттенков. Зрелище было до такой степени необычным, что у друзей тут же сработал эффект « отвисания челюстей и формирования квадратных орбит», после чего вопросы посыпались, как из рога изобилия. Сапожков охотно отвечал и терпеливо объяснял.

— И когда только ты всё это успеваешь: и учёба, и модели, и каратэ?.. — послышалось приглушённое восклицание кого-то из друзей, пришедших, как видимо, в неописуемый восторг.

— Ну, модели я стал строить, когда ещё в школу не ходил, а каратэ начал заниматься, почитай, с первого класса, — смущённо потупив глаза, ответил улыбчивый Митька.

По всей мастерской распространялся сладковатый, приятно щекотавший в носу запах нитроклея, эмали, лаков, краски, свежей древесной стружки и ещё чего-то такого, что свойственно только для авиации. Словно завороженные, ребята были всё ещё не в силах оторвать своих взглядов от стеллажей.

— А вот это — моё рабочее место, — указал Митя рукой в один из углов мастерской, пытаясь вывести друзей из оцепенения, в котором они ещё пребывали.

— Чего, чего? — вразнобой переспросили друзья, с трудом переводя свои помутневшие взоры в его сторону и, по-видимому, ничего ещё не соображавшие.

— Да так, ничего! Кобыла у соседа сдохла! — объявил Сапожков.

— Какая кобыла? — дружно переспросили ребята, начиная помалу приходить в себя.

— Седая! — расхохотался Митя.

— У-у-у, злыдень! — негодующе воскликнул Саня. — Такое сотворить и молчать! Где только совесть твоя?

Наконец-то друзья огляделись вокруг себя. Вдоль одной из половинок стены, напротив стеллажа, разместился слесарный верстак с большими тисками, наковальней и разными инструментами. Вдоль другой половины стены стоял большой деревянный стол с превеликим числом наборов столярных и плотницких инструментов, и плазом, на котором, по Митькиным словам, он изготавливал детали и собирал модели. Между столом и верстаком располагалась входная дверь. Часть левой боковой стенки занимал универсальный станок по обработке металла и дерева. В стенке, вдоль которой размещался стеллаж, с правой стороны, виднелась небольшая дверка.

— А это что у тебя за дверь? — спросил Малышев.

— Там топочная комната. — Не включая в ней свет, Митя распахнул дверь.

Не преминув воспользоваться этим, ребята просунули в неё свои любопытные головы. На них пахнуло теплом и повеяло запахом свежих горящих поленьев. Комната освещалась мерцающими сполохами пылающей топки, проникавшими сквозь щели печной дверцы и колосники поддувала.

После окончания общего осмотра мастерской, взоры посетителей были вновь прикованы к стеллажу с моделями. Особенно впечатляли, невольно бросаясь в глаза, две конструкции. Ребята приблизились к одной из них, внешний вид которой сильно напоминал очертания парящего альбатроса с полусложенными крыльями.

— Модель эта построена год тому назад, — пояснил Сапожков и, взяв её осторожно под фюзеляж, перенёс на рабочий стол.

— Красаве-е-е-ец! — восторженно вымолвил Саня.

— Конструкция модели представляет собой сигарообразный фюзеляж с воздухозаборником в его носовой части, — принялся пояснять Митя без всякого предварительного вступления. — Воздухозаборник этот образован конусом, выступающим своей вершиной из центрального носового отверстия и внутренней поверхностью обшивки фюзеляжа.

Поток воздуха, поступающий через воздухозаборник, и далее — через внутреннюю полость фюзеляжа, подаётся через диффузор на лопатки компрессора турбореактивного двигателя, установленного в хвостовой части фюзеляжа. В ней же располагается и хвостовое оперение, состоящее из вертикальной плоскости — киля и горизонтальных — стабилизаторов, расположенных на верхней кромке киля. Кабина пилота располагается почти что в носовой части аппарата.

Особенностью этой конструкции является конструкция крыльев, каждое из которых выполнено в виде латинской буквы «V». Передняя его кромка начинается где-то примерно за серединой фюзеляжа и идёт под сильным отрицательным углом к его оси. Заходя за кабину пилота, она резко изменяет своё направление и идёт под таким же острым углом назад. Задняя кромка, с аэродинамическими плоскостями управления, повторяет контуры передней. При этом, по всей своей длине, идёт на сужение к концевой своей части. Опирается конструкция на три стойки с шасси.

Благодаря такой конфигурации крыльев, увеличивается не только их общая площадь, но и стреловидность каждого из них в отдельности, что должно обеспечивать большую скорость аппарата на марше при малых взлётных и посадочных скоростях…

Ребята, внимательно слушавшие своего товарища на всём протяжении его пояснений, уважительно, с некоторой долей зависти, посматривали в его сторону. В конце концов тот с невозмутимым видом водворил конструкцию на прежнее место и установил на плаз другую, не менее оригинальную конструкцию.

— Эта модель, — продолжал Митя, — отличается от первой наполовину укороченным фюзеляжем с сильно заострённой носовой частью, расширяющейся к хвостовой, в которой так же установлен турбореактивный двигатель. Лунообразный воздухозаборник находится прямо под пилотской кабиной, которая расположена в непосредственной близости от носовой части. Стреловидные крылья, с направленными назад передними и задними кромками, заканчиваются укреплёнными к их торцам параллельными, вертикальными плоскостями, сравнительно длинными, в конце которых располагаются по одному килю и по одному стабилизатору, то есть, последние, оказываются разнесёнными в противоположные стороны от продольной оси фюзеляжа. Задняя кромка каждого крыла начинается от самого конца хвостовой части фюзеляжа и, немного не доходя до вертикальной плоскости, резко изменив своё направление, идёт к заднему торцу этой плоскости, образуя очень острый угол. Тем самым достигается дополнительная жёсткость конструкции крыла в полёте во время маневров. Под фюзеляжем на пилонах подвешен веретёнообразный топливный бак. Конструкция так же опирается на три стойки с колёсами.

— И этот тоже красаве-ец! — с видом знатока резюмировал Кузя. — Даже фигурки лётчиков ухитрился туда всунуть. У меня на подобные вещи терпения бы не хватило.

— Не хвали его, а то зазнается, — буркнув под нос, предостерёг Саня. — А зазнается, говорить с нами не захочет.

Пока друзья переговаривались, Митя стоял и терпеливо слушал их, ни к чему не обязывающую беседу, предоставив им короткую передышку. Улыбка гуляла по его лицу и, казалось, вот-вот сползёт с него и поплывёт в поднебесье.

— Если я что-то не ясно рассказываю, — сказал Сапожков, когда друзья приумолкли, — то спрашивайте, не стесняйтесь, чего уж там.

— Понятней рассказать и нельзя, — успокоил Саня. — Ты у нас в этом деле, оказывается, ба-а-альшой профессор. Давай, лучше, рассказывай дальше.

— Достоинство этой модели в том, — незамедлительно последовал тот совету друга, — что каждая из двух пар — киль-стабилизатор — разнесены друг от друга симметрично в разные стороны и, следовательно, во время полёта находятся вне зоны влияния крыла. А это должно обеспечивать достаточные устойчивость и управляемость аппарата в условиях полёта. Обе модели выполнены в масштабе «один к десяти».

Пока Митя рассуждал о достоинствах конструкций, Малышев всё норовил заглянуть в заднее отверстие фюзеляжа, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, то приседая. Наконец он пожал плечами и отошёл в сторону.

— Чего это ты там всё пытался высмотреть? — поинтересовался наблюдательный Митя.

— Чего?, спрашиваешь. Да вот, меня искушают большие сомнения, друг мой! — поспешил сообщить Кузя. — Двигатель высматривал. Где он? Отвечай!

Сапожков смотрел на Малышева с определённой, в строгих, разумеется, рамках, долей дружеской иронии и презрения, сложив руки на груди и слегка притопывая ногой.

— Кому говорят? — не унимался Кузя. — Отвечай!

— В нашем деле, — немного помолчав, рассудительно вымолвил Митя, — главное — выдержать паузу.

— Это, конечно, тоже своего рода — тактика, — похвалил его Кузя, — да только косолапая какая-то.

— Вот-вот, я и говорю, — спокойно продолжал Сапожков, — успокойся, отрок, и наведи порядок в мыслях своих.

— А всё-таки здорово! — подал свой голос молчавший до сих пор Остапенко. — Правда Кузя?

— Клёво! — подтвердил тот. — Но всё равно: не вижу двигателя.

— Я же сказал — успокойся! Вот он. — Митя подошёл к металлической тумбочке, стоявшей возле слесарного верстака, и расчехлил какую-то небольшую конструкцию, возвышавшуюся на ней. Он любовно похлопал рукой по серебристой обшивке овального корпуса двигателя величиной с консервную банку из-под кофе, может быть чуточку подлиннее. — Я его закрепил вот на этом кронштейне, — пояснил он, дотрагиваясь до невысокой металлической стойки, неподвижно соединявшей корпус двигателя с массивной станиной тумбочки. — Это для того, чтобы он не улетел во время работы.

— А он у тебя вместе с тумбочкой, того, не улетит? — пошутил Саня.

— Только вместе со мной.

— А запускать ты его пробовал?

— Несколько раз. Работает, как зверь, — сообщил Сапожков, и спросил: — А с устройством и работой подобного двигателя вы знакомы?

— Так, в общих чертах, — признался Саня, — да и то — очень расплывчато.

— Тогда придётся пояснить. — Митя почесал свой затылок, раздумывая, с чего бы начать. — Значит так! Любой турбореактивный двигатель состоит из осевого компрессора, турбины и камеры сгорания, размещённых внутри корпуса двигателя. Компрессор и турбина насажены на общий продольный вал. Компрессор своими лопатками из окружающего пространства засасывает воздух и подаёт его в камеру сгорания, где он, смешиваясь с впрыскиваемым в неё топливом, воспламеняется. Раскалённые газы, выходящие из сопла камеры сгорания, воздействуют на лопатки турбины, заставляя её вращаться. А так, как турбина и компрессор насажены на общий вал, то вращается и компрессор, который, в свою очередь, своими лопатками засасывает воздух через центральное отверстие, называемое диффузором. Понятно я говорю?

— Чего ж тут непонятного? — ответил Кузя. — Давай, валяй дальше.

— Чтобы воспламенить, на первых порах, топливную смесь в камере сгорания, её необходимо поджигать электрической искрой. В дальнейшем смесь уже сама воспламеняется, без искры, за счёт температуры раскалённых газов.

— Но в этой конструкции есть одна особенность, — продолжал далее Митька. — Здесь установлены на общий вал не один, а два компрессора. Первый, что находится впереди, засасывает воздух, как это и полагается, через центральный диффузор и гонит его в прямом направлении. Второй же компрессор, расположенный сразу за первым, так же засасывает воздух, но через кольцевой диффузор, опоясывающий собой центральный, и гонит воздух во встречном потоку первого компрессора направлении. Поэтому оба компрессора имеют одинаковые, но противоположные углы наклона своих лопаток. Воздух сжимается между компрессорами и под большим давлением подаётся в кольцевую камеру сгорания. Ну, а дальше всё идёт так, как я вам объяснял. Такая конструкция должна, на мой взгляд, увеличить мощность двигателя в полтора-два раза, при том же количестве расхода топлива, как и у обычных турбореактивных двигателей.

Митька на минутку замолчал, переведя свой взгляд на друзей, внимательно слушавших его, и, оценивая их реакцию на только что прочитанную лекцию. Оставшись довольным от вида их сосредоточенных, покрасневших от напряжённой умственной деятельности физиономий, он продолжал:

— Могу показать в работе, только — недолго, не больше полутора-двух минут, а то перегреться может. Ну как, показывать?

— Чего тут спрашивать-то? — возмутились ребята. — Мы уже давно горим синим пламенем от нетерпения, а ты всё сомневаешься.

Сапожков наклонился над установкой и стал что-то регулировать, что-то подвинчивать и подкручивать, заглядывая то с одной, то с другой стороны под корпус двигателя. Ребята, словно заворожённые наблюдали за действиями своего друга, который неторопливо священнодействовал подле своего творения, будто факир перед своим «чёрным ящиком», из которого вот-вот должен был бы вырваться наружу волшебный, огненный джин.

— Следите внимательно! — предупредил Митя, щёлкая тумблёром. — Подаю в камеру сгорания искру от высоковольтного преобразователя напряжения: он у меня от «кабээсок» работает.

Из чрев установки донеслось лёгкое, непрерывное потрескивание высоковольтного разряда.

— Теперь, туда же, подаю топливо, — пояснил он, включая другой тумблёр, — керосин.

Послышалось монотонное жужжание реле, качавшего топливо. И тут же двигатель сначала несколько раз чихнул, выплёвывая из себя с глухим гулом тёмные клубы дыма, а затем, плавно переходя на высокие тона, зашёлся пронзительным свистом, от которого у ребят заложило уши, и они, сморщившись, позакрывали их ладонями. Из сопла двигателя вырвался столб пламени длиной в полметра. Зрелище было впечатляющим, в особенности, когда Митька специально выключил свет. Создавалось такое впечатление, будто двигатель не стоит на месте, а несётся в дрожащих отблесках своего пламени куда-то в неведомые дали, увлекая за собой друзей вместе с их надеждами и тревогами, мечтами и сомнениями.

Вскоре Митька включил свет, подошёл к установке и поочерёдно щёлкнул тумблёрами. Проработав ещё несколько секунд, вырабатывая оставшееся топливо и переходя с высоких тонов на низкие, а затем и на гудение, двигатель, чихнув два-три раза, остановился и смолк. В мастерской воцарилась тишина.

— Потрясающе! — нарушил её покой Санин голос. — Феноменально. По моим скромным подсчётам и соображениям, ты, Митька — талант, вот ты кто!

— Бери выше! — поддержал Кузя.

— Да ладно вам, шутить изволите, — смущённо вымолвил стеснительный Сапожков, как-то недоверчиво, исподлобья поглядывая на друзей.

— Ничего не шутим, точно говорим.

— Если бы не батя, я бы в жизни всего этого не сделал.

— Какая разница? Идеи-то всё равно — твои.

— Мои не мои, а что бы в том толку было, если бы я не смог их релизовать?

— Реализовать! — тактично поправил Малышев.

— Ну да, я и говорю — реализовать! — поправился Митька с видом, полным достоинства. — Так вот, на уже знакомые вам модели мне и хотелось бы установить этот двигатель.

— А не слишком-то тяжёлыми окажутся тогда твои конструкции? — попробовал усомниться Кузя.

— А ты попробуй сам модели на вес, предложил конструктор.

Малышев подошёл к стеллажу и осторожно поднял под фюзеляж сначала одну, а за ней — другую модель.

— Слушай, Сань, — удивился он, — и вправду — лёгкие. Попробуй.

— Да-а-а, — сделал тот изумлённые глаза после того, как уступил просьбе друга, — на килограмм потянет, не больше.

— На восемьсот граммов, — уточнил Митя. — Плюс двигатель со всеми системами питания — полкило, плюс система радиоуправления не более двухсот граммов. Итого, килограмма на полтора наберётся.

— А ты что, сам и схемы радиоуправления конструируешь? — оживились ребята.

— То-то и оно, что нет, — разводя руками, честно признался Сапожков. — Я плохо пока в этом разбираюсь. Да и вообще, мне железки как-то ближе к сердцу.

Он подошёл к стеллажу и расшторил несколько полок, прикрытых матерчатой занавеской.

— Вот тут у меня есть кое-какая литература по этому вопросу: в «Букинисте» купил. Да что-то уж больно сложно для меня.

На полках стеллажа бессистемно размещалось превеликое множество книг. Какой только литературы тут не было: и техническая, и художественная, и спортивная, и большое количество другой. Нашлись даже книги по кулинарии и по поварскому делу. Друзья перелистали несколько книг по радиотехнике.

— Не переживай, поможем! — обнадёжил Кузя. — У нас с Саней в этом отношении уже есть кое-какой опыт.

— Правда?! — обрадовался Сапожков. — Тогда я могу спать спокойно. — Немного о чём-то подумав, он добавил с некоторой долей сожаления: — Но это, наверное, уже после окончания четвёртой четверти. Помните, что обещали мы Степану Палычу?..

— Ми-итя! — донёсся откуда-то из-за стенки призывный голос Митиной мамы.

Тот приоткрыл дверь, высунув в неё голову.

— Чего, мам?

— Ух как ты начадил тут своим керосином. Пора обедать, уже час дня.

7. Ну, Митька, не ожидали!

Наспех накинув на себя шубы, друзья бегом направились к дому. Очутившись в освещённых сенях, они заполнили их клубящимися облаками пара, исходившими от одежды и учащённого дыхания, и пеленой застилавшими свет электрической лампочки.

— А-а-а, явились, орлы?! — приветливо воскликнул Геннадий Акимович, входя в просторную переднюю с газетой в руке и с водружёнными на лоб очками.

— Являются черти, и то — только во сне.

— Ну, ты, Митяй, ещё подерзи, подерзи отцу-то! — зычным голосом пригрозил отец сыну. — Давно ремень по тебе плачет.

— Я больше не буду, — сделал испуганные глаза Митька.

— То-то же, давно бы так.

В воздухе носился волнующий, щекотавший ноздри и воображение запах варёной картошки, жареной рыбы, печёного теста и ещё чего-то такого невообразимо вкусного. Друзья моментально ощутили во рту непонятные спазмы и обильное слюноотделение, непроизвольно сделав несколько судорожных, глотательных движений. Высокая калорийность предстоящего обеда не вызывала никаких сомнений.

— Быстренько раздеваться, мыть руки и — за стол, — скомандовал отец.

Быстро преодолев формальности, друзья уселись за большой кухонный стол и приступили к обеду.

— Не обессудьте, мальчики, у нас здесь всё по простому, чем богаты, тем и рады, — приговаривала каждый раз Любовь Матвеевна, заменяя быстро опорожняемые тарелки на новые с вкусным украинским борщом, с варёной, толчёной картошкой и устанавливая посреди стола огромную миску с жареной рыбой. — Ешьте себе на здоровье. Может кому добавки?

А потом друзья ели пирожки с мясом и запивали их молоком.

— Много чего нам Митя про вас рассказывал, — добродушно говорил за обедом Геннадий Акимович. — Как повёлся с вами, так и учиться хорошо стал, сорванец. А вот почему-то о Кузьме думал, что росточком поменьше будет.

— Папа! — возмутился Митька.

— Что — папа? Сам же говорил.

— Ну ты меня убиваешь!

Малышев и действительно очень сильно вытянулся за последние полгода, обогнав Екатерину Николаевну почти что на полголовы, и догоняя Саню.

— Ладно, ладно! Я ведь это так, от хорошего настроения, — примиряюще засмеялся отец. Он уже успел опрокинуть в честь гостей три стопки и сообщить, что хорошо знаком с Богданом Юрьевичем по работе, а с Иваном Ивановичем, Кузиным отцом, он встречался года четыре тому назад, когда тот собирался писать о нём обширную статью в районной газете.

— Хорошие, толковые мужики, побольше бы таких, — вымолвил он, утвердительно мотнув головой, — не то, что этот — Вен-Бен-Ши.

Ребята догадывались о ком идёт речь: так в народе прозвали директора моторостроительного завода — Вениамина Бенедиктовича Шишкина, Гришкиного отца. На заводе его недолюбливали за чрезмерную самоуверенность и какой-то въедливо-докучливый характер.

— Ну чего ты плетёшь, Гена? — упрекнула мужа Любовь Матвеевна, раздражённо забирая от него властной рукой бутылку и пряча её в шкаф.

— Лю-юба, Лю-юба, — разгубленно воскликнул он ей вслед, а потом, безнадёжно махнув рукой, залпом допил недолитую рюмку водки.

Воцарилось неловкое молчание, нарушаемое потрескиванием сухих поленьев в русской печи, да тиканьем настенных ходиков.

— Вы его, ребятки, не слушайте, — сказала Любовь Матвеевна, возвращаясь к столу и с укором посматривая в сторону мужа. — Выпил маленько лишнего, вот и несёт всякую ахинею.

Окончив трапезу и встав из-за стола, друзья поблагодарили хозяев за вкусный, сытный обед.

— Гена! Кур надо бы покормить, — напомнила хозяйка мужу, собирая со стола, — с самого утра ведь не кормлены. Да, и дровишек малость наколите вместе с Митей. А я уж как-нибудь постараюсь развлечь наших дорогих гостей. Ну, ступайте же.

Пока её мужчины занимались исполнением возложенных на них домашних обязанностей, Любовь Матвеевна успела кратко, но содержательно, рассказать о своей семье. Под конец она упомянула о Митькиной стеснительности, о его душе «врастопырку» и о том, что он любитель иной раз приврать.

— Да мы за ним подобного что-то не замечали, — переглянулись друзья.

— И не заметите. Он у меня вели-и-икий артист. Ну ничего, всё ещё впереди, — как-то уж больно загадочно произнесла Любовь Матвеевна. — Но от меня он всё равно ничего не скроет. Я по нему сразу могу определить, когда он говорит неправду.

— А как это вам удаётся, тёть Люб? — поинтересовались гости.

Она добродушно рассмеялась и в глазах её засветились весёлые, хитрые огоньки.

— Как? А когда он мне врёт, то, не ведая того сам, делает вот так, — и она, прижав большой палец левой руки к ладони, сжала его в кулаке.

Раскрасневшиеся от мороза, в дверь ввалились отец с сыном, неся в своих объятьях по охапке дров, пахнущих свежестью леса и зимнего дня. Скинув дрова на пол, они аккуратно сложили их под небольшую нишу рядом с печкой.

— Что ещё, мам? — спросил сын.

— Больше ничего, дальше я уже сама справлюсь. А вы идите, занимайтесь своими делами.

Любовь Матвеевна продолжала хлопотать на кухне, Геннадий Акимович уселся в гостиной смотреть воскресную телепередачу, а Митя повёл своих друзей в свою комнату. Обставлена она была просто и неприхотливо, без всяких излишеств, по-спартански: стол с тремя стульями перед окном, две аккуратно застеленные кровати, над одной из которых висел в рамке портрет улыбающегося, молоденького морячка, а над другой — гитара на верёвочке, книжная полка в углу, да вот, пожалуй, и всё.

— А это кто? — спросил Малышев, указывая на портрет.

— Федя, брательник мой, старший. В мореходном училище учится, — не без гордости ответил Сапожков.

— А гитара чья? — поинтересовался Остапенко, протягивая к ней руку.

— Моя, конечно.

— А можно?

— Чего спрашиваешь? Конечно бери.

— Эх ты, балда! Чего же раньше молчал, что умеешь играть на гитаре? — пожурил Саня друга, снимая инструмент с гвоздика. — Получается что-нибудь?

— Да когда как: иной раз — получается, иной раз — нет.

Саня присел на краешек стула и стал перебирать струны, перемежая аккордами. Но получалось плохо, игра была прямо-таки неважнецкой. Потом он стал пиликать на одной струне какую-то, только одному ему известную мелодию. Кузе, смиренно сидевшему в качестве слушателя со сложенными на коленях руками, в конце концов всё это дико надоело.

— «Не тяни кота за хвост!» называется, — сделал он вслух заключение. — Послушай, Санька, — обратился он к исполнителю, потеряв всяческое терпение. — Кончай модулировать эфир своими трелями. Видишь, у меня от твоей игры уже и уши успели отвиснуть, как у слона.

— Ничего, звучная, — проигнорировал Остапенко словесный выпад друга, с видом знатока похвалив всевозможные качества музыкального инструмента и похлопав ладонью по его корпусу.

— Мить, сыграй-ка лучше ты нам что-нибудь, — попросил Кузя.

Долго упрашивать того не пришлось. Он нежно, как-то благоговейно, взял в руки протянутую Саней гитару, присел на уголок кровати, немного подумал и без всякой предварительной подготовки заиграл, а потом… запел. Но как он играл, как он пел! Друзья, не шелохнувшись, затаив дыхание, сидели и завороженно слушали друга. А пел он свою любимую песню о море, про флибустьеров, о бригантине, которая поднимала паруса, о «Весёлом Роджере» и людях Флинта.

— Ну-у, Митька, не ожидали! — нарушил молчание Кузя, когда песенка была окончена. — Молоде-е-ец! Где это ты так здорово научился? Послушай, спой ещё что-нибудь.

И Митя заиграл и запел снова, а затем — ещё и ещё: о васильках, что росли в поле, о Есенинском клёне и о матери-старушке, которая всё ждёт, не дождётся своего сына…

Через полчаса друзья вновь очутились в мастерской.

— Вы тут посидите немного, — обратился к друзьям Митя, — а я сейчас, только дровишек подкину в печурку.

— Мить! — остановил его Малышев. — А что это вон там у тебя, спрятанное, висит?

— Где?

— Да вон там! — указал он на что-то прикрытое материей и подвешенное к самому потолку на длинной бечевке.

— А-а, — улыбнулся тот. — Это дископлан. Вы уж потерпите чуточку, я быстренько обернусь.

Сапожков вышел, а Малышев поднялся с табуретки и хотел было направиться в сторону предмета его любопытства. Однако Саня успел осадить его, схватив за край рубашки, выбившейся из-под свитера, насильно водворив на прежнее место.

— Чего тебе? — огрызнулся Кузя.

— Ничего. Сядь себе и сиди на одном месте, — спокойно ответил Саня. — Тебе же было сказано: «Потерпи!»

— Потерпи, потерпи! А что, нельзя что ли?

— Нельзя! Любопытной Варваре нос оторвали!

8. Сапожков, ты — гений техники!

Митя приоткрыл дверку печки. Огонь еле-еле тлел, пробиваясь сквозь пористую, спечённую угольную массу. Слегка разворошив её, он выгреб пепел и подбросил в печь свежую порцию древесного угля…

Будучи по своему складу характера душевным и очень стеснительным, он стыдился всех своих достоинств, так щедро отпущенных ему природой, и пытался скрыть некоторые из них под маской напускного равнодушия. Многие бы из его сверстников не преминули бы воспользоваться подобными качествами и непременно бы гордились этим, выпячивая напоказ. Мимо чего бы он не проходил, за что бы не брался, всё приобретало в его руках какую-то свежесть и новую окраску, облагораживалось и совершенствовалось, впитывая в себя элементы новизны и неуёмной фантазии.

Пытливый, раскрепощённый ум, плюс какая-то обострённая интуиция не позволяли ему долго задерживаться на одном и том же месте. Так было, например, в секциях авиамоделизма и каратэ, наставники которых считали Митьку одарённым, но трудно управляемым воспитанником: он плохо вписывался в рамки их учебных программ, занимаясь, по их словам, «самодеятельностью».. Он покинул эти секции, уйдя с головой в самообразование.

Больше всего на свете Митька боялся предстать перед своими сверстниками хвастунишкой или выскочкой. Поэтому он долгое время и не решался пригласить к себе друзей, полагая, что в этом случае он будет просто вынужден «хвастать» своими достижениями. А сами они не напрашивались. «Но что же это за дружба такая?» — входил в противоречие с собой Сапожков. В его сознании постепенно накапливалось и укреплялось чувство детской обиды за то, что плоды его активной, творческой деятельности, которые может быть, когда-нибудь, ещё очень и очень понадобятся всему человечеству, так и останутся невостребованными, никем не понятыми и никому не нужными. Мятущаяся душа требовала выхода, необходима была отдушина. И вот судьба свела его с теми, кого так долго ждал и в кого сразу поверил. А те, словно прочитав его мысли, сами пришли на помощь…

Друзья ждали Митиного прихода, умостившись на табуретках и тихо переговариваясь.

— Это, как я вам уже говорил, дископлан, — сразу же начал Митя, входя в помещение и направляясь к конструкции. Он сбросил с неё матерчатую накидку и перед глазами друзей предстал необычный летательный аппарат.

— Мать честная! — не выдержал Малышев. — На летающую тарелку похожа.

Сняв дископлан с подвески, Митя поставил его на пол. Конструкция опиралась на своеобразное шасси — трубчатую, кольцевую опору, соединявшуюся с корпусом аппарата четырьмя стойками.

— Самое главное здесь — дисковое крыло с центральным отверстием, — вдохновенно принялся пояснять Сапожков. — Его передняя кромка «смотрит» вовнутрь этого отверстия, а задняя, острая, образует наружный диаметр дископлана. Этот диаметр равен одному метру, а диаметр внутреннего, центрального отверстия — его половине.

Митя опустился на колени, жестом руки приглашая друзей последовать его примеру.

— Внутри отверстия расположены, одна над другой, две горизонтальные лопасти, которые вращаются во взаимно противоположных направлениях с большой и одинаковой окружной скоростью. — Он засунул пальцы руки в область отверстия, указывая на лопасти винтов. — Они гонят воздух навстречу друг другу, снизу и сверху, сжимают его между собой и выбрасывают под давлением на переднюю кромку крыла. Подъёмная сила обеспечивается обычным профилем крыла. Лопасти тут, правда, не особо хорошо просматриваются: их заслоняют собой вот эти две полусферы, одна из которых наверху, над лопастями, а другая — внизу, под ними.

Ребята, склонившись и вытянув шеи, внимательно слушали и рассматривали то место, куда указывал Митя.

— В верхней полусфере находится кабина пилота, а в нижней — система топливного питания и аппаратура управления. Вы можете меня спросить, а где же двигатель? Отвечаю. Звездообразный, плоской конструкции двигатель внутреннего сгорания, выполненный совместно с дифференциалом, обеспечивающим вращение лопастей в противоположных направлениях, установлен горизонтально, на горизонтальных распорках, внутри отверстия, между лопастями винтов, насаженных на выходные, вертикальные валы двигателя. Лопасти винтов, сжимая между собой воздух, обеспечивают мощное поступление воздуха в камеры сгорания поршневых групп двигателя и надёжное охлаждение его корпуса.

— А это что у тебя на крыле? — поинтересовался Малышев, осторожно дотрагиваясь пальцами до каких-то небольших плоскостей.

— Это аэродинамические рули, — пояснил Сапожков.

Он взял ручку для запуска двигателя, вставил её в крохотное отверстие верхней полусферы и крутанул. Мотор пронзительно зажужжал, упираясь децибелами в перепонки ушных раковин. Одной рукой придавив к полу аппарат, а другой, показывая друзьям, чтобы они отошли в сторонку, он, отпустив его, и сам присоединился к ребятам. Дископлан стал медленно подниматься вверх по расширяющейся спирально-винтовой траектории. Достигнув двухметровой высоты, он начал медленно кружить по воздуху, описывая одну окружность за другой. Спустя некоторое время, поймав дископлан на лету за кольцевую опору и на весу заглушив двигатель, Сапожков водворил его на прежнее место.

Ребята переходили от одной секции полок к другой, на которых красовались любовно доведённые до блеска и изящества модели летательных аппаратов различных конструкций. Митя охотно давал друзьям пояснения, если им было что-то непонятно. Посетители приметили, что в любой конструкции модели, даже давно уже известной, создатель стремился к максимальной рационализации и новизне. Так, например, он показал им самолёт обычной винтомоторной группы, чем-то напоминавший ИЛ-2 военных лет, где выпуск передних шасси он сделал более полезным, связав их стойки с дополнительными подвижными плоскостями, увеличивающими общую площадь крыла при взлёте и посадке, и, убирающимися в тело фюзеляжа совместно с шасси на марше. Это позволило уменьшить взлётную и посадочную скорости. Кроме того, по бокам фюзеляжа, ближе к его центру, были установлены две специальные аэродинамические плоскости, позволяющие самолёту отклоняться от курса в тот или иной бок таким образом, что продольная его ось при этом перемещалась параллельно направлению движения аппарата. Это нововведение давало возможность, по Митькиным словам, увернуться, уйти в сторону от преследования самолётом противника или ракетой, а затем, резко сбавив скорость, оказаться у них в хвосте.

Кроме прочих моделей летательных аппаратов ребята обнаружили на полках несколько диковинных конструкций, некоторые из которых Сапожков показал в действии. Одна из них смешно прыгала, как кузнечик, описывая в воздухе небольшие дуги, а друзья, смеясь, увёртывались от неё. Другая, похожая на черепаху, сначала медленно поползла, а потом, оторвавшись от пола на два-три сантиметра, начала быстрый и беспорядочный облёт помещения, пока не наткнулась на одну из стоек стеллажа, перевернувшись «вверх тормашками».

Очередную авиамодель Митя не смог показать в действии. Он только пояснил, что она предназначена для перемещения по водной поверхности по подобию движения речной гальки, когда, как говорится, бросая её, «пекут блины». Передвигаться она должна с большой скоростью волнообразными скачками, едва касаясь поверхности воды. Конструкция представляла собой двояковыпуклый диск, нижняя и верхняя половинки которого приводились во взаимно противоположное вращательное движение. Сверху диск как бы закрывался неподвижным, металлическим кожухом, повторяющим обводы форм верхней, подвижной половинки диска. Этот кожух имел центральное, глухое углубление для водителя, над которым, вдоль диаметра «блина», размещался прямоточный воздушно-реактивный двигатель.

— Вообще-то, двигатели подобного типа не способны развивать тяги, не пребывая во встречном воздушном потоке, — пояснил Митя, положив ладонь на корпус двигателя. — Этот недостаток пришлось устранить введением в выходное сопло цилиндрической трубы меньшего диаметра, крепящейся на распорках. Проходя сквозь сопло на некотором расстоянии от его стенок, она одним своим концом располагается примерно посередине корпуса камеры сгорания, а другим — выходит наружу далеко за пределы сопла. Благодаря этому, при запуске на земле, двигатель работает в пульсирующем режиме. При наборе определённой скорости труба выводится из камеры сгорания на уровень сопла передним своим концом. Двигатель начинает работать в прямоточном режиме. Поэтому правильно было бы назвать его — прямоточно-пульсирующий воздушно-реактивный двигатель.

Осмотр уже подходил к концу, когда ребята приметили какую-то странную модель, приютившуюся в самом дальнем углу нижней полки. Очертаниями своими она сильно смахивала на стрекозу, но только без хвоста.

— А это моя самая любимая штуковина, — промолвил Митя, бережно беря её в руки и любуясь ей. — Я её так и назвал — «Стрекоза-бесхвостка»: такое же туловище с лапками, четыре прозрачных крыла, по два с каждой стороны. Масштаб — пять к одному.

Митя предложил друзьям присесть, а сам, порывшись в одной из тумбочек, извлёк из неё какой-то небольшой, блестящий предмет и сунул его в карман. Затем он взял с полки «Стрекозу» и поставил её на пол в полутора-двух метрах от наблюдателей. Усевшись напротив них на пол в небольшом удалении от модели, и приняв позу факира со скрещенными ногами, он вынул из кармана губную гармошку.

Ребята с нетерпением, в неподдельном изумлении глазели на своего товарища и его непонятные действия. А тот, неторопливо облизав губы, будто испытывая долготерпение терзаемых любопытством зрителей, приложил их к гармошке и заиграл. Комнату заполнили звуки вальса Штрауса из «Сказок Венского леса». «Стрекоза», вдруг ожив по каким-то непонятным причинам, встрепенулась всем корпусом и быстро стала набирать высоту, производя частые, колебательные движения своими крыльями, которые слились в единое, прозрачное целое. Она послушно вальсировала под музыку, то неподвижно зависая на одном месте, то, вдруг, проваливаясь вниз, то взмывая вверх, кружа по двухметровому диаметру и обдавая друзей лёгким, призрачным ветерком, когда пролетала почти рядом с ними.

Завороженными взорами созерцали ребята необычайную картину, внутренне уносясь в какое-то эфирное, неосязаемое пространство, в котором существовали лишь великая музыка и неукротимая человеческая мысль, облачённая в фантастические, сказочные образы живой природы. Звуки музыки постепенно стихали, предвещая скорое завершение музыкального произведения. Словно повинуясь воле своего создателя и повелителя, «Стрекоза» в своём кружении, всё ещё вальсируя, медленно опускалась вниз. И когда был взят последний аккорд, она плавно приземлилась по правую Митькину руку и, вздрогнув, застыла на месте.

Остапенко с Малышевым, словно загипнотизированные, пребывали в позах каменных истуканов, вперив взоры в предмет своего интереса. Рты их были широко раскрыты, изумлённо округлившиеся глаза затуманены и задумчивы до такой степени, что Кузя, подавшись невольно всем корпусом вперёд в момент посадки «Стрекозы», нарушил собственное равновесие и брякнулся вместе с табуреткой на пол, увлекая за собой какую-то металлическую трубу, стоявшую рядом, за которую при падении инстинктивно ухватился, в попытке сохранить равновесие. Очутившись на четырёх опорах, Малышев какое-то время так и оставался в чрезвычайно нелепом положении, не отрывая взгляда от диковинки и наклонив голову, словно пытался разглядеть конструкцию с её нижней части.

— Кузя! Ты чего это? — воскликнул недоумевающий Сапожков. — Музыкальная кода прозвучала вовсе не для тебя… Ну даё-ё-ёшь!

— Сапожков, ты — гений техники! — с трудом переводя дыхание, прошептал Малышев.

Раздался дружный смех и наступила общая разрядка: нервное напряжение, казалось, было снято.

— Вы не очень-то удивляйтесь. Ничего такого особого в этой конструкции нет, — сказал Митя, поднимаясь с пола и подхватывая модель. — В ней использованы давно всем известные законы акустики. Правда, повозиться с ней пришлось долго, работа чрезвычайно тонкая и деликатная, я бы сказал даже — ювелирная. Попробуйте её на вес.

Ребята, воспользовавшись предложением друга, поочерёдно убедились, что модель, при всех её, казалось бы, внушительных габаритах, весила не более пяти граммов.

— А как же двигатель? — спросил изумлённый Саня. — Что-то его не видать.

— И не увидишь! — успокоил того Сапожков. — Он внутри «Стрекозы» упрятан. Чтобы его увидеть, надо полностью разобрать модель, а у меня там всё до долей граммов и миллиметров сбалансировано и отрегулировано. Так что я вам лучше все на словах поясню. Лады?

— Лады!

— Двигатель работает по принципу акустического резонанса, — продолжал Сапожков. — То есть — это резонансный, акустический двигатель. Он представляет собой двенадцать цилиндрических резонаторов в пределах звучания одной октавы. Каждый резонатор снабжён мембраной. К каждой мембране, в свою очередь, жёстко прикреплено по одной вертикальной тяге. Эти тяги через подвижную систему рычагов крепятся к внутренним силовым рычагам крыльев. Каждый из резонаторов реагирует только на определённый звук октавы, совпадающий с его собственной резонансной частотой. В данном случае, мембрана этого резонатора приходит в колебательное движение, передавая его на крылья через их силовые рычаги. При этом, если передние крылья опускаются вниз, то задние — поднимаются вверх, и наоборот. Если взять аккорд, то в действие приходят сразу несколько резонаторов и мощность двигателя возрастает. То же самое получается, если увеличить силу звучания какой-либо одной ноты. Траектория движения каждого крыла имеет форму восьмёрки. Это обеспечивается специальной конструкцией самого крыла и подвижной системы рычагов.

— Ну и уморил же ты нас, любезный! — облегчённо вздохнул Саня. — Дай хоть малость дух перевести.

Но Митька, при всей кажущейся своей простоте, был малый, как говорится — «сам себе на уме», разумеется, в лучшем смысле этого слова. Он и не думал предоставлять друзьям передышки, пытаясь взять их на измор и заодно проверить на выносливость. Он водрузил «Стрекозу» на место, гармошку спрятал в тумбочку и, улыбаясь, подошёл к своим товарищам. Глаза их блестели, щёки и уши отливали ярким румянцем. Этот незначительный факт не ускользнул от наблюдательного Митькиного взгляда. Сам он пребывал на «седьмом небе» от счастья и гордости, сделав, по выражению лиц друзей, важное для себя открытие: всё, о чём думал и успел сделать он, не напрасно и способно даже вызвать восторг и восхищение.

— А знаешь, за что ты ухватился, когда падал? — спросил он, обращаясь к Малышеву.

— Э-э! — выдавил тот из себя.

— За «Кенгуру».

— За какого ещё такого кенгуру?

— Ну, это я такой спортивный снаряд придумал для укрепления мышц ног и улучшения чувства пространственной ориентации. Я его так и назвал — «Кенгуру». — Митя взял прислонённую к стене конструкцию. — Устроен он очень просто и состоит из двух тонкостенных труб разных диаметров. Верхняя труба подвижно насажена на нижнюю, а внутри они подпружинены между собой мощной пружиной. Чтобы они не выскакивали друг из друга, то пришлось их зафиксировать в исходном разжатом положении. Верхняя труба на обеих своих концах имеет две горизонтальные перекладины: одну, нижнюю — для ступней ног, а другую, верхнюю — для рук. Вот, смотрите.

Сапожков установил конструкцию в вертикальное положение и, ухватившись руками за верхнюю перекладину, быстро вскочил обеими ногами на нижнюю и мелко запрыгал вместе с конструкцией вокруг друзей, то всем корпусом слегка приседая, то распрямляясь и отталкиваясь вверх. Направление движения он регулировал изменением положения корпуса всего тела.

— Дай попробовать, Мить! — попросил Саня.

Однако, сделав несколько небольших прыжков, он потерял равновесие и чуть не упал, вовремя соскочив с подножки. То же самое попытался проделать и Малышев, но те же результаты не замедлили сказаться.

— Ну, во-первых, стартовая пружина здесь очень мощная. Я её установил, исходя из собственного веса. А для ваших комплекций она жестковата, — попытался успокоить Митя слегка приунывших и расстроенных друзей. — А во-вторых, надо сначала немного потренироваться, чтобы выработать устойчивость.

Покрутив во все стороны головой, словно оценивая квадратуру площади помещения, он добавил:

— Да-а-а, здесь особо-то не разгонишься. Айда на улицу, покажу, на что способен мой «Кенгуру».

— Пошли! — разом откликнулись друзья, спешно направляясь к двери.

— Куда вы так разогнались? — поспешил остановить их Митя. — А одеваться за вас я что ли буду? Холодно же на дворе. Шапки-то хоть напяльте на головы, да фуфайки, что висят при самом входе, накиньте на себя. А я халат рабочий надену.

9. Жертва несчастного случая

Когда друзья вышли из мастерской на свежий воздух, на них смешно было смотреть: две неуклюжие фигуры с нахлобученными шапками, почти с головой утопавшие в Митькином одеянии, выплывали, словно гномики, из тёмного подземелья, а следом за ними вырастал из-под земли циклоп со своим детищем наизготовку, как на параде.

Синь предзакатного неба, окрашенная в оттенки багряных тонов, была иссечена тонкими, трепещущими линиями солнечных лучей, лениво ложившихся на землю и окутанные шубой инея мёрзлые ветки кустов и деревьев. Мороз крепчал. Дышалось легко и свободно, словно воздух был пропитан чудодейственной, живительной силой планеты, на которой стояли трое подростков, пытаясь постичь её тайны и заглянуть в будущее.

— Давай, показывай уже, — нарушил молчание Саня.

— Это мы раз-два. — Сапожков лихо вскочил на нижнюю перекладину и поскакал вдоль задней стенки забора, постепенно наращивая скорость и увеличивая длину прыжков.

— Это ещё не на полную силу, — прокричал Сапожков дребезжащим, прерывистым голосом, сделав первый круг и проскакивая мимо глазевших на него ребят.

Он стал с равномерной скоростью обскакивать второй круг, делая прыжки длиной не менее двух с половиной метров полуметровой высоты.

— Ещё один раз, — проблеял он, заходя на третий круг и нарушая тишину скрипом пружины и резкими щелчками «Кенгуру» в конце его распружинивания.

Но этому не суждено было сбыться. Митька и не подозревал, какую гримасу скорчит ему судьба. Привлечённая голосом хозяина и, какими-то посторонними, новыми для её слуха звуками, из-за угла дома вынырнула Альфа. Сапожков уже приближался к финишу, когда собака нагнала его и, играючи, стала хватать за ноги. Почувствовав это, он непроизвольно, как говорится, «поднажал на газ», пытаясь уйти от преследования и тем самым не расквасить себе нос. Но Альфа не отставала и ещё пуще, с лаем, старалась уцепиться за штанины своего хозяина. Тот невольно наращивал скорость, длину и высоту прыжков. Ему уже тяжело было брать повороты. В течение минуты он успел обскакать вместе с собакой пять или шесть кругов. Прыжки достигали уже пятиметровой длины, а высота их доходила до одного-полутора метров.

Положение становилось критическим. Чтобы оторваться от преследования, Митьке надо было ещё увеличить скорость, чего не позволяла сделать ограниченность пространства в рамках забора. Уменьшить скорость он тоже был не в состоянии, так как мог быть сбит на ходу корпусом наседавшей сзади на него собаки. И в том, и в другом случае последствия обещали быть печальными для здоровья.

— Альфа1.. Альфа!.. — выходя из леденящего душу оцепенения, наперебой закричали Остапенко с Малышевым, бросаясь вслед за собакой и пытаясь отвлечь её на себя. Да куда там: та не обращала на них никакого внимания.

Сколько кругов сделал Сапожков, никто уже не подсчитывал. Если бы в этот момент за действиями друзей наблюдал совершенно посторонний человек, то его взору предстала бы до невероятности странная картина: здоровенный малый, с болтающимися во все стороны ушами зимней шапки и развивающимися на ветру полами халата, огромными прыжками скакал на задворках дома по большому кругу на какой-то палке, восседая на ней, словно Баба-Яга на помеле, торопясь на свидание с Кощеем-Бессмертным; следом, не отставая, мчалась огромная собака, пытавшаяся ухватить скачущего за штанину или полу халата; еле поспевая за ними, по малому кругу, сновали двое ребят, призывая собаку опомниться, от бессилия своего бросая в неё шапки и комья снега.

— Одно из двух — промелькнуло на какое-то мгновение в Митькином сознании, — или я разобьюсь вдребезги, и меня похоронят с музыкой, или же Альфа бросится под моего «Кенгуру» и я проткну её насквозь концом снаряда, или, попросту говоря, придавлю при падении.

И он решился на отчаянный шаг. Выйдя на очередной круг, и набрав максимальную скорость, оставив при этом собаку далеко позади, Сапожков по прямой помчался в сторону полутораметрового забора, смотревшего на большой пустырь. В конце последнего прыжка Митька, что было мочи, спружинил свой аппарат, а затем изо всех сил оттолкнувшись им от земли, взмыл высоко над забором, успев в последний момент оттолкнуть «Кенгуру» в сторону, который, недовольно поскрипывая пружиной, перевернулся в воздухе несколько раз, гулко лязгнул о нижнюю перекладину забора и затих, утонув в снегу.

Великолепную дугу Сапожков описывал молча, с растопыренными конечностями, на манер Волка из мультика «Ну, погоди!»

— … Ой!.. — дико взвизгнула какая-то невысокая, упитанная тётка, проходившая в это время по протоптанной невдалеке от забора тропинке, и испуганно шарахнулась в сторону, выронив от неожиданности из рук две полные продовольственные сумки. Раздался приглушённый звук битого стекла.

Митьке жутко повезло: угодил он прямо в огромный сугроб, метрах в четырёх от забора, по другую сторону тропинки, пропахав в нём и за его пределами длинную взлётно-посадочную полосу.

— Господи Иесуси!.. Сохрани и помилуй!.. — быстро и мелко перекрестилась женщина, вытаращив глаза. — Ты откуда?!..

Поднявшись с земли, отряхиваясь, и ещё не успев овладеть даром речи, Сапожков неуверенно повёл головой из стороны в сторону и возвёл глаза к небу, будто воздавая ему должное за то, что остался цел и невредим.

— Врё-ё-ёшь! — чуть ли не шёпотом пролепетала тётка, по-своему истолковав непроизвольное Митькино движение.

— Это вы о чём, тётенька? — спросил он её, всё ещё стряхивая с себя снег и поднимая с земли шапку.

— Как — о чём? Ну, … что ты… оттуда! — Она в нерешительности ткнула пальцем в область небесной сферы.

— А-а-а, — промямлил Митя, до которого, по-видимому, ещё не полностью доходил смысл слов собеседницы. — Вот вы о чём!.. Только учтите, я никогда, никому не вру! И, коли я «оттуда», — Сапожков вновь возвёл глаза к небу, — то по всем правилам должен величаться на ВЫ.

Какое-то время они молча стояли друг против друга, не решаясь продолжить разговор. Но тут женщина, вдруг прищурив глаза, наклонила голову и пристально стала вглядываться в Митькино лицо.

— Постой, постой, голубь!.. А вот и врёшь! — нараспев, уже ровным, каким-то тягучим, въедливым голосом произнесла она. — Да ты, никак, из Сапожковых будешь, а?

— Так-с точно, из них!

— Уф-ф, — облегчённо вздохнула она, вытирая рукавом полушубка выступивший на лбу пот. — До смерти перепугал старуху, шалопай проклятый.

Однако, подобревшее было тёткино лицо, вдруг приобрело озабоченный вид. Поведя несколько раз носом и потянув ноздрями воздух, она бросилась к своей поклаже.

— Люди добрые!.. Да что же это такое творится на белом свете? — громкогласно и слёзно запричитала она речитативом, извлекая из сумки, за горлышко, пятилитровую бутыль с отколотым дном. — И куда только родители смотрят? Ах паразит, ах басурман ты поганый! Чтоб гореть тебе синим пламенем и не сгореть! — верещала она в сторону Сапожкова, потрясая в воздухе битой тарой.

Она быстро выпотрошила вторую сумку, извлекая из её недр такую же, но целёхонькую бутыль с прозрачной, как слеза, жидкостью, игравшей и переливавшейся в лучах заходящего солнца всеми цветами радуги.

— Тётенька, давайте помогу, — подходя к ней, предложил свои услуги Сапожков, но, учуяв резкий запах самогона, остановился.

— Пропади, сгинь отседова, чтоб глаза мои тебя больше не видели, окаянный! — не унималась она, держа в руках драгоценную ношу и прижимая её к груди.

— Мить!.. Ну ты как?.. — послышались со стороны забора встревоженные ребячьи голоса.

Потерпевшая испуганно посмотрела в ту сторону.

— Твои что ли? — живо поинтересовалась тётка, переводя взгляд на Митьку.

— Товарищи!

— Ну что зенки-то вылупили, това-а-арищи? — огрызнулась она в сторону ребят. — Над старой женщиной потешаетесь? У-у-у!..

— Да мы, тётенька, ничего…

В это самое мгновение тётка заприметила Альфу, спешившую по тропинке к своему хозяину, радостно повиливая хвостом. Подбежав к месту происшествия и учуяв резкий, непривычный запах, она осклабилась и басовито зарычала: Альфа страх как не выносила запаха спиртного. Пальцы тёткиных рук непроизвольно разжались и… Собака ошалело отскочила в сторону и залилась неистовым лаем, опережая звуки лопающегося сосуда.

— Десять литров, … коту под хвост.., — отрешённо, про себя, прошептала тётка и, придя в себя через некоторый промежуток времени, уже твёрдым, решительным голосом сказала, обращаясь к Сапожкову:

— Ну чего ты всё время щеришься, ирод?.. Утихомирь свою тварь подлую и скажи пожалуйста, что мне теперь делать?

— Есть, есть один выход, тётенька! — немного поразмыслив, ответил Митя.

— Да ну?! — воскликнула она. В глазах её затеплились огоньки надежды. — Какой?

— Пойти в милицию и добровольно сдаться местным властям!

— Та-а-ак, значит, издеваться? Ну ладно, — злобно прошипела тётка, подбирая с земли неоспоримые улики и укладывая их в сумки. — Погодите же, ох как ещё отольются вам мои слёзоньки-то, дайте только срок.

И жертва несчастного случая вперевалку заковыляла в обратном направлении. Митька её узнал с первого взгляда: это была тётка Марфа-самогонщица, жившая на хуторе у самого леса. Дом её пользовался худой славой…

— Что у вас там ещё за шум? — стоя на пороге дома, спросила Любовь Матвеевна вошедшего в калитку сына.

— Да так, играемся.

Мать внимательно посмотрела на него, но уточнять не стала.

— Мы тут с отцом к соседям собрались, ненадолго, — предупредила она. — Захотите есть, еда стоит на столе. И не задерживайтесь особо, а то всё остынет.

— Хорошо, мам! — пообещал сын и направился к друзьям.

Ребята, раскрасневшиеся от мороза и всего ими пережитого, с нетерпением ожидали того за углом дома.

— Сильно ушибся, Мить? — сочувственно спросил Саня, держа в руках «Кенгуру».

— Бог миловал: ни единой царапины!

— Повезло-о-о!

— Здорово у тебя всё это получилось, на максимальных режимах, — подал свой голос Кузя. — Ну-у, думаю, всё — хана, финал всему, погиб смертью храбрых.

Сгрудившись в кучу и пританцовывая на одном месте, друзья торопливо, наперебой обменивались полученными впечатлениями по поводу произошедшего события.

Верхняя половина солнечного диска, чётко ограниченная линией горизонта, одаривала природу своими последними, эфемерными лучами, призывая всё живое следовать её примеру. Проникая в лёгкие, морозный воздух захватывал дух и сковывал движения.

— Это же вездеход какой-то, твой «Кенгуру»! — тараторил Кузя, пытаясь расширить область применения конструкции. — Представляете, как он будет незаменим, ну, например, для доставки почты в сельскую глубинку?

— Чего уж там! — отозвался Сапожков. — Представляю почтальона, который скачет семимильными прыжками с развевающейся на ремне сумкой по сугробам заснеженного поля или по раскисшему весенне-осеннему бездорожью…

— Или колхозного бригадира, — с серьёзным видом добавил Саня, — мчащегося на полевой стан к своей передовой бригаде.

Ребята весело рассмеялись.

— Пойдём ещё что-то покажу, — уже как ни в чём ни бывало, предложил Сапожков друзьям, направляясь в сторону мастерской.

10. Наше вам здрасьте!

Отряхнувшись, сняв с себя одежды и потирая озябшие руки, оставив в покое «Кенгуру», ребята поспешно проследовали за Митей. Он провёл их почти в самый конец тёмного коридора и открыл крайнюю дверь перегородки, пропуская гостей вперёд и щёлкая включателем. Ребята очутились в большом, ярко освещённом помещении, посреди которого стоял какой-то летательный аппарат.

— Ух ты! — вырвалось невольно из Кузиной груди.

— А это ещё что такое? — удивлённо спросил Саня.

— Это — махокрыл, — не без гордости ответил Митя, — собственной конструкции, один к одному. Мы его с батей целый год строили.

— А чего — махокрыл, а не махолёт? — спросил Остапенко, применив бытующий термин названия аппаратов подобной конструкции.

— Для тебя может и махолёт, а по мне, так — махокрыл.

— Усёк! — улыбнулся Саня. — Пардон! Сказал, не подумав.

— И летает? — поинтересовался Кузя.

— Ещё не пробовал. Но — должен, по всем расчётам должен.

— А ну, проедься хоть немного, — попросил Малышев.

Длина комнаты позволяла выполнить его желание. Отрулив аппарат вручную в самый конец помещения, Сапожков взгромоздился на него — в мотоциклетное сиденье, — ухватился за какие-то рычаги, выступавшие снизу, и закрутил велосипедными педалями. Два крыла, расположенные над ним, пришли в колебательное, машущее движение. Конструкция медленно, но уверенно тронулась с места и, проехав метра четыре, чуть ли не уткнувшись в противоположную стенку, остановилась.

— Устроен и работает махокрыл очень даже просто, — начал на ходу свои пояснения Сапожков, водворяя аппарат на прежнее место в центре помещения. — А весь секрет заключается в одной маленькой особенности конструкции крыльев. Аппарат состоит из шестиметровой — в длину — металлической, треугольной в поперечном сечении фермы с основанием внизу и вершиной наверху. Ферма эта сужается к своему концу, на котором установлены горизонтальное и вертикальное оперения с рулями высоты и поворота, как и у обычного самолёта. Спереди ферма опирается на два больших велосипедных колеса, а сзади — на одно, маленькое, от детского велосипеда.

Два несущих крыла — по шесть метров в длину и одному метру в ширину каждое, — установлены над сиденьем пилота, одно за другим, на расстоянии в полметра друг от друга. Каждое из них строго посредине укреплено в подшипниках качения на общей верхней, продольной, несущей трубе и имеет возможность совершать машущие колебательные движения от ножного, педального привода через цепную передачу и через тяги, шарнирно связанные с каждым из четырёх полукрыльев.

Если левая половина переднего крыла опускается вниз, то правая, соответственно, поднимается вверх. В то же самое время, левая половина заднего крыла поднимается вверх, а правая — опускается вниз. Таким образом, крыльям придаются взаимно противоположные колебательные движения, обеспечивающие аппарату машущий режим полёта…

— Это всё понятно, как Божий день, — перебил Остапенко. — Крылья махать будут, мы сами убедились в этом. Но за счёт чего махокрыл движется вперёд?

— А я как раз и подхожу к этому. — Сапожков взялся за заднюю кромку переднего крыла. — Задняя кромка каждого полукрыла — на ширине трёхсот миллиметров по всей его длине, — выполнена из мягкого и, в то же самое время, упругого, эластичного материала. Когда какое-либо полукрыло опускается вниз, то его задняя кромка изгибается вверх. Если оно поднимается вверх, то она изгибается вниз. Но, независимо от того, изгибается ли задняя кромка вверх или вниз, в любом случае она создаёт горизонтальную составляющую силу, направленную в одну и ту же сторону и толкающую махокрыл вперёд.

Митя, для пущей убедительности, ещё раз продемонстрировал машущие движения крыльями, попросив друзей попридержать аппарат в средней его части. И действительно, задние кромки крыльев изгибались то вверх, то вниз, обдувая друзей упругими, прохладными струями воздуха.

— Когда, при разбеге, махокрыл достигает скорости около двадцати километров в час, — Митя освободил пилотское место и вновь подошёл к своим слушателям, — то можно отрываться от земли и набирать высоту. Подъёмная сила обеспечивается обычным аэродинамическим профилем жёсткой части крыла.

Друзья молча слушали Сапожкова, с каким-то благоговением поглядывая на своего товарища, великого изобретателя-самоучку, о котором когда-нибудь услышит и заговорит весь мир. В головах от всего увиденного и услышанного царил полнейший сумбур и невероятная сумятица. Но Митька настойчиво, методично «добивал свою добычу».

— Ну, и последнее, что хотелось бы вам показать, так это персональный, ракетный летательный аппарат, — сходу ошарашил Сапожков своих благодарных слушателей.

Он подвёл их к какому-то уж очень низкому кожаному креслу с общим упором для ног. Оно было установлено в самом дальнем углу комнаты. От середины подлокотников вверх шли две трубы. Наверху они были жёстко соединены между собой третьей, поперечно-горизонтальной трубой с гораздо большим диаметром, раза в три-четыре. Оба конца этой трубы заканчивались раструбами, от которых шли какие-то тяги к двум рычагам кресла, установленным впереди сиденья.

— Садимся в кресло, — выдал Сапожков. — Видите? Сел! — Слова свои он старался сопровождать наглядными действиями, решив, по-видимому, что подобное сочетание не особо-то утомит друзей. — Ставлю ноги на упор, облокачиваюсь на спинку, берусь за оба рычага управления и на левом нажимаю кнопку зажигания.

Друзья в напряжении чего-то ждали, полагая, что Сапожков вот-вот воспарит в подпотолочную высь.

— Воспламеняется твердотопливный заряд в камере сгорания — она надо мной, — он похлопал над своей головой ладонью по корпусу поперечно-горизонтальной трубы большого диаметра. — Из сопел, на противоположных концах трубы, с треском выбиваются заглушки и с гудением вырывается пламя реактивных струй. — Тут Митька заметил, как ребята невольно втянули головы в плечи.

— Да вы не бойтесь! — засмеялся он. — Просто представьте себе всё это мысленно, в своём воображении. В камере сгорания нет твёрдотопливной, пороховой шашки, не изобрёл ещё. Направление сил реактивных струй сопел — взаимно противоположное, в горизонтальной плоскости. Результирующая сила равна нулю, аппарат стоит на месте. Но вот этими рычагами начинаем изменять взаимное положение сопел, которые подвижно, шарнирно, соединены с корпусом камеры сгорания. Видите?, они пошли у меня вниз. Начинаем поднима-а-аться, поднима-а-аться… — Комментируя свои действия, Митька смешно растягивал свои слова и энергично ёрзал на одном месте. — А теперь нам надо лететь вперёд, для чего отжимаем от себя рычаги и сопла начинают слегка отклоняться назад. Набор высоты и скорости, торможение и посадка, и прочее, так же осуществляются с помощью изменения положения обеих сопел.

— А когда ты хочешь всё это испытывать? — поинтересовался Кузя, жестом руки обводя помещение.

— Когда времени свободного будет побольше. Летом, наверное.

— А как же ты вытащишь из мастерской свой махокрыл? — Остапенко вскинул на Сапожкова густые, чёрные брови.

— Очень просто, по частям, а на месте соберу: он у меня сборно-разборный. А вот с ним, — Митька указал в сторону реактивного аппарата, — придётся повременить. Ну, во-первых, надо создать такой твердотопливный заряд, чтобы он при небольших своих размерах, горел хотя бы минут пять с максимальным выделением энергии. Во-вторых, ещё не решён вопрос управления горением заряда. А то ведь как получается? Полетал одну минуту, приземлился, встал, говоришь с кем-нибудь, а двигатель знай себе работает до полного выгорания топлива. Неэкономично!

— Да-а-а, — в задумчивости протянул Малышев, — неэкономично… И откуда только ты такой взялся, Сапожков, ума не приложу. Нет, ты, всё-таки, гений технического прогресса, и не спорь!

Митька расплылся в добродушной улыбке: ему было очень лестно и весело на душе оттого, что он смог подарить своим друзьям столько необычных минут, а главное — не ударил лицом в грязь.

— Знаете что? — Сапожков задумчиво переминался с ноги на ногу. — Вы тут побудьте уж без меня немного, а я отлучусь на пару минут. Хорошо?

— Давай, давай, поторапливайся, друг мой, — пошутил Малышев, мысленно проиграв свою версию Митькиной просьбы, — а не то опоздаешь.

Сапожков быстро вышел, хлопнув где-то в отдалении раза два дверьми, и всё стихло. Ребята молча слонялись по освещённому помещению, трогали и ощупывали различные части конструкций аппаратов, то нагибаясь, то привставая на цыпочки, заглядывали в их труднодоступные места.

Посидев поочерёдно в кресле реактивного летательного аппарата, подвигав рычагами управления и убедившись в справедливости Митькиных слов, они перешли к махокрылу. Усевшись на его сиденье, Малышев стал манипулировать рукоятками привода рулей высоты, крена и разворота. Их плоскости повиновались ему без больших на то усилий. Кузя закрутил педалями ножного привода машущих крыльев. На Остапенко повеяло прерывистыми, упругими струями воздуха. Махокрыл тронулся с места. Но Саня тут же остановил его движение, ухватившись за Кузино плечо.

— Хватит, хватит, раскатался, — сделал он внушение не в меру распоясавшемуся испытателю, — хорошего понемногу. Дай и мне попробовать.

Они поменялись ролями: теперь Саня двигал рычагами и крутил педали, а Кузя придерживал махокрыл на месте.

— Здорово всё-таки! — доверительно произнёс Саня. — Представляешь? Летишь высоко-высоко, крутишь себе педалями, легко и свободно, как на обычном велосипеде. Вокруг тебя — тишина-а-а. Небо синее, солнышко, птицы разные там с тобой наперегонки соревнуются. Внизу — дома и люди такие маленькие-маленькие…

— … и весь наш класс, — не дал договорить Кузя, — пребывая во чистом поле, из-под руки любуется машущим полётом отважного воздухоплавателя Александра Остапенко. Торжественные звуки оркестра, ликующие возгласы, девчонки визжат от восторга и удивления, бросают в воздух чепчики, а ребята от радости, с чувством мужского достоинства, энергично жмут друг другу руки, тайком утирая невольно скатившуюся скупую мужскую слезу удовлетворения…

— Слушай, я же серьёзно! — прервал Саня.

— И я тоже — серьёзно, — вторил ему Малышев. — Пора и честь знать, производи посадку и…

Не успел Кузя докончить фразы, как дверь вдруг с шумом распахнулась и на пороге выросла странная фигура, от вида которой друзья невольно вздрогнули и почувствовали, как по всему телу поползли мурашки. Перед их обескураженными взорами предстал громила, в прямом смысле этого слова, со смуглым, немытым, иссечённым жуткими шрамами лицом, заросшим густой, непролазной щетиной. Волосы его, цвета смолы, были ужасно растрёпаны и торчали во все стороны космами. Из-под распахнутого овчинного полушубка виднелась расписная косоворотка, навыпуск, до половины закрывавшая ватные штаны, заправленные а кирзовые сапоги. Рука его сжимала рукоятку длинного хлыста.

— Бандит! — промелькнуло лихорадочно в сознании каждого из присутствующих.

— Вы как сюда попали? — прохрипел амбал надтреснутым, пропитым голосом, сверля лица друзей иступлённым, больным взором горящих глаз. — Ну! Отвечать, когда спрашивают! — рявкнул он.

— Да мы, дяденька, к Мите, — робко вымолвил Малышев. — Это его мастерская…

— Какому Мите? Этому сукиному сыну, прохвосту? — вытаращил глаза страшный незнакомец. — Я здесь день и ночь тружусь, творю, а он плоды чужой деятельности вздумал себе присваивать? — гнев этого человека был неподделен и страшен. — Ну хорошо, я ещё с ним разберусь! А вы живо выметайтесь и улепётывайте отсюда подобру-поздорову, пока целы. Чтобы духу вашего здесь больше не было. Митина мастерска-а-ая, — передразнил он.

Ошарашенные, плохо что соображающие ребята стояли в нерешительности, не в состоянии сдвинуться с места.

— Неужели Митька обманул?! — невольно пронеслось в Санином сознании. — Неужели он привёл нас в чужую мастерскую? Зачем? — Тут ему вспомнились слова Митиной мамы о том, что сын её не прочь и приврать иной раз. Но всё, что сейчас произошло, противоречило законам дружбы и не укладывалось ни в какие рамки этого понятия. Все прелести так хорошо проведённого дня сразу как-то поблекли и потеряли свою привлекательность.

— Кому говорят? — прохрипел детина. — Умыливайте отседова, да поскорей, не то.., — он поднял хлыст и потряс им в воздухе.

Растерянные и вконец расстроенные ребята, понуро опустив головы, направились к выходу, подгоняемые угрозами и ругательствами.

— Да одёжку-то свою не забудьте прихватить, — промычал дядька, указывая кулаком левой руки в сторону вешалки.

Мельком узрев этот жест, Саня вдруг остолбенел от неожиданности, не в силах ещё поверить промелькнувшей молнией в его сознании догадке: в указующем кулаке этого варвара был зажат большой палец. Взяв себя в руки и решив проверить правильность своего предположения, Остапенко опустился по лестнице назад и, вместо того, чтобы проследовать к вешалке, со строптивым видом уселся на последнюю ступеньку.

— Никуда мы не уйдём отсюда, дя-я-ядя!

— Что-о-о? — бешено возопил тот, надвигаясь на непокорного всем грузным туловищем и зловеще заслоняя собой свет. — Да я тебя…

— А может я всё-таки ошибся? — отрешённо, с горечью в душе, подумалось Сане. — Тогда всё — ла финита! — Однако, не показав вида и набравшись храбрости, он произнёс: — А ничего!.. Что слышал! Брось дурачиться, Митька…

— Эх ты! — округлились глаза незнакомца. — А как ты догадался?

— Военная тайна! — обиженным голосом пробурчал Остапенко, сидя на ступеньке.

— Ну надо же так пролететь! Не получилось! — Отбросив с досады хлыст в сторону, Сапожков сорвался с места, метнулся к спортивной «колбасе» и, высоко подпрыгнув, нанёс ей молниеносный, всесокрушающий удар. — И-и-йя!..

Раздался резкий, словно выстрел, хлопок, а за ним — треск. Послышался звук рвущейся материи. Нижняя часть «колбасы», отсоединившись от верхней, повисла и заболталась на жиденькой матерчатой перемычке. Из верхней её части на спортивный мат гулко плюхнулась куча песка. Не выдержав перегрузки, перемычка лопнула и туда же последовала нижняя половина «колбасы». Никто, даже Сапожков, не ожидал удара такой силы.

— Да-а-а, — озадаченно протянул он, почёсывая затылок. — Ладно, завтра отремонтирую.

— Таким ударом он, пожалуй, и слона смог бы завалить, — с трепетным восхищением подумал Саня.

Друзья не знали, то ли обижаться на Митькину выходку, то ли радоваться его удивительным способностям к полному перевоплощению. Второе, плюс любопытство, взяли верх.

— Ну прямо — арти-и-ист! — выдавил из себя Малышев, когда Митька стянул с себя парик, выполненный заодно с маской. — Дай хоть посмотреть.

Друзья нередко посещали городской драмтеатр, видели игру хороших и не очень хороших артистов. Но чтобы обладать такими феноменальными способностями к полному изменению своей внешности, голоса, манер!.. Увольте!.. Подобного они ещё не встречали на своём коротком, жизненном веку.

Сапожков показал ребятам свою гримёрную, если можно было так назвать небольшую тумбочку в уголке авиамодельной мастерской, всякие принадлежности, с десяток мастерски выполненных париков с масками, вкратце пояснил технику гримирования.

— Всё, пора закругляться! — сказал, словно отрубил, Сапожков.

Решение было как нельзя кстати: избыток информации начал уже перехлёстывать все разумные рамки и критическую черту ребячьего рассудка; мысли уже не укладывались под сводами их черепных коробок и беспорядочно, хаотично витали в воздухе, натыкаясь друг на друга.

— Уф-ф-ф… — Малышев исступлённо потряс головой. — Котелок прямо раскалывается!

— А это всё потому, что мы так и не перекусили, — пояснил Митька. — А посему давайте-ка поторопимся, чтобы чертям тошно стало.

Оживлённые, переполненные сногсшибательными впечатлениями, смеясь и переговариваясь на ходу, ребята покинули мастерскую и направились к дому. Умывшись, приведя себя в порядок, они окружили стол.

— Та-ак… Что у нас здесь вкусненького? — забубнил себе под нос Митька, постукивая крышками кастрюль. — У-у, да почти всё остыло. Потерпите немного, сейчас подогрею.

— Знаешь что, Мить? Мы не очень-то проголодались, — попробовал вежливо отказаться Саня. — Нам домой пора, уже поздно.

Не обращая никакого внимания на предпринимаемые друзьями попытки отказаться от приглашения, Митька продолжал настойчиво и беспардонно шастать по кастрюлям.

— О-о-о! — радостно воскликнул он, открыв крышку очередной кастрюли, покоившейся на подоконнике. — Наше вам здрасьте, петушок-золотой гребешок!

— Это ты кому? — попытался уточнить Саня.

— А вот ему! — Митя поднял миску и показал друзьям её содержимое. — Петух у нас такой презлющий, вредный был — царство ему небесное, — на всех бросался. Батя ещё вчера грозился его зарезать, и вот он, как миленький. Ну что, хоть от этого не откажитесь?

— В общем-то, лично я, испытываю смешанные чувства в этом более чем гостеприимном доме, — как-то сразу потеплел и обмяк Остапенко.

— А я думаю, что в мой желудок неплохо бы вписалась петушиная лапка, — поспешил Малышев разделить чувства друга.

— То-то и оно! — наставително-поучительно произнёс Сапожков, разделывая петуха на три части и раскладывая их по тарелкам. — Правда он что-то не особо большим и жирным получился, ну, да ладно. Недаром таким нервным был, чертяка.

Одним махом расправившись с горластым забиякой, они, незаметно для самих себя, в пять минут, уничтожили почти половину всего того, что стояло на столе в давно уже остывшем виде…

Проводив друзей до трамвайной остановки и распрощавшись с ними, Митя воротился назад. Родители были уже дома. Любовь Матвеевна к этому времени успела прибрать со стола и мыла посуду.

— Сынок! — окликнула она его, когда тот, раздевшись, собирался было проследовать в свою комнату.

— Чего, мам?

— А где миска, что стояла на подоконнике?

— А-а, — протянул Митька, — с петухом что ли? Так мы его съели, а…

— Как — съели? — изменившись вдруг в лице и невольно втянув голову в плечи, полушёпотом переспросила она.

— Как, как! Очень просто! А что — жалко? Ведь друзья, ни кто-нибудь!

— Да я не о том… Какое там — жалко? — протестующе воскликнула она. — Лишь бы на здоровье!.. Ну и как?

— Что — ну и как? Во, мировой был петух! — подтвердил сын свои слова выразительным жестом поднятого вверх пальца…

На следующий день, поднявшись ни свет ни заря, и выйдя на двор покормить кур, Митька, к величайшему своему изумлению, увидел петуха, которого они вчера съели. Тот, как ни в чём ни бывало, важно ступая по снегу, не спеша, с достоинством, прохаживался между курами и подозрительно, косо поглядывал на Митьку.

— Мам, а мам! — срывающимся голосом позвал он свою мать.

— Чего тебе, сынок? — спросила та, выйдя на порог дома.

— А батя разве вчера не зарезал петуха?

— Да нет! Пусть ещё немного покукарекает.

— А что же мы тогда вчера съели?

— Ворону, Митюш, ворону, — после недолгого замешательства и раздумья как-то виновато призналась она.

— Как — ворону?

— Да так, ворону, и всё тут. Вчера утром Пушок её задрал, — кивнула она в сторону пушистого кота, лениво сидевшего возле ступенек крыльца и с мурлыканьем облизывающего свою лапу. — Задрал, а есть не стал, бросил. Так я подумала: «Дай общипаю, да сварю, глядишь — и съест её». Только ты уж, пожалуйста, не напоминай об этом своим товарищам… Хорошо?

Из Митькиной груди вырвалось нечто похожее на сдавленный стон, или — рыдание. В эту минуту ему стало как-то всё безразлично и тоскливо, а мир показался тесным и неуютным.

Глава третья. Необычные дела и заботы

1. Опять приключение!

Седьмой класс был закончен, успешно. Если бы не результаты двух первых учебных четвертей, то школа пополнилась ещё бы тремя отличниками. Но и этого было вполне достаточно, чтобы вызвать удивление некоторых из преподавателей, когда-то махнувших рукой на успеваемость троих подростков, и усомнившихся, к своему стыду и позору, в их умственных способностях.

На дворе стояло лето 1985 года. Саня с Кузей только что закончили собирать схемы радиоуправления моделями. На это у них ушло целые три недели. Сложными схемы не были, но требовали тщательной настройки и регулировки. Сапожков заранее оговорил габариты приёмника, его вес и способы крепления на моделях. Он должен был быть изготовлен с таким расчетом, чтобы его можно было разместить на любой из имевшихся в Митькином арсенале радиоуправляемой модели. К передатчику, обычно пребывающему на земле у оператора, подобные требования не предъявлялись.

Тёплый июньский день щедро одаривал землю нестерпимо яркими лучами солнца, проникавшими тонкими нитями сквозь листву деревьев, свежим дыханием реки и пьянящим запахом только что скошенных газонных трав. Друзья решили устроить себе небольшую передышку. Они молча брели по улице, погружённые каждый в свои мысли, изредка поглядывая на прохожих и витрины магазинов.

— Эй, вольношатающиеся! — донёсся до их слуха до боли знакомый голос.

Разом повернув головы в сторону раздавшегося возгласа, ребята узрели Сапожкова, на ходу спрыгнувшего с подножки громыхавшего по рельсам трамвая и бегом направлявшегося в их сторону.

— Ты чего с утра не пришёл, как договаривались? — спросил Малышев.

— По хозяйству задержался. А теперь ещё и в поликлинику надо сходить. Так что приду попозже.

— А что ты в этой поликлинике потерял, никак заболел? — спросил Остапенко, удивлённо округлив глаза: Саня явно издевался.

— Ничего не заболел. Просто вчера медсестра ходила по домам, агитировала явиться на профилактическую прививку. Ну, раз надо, так надо.

— Да брось ты всё это, смотри какой вон здоровый, а всё туда же, — стал иронизировать Малышев. — И не стыдно больным прикидываться?

— Но я же маме пообещал, что проверюсь.

— Проверюсь, проверюсь, — передразнил Остапенко. — Допроверялся один такой. Ты ещё не знаешь этих докторов: они из здорового кого хочешь больным могут сделать, только попади им в лапы. Даже анекдот такой есть. Приходит один вот такой же больной, как ты, на проверку, а врач и спрашивает его:

— Ну, что у вас болит?

— Да ничего.

— Как?.. Значит — здоров?..

— Как бык, доктор!

— Ну что ж, батенька! В таком случае будем лечить!..

— Или вот ещё, про рассеянного врача, — вмешался в разговор Кузя. — Приходит к врачу старенькая бабушка. Врач спрашивает:

— На что жалуетесь, бабуля?

— Да вот что-то маленько прихворнула, сынок.

— А-а!.. Ну что ж, … хворайте себе на здоровье!.. Следующий!..

Ребята громко и весело рассмеялись, особенно Митька.

— И то правда! А ну их! — махнул он рукой — «профилактическая обработка» завершилась успешно, — и зашагал рядом с друзьями.

Они уже подходили к Кузиному дому, когда ещё издали их внимание было привлечено непонятной людской суетой на противоположной стороне улицы, вокруг какого-то незримого события. Ребята подошли ближе. Толпа, человек в пятнадцать, полукольцом окружила узкий простенок — шириной сантиметров в двадцать, — между двумя близко расположенными, соседними домами, оживлённо о чём-то переговариваясь и энергично жестикулируя руками, указывая в сторону узкой щели и норовя заглянуть в неё. Отовсюду неслись какие-то вопросы, советы и даже перебранки.

— А машину пожарную вызывали? Нет? Ну как же так можно? Срочно надо вызывать, пока не поздно!..

— Товарищи, товарищи, расступитесь! Воздуха, воздуха дайте побольше!..

— Выход один: разобрать стену!

— Как это так — разобрать? У меня там как раз рояль стоит. Не позволю! Ишь ты, нашёлся один такой! Я т-т-те разберу!

— Да ведь дитя же погибает!

— Погибает? А где же родители были, куда смотрели? Их бы туда запихнуть!..

— Что там такое приключилось? — спросил Сапожков какого-то приземистого, коренастого мужчину с лихо закрученными кверху пышными усами, облачённого в джинсы и спортивную майку.

— Да пацан там какой-то застрял между стенками, — пояснил он озабоченно. — Минут пятнадцать уже как вытаскивают, никак вытащить не могут.

Пробившись сквозь утолщающееся, живое и колышущееся полукольцо, и оказавшись в центре событий, ребята попытались выяснить обстановку. Малышев сразу же сообразил, кто именно является виновником происшествия, увидев бабушку Феню с печным ухватом на длинной ручке, которым она тыкала куда-то в узкую брешь между домами и причитала надтреснутым, плачущим и дрожащим голосом:

— Вовик, внучек, хватайся, миленький, за ухват-то!.. Не хватается? Ах ты Господи Боже мой!

Кузя попытался заглянуть в щель, сбоку, и увидел застрявшего в узком проходе Вовку Метёлкина. Выяснилось, что он очутился там, пытаясь поймать чью-то курицу, проскользнувшую в этот злосчастный проём в поисках пищи насущной. Теперь несчастный Вовка стоял зажатый стенами не в силах сдвинуться с места и тихо, жалобно ныл. Его и толпу разделяло расстояние метра в четыре с лишним. Что только не совали ему: и длинную жердь, и доски, и верёвку, и металлическую трубу. Кто-то даже не поленился приволочь новенькую оконную раму. Всё было напрасно. Баба Феня металась, как угорелая, вся в слезах, охая и стеная. Толпа зевак росла. Откуда-то появился милиционер. Он принялся выяснять обстоятельства дела и наводить порядок, предлагая всем разойтись.

Примчалась пожарная машина с командой пожарных. Но и их отчаянные попытки вызволить невольного пленника из цепких стенных объятий, не увенчались успехом.

— Стенку, стенку с обратной стороны разбирать надо! — вновь послышался знакомый голос.

— Не позволю!

— А тебя, тётя, и спрашивать-то никто не будет!

— Хулиган!.. Нахал!..

— Чьей квартире принадлежит стена? — властным голосом спросил самый главный пожарник.

— Вот её! — раздался всё тот же настырный голос.

— Она не моя, она — государственная! У меня там рояль стоит и ковры на стене персидские развешены. Разбирать не позволю! — возмущалась какая-то женщина с ужасным негодованием в голосе: это, по всей видимости, была «хозяйка стены».

Друзья стали держать совет.

— Что делать-то будем? — спросил Малышев, обращаясь к друзьям. — Надо выручать, ведь и впрямь, на глазах погибает.

— Смазать его надо, — выдал вдруг Сапожков, — смазать, машинным маслом, с помощью огородного распылителя. У тебя, Кузя, он, по-моему, имеется.

— Всё понял! Я — мигом! — воскликнул тот и скрылся в толпе.

— Дяденька! — обратился Саня к главному, по его мнению, пожарному, дёрнув его за рукав.

— Чего тебе, пострел? — Пожарник посмотрел на того отсутствующим взглядом, а весь его вид говорил: «Ну что ты здесь всё крутишься под ногами? И без тебя хлопот не оберёшься!»

— У вас машинное масло есть?

— Есть! — машинально ответил главный, занятый своими проблемами.

— Нам бы целое ведро надо.

— Это кому же — нам? — словно опомнившись, в недоумении спросил он обращавшегося к нему подростка. — Да и на что вам масло-то?

— А мы смажем им пострадавшего, для уменьшения величины силы трения, — отрапортовал за друга вынырнувший из толпы Малышев, в руках которого поблескивал огородный распылитель.

— Ламинарной струёй его, без насадки, — добавил Сапожков. — От турбулентной струи придётся отказаться. — Митька, видимо, решил блеснуть своими познаниями в области гидродинамики.

Главный как-то искоса, недоверчиво посмотрел на ребят, смерив их строгим, озабоченным взглядом, а потом, в сердцах сплюнув и безнадёжно махнув рукой, приказал кому-то из своих подчинённых:

— Булдыкин! Ведро машинного масла сюда, да поживей!

Проём был погружён в зловещую тишину, изредка нарушаемую кряхтением и посапыванием бедного Вовки…

— Готово! — объявил Саня, выкрутив из подающей трубки распыляющую головку. — Качай!

— Поехали! — отозвался Малышев. — Только хорошенько целься, так, чтобы точно между прилегающими поверхностями пришлось.

Митя стоял рядом с длинной четырёхметровой жердиной наизготове. Толпа выжидательно притихла.

— Вовик! — окликнула дрожащим голосом баба Феня своего внука, заглядывая через Санино плечо в темноту щели. — Ты ещё живой? Ты меня слышишь, а?

— Слы-ы-ысу! — отозвался еле слышно натуженным голосом внук, обращаясь неведомо к кому: лицо его было обращено в сторону убежавшей курицы, развернуть голову он не имел возможности по причине малой ширины пролёта.

— Вовик! Ты только не пугайся, ангелочек ты мой, — жалобно приговаривала баба Феня. — Тебя сейчас дяди начнут поливать, так ты уж терпи, родненький!

Кузя уже во всю работал помпой насоса, а Саня сплошной, тонкой струёй машинного масла вёл прицельный полив жертвы несчастного случая.

— А ну, подёргайся! — прокричал Саня малышу.

— Не дё-ё-ёлгается! — проныл тот кряхтя.

— Кузя, качай дальше!

В щель было видно, как, обильно поливаемый маслом, неподвижно и безропотно стоял маленький человечек, покорившись своей судьбе и отдавшись на волю Провидения.

— А ну, ещё попробуй подрыгаться! — вновь обратился Остапенко к терпящему бедствие.

И тут Вовка, немного поюлив пузом по стенке, вдруг сдвинулся с места и мелкими боковыми шажками стал этак быстро-быстро выдвигаться из щели. Через полминуты он стоял перед публикой во всём своём «великолепии». Вид его был жалок. Некоторое время Вовка стоял неподвижно, ещё не веря в своё спасение и обводя незнакомые лица круглыми, перепуганными глазёнками, а потом, медленно скривив свой рот, громко разревелся. Толпа вмиг сомкнулась кольцом вокруг потерпевшего, одаривая отеческой заботой и сочувствиями, забыв о его спасителях…

Малышев хорошо знал шестилетнего Вовку Метёлкина. С ним вечно что-нибудь да приключалось: то он учился летать с зонтиком с крыши одноэтажного дома, или через глубокую канаву, прихлопывая и размахивая руками; то пытался прокатиться на переднем буфере трамвая, сгорая желанием навестить свою маму на работе — к его счастью это заметила проходившая невдалеке совершенно посторонняя женщина, вовремя остановив трамвай; то он, прыгая на верхней ступеньке высокой деревянной лестницы, провалился сквозь неё, зацепившись, к счастью, краем рубашки за верхний угол открытой внизу двери, и повис на ней; то он раздробил себе палец, пытаясь ударить железнодорожным костылём по свинцовому пистону от воздушки в надежде, что тот бабахнет, и многое что другое.

Знал Кузя и самое сокровенное Вовкино желание, о котором тот поведал ему как-то один раз под большим секретом.

— Когда я вырасту большим, — горделиво говорил он, — то куплю моей маме ситцевое платье и барабанные палочки. Вот!

Откуда и как взялось это странное желание, он и сам не мог впоследствии объяснить. Пройдёт очень много времени, ребята станут взрослыми мужчинами, и как-то раз Малышев, случайно встретив Владимира Ивановича Метёлкина — философа с мировым именем, спросит его:

— Ну как, Вовик? Осуществил своё желание?

— Увы! — как-то тяжело вздохнув, с горечью в голосе, ответит тот. — Нет, не успел. Всё чего-то тянул… Умерла моя мама!.. Если б я знал!..

— Да-а-а, — пребывая в задумчивости и вспоминая далёкое детство, с неподдельным сожалением в голосе вымолвит Кузя. — Видать, Вовка, судьбу свою в замочную скважину не подсмотришь! Такие-то, брат, дела!

Но это будет потом, много лет спустя. А сейчас друзья шли, радуясь тёплому, летнему дню, ярким, ласковым лучам небесного светила и чувству сознания честно выполненного долга.

До позднего вечера провозились они над окончательной доводкой аппаратуры радиоуправления, успешно завершив её к тому времени, когда глаза их находились на грани короткого замыкания.

А утром следующего, воскресного дня к Екатерине Николаевне наведались Вовкины родители с… жалобой на непозволительные действия Кузи и его товарищей, приведшие в полную негодность новенький костюмчик их чада, недавно купленный и подаренный ему ко дню рождения.

2. Испытания «Альбатроса»

Близился день лётных испытаний первой реактивной авиамодели — «Альбатроса», как окрестил её Сапожков. Он отлично слушался команд запуска и остановки двигателя, регулировки мощности, управления аэродинамическими рулями, срабатывания тормозных систем и прочее. Предварительно было выбрано и место для проведения испытаний — относительно безлюдная, степная зона с ровной, как стрела, просёлочной дорогой в шести-семи километрах от города.

— Взлётно-посадочная полоса — вот эта самая дорога, — утвердительно произнёс Сапожков, поведя рукой вдоль пыльной ленты дороги, на которой стояли все трое. — Модель выводим на круговую траекторию с радиусом в пятьсот метров с таким расчетом, чтобы, делая каждый раз очередной круг, она пролетала над нашими головами. Это для того, чтобы можно было произвести её посадку на то же место, откуда она взлетела. Высота полёта — тридцать метров. Скорость, по моим скромным подсчётам — бешеная, километров пятьсот в час.

— Ух ты! — невольно вырвалось из Кузиной груди.

— За три минуты работы двигателя, — продолжал Сапожков дальше, — она должна преодолеть путь длиной не менее, чем в двадцать пять километров и сделать около восьми кругов. Безотказность системы управления гарантирована. Работа — ювелирная, особенно «взлёт-посадка». Испытания проводим завтра, с утра…

В четыре часа утра Остапенко с Малышевым на велосипедах подкатили к дому Сапожковых. Через пять минут модель была погружена на поджидавшую их телегу с запряжённой в неё древней кобылой. Управлял транспортным средством такой же древний, низенький, жилистый дед Семён, пообещавший Митьке подкинуть честную компанию к заранее обусловленному месту: сам он ехал на сенокос. Ребята вскочили на телегу и экипаж тронулся в путь.

Утро только занималось лёгким багрянцем далёкой кромки горизонта и дышало свежестью леса, луговых трав и запахом дыма, исходившего и струившегося из печных труб где-то растапливаемых русских печей: пекли домашний хлеб. Покой и тишина, окутывавшие, казалось, всю землю, нарушались лишь мерной поступью кобылы, да монотонным поскрипыванием колёс телеги. Утренняя свежая прохлада, наполнявшая воздух, проникая сквозь все доступные места одежды, отгоняла дремоту и наполняла сознание необыкновенно живительной силой. Наступал ещё один, новый, день планеты.

— Пошто в таку рань выпрямились? — спросил дед Семён. — Аль не спится?

— Не спится, дедушка, — нехотя ответил Сапожков, зябко ёжась и кутаясь в старенький пиджачок.

— Чего среди поля-то будете одни маячить? Никак забота привела?

— Забота, дедушка Сеня, забота: испытывать будем.

— Испы-ы-ытывать?.. Ишь ты! Вона как? — со значением произнёс тот. — Вот эту штоль? — кивнул он в сторону обёрнутой парусиной поклажи и, получив утвердительный ответ, добавил: — Конечно, ежели то всё ради забавы, то это вроде бы и ни к чему, пустое дело. А если с жизненным прицелом, то — благостное. Вот у меня, дома, тоже один испытальник завёлся, внук, значит: ракенту смастерил. До неба, правда, немного не добрала, духу, видать, не хватило, да прямо на крышу так и шмякнулась. Хорошо, что не деревянная, крыша-то — шихфером покрыли намедни, — а то спалил бы дом, как пить дать спалил. Теперя что-то снова мастерит, не говорит — что, секрет, значит. Да-а-а, такие-то дела!

За городом дед Семён припустил гнедую рысцой и через полчаса ребята были на месте. Распаковав модель и бережно взяв в руки, Сапожков установил её на проезжую часть дороги. «Альбатрос» мирно приник к земле и в этот момент больше всего оправдывал своё название, широко раскинув полутораметровые, полусложенные крылья. Отблески утренней зари холодно мерцали и отливали тусклыми полосами и искрящимися точками росы на фольгированной поверхности его корпуса.

— Эко диво! — удивлённо воскликнул дед, узрев необычную конструкцию и, снедаемый любопытством, позабыв об основной цели своей поездки, добавил: — Ну-кась и я с вами маленько потешусь, если вы, конечно, не против.

— Какие могут быть разговоры, дедушка Сеня?! — откликнулся добродушный Сапожков. — Только вы лошадку-то подальше от дороги отведите.

Саня извлёк из хозяйственной сумки передатчик и передал его Мите. На шею себе он нацепил полевой, цейсовский бинокль. Каждому на время испытаний отводилась своя роль: Сапожков должен был управлять полётом, а Остапенко визуально за ним наблюдать и корректировать действия оператора через Малышева.

— Ну что, начнём? — обратился Сапожков к друзьям, включив бортовую, электрическую систему питания «Альбатроса» маленьким движком на его фюзеляже. — В общем, гоняем восемь кругов. Сажаем на этом же самом месте.

Все перешли на обочину дороги, сгрудившись вокруг Сапожкова и наблюдая за его действиями. Дед Семён стоял, с недоверием и любопытством поглядывая то на друзей, то на модель, то на передатчик в Митькиных руках.

— Поехали! — решительно произнёс Сапожков и нажал кнопку питания передатчика, усердно манипулируя его ручками управления.

Конструкция, словно стряхнув с себя сонную дрёму, вздрогнула несколько раз всем своим корпусом в такт гулко чихнувшему двигателю, который стал быстро набирать обороты, переходя в протяжный свист высоких тонов. Холодный, блестящий корпус «Альбатроса», покрытый тонкой водяной плёнкой свежего дыхания утренней зари, мелко дрожал подобно какому-то живому существу, готовому устремиться вперёд, но ещё чем-то сдерживаемому.

— Помалу отключаю тормозную систему, — прокомментировал Сапожков очередные свои действия.

Конструкция плавно тронулась с места и, быстро набрав скорость, через двадцать-двадцать пять метров оторвалась от земли. Подобно стреле, выпущенной туго натянутой тетивой, она красиво взмыла вверх.

— Лево руля! — скомандовал Остапенко, наблюдавший в бинокль. — Круче бери, не то уйдёт!

«Альбатрос» послушно ложился на заданный курс. Он хорошо просматривался невооружённым глазом, сверкая в пробивавшихся из-за горизонта солнечных лучах серебром своих очертаний и оставляя за собой короткий, дымный след молочного цвета, дрожащий в сполохах огня работающего двигателя. Вот он прошёл над одиноким холмом, поросшим березняком, направляясь по окружности в сторону своих повелителей. Все четверо зачарованно наблюдали за его полётом.

— Едрит-т-т-твою мать! — испуганно воскликнул дед Семён, аж присев и разводя в стороны руками, когда «Альбатрос» пронёсся в тридцати метрах над головами наблюдателей. И так каждый раз после завершения очередного круга, когда «Альбатрос» шёл на испытателей и пролетал над их головами, дед повторял одно и то же восклицание, приседая и разводя руками в стороны, будто приплясывал «Камаринского».

Кобыле надо было отдать должное. Её ничуть не волновало впечатляющее зрелище: она мирно пощипывала травку, стоя неподалеку от обочины дороги и довольно помахивала из стороны в сторону своим тощим хвостом.

Шум работающего двигателя, до боли в ушах прослушивавшийся в стенах закрытого помещения, здесь глушился и поглощался вязкостью густого, влажного воздуха, свежестью нежного травяного покрова и живительных испарений пробуждающейся земли.

— Скоро произвожу посадку, — сообщил Сапожков, не глядя в сторону друзей и работая ручками настройки передатчика. — Всех прошу отойти подальше за обочину.

Мелькнув мерцающими огнями раскалённых газовых струй реактивного сопла, «Альбатрос» вышел на завершающий восьмой круг. Было видно, как он, находясь на полпути кольцевой траектории, строго подчиняясь радиокомандам, пошёл на снижение. Посадка — заключительный, самый сложный и ответственный элемент полёта. Качество его выполнения зависит только лишь исключительно от мастерства оператора. В трёхстах метрах «Альбатрос» снизился до высоты бреющего полёта и через несколько секунд с отключённым двигателем бесшумно и плавно коснулся поверхности грунтовой просёлочной дороги и, не сделав при этом почти что ни одного подскока — «козла», кротко и покорно остановился в пятидесяти метрах от командно-наблюдательного пункта. Ответственность момента, правильно осознанная Сапожковым, осталась позади.

Душа друзей ликовала, торжествуя победу. Все бросились к «Альбатросу». Даже дед Семён, и тот поспешно поковылял за ребятами, не поспевая, правда, за ними.

Окружив серебристую птицу, каждый жаждал дотронуться до её корпуса. Совсем ещё тёплая, недавно трепетная и стремительная в воздухе, на земле она нежилась в лёгких прикосновениях и поглаживаниях её создателей и почитателей. Лица друзей, преобразившиеся удлинёнными до ушей ртами, сияли блеском горящих глаз.

— А здорово всё-таки получилось, — промолвил восторженный Малышев.

— А работа, Кузя, — более сдержанно добавил Остапенко, — Митькина работа: ювелирная! Не глаз — ватерпас. Да-а, ты всё-таки, Митька, у нас того — гений!

А тот стоял, скромно потупив свой взгляд, и улыбался простодушной, детской улыбкой.

— Да что там — Сапожков! Если бы не вы, «Альбатрос» ой как не скоро бы ещё взлетел, — ответил он, отдавая должное помощи и поддержке своих друзей. — А может быть и никогда не взлетел бы.

— Забавна, оказыватся, штуковина-то, — в задумчивости молвил дед Семён, делая обход вокруг модели и одобрительно покачивая головой. — Потешили старика-то на исходе жизненных лет, потешили. Только вот в толк никак не могу взять: а прохпеллер-то куды подевался? Потерялся небось?

— А ему не нужен пропеллер, дедушка, он реактивный, — пояснил Сапожков.

— Реахтивный говоришь? — переспросил дед с озадаченным видом, кряхтя почёсывая затылок. — Это што? Значит огонь его сзади толкает? Так надо понимать?

— Не огонь, реактивная сила движет им.

— Си-и-ила?.. Понятно! — деловито вымолвил дед. — Ну, что ж, молодцы-удальцы! Я так понимаю: что смолоду приобретёшь, того до старости не растрясёшь!.. Ну да ладно, успехов вам, значится, всяческих, а мне поспешать надобно, не-то самый покос прозеваю. На обратном пути, как уговор держали, подберу вас, а вы уж тут порезвитесь часика два…

Последующие дни были заполнены и насыщены доводкой и испытанием различных типов конструкций моделей, ещё не успевших пройти проверки на жизне- и дееспособность. Ребята с утра до вечера пропадали то в Митькиной мастерской, то в поле, то на речке. Родители начали уже проявлять некоторую обеспокоенность за их здоровье, связанную с чрезмерно бурной деятельностью, почти каждый день снабжая своих чад наставлениями и увесистыми авоськами с провизией, так, на всякий случай.

Июль месяц выдался жарким и знойным. Вот уже как вторую неделю погода стояла безоблачная и безветренная. Полный штиль окутал Крутогорск и его предместья. Используя благоприятные погодные условия, друзья, согласно предварительно составленного ими графика, проводили одно за другим испытания творений Сапожкова с сознанием, что и их посильная, скромная лепта внесена в талантливые разработки своего друга. Радиоаппаратура управления, построенная их руками, ещё ни разу не дала сбоя, а приёмник отлично вписывался и крепился в любую из Митькиных конструкций. Они прыгали-скакали, кувыркались-вертелись-крутились, летали-парили, ползали-скользили, плавали-ныряли, и Бог знает, что ещё делали. Но особенно впечатляющими были испытания, а затем уж и «общественный смотр» дископлана и глиссера под названием «Блин».

3. Встреча на набережной

Неописуемо живописен летний Крутогорск в вечернюю пору. А в этот тихий, безоблачный вечер нестерпимо знойного дня городская набережная будто впитала в себя, казалось, значительную часть населения, пытавшуюся на исходе дня окунуться в воздушную чашу свежести дыхания речной воды и стряхнуть с себя следы усталости от повседневных забот.

Набережная была красива: вымощенная массивными железобетонными плитами, украшенная множеством скамеек «под старину», прямоугольных цветочных клумб и фонтанов, она тянулась вдоль реки почти что на всю длину черты города. Ограниченная со стороны реки Неженки тяжеловесными, гранитными парапетами, соединёнными между собой чугунными ограждениями с мудрёными переплетениями витиеватых узоров, набережная с одного своего конца, вниз по течению реки, резко оканчивалась лесом, а с другого — городским пляжем, неподалеку от которого расположился речной вокзал, с причалом и плавучим рестораном, названным почему-то «Розой ветров». Позади, вдоль набережной, тянулся ряд ларьков, павильонов и беседок для отдыхающих, где собирались, в основном, любители игры в шашки и шахматы, а по средам, субботам и воскресеньям в одной из них играл любительский духовой оркестр, состоявший в основном из пенсионеров. В центральную часть набережной врезался городской спуск — Демидовский бульвар, — заканчивавшийся транспортно-пешеходным мостом через Неженку. А над самой набережной раскинулось украшение города — старинный, роскошный и великолепный Стручковский парк с различными развлекательными аттракционами и летним цирком «шапито».

Сегодня была среда, и оркестр играл старинный вальс «Амурские волны». На скамейках расположились преимущественно люди преклонного возраста, наслаждаясь видом на Неженку, речной прохладой и звуками музыки. Пространство набережной было заполнено шумными, неугомонными стайками молодёжи — студентов и учащихся, мамами и папами со своими щебечущими детишками. Одни непринуждённо прохаживались взад-вперёд вдоль набережной; другие, сбившись в кучки, обсуждали и решали свои жизненные проблемы; кто-то умостился на парапете, кто-то стоял, облокотившись на чугунную изгородь. Во всём чувствовались покой и обстоятельность, свидетельствовавшие о всеобщем благополучии в размеренной жизни местного населения.

Обходя живые препятствия и безотчётно постукивая ладонью по перилам ограды, вдоль набережной не спеша шагал Кузьма Малышев. Время от времени он нетерпеливо поглядывал куда-то в сторону реки, где она брала крутой поворот вправо.

— Эй, малыш! — донеслось откуда-то до Кузиного слуха, словно из-за ватной завесы. — Привет местным обывателям!

Кузя, словно очнувшись от забытья, посмотрел в сторону, откуда доносились приветствия. Развалившись в небрежной, независимой позе барина, посреди длинной, широкой скамейки раскинулся Пашка-Дантист в окружении двух своих приятелей и лениво полузгивал семечки, устилая всё пространство вокруг себя подсолнечной шелухой. Малышев в нерешительности остановился.

— Присоединяйся! — пригласил Пашка дружелюбно. — Не побрезгуй нашим обществом.

— Ну надо же как не вовремя, — с досадой подумалось Кузе. Но отказываться было неловко.

Он подошёл к компании, но здороваться не стал.

— Угощайся! — Пашка протянул бумажный кулёк с жареными семечками.

— Спасибо, не хочется, в горле за последнее время что-то першит.

— Ну, тогда присаживайся. Как-никак — свои! — подобострастно предложил Пашка, и тростью, с которой он теперь не расставался с памятной всем поры, слегка осадил распластавшегося по левую сторону от своего шефа Мишку-Клаксона, и добавил в его сторону: — А-ну, подвинься! Место надо уступать гостям, плебей!

— Давненько не виделись, — вновь обратился он к Малышеву, когда тот опустился рядом с ним на скамейку. — А я вот теперь с третьей ногой шмаляю, — указал он глазами на трость. — Да хрен с ним: что было, то быльём поросло. Кто старое помянет, тому глаз вон! Мы же с тобой интеллигентные, порядочные люди. Правильно я говорю?

— Без всяких сомнений. Порядочным человеком родиться никогда не поздно, — двусмысленно ответил Малышев.

Пашке, покорно проглотившему пилюлю, пришлось закусить удила и улыбнуться. Только улыбка эта была улыбкой человека, шагающего по раскалённым углям

— Променаж, значит, совершаем, так сказать — вечерний моцион? — осведомился он, скрывая раздражение. — Чем заниматься изволим? Какова «политика» на сегодня?

— Политика? — немного поразмыслив, переспросил Кузя. — Да что политика! Политика, Паша, производное нашей культуры! — Он многозначительно обвёл взглядом обширное покрывало из шелухи, устилавшее землю вокруг скамейки.

— Да-а, пальца тебе в рот не клади-и-и! — Пашка, будучи неглупым, проницательным парнем, сразу же оценил взгляд и намёк своего оппонента. — Клаксон!.. А ну-ка быстренько метёлку в руки, и чтоб как зеркало блестело…

— А почему это — я? — попытался было воспротивиться тот — Ты же и насорил…

— Ну! Кому говорю? — не дав тому договорить, тихо, с угрозой в голосе рявкнул Пашка, хватаясь за трость.

Мишку, как ветром сдуло со скамейки и унесло в сторону одного из павильонов, откуда он приволокся с какой-то общипанной метлой и ржавым, металлическим совком для мусора. Молча управившись с работой, он, недовольно пыхтя, уселся рядом с Кузей.

— А ты что всё молчишь, Интеллигент? — улыбаясь, по свойски поддал Пашка локтём под рёбра правого соседа. — Сказать нечего?

— Уж больно хитрый твой новый знакомый, — с ревнивой ноткой в голосе ответил тот, глянув в Кузину сторону с затаённой завистью и злобой.

— А что так?

— А то, что заставляет он тебя расстилаться перед собой ковриком.

Такой грубой выходки со стороны своего младшего компаньона Пашка ну никак не ожидал и поэтому от удивления даже разинул рот, однако сдержался.

— Где только тебя такому учили, Жорик? Ты — грубиян! У тебя крыша, видать, поехала… К чему такая невоспитанность? — Рот Пашки был растянут в улыбке удава. — Если уж кто хитрый, так это не он, а ты. А хитрый — это ещё не значит, что умный: и дурак дремучий может быть хитрым. А вот Малыш — умный, не чета тебе…

Кузе уже начинали надоедать словесные перепалки своих невольных собеседников. Он понимал: или в их стане очередной, временный разлад, или же Пашка просто решил поиграть в демократию. Но зачем, спрашивается? Делать им что ли нечего?

— Закурим, приятель? — Пашка вытянул из кармана брюк помятую пачку «Примы» и протянул Кузе.

— Он же такие не курит, шеф, — с ухмылкой поспешил напомнить Мишка. — Ему ведь «Ма-а-арльборо» подавай. Ты что, не помнишь? Он ещё в тот раз сообщил…

— Ну вот и сходи, купи в таком разе, — повелительно произнёс Пашка, небрежным движением руки вытаскивая из бокового кармана рубашки помятую пятидесятирублёвую купюру, и добавил, узрев как сморщился тот: — Нечего складываться гармошкой-то, сам напросился: язык мой — палач мой. Да прихвати с собой что-нибудь эдакое бодряще-веселящее, а то что-то уж больно скучно тут с вами. Ну, двигай.

— За что он его так? — невольно подумалось Кузе, и ему стало как-то жалко Мишку.

Тот в скором времени вернулся, довольный, с бутылкой в руках, завёрнутой в газету, и с пачкой «Марльборо».

— Подпольные, наверное, — прикурив от Пашкиной зажигалки и закашлявшись с непривычки, выдавил из себя Малышев. — Крепкие уж больно что-то.

— А ты привыкай, — криво усмехнулся Пашка. — У нас теперь на дворе перестройка заодно с ускорением.

Кузя сидел, откинувшись на спинку скамейки и неумело попыхивал сигаретой, с необычайной осторожностью производя неглубокие затяжки.

— И не стыдно тебе, мальчик? — послышался женский голос: перед компанией остановилась давно уже немолодая, супружеская чета. — В такие-то годы!.. Знали бы родители!..

Братва приутихла, с интересом выжидая, что ответит Кузя.

— Они знают, тётенька, — словно не своим голосом ответил Малышев, — знают! Они у меня понятливые.

Женщина, склонив набок голову, с сожалением и укором, пристально посмотрела на Кузю: больше она ничего не сказала.

— Пойдём, Лёша! — вздохнув и горько улыбнувшись, обратилась она к мужу, и супружеская пара продолжила свой путь.

А Малышеву стало жутко стыдно за свою дерзость и обидно за стариков.

— Молодец, Малыш! — похвалил Пашка. — Культурно, вежливо отшил ты этих старых пней. Учитесь дипломатии, орлы! — бросил он в сторону своих напарников.

Кузя, будто вспомнив о чём-то, приподнялся со скамейки, обводя взглядом окрестности набережной. Он пристально посмотрел куда-то вдоль по течению реки, потом в сторону Стручковского парка, и вновь опустился на скамейку.

— И чего только они медлят? — неотступной мыслью сверлило в его голове.

— Кого это ты там высматриваешь? — насторожился Пашка. — Своих что ли?

— Ага, их самых. Задерживаются что-то, проказники.

— Ну, и нам скоро пора двигать отсюда, — немного погодя заявил Пашка, невольно заёрзав на скамейке: его ничуть не прельщала перспектива получить удовольствие от встречи со своим грозным соперником и кровным обидчиком.

А набережная жила своей жизнью. Отовсюду неслись оживлённые голоса, слышалась весёлая речь и смех. Из беседки доносились звуки какого-то кавалергардского марша петровских времён.

Однако, скоро в стане «крутых парней» почувствовалось некоторое оживление.

— О-о-ой, о-о-ой! — паясничая, с нескрываемой иронией в голосе, прогундосил Клаксон. — Ты только глянь, шеф! А вот, кажись, и наш бычок-производитель тащится со своей тёлкой-раскладушкой.

Малышев тоже посмотрел в сторону, куда были устремлены взоры честной гоп-стоп компании. Метрах в пятидесяти маячили приметные фигуры Шишкина и Ставицкой. Гришка, словно павлин распушивший хвост, с претензией на светскую вульгарность, шествовал поручь со своей подругой, совершенствовавшей очередной кокетливый эпатаж.

— Ишь, а гарцует-то, как гарцует! — подал свой голос Жора-Интеллигент, — словно жеребец.

Клара, привлекая внимание то и дело оборачивающейся вслед ей публики своим горделивым, невозмутимым видом, шла вся в белом. Её довольно-таки красивое и очень смуглое, загорелое лицо выгодно контрастировало на фоне белоснежного, длинного до пят платья с двойным передним разрезом, и долгополой, белой шляпки. В одной руке она держала красивый китайский веер, томно обмахиваясь им, а в другой — мороженое с накладными вафлями, мило облизывая его по краям. Гришка, в такого же цвета брюках и ковбойке, по-хозяйски заложив руки за спину, то следовал со своей спутницей «ноздря в ноздрю», как говорят на скачках, то оказывался на добрых полкорпуса впереди.

— А Клархен-то: не Клархен, а прям — парусное судно! — с ехидной усмешкой подметил Интеллигент. — Да ещё и при какой шляпе: «а ля аэроплан».

— И походка у неё, что «дунайские волны». Хе-хе! — мелко, тонким голосом рассмеялся, что прострочил, Клаксон, оставшись чрезвычайно довольным от своей «острой» шутки.

— Э-эй, Каливаш! — снисходительно окликнул Пашка приятеля, когда парочка почти что поравнялась с чертой, пересекавшей месторасположение компании.

Те словно и не слышали призыва-оклика, продолжая праздное шествие.

— Каливаш! — уже настойчиво, с жёсткой интонацией в голосе, повторил Пашка.

Шишкин, словно невзначай, оглянулся в сторону, откуда исходил призыв, и изобразил на своём лице нечто подобное неподдельному, радостному изумлению.

— Привет! — поприветствовал он собравшихся, помахав пятернёй.

— Да ты не маши своей лапкой-то, не маши. Подойди лучше, побеседуем о том, о сём.

Гришка нехотя, вразвалочку, с напускной независимостью и улыбкой на лице, подошёл к скамейке. За ним подошла и Клара.

— Ну чего тебе? — справился он. — Зря ты всё это, Пашка.

— Это ты о чём?

— Каливаш, да Каливаш! Что — у меня имени нету? Народ ведь кругом, неудобно как-то.

— А-а, ну я больше не буду, Гриша, извини… А ты всё-таки протяни руку дружбы хотя бы одному из СОМов, если с нами не желаешь поздороваться.

Шишкин протянул руку, а Малышев раздумывал.

— Да не подаст он тебе руки, фрайер, если бы в твоей даже миллион был, — не упустил случая съязвить Интеллигент.

Кузя, дабы не поставить Шишкина в глупое положение, протянул ему руку, получив неприятное ощущение при пожатии от рыхлой, влажной Гришкиной ладони.

— Ты чего, козёл, позавчера не явился, как договаривались? — вспомнив о чём-то, спросил Пашка.

— А у меня аллергия на понедельники, — нашёлся Шишкин.

— Аллергия, говоришь? Ну так я тебе живо лекарство пропишу! Ха-ха! Щютка!.. А это ктой-то с тобой? — Пашка изобразил на лице крайнее удивление. — А-а, пупсик! Какими судьбами? Что это нонче мы такие распуши-и-имшиеся?

— Не твоё дело! Пошляк!.. Фу!.. — отрезала Клара своим превосходным, грудным контральто, как бы между прочим, поглощённая облизыванием мороженого.

— Эка невинность! Не корчь из себя шурочку-то, знаем мы таких.

— Каких это ещё — таких? — Самолюбие Ставицкой было сильно задето. Она потеряла всякий интерес к мороженому и дерзко уставилась на Пашку.

— А таких, о которых я нечто подобное как-то прочёл у Ильфа и Петрова: а то — великие люди, знали, что писали.

— И что же они писали?

— Да вот спрашивают у одной такой, как ты, об её отношении к мужскому полу, а она отвечает:

— Мужчины? Фу, какая мерзость! Это что-то неприличное, пошлое!

— Что ж тут неприличного и пошлого? — удивляются собеседники. — Они же одетыми ходят.

— Ну и что? — настаивает та на своём. — А под одеждой-то они всё равно — голые!..

Раздалось зычное ржание блатной троицы. Клара обиженно закусила нижнюю губку сложенного полурозочкой рта.

— Пойдём отсюда, Шишкин.

— Да пошла ты знаешь куда?! — зло бросил тот в её сторону.

Резко развернувшись на тоненьких каблучках, она быстро удалилась.

— И в их отношениях наступила осень, — с нескрываемым удовлетворением прокомментировал Интеллигент.

— Копай глубже: у них психологическая несовместимость, — философски заметил Пашка и продекламировал: «Жизнь — одни лишь сплошные маневры: перебежки, засады, броски…». Произведение — моё, — добавил он, — дарю, бесплатно.

Несмотря на всю порочность своей натуры, Пашка был умным, начитанным парнем. Он читал всё подряд, что попадалось под руки, с каким-то упоением черпая все житейские сведения в основном из книг. Он стоял на целый ряд ступенек выше своих собутыльников как в умственном, так и в духовном отношениях и, чувствуя это, презирал в душе их и им подобных за тупость и невежество. Просто ему в жизни не повезло. Горькие пьяницы — отец и мать, умерли, когда Пашке не исполнилось ещё и десяти лет. Вечные неурядицы и домашние разборки легли тяжким грузом на неокрепшую психику ребёнка, превратив его в озлобленного на весь мир зверька. Таким он и остался по сей день. Но подобных СОМам, он уважал, чувствуя в них достойных соперников.

Гришка присел рядом с Интеллигентом и закурил. Некоторое время компания безмолвствовала, разглядывая окружающую публику.

— Ну, а как насчёт рекорда Гиннесса? — вспомнив о чём-то своём, обратился Пашка к вновь прибывшему.

— Да никак! Можешь считать, что я проиграл.

Малышев насторожился: Шишкин и Гиннесс — это было что-то несозвучно-несовместимое и звучало явным диссонансом.

— Слышь, Малыш? — обратился к нему Пашка. — У твоего Каливаша фантазии — кот наплакал.

— Почему — у моего?

— Ну, как-никак вместе учитесь…

— А в чём дело-то?

— Да вот, как-то недавно, отважился он поспорить со мной, что до конца года попадёт в эту самую книгу, уж больно прославиться хочет. А как сделать это, сообразить не может. Вроде бы и женилка уже подросла, да и сам собой видный, солидный, а все свои мысли по дороге в сортир подрастерял, — явно издевался Пашка. — Ну а ты, Гриня, коли считаешь, что проиграл, гони должок.

— Нет у меня сейчас бабок, — буркнул себе под нос Шишкин. — Тридцать первого декабря и отдам.

— Ну, как знаешь! Мы не гордые, могём и подождать.

— А на какую сумму спор-то был? — поинтересовался Малышев.

— На тыщу рублей.

— Ого! — Кузя аж присвистнул.

Наблюдательный Интеллигент бережно снял с одной из штанин Гришкиных брюк два прилепившихся к ней репейника.

— Где это ты ошивался со своей шалавой?

— Не твоего ума дело! — огрызнулся Шишкин и тут же добавил: — На лужку, Жорик, на лужку. Устраивает?

— Ну, хватит! — Предваряя назревающий конфликт, Пашка решил поставить точку. — Поехали… Будь здоров, Малыш! Привет родителям! Некогда нам рассиживаться, сам понимаешь — дела.

Малышев с Шишкиным остались сидеть в одиночестве. На Гришку жалко было смотреть. Он молчал понурый и униженный, «стёртый с лица земли», ожидая, по-видимому, когда дружки его скроются с глаз.

— Пойду-ка, пожалуй, и я, — поднимаясь, со вздохом промолвил он. — Счастливо оставаться.

Кузя заметил ещё один репейник на его штанах.

— Послушай, Шишкин! А это всё правда насчёт книги рекордов Гиннесса?

— Сущая правда. Подпили мы как-то раз слегка и меня словно чёрт за язык потянул…

— Слушай: не всё ещё потеряно, можно попытаться кое-что попробовать.

— Всё шутишь.

— Чтоб мне на этом месте провалиться! Мысль одна интересная только что в голову пришла. Хочешь поделюсь?

— Валяй! — неуверенно вымолвил Гришка и недоверчиво покосился на Малышева.

— Тогда слушай…

Минут через десять Кузя остался один.

4. Не дайте пропасть своему таланту!

Не успела ещё скрыться в толпе Гришкина фигура, как набережная пришла в какое-то странное движение. Люди почему-то, сначала как-то медленно, а затем всё быстрее и быстрее, засуетились, устремляясь к ограде и показывая куда-то вниз по течению реки. Кузя вмиг ожил: кому, как не ему было знать в чём дело. Метрах в трёхстах от набережной, из-за речного поворота, показался дископлан. Летел он, что плыл, низко, на уровне человеческого роста от поверхности воды, издавая громкое, осиное жужжание и быстро приближаясь к месту своего назначения, расположенному напротив набережной, посреди реки. Достигнув его, он застыл на месте и тут же вертикально взмыл вверх, зависнув в воздухе напротив озадаченной и изумлённой публики. Всем своим видом — внушительными размерами, плавными обводами, сияющими и переливающимися серебристой краской в лучах вечернего солнца, дископлан был фантастически красив и на все сто процентов походил на «летающую тарелку».

Музыка, доносившаяся из беседки, как-то сама собой разладилась, а затем и вовсе смолкла. Какой-то мальчуган-шалунишка, резвившийся на узкой галечной полоске между рекой и набережной, схватил плоский камень и пульнул в непонятный для него объект, но промазал. Дископлан слегка вздрогнул, воспарив вверх, а, затем, по снижающейся траектории, устремился прямо на своего обидчика.

— Ой!.. Ма-а-ама!.. — испуганно заверещал тот тоненьким голоском, низко присев и закрыв голову ладонями ручонок.

Публика, стоявшая на краю набережной, непосредственно за мальчонкой, ахнула и шарахнулась в разные стороны, полагая, что летающий объект вот-вот врежется в её плотную, стройную цепочку. Но, не долетев до набережной, он резко взял вверх и медленно, будто обозревая собравшихся, воротился на прежнее место.

Первыми от неожиданности оправились музыканты. В попытке снять всеобщее нервное напряжение и вселить в души отдыхающих надежду в благоприятный исход необычного явления, они энергично заиграли быстрый фокстрот — утёсовскую «У самовара я и моя Маша». И тут, к всеобщему изумлению, объект, сначала робко, а затем уже более уверенно, смешно запрыгал на месте в такт музыке, переходя то на мелкие, маятниковые раскачивания, то в частые, небольшие покручивания вокруг своей оси, то в подскоки, то в кувыркания на все триста шестьдесят градусов. Дископлан творил чудеса: он танцевал. Даже Малышев не ожидал подобного. Да — а, Сапожков был мастер-виртуоз в своём деле: он был чертовски талантлив.

Музыканты, приняв игру «пришельца», сменили фокстрот на вальс-бостон из кинофильма «Мост Ватерлоо». Зрелище было впечатляющим. Набережная утонула в людском безголосьи с разинутыми от удивления ртами, нарушаемом лишь звуком работающего двигателя, трамвайными звонками, да гудками автомобилей, сбавивших ход и скопившихся по этой причине на мосту.

С окончанием звучания музыкального произведения набережная взорвалась бурей аплодисментов, смехом и восклицаниями: «Браво! Браво! Повторить!», правда, неясно, кому адресуемыми.

Дископлан опустился посреди реки на уровень глаз наблюдателей и стал раскланиваться, покачиваясь вдоль своей продольной оси. Музыканты аплодировали тоже, стоя. Неожиданно аппарат сорвался с места и, пролетев с большой скоростью под мостом, описал вокруг него «мёртвую петлю», потом ещё полпетли и, сделав «полубочку», направился прямым, равномерно снижающимся курсом в ту сторону, откуда и появился. Оркестр, хоть и с некоторым запозданием, заиграл тушь. Через полминуты дископлан исчез за речным поворотом.

Набережная ожила и зашумела. Зрители обменивались впечатлениями от невиданного доселе представления и терялись в догадках. Кто-то шутил и смеялся, кто-то спорил и кому-то что-то доказывал, а кто-то просто, в недоумении пожимая плечами, резюмировал: «Это чёрт-т-ти знает что!» Вот какой-то средних лет мужчина подозвал к себе сорванца, пульнувшего камнем в дископлан, и, поймав его за руку, отвесил звучный подзатыльник.

— Ты что же это, Яшка-поганец, родителей-то срамишь, а? Я тебя спрашиваю!.. Чуть такую диковину не загубил! У-у-у, — и он сделал вид, что ещё раз собирается повторить акт возмездия. Но Яшка испуганно увернулся и тут же заныл.

Прибрежная кромка набережной, разметав во все стороны большую часть невольных свидетелей необычного представления, приняла свой прежний, обыденный вид. Размеренная жизнь отдыхающих постепенно стала входить в своё русло и, спустя какое-то время, всё пошло своим чередом.

И когда, казалось, что всё уже позади и «приятный инцидент» исчерпан, со стороны речного поворота вдруг вновь послышалось знакомое всем жужжание, к которому примешивался какой-то странный, тарахтяще-свистящий звук. Набережная вмиг опустела, прижав к своей кромке плотную, живую цепочку отдыхающих.

Посреди водной глади Неженки, оставляя за собой еле заметную, прозрачную завесу брызг, мчалась знакомая Кузе модель глиссера. «Блин» легко и стремительно приближался к предназначенному для него месту, делая невысокие, но длинные прыжки, описывая синусоиду. Глядя на лица столпившихся, можно было с определённой долей уверенности констатировать тот факт, что заключительная сцена из Гоголевского «Ревизора» повторилась вновь. Достигнув предписанных ему координат, «Блин» резко затормозил и остановился посреди реки, напротив зрителей, делая реверансы и отвешивая поклоны покачиванием взад-вперёд.

Своими очертаниями «Блин» чем-то напоминал «Дископлан»: те же размеры, те же формы и обводы. Только над плексигласовым кожухом кабины пилота расположился сигарообразный корпус прямоточно-пульсирующего реактивного двигателя, установленного на верхней кромке низкого, длинного киля со стабилизаторами. Слегка покачиваясь и создавая вокруг себя мелкую водную зыбь, он будто приветствовал глазеющую на него публику. Камней в его сторону никто уже не бросал. Такой же удивительно необычный, как и его предшественник, «Блин» резко выделялся на зеленовато-голубом фоне водной поверхности своей белоснежной окраской.

Свист и пульсации прекратились, и было слышно лишь равномерное жужжание двигателя внутреннего сгорания. Сапожков считал эту конструкцию не особо-то удачной по той причине, что в ней, помимо реактивного двигателя, дополнительно использовался и двигатель внутреннего сгорания, приводивший верхнюю и нижнюю половины диска во взаимно противоположное вращательное движение. Это было необходимо для создания гироскопического момента, обеспечивающего устойчивость конструкции во время её движения. «Блин» получился более сложным в устройстве и управлении, и тяжеловеснее, чем предполагал конструктор. В будущем он решил эти недостатки устранить.

Оркестранты попробовали на свой страх и риск спровоцировать новый объект на исполнение танца, заиграв вальс «На сопках Манчжурии». К их общей радости «военный маневр» удался. Вновь послышалась работа основного двигателя и «Блин» вышел на круг. Описывая одну окружность за другой — река в этом месте была шириной не менее ста метров и позволяла делать это, — он танцевал: то легко скользил по поверхности речной глади, то, едва касаясь её, взмывал вверх, описывая в такт музыке дуги различной длины и амплитуды. При этом он иногда совершал пируэты в виде вращательного движения вокруг своей вертикальной оси.

Когда окончилась музыка, а вместе с ней и аплодисменты, «Блин» отплыл на сравнительно большое расстояние вниз по течению реки и медленно развернулся на месте на все сто восемьдесят градусов. Публика застыла в молчаливом ожидании «выбрыкивания» необычным объектом очередного номера. А тот, заработав на «всю катушку» своими двигателями, ринулся вверх по течению в сторону моста, наращивая скорость, удлиняя прыжки и их высоту. Разогнавшись до большой скорости, «Блин» совершил гигантский прыжок, перемахнув через мост, и тяжело плюхнулся по другую его сторону, образовав вокруг себя высокий фонтан брызг. Тут же, вынырнув из него и сбавив скорость, «Блин» описал круг почёта и под звуки «Туши», аплодисментов и одобрительных возгласов, к которым присоединилось приветственное гудение автотранспорта, скопившегося на мосту, на полном ходу удалился из поля зрения сотен восторженных глаз, скрывшись за речным изгибом Неженки.

Малышев ликовал…

Немалых трудов и усилий потребовалось ему с Саней на то, чтобы уговорить Сапожкова организовать необычное представление для городской общественности.

— Послушай, Мить! Помрёшь, так никто и не узнает о твоих изобретениях, — убеждал Остапенко. — Что толку в том? Разве что себе в утешение.

— А я и не собираюсь помирать. Пусть коровы в лесу кочурются, а мне ещё пожить немного хочется, — вымолвил Сапожков на полном серьёзе. — И вообще-то, чего пристали?

— Мы прекрасно тебя понимаем, — продолжал разъяснительную работу Малышев, — не хочешь оказаться в положении «белой вороны», стесняешься. Пожалуйста! Можно всё сделать так, что никому и в голову не придёт, кто тот изобретатель и что это за конструкции.

— Зато людям радость и тебе моральное, душевное удовлетворение, — агитировал Саня, а затем добавил, стараясь задеть Сапожкова за живое: — Если, конечно, всё гладко получится: мало ли что.

— Как это так не гладко может получиться? — встревожился Митька. — Выкинь это из головы. У нас такого просто и быть не может!

— Ну вот и докажи! — с удовлетворением подметил Саня, облегчённо вздохнув. — Значит, так и договорились. Пусть все знают, что и Крутогорск богат на таланты.

Сошлись на том, что демонстрироваться будут «Дископлан» и прыгающий глиссер «Блин». Место представления — Неженка, в часы, когда на её набережной наблюдается пик людского скопления. В предстоящем смотре каждому отводились свои места и роль: Сапожкову предписывалось руководить полётами, Остапенко — готовить к ним модели, а Малышеву — околачиваться и ошиваться среди публики, слушать и наблюдать.

Целых три дня было посвящено подготовке и проведению необычного эксперимента; были определены и установлены удачные исходные позиции для Мити и Сани. Сапожков должен был со своим передатчиком взгромоздиться и находиться на высоченном вековом дубе, что рос в самом углу Стручковского парка, примыкавшему к центральной части набережной. Ветви этого старого дуба, почти что свисая над ней, давали отличный обзор панорамы реки и её окрестностей, в то же самое время надёжно укрывая оператора от посторонних, любопытных глаз.

Сане в это же самое время необходимо было пребывать на противоположном берегу Неженки, в одной из её заток, находившейся вниз по течению за речным поворотом, примерно в полукилометре по прямой от Сапожкова. Снабжённому моделями дископлана и глиссера, а так же необходимым количеством нужного инструмента, Остапенко вменялась в обязанность подготовительная часть к переналадке, предварительному запуску и старту каждой из моделей. На перестановку приёмника из дископлана в корпус глиссера отводилось десять минут. Подготовив модель, установив её в исходную позицию и включив бортовую сеть электропитания, Саня должен был оповестить Митьку о готовности к старту поднятием высоко вверх на длинном шесте белого полотнища внушительных размеров.

Малышеву предписывалось прогуливаться по набережной, наблюдать за реакцией отдыхающих во время представления и прислушиваться к их разговорам на эту тему.

— Что я, шпик что ли какой, или — доносчик? — пытался протестовать Малышев.

— И не то, и не другое! — убеждал Саня. — Просто ты — наши глаза и уши, а иными словами — разведка: гордиться должен! Сам понимаешь, что нам необходимо знать взгляды и отзывы, со стороны, относительно конструкций, иначе как мы смогли бы судить о достигнутом эффекте. Ради этого всё и затевается. Или, а вдруг какая-нибудь экстренная ситуация. Что тогда, кто сообщит? Вот так-то!

— Всё равно не согласен! — упирался рогом Малышев.

Тогда ему с Саней пришлось кинуть жребий, который окончательно и бесповоротно утвердил прежнюю расстановку сил.

В самом начале проведения «эксперимента» произошла непредвиденная заминка. У Мити, почти что добравшегося до своего командного пункта, оборвался, зацепившись за какой-то проклятый сучок, ремешок бинокля, и последний мгновенно исчез в зелёной листве, гулко постукивая при своём падении о ветки дуба. Сапожков выругался с досады и «пошёл на снижение». К великому счастью бинокль оказался цел и невредим. Но время шло, а тут, как назло, в конце аллеи показалась медленно прогуливающаяся, о чём-то тихо воркующая, влюблённая парочка. Митьке пришлось поневоле усесться на травку, спрятав под ноги своё хозяйство, и принять позу одинокого, странствующего отшельника, блаженно благоухающего на лоне природы.

Все трое переживали и нервничали: Сапожков в душе чертыхался на себя за свою беспечность и нерасторопность; Остапенко уже терял всякую надежду на успешный исход предприятия, энергично размахивая белым полотнищем и, одновременно, яростно отбиваясь от атак наседавших на него комаров; Малышев препровождал своё время в разлюбезной компании. Все они были заняты, но не тем, чем полагалось бы. Но всё же, несмотря на все перипетии, в дальнейшем усердия друзей с лихвой были вознаграждены результатами их слаженных действий…

Кузя торжествовал. По разговорам и отдельным обрывкам фраз было ясно, что почти всех мучило в основном два вопроса: «Что это такое было вообще?» и «Кто руководил этими необычными объектами?»

— Я так полагаю, — говорил какой-то солидный дядя со шкиперской бородкой. — В эти штуковины заложена программа, согласно которой и выполнялись их действия.

— А танцы тоже по программе? — перечил ему другой голос. — Не-е — ет, здесь что-то другое!

— А припомните-ка, друзья, прилёт НЛО в позапрошлом году, — нагадал кто-то. — Может эти события каким-то образом взаимосвязаны? Уж не «их» ли это очередная проделка? Бр-р-р-…!

— Что бы там ни было, — донеслось откуда-то сзади, — но это были шедевры техники и творила их гениальная голова.

— Ах!.. Как прекрасны были они в своём движении! — восторгалась пышная, румяная дама неопределённого возраста.

— Шуму да треску от них много, и больше ничего, — послышался в ответ въедливый, старческий голос.

— Это вы потому так говорите, что завидуете. От вас от самих-то проку лишь один «пшик со скрежетом».

Ближе всех к истине оказался какой-то парень, стоявший в шумном кругу своих друзей: то были, вероятно, студенты.

— Отличная работа, — хвалил он. — Больше чем уверен, что создатель этих радиоуправляемых чудо-аппаратов находился где-то неподалеку от нас и руководил их работой, посылая команды.

— Точно, Женя! — согласилась девушка, стоявшая рядом с ним. — Лучшего места для этого, чем высокое дерево, и не придумаешь.

И все они разом, как по команде, подняв головы вверх, уставились как раз в ту сторону и на крону того дуба, где, и в глубине которой, пребывал замаскировавшийся Сапожков. Сердце Малышева ёкнуло и замерло в тревоге: «Неужели догадались и заметили?»

Однако, опасения его оказались напрасными: студенты, вскоре устремив свои взгляды друг на друга, громко и весело рассмеялись, приняв слова своих товарищей за шутку.

Кузя облегчённо вздохнул. Вдруг из другой стайки, тоже, наверное, студентов, до его слуха донеслось:

— Но всё-таки необходимо отыскать изобретателя этих машин. Это же рывок в будущее!

— Слушайте! — сказал другой голос. — Но ведь обе конструкции ушли в одном и том же направлении. Где-то там их и надо искать. Может создать поисковую группу?

— Мысль, конечно, интересная, — сыронизировал кто-то. — Но давайте подумаем: тот, или те, кто всё это организовал, полагались, по всей видимости, на наши порядочность и тактичность. Так что не стоит уподобляться филерам, а скажем им «спасибо» за показательное выступление, доставившее всем нам столько минут приятных переживаний. Будем джентльменами, господа!

Малышева от всех этих слов то бросало в жар, то обдавало холодом при одной лишь мысли, что затея их будет раскрыта. Поэтому он был всё время начеку, чтобы при первой же необходимости сообщить друзьям о «надвигающейся опасности».

Всё обошлось благополучно, и полчаса спустя модели были тщательно обёрнуты в прорезиненную материю и спрятаны в надёжном месте, чтобы на следующий день незаметно оттранспортировать их в Митькину мастерскую.

Когда вечерняя темень серой кошкой стала незаметно подкрадываться к городу и ложиться на его разморённые от дневного зноя дома и улицы, друзья шагали вверх по спуску Демидовского бульвара чрезвычайно взволнованные и усталые, но перегруженные счастьем и гордостью. С Митькиного лица не сходила блаженная улыбка. Ребята уже успели обо всём переговорить и всё обсудить, негромко разговаривая и посмеиваясь, и умолкая с заговорщическим видом или приглушая свою речь, если рядом оказывался кто-то из прохожих.

А через день в районной газете «Крутогорские новости» появилась сравнительно обширная статья в две колонки от имени коллектива студентов-старшекурсников политехнического института. В ней приводилось красочное описание «необычного, фантастического зрелища», давались восторженные отзывы и оценки Митькиным творениям за «нестандартный, смелый подход к решению технических задач». Статья заканчивалась призывами:

«… не таитесь! За такими, как вы, наше общее, светлое будущее.

Кто и кем бы вы ни были — отзовитесь, откликнитесь, не дайте пропасть своему таланту! А мы вам, будьте уверены, поможем в осуществлении ваших творческих замыслов».

Дальше сообщался адрес, по которому надо было обращаться. Но никто, почему-то, не нуждался в посторонней помощи и откликаться на призыв упорно не желал, сохраняя безмолвие и таинственное инкогнито.

5. Шишкин штурмует рекорд

До конца этой недели друзья отдыхали. Они набирались свежих сил для проведения двух последних из запланированных на этот год испытаний: на следующей неделе предстоял контрольный полёт «Стрелы» — модели самолёта с разнесёнными по обе стороны килями и стабилизаторами, — и попытка осуществления машущего полёта на «воздушном велосипеде», то есть — на махокрыле.

Ребята молча брели вниз по спуску Демидовского бульвара, направляясь в сторону набережной. У них было намерение сходить на пляж — искупаться и позагорать, посидеть в каком-нибудь из кафе за вкусным пломбиром в шариках, политых клубничным вареньем и может быть даже, если хватит времени и денег, сходить в кино. Да мало ли каких развлечений можно придумать, когда тебе, как-никак, уже минуло четырнадцать лет.

Друзья уже было собирались повернуть в сторону городского пляжа, когда в поле их зрения бросилось странное безлюдье на набережной. Обозрев её внимательней, они приметили в противоположной стороне от пляжа большое людское скопление. Не сговариваясь и повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, друзья направились в ту сторону. Когда они подошли поближе, то сразу же сообразили в чём дело. Загадочная улыбка озарила их лица: Шишкин претворял в жизнь план Малышева.

К основанию трёхметровой металлической трубы, установленной здесь когда-то неведомо кем и с какой целью, был прислонён фанерный плакат, написанный масляной краской и гласивший:

Кинь свой репей в сей предмет, для привеса,

Мигом очутишься в Книге Гиннесса.

Рифмовка, разумеется, не допускала правильного ударения на первом слоге слова « … Гиннесса“. Но что это была за мелочь по сравнению с глубокими замыслами и благородным стремлением автора прославить свой родной Крутогорск. Тут же, рядом, под небольшим навесом — на случай дождя — на длинной, шёлковой бечёвке висел толстый канцелярский журнал под названием — „Книга регистрации будущих рекордсменов“. Сразу же на первой странице давалось краткое пояснение, что „мероприятие направлено на повышение значимости роли нашего родного Крутогорска и имеет своей целью занесение его результатов в «Книгу рекордов Гиннесса».

Результатом же подобного мероприятия должно было явиться сооружение некой большой, геометрической фигуры из репейника. Для этого требовалось лишь принести с собой репейник — кто сколько сможет — и кинуть его в репейниковую фигуру. Вот и всё, что требовалось от простого, смертного, среднестатистического обывателя.

«Внеси свою лепту в святое дело и, распишись, и имя твоё на века будет вписано золотыми буквами в историю!»,

— так заканчивалось пояснение с неразборчивой подписью:

«Руководитель общественного мероприятия Сидоров».

Кого могло интересовать, кто именно скрывается под этой фамилией и какую общественную организацию он представляет? Главное была поставлена ясная и благая цель, а впереди маячила перспектива оказаться в книге рекордов.

Со следующей страницы начинал вестись пофамильный счёт посетителям и строгий учёт количества репейника, внесённого в общее дело:

1. Сидоров — 1 кулёк;

2. Пузякин — 1 авоська;

3. Фелдыщенко — 1 корзина;

4. Дорофеев — 1 ведро;

…

10. Ёськин — 2 кармана;

11. Иванихин — 1 КАМАЗ (детский);

…

20. Петушков — 1 банка (пол-литровая);

…

29. Дубадал Амулет Порфирьевич — 1 сапог (кирзовый);

30. Храпов — 1 мешок;

31. Базилевич — 1 чулок капроновый, а второй я потеряла;

32. Михельсон — 1 коробка из-под женской обуви;

…

43. Дырялкина — 1 кулак;

44. Пуговкин — 2 кулака. Дырялкина дура;

…

63. Сам дурак, Пуговкин;

…

101. Авдюхин — 2 ящика посылочных. А ты, Храпов, на моей территории репейник не обдирай, а то в морду дам;

…

139. Михельсон + Авдюхин = Любовь;

140. Номеру 101. На-кась, выкуси! Только попробуй, сам окочуришься;

…

143. Витиеватая Пульхерия Аристарховна — две штучки. Что за выражения, молодые люди?! Постыдились бы! Ну и молодёжь нынче пошла!;

…

160. Номеру 143. А я что-то видел и кое-что знаю о вас!;

…

204. Номеру 160. Что ты видел и что ты знаешь, мальчик? Я, к твоему сведению, честная, порядочная женщина!;

205. Свистунов — 1 ботинок 46-го размера;

…

307. Номеру 299. А я знаю, кто твой репейник спёр;

…,

и так далее.

Журнал в сто листов уже наполовину своего объёма пестрел фамилиями, количеством репейника и выяснениями взаимоотношений. Каждый непременно желал принять участие в необычном мероприятии — и стар и млад. Направляясь на набережную, каждый считал необходимым прихватить с собой определённое количество репейника, разумеется, с некоторым соблюдением субординации: солидные люди несли их с собой по несколько штук, так, ради интереса; малые дети и школьники таскали его в неограниченных количествах во всех видах тары, по замкнутому кругу; студенты, рабочие, служащие, пенсионеры и таксисты несли репейник в сумках и сумочках, в папках и авоськах: кто в чём мог. Людей в основном интересовало — какая же получится геометрическая фигура и каких размеров, сколько времени на это потребуется и что вообще получится из этой затеи.

Судя по журнальным записям, где наряду с учётом репейника шли и письменные перепалки, и признания в любви, и таинственные «а я что-то зна-а-аю», и лирические стихи, и много чего ещё другого, можно было сделать вывод, что репейниковые плантации Крутогорска и его прилегающих окрестностей поделились на зоны и сферы влияния многочисленных «группировок» поколений младшего и среднего возраста: шла ожесточённая борьба за своё место под солнцем. Стремительное их опустошение повлекло за собой возникновение натурального товарообмена, кто-то брал репейник взаймы, а более шустрые и деловые сделали его предметом своего бизнеса, продавая по пять копеек за штуку. Если он брался оптом, то делалась скидка на одну копейку.

— Это же грабёж средь бела дня! — возмущался кто-то. — Надо вызвать милицию!

Вызвали милицию. Тогда репейник стали продавать из-под полы в ларьках и киосках.

А столб всё обрастал и обрастал не по дням и часам, а по минутам. Количество участников давно уже перевалило за три тысячи, и был задействован новый, второй журнал: когда и кем — никто не знал, никто не ведал.

Основанием будущей фигуры, так сказать — её «затравкой», послужил небольших размеров репейниковый комок, сформированный Шишкиным втихаря, вокруг металлической перекладины, приваренной к столбу на двухметровой высоте. Быстро обрастая своими собратьями, он рос на глазах, сначала в высоту, раздаваясь вширь так, что поначалу был похож на перевёрнутый вниз вершиной конус. Затем молодёжь приспособилась доставлять свою продукцию по адресу методом прицельной стрельбы из рогаток, металлических и бумажных трубок разного калибра и разной длины, переносными катапультами и прочими механизмами и приспособлениями. В результате образовалось что-то наподобие вертикального веретена.

Фигура ежечасно меняла свои пропорции и очертания, приобретая различные причудливые, фантастические формы. Ещё через день это была уже некая бесформенная масса, отдалённо чем-то напоминающая собой неправильный шар — на его поверхности просматривался лунный ландшафт, — с диаметром около десяти метров.

А потом явился какой-то эстет-дизайнер, любитель, своим обличьем и манерами смахивающий на Мефистофеля. Эффектно подбоченясь, он долго стоял, наклонив голову, с глубокомысленным видом знатока-профессионала, что-то обдумывая и бормоча себе под нос. Затем он решительно объявил всем собравшимся, что лучшего, чем фигура трубящего, африканского слона, и не придумать. Все согласились.