Бесплатный фрагмент - Сюжеты в ожидании постановки

Борис Тальников

Борис Лихтенфельд родился в 1947 году. Окончил МФТИ. Преподавал высшую математику в московских вузах. Защитил кандидатскую диссертацию по логике науки. Драматург Борис Тальников родился позже. Первую пьесу «Любовь к ближнему» написал в 1982 году. Затем последовали «Поминки» и «Любовные приключения Димы Жуева».

В 1989—2001 годах в занятиях Бориса Тальникова драматургией наступил перерыв: в эти годы Борис Лихтенфельд работал директором Московского театра «Школа драматического искусства». Его неустанная работа с Правительством Москвы позволила художественному руководителю театра Анатолию Васильеву создать семь студий для лабораторной работы на Поварской и построить уникальное здание театра на Сретенке. По завершении этих проектов вернулся к литературной работе. Написал пять пьес.

Судьба публикуемого текста изложена после соответствующего титула.

Поминки

современная трагедия в двух действиях

В тексте использованы стихи

Наталии Борисовой, Юрия Лимонченко и автора.

1983, 2017 г.г.

Первый вариант пьесы «Поминки» был поставлен в Липецком академическом театре им. Л. Н. Толстого в 1988 году (режиссёр — Вадим Мирошниченко, стажёр Московского театра «Современник»). Вниманию читателей предлагается переосмысленный и существенно изменённый в 2017 году вариант.

---

«…единственное, что приемлемо, — это почитать друг друга. Поэтому все должны прислушиваться к учениям, проповедуемыми другими, ища общее… Угодный Богам (Ашока) не ценит дары или рабское поклонение, но ценит столь нужное взращивание изначальной сути всех духовных течений и их открытость…»

(Из 12-го Указа (надписи) Ашоки, Великого буддийского императора, III век до н.э.)

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими».

(Мтф. 5:9, I век н.э.)

«Сражайтесь с ними (с неверными), доколе не исчезнет искушение их и пока религия (их) целиком не будет посвящена Богу. Но если они прекратят, то враждовать следует только с беззаконниками».

(Коран 2:193; IV век н.э.)

Действующие лица

ВИКТОР — старший сын.

АЛЯ — его жена.

ЭДИК — младший сын.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ — брат.

АЛЕКСЕЙ — его сын.

ЕЛЕНА — жена Алексея.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ — заведующий канцелярией.

Матвею Николаевичу и Григорию Фёдоровичу больше восьмидесяти,

Виктору около пятидесяти,

Алексею и Эдику за сорок,

Елене и Але между тридцатью и сорока.

Действие происходит в наши дни.

Действие первое

Гостиная. Длинный стол с яствами и алкоголем. Дверь в холл приоткрыта — доносятся голоса уходящих и провожающих их Матвея Николаевича, Виктора и Эдика.

За столом Елена и Аля. Алексей ходит, о чём-то думает.

АЛЯ. Странные поминки: друзья и сослуживцы — о покойном два слова. Всё о терроризме, о мусульманах. Доспорились: русских шахидов готовить надо! Мстить за каждый теракт.

ЕЛЕНА. Алёша заикнулся, что мусульмане обороняются от культуры бывших христиан — его чуть живьём не съели. Если бы Матвей Николаевич не прервал их.

АЛЯ (вполголоса). Алекс твой тоже хорош: нашел «подходящую» обстановку Голливуд клеймить…

ЕЛЕНА. Неизвестно, от чего Георгий Николаевич умер. Человек после инфаркта сидел перед телевизором, когда этот ужас без конца крутили. Сколько людей смотрят — среди них инфарктники. Но сообщения такого ни разу не было, чтобы человек умер от телевизора. Раздули, как установленный факт.

АЛЯ. Ясно для чего: подготовить нас к новым мерам безопасности. Итак, куда ни зайдёшь, или голос, или плакат. Может, правда: там, наверху, решили русских шахидов вербовать — вот и готовят нас. Особенно мам, у кого мальчики. Слава Богу, у нас с Виктором дочь!.. Алекс, ты — бывший физик. Прикинь, какая вероятность, что человек от телевизора умер? Вероятность встретить инопланетян — и то рассчитывают.

АЛЕКСЕЙ. Власть тут ни при чём. Ты права, Ленок: журналисты раздули ради сенсации. Что-то ещё волновало Георгия Николаевича. Бесконечные повторы по телевизору добили его сердце.

АЛЯ. Бог ты мой, «ещё что-то»…

Матвей Николаевич вводит в гостиную Григория Фёдоровича.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не-е, Григорий Фёдорович, вас мы не отпустим. Вы были не просто сослуживцем, вы, можно сказать, ближайший сподвижник. Поэтому в кругу, в этом тесном кругу давайте почтим.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Я — за… Я — безусловно… Но родственники…

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Эх, Григорий Фёдорович, мы оба — дети войны. И стало быть, всё знаем: и про родственников разных, и про друзей. Ещё неизвестно, кто ближний!.. Виктор! Эдик! Нашли время уединяться! (Григорию Фёдоровичу) Георгий был заботливым мужем и отцом. Но он был муж — в старом понятии этого слова: не только домом правил.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Уж это как есть так: шутка ли, первейший зам губернатора. Огромными стройками заправлял. В другие губернии звали, как что затевали…

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (кричит в дверь). Это, наконец, неприлично!

Входят Виктор и Эдик. Алексей садится за стол.

ЭДИК. Просим прощения, дядя Матвей.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (стоя, с поднятой рюмкой). Мы с Георгием — детдомовцы. «Дети врагов народа» были. Чудом уцелели после немецкой бомбежки. Красная армия пришла, и мы попали в солдатскую семью. Как бойцы нас любили! В прошлом году умер последний ветеран… Дети ветеранов поставили меня с Георгием во главе «Бессмертного полка». Это жутко: идти во главе полка мертвецов — твоих родителей. В следующем году — мне одному… Понесу портрет Георгия. Отец наш воевал в каком-то батальоне зэков-смертников. От отца и матери ничего не осталось. Даже лиц не запомнили… (Смахивает слезу.) Помянем бесстрашного мальчика Георгия — сына великой войны.

Все пьют. Эдик пригубил.

ЕЛЕНА. А я вспомнила Георгия Николаевича на нашей свадьбе. (Алексею.) Помнишь этот зеркальный банкетный зал? С одной стороны твои родственники, с другой — мои. В конце стола друзья институтские перемешаны. Георгий Николаевич единодушно был выбран тамадой. А дальше ты меня, бессовестный, шампанским напоил. (Всем.) Он был всегда такой отзывчивый! Маму мою в санаторий устроил, когда Матвей Николаевич не смог.

АЛЯ. Нам — как только ни помогал. Не боялся использовать служебное положение для своих родных.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Чего бояться должен был?

АЛЯ. Мало ли: кто подсидеть хочет, кто завидует, что возможности нет.

ЕЛЕНА (Матвею Николаевичу). Да, Матвей Николаевич, это у вас семейная черта: быть такими отзывчивыми.

ВИКТОР. Когда я был школьником, отец отвечал на все вопросы: что и почему так в природе. Я очень любил отца. По его примеру пошел по технической линии. Всегда находил время для меня, хотя и мотался по области с востока на запад, с запада — на восток.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ты главного не сказал: когда государству надо было срочно на Крайнем Севере целый город строить, Георгия направили. Семью любимую не потащил в жизнь без солнца! Из всех областей его выбрали. Каково?

ВИКТОР (показывает). Перпендикулярно. (Женщины смеются.) За отца!

Выпивают.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (Эдику). Ай-яй-яй, такой молодой, а здоровьице никудышнее.

ЭДИК. С чего вы взяли? Я сам врач.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. А-а! Слыхал, спирт предпочитаете.

АЛЯ. Он решил толстовцем стать или йогом. Самое то теперь.

ВИКТОР. А-ля, не шути.

АЛЯ. Шутить и попадье можно.

Неожиданно Матвей Николаевич хватает через стол Виктора за грудки.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Врешь, Витька, заграничная твоя душа! Параллельно, понял? У нас всё параллельно! Это у вас — перпендикулярно!

АЛЕКСЕЙ. Пап, это же хорошо: из нас троих получается целая система координат. (Матвей Николаевич отпускает Виктора.) Для любых событий в жизни.

ГРИГОРИЙ ФЕДОРОВИЧ (обнимая Матвея Николаевича, продолжающего стоять в воинственной позе). Не сподручно, Матвей Николаевич, не сподручно. И пили-то мы всего ничего. Да видать дело такое наше стариковское: под нервы нейдет. Самый раз попузырить малость на диване. (Матвей Николаевич пытается его отстранить.) Самую-самую малость — и обратно. Как положено. Как прилично принято.

Уходят.

Аля сажает Виктора в кресло поодаль от стола. Остальные разговаривают между собой.

АЛЯ. Слушай ты, алкаш из госкомпании, не мог поудачней момент для выпивона найти?!

ВИКТОР (вытягивая вперёд правую ногу). И-и-и-у!

АЛЯ. Брось свои штучки! Отец для тебя всё сделал, царство ему небесное. Кто теперь братца-супермена из колодца вытаскивать будет?! Самое время подсесть к Матвею, почву подготовить, а ты дразнить его взялся. Скольким он ветеранам помог: кому квартиры добился, кому лечение бесплатное. И детям их заодно досталось. Они должности теперь занимают! Кое-кто весьма высоко взлетел!

ВИКТОР. И-и-и-у!

АЛЯ. Или думаешь: штаны до дыр протирать дадут? Тебя уже собирались из Совета директоров пнуть! Ты в последнее время и дома, и на работе — пустое место.

ВИКТОР. И-и-и-у!

АЛЯ. Может, левую для разнообразия покажешь?

ВИКТОР. Внимай: скоро водителем станешь. Будешь ездить с вытянутой правой ногой.

АЛЯ. Ты пьян или притворяешься?

ВИКТОР. И этого немного и того чуть-чуть.

АЛЯ. Если братца привлекут по статье этой жуткой — хорош повод будет: кто-то зарится, небось, на твоё кресло. А денежки — как водичка в луже: без дождя засохнут!

ВИКТОР (притягивает к себе, шепчет.) Я — через Алексея. Матвей его за святого почитает. Видала? — меня отпустил, как только услышал. «Христианин» новоявленный — коммуняка всех мастей: от Сталина до Горбачева…

Что-то продолжает шептать.

Становится слышен разговор за столом.

АЛЕКСЕЙ (Эдику). Твоё отношение к Ницше некритическое. Ницше был проницательным диагностом, когда сказал: «Бог умер» — в душе человека. Церковный, разумеется. Но лечение предлагал ошибочное, говоря твоим медицинским языком.

ЭДИК. В чём же, интересно?

АЛЕКСЕЙ. Призывал освободиться от всех табу и следовать порывам к собственной мощи.

ЭДИК. Свобода от всяческих комплексов — это высшая реализация.

ЕЛЕНА. «Бабка надвое сказала»…

АЛЕКСЕЙ. И ещё: зря Ницше на Христа набросился. Многие табу не Иисус наложил — толкователи. Взять современный запрет христианину познавать ислам и буддизм — причём тут Христос?! Этот запрет, как и многие другие, следует из мотивации Великого инквизитора Достоевского. Познание — один из самых сильных инстинктов. По себе знаешь: психоанализом увлекался.

ЭДИК. Не спорю: Достоевский глубоко проник в психику человека. Предвидел конец без веры. Потому и зацепился за православие. В то же время: «чем больше веришь, тем больше не веришь», — сказал. То есть, зацепился за веру, как утопающий за соломинку. Скучно перечитывать — есть более современные авторы.

За стол садятся Виктор и Аля.

АЛЕКСЕЙ. Цитата, которую ты привёл — свидетельство бездонной глубины Достоевского. Чего не скажешь об однозначных психоаналитических выводах. Впрочем, прошу прощения: я не специалист. Много разных направлений появилось. Я — о Фрейде. Свести всю внутреннюю жизнь к подавленным влечениям, по меньшей мере, сомнительно. Объяснять искусство и религии на этой основе — всё равно, что «пальцем в небо» тыкать.

ЭДИК. В одном согласен: Фрейд устарел. Новые направления всё меньше опираются на него.

АЛЕКСЕЙ (Виктору). Я знаю из-за чего ты рассорился с папой.

ВИКТОР. Ты, что ли, настроил Матвея против контракта? Как одержимый, на меня набрасывался. В присутствии отца, живого ещё!

АЛЕКСЕЙ. Я просил папу не вмешиваться. Между отцом и сыном. Он твердил одно: «Мой брат умрет мирно и непостыдно. По-христиански».

ВИКТОР. Что ж тут постыдного? — быть замороженным и ждать в капсуле воскрешения? Лучше, чтоб отца черви сожрали? И никакой надежды?! Человек должен достигнуть бессмертия! Сам на поминках матери говорил: смерть — главная беда человека!

Входит Григорий Фёдорович. Берёт сервировочный поднос, расставляет водочку и закусочки. Устраивается поодаль в кресло. С удивлением слушает, оставаясь невидимым сбоку.

АЛЕКСЕЙ. Это не я. Это Николай Фёдоров говорил. Основатель русского космизма.

ВИКТОР. Прорицатель был: на науку возложил задачу бессмертия! Наука смотри что делает: и геном человека расшифровали, и органы пересаживают! Замораживать мозг научились — без повреждений! Теорию сознания скоро создадут! Что, по-твоему, все трансгуманисты — крэйзи?! Я был у них на семинаре. Там математики, физики, биологи, специалисты по теории информации! В США все верящие в науку объединились в Космическую партию. Кандидата в президенты уже выдвигали! (Выпивает.)

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (бормочет). Загляденье, как говорят.

ВИКТОР. Воскресить отцов призвал Фёдоров! А я теперь из-за Матвея навсегда с отцом расстался!

АЛЕКСЕЙ. Воскрешение — не есть компетенция человека. Что привлекает в учении Фёдорова — призыв к братству. И глубина болевой точки: смерть — главное препятствие! Нечестно требовать от несчастного — в смысле конечного — человечка, чтобы он забыл о главной своей беде!

ЭДИК (про себя). Какое «братство»? Каждый думает о себе.

Виктор выпивает.

АЛЯ (Елене, вполголоса). Опять поминки ушли в сторону от покойника. (Всем.) Попади Георгий Николаевич, не дай Бог, в зону теракта, что толку от ваших заумных рассуждений о бессмертии, братстве, сознании! (Виктору.) И контракт не помог бы!

АЛЕКСЕЙ. Число погибших от терактов — около двухсот тысяч человек. Во всех странах.

АЛЯ. Кошмар… Неужели нельзя ничего придумать? Надо христианских шахидов готовить?

ЕЛЕНА. Партизанская третья мировая перейдёт в открытую.

ЭДИК. Что тут придумаешь? Человечество прошло точку невозврата и должно погибнуть.

АЛЕКСЕЙ. Человек не может судить: ждет нас окончательная катастрофа или временная. Типа Всемирного Потопа.

ВИКТОР. И? Что делать-то, религиовед ты наш?

АЛЕКСЕЙ. Человечество впервые стало единым. Как семья. Каждый может понять каждого — такой возможности не было никогда. Но «семья» эта увязла в многобожии: каждый отстаивает свой идеал, включая атеистов. Я верю: настанет день, и придёт Божественный Учитель для всего мира, и призовёт, подобно Иисусу: «Слушай, род людской! Господь Бог наш есть Господь единый!»

Пауза.

ВИКТОР (осушив стопку). «Свежо предание, но верится с трудом». Ну, допустим: цивилизованные народы снова станут религиозными. Сейчас-то что делать?

АЛЕКСЕЙ. «Готовность — всё», — сказал Гамлет…

ЭДИК. И — погубил всё и всех. Себя в том числе.

АЛЕКСЕЙ. То была готовность к поединку. Я же — о готовности к единству. Надо искать примирения.

ЭДИК. Ка-а-к?

АЛЕКСЕЙ. Партизанская третья мировая вот-вот перейдёт в уничтожение друг друга. Пока не поздно, мы должны найти рецепт примирения. Конкретно: христиан с мусульманами. Был такой человек в пятнадцатом веке — Николай Кузанский. Кардинал, философ, математик, астроном. Поразительно: четыре Папы не видели в нем еретика. А Джордано Бруно, его последователя, на костре сожгли. Более того: Кузанского Папа назначил своим посланником, когда была последняя попытка примирения католиков с православными…

ЭДИК. Опять про историческую личность…

ВИКТОР. И правда, как с тобой встретишься, то о Фёдорове из девятнадцатого века. Теперь аж в пятнадцатый полез.

ЕЛЕНА. Как вам не стыдно! Дайте сказать третьей координате, в конце концов.

ВИКТОР. Слушаем и повинуемся!

АЛКСЕЙ. Когда турки взяли Константинополь, они зверствовали без оглядки: ребенок ли, женщина, старик. Как теперешние фундаменталисты, посылая шахидов. Это потрясло весь христианский мир. И тогда Николай Кузанский написал опус «О мире вер». Где придумал Небесный Собор, на который Бог созвал язычников, иудеев, христиан, мусульман…

ЭДИК (Елене, вполголоса). Ясно: вертикальной координате надо высказаться.

ЕЛЕНА. Не всё же в плоскости двигаться.

Эдик отходит в сторону, о чём-то мрачно думает.

АЛЕКСЕЙ. Представители разных вероисповеданий задавали самые каверзные вопросы. Петр и Павел отвечали. Бог вердикт выносил. В результате Кузанский подводит читателя к выводу, что божественные заповеди все народы понимают одинаково. Вражда поэтому устранима! Мешают обряды и неполнота вероучительных знаний. Невероятная толерантность для пятнадцатого века! Вдобавок, для кардинала!

ВИКТОР. Судья-то — христианский Бог, раз на вопросы апостолы отвечали! Какой мусульманин это допустит?! Фантазия, и ничего больше. (Выпивает.)

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Умницы! Какие все умницы!

АЛЕКСЕЙ. Один из крупнейших философов двадцатого века Мартин Бубер сказал: «Двадцать первый век будет веком диалога или его вообще не будет». И возникло целое течение: богословие диалога…

ВИКТОР (дирижируя). И тэдэ, и тэпэ…

АЛЯ (хватает его за руку). Не паясничай. (Алексею.) Алекс, ты взрослый, энциклопедически образованный человек. Ответь мне, пожалуйста, только человеческим языком: что нам от толерантности Кузанского? Где она у фундаменталистов зарыта? В чувстве «братства»? Или в «богословии диалога»? И зачем столь эффектно и в столь подходящей обстановке ты это преподнёс?

ВИКТОР. В подсознании толерантность зарыта! (Эдику.) Может, армию психоаналитиков на них натравить? (Эдик криво усмехается.)

АЛЕКСЕЙ. Что вы, братцы… Если не к месту, то прошу прощения…

ЕЛЕНА. Алеша, зачем ты?..

АЛЕКСЕЙ. Как-то абстрактно получилось. Я хотел сказать, что богословскими спорами не получится на практике примирить. Но надо уроки извлечь из благих намерений, очутившись в аду противостояния…

ВИКТОР (Алексею). Садись поближе. (Насильно усаживает рядом.) Я тебе сейчас всё объясню. Не трепыхайся, когда с тобой говорит действительно умный человек! (Аля делает нетерпеливое движение.) Цыц, женщина! А то мужчиной станешь! (Пьёт и кладет руку на плечо Алексея.)

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Образованьице высокое, а выпили — и поругались. Закон природы.

ВИКТОР. Друг мой, поверь, мы очень уважаем историю. Современный человек её даже лелеет. Иначе, какого хрена мы содержали бы многочисленные музеи?! Нахлебников, что ли, мало?! История есть история. В ней много, конечно, поучительного. В ней, конечно, много было всяких оригиналов и даже с большим умом. Но ты-то, но мы-то теперь твёрдо знаем, откуда взялась иная оригинальность! Наука находилась, можно сказать, в зачаточном состоянии. Кругом и сплошь о Боге лбы сдвигали. Современному человеку, прости, это просто неинтересно. Ты выйди на улицу и крикни: «Наша цель — братство! Православные, обнимемся с мусульманами!» По меньшей мере, гарантирую, загремишь в дурдом! Если по дороге не прибьют. Не те, так эти. Уяснил?.. (Алексей снова пытается отстраниться.) Нет, ты сиди. Я только «теорию» закончил. Теперь перейдём к главному: к твоей жизни. Которая является следствием твоих, мягко говоря, не общепринятых взглядов.

АЛЕКСЕЙ. Прошу, Витя, не трогай, мою жизнь.

ВИКТОР. Что это ты встрепенулся? Мужик, а такой недотрога. Правды, что ли, испугался?

Виктор осушает рюмку.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Я детьми на старости не запасся. Зато в делопроизводстве преуспел. Без меня покойному Георгию Николаевичу накладно было бы. Без порядка в бумагах у замгубернатора паралич.

АЛЕКСЕЙ. Правда ведь тоже зависит от освещения.

ВИКТОР. Во! Во! В этом ты весь! Всё у тебя стало зависеть от освещения. Простые жизненные правила оказались такими уж сложными, такими перевёрнутыми, что нам не понять.

АЛЕКСЕЙ. Отчего же…

ВИКТОР. Раз «могём», так слушай. Может, тебя смущает, что я выпил? Так скажи, не обижусь, я от правды не прячусь.

АЛЕКСЕЙ. Я не это имел в виду.

ВИКТОР. Занесло тебя, Алёшка, не в ту степь. А в какую — я сейчас опишу. И я не боюсь, что тут твоя жена, что она услышит. Ибо мы не дети уже, нам, как говорится, пора. Я даже уверен, что она сама так думает, только помалкивает…

ЕЛЕНА. Виктор…

ВИКТОР. Вот видишь, она говорит «Виктор». А что значит «Виктор»? По-бе-ди-тель. У женщин, Алёша, инстинкт. Ибо хранительницы этого, как его, чёрт… Ну, ничего. Я ещё в силе, можно сказать, в соку. Ты что, лучше всех, что ли? Вот что я скажу: ты о себе возомнил. Решил, что ты — древнеримский историк Тацит. А кишка — тонка. Или скажешь: нет? А если «нет», докажи сначала. Чтоб тебя признали, чтобы тебе, можно сказать, памятник запроектировали. А потом живи не как все. Как Диоген. Он сначала доказал, а потом уж в бочку полез… (Выпивает ещё. Григорий Фёдорович задремал.) …Вот скажи: зачем физфак на пятом курсе бросил? И пошёл на первый курс! Религии изучать! Будучи женатым человеком!

АЛЕКСЕЙ. Потому что на третьем не понял физику микромира. Думал, я такой несмышленый. Потом прочитал: сами создатели по-разному толковали. Кстати, до сих пор крупнейшие ученые считают, что микромир человек не изучит полностью никогда. На пятом курсе — теорема Гёделя о неполноте простой арифметики. Я осознал, что все это указывает на ограниченность человеческого ума, на принципиальную невозможность в точности познать и окружающий мир, и собственное мышление…

ВИКТОР. Стоп-стоп, послушай, я хоть не физфак, но тоже в техническом учился. Что из того, что не понимаем? Работает теория — и всё!

АЛЕКСЕЙ. Я так не могу.

ВИКТОР. Почему? Все могут, а ты не можешь?

АЛЕКСЕЙ. Потому что ограниченность человеческого знания наталкивает на поиски границы, отделяющей человека от Бога. И что удивительно: основной постулат физики микромира — принцип дополнительности — оказался применим в далёких от физики областях, например, в лингвистике. Да что говорить: мужчина и женщина созданы по принципу дополнительности: и телом, и душой, и духом!..

ВИКТОР. Из-за этого всю жизнь поломал? И себе, и семье?

АЛЕКСЕЙ. Ещё Пушкин в юности написал:

«Ум ищет божества,

А сердце не находит».

Как будто обо мне и об отчаянии современного мира сказано.

ВИКТОР. Ну, раз Пушкин — сдаюсь. Твой ум — ищет. Но зачем же он в нищете ищет? Коллеги твои по миру ездят, отсталые народы изучают, лекции читают. А ты диссертацию даже не защитил. Тебе ходу никуда нет!

ЕЛЕНА. Виктор, оставь Алешу в покое. У него через два месяца предзащита.

АЛЯ (Виктору). Что ты мелешь? Другое на трезвую голову хотел…

ВИКТОР (Алексею). Значит, выкарабкиваешься из безнадёги! Почему молчал?!

АЛЕКСЕЙ. Я ещё не знаю, пойду ли на предзащиту.

ВИКТОР. То есть? (Елене). День назначен?

ЕЛЕНА. Я сказала: через два месяца.

ВИКТОР. Как — не пойдешь? Все соберутся, а ты — в кусты? Скандал! Что раньше думал, когда писал?

АЛЕКСЕЙ. Друзья по работе насели: пиши, пиши… «Достаточно, — говорят, — материалов накопал. Но взгляды свои, почему три религии стали мировыми, не вздумай излагать. Никто их не разделяет. Не говоря уже о руководстве».

ЕЛЕНА. Алёшенька, может они правы: защитишься — выступишь на международной конференции. Кто-нибудь обязательно заинтересуется.

ВИКТОР (Алексею). О! Слышишь? — жена-то дело говорит. Но! Прямо скажу: диссертация — полдела. Вот семью обеспечивать — твоя постоянная обязанность!..

ЕЛЕНА. Мы не голодаем…

ВИКТОР. … Друзья твои говорят: «материалов накопал», значит, можешь! Заработать на них, то есть. Но ты же не «за», не «под»! Ну, допустим, на одних материалах трудно. Предположим. Хоть я там, в «Центрах ваших по изучению», слава Богу, не работал. Ну, пускай, верю, хотя, честно говоря, с трудом. Потому как «стучите и откроют». Я правильно цитирую? То-то. Я тоже кое-что. Так что за-работать, ты допустим, не спец. Тогда под-работай! А ты в кусты опять-таки. Ну, скажи, что после своей так называемой работы делаешь? А? Не слышу?

АЛЕКСЕЙ. Работаю.

ВИКТОР. Серьёзно? Наконец-то! Выпьем!

Наливает себе и Алексею и выпивает в одиночестве. Внимательно оглядывает Елену.

На последнем слове Григорий Фёдорович вздрагивает и открывает глаза.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Спугнули. А как закручено-то было. Будто я на своём участке помидорчики посадил. Как обыкновенно. А они по загадочной причине плодов не дали. Ни одного! При замечательной погоде и инструктивном с моей стороны уходе! Я соответствующий запрос шлю в инстанции по рассаде. И получаю ответ. Распечатываю — и… Жаль. Что жаль, то жаль. Что бы они могли ответить? Как оправдаться?

ВИКТОР. Значит, работаешь. И сколько?

АЛЕКСЕЙ. До двенадцати обычно.

ВИКТОР. Бр-р-р… Не понял: до чего «двенадцати»? Ежели тысяч, то извини, не верю. Ежели рублей, то прости: так не бывает. Или ты годовой исчисляешь, как Западе?

АЛЕКСЕЙ. До двенадцати ночи, Витя.

Аля смеётся. Вскоре она отходит к Эдику и что-то шепчет ему.

ВИКТОР. Я всей душой, а ты решил посмеяться? (Опустошает рюмку.)

АЛЕКСЕЙ. И не думал, Витя. Для себя пока работаю.

ВИКТОР. Стало быть, издеваешься. Ну, так знай: ты позоришь всю нашу родню!!

АЛЕКСЕЙ. Чем же, Витя?

ВИКТОР. Чем?! Да живи, как тебе взбредётся! Только у себя, в своих стенах! Но ты же по улице ходишь! Твоего Виталика в школе дразнят! Или тебе всё равно? Нет, тебе лично — пускай! Ты, может быть, оригинал. Но на жену, на жену свою погляди! Ей выйти не в чем! Я уж не говорю в гости, пусть. Но она же зимой в пальто ходит!

ЕЛЕНА. Алёша…

ВИКТОР (успел опорожнить ещё одну рюмку). Ну, понял, наконец? Всё понял? Совсем или наполовину? Вижу по глазам, наполовину. То есть, процентов на десять, не больше. Я, по-твоему, кто?.. Или как там их… На шмотках то есть помешался? Плевал я на тряпки! Только для примера взял. Чтобы разъяснить. Жизнь, Алёшка, устроена просто. На работе — работай. В кино — гляди на экран. Ребёнка — воспитывай. В гостях — веселись. За рулём — не зевай. В постели — как хочешь: хочешь спи, а хочешь — не спи. Тут — дело твоё! (Выпивает ещё.)

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Мудрый был человек Георгий Николаевич. И детей-то мудрых вырастил. И всякая причина своё следствие имеет.

ВИКТОР. А ты всё упрощаешь. (Обнимает его.) Ты не в обиде? Я ведь любя. Если б не любя, стал бы изливаться? Ну, скажи, стал бы? То-то. Мне жаль тебя. Ты не живёшь. Ты вбил себе что-то в голову и, как сказал поэт, «наступил себе на горло». Ты забыл, что ты — человек. Ты в тусовке никакой не участвуешь, в соцсетх отсутствуешь, деньги не зарабатываешь, следовательно, в отпуск за границу не ездишь, на природу экзотическую не любуешься. Ты хоть в Турции был? Не слышу?.. То-то: не был!

Снова опустошает рюмку.

АЛЕКСЕЙ. Разлюбил я экзотику, Витя.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Здоровьице, стало быть, подводить начало. Самое наиважнейшее — здоровьице. И всегда первый тост за него. Народная мудрость.

ВИКТОР. А как твои древние греки говорили? Всё должно быть в меру: и работа, и удовольствия. Но — без крайностей. Вокруг-то люди! Они тебе не простят. У тебя нет друзей. Это очень плохо. Ну, что у тебя за друзья?! Я чуть рюмку не проглотил на твоём сорокалее! Люди собрались, чтоб отметить, чтоб пожелать, чтоб повеселиться — а они? Всё про «западные культуры», про «восточные культуры»… Культура, поверь мне, одна! А это — хамство!! За общим столом! Так им и передай. Они начитались, так что ж? Я их не глупей. Я своей головой до всего дохожу. Насчёт жизни то есть. Я-то тебя лучше знаю. Это ты с ними надорвался. А я тебя в школе помню. Тебя ж в пример Эдьке ставили! Хоть ты и младше. И при-и-том девочки у тебя класса с восьмого, а? Винцо? Как и положено: одновременно? Вечериночки? Будь здоров! Вот это был ты. Против генов, Алёшка, не попрёшь. (Выпивает слишком много.) А ты ещё смеялся. Слушать надо умных людей, а не перебивать. (В последней стадии опьянения.) Эх, Алёшка, ведь я тебя люблю, как младшего брата. Вот мы совсем одни, и я тебе откроюсь. Я люблю тебя больше, чем Эдьку, хоть ты и двоюродный. За невозмутимость твою люблю. А Эдька — он дерьмо. (Эдик вскакивает, но Аля его удерживает.) И не зря с ним это приключилось!.. Сиди! Я ещё главного тебе не сказал. Как другу… как брату… Мы с тобой поспорили… в прошлый раз про жизнь твою, помнишь? Ты ещё сказал «до двенадцати», а я не врубился… Вспоминаешь теперь? Я ещё говорил, что Ленка у тебя — красавица. Припомнил, наконец, богоискатель? Так не зря я тогда про неё.

Аля в растерянности отходит от Эдика, напряжённо вслушиваясь. Эдик стоит в оцепенении.

Не зря. Ибо намекал, а ты… Эх, ты! Вни-май: Эдька её э-эх…

АЛЕКСЕЙ (встаёт). Ты что?..

ВИКТОР. Как выражо… заплетаюсь… как выражались твои древние: Эдька её по-знал! (Грохается головой о стол и мертвецки спит.)

Алексей опускается на стул. Елена смотрит на него, и по щекам её скатываются слёзы. Но он не в силах поднять голову. Аля рванулась к мужу и трясёт его. Эдик срывается с места и мечется, размахивая руками и выкрикивая что-то одними губами. Аля подсаживается к Алексею.

АЛЯ. Алекс!.. Ты меня слышишь?..

Григорий Фёдорович выглядывает из-за спинки кресла, однако прячется обратно.

Алекс, тебе плохо?.. Умоляю, ответь!

АЛЕКСЕЙ. Да.

АЛЯ. Тебе дать валерьянки?

АЛЕКСЕЙ. Не надо. Спасибо. (Поднял голову, избегая встретиться взглядом с женой.)

Елена выбегает из комнаты.

АЛЯ. Успокойся, Алекс, успокойся. Право, нельзя так близко к сердцу. Неужели ты поверил?.. Ну, выпил мужик, ну завёлся. С кем не бывает? Если бы все верили слову пьяного, что было бы! Ты, главное, не думай о том, что он под конец сказал, а вспомни всё по порядку. И тогда всё распутается. Был такой пункт в его речи: о греках, помнишь? я хотела сказать: о мере. До этого пункта всё правильно говорил. Применительно к тому, что хотел сказать. Ты понял меня?

АЛЕКСЕЙ. Прости, Аля, я…

АЛЯ. Да, я вижу, тебе тяжело. Но бывают такие минуты, когда необходимо отвлечься. Тебе надо сосредоточиться. Честное слово, тебе это необходимо. Мы с Витей занимались у йога — он научил: когда что-нибудь случилось с вами, или кто-то сказал что-нибудь неприятное — надо глубоко вздохнуть и задержать дыхание. Ты, правда, не тренировался, но попробуй.

АЛЕКСЕЙ. Я, пожалуй, лучше…

АЛЯ. Нет, не торопись. Чёрт с ним, с йогом. Меня выслушай. Пойми, речь должна была совсем другим закончиться. Совсем-совсем о другом человеке. То есть один человек — тот же. Но — совсем о другом. А он к этому подошёл и как раз наклюкался. Ну, а пьяному только зацепку дай. Теперь понял?

АЛЕКСЕЙ. Аля, милая, прошу тебя…

АЛЯ. Алекс, ты меня удивляешь: нельзя быть таким эгоистом. Я громких слов не люблю, но сейчас такой момент: от тебя зависит судьба человека. И, между прочим, не чужого.

АЛЕКСЕЙ. Я выслушаю. Только прошу: не тяни. Какого человека?

АЛЯ. Я скажу, скажу. Но сначала пообещай, что всё забыл. Я имею в виду: после греков.

АЛЕКСЕЙ. Прости… Но я слушаю.

АЛЯ. Как ты не поймёшь? Если не пообещаешь, не смогу сказать. Не могу произнести имя. Потому что тогда всё бесполезно.

АЛЕКСЕЙ. Я понял. Говори: что случилось с Эдиком? (Пауза.) Если можно, без предисловий. Прости, я волнуюсь: где она.

АЛЯ. Она — в порядке. За неё не волнуйся. Если б она убежала, мы бы слышали входную дверь. Эдик все разъяснит, и ты пойдёшь на кухню, и она скажет, что всё — клевета. Что просто — глупость.

АЛЕКСЕЙ. Я боюсь сознаться… у меня такое… а вдруг она…

АЛЯ. Да что она, дура? Я хотела сказать: что она, дура чтобы клеветать на себя?! (Пауза.) Что ты на меня так смотришь? Скажу откровенно, Алекс: ты отстал от жизни. Я сейчас докажу. Только не перебивай. Ну, допустим, твоя жена когда-то там изменила. Лет двадцать назад. Я говорю: допустим. То есть теоретически. Я не отрицаю: это больно, это тяжело, но что же делать?! Все мы люди, все мы человеки. И поэтому так было всегда. Только раньше мужчины больше изменяли. Потому что женщины от них зависели. Но разве это справедливо?! Вспомни классическую литературу. Например, «Дворянское гнездо». Как там главный герой убивался, что его жена с кем-то в Париже. И какой нахал: так и не простил. А сам-то?! В наше время, если б все так поступали, и мужчины, и женщины, что стало б с семьёй, ты подумал?! Разводов и так не меряно! Я не буду других примеров приводить — ты лучше классику знаешь: все русские писатели женщин защищали. Поэтому я тебе говорю: ты отстал от жизни. Я, конечно, не считаю, что изменять — это хорошо. Но убиваться так-то уж слишком — тоже плохо. Раз случилось, я говорю: что же делать? Ты же не в «дворянском гнезде» живёшь! Все люди теперь равны, и понять надо каждого и каждую. Только тогда можно считать себя гуманным. Всё остальное — красивые слова! Кроме того, время — доктор. Главное: к тебе вернулась. Не ушла?.. Что это пот на лице у тебя выступил?.. Забыл, что ли, что мы говорим теоретически? Нельзя, Алекс, быть таким впечатлительным! Я хотела сказать, что если бы так случилось, и она б не ушла от тебя, мог бы, со временем, конечно, вполне спокойно жить. Даже собой гордиться. Потому что перед человеком действительно выбор был — и выбрала тебя. Разве это не приятно?

ВИКТОР (изменившимся голосом). А-а-а… А-а-а… спаси-и-те..

АЛЯ. Ты что испугался? С ним это часто бывает. Он и во сне любит поговорить. Не своим голосом. Нет, Алекс, у тебя явно что-то с нервами. Я не зря советовала йогой заняться.

Григорий Фёдорович пытается незаметно выйти.

ЭДИК. Алевтина, прекрати! Я больше не могу! Выкладывай всё как есть.

Григорий Фёдорович прячется обратно.

АЛЯ. А ты бы сидел и пуговицу сосал. Для тебя, между прочим, стараюсь. Чтобы человек понял. И захотел помочь. Алекс! С Эдиком случилось большое несчастье. Как говорится, «пришла беда — отворяй ворота». Это страшно и это бесчеловечно — не помочь в такую минуту. Мы не хотели рассказывать раньше, чтобы дядю Матвея не расстраивать во время поминок. Но теперь эта минута настала, потому что родного отца нет, и кроме дяди Матвея не на кого положиться. Алекс! После этих скорбных поминок мы пойдём домой, под свои родные крыши. А бедному Эдику придётся возвратиться туда, откуда сегодня — по исключительной гуманности ввиду чрезвычайного несчастья — его отпустили. Да, да, Алекс, я вижу, ты опять понял с полуслова. Так и должно быть. Ведь мы не чужие. Как бы не расходились в своих жизненных правилах и взглядах, то, «что нас связывает — намного сильнее того, что нас разделяет». Ты, кстати, не помнишь, кто это сказал?

ВИКТОР. Не хочу-у… Я не хо-чу!..

АЛЯ. Не обращай внимания. Я давно привыкла. Ты сосредоточился? Так вот: Виктор хотел сказать, что Эдик отклонился от меры в одну сторону, а ты — в другую. А всякая крайность — это плохо. Во всём нужна «золотая середина». Я не буду повторяться.

АЛЕКСЕЙ. Эдик, не сиди там. Я хочу тебя видеть.

Эдик замер, затем быстро подошёл и сел напротив.

(Але.) Продолжай. Я слушаю. По мере сил.

ЭДИК. Я лучше сам. А то одни философствования. Глядишь, борода у нашей Алечки вырастет. По предсказанию Ницше. Подумаешь ещё Бог знает что. А я никого не грабил, не убивал, не насиловал. Всё по собственному желанию многочисленных клиентов. Но были времена — я жил на зарплату участкового терапевта. В лихие девяностые!..

АЛЯ. Не прибедняйся: тебе родитель будь здоров подкидывал — Витя рассказывал. Больше, чем внучке потом на подарки!

ЭДИК. Оставим реплику без внимания. (Аля откидывается назад и надменно закидывает ногу на ногу.) Это они от зависти. К моим возможностям — после успеха нашего сайта. Развели тут бодягу: «мера», «работа», «удовольствия». (Але.) Я, к твоему сведению, на полторы ставки работал! В «лихие девяностые». Это не в Совете директоров сидеть! Пополам с заграничными прогулками! (Алексею.) Каждый день одно и то же: «Повернитесь ко мне передом, к медсестре задом. Дышите глубже! Да не плюйтесь же, чёрт возьми!»

АЛЕКСЕЙ. Что ты сделал, Эдик?

ВИКТОР. Отпустите меня! Отпустите… не буду в капсуле…

Небольшая пауза, во время которой Аля гладит Виктора и приговаривает: «Не будешь, не будешь — успокойся».

АЛЕКСЕЙ. Что ты сделал, Эдик?

ЭДИК. Расскажу по порядку. Постараюсь кратко. Психоанализом на третьем курсе, к твоему сведению, увлёкся. Учиться было негде тогда. Признаюсь: после окончания института левую практику имел. Анализировал плачевные результаты: облегчение всегда временное. Понял: не в снах разбираться надо! Сны разгадывать — дело сомнительное, как сказал ты в адрес Фрейда. Вдруг озарение: кино! На него подсел погибающий человек. Одни любят боевики, другие — фэнтази, третьи — на мелодрамах слезы льют, четвёртые — на мистику подсели. Стал заниматься кинотерапией. Со временем заметил: возвращаюсь в скуку терапевта. Как будто я робот, и в меня заложили программу: в таком-то случае задавать такой-то вопрос. В зависимости от ответа, рекомендовать такой-то фильм. В зависимости от впечатлений, рекомендовать следующий фильм. И так далее. Говоря языком математики, которую ты лучше знаешь, возникла идея: формализовать работу психоаналитика. Отобрал серии фильмов из огромного океана. Для каждого пограничного состояния — своя серия. С приятелем, системным программистом, запустили файлообменник. Сделали специальный раздел: «Кинотерапия». Фильмы скачивали — не порнуху какую-нибудь! Кто воображал себя отшельником из «Острова», кто героиней «Рассекая волны» Ларса фон Триера, которая беседует с Богом, а кто — маршалом Жуковым!.. Чтобы иметь бумажку, на всякий случай прошел допподготовку в Психоаналитическом институте. Который открыли, наконец.

АЛЕКСЕЙ. Что ты сделал, Эдик?

Григорий Фёдорович украдкой осушает стопку.

АЛЯ (заливается смехом). Они культуру в массы несли! Культуртреггеры!..

ЭДИК (со всей силы ударяет кулаком о стол, часть посуды падает и разбивается). Молча-а-ть!!

ВИКТОР. Катастрофа… наука не успела…

Григорий Фёдорович выходит на середину.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Дорогие господа-товарищи!..

ЭДИК. Что вам здесь надо? Поминки давно закрыты!

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Будучи невольным свидетелем…

ЭДИК. Это мы уже поняли!

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (не может остановиться — его речь явно выучена наизусть; удивительная для присутствующих гладкость речи позволяет ему договорить до конца) …открывшейся семейственности и испытывая непомерную тревогу по долгу бывшего сослуживца, я вынуждаю себя заявить следующее. Первое: в последнее время наши давнишние недруги распространяют слухи о якобы изменившемся облике новых поколений российской молодежи. Другие же люди и у нас, и за рубежом, вольно или по недомыслию, подхватывают эти ничем не обоснованные инсинуации и всячески их муссируют в своих корыстных целях. Я, как представитель поколения отцов, вскормивших и воспитавших эту достойную поросль, со всей ответственностью заявляю: нет, и ещё раз нет! Как бы ни старались наши явные и тайные враги, как бы ни фальсифицировали они историю великой войны, славные дела нашей молодёжи говорят сами за себя! Второе: что касается отдельных представителей креативного поколения, то мы никогда не скрывали и не скрываем: путь в будущее тернист, и прокладывать его суверенно — великая честь! Борьба за души людей идет постоянно, но никто не помешает нам довести её до конца! (Возвышаясь до неузнаваемости.) Третье: а вам, видоизменённые клинтоны и расселы, мы можем только посоветовать, как сказано в вашем собственном Евангелии: «Не ищи в другом человеке о-эр-зе, когда сам болен раком!»

Пауза. Всех охватила полнейшая неподвижность.

(Вернувшись в себя, Алексею). Позвольте вам… искреннее соболезнование. Никогда не состоял в законном. Опасался их по этой причине. Поэтому близко понимаю. Трижды извиняюсь. (Эдику.) Осуждаю ваше поведение по всем вышеупомянутым позициям. Но в память незабвенного Георгия Николаевича готов всячески содействовать. Чтобы администрация нашей губернии не склоняла почившего уважаемого руководителя…

ЭДИК. Во-о-он!! Канцелярская крыса! Вон!!

АЛЕКСЕЙ. Эдик!!

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (пятясь). Прошу принять во внимание также… прилёгшему Матвею Николаевичу, что родственники… (Открыл дверь, ступил в коридор, но резко повернулся.) Я — не канцелярская крыса! Я — честный человек! И попрошу… попрошу… Не крыса! Я компьютеру в семьдесят лет! (Захлопывает за собой дверь.)

Пауза.

ЭДИК (берёт стопку, но ставит на место). Чёрт, запретили. Где это видано: на поминках трезвым сидеть!

АЛЕКСЕЙ. Аля, мне трудно собраться с мыслями, но просить отца не буду. Не знаю, что говорить. Единственное, могу передать вашу просьбу. Предсказать ответ не берусь. (Собирается покинуть гостиную.)

АЛЯ. Что значит «передать», Алекс? Сам говорил: «всё зависит от интонации». Голосом священника на панихиде?! Это и мы можем. Неужели думаешь, тебя выбрали случайно? (О Викторе.) Человек как-никак вращается. Кое-что предсказать может. В смысле реакции. Ты слышал — «заграничная душа»?! Твой про него. Какой он заграничный?! — видишь, как напился. А эти старые расхождения, бесконечные стычки — вместо всевозможных годовщин! Ты вспомни, до чего доходило, когда помоложе были. Твой даже вилку воткнул в паштет! Так страшно было. А из-за чего? Смешно вспоминать. Витя сказал: «Фабрики одежды советские закрыть давно пора. Что одежда их внешний вид портит — по сравнению». Твой закричал, что у него все сравнения не в пользу. И что же? Фабрики — прогорели! Стоило копья ломать? Cтоило?!.. Теперь представь: нужно быть Кузанским? И так ясно: услышь от него, или от меня, я уж не говорю о пострадавшем, — что было бы?! Одна мораль: «ваши взгляды», «вы не слушали», и тому подобное. А человеку помочь надо! Скольким людям твой помог! Наслышаны, не в лесу живем. Эдика лишь бы домой отпустили — после суда. И всё будет тихо. Ничем он больше заниматься не будет. Научен уже.

Незаметно входит Елена.

АЛЕКСЕЙ. Аля, мне стыдно: как будто я сужу и жажду наказания. Даже не зная, в чем преступление. Уверяю тебя, я всегда считал, что прощение должно сильнее действовать, чем наказание. Только прощение способно устыдить, а не запугать. Но здесь всё так тонко: малейшее отклонение от чистоты прощения — и всё переворачивается. Я — не враг Эдику, и поэтому не могу.

АЛЯ. Чис-то-ты? О какой такой «чистоте» может идти речь, когда человек погибает?! Че-ло-век! Или, ты думаешь, он выдержит на зоне?! Интеллигентный человек — в камере с дебилами! А вся эта поножовщина, эти издевательства, это насилие, унижение! Всем известно: кто туда попал — выходит ещё хуже!..

ЭДИК. Не этого унижения боюсь. Со всякой швалью драться умею. Боями без правил в школе занимался. Не выдержу ограничения свободы.

АЛЯ. …Он сломается, умрёт, а если выживет, ты его не узнаешь! И ты пожалеешь, тысячу раз пожалеешь, но будет поздно!..

ЭДИК (Але). Кончай базар! Не видишь, он пьяным бредням поверил! «Брат» называется! О «братстве» тут проповедовал! (Алексею.) Мне что, женщин в городе мало?!

АЛЕКСЕЙ (не глядя на Эдика). Поверь, Эдик, моё решение никак не связано…

ЭДИК. Ну, хочешь, сюда её приведу, и ты…

ЕЛЕНА. Я здесь. Уйдите все.

Некоторое замешательство: Аля призывает увести Виктора, но Эдик отказывается.

Ушли.

Он… преступник?..

Алексей поднимает голову — впервые смотрит ей в глаза.

Алё-ё-ша!.. (Падает перед ним на колени.)

АЛЕКСЕЙ (инстинктивно вскакивая). Что ты, что ты… Я — не Пушкин, ты — не Натали…

ЕЛЕНА. Все эти годы! Каждый час, каждый миг! Господи, почему сил не хватило? Алёша! Я последняя гадюка перед тобой!! Кого?! Кого ты обманула?! Кого ты предала?! (Обхватывает его ноги.) Всё кончено, да? Всё кончено?? (Алексей пытается поднять её.) Не прикасайся ко мне! Не прикасайся!! Ты! Мой последний праведник в Содоме!!…

Всхлипывает, как ребёнок после долгого плача. Постепенно затихает. Алексей разнимает её руки, опускается на колени и молча гладит её. Вдруг встаёт и начинает ходить.

Алёшенька, мальчик мой, не верь им: то была не я. Я не вижу своего лица, своих глаз тогда. Мы родились вместе. Ты родил меня. Мне ненавистно всё, что было: моя походка, мои платья, мой смех. Мои «заботы», мои «мечты»… (Пауза.) Мне всё казалось: зачем хотеть так много? Ты был лучшим на физфаке. Работай, пиши диплом. Когда ты сказал: «Я не понимаю, почему математика работает. Элементарные частицы — как демоны из персидского эпоса: «Я здесь и не здесь, я везде и нигде», — я засмеялась, как дурочка. Но когда ты сказал: «Не могу я писать, не понимая», — я промолчала, но подумала, также как Виктор: «Никто ведь не понимает. Уляжется как-то. Поближе к диплому». Когда ты вскакивал ночью и хватался то за одну книгу, то за другую, я лежала и думала, что жизнь превратилась в кошмар. Когда же наступало утро и ты, плача от бессилия понять всё, писал стихи, я любила тебя больше жизни! Но когда ты решил: «Не буду диплом писать. Уйду с физфака», — я пришла в ужас и замкнулась: что дальше?.. Мы мечтали о ребёнке. Я не понимала: как можно воспитывать его, когда ни днём, ни ночью тебя как будто нет. Ты где-то далеко. Думала, защитишь диплом, пойдешь на работу — закончится кошмар… Когда ты поступил на первый курс, я стиснула зубы: выдержу ещё пять лет — не может кошмар повториться совсем в другой, далёкой области… (Пауза.) Но ты не хотел просто изучать религии — хотел понять изнутри. Когда практиковал христианство, я уверовала!.. Вдруг ты сказал: «Воцерковляться не будем», — после года катехизации. Когда я уже понимала, что происходит на службах! Когда я молилась и в церкви, и дома!!.. Но ты уже изучал буддизм. Надо было переключаться, чтобы обсуждать с тобой… Ты изнасиловал мою душу! Она взбунтовалась против тебя! Я мечтала вернуть тебя в храм. Я тайком ходила к батюшке. Я во сне видела, как заставляю тебя причаститься!!.. Но батюшка говорил: «Насилие неуместно в вере». Я ждала… ждала… Нельзя слишком долго кривить душой… В конце концов, почувствовала пустоту внутри. Эмоциональную тупость. Ощущение бесконечной неустойчивости. Только в гавань зайдёшь и — опять в открытое море. Где никого, только мы в утлой лодке. И качка, качка до тошноты… (Пауза.) Ты не замечал моего состояния — я молчала, чтоб не мешать… И решила: сама должна разрубить этот узел. Обратилась к Эдику. Чтобы нашел психоаналитика. Он сказал: «Я сам этим подрабатываю…» Стал проводить сеансы. Вот так и случилось… Нарушил первейшее правило в психоаналитике — потом вычитала… (Пауза.) Когда опомнилась, прямо сказала ему: «Ты внедрил в мою душу любовь»… Да, признаюсь, я влюбилась… Сама не знаю как. (Пауза.) Постепенно пришла в себя. Ещё больше тебя полюбила — за бесстрашие исканий. В открытом море… Ты захотел практиковать буддизм — я пошла за тобой. Я пошла в чуждую среду… Когда подружились с семьей бурятов, когда вместе обряды совершали, я почувствовала твою правду: у них тоже что-то есть, что даёт смысл. После — не трудно было перейти в мечеть… Я нашла там подругу, несчастную беженку из Таджикистана. Вера спасла её от безвыходности страданий. (Пауза.) …И я видела, какой необыкновенный мальчик растёт — благодаря твоему воспитанию… Я готова перечеркнуть ожидание предзащиты. Если начнёшь сначала, опять пойду… Мне тяжело далось третье рождение… И я… наказана… за это…

Алексей долго смотрит на Елену. Затем быстро подходит к двери и кричит: «Эдик!» Входит Эдик.

В гостиную проскальзывает Аля.

АЛЕКСЕЙ (Эдику). Я уговорю отца. Хотя, боюсь, ты преувеличиваешь его возможности.

ЭДИК. Я знал, Алексей: ты не такой человек… А ты не верил. Ревнивец! Такой из себя непробиваемый, а чуть что — кипишь! Все мы так: чем меньше снаружи, тем больше внутри. Извини, я нервозно вёл себя. С этим стариком, и вообще. Как смогу, непременно наведаюсь к нему — всё улажу. Ты дал, пусть небольшую, но всё-таки надежду, и я снова чувствую себя в своей тарелке. Хочу, чтобы ты понял меня изнутри. Как человека, имеющего с тобой много общего. Думаешь, просто было придумать программу, бесконечно тестирующую человека? Чтобы каждый раз выискивала в пустыне фильмов нужную песчинку! Кто следовал рекомендациям, либо совсем выздоравливал, либо получал облегчение. Статистика работы с живым психоаналитиком в сто раз хуже! По простой причине: психоаналитик — человек. Занимается полу-искусством. Я сделал открытие, которое никто никогда не признает! Потому что оно хлеб отнимет у огромной армии психологов и психотерапевтов по всему миру!

АЛЯ. Ишь, как взлетел на радостях! Ты уж на землю вернись, раз начал!

ЭДИК (Алексею.) Вот — женщины: сотканы из противоречий. За то и любим, верно?..

АЛЯ. Свободы хочется ему неограниченной! Чтобы оргии в своём дворце устраивать? Или наркотиком виртуальности торговать?!

ЭДИК. Наркотиком — из жалости к погибающим. Оргии — потому что сам на краю живу. «И девы-розы пьём дыханье, — быть может, полное Чумы!»

АЛЯ. «Из жалости»! Расскажи лучше, как целый город в спячку впал!

ЭДИК. Уважаемая Алевтина Леонтьевна! Вы кто по профессии? — менеджер по продажам. Вообразите себя, пожалуйста, юристом высшей квалификации и расскажите Алексею Матвеевичу: в чём вина моего сайта в истории с моногородом Гадаринском.

АЛЯ. Как в чём? Мужики работать перестали — единственный завод остановился. Женщины и те — щи-борщи не варят. Некоторые, конечно. Старики внуков не выгуливают. Мало?

ЭДИК. А когда, позвольте спросить, уважаемый прокурор, они прекратили всё это делать?

АЛЯ. Как когда? Когда стали твоей кинотерапией заниматься.

ЭДИК. Поразительная неосведомлённость обвинителя в материалах следствия! Напротив, уважаемая Алевтина Леонтьевна. Когда бросили программу и стали рекомендовать фильмы друг другу. (Алексею.) По-существу, эти гадаринские невежды занялись групповой психотерапией без психоаналитика! Я же каждую сессию психоанализа соотнёс с цепочкой фильмов!

ВИКТОР. Эдька, гад! Дай пароль! Врёшь, что сайт закрыли…

Продолжительная пауза.

АЛЯ (в ужасе). И брата родного на иглу посадил… Я-то гадала, почему он забил на всё: на работе — лишь бы отбыть, дома — лишь бы в кабинете запереться…

ЭДИК. А теперь, уважаемый прокурор, вы путаете причину со следствием. Не я его посадил, а он попросил решить проблему. Но в чем она, я и не знаю. Как вам такая версия: приходит пациент и жалуется, что после пятидесяти стал жутко бояться смерти. А в загробную жизнь не верит. Верит в науку. Но разобраться, где учёных заносит, а где реальные задачи ставятся — образование не позволяет. Верит в прожекты бессмертия и — сомневается. А страх-то растёт с годами!

АЛЯ. Наплёл с три короба! (Алексею.) Про статистику — наврал! Следствие опросило бывших пользователей. По всей России! Есть даже случаи самоубийства! (Эдику.) Если бы Виктор покончил с собой! Ты подумал об этом?!

ЭДИК. Глубокоуважаемая клуша! Ещё раз повторяю: за тех, кто бросил сайт — я, по закону, не отвечаю. А Виктора я контролировал. (Алексею.) Ничего противозаконного мы не делали. Налоги платили, авторские отчисляли. Шьют политическое дело — антисоциальную деятельность. Я к этому никакого отношения не имею. Всё равно, что судить врача за летальный исход, когда пациент плюнул на рекомендации и занялся самолечением. (Замечает, что Елена стоит на коленях.) Леночка, ты за меня просила? Не стою, ей Богу, не стою! (Хочет взять её за руку, но она отскакивает.)

ЕЛЕНА. Я сказала правду… я сказала правду…

ВИКТОР. Мне позарез… кинуху, пожа-а-алуйста…

Длительная пауза. Эдик садится, барабанит пальцами по столу.

ЭДИК (выпивает рюмку). Весело с вами…

АЛЯ. И ты… Алекс…

Елена бросается к Алексею.

ЕЛЕНА. Алёша! Ты ничего мне не сказал! Ничего!!

АЛЕКСЕЙ. Подожди, Лена… Мне надо ещё что-то ему… сейчас, сейчас, я потерял нить…

ЭДИК. Это ты обо мне? Ну что тут перемалывать, Алексей? Давно это было. Хоть «срок давности» в таких делах не существует… Как говорили в прошлом веке «бес попутал». Или как они замечательно выдумали: «не согрешишь — не покаешься». Вообще, презабавный был народец… Что-то меня заносит. (Неожиданно вскакивает и бешено кричит на Алю.) Что уставилась, стерва?! (Аля отступает к двери, заслоняя лицо рукой, как от удара.) Катись отсюда — твои уши лишние!!

Аля делает движение в сторону Виктора, но скрывается за дверью.

Дура. Сама понять не может… (Смотрит на часы.) Ты меня извини, Алексей, время моё вышло. Поэтому я вкратце.

Пауза.

АЛЕКСЕЙ. Говори, Эдик. Решение не изменю.

ЭДИК. Обижаешь, старик: что ж, по-твоему, совсем ничего не чувствую? Думаешь, выкручиваться стану? Можешь быть уверен — поступок твой оценил. Считаю его в высшей степени экстраординарным.

АЛЕКСЕЙ. Не то, Эдик, не то…

ЭДИК. А что «то»? Что?? На колени перед тобой бухнуться?! Прости, не обучался! Или дать «честное пионерское», что больше не буду?! Из возраста вышел.

АЛЕКСЕЙ. Пойдем, Лена.

ЭДИК. Не-е-ет! Постой!!

Секунды две Эдик тяжело дышит.

Напасть какая — сразу всё навалилось… Тем не менее! «Однова живём» — это вопль всего человечества! «Нам не страшна могилы тьма». Можешь отказаться от своего решения. (Без видимой причины вздрагивает и выбегает.)

АЛЕКСЕЙ (вслед). Решение — не изменю!

Елена сделала шаг к Алексею, но, встретив взгляд, замерла. Пауза. Входит Матвей Николаевич.

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (о Викторе). Напился, чертяга. Отца заморозить… Ишь чего за границей надумали: бессмертными быть! И наши туда же — «гуманисты в трансе»! А он, может, отца этим убил?!.. (Алексею.) Идите домой. Я здесь останусь. Не оставлять же одного в отцовской квартире — свихнется ещё проснувшись.

Алексей и Елена уходят.

(Осушив стопку, укладывается на диване.) Хм: «зам губернатора скончался от ужаса, увидев теракт по телевизору». Зам губернатора, к вашему сведению, такое видел живьем… еще мальчишкой…

ВИКТОР. Папа, папочка… помоги мне!.. Я больше не буду, я никогда больше не буду…

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вот это правильно… Лучше поздно, чем никогда… (Заснул.)

Конец первого действия

Действие второе

Сороковины. Та же гостиная. За столом сидят Виктор, Эдик и Григорий Фёдорович. Аля и Елена приютились на диванчике. Алексей в задумчивости сидит поодаль.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (Эдику). Как же не знать? Сызмальства известно было: на третий день покойничек с нами распрощался, на девятый — душа ихняя от плоти отделилась. А сразу улетать негоже. Привыкла она больно к телу своему. Вот и кружит, кружит над ним, хе-хе, горькие процессы, по-научному, наблюдает и плачет. А на сороковой-то и наблюдать уже нечего — и возносится, стало быть, навсегда. Так что сегодня мы вознесение души покойного Георгия Николаевича как бы отмечаем. Знаменательно по-старинному. (Выпивают.)

ЭДИК. Исконная черта человека — любопытство. К смерти оно особый, ни с чем не сравнимый привкус имеет. Как ни запрещали различные религии, трупы во все времена вскрывались. Отсюда совпадение: третий и сороковой дни поминаются у язычников, древних евреев и христиан. Несмотря на антагонизм! По-научному, как вы заметили, многоуважаемый Григорий Фёдорович, объясняется сороковой день крайне просто: сердце в это время разлагается. Поскольку издавна его считали вместилищем души, вот и решили, она в это время покидает грешную землю. Бред несусветный! Во-первых, вовсе не обязательно в сороковой день это знаменательное, как вы опять же справедливо отметили, дорогой Григорий Фёдорович, событие происходит. Цифра сорок — условный статистический факт, зависящий от местности, то есть, от свойств почвы и погоды. Во-вторых, слово «душа» лет через сто будет значиться в словарях с пометкой «устаревшее». Человек становится всё рациональнее: даже эмоции свои выносит на суд логики. А слово «душа» невозможно рационально определить: слишком размытое понятие. Что мы под ним подразумеваем? Нам самим не ясно. Так что дни эти поминальные совершенно бессмысленными станут. (Виктору.) Верно, технарь, проблему понимаю?

ВИКТОР. Не… знаю. Отца жалко. (Отошёл от стола.)

ЭДИК. Само собой. Я — о другом.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Верно, ох как верно, Эдуард Георгиевич, всё обрисовали. Целый месяц с тех самых пор, как вы ко мне с извиненьицем пожаловали, я удивляюсь и поражаюсь: как во всех жизненных явлениях научную основу хирургически вскрываете и препарируете. Точь-в-точь как отлетевшей души Георгий Николаевич: во всех неурядицах ведомственных обнаруживал сердцевинку. Потомственность! Сколько я от вас за этот месяц полезного узнал! Раньше, бывало, этот раздел в газетах «очевидное-невероятное» никак осилить не мог: одно сообщение казалось только очевидным, другое — исключительно невероятным. Чтобы вместе — никак не получалось! Но я — человек, хо-хо, понятливый. Теперь уж вы «крысой» меня, тем паче канцелярской, никак не назовёте. После ближайшего-то знакомства?

ЭДИК. Что вы, Григорий Фёдорович! Не напоминайте.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Я со своей стороны, давно хотел сказать: слова тогдашние беру обратно. Я им хозяин и потому имею право. Как, например, огурчики на своём огороде: захочу и не только не сделаю их малосольными, но и окончательно не соберу — пусть гниют! Зазря я тогда встал в позицию и вас осудил. Потому как не учёл, что ваше дело молодое — не то, что стариковское наше. Кто только чего не творил по молодости и неопытности! До революции купеческие сынки такие кренделя выделывали! Наши великие писатели знали, про кого писать, чтоб интересно было. А раз официальное лицо в инстанции благосклонно отнеслось к просьбе заслуженного Матвея Николаевича, стало быть, ничего почти зазорного и нет. (Понизив голос.) Возможно, в будущем всё исцеление и научное лечение будет происходить через интернет. Потому предлагаю выпить за удачный исход этого дела, как непосредственно касающегося нашего юби… то есть, люби-мого Георгия Николаевича!

ЭДИК. Нет, нет, Григорий Фёдорович! Вы хватили лишнего. Непременно надо три раза постучать: «Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!» Совсем не известно, как обернётся. Первый шаг Матвея Николаевича, правда, обнадёживает: влиятельное лицо поспособствовало — отпустили под подписку о невыезде. Но пока непонятно, во что следствие выльется. Как раз сегодня у Матвея Николаевича решающий разговор. Так что предлагаю выпить за справедливость следователя! (Чокаются.)

ВИКТОР (вполголоса). «Рано пташечка запела…» (Подсаживается к Алексею.)

АЛЕКСЕЙ. Не надо, Витя. Ему трудно. Не будем судить, что происходит в нём. Мы обсуждали: «определить человека нельзя». Невозможно проникнуть во все уголки сознания. Часть нейробиологов обратилась к буддийским монахам. Надеясь в «тонких телах» отыскать аксиомы теории сознания. Эти учёные отчаялись построить теорию мыслечувств, опираясь на конструкции нейронных сетей мозга. «Мысли-дефис-чувства» — величайшее открытие Достоевского!

ВИКТОР. «Мысли-дефис-чувства» — это когда рациональное неотделимо от материального? Та самая необъяснимая Богооткровенность?

АЛЕКСЕЙ. Не только в священных канонах неотделимо. Вдохновенные прозрения художественного и научного творчества необъяснимы. По твоему любимому методу от противного, допустим, что теория сознания создана. Она должна тогда содержать все наши знания: и теперешние, и будущие, и рациональные, и явившиеся Бог знает откуда. Пусть неявно содержать. Но эта теория сама есть знание. То есть, содержит самоё себя. Получается нечто аналогичное теореме Гёделя о неполноте простой арифметики и парадоксу наивной теории множеств… (Видя, что Виктор заскучал.) Попросту говоря: сознание сознанием познать полностью невозможно! Но — гордый человек не может смириться. Ему нужна энергия заблуждения, чтобы вдохновляться познанием «до полного беспредела»! В оценке прожектов современной науки мы сходимся с Эдиком.

ВИКТОР. Но разве нельзя оценивать другого человека? Родного брата, которого я наблюдал с детства? Пример: когда он увлёкся психоанализом, чуть не вылетел из мединститута. Загремел бы в армию. Отец сказал: «Наконец, станет человеком». Но, после уговоров мамы и его клятв, пошёл на поклон к ректору: просил всю сессию пересдать. Что в сухом остатке? «Каким ты был, таким ты и остался…»

АЛЕКСЕЙ. Всякий человек может перемениться. В любом возрасте. Христос сказал: «Не судите, да не судимы будете». Богословы комментируют: судить только Бог может. Человек судящий возвеличивает себя. Но понять можно в ином разрезе: опрометчиво судить о сознании другого и своём сознании. Поразительно, но слова Иисуса можно истолковать так: человеческая теория сознания человека — невозможна!

ВИКТОР. Алёшка… прости её! Ты сказал по-христиански: судить нельзя. (Пауза.) Ты — странный, Алёша. Чем больше узнаю, тем больше не могу понять тебя. Любой человек возненавидел бы его. Ты, не задумываясь, идёшь навстречу! Это она подтвердила, что я выдал. Он и не думал! Я не могу наблюдать вашу жизнь. Противоречит твоим убеждениям. Будь я художником, написал бы картину: «Муза в темнице». Лена, как никто, понимает тебя. Если б хоть одна женщина любила меня так, я ополчился бы на всех её врагов! А её саму…

АЛЕКСЕЙ. Я простил её.

ВИКТОР. Брось, Алёшка. Честное слово, не мне поучать. Обращаешься, как будто приглядываешься, что за человек. Думаешь, со стороны не видно?

АЛЕКСЕЙ. Ты прав: приглядываюсь. Заново пытаюсь понять, в чём наша любовь. Не подозревай в жестокости — рад бы делать вид, что ничего не произошло. Что-то треснуло, Витя. Кто-то тягучий поселился внутри. Испытывает всё, что ценил в себе. Я похож на человека, попавшего на планету с другим полем тяготения: каждый шаг доставляет боль своей неуклюжестью. Не могу читать: всё кажется выдумкой и пустотой. Часами сижу над раскрытой книгой, уткнувшись в один абзац. «И день сгорел, как белая страница»… И я, чтобы не повеситься, пишу стихи…

Блаженно длинный полдень детства,

Дай окунуться с головой

В зеленогривое соседство

Травы и листьев надо мной.

Дай увидать хоть на мгновенье

Горячий синий цвет стрекоз

И тысячи зрачков движенье

И лебеды огромный рост.

Но время сузилось и сжалось —

Не разглядеть его лица,

И год — что день. Такая малость

Отстукивает до конца.

Но начинается страданья

Неумолимый светлый час

И сквозь рыданья и стенанья

Я вижу, как в последний раз

Развилось время, точно свиток

И, бесконечно тяжелы,

В медовый медленный избыток

Опять минуты потекли.

(Небольшая пауза.) Наутро перечитываю и кажется: я сам — выдумка. Ну, посуди: в каких теперешних стихах найдёшь слова «блаженно», «рыданья», «стенанья»?! Кто я? Кто посмеялся надо мной, переместив рожденье? (Пауза.) А Лена… слишком люблю её, чтоб притворяться. С чем я могу подойти к ней? (Пауза.)

Эдик с Григорием Фёдоровичем.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Вот отгадайте, высокоучёный Эдуард Георгиевич, зачем после поминок оставшиеся продовольственные товары под стол опрокидывали или в окно без разбору кидали? Без зазрения совести, по-нашему.

ЭДИК. Проще пареной репы. Покойника обижать опасно: он сообщается с «вечным судиёй». Следовательно, со своего стола тоже уделить надо! Логично?

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Не в глаз, а в бровку, Эдуард Георгиевич!

ЭДИК. Неужто? Постойте… Нет — сдаюсь.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Про сироток-то забыли? А?

ЭДИК. Каких «сироток»?

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Самых обыкновенных! Души которых летают в поисках, а позаботиться о них — некому! А уж виновнику-то место приравненное за столом полагалось. Ему бы даже обидно — объедками! Как это вы промахнулись?

ЭДИК (смеётся). Действительно промазал, чёрт! Хотя, должен заметить в своё оправдание: ошибка моя закономерна. «Сиротки» в голову прийти не могли: взрослая смертность при маленьких детях — почти на нуле. Если кто и попал по другой причине в детдомовцы, «сироткой» его никак не назовёшь — государство без хлеба не оставит. К тому же милостыня только унижает человека.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Целиком с вами согласен. За отмирание предрассудков благодаря прогрессу! (Выпивают.)

Елена с Алей.

ЕЛЕНА. Ах, Аля, легко тебе осуждать. Я не могу. Для меня всякий человек — загадка. Алёша — невиданная. Другому больно — он кричит. Алёша… поглощает, да: поглощает всё до полной безысходности…

АЛЯ (в сторону). Мазохизм…

ЕЛЕНА. …и мучительно перестраивает себя. Как бы объяснить? Он слишком серьёзно, что ли, к себе относится. Всякий изъян в себе, всякое событие хочет прочувствовать, прожить, поставить в ряд и увидеть его. Увидеть не как случайность… В самый тяжкий период сказал: «Жизнь переполнена смыслом, Ленок! Только бы не расплескать.» Я — словно пробудилась от наркоза…

АЛЯ. Но он совсем не думает о ребёнке! Есть вещи, которые необходимо скрывать от Виталика. Можно причинить непоправимый вред. Подросток должен видеть отношения родителей ровными.

ЕЛЕНА. Алёша не умеет скрывать. В шесть лет Виталик спросил: «Папа, почему ты вчера был грустный, и сегодня — тоже?» Алёша ответил: «Потому что для меня, как для Гамлета, «распалась связь времён».

АЛЯ. Так и сказал? А ребёнок?

ЕЛЕНА. Больше ничего не спрашивал.

АЛЯ. Ещё бы! Какой-то «Гамлет», какая-то «связь», когда он с трудом понимает, что такое «времена года»!

ЕЛЕНА. Я тоже боялась, но теперь уверена, не зря Алёша…

АЛЯ. Нет, это гипноз, это массовый гипноз! Я опять не узнаю своего Виктора! С тех пор, как зачастил к вам, кино, слава Богу, не смотрит, но в остальном ещё хуже: «Это — неважно. А это — вообще не нужно». В тот момент, когда почва под ногами дрожит! (Вполголоса.) Я устала… Ох, как я устала. Ты не представляешь, как тяжело жить с мужиком — без царя в голове. То взгляды отца без поправки на современность, то идиотским бессмертием увлёкся. До такой степени — чуть не шизнулся. К кому за помощью обратился? К брату, которого всегда осуждал! Теперь к твоему переметнулся… Все думают, я его подкаблучником сделала. Вынуждена была руководить! С кем из подруг ни поговоришь, кругом похожие проблемы… Что происходит в мире? Не понятно, к чему идёт. Ведь не зря женщины — «слабый» пол, а мужчины — «сильный». Природой так устроено. Как я жалею, что послала Виктора извиняться перед Алексеем… Раньше орал только ночью — вечером тихо сидел на Эдькиной игле. Теперь всю ночь ходит, как домовой, и бубнит что-то. Решила послушать, чуть в обморок не упала — стихи. Один запомнила:

Ну, что, бессонница моя,

Привольно жить тебе досталось?

Ты думала: «простая старость»?

Ан нет! Кой-что ещё осталось.

А что осталось-то? Не видно что-то!

ЕЛЕНА. Раньше чувствовала — моя любовь поддерживает Алёшу. Теперь между нами… нет, не стена… стекло непробиваемое. Занятия забросил. Мается с утра до вечера. Моя ли вина, его ли кризис… Когда я пробудилась, поклялась: покончу с собой, если Алёша узнает. Но прошло столько лет… и Виталик не даёт…

АЛЯ. И правильно делает: мы — матери в первую очередь!

Алексей с Виктором.

АЛЕКСЕЙ. Делать что-то в наше время бессмысленно. Никто не хочет понять другого. Упёрлись лбами, как быки во время боя.

ВИКТОР. Чтобы упереться, нужна твёрдая почва под ногами.

АЛЕКСЕЙ. У одних твёрдая, но скользкая глина прошлого. У других — зыбучий песок веры в сверхчеловека будущего. Которому религиозность, конечно, не нужна.

ВИКТОР. Не понимаю: твёрдая почва традиций оказалась скользкой?

АЛЕКСЕЙ. Все традиции открыты теперь. Случайно уверовал в одну, и случайно можешь соскользнуть в другую или атеизм. Пожалуй, Эдик прав: точка невозврата пройдена окончательно…

ВИКТОР. Ты его оправдываешь??

АЛЕКСЕЙ. По этому делу — нет. Есть юридическая истина, есть человеческая правда. Юридически сажать не за что. По-человечески… Он считает: кинотерапия — это морфий для безнадёжно больного. Но пограничные состояния часто проходят. Я вообще против морфия — человек умирает в бессознании. По-моему, надо сказать последние слова: близким и священнику — если верующий. И — попросить эвтаназию, когда боль нестерпимой станет.

ВИКТОР. Допустим. Но — «ничего не делать» до этого жуткого момента?! Ты убедил меня в действенности проекта. Я теперь уверен: только так можно прекратить религиозную вражду. Которая, как ты сказал, самая большая угроза жизни человечества. Если я правильно понял, все остальные вызовы можно было бы совместно решить. Но люди враждуют и ни о чём не могут договориться. Если бы дети, как ты предложил, не только узнавали о мировых религиях, но и знакомились с ними на практике, они ничего бы не навязывали друг другу, став взрослыми. И я тогда не оказался бы в тупике, объясняя дочери, почему надо быть толерантной к соседке по парте — из мусульманской семьи. Забыл спросить в прошлый раз: как быть с детьми из семей индуистов, иудаистов, наконец, из семей атеистов?

АЛЕКСЕЙ. Родители должны осознать: у детей не будет никакого будущего, если в школе не познакомятся на практике с мировыми религиями. И — с аргументами «за» и «против» нового атеизма.

ВИКТОР. И ты не пойдёшь на предзащиту?!

АЛЕКСЕЙ. Написал, как положено: введение, три главы, заключение. В первых двух рассказываю об истории попыток примирения. Между всеми конфессиями. В третьей — изложил свой проект. Отверг мэйнстрим: богословие диалога. Кстати, на прошлых поминках ты неожиданно озвучил мой протест. Всякое богословие диалога упрётся в неразрешимый вопрос: кто Высший Судия? Христианский Бог? Мусульманский в Коране? Будда? В итоге противостояние возвратится в далёкое прошлое. С одним отличием: оружие теперь межконтинентальное. Знаю, что будет на предзащите. Руководитель центра выдаст резюме: «Последняя глава, где критикуется всё, чем занимаются религиоведы, простите, не лезет ни в какие ворота. О заключении: проект практического примирения — утопия. Вы, конечно, вправе сочинить фантастическое произведение, как, например, Николай Кузанский — „Примирение вер“. Гениально для своего времени! Но мы здесь занимаемся наукой. Поэтому третью главу и заключение напишите о другом. Будем рады провести предзащиту ещё раз».

ВИКТОР. И по-прежнему будут заниматься богословием диалога? Алёшка, если бы я знал об учении Будды: как преодолеть страдания, болезни и осознанно — в полном покое! — встретить смерть… Разве я пошёл бы к трансгуманистам? Обратился бы к Эдьке потом? И таких, как я, миллионы! Кому-то больше подходит ислам, кому-то христианство… Если человек не окунётся во всё — в детстве! — не поймёт никогда, какая религия ему подходит. А кому-то, в разные периоды жизни — разные. Пока ты молод — жаждешь справедливости в обществе. Недаром студенты — это дрожжи всех революций. В зрелом возрасте надо достойно… ни как мы… напомни…

АЛЕКСЕЙ. Апостол Павел сказал: «Жительствовать на земле, гражданствовать на небе».

ВИКТОР. Учуял старость — готовься к смерти: вспомни и заверши буддийскую практику. Мне — поздно уже. На йогу ходили за здоровьем…

АЛЕКСЕЙ. Ты забыл о четвёртом типе людей. О примере японцев. Всю жизнь практикуют три религии — в зависимости от ситуации. Хотя возрастные акценты остаются.