Бесплатный фрагмент - Своя война

Фронтовой дневник

моего отца

Вместо предисловия. Год 1960 и последующие годы

Когда мне было шесть лет, мы съехались с родителями отца в отдельную трехкомнатную квартиру, что по тем временам было невозможной и немыслимой роскошью. У меня появилась своя комната — о таком никто из дворовых мальчишек, многие из которых жили с родителями в подвалах или деревянных избушках-развалюхах по соседству, не мог и подумать. Комнатка была маленькая, поместились в ней только диван, торшер и стеллаж с книгами, и когда я пошел в школу, то делать уроки пришлось за отцовским письменным столом, который мы с ним с тех пор делили так: после школы я сразу садился за уроки, а вечером возвращался со службы отец, и мне приходилось освобождать ему место. Как сейчас помню: ровно в шесть хлопала парадная дверь, и тут же с воем и скрипом трогался вниз старенький лифт, чтобы привезти наверх моего отца, которого я уже ждал у приоткрытой двери. Войдя в квартиру, он наскоро обнимал меня, снимал шинель и устремлялся к себе в комнату, чтобы, к моей досаде, сменить свою нарядную, черную с золотыми погонами и якорястыми пуговицами форму морского офицера на модную в те годы полосатую шелковую пижаму. Далее следовал привычный вечерний ритуал: ужин с расспросами о делах в школе, пр верка уроков… Затем мытье посуды, уборка, и — наступало время священнодействия. Отец садился за стол, отпирал медным ключиком заветный верхний выдвижной ящик, доставал толстую тетрадь в жесткой обложке из желтого картона, на которой почему-то была этикетка с надписью «Амбарная книга», открывал ее и начинал своим бисерным каллиграфическим почерком вписывать  в  нее  строка за строкой ряды непонятных значков, нерусских букв и цифр. Время от времени среди букв показывался длинный крючок — или, подряд, несколько. Перед глазами у меня до сих пор стоит картина: черноволосая крупная голова в круге света настольной лампы, сосредоточенное лицо с горящими глазами созерцателя великих тайн природы и изящная рука с длинными пальцами пианиста на фоне разлинованной белой бумаги, выписывающая бесконечные ряды диковинных иероглифов. На меня он в это время не обращал внимания — я, как и все окружающее, как бы на время переставал существовать для него. Я как-то осмелился спросить его, что это за длинные крючки. Он посмотрел на меня невидящими глазами и ответил рассеянно: «Это интегралы». — «А что ты с ними делаешь?» — «Я их беру».

На том разговор и кончился. А на следующий день в школе на большой перемене в классе я рисовал папашины крючки вперемежку с иксами и игреками и объяснял своим дружкам- одноклассникам, раскрывшим рты от восторга и зависти, что это «интегралы», и я их «беру».

Как правило, отцовские бдения за нашим общим с ним письменным столом продолжались часа два–три — до прихода матери, которая возвращалась со своей работы на радио, как правило, очень поздно: часов в девять–десять. Обычно я некоторое время наблюдал за священнодействием, но скоро мне наскучивало однообразие тишины и неподвижности, и я смывался во двор гулять с пацанами.

Так продолжалось несколько лет вплоть до того памятного вечера, когда отец, вместо того, чтобы раскрыть очередную «Амбарную книгу», выпотрошил из ящика под ключиком целую их кипу, накопившуюся за все это время, и начал запаковывать сначала в газету, а потом весь сверток — в желтую бандерольную бумагу для отправки по почте. На мой вопрос, почему он сегодня не пишет «интегралы», отец вздохнул и, погладив меня по голове, с грустью произнес загадочные слова: «Всё. Нечего больше писать — не вышло». На следующее утро по дороге на службу он зашел на почту и, отправив бандероль, получил квитанцию, в которой было написано слово «ценная» и адрес: Ленинград, Военно-морская академия имени Крылова. Квитанция вечером легла на дно опустевшего ящика с ключиком, и больше отец никогда дома по вечерам не работал и не любил об этом вспоминать. Много позже, уже будучи студентом, я спросил его, чем он в те годы занимался.

«В свое время мой научный руководитель предложил использовать в качестве энергетической установки для лодок новый тип атомного реактора. По его просьбе я проводил расчеты параметров активной зоны и первого контура. Оказалось, что имеется принципиальная несовместимость предложенного реактора с теми требованиями, которые были сформулированы для энергетических установок этого типа АПЛ. Результат оказался отрицательным. Что ж, отрицательный результат в науке — это тоже результат, важный результат». Тогда я это накрепко запомнил. Но все же спросил: «И не жалко тебе, что столько лет было потрачено впустую?» Посмотрев на меня долгим взглядом, он сказал то, что — я и сегодня это понимаю — я бы никогда не хотел от него услышать: «Поживи с мое — потом поговорим».

Из фронтового дневника моего отца. Год 1941-й, Карельский фронт

Летом 1941 года я окончил московскую военно-морскую спецшколу и поступил в Ленинградское военно-морское училище имени Дзержинского. В августе 1941-го командованием было принято решение об эвакуации училища в г. Правдинск на Волге. Половину личного состава погрузили на баржу и повезли по Ладоге, остальных — кружным путем по железной дороге, так как дорога на юг уже была перерезана немцами. Баржу потопили немецкие торпедоносцы. Вода в Ладоге даже летом холодная, никто не спасся.

В октябре весь личный состав училища выстроили на плацу. Рассчитали на «первый-второй». Я оказался среди «первых». Из нас и представителей других морских училищ и частей была сформирована 66-я Отдельная морская стрелковая бригада, отправлявшаяся на фронт. «Вторые» остались доучиваться в училище, которое позже было эвакуировано в Баку.

1.

22 декабря 1941 года подразделения 66-й отдельной морской стрелковой бригады, в том числе рота автоматчиков, в которой я состоял рядовым, выгрузилась из железнодорожных эшелонов на станции Сосновцы Кировской ж. д. (между Медвежегорском и Сегежей). Бригада была сформирована в ноябре 1941 года в местечке Клявлино за Волгой, на востоке от г. Ульяновск, и в начале декабря срочно отправлена под Москву, но по пути перенацелена на Карельский фронт в связи с успешным наступлением наших войск под Москвой и разгромом немецких полчищ. Подкрепление Карельскому фронту доставлялось по железной дороге через Вологду, Обозерскую, Беломорск.

Бригада наша по составу была почти целиком морской, начиная от командира бригады капитана первого ранга Жмакина Дмитрия Георгиевича и комиссара подполковника Ломоносова Михаила Петровича до рядовых.

В период формирования бригады, в течение месяца, насыщенно проводились занятия в полевых условиях с целью привить морякам сухопутные кавыки: передвигаться по-пластунски и перебежками, окапываться, рыть траншеи, бросать гранаты, вытаскивать с поля боя раненого, ориентироваться на местности.

Морякам все это было непривычно. Рядовые и старшины прибыли с Тихого океана из береговой обороны, часть моряков — с Черного моря, с кораблей, которые были потоплены в Морских сражениях или авиацией противника. Командный состав был в основном из выпускников военно-морских училищ. Часть рядового состава была из числа курсантов начальных курсов военно-морских училищ. Народ был молодой, горячий, жаждавший поскорее добраться до дела.

Командиром нашей роты автоматчиков был назначен старший лейтенант Филиппов — танкист, быстрый и энергичный с серыми, решительными глазами. Политруком назначили старшего лейтенанта Аносова, заместителем командира роты — лейтенанта Храмкова, выпускника училища им. Фрунзе, командирами взводов — выпускников воешю-морского училища им. Дзержинского — лейтенантов Барабанщикова А. Ф., Воронцова А. П., Басманова Н. А.

Я попал в роту автоматчиков вместе с моими однокурсниками по училищу Славой Леонтьевым, Володей Хрыльцовым, Володей Мальцевым, Борисом Москалевым и другими.

Ленинградское Высшее Военно-морское инженерное ордена Ленина училище им. Дзержинского было переведено из Ленинграда в г. Правдинск на Волге в августе 1941-года. В 1942 году училище вторично было переведено до конца войны в г. Баку. В конце октября 1941 года большинство курсантов училища было откомандировано на формирование морских бригад.

Из г. Горького теплоходом нас доставили в г. Ульяновск и дальше железной дорогой группами к пунктам формирования.

Наша группа прибыла поздно ночью 6 ноября на станцию Клявлино. После суток езды в холодном товарном вагоне мы накинулись в станционном буфете на какую-то горячую еду, а потом нас разместили в зале пристанционного клуба, куда к утру набились прибывающие матросы и солдаты.

Утром началась запись личного состава по подразделениям. Я увязался за своими однокурсниками и все мы записались в роту автоматчиков, хотя плохо представляли себе значение таких подразделений, и их вооружение. Отрывочные сведения имелись только из газет. Самым впечатляющим из них было то, что автоматчики первыми врываются в занятые противником населенные пункты на броне танков. Это звучало для нас, семнадцатилетних, очень романтично.

2.

Деревенька в нескольких километрах от станции Клявлино, где формировалась и отрабатывалась рота автоматчиков, была маленькой, с утопавшими в снегу домами. Я жил вместе с Борисом Москалевым в домике, где мать с детьми разного возраста ютилась на русской печи, а мы спали на лавках, завернувшись в свои шинели.

Ежедневно выходили в поле на занятия. Вокруг была тишина, белизна сверкающего снега, прозрачность леса строевых сосен, высокое небо, зимнее солнце и мороз.

Вскоре нас стали переодевать в армейскую форму, утепленную для полевых условий. С морской формой расставались с болью, сохраняли себе тельняшки, пояса с якорем на бляхе и бескозырки. А самый наш отчаянный, моряк, настоящая морская душа — Костя Шедзиловский, сохранил еще суконную синюю рубаху и черные брюки.

Радио и газеты сообщали о тяжелом положении на фронте под Москвой. К концу ноября бригада была и проверена на смотре. Недоставало нам только оружия.

Во взводы дали по нескольку винтовок, а об автоматах пока нечего было и думать, ничего не было известно.

В эшелоны грузились срочно, по тревоге, в один из первых дней декабря и по «зеленой улице» помчались к Москве, меняя без задержек на очередных станциях готовые к дальнейшему бегу паровозы.

Через полтора суток мы остановились в Орехово-Зуеве, получили команду: «Приготовиться к выгрузке» и по паре ручных гранат. Все были взволнованы ожиданием, но стоянка почему-то затягивалась.

Часа через два эшелон медленно двинулся и пошел мимо дачных подмосковных мест. Потом начались поля, перелески, а мы ехали все дальше и дальше.

На следующей стоянке политрук Аносов прочитал перед ротой сообщение о разгроме немецких войск под Москвой. Дружно крикнули «Ура!». Настроение было праздничное. Всех интересовало: «Куда же теперь?».

3

Эшелоны шли на север. Проехали Вологду, Обозерск, Беломорск и повернули на юг. Костя Шедзилозский был уверен, что мы едем на выручку Ленинграда — его родного любимого города, попавшего в блокаду. Вокруг было белое безмолвие и бесконечные леса, а поезд все шел и шел на юг.

22 декабря мы выгрузились на станции Сосновцы и после недолгого марша пришли в пункт сосредоточения бригады — несколько десятков больших деревянных бараков на территории, обнесенной забором.

Для нашей роты отвели один барак и мы разместились в нем на одноэтажных деревянных нарах.

Это был еще не фронт. Это был как бы трамплин, где бригада окончательно приводилась в боевую готовность. Каждому выдали по паре лыж.

Ежедневно ходили на занятия и в караул.

Новый, 1942 год я встретил стоя в карауле. Ночь была лунная, морозная. В голову лезли мысли о том, что война может продлиться еще целый год — немцы далеко зашли на нашу территорию и потребуется время, чтобы их вытурить отовсюду, как это сделали под Москвой.

В начале января бригада по тревоге погрузилась снова в эшелоны, которые пошли дальше на юг, и через некоторое время остановились на станции Романцы.

Отдаленные орудийные выстрелы извещали о близости фронта. От станции пошли на лыжах. Переход на первый раз показался утомительным — одежда и груз давили на плечи, шинель путалась в ногах. В одном месте лыжа соскочила у меня с ноги и я по пояс провалился в мягкий, глубокий снег. Было понятно, что в этом краю без лыж по бездорожью не пройти.

Только к вечеру добрались мы до маленькой деревушки. По дороге навстречу тащились упряжи лошадей. В санях лежали и сидели забинтованные раненые.

Рота разместилась в двух-трех домишках, оборудованных нарами в два этажа и финскими дровяными плитами.

Несколько дней прошло в тренировках на лыжах, учебных тревогах и учениях по боевым действиям в условиях леса.

Рано утром 13 января бригада стала выдвигаться на передний край. Задача была — оказать помощь нашим частям, которые вели наступление и попали в окружение противника. Нужно было пробить коридор, чтобы вывести попавших в окружение.

Рота прибыла в назначенное место и ожидала дальнейших распоряжений. Стоял крепкий мороз. День был солнечный, от мороза чуть туманный.

Мимо нас прошли лейтенант и трое солдат. С ними шел еще человек в полугражданской одежде. Они отошли недалеко, дали этому человеку лопату и он стал разгребать снег. Потом солдаты взяли у него лопату, отошли на несколько шагов, подняли винтовки и по команде дали залп. Человек упал, они забросали его снегом и ушли. Оказывается это был «самострел», осужденный военно-полевым судом за членовредительство. С целью избежать фронта, он умышленно прострелил себе руку. Это был хороший урок.

Прибежал связной с приказанием. Со всей роты собрали винтовки в первый взвод и во главе с лейтенантом Барабанщиковым взвод ушел выполнять боевое задание.

К середине дня канонада усилилась. Оставшиеся два наших взвода начали выдвигаться на передовую. Мы входили в зону непосредственных боевых действий. Взгляд останавливался на поваленных, изуродованных деревьях, воронках от взрывов снарядов, разбитых ящиках и повозках, потом стали попадаться убитые лошади, окровавленный снег, трупы. Здесь начиналась передовая линия обороны.

Зимний короткий день сменился вечерним сумраком. Мы вышли на берег замерзшего и заснеженного озера (Хижозера). Быстро темнело. Наш взвод остановился под скалой на берегу в ожидании дальнейших указаний. Было холодно. В вышине сияли крупные звезды, перестрелка шла где-то далеко впереди, а через нас летели с нашей стороны снаряды орудий, расположенных в глубине обороны. Мы привыкали к новым для нас звукам войны, стараясь научиться ориентироваться в них.

Стало совсем темно и еще холоднее, а мы продолжали стоять па том же месте. Рядом со мной стоял мой однокурсник по училищу — Леша Обжерин, молчаливый парнишка из г. Иваново. Мы с ним вспомнили, что с утра ничего еще не ели. Он свернул самокрутку и неумело закурил. Он курил впервые, полагая, что это его спасет от холода и голода.

В середине ночи нас отвели немного назад, и по очереди можно было прикорнуть в землянках, которые были вырыты вдоль фронтовой полосы, размером на два-три человека.

Под утро меня разбудили, дали винтовку и поставили в караул. Я почувствовал, что стоя, засыпаю. Я начал ходить, держа винтовку на плече, но снова засыпал и просыпался, когда падал вместе с громыхавшей винтовкой.

Стало светать. Сквозь туман дремоты я услышал близкий взрыв, но ничего не понял. Потом взрывы стали повторяться — финны открыли минометный огонь по нашим позициям. Кто-то подбежал и толкнул меня в окоп.

Потом нас отвели на другой участок, что-то дали из еды и снова целый день далеко впереди шел бой и неслись в ту сторону снаряды нашей артиллерии.

Периодически финны обстреливали нас минами, но никакого реального противника я не видел — впереди была снежная равнина громадного озера.

Эти первые дни фронта проходили для меня в тумане усталости, бессонницы и холода.

От мороза спасала многослойная одежда: теплое белье, свитер, ватные брюки, телогрейка, шерстяные носки, портянки, валенки, подшлемник, шинель, шапка, рукавицы. Все это было надето одновременно.

Горький опыт финской войны 1940 года оказался для нас спасительным.

Снова прошел короткий зимний день. Наконец приехал наш долгожданный морской кок Гриша Решетняк со своей кухней. Мы вытащили из вещмешков солдатские котелки и с нетерпением ждали своей очереди. Котелки нам выдали круглые и довольно тяжелые, а фляги из толстого стекла в брезентовых чехлах с креплением для носки на поясе. Естественно, что фляги побились в первые же дни.

Со всех сторон раздавались возгласы негодования и сожаления, когда подошла наша очередь к котлу. Гороховую кашу невозможно было есть — это был сплошной керосин. Гришка брал воду из проруби на озере, а там наверное черпали воду для грузовиков керосиновыми ведрами. Вот и получился горох с керосином. Ну, поначалу чего не бывает!

Прошел третий день, грохот боя не умолкал. Появились разговоры о том. что наши подразделения, выделенные бригадой на прорыв возвращаются с большими потерями. Прошло еще два дня.

Из ушедшего на прорыв нашего взвода, вернулись 2—3 человека. Остальные вовсе не вернулись или были отправлены в тыл по ранению. Легко раненые, вернулись в роту мои однокурсники по училищу Борис Москалев и Иосиф Черномордиков.

Вернувшиеся рассказывали, что противника они практически не видели. Туда шли, а обратно-выползали: противник вел прицельный минометный огонь и донимали «кукушки» — финские снайперы на деревьях. «Кукушки» выбивали бойцов поодиночке, в первую очередь белые полушубки, в которые был одет комсостав. При опасности финские снайперы уходили на лыжах, которые оставляли под деревом, с которого вели огонь.

Все же удалось оказать помощь окруженным и частично вывести их, но наши потери были большие.

Говорили, что за эти дни бригада потеряла около одной трети своего состава, во всяком случае наша рота уменьшилась на один взвод, т.е. как раз на треть. И какие это были ребята!

4.

Операция была закончена, бригаду отвели и новой задачей было — занять оборону на другом участке фронта.

Долгий, изнурительный переход в течение целых суток.

Поздно ночью, когда сознание уже туманилось от усталости и несколько раз я натыкался на идущего впереди — начинал дремать на ходу — колонна остановилась. Впереди редко бухали минометные залпы и щелкали пулеметные очереди. В стороне можно было разглядеть какие-то строения. Это оказались пустые конюшни с огромными, ничем не закрытыми проемами. По команде разместились в этих строениях. Внутри настил был покрыт замерзшим навозом и когда разожгли костер, все заволокло нестерпимо едким дымом, но другой возможности не было и пришлось как-то устраиваться на ночлег. От костра был только дым, тепла практически не было.

Дня два мы провели в этих конюшнях, продолжая нести полевую караульную службу, потом двинулись дальше.

Участок обороны, который заняла наша рота, представлял собой лесной массив. По лесу шли вырытые в снегу в рост человека окопы.

Прямого контакта с противником не было. Финны были где-то глубже в лесу или на другой стороне озера за лесом. Кроме снежных окопов и ячеек на нашем участке обороны ничего оборудованного не было. Выставили полевой караул и назначили порядок его смены. Но что было делать дальше? Первое, что пришло в голову бывалых моряков — сделать шалаши из небольших елей. Нарубили елок, составили их в кружок, верхушками вместе и развели костер внутри шалашей.

Было очень здорово! От пылающего костра шел жар, от которого сразу же клонило в сон. Снаружи дуло в спину, мороз в эту зиму ставил рекорды до -58°С. Шинели, валенки, рукавицы и шапки начинали тлеть от костра, а на голову капала вода от тающего льда и снега с елочных лап и тут же превращалась в сосульки на шапках.

Распорядок был простой: 6 часов в полевом карауле, 6 часов в шалаше. Ночью костер едва тлел, т.к. большое пламя могло привлечь внимание противника. Утром наш старшина Гарагуля здоровенный мордастый украинец привозил на лошадке мерзлый хлеб, свиное сало и водку. Хлеб пилили на четвертушки двуручной пилой, потом каждый оттаивал свою четвертушку на костре. Водка на морозе замерзала в бутылках до льда и ее тоже оттаивали на костре. В день давали по четвертинке на человека и по хорошему ломтю свиного сала — этим спасались от лютого мороза. Днем Гриша Решетняк привозил свою горячую баланду и это было большим подспорьем.

Прошло около полмесяца. С 13 января мы не только не мылись, но практически и не умывались. Сорокаградусный мороз постоянно держал все тело в напряжении. Сон был урывками у костра, глаза разъедало дымом, обмундирование приходило в негодность от обжигающего огня костра. Светлого времени суток было мало, жили в основном в темноте. Шесть часов в полевом карауле длились бесконечно. Чтобы не заснуть, я всегда носил винтовку на плече. Если от усталости я засыпал на ходу, падая, я ронял винтовку, которая толкала меня и я снова просыпался. Постепенно наступала какая-то апатия. Не было конца зиме, не было конца усталости.

А вокруг была неописуемой красоты природа. Днем снег невероятной белизны лежал под сверкающим на голубом небе солнцем. Снег был пушистый, легкий и глубокий. Так что можно было утонуть в нем. Лес еловый и сосновый стоял на фоне этой потрясающей бе-лизны. Ночью в небе горели огромные яркие звезды. Все в природе тихо, торжественно, ни ветерка.

Только отдаленный грохот орудийных залпов нарушал эту торжественность.

Наш добровольный письмоносец Костя Шедзиловский, прозванный таратошей за свою быструю, порой неразборчивую речь, аккуратно доставлял нам почту и, удивительное дело, я начал получать письма от родных из дома и сам начал писать им, сидя у костра, маленькие грязные бумажки, которые просто складывались треугольником и в таком виде доставлялись адресату. Костю все очень любили. Он был неутомимым почтальоном, таким же рассказчиком, всегда веселым, добрым товарищем, готовым любому прийти на помощь. Он был из потомственных моряков-балтийцев. Плавал на «торгашах» и кроме флота у него не было большего кумира.

К середине февраля наше войско (рота автоматчиков) представляла собой неприглядное зрелище: в обгоревшем обмундировании (у меня сгорела половина шапки и я сверху на оставшуюся часть одевал каску), грязные, небритые, со слезившимися глазами от постоянного дыма костра, закопченые, одуревшие от бессонницы бойцы никак не походили на тех газетных автоматчиков, которые на броне танков первыми врывались в занятые противником населенные пункты. В двадцатых числах февраля в таком виде предстали мы перед комиссаром Ломоносовым, совершавшим инспекционный объезд частей. Зрелище для него было неожиданное. Руководство срочно принимало решения.

5.

К этому времени пришло время перемен. Во-первых нас переводили на новый участок, во-вторых прибыли, наконец, автоматы, в-третьи: рота пополнилась личным составом: Вомкин, Вишняков, Кокаев, Бондаренко и др.

Снова долгий, долгий переход на лыжах ночью. Новый участок обороны ничем не отличался от предыдущего: тот же лес, тот же снег немного другой рельеф и пейзаж.

Здесь наконец пришла идея посмотреть как живут в зимних условиях бойцы соседней сухопутной дизизии.

Отрядили представителей и они привезли тайну сухопутной премудрости.

Через 2—3 дня были отрыты котлованы землянок, потом положены срубы в 3—4 бревна и сверху бревенчатый накат, который забросали вырытой глиной. Когда рыли котлован для землянок 2-го взвода, наткнулись на камни. По предложению нашего командира взвода Басманова Н. А. решили взорвать это препятствие. Заложили тол и зажгли шнур. Все отошли в укрытие. И хорошо сделали! Тола положили не скупясь. Рвануло так, что здоровенный булыжник улетел к кухне, где колдовал кок Решетняк, и угодил прямо в котел с готовой кашей. Прибежал разгневанный Гриша, готовый наставить шишек здоровенным половником всем рационализаторам, которые испортили ему готовую кашу. Кое-как урегулировали конфликт.

Землянки были готовы, а еще через пару дней привезли на лошадке со станции железные печурки и трубы к ним, после чего мы сразу почувствовали, что вернулись к цивилизации. В котелке на печке можно было растопить и согреть воду для того, чтобы умыться и побриться (я лично обходился пока без бритвы) и вскипятить воду для чаепития (без заварки, конечно). Печурка обогревала землянку, освещала ее в длинные темные вечера и ночи (можно было и письмо написать), являлась центром притяжения для бесконечных разговоров, рассказов, шуток и песен. Жизнь стала совершенно другой. После 6 часового караула можно было раздеться, посидеть у жаркой печки, снять рубашку и потереть ее о горячую трубу в порядке проведения дезинсекции, попить горячего «чая», послушать рассказы о геройских и любовных подвигах. Особенно отличался искусством рассказчика черноморский моряк Дмитрий Кокаев, который плавал на судне «Фабрициус», носившем у черноморских моряков прозвище «Пароход вверх колесами», связанное с конструктивными особенностями этого судна.

Нам выдали новенькие автоматы ППШ и мы безмерно радовались этому. Жить стало веселее. В карауле не так клонило ко сну, хотя иногда такое случалось. Наши командиры строго следили за выполнением службы и постоянно проверяли несение караула. В этом особенно отличался командир взвода старший лейтенант Воронцов Александр Петрович. Он даже предпринимал рискованные проверки, подползал по снегу к постам со стороны противника. Все знали эту его способность и проявляли осторожность, чтобы не дать по нему очередь из автомата. Порядка на фронте стало больше, это чувствовалось во всем. В роте стали появляться с проверками работники политотдела, возросла требовательность командиров, упорядочилось питание и снабжение. Зачитали приказ по армии: водителя грузовой машины приговорили к расстрелу за то, что он самовольно взял буханку хлеба из груза предназначавшегося для фронта. А фронт стабилизировался, закапывался, обустраивался.

Шел к концу февраль 1942 года. Длиннее стали дни, ночи освещались северным сиянием. В этом месяце северное сияние было особенно ярким. Ночью на посту перед глазами возникали картины, подобные театральной декорации с колышащимися светящимися занавесями, которые раздвигаются и задвигаются, то приближаясь, то удаляясь. Свечение было яркое зеленовато-голубоватое. Вся местность была освещена сиянием, и хорошо просматривалась. Пейзаж был все тот же: лес и снег. Финны на нашем участке не обнаруживались, но нам регулярно сообщали о рейдах финских групп то в одном, то в другом месте фронта, так что требовалось постоянное внимание и бдительность. Тем более, что действия финских реперов отличались жестокостью. Наличие аэросаней позволяло финнам проникать на большую глубину и наносить внезапные удары.

Наш командир роты Филиппов и политрук Аносов постоянно поддерживали боевую готовность роты. То объявлялась тревога и один из взводов отправлялся на лыжах в рейд в поисках условного противника, то проводились учебные стрельбы из автоматов и т. д.

Теперь, когда рота была вооружена автоматами, нас стали привлекать к выполнению разведывательных операций совместно с ротой разведки. Задача была достать «языка». Для этого комплексные группы из разведки, саперов и автоматчиков вылезали за передний край нашей обороны и проникали в расположение переднего край финской обороны. От нашей роты для участия в таких операциях выделялся один взвод. Когда дошла очередь до нашего взвода, был определен состав группы. Я попал в число участников и очень был этим горд, хотя испытывал некоторое волнение.

К вечеру мы были полностью готовы, оделись в белые маскировочные костюмы и отправились в назначенное место. Выбранный участок нашей обороны здесь близко смыкался с финским передним краем (на расстояние винтовочного выстрела).

Подошли разведчики и саперы, командиры посоветовались и объяснили нам задачу и порядок действий. Автоматчики участвовали в операции в качестве группы прикрытия и обязаны были обеспечивать действия и отход группы захвата.

В полночь один из офицеров стоявшего здесь в обороне батальона вывел нашу группу из окопов за колючую проволоку и минные заграждения на нейтральную полосу. Вся развединформация о переднем крае финнов на этом участке была сообщена нашим разведчикам и проверена ими заранее. Впереди осторожно шли саперы со снаряжением для обнаружения и обезвреживания мин и для проделывания проходов в заграждениях из колючей проволоки, потом разведчики, потом мы.

Передовая жила ночной жизнью. То вдруг вспыхивала осветительная ракета близко или в отдалении, тьму прорезали отдельные внезапные трассирующие пулеметные очереди, то вспыхивала короткая перестрелка. Цепочка наша передвигалась по неизвестно кем протоптанным тропинкам.