Свой среди чужих
Не повезло Филе с происхождением. Папа у него был директором школы, а мама русская. Поэтому, имея еврейские фамилию, внешность и манеры, он оставался русским. Вернее, гоем для евреев и евреем для русских.
Впрочем, при советской власти это не имело значения. Все мы были одна большая интернациональная «семья народов» и этим гордились.
Потом советская власть закончилась, как хорошая погода. Крыша Российской империи стала протекать, и люди побежали прятаться в национальные квартиры.
Филин папа развелся с женой, женился на Фире и уехал с ней в Израиль. Фиру я видел только один раз. Она была плотной женщиной с умным лицом и слишком большой даже для еврейки грудью. Грудь вызывающе торчала вперед, как броня танка «Абрамс», и так же раскачивалась при движении. Сила и мощь. Папин выбор вызывал безусловное уважение: не всякий танкист справится с такой серьезной машиной.
Через пару лет вызванные папиным маневром страсти улеглись, и общение с прежней семьей возобновилось.
Анатолий Натанович, всю жизнь проживший на северо-западе, трудно привыкал к жесткой жаре пустыни, наждачному ветру и постоянной полувоенной напряженке исторической Родины.
Ему снились крепкие шляпки белых грибов на изумрудном моховом ковре соснового бора. Снились хариусы в прозрачных до дна ручьях, хрустальный иней на деревьях и скрип снега под ногами в ясный морозный день.
Он часто звонил сыну:
— Не понимаю я этих евреев. Нашли же место, где жить. Чего тут хорошего? Чтобы дерево росло, к нему нужно шланг с водой подвести. Сколько деревьев, столько и шлангов. Мы же умный народ. Надо было на Канарах поселиться. И арабов там нет. И море не «мертвое»
Потом папа пригласил Филю в гости.
Филя гордился и нервничал. Он никогда еще не был за границей, а тут не куда-нибудь, а сразу в Израиль. Когда документы наконец были оформлены и билет на самолет куплен, Филя позвонил отцу.
— Папа, а что привезти тебе в подарок?
— Ну что можно привезти в Израиль из бедной России. У нас же все есть. Хотя… — папа подумал и вспомнил, чего ему все-таки не хватало. — Анатолий, привези веников.
— К-к-каких веников?
— Каких-каких… березовых, конечно. Здесь только дорогущие. Из Канады. А мы с друзьями иногда в баню ходим. Не то, конечно. В прорубь не нырнешь. А веники в цене, как будто их Фаберже делал.
Папа подумал еще.
— Сала привези. И крошева. Очень серых щей хочется. Со свининой. Тут, сам понимаешь, не по профилю.
— А водка у вас там хоть есть?
— Ну да, есть. Кошерная.
— Это как же? Безалкогольная?
Папа засмеялся.
— Сынок, ну мы же умные люди. Водка — она и в Африке водка. Какая разница, что на бумажке написано. Водку не надо, не вези. Веники, главное, не забудь.
Задание Филя получил нестандартное. Вспоминая зековское «помни слова матери», (ну, отца, какая разница), он плотно набил вениками огромный клетчатый баул. С такими баулами в то время мотались по стране челноки. Только они тащили баулы из-за бугра, а не в обратную сторону.
В Домодедово один из челноков не выдержал и спросил Филю щопотом:
— Что везешь, братан?
Узнав про веники и их цену в земле обетованной, челнок уважительно присвистнул:
— Ну, ты гений! Вот это тема!
Филя грустно подумал, что он точно неполноценный еврей — второй баул окупил бы его поездку. А третий… Утешало только то, что на два лишних тюка рук у Фили все равно бы не хватило. Кроме огромного баула и спортивной сумки с одеждой, он вез еще два эмалированных тяжеленных ведра.
В одном ведре было крошево, в другом — тщательно замороженное сало. Сало Филя упаковал в брикеты вроде толовых шашек и плотно спрессовал, чтобы больше влезло.
При досмотре багажа таможенник, заглянуыв в ведро с салом, не смог сдержать радостную улыбку:
— Вы же в Израиль летите?
— Да.
Улыбка стала буквально до ушей.
— Тогда это идеологическая диверсия. Они же сало не едят.
— Да они все едят! Назовут «кошерное» и жрут, не оттащишь.
— Вот и я так думаю. Ну, ладно, счастливого пути…
Ведра в багаж не взяли. Пришлось Филе весь рейс сидеть в позе анаконды, обхватив оба ведра ногами и руками. Правда, вначале он пытался оставить одно ведро в проходе, но оно мешало стюардессам катать свой кормораздатчик.
Пассажиры, все как один имеющие разной степени семитские черты лица, вначале тихо боялись взлета и не обращали на Филю внимания. Но самолет летел ровно, негромко гудели двигатели, деловито ходили туда-сюда стюардессы и желающие по нужде.
Через час сало начало таять. По салону пополз запах. Филя не пожалел чеснока. Евреи, конечно, любят чеснок, но не в таком же количестве. Крощево тоже проделало свой путь по июльской жаре: сначала почти сутки на поезде до Москвы, потом метро, потом автобус до аэропорта.
Филя с тревогой понял, что крошево забродило.
К запаху свинины с чесноком (или чеснока со свининой) добавился мощний аромат прокисшей квашеной капусты. К тому же на высоте десять тысяч метров крошево явно стало расширяться.
Филя прижал крышку, обвязанную тряпочкой и полиэтиленом. Соседи начали прислушиваться к бульканью в ведре. Периодически газам удавалось прорваться, и тогда бульканье сменялось шипением поносного тона.
Запах был тоже поносный. Сидевший у окна моложавый раввин в дурацкой шляпе, больше всех в самолете похожий на русского, трагически простонал:
— Я больше не могу выносить этих запахов! Это же просто Освенцим какой-то… Дайте мне парашют, я наконец выпрыгну от этого кошмара!
Филя, красный от позора, чувствующий себя гоем среди избранного народа, встретился с ним взглядом.
— Фильтруй базар, ребе! Щас ты у меня без парашюта прыгнешь. Я больному папе лекарство везу. Доктора сказали, ему для желудка квашеная капуста нужна.
— Это лекарство, да? А я думал, вы везете анализ кала со всей своей деревни…
Филя дернулся было к обнаглевшему попу, но ведро в очередной раз пукнуло, и он вынужден был навалиться грудью на крышку. Однако успел разглядеть на запястье раввина плохо выведенную татуировку: «слон».
В молодости Филя успел отсидеть четыре года по редкой при советской власти статье — за бандитизм. Банда, в которой состоял Филя, грабила подпольных цеховиков, антикваров и церкви. Главаря расстреляли, все остальные получили реальные срока. Уже сидя в тюрьме, Филя ухитрился жениться на молоденькой дочери прокурора. Старшая дочь Фили увидела папу, когда ей шел четвертый год.
Хорошо знакомый с тюремной лингвистикой Филя понял, что рядом свой. Татуировка означала: «смерть легавым от ножа» и делалась обычно на «малолетке» по первой ходке.
— Ребе, не наезжай! Я тоже на киче парился, я не фраер.
Сосед вздрогнул и уже нормальным, а не театральным голосом произнес:
— Статья? Срок? Погоняло? Зона?
Филя отвечал быстро, как на тюремной перекличке:
— Гоп-стоп по мокрому. Крытка «Белый Лебедь», потом «тройка», потом химия…
Через несколько минут общения «по фене» раввин протянул Филе руку.
— Так вы серьезный мужчина. Я даже не могу спрашивать, что за товар вы везете… Контрабанда в говне — это гениально! Граф Монте-Кристо рядом с вам просто ребенок.
***
Зато на таможне спросили. Долго и с пристрастием.
Пока Филя дожидался багаж (сумку и веники) сало окончательно расплавилось, а крошево развонялось. Из-под крышки на белоснежный кафель стекала зелено-бурая масса крошева с оранжевыми кусками мелкорубленой моркови. Уже на полу она продолжала пузыриться и вздрагивать, как живая. Процесс брожения ускорился: в тени было +35 по Цельсию.
Очередь на досмотр двигалась медленно. На израильской границе к этой процедуре отношение очень серьезное. Вокруг Фили быстро образовалось пустое пространство. После того, как проходившая мимо женщина пробормотала: «Ужас! Это же просто Чернобыль!», Филя понял значение слов «зона отчуждения».
Выручил его раввин. Напевая хорошо поставленным оперным баритоном «С одесского кичмана сорвались три жигана….», он прошел мимо очереди и что-то на иврите сказал пограничникам, показав на Филю рукой со «слоном».
Пограничник махнул Филе стволом автомата.
Сумку и самого Филю обшмонали быстро. Раскрыв баул, пограничник озадаченно спросил:
— Зачем вы везете эти… сухие деревья?
— Как зачем? Это же веники!
— Веники? И как ими подметают?
— Ими не подметают. Ими парятся.
Пограничник говорил по-русски с латиноамериканским акцентом. Это был явно не русский еврей.
— Что делают?
— Парятся. Ну, мы ходим в баню и там друг друга этими вениками парим.
Подошли еще двое в форме и стали озадаченно рассматривать «сухие деревья».
— Что есть «парим»? Объясните!
У этого акцент был немецкий.
Филя растерянно оглянулся. Раввин уже ушел, и помочь ему объясниться с этими тупыми было некому. Как может нормальный взрослый мужчина не знать, что такое русская баня?
— Давайте, я покажу.
Филя вытащил один веник, встряхнул его, развернул ближайшего солдата и слегка хлопнул его по спине.
— Шайзе! — по-немецки крикнул солдат и отпрыгнул, срывая с плеча «галил».
Третий пограничник, судя по смуглому тонкому лицу и активной жестикуляции в прошлом итальянец, засмеялся, разрядив обстановку.
— Флагелляцио! — поставил он диагноз и что-то быстро затараторил на иврите. Немец опустил автомат, латинос брезгливо сморщился.
«Куда я попал, — тоскливо думал Филя, — гребаный интернационал. Наши евреи лучше». Он демонстративно похлопал сухим веником собственное тело, изображая на лице удовольствие.
— А женщин вы тоже «париться»? — с оттенком сексуального интереса поинтересовался итальянец.
— Нет. Обычно мы ходим в баню с друзьями…
— А, гомосексуализмус! — радостно засмеялся итальянец и обошел Филю по кругу, оценивающе разглядывая внушительные Филины ягодицы.
— Садо-мазо, — уважительно поставил он окончательный диагноз и ободряюще улыбнулся.
«Веселый парень, — грустно подумал Филя. — Пидор, судя по всему. Дать бы тебе в табло, пока приставать не начал».
Он стряхнул с себя березовые листья, бросил облетевший веник в общую кучу и начал завязывать баул. Пограничники не возражали.
— Вайтер! — скомандовал немец и подошел к ведру с салом. — Открывайт!
Филя развязал полиэтилен и поднял крышку. Сало окончательно расплавилось и стало жидким. Сверху плавал слой чесночных зубчиков. Запах шибанул такой, что Дракула умер бы на месте.
— Зачем вам этот жир? — почти без акцента спросил латинос.
— Это не жир, это сало. Оно просто растаяло. А так оно очень вкусное. Мы его едим.
— Едим? Вот это?
— Да. Едим. Это же сало. — Филя обернулся за поддержкой к немцу. — Сало… лярд… шпек…
Немец брезгливо сказал что-то на иврите. Итальянец штыком пошарил в ведре.
— Закрывайте.
Главное ведро Филя открывал осторожно. Услышав угрожающее шипение, он успел отскочить. Итальянский любитель геев не успел. Освободившееся наконец-то крошево громко пукнуло, разбрызгивая вокруг буро-зеленую пену. Итальянец, ругаясь сразу на всех языках, побежал отмывать мундир. Бледный немец, едва сдерживая рвоту, осторожно пошевелил содержимое брошенным штыком итальянца.
«Аккуратный, сволочь, свой штык марать не стал», — подумал Филя и начал объяснять, что это особая еда из серых листьев капусты называется крошево, что суп из крошева с салом и свининой «дас ист фантастишь».
— Я не понял. Еще раз. Каких животных вы этим кормите?
— Почему животных? — Филя окончательно утвердился в тупости солдафонов. — Это я папе привез, он попросил… но у вас так жарко, что оно прокисло.
— Кто ваш папа, крейзи?
Филя приосанился:
— Мой папа директор школы и учитель математики.
Пока латинос вяло выяснял про папу, немец быстро шлепнул штамп в Филин паспорт. Протаскивая через турникет свой багаж, Филя слышал за спиной разные напутственные слова. Среди «швайне», «мерде» и «шайзе» одно было ему хорошо знакомо: «говно».
Кошмар кончился: за дверями терминала его ждал радостный папа.
***
Папа с Фирой жили в пригороде, в квартале невысоких двухэтажных домов для эмигрантов из России. По дороге домой папа остановил старенький «фольсваген» на обочине. Справа до горизонта расстилалась каменистая пустыня. Воровато оглянувшись, папа вывалил крошево в кювет.
— Анатолий, ты перфекционист. Зачем столько много? Ну, привез бы баночку. Оно бы все равно прокисло, зато не так жалко выбрасывать…
Видя, что Филя готов заплакать, папа погладил его по плечу:
— Ты весь в меня. Я тоже перфекционист. И я увидел, как ты меня любишь.
Во дворе дома, скучковавшись в тени под навесом, несколько мужчин играли в шахматы.
— Шолом, — поздоровался папа.
— Шолом! — в разнобой ответили шахматисты.
Потом один из них вежливор поинтересовался:
— А скажите Анатолий Натанович, кем вам приходится этот симпатичный молодой человек?
«Молодому человеку» было хорошо за сорок. При росте 175 сантиметров он весил 120 килограммов, носил окладистую разбойничью бороду с проседью и был похож на гибрид Стеньки Разина и Тараса Бульбы в кошерном исполнении.
Услышав комплимент, Филя приосанился: «Хороший все-таки народ евреи. Умеют говорить приятные вещи».
— Это мой старший сын из России. Его, как и меня, зовут Анатолий.
— А чем, к примеру, ваш сын зарабатывает себе на хлеб с маслом? — вступил в беседу другой шахматист.
Филин папа захотел похвастаться. На жизнь Филя зарабатывал подпольной торговлей антиквариатом, но евреев этим не удивишь. Зато в вечно воюющем Израиле уважают военных.
— Мой сын — военнослужащий! — гордо произнес папа.
Филя приосанился еще больше, пытаясь втянуть генеральский живот. Шахматисты уважительно зацокали языками.
— И какое, к примеру, у него звание?
— Мой сын — майор госбезопасности! И ходят слухи, что скоро он станет подполковником…
Под навесом наступила испуганная тишина. Папа сумел-таки произвести впечатление.
На самом деле Филя, как и все родившиеся в СССР психически здоровые люди, имел к КГБ только одно отношение: генетический страх. Очевидно, шахматисты также были нормальными людьми. Когда папа с Филей входили в подъезд, народу во двое заметно поубавилось.
***
Зато дома их окутал аромат вкусной еды. Хлебосольная Фира была прекрасной хозяйкой, вокруг обильно заставленного блюдами стола сидели в ожидании банкета штук шесть ее родственников разного возраста.
После приветствий и объятий (чтобы поцеловать Фиру в щеку, Филе пришлось осторожно перегнуться через метровую грудь) он роздал подарки, с облегчением избавившись наконец от ведра с салом.
Папа произнес речь, и по первой рюмке из запотевшей бутылки было выпито. Выпить по второй помешал звонок в дверь.
— Боже мой, кого черти носят? Наши все дома…
Фира пошла открывать.
За дверью стояли двое. Средних лет, в аккуратных одинаковых костюмах.
— Шолом. Контрразведка «Моссад». Мы бы хотели увидеть майора КГБ из России.
Папа озадаченно поднялся со стула. «Двое из ларца» синхронным движением сунули правую руку за пазуху, как будто у них внезапно заболело сердце.
— Не делайте лишних движений. Держите руки на виду. Приготовьте документы. Медленно. По очереди. Предупреждаю: выходы блокированы.
— Боже мой, какие документы? Здесь же дети!
Фира попыталась задвинуть крайнего в угол, но уперлась грудью в квадратный ствол «Глок-17».
«Бесполезно, — успел подумать Филя. — Патрон 9/19 эту сиську не пробьет, пуля должна застрять где-то в середине. Здесь бы „Стингер“ в самый раз, для стрельбы по самолетам…».
Фразы папы: «Я просто пошутил» и «Перед вами уважаемые люди» не произвели впечатления. Профессионалы спокойно и без эмоций делали свою работу.
Через пять минут Филю с папой вывели во двор. Вместо шахматистов под навесом курили два автоматчика. Рядом стоял неприметный фургон с гостеприимно распахнутой дверью.
Поскольку допрос затянулся надолго, на тюремный ужин Филя опоздал. Утром ему наконец принесли пайку и после еще одного допроса выпустили.
За воротами, под белым солнцем пустыни, его дожидался освободившийся часом раньше грустный папа.
— И что за люди? Шуток совершенно не понимают… Оскорбили еще, назвали старым идиотом. Даже угрожали депортацией. Что за люди? Где демократия? Где свобода слова?
Папа явно нервничал: впереди его ждало объяснение с Фирой.
***
Дальше было неинтересно. Первый день Филя с папой заливали стресс водкой и спали. Потом съездили на Мертвое море, оттуда Филя привез фотографии себя и родственников, обмазанных похожей на мазут черной лечебной грязью. От канонических чертей они отличались только отсутствием хвостов.
Потом без особого интереса был осмотрен Иерусалим. Правда, под конец экскурсии Филя ухитрился подраться. На улице какой-то наглый араб на чистом русском языке назвал его «жидовской мордой». Филя уже заканчивал, как носорог, топтать его ногами, когда прибежали еще двое арабов. Очевидно, недобитые когда-то на Голанских высотах. Филя их добил.
Так что на свою настоящую, а не историческую Родину Филя вернулся с фонарем в пол-лица и массой свежих впечатлений.
Три руки на двоих
Эта реальная история произошла в конце советской власти. В то время у нас не было демократии и свободы слова, тунеядцев сажали в тюрьму, а укравших у государства больше ста пятидесяти тысяч расстреливали. Вместо свободы жить на улице и ждать прибавку к пенсии в мусорном баке, у нас было бесплатное образование и — бесплатная медицина. Вот про медицину и будет этот рассказ.
После окончания института я работал травматологом в межрайонной ЦРБ. Мы обрабатывали практически всю острую травму пяти окружающих районов, кроме особо сложных вариантов. Например, реплантация оторванных конечностей — это был уже не наш уровень. Таких пациентов мы возили в Ленинград. Обычно сопровождающим врачом отправляли меня, просто потому что я был самым молодым в отделении. Так и в армии за сигаретами и водкой отправляют салабонов. Тем более, что GPS-навигаторов и мобильной связи тогда еще не было, а я, свозив пару раз сложный пациентов в Ленинград, дорогу запомнил и помогал нашим водителям не заблудиться в чужом городе.
Руку Ленке оторвало в 12.35.
Был конец сентября, и школьники помогали убирать картошку в родном колхозе. К концу дня картошка с поля была собрана, уже собирали ведра, но транспортер картофелеуборочного комбайна еще работал, засыпая в бункер последнюю партию. Одна картошина упала с ленты на землю. Лена была девочка аккуратная — она подняла картошину и положила ее повыше. Рукав куртки затянуло в шкив, и через минуту в бункер вместе с картошкой упала оторванная выше локтя правая рука.
За рычагами комбайна сидел отец Лены.
Я в тот день работал в поликлинике. Прием уже заканчивался, когда меня позвали к телефону в регистратуру.
— Доктор, там начмед звонит, что-то срочное.
Чего хорошего можно ждать от начальства, когда оно срочно ищет тебя под конец рабочего дня, да еще в субботу? Я спустился на первый этаж без особого энтузиазма и далеко не бегом.
Кличка, или, как сейчас модно говорить «позывной», нашего начмеда была «Екатерина». Не за имя (звали ее Валентина), а за внешнее сходство с императрицей, за железный характер и головной мозг, которого хватило бы на пять-шесть обычных людей.
— Где вас черти носят? Бросайте прием и пулей в операционную!
Ну, вот, думаю, радости полные штаны. Принял с утра вместо сорока двух по норме восемьдесят человек, только собрался обедать…
— Ну, и что у вас там за геморрой?
— Это у вас, доктор, геморрой. А у нас травматическая ампутация руки у девочки семнадцати лет.
Моя расслабуха испарилась, как будто ее и не было.
— А я зачем? Культю дежурный обработает… Реплантация?
— Да. Руку привезли. Давай быстро, надо оценить рану и состояние руки — возможно пришить или нет?
— Отмойте физраствором и упакуйте в лед, и в полиэтилен. Только не в морозилку, держите просто в холодильнике. И пускай пока аккуратно ПХО раны культи сделают, с хорошим гемостазом — жгут срочно снять! Реаниматорам скажите, чтобы не кровь, а эр. массу лили. Если придется везти, мне надо, чтобы они гемоглобин задрали, как у альпиниста, до 150—160.
— Давайте. Ждем.
Я вернулся в кабинет, быстро переоделся и короткими перебежками рванул в больницу, на ходу отковыривая присохший к ногтю гипс. Ходу быстрым шагом было минут двадцать пять. «Дурак, надо было „Скорую“ взять! Но зато хоть проветрюсь по дороге».
В голове еще мелькали отголоски обычного субботнего приема: мелкие переломы, ожоги чаем, разбитые похмельные физиономии. Со злорадным удовлетворением вспомнил, как закрыл больничный местному поэту. Поэт был нагловатым сорокалетним мужиком двухметрового роста с повадками гомосексуалиста. На жизнь он зарабатывал одами к юбилеям местным и областным партийным бонзам, а для души пописывал плохо рифмованные пейзажные зарисовки, оставляющие во рту пошловатый привкус спитого чая. Я снял поэту гипс и немедленно закрыл больничный, объяснив, что сломанная нога стихи писать не помешает, поскольку, на мой взгляд, это можно делать и лежа. Поэт возмущенно ухромал жаловаться, но начальство в субботу уже ушло на рынок, и возмездие мне было отсрочено.
Я даже засмеялся, представляя нашего местного Державина, рифмующего очередные «выросла морковь» и «к Родине любовь». Правда, погорела моя завтрашняя охота, и жена еще на сутки останется одна, с детьми, грызущей обувь собакой и уже неделю протекающей раковиной на кухне…
В оперблоке было привычно светло, стерильно чисто и уютно. Пахло гибитаном, ритмично хлопал аппарат ИВЛ, поднимались вверх пузырьки газа в испарителе аппарата. Деловито скользили по кафельному полу сестры, переговариваясь в полголоса. В этом храме не принято громко говорить и кричать. Здесь всегда тихо. Из предбанника вкусно пахло щами, и я почувствовал, что хочу есть. Санитарка баба Феня, ровесница больницы и большая язва, мирно шлепала шваброй по кафелю. Это был мой мир. Передний край, где круглые сутки люди боролись с болезнями и смертью.
Баба Феня принесла мне бахилы и чистую маску.
— Мыться будете?
— Символически. Мне только глянуть одним глазом.
Я быстро вымыл руки.
— Где она?
— Четвертая гнойная.
В четвертой гнойной операционной так же мирно хлопал аппарат ИВЛ. В головах накрытого стерильной простыней тела пациентки дремал на табуретке анестезиолог, операционная сестра позвякивала инструментами, хирург Сашка Хачатрян сидел на подоконнике, держа перед собой накрытые стерильной салфеткой руки.
Я поздоровался. Хачик показал мне культю. Рана, аккуратно стянутая направляющими швами, была ровная, свежая, почти не кровила
— Кость покажи… Давай вот этот шовчик снимем, натяжение большое. Рентген культи делали?
— Да. — Саша ослабил шов, — я смотрел: выше осколков нет, перелом почти поперечный.
— Ладно, все, вроде, хорошо. Руку покажите.
— Баба Феня! Принеси руку из холодильника! На верхней полке.
— Не кричи, соколик, я уже, — баба Феня из-за Сашиной спины протягивала мне завернутую в полиэтилен бледно-желтую руку.
— Положите на стол и разверните. Два пинцета мне. Хирургических…
Рана была ровная, чистая. Торчащий в центре обломок плечевой кости был розовый и с кровяной росой.
Я с уважением повернулся к Хачику:
— Обрабатывал?
— Ну, да, конэшно!
— Это ты Катьке посоветовал реплантацию?
— Ну, да, я. — Сашка покраснел так, что было видно даже сквозь маску. — Молодой же еще совсем, обидно, да? — как всегда армянский акцент усиливался, когда Сашка нервничал.
— Молодец, Санька, красавиц! — Может, что и получится.
Начмед ждала в предоперационной, пила чай и смотрела старенький черно-белый телевизор. На экране прыгала и пела какая-то попса.
— Можно делать, рана ровная и аккуратная. Санька молодец!
— Не Санька, а доктор Хачатрян, — автоматически поправила меня Екатерина, неподвижным взглядом продолжая смотреть сквозь мельтешащую попсу, — сколько времени у нас?
— Уточните, когда с институтом созвонитесь. Я думаю, около пяти часов. Ехать до Питера три… ну, два тридцать с мигалкой. Добавьте час по Питеру. И водителя дайте хорошего, я плохо город знаю.
— Час на организацию… Идите, Александр, домой, быстро обедайте и пулей обратно.
— Да мы здесь его накормим, — вмешалась в разговор баба Феня, — давайте серых щей налью, доктор?
— А жену мою кто предупредит? Телефона-то дома нет, — я вздохнул, представляя себя реакцию жены. Очередной выходной в одиночестве. Жена моя выросла младшей дочкой в большой семье. Жили они в курортном городе. Старый сад во дворе их дома заканчивался обрывом — а внизу было море. В саду между старыми яблонями цвели магнолии, за городом, в лесу, больше похожим на парк, можно было увидеть пятнистых оленей. В доме всегда было многолюдно и весело, младшую дочь любили и баловали.
До сих пор чувствую себя виноватым, что превратил любимую девушку в жену декабриста. Низкое, чуть выше потолка, серое небо северо-запада, «девять месяцев зима, остальное — лето», семь лет жизни на съемных квартирах. Борьба с печками, вечно замерзающим водопроводом, крысами, болезнями детей — и все это в одиночку, без бабушек и дедушек. Да еще муж, хирургический фанатик, проводящий на работе по восемь-десять ночей в месяц, а в редкий выходной норовящий смыться на охоту, да еще и хроническая, знакомая всем врачебным семьям, нищета. Короче, настоящий рай в шалаше.
В то время мы снимали перекосившуюся от старости избушку недалеко от больницы. Плюсом было газовое отопление, минусом — туалет во дворе типа «люфт-клозет» и алкогольный магазин через дорогу. Русская народная речь легко проникала сквозь стены нашей избушки и не заглушалась даже телевизором.