Бесплатный фрагмент - «Свет и Тени» Шарля Мориса де Талейрана… то ли, все же, самого успешного дипломата всех времен и народов
Секс и прочие увлечения калеки с... малолетства, не имевшего ласкового... детства
Светлой памяти моей дорогой мамочки, Иды Тарасовны Нерсесовой, скончавшейся во сне (!) за пять дней (!) до своего 95-летия…, очень достойно прошедшей столь долгий жизненный путь (коллективизация, индустриализация, ВОВ — труженица тыла (лесоповал и лесосплав в 14 лет), хрущевский волюнтаризм, брежневский «застой», горбачевская «перестройка», ельцинские «лихие 90-е» и… все остальное), более полувека работавшей руководителем самого большого отдела в ГМИИ им. А. С. Пушкина с 1961 г. по 2014 г. до 87 лет (!), посвящаю…
Человек растет с детства.
(древнеперсидская поговорка)
…боль, перенесенная в детстве, как
правило, не проходит бесследно.
(житейская мудрость)
Мы живем один раз, но если жить правильно,
то одного раза достаточно…
(древнеперсидская поговорка)
«Не дай нам/вам бог жить в эпоху перемен»
(древневосточная мудрость)
Все дело в мгновении: оно определяет жизнь
(Кафка)
Мой долг передать все, что мне известно,
но, конечно, верить всему не обязательно…
(Геродот)
Свет показывает тень, а правда — загадку
(древнеперсидская поговорка)
Мысль любит тишину
(сугубо авторское «оценочное» суждение)
Так гов`аривал [либо ему (им) это приписывают!?] Талейран, или так высказывались о нем:
«Тот, кто не жил до 1789 г., тот не знает всей сладости жизни» (Талейран)
«Да у него карманы всегда полны женщинами!» (Наполеон)
«Женщины и есть политика…» (Талейран)
«Женщины, говоря отвлеченно, имеют равные с нами права, но в их интересах не пользоваться этими правами» (Талейран)
«Можно быть у их ног. У их колен… Но только не в их руках (о женщинах)» (Талейран)
«Дорогая, в Ваших (Твоих — как более наглая вариация) глазах я увидел всю свою будущую (оставшуюся — как более сильнодействующая на женскую психику вариация) жизнь!» («сладкая песенка-охмурялка» «дон-жуанов-ловеласов и прочих «мачо» всех времен и народов)
«… я тянулась к нему, как птичка, зачарованная взглядом змеи» (Слова одной из оставшихся нам безымянной, молодой графини — любовницы Талейрана)
«…в Америке честный человек может жить хорошо, но не так хорошо, как подлец, у которого, как вы понимаете, гораздо больше преимуществ» (Талейран)
«Адьё, мой друг, люблю вас всем сердцем!» (такими словами Талейран завершал все свои письма, как любовницам, так и… деловым партнерам)
«Такие люди, как мёсье де Талейран, подобны скальпелям, с которыми опасно играть…» (Меттерних)
«… Она индуска, очень красивая, но самая ленивая и бездеятельная из всех женщин, какие мне встречались» (Талейран — Баррасу о свой любовнице Катрин Ноэль Гран)
«Кто бы мог подумать, что мы совершим такую глупость! У нас всегда было столько славных женщин!» (Слуга Куртиад о женитьбе своего хозяина Талейрана на Катрин Ноэль Гран)
«Талейран не ошибается» (Наполеон)
«Древний Рим и Карл Великий вскружили ему голову» (Талейран о Наполеоне)
«… Я бы хотел, чтобы это была последняя победа, которую Ваше Величество вынудили одержать…» (Талейран — Наполеону о «ничьей» с русскими под Прейсиш-Эйлау)
«У такой дороги нет конца!» (Талейран о наполеоновских амбициях генерала Бонапарта)
«Все было хорошо, пока Талейран находился при мне…» (Наполеон)
«Как жаль, что такой великий человек так плохо воспитан…» (Талейран о Наполеоне)
«Если подкрасться к увлеченному беседой Талейрану сзади и дать ему мощного пинка под зад, то на его лице никак это не отразится!» (то ли Мюрат, то ли Ланн о Талейране)
«Надо убрать Наполеона! Неважно, каким образом. Этот человек уже не может принести никакой пользы. Его время прошло… Пришло время от него избавиться» (Талейран о Русском походе 1812 г.)
«Пока он (имелся ввиду Наполеон — Я.Н.) жив, все так неопределенно, ничего невозможно предугадать» (Талейран)
«…Я прощаю Талейрана. Я слишком плохо к нему относился… Бурбоны будут им довольны. Он любит деньги и интриги, но он очень способный человек. Я всегда питал к нему слабость» (Наполеон)
«Это негодяй, человек коррумпированный, но умный, человек, который всегда ищет способ предать. <…> Нельзя было заключить ни одного договора, ни одного торгового соглашения без того, чтобы предварительно не заплатить ему. <…> Он требовал огромные суммы за содействие заключению. <<…>> «Лицо Талейрана столь непроницаемо, что по нему совершенно невозможно что-либо прочитать: Ланн и Мюрат имели обыкновение шутить, что если он разговаривает с вами, а в это время кто-нибудь сзади даст ему пинка, то по его лицу вы не догадаетесь об этом». (Наполеон Бонапарт на о-ве Святой Елены)
«Почему я не расстрелял Талейрана!?» (Наполеон)
«Через несколько недель Наполеон выдохнется» (Талейран о возвращении Наполеона с о-ва Эльба)
«Это больше не событие, а просто новость» (Талейран о смерти Бонапарта)
«Лучше бы лет пять назад жизнь этого феноменального человека оборвалась от пушечного ядра» (Талейран о смерти Бонапарта)
Наполеон всегда хотел быть один, а это надежное средство против долголетия. (Талейран)
«Самое большое несчастье Наполеона — несчастье, от которого нет избавления, — его одиночество. Он одинок, как сам того и хотел. Одинок в Европе. Но это еще полбеды. Он одинок и во Франции» (Талейран)
«…Он был, без сомнения, выдающейся личностью, человеком необыкновенных талантов и необыкновенной судьбы — я бы сказал, самым необыкновенным человеком не только нашей эпохи, но и многих столетий» (Талейран о Наполеоне)
«… если когда-либо человек с именем Бонапарт окажется в положении, когда ему потребуется помощь или содействие, то он может получить от моих прямых наследников и их потомков любую помощь, какую они в силах предоставить…» (Талейран)
«Это был человек странный, грозный и значительный» (Гюго о Талейране)
«…Господин де Талейран <<…>> ставил под событиями свою подпись, но не он вершил их» (Франсуа Рене де Шатобриан о Талейране)
«Тщеславие господина де Талейрана обмануло его: свою роль он принял за свой гений. Он счел себя пророком, ошибаясь во всем: предсказания его не имели никакого веса. Он не умел видеть того, что впереди, ему открывалось лишь то, что позади. Сам лишенный ясного ума и чистой совести, он ничто не ценил так высоко, как незаурядный ум и безукоризненную честность. Задним числом он всегда извлекал большую выгоду из ударов судьбы, но предвидеть эти удары он не умел, да и выгоду извлекал лишь для одного себя. Ему было неведомо то великое честолюбие, что печется о славе общества как о сокровище, наиполезнейшем для славы индивида. Таким образом, господин Талейран не принадлежал к разряду существ, способных стать фантастическими созданиями, чей облик становится еще фантастичнее по мере того, как им приписывают мнения ошибочные либо искаженные. И все же не подлежит сомнению, что множество чувств, вызываемых различными причинами, сообща способствуют сотворению вымышленного образа Талейрана. <<…>>
…для того чтобы вырасти в грандиозную фигуру, ему недостает внутреннего величия. Многие современники успели слишком хорошо рассмотреть его; о нем скоро забудут, ибо он не оставил неразрывно связанной с его личностью национальной идеи, не ознаменовал свою жизнь ни выдающимся деянием, ни несравненным талантом, ни полезным открытием, ни эпохальным замыслом. Добродетельное существование — не его стихия; даже опасности обошли его стороной; во время Террора он был за пределами отечества и вернулся на родину лишь тогда, когда форум превратился в приемную дворца. Деятельность Талейрана на поприще дипломатическом доказывает его относительную посредственность: вы не сможете назвать ни одного сколько-нибудь значительного его достижения. При Бонапарте он только и делал, что исполнял императорские приказы; на его счету нет ни одних важных переговоров, которые бы он провел на свой страх и риск; когда же ему представлялась возможность поступать по собственному усмотрению, он упускал все удобные случаи и губил все, к чему прикасался. Не подлежит сомнению, что он повинен в смерти герцога Энгиенского; это кровавое пятно отмыть невозможно… Жизнь князя была нескончаемой цепью обманов. Зная, чего ему недостает, он избегал всех, кто мог его разгадать: постоянной его заботой было не дать себя раскусить; он вовремя уходил в тень; он полюбил вист за возможность провести три часа в молчании. (…) Тасуя карты, он придумывал эффектное словцо, вдохновленное утренней газетой или вечерней беседой. Если он отводил вас в сторону, дабы занять разговором, то немедля принимался обольщать вас, осыпая похвалами, именуя надеждой нации, предсказывая блестящую карьеру, выписывая вам переводной вексель на звание великого человека, выданный на его имя и оплачиваемый по предъявлении; если же, однако, он находил, что ваша вера в него достаточно тверда, если он замечал, что ваше восхищение несколькими его короткими фразами, претендующими на глубину, но не имеющими ровно никакого смысла, не слишком велико, то удалялся, боясь разоблачения. Он был хорошим рассказчиком, когда на язык ему попадался подчиненный или глупец, над которым он мог издеваться без опаски, либо жертва, зависящая от него и служащая мишенью для его насмешек. Серьезная беседа ему не давалась; на третьей фразе идеи его испускали дух». (Франсуа Рене де Шатобриан)
«Я не знала Талейрана, а то, что слышала о нем, создавало большое предубеждение. Но я была поражена изяществом его манер, которые представляли резкий контраст с чопорностью военных, окружавших меня до тех пор. Он всегда сохранял среди них тон большого вельможи; щеголял пренебрежительным молчанием и покровительственной вежливостью, которой никто не мог избежать. Он один присваивал себе право подсмеиваться над людьми, которых пугала тонкость его насмешек…» [Клер де Ремюза (1780–1821) — придворная дама при дворе Жозефины]
«У Талейрана гордыня была равна амбициям». [Антуан Анри де Жомини (1779–1869) — генерал, военный писатель]
«Я сгибаюсь, но не ломаюсь» (Талейран)
«Никогда не будьте бедным…» (Талейран)
«Главное — не быть бедным» (Талейран)
«Только глупцы никогда не меняют своих мнений!» (Талейран)
«Мое мнение? У меня одно мнение утром, другое — после полудня, а вечером я больше уже не имею никакого мнения» (Талейран)
«Никогда не поддавайтесь первому движению души, потому что оно, обыкновенно, самое благородное». (Талейран)
«Прежде всего не следует доверять нашим первым движениям — они почти всегда добры» (Талейран)
«Чтобы сделать карьеру, следует одеваться во все серое, держаться в тени и не проявлять инициативы» (Талейран)
«Оставляйте на завтра то, что не можете с легкостью сделать сегодня. Это избавит вас от ошибок, которые вы совершите, торопясь и перегружая себя работой» (Талейран)
«Обещание тем и хорошо, что от него всегда можно отказаться» (Талейран)
«Осмотрительность, то есть искусство обнаруживать лишь часть своей жизни, своих мыслей, чувств и впечатлений, — составляет главное достоинство» (Талейран)
«Длинная речь так же не подвигает дела, как длинное платье не помогает ходьбе» (Талейран)
«Еда — одна из форм управления людьми!» (Талейран)
«Никогда не спешите, и вы прибудете вовремя» (Талейран)
«…надо дать времени поработать на вас и довериться стечению обстоятельств»
(Талейран о постулате Ришелье)
«Единственное вложение, которое ничего не стоит, но приносит большой доход — это лесть» (Талейран)
«Хороший дипломат импровизирует в том, что следует сказать, и тщательно готовит то, о чем следует промолчать» (Талейран)
«Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли» (Талейран)
«Ложь это такая прекрасная вещь, что не стоит ей злоупотреблять» (Талейран)
«Лгите! От лжи всегда что-нибудь да останется» (Талейран)
«Иногда нужно заняться политикой, прежде чем она займется вами» (Талейран)
«Политика — это искусство сотрудничать с неизбежностью» (Талейран)
«В политике нет убеждений, есть обстоятельства» (Талейран)
«В политике то, во что люди верят, важнее того, что является правдой» (Талейран)
«В политику, как и в другие области, никогда не следует вкладывать все свое сердце. Чрезмерная любовь мешает» (Талейран)
«… Вовремя предать — значит предвидеть» (Талейран)
«Есть штука пострашнее клеветы. Это — истина» (Талейран)
«Есть оружие пострашней клеветы; это оружие — истина» (Талейран)
«Богатый человек презирает тех, кто льстит ему слишком много, и ненавидит тех, кто не льстит вообще» (Талейран)
«Брак — такая чудесная вещь, что нужно думать о ней всю жизнь» (Талейран)
«Глупая жена не может компрометировать умного мужа — компрометировать может только такая, которую считают умной» (Талейран)
«Война — слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным» (Талейран)
«Если хочешь вести людей на смерть, скажи им, что ведешь их к славе» (Талейран)
«Законы можно насиловать, они не кричат» (Талейран)
«Избыток ума равносилен его недостатку» (Талейран)
«Кто владеет информацией — тот владеет миром» (Талейран)
«Штыки хороши всем, кроме одного — на них нельзя сидеть» (Талейран)
«Целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали, какие мелкие люди властвуют над ними» (Талейран)
«Лучший способ сбросить правительство — это войти в него» (Талейран)
«Надежды и опасения зависят от результатов выборов, а сами эти результаты — от способа их проведения» (Талейран)
«Нет расставания более горестного, чем расставание с властью» (Талейран)
«Я прощаю людей, не разделяющих мое мнение, но не прощаю тех, кто не разделяет свое собственное мнение» (Талейран)
«Почетное место всегда там, где я сижу» (Талейран)
«Режимы приходят и уходят, а Франция остается. Иногда ревностно служа какому-то режиму, вы можете поступиться интересами страны, но служа стране, вам непременно придется поступаться интересами преходящего режима» (Талейран)
Глава 1. Кое-что о детстве и отрочестве, причем, отнюдь не радужных…
Неповторимый мастер политической интриги (или, как о нем любят писать предательства) Шарль-Морис де Талейран-Перигор (2.II.1754 г., ул. Грансьен 4, Париж — 15.IX.1838 г., замок Валансэ, Франция) происходил из старинного дворянского рода, чьи представители служили еще Каролингам и слыли весьма воинственными, особенно во времена Столетней войны. Именно тогда, один из средневековых Перигоров получил прозвище Талейран за смелые прорывы сквозь вражеские ряды (от франц. — taille-rang).
…Между прочим, в разных источниках приводятся разные даты его рождения: то ли 2 февраля, то ли 7 марта. Мнения историков разделились и единой позиции нет…
Всегда остроумного и невозмутимого «Старину Талли» — так уважительно прозвали его англичане, когда на самом закате своей невероятной карьеры он побывал послом в Лондоне — обвиняли «черт знает в чем»! А ведь на самом деле это были типичные поступки, характерные для человеческой натуры во все времена. По сути дела это были всего лишь… соблазны, с которыми трудно совладать и простому смертному. Другое дело, что во всех своих пороках он, прозванный современниками «обителью пороков», проявлял исключительную изворотливость.
Давайте, не претендуя на «аптекарскую точность» и «по-медицински крупные кадры», оригинальность изложения или срывание завес с отдельных весьма неоднозначных обстоятельств, «пробежимся» по некоторым вехам/обстоятельствам (порой, загадочным или неясным) крайне «живописной» биографии человека, когда-то глубокомысленно изрекшего: «Только глупцы никогда не меняют своих мнений!» Это интересное занятие, поскольку в его время — эпоху полномасштабного социального разложения — события накатывались одно на другое с бешеной скоростью. При этом он почти никогда не вставал окончательно на чью-либо сторону, а потому, по сути дела, никогда, в конечном счете, не проигрывал, а это очень редкое явление в Мире Большой Политики.
Шарль-Морис де Талейран был не только Тактик от Бога, но и Стратег Милостью Божьей. Более того, мало кто из мировых величин умудрился заработать столь… запятнанную репутацию, что впрочем, естественно, поскольку в Большой Политике никогда не было и не будет ни Законченных Идеалистов, ни Клинических Идиотов, а лишь Большие Подонки. (Представляю, как напрягутся все Сильные Мира Сего!!!) Таковы ее правила, когда приходится работать со всеми, кто может обеспечить результат, поскольку именно он правит миром и «власть имущим» всегда нужен тот результат, который не выгонит быдло из стойла бунтовать…
Его отец — Шарль Даниэль де Талейран, граф де Перигор (16.VI.1734—2.XI.1788), обладатель целого ряда громких титулов, боевой полковник королевских гренадер, был на шесть лет моложе своей супруги, матери нашего героя — дочери бургундского маркиза Александрины Элеоноры Виктории де Дама д`Антиньи де Рюффэ (8.IX.1728-24.VI. 1809) с «монастырским воспитанием». (Смотри приложение, часть 1.)
На момент рождения Шарля-Мориса ему только-только исполнилось 20 лет. Супруги были людьми знатными, но небогатыми. Скорее, они даже нуждались в деньгах — и в силу ряда причин (в частности, постоянная служба обоих при дворе, который почти все время перемещался между столичными дворцами и Версалем: он — воспитатель дофина, а она — статс-дама; в ту пору перманентное пребывание на глазах короля и королевы — было немалым залогом успеха в жизни) своим вторым сыном занимались мало и не постоянно.
В 1757 г. его болезненный старший брат Франсуа Жак (1752 г.) умер (тогда детская смертность была очень частой!) и будущий великий дипломат стал старшим ребенком. У него еще были два младших брата: Аршамбо Жозеф (1762—1838), Бозон Жак (1764—1830) и сестра Луиза (1771), прожившая всего один день. Так получилось, что с ними он общался мало, поскольку они воспитывались в семье, а он сызмальства — в основном, «мотался» по казенным домам. Дом кормилицы в грязном предместье на севере Парижа, элитный парижский учебный колледж Аркур, основанный для обучения аристократических отпрысков еще в далеком 1280 г, где обучение было очень строгим, если не сказать по-армейски суровым; и наконец духовная семинария, куда его определили весьма рано — такова «география» его перемещений в детстве и отрочестве.
Очень может быть, что Шарль своим братьям, которых не коснулась его печальная участь, завидовал, но никогда этого не показывал. По крайней мере, нам это осталось неизвестно ибо человек он был во всем крайне скрытный и осторожный: неласковое детство этому его научило сызмальства.
Во многом его одиночество объяснялось его инвалидностью: хромоногостью (искривлением, выворотом стопы или «лошадиным копытом»? ). То ли она была приобретена в самом раннем детстве (на эту тему ходило много слухов и до конца все нюансы этого увечья остаются под покровом тайны), то ли она могла быть врожденной (либо даже одно наслоилось на другое?).
Итак, есть мнение, что на самом деле Талейран родился с ТАКОЙ ногой! Современные педиаторы подтвердят, что кости ребенка не могут ни сломаться, ни треснуть из-за незначительной травмы, вызванной падением. Более того, на недавно обнаруженном портрете дяди Талейрана его ближайший родственник изображен также с вывернутой ступней с трубообразным башмаком, сделанным явно для исправления искривленной ступни. История с падением (якобы Талейран ступню подвернул, упав в раннем детстве с комода, оставленный там нерадивой кормилицей, которая потом пренебрегла его увечьем?) могла быть выдумана, чтобы скрыть семейную трагедию. Сказку про падение с комода взяли на вооружение члены семьи, друзья, а позднее и историки. Этой душещипательной легенды Талейран придерживался всю жизнь. Правда, иногда он говорил, что его укусила заблудившаяся свинья, когда кормилица отвлеклась поболтать с приятелем.
Так или иначе, но всю жизнь он ходил только с помощью костыля, а его правая увечная нога всегда была в специально сделанном весьма громоздком кожаном сапоге, что доставляло ему и страдания и неудобство. Не секрет, что с детства сверстники смеялись и издевались (дети зачастую бывают очень жестоки, что, впрочем, нередко имеет свои объяснения!) над его увечьем, дразня «лошадиным копытом». Но, насколько нам известно, Шарль никому никогда не жаловался и не плакал. Неизлечимая хромота лишала его возможности играть с детьми в их ребячьи игры и он, либо наблюдал за ними со стороны, либо читал, читал, читал и уже на заре жизни научился спокойно размышлять над тем, что увидел, услышал и прочитал.
Очевидно, отсюда — из «безрадостного детства» и невнимания со стороны родителей, он не знал их до 4 лет, да и потом видел мать и отца от случая к случаю («чрезмерные» родительские чувства в эпоху «опасных связей» со всеми их сексуальными эскападами рассматривались как проявление недостойной слабости; реформаторские взгляды Жана-Жака Руссо на воспитание детей его родителей не коснулись; более того, они могли стыдиться его уродства) — идут основные черты его характера: предельная осторожность, исключительная сдержанность, непревзойденное умение скрывать свои мысли.
Именно они станут «путеводными звездами» будущей легенды мировой дипломатии, чьим именем в Париже названа лишь одна короткая улица-аллея на левом берегу Сены в Квартале правительственных учреждений за министерством иностранных дел Франции.
Он переживал и никогда не понимал, почему родители по сути дела от него — инвалида с детства — отказались и, стыдясь уродства сына, спрятали его в глуши и грязи Сен-Дени. Потом он с горечью вспоминал о своем «светлом» детстве и винил в этом не столько мать, сколько отца, поскольку и в восемь лет отцовский глаз еще ни разу на нем (старшем из сыновей!) не остановился. В какой-то мере, эта физическая ущербность определила весь образ жизни и характер Талейрана, ибо, как гласит восточная мудрость: «Человек растет с детства».
Как впоследствии вспоминал Талейран, в его судьбу попытался было вмешаться один из его дядей — моряк, вдруг заинтересовавшийся племянником. Возможно, в дальних плаваниях он начитался Руссо. Дядя нашел мальчишку на загаженном дворе рабочей слободки — чумазого, в лохмотьях бегающего за воробьями с самодельным костылем. Ошеломленный, он забрал оборванца и привез его к родителям в Париж, когда те принимали гостей. Как они могли бросить своего отпрыска в такой нищите!? Морской волк с трудом сдерживал себя. Он подтолкнул Шарля и сказал: «Иди, мой племянник! Поцелуй эту госпожу!! Она твоя мама!!!» Талейран с горечью вспоминал, что тогда он впервые увидел своих родителей. Но общение с ними было недолгим.
Самым светлым воспоминанием детства Шарля-Мориса стала его вторая… ссылка, вернее, пребывание у его доброй и душевной прабабушки по отцовской линии Марии-Франсуазы де Рошершуар — внучки знаменитого Жана Батиста Кольбера, влиятельнейшего государственного деятеля Людовика XIV Короля-Солнце.
К ней он впервые попал в 4 года (либо чуть позже — данные разнятся), причем, посредством дешевого тряского (без мягких рессор) дилижанса. К тому же, проделал он это неблизкое (17-дневное) путешествие без родителей [отец пребывал в действующей армии — шла Семилетняя война (1756—1763), а мать — «порхала» при дворе], а лишь под присмотром няни.
Владычица Шале, все еще очень деятельная, знатная 70-летняя женщина, излучала какую-то особую ауру. Она искренне любила маленького правнука-калеку, «отодвинутого подальше» его родителями и баловала, как могла. Именно она дала маленькому инвалиду почувствовать каково «быть любимым».
Правнук обожал прабабушку и находил себе массу занятий в ее родовом замке Шале — мрачном средневековом сооружении — неподалеку от Бордо. Он скакал-ковылял за ней по коридорам замка, забрасывая вопросами о том, как она живет и что делает. Княгиня только радовалась его назойливости.
Он постоянно сопровождал прабабку в приходскую церковь. В этих походах было что-то величественное и основательное, не очень яркое, но душевное и доброе. Перед алтарем для княгини была отведена персональная скамейка, и она распорядилась пристроить рядом сиденье для Талейрана. После мессы они возвращались в замок и шли в просторную комнату, которую она называла аптекой. На полках и столах громоздились банки с притираниями и порошками, созданные ею самой за многие годы, и огромные бутыли с элексирами и сиропами — их каждый год наполняли деревенский доктор и священник. В комодах хранились бинты и свитки тончайшего полотна, разрезанного на куски различной длины и ширины. У дверей всегда толпились крестьяне и крестьянки с жалобами на какую хворь: селяне приходили со всей округи за помощью, особенно если испытывали недомогание. Княгиня со своим хромоногим наследником обходила их, приветствуя каждого по отдельности, а затем торжественно поднималась в другую, еще более просторную комнату, где садилась в бархатное кресло возле черной лакированной конторки, надевала воскресный капор, а шею и плечи укутывала меховой пелеринкой, если того требовала холодная погода. Старшая горничная вызывала недужных односельчан по очереди. Две монахини, служившие медсестрами, расспрашивали каждого пациента о жалобах и предлагали средства от болезни. Княгиня обдумывала рецепт, выбирала горшок с нужным снадобьем, после чего его приносили из аптеки. Талейран, сидевший рядом на стуле, держал полотно, пока его прабабка отрезала бинты и делала компрессы. Эта еженедельная церемония ему очень нравилась. Со временем Талейран уже знал все бабушкины горшки и банки и самые распространенные недуги. Детский опыт, наверное, и приучил его лечить насморк водой, втягивая ее в ноздри и высмаркивая обратно на глазах у изумленной публики.
Интересно, что именно там он очень рано для своего возраста научился читать и писать. «Я проглатывал самые революционные книги, какие мог найти» — вспоминал потом Талейран.
…Кстати сказать, Талейран всю жизнь обожал книги и у него всегда была прекрасная библиотека по любой тематике — исторические исследования, литературные произведения, эротические описания. (Между прочим, именно в ту пору малоизвестный тогда Шодерло де Лакло создавал свой нетленный «шедевр» о морали в аристократическом обществе Франции под «кодовым» названием «Опасные связи», неоднократная экранизация которого в конце ХХ в. наделала так много шума среди поклонников кино и… эротоманов). Будучи эстетом, Шарль-Морис обращал особое внимание на качество переплета, время издания, фактуру бумаги. Он отлично понимал, что отменная библиотека помимо всего прочего является еще и отличным капиталом. В трудные моменты жизни он будет вынужден продавать свои редкие и дорогие издания с золоченными переплетами. Правда, затем, как только позволяли средства почти всегда умудрялся вернуть их, хотя и приходилось переплачивать. Но на «духовном» он, между прочим, человек весьма и весьма прижимистый, никогда не экономил…
Именно под благотворным влиянием прабабушки Шарль-Морис перестал стыдиться своей увечности и безразличия родителей. Более того, он осознал, что и калека может быть успешным человеком. Тем более, что именно тогда маленький Шарль впервые услышал, что его семья Талейранов всегда почиталась в тех краях о чем он раньше вовсе не подозревал, и он — выходец оттуда — прославит свою фамилию. Гордость своим происхождением он приобрел, когда жил с прабабушкой в Шале.
Затем родители решили забрать его домой. Он видел как заплакала старая княгиня, провожая его, и сам, как ни старался, не смог удержаться от слез.
Кроме душевной прабабушки в детстве у него был только один близкий друг — добрый и искренний Огюст де Шуазель-Гуффье, племянник влиятельнейшего министра Людовика XV — герцога Шуазеля. Тот тогда возглавлял внешнюю политику в качестве военного министра и министра иностранных дел королевской Франции и дружил с философами, проповедовавшими свободомыслие. Умение герцога сочетать условности старого режима с новыми идеями вызывало у юного Талейрана настоящий интерес. Спустя годы Шарль-Морис напишет о дяде Огюста исследование — единственное свое произведение в жанре политической биографии. Его разговорчивый племянник потом эмигрировал в Россию, где в екатерининские времена, будучи очень образованным человеком, возглавил императорские библиотеки, много позже вернулся на родину и скончался раньше своего друга детства, ставшего к тому времени не только главой внешнеполитического ведомства Франции, но и чуть ли не ее идейным «кормчим».
Он вернулся в Париж, проделав в тряском дилижансе тот же самый путь за те же семнадцать дней, ни больше ни меньше. После тяжелой дороги его встретил не отец, и не мать, а камердинер, отвезший мальчишку в вышеупомянутый привилегированный колледж Аркур. Он привык к такому отношению, но никак не ожидал, что его сняв с дилижанса, сразу же отправят в незнакомый пансион, не позволив провести дома ни одного дня. Тем более, что коллеж располагался в двух шагах от дома его родителей, которых он мог посещать раз в неделю, но лишь в сопровождении наставника. Обычно это случалось в воскресные обеды и общение было весьма коротким и очень сдержанным, о чем он вскользь упомянул в своих мемуарах. Заканчивались они стандартным напутствием: «Будьте послушны, мой сын, чтобы ваш наставник был всегда доволен». В Аркуре Талейран чувствовал себя одиноким. И не потому, что не мог найти друзей из-за своей хромоты. На отшельничество настраивали церковные устои. Талейран впервые оказался в кругу своих сверстников. Именно тогда он познакомился и сблизился с вышеупомянутым Огюстом Шуазелем.
Глава 2. Как хорошо иметь сердобольных дядей…
Затем в его биографию вмешался один из его сердобольных дядей (крестный отец) Александр-Анжелик (1736—1821) — заместитель герцога-архиепископа Реймса — главного архиепископства страны. Юнцу предстояло надеть сутану и стать святым отцом. Это была вторая в списке традиционных дворянских приоритетов профессия. В те времена не было принято интересоваться у сыновей, кем они хотят стать, а у дочерей — за кого они жаждут выйти замуж.
…Кстати сказать, мировой кинематограф постарался адекватно отразить этот занимательный нюанс! Смотрите знаменитые шедевры западного кино на тему эпохи «Опасных связей» XVIII в.: Милоша Формана «Вальмон» с блистательным Коллином Фёртом и, конечно, Стивена Фрирза «Опасные Связи» с созвездием супер-звезд Голливуда либо на худой конец, «Герцогиню» Сола Дибба с Кирой Найтли, Рэйфом Файнсом и полулегендарной из-за своей сцены секса (правда, без крупных «медицинских кадров» гениталий) в «Ночном портье» Шарлоттой Ремплинг и, возможно, Вам все станет понятно…
Шарль-Морис был старшим сыном в семье и номинальным наследником родового состояния, хотя и не слишком крупного. Правда, в силу ряду причин им он так и не стал. Историки не исключают, что родители решили из-за уродства право первенства в семье передать его брату Аршамбо, появившемуся на свет вскоре после возвращения Талейрана от прабабушки. Именно он стал графом де Перигор. Решение было окончательным. Аршамбо стал не только «первенцем», но и военным — представителем знатных, но бедноватых Перигоров в королевской армии. Пройдут годы и Бозон, апатичный и неприметный младший брат Шарля-Мориса, уедет за океан, добровольцем, воевать за Независимость Североамериканских штатов и даже завоюет себе известность.
Лишение права первородства, причины которого ему так никто и не объяснил, больно ударило по уже и так уязвленному самолюбию «нашего» инвалида детства. Унижение бередило душу. Не он был виной своей хромоты, и несправедливость родителей уже не просто обижала, а злила. Он замкнулся в своих переживаниях. Военная карьера ввиду его все той же увечности исключалась: калеки офицерами не становились. Для покупки выгодной административной должности денег у его родителей не было.
Стремясь произвести пристойное впечатление на высокопоставленного родственника, на этот раз Талейрана отправили в Реймс в почтовой карете, подобравшей его в Аркуре. Будущий архиепископ наверняка огрочился бы, увидев хромоногого племянника, выходящего у дворца епископа из плебейского дилижанса.
За время пребывания в Реймсе, его окружала сказочная роскошь, хотя ему и приходилось постоянно носить черную сутану, чтобы ублажить могущественного дядю. Он привязался к дяде и даже восхищался им.
Посмотрев на жизнь высших церковников изнутри, Талейран, смог все почувствовать на себе и сделал надлежащие выводы. Они — тоже люди, причем, купаются в богатстве и жизнь в церкви намного свободнее, чем кажется снаружи. Сверхмерная материальная обеспеченность некоторым образом компенсировала отлучение от привилегий, которые давала служба в королевской армии или при дворе Его Величества Короля (ЕКВ).
В 1770 г. заботливый дядя определяет своего племянника-инвалида детства в знаменитую семинарию Сен-Сюльплис (тоже, кстати, поблизости от родительского дома) в Париже, потом — была Сорбонна, которую он, кстати, с помощью дядюшки закончил параллельно на год раньше положенного срока, став бакалавром теологии.
Жизнь в Сен-Сюльписе была намного вольготнее, чем в Аркуре. У семинаристов имелась уйма свободного времени. Сен-Сюльпис предназначался для дворянских детей, которым на роду было написано занять солидные посты в церковной иерархии. Директор семинарии и учителя не препятствовали вылазкам своих подопечных в город.
В 1774 г. Шарль-Морис становится священником. Впрочем, в те времена для людей с физическими недостатками такая жизненная стезя считалась очень достойной и доходы могли быть куда большими, чем могли дать шпага и пистолет.
Так он оказался в профессии, для которой по его словам «не был рожден». Причем, Талейран хорошо знал: церковь — не для него, хотя она и открывала перед детьми знатных родителей блестящие перспективы. Симптоматично, что на церемонии посвящения его в духовный сан не было ни отца, ни даже матери. Впрочем, так бывает, когда родителям… некогда, тем более, в ту эпоху со всей ее отнюдь не простой нюансировкой отношений между «родителями и детьми».
…Между прочим, церковную карьеру Шарля-Мориса Талейрана, как и флотоводческую карьеру его знаменитого современника британского адмирала Горацио Нельсона (тот был лишь на четыре года младше) всецело определяли и направляли их заботливые дядюшки. Хорошо иметь очень высокопоставленных и чадолюбивых дядей: во все времена и у всех народов это позволяет обходить конкурентов-сверстников на крутых поворотах-«ступенях» карьерной лестницы…
А ведь он жаждал денег, очень больших, НУ ОЧЕНЬ БОЛЬШИХ денег (поскольку они, как известно, во все времена решают ВСЁ; он мечтал стать министром финансов!) и, несмотря на всю свою физическую ущербность… женщин, очень красивых и умных женщин, что само по себе весьма редкое сочетание! Общение с ними было для него изощренной игрой ума, а не только изысканным физиологическим облегчением в изящный «сосуд на двух ножках с разнообразным набором „входных отверстий“ на любой вкус»! Только деньги и женщины в его понимании давали истинное удовлетворение. И у него всегда будут и деньги (очень большие), и женщины (очень красивые и умные — извините за повтор)! Надо признать, что он, вроде бы (?) как-то сказавший «Кто не жил до 1789 г., не знает, что такое Радость Жизни!», знал, что говорил. Впрочем, есть и несколько иные интерпретации этой философско-чувственной сентенции…
…Кстати, о деньгах! Рассказывали, что Талейран обладал одним очень специфически свойством или, вернее, чертой характера: не был точен в оплате своих долгов, но всегда был готов пообещать их заплатить…
Глава 3. Первый сексуальный опыт «отца Перигора» и страсть на всю жизнь — игра в вист…
А затем он узнал, что и высшие церковные иерархи тоже водят амуры с женщинами и делают им детей своими драгоценными (сучковато-узловатыми) «посохами» ничуть не хуже лихих военных (с первого захода-с!), например, удалых кавалеристов с их «вострыми и длинным саблями и палашами». Надо сказать, что слабый (но очень сметливый!) пол очень рано стал смотреть на него каким-то странным (испытующе-тревожаще-завлекающе-многообещающим) взглядом. Женщины, как правило, безошибочно оценивают в мужчине все, что им надо, в первую очередь: в среднем за 45 секунд, а то и быстрее. Увечность этого стройного белолицего блондина нисколько их не смущала, благо в интиме она не была помехой безостановочному сексу. А ведь семинаристу, которого уже звали «отец Перигор», предстояло безбрачие!
Рассказывали, что его первой женщиной стала некая Доротея Люзи Доренвиль — очаровательная актриса «Комеди Франсэз», вошедшая, между прочим, в историю французского театра. Причем, сошлись они не сразу!
Он уже не раз замечал ее расчудесную фигурку на обедне в церкви Сен-Сюльпис. Она всегда приходила одна. Шарман-девица держалась так просто и скромно, что больше всего и привлекло нашего семнариста. Он отчаянно желал с ней заговорить, но никак не осмеливался. А она, казалось, вовсе не обращала внимания на попика-инвалидика. Ему уже исполнилось 18 лет, а его контакты с противоположным (повторюсь: якобы слабым, но невероятно ушлым) полом, приходившим в резиденцию дяди в Реймсе, пока ограничивались сугубо несмелыми взглядами. Уличные потаскухи его не волновали, всячески себя предлагавшие, вплоть до полного бесстыдства: поднимая юбки над голым «передком»!
Помог им… ливень и… модный в ту пору зонтик, открывавшийся изнутри, случайно оказавшийся под рукой у застенчивого из-за своего уродства семинариста. Так или иначе, но он предложил Доротее спрятаться от потоков дождя на пару с ним под зонтом и, робко придерживаясь за ее грациозно раскачивающуюся при ходьбе талию (без палочки он ходил с трудом!), доковылял до ее комнатушки. Оказавшаяся невероятно темпераментной, мадемуазель Люзи (таков был ее творческий псевдоним) была старше любвеобильного семинариста на целых 7 лет и очень опытна в «постельной науке»! У «целомудренной» м-ль Люзи уже имелся весьма пожилой друг, сдававший ей комнаты за сеансы «секс-терапии»: чтобы «раскрутить» его на оргазм требовались усилия и интим-искусство!
Шарль-Морис посещал ее чуть ли не каждый день. Вскоре все в округе привыкли повсюду видеть их вместе. Администрация семинарии ради добрых отношений с его влиятельным дядей закрывала глаза на грехопадение юного Талейрана и не стала доводить дело до скандала. Тем более, что дядя, внимательно следивший за «учебой» племянничка, никак не реагировал на его «тестостероновые шалости».
Вполне возможно, что их сблизила общая судьба: оба получили свои профессии по принуждению родителей, против своей собственной воли. Их страстная связь продлилась без малого два года и с огромной пользой для юного грешника в сутане: он теперь знал все о том где, когда и «с какой стороны» подходить к дамочкам всех возрастов, комплекций и сословий, а также, когда не надо «будить лихо — пока оно тихо», и особо (!): не быть навязчивым в дни «женской немоготы», дабы случайно не осеменить их. Тем более, что во все времена от их расположения зависело немало от продвижения по карьерной (и не только!) лестнице, чего, впрочем, публично не любит признавать большинство представителей сильного пола, но в сугубо «мальчишеской» обстановке они нередко «молча» соглашаются.
Другое дело: а был ли он — интеллектуал «в квадрате» — серийным женолюбом-секс-мустангом в общепринятом смысле этого явления? Не исключается, что на самом деле смышленые, хорошенькие и словоохотливые женщины доставляли ему удовольствие большей частью не в постели, а общением в его салоне? Впрочем, «о вкусах — не спорят»…
Тогда же Шарль-Морис пристрастился к… карточной игре в вист. В ней его притягивало все: предвкушение удачи, неопределенность, возможность схитрить или обмануть, перспектива очень быстро приобрести кучу денег. Дело дошло до того, что по некоторым данным чуть ли не в 16 лет его посадили в Бастилию, а затем и в Венсеннский замок. Именно там он взялся за ум и очень изворотливо — регулярно разыгрывал перед местным капелланом душераздирающие сцены глубочайшего покаяния — вышел на свободу действительно помудревшим несмотря на свой еще весьма и весьма юный возраст. Пройдут годы, десятилетия, но он по-прежнему будет обожать «резаться в карты» до трех часов ночи, в том числе, в дамских салонах, порой, проигрывая астрономические суммы, но, как правило, каким-то чудом отыгрываясь. Так бывает… с Любимцами Фортуны, а Шарль-Морис им был и это неоспоримо.
…Кстати сказать, до конца дней именно игра в вист оставалась его любимым видом отдыха (она помогала ему преодолевать стрессы от жизненных передряг) и средством общения на самом высшем уровне, когда он молчал до последнего, не раскрывая карт. Блефовал он непревзойденно, как за карточным столом, так и в политике…
А затем 19-летний семинарист «попался на глаза» знаменитой фаворитке Людовика XV графине дю Барри — бывшей уличной проститутке с таким «аэродинамическим» бюстом, при виде которого почти все мужчины тут же вспоминали о своем главном природном предназначении: безостановочно делать себе подобных! Эта знавшая толк в мужчинах всех сословий шельма, с первого взгляда поняла, что за «фрукт» перед ней. Тем более, что потупив взор, юный Талейран вроде бы произнес тогда весьма многозначительную фразу: «Ах, мадам, Париж — это город, где легче найти себе женщину, чем хорошее… аббатство». «Заход» был правильный, но король вскоре умер и его последняя пассия не успела ничего путного сделать для молоденького и галантного священнослужителя.
И, тем не менее, не без помощи своего влиятельнейшего в церковной иерархии дядюшки 1 апреля 1775 г. 21-летний Талейран — иподиакон в церкви Сен-Николя-дю-Шардонне (очень быстро он стал каноником), спустя всего лишь пару месяцев (с 24 сентября) уже — аббат с очень хорошей годовой рентой (26 тыс. ливров) при аббатстве Сен-Дени в Реймсе. Спустя некоторое время (18 декабря 1779 г.) Шарль-Морис становится генеральным викарием Реймса. Реймская епархия была исключительно богата. Молодой человек, еще не ставший магистром теологии и истинным священником, уже обеспечил себе стабильное финансовое положение. Правда, в основном он находится в Париже, что и понятно — это эпицентр всех событий не только в стране, но и в Европе той поры. Церковь не ставила никаких ограничений и в отношении местожительства.
Здесь он cнял уютный двухэтажный дом на улице Бельшас в квартале Сен-Жермен, на левом берегу реки.
…Между прочим, став аббатом, и обитая неподалеку, Талейран начал больше общаться со своей семьей: братьями и стареющей матерью, с которой он уже жаждал поговорить и даже радовался встречам с ней. Хотя в целом, их отношения не были похожи на воссоединение семьи, а напоминали скорее знакомство посторонних людей…
Глава 4. «Да у него карманы всегда полны женщинами!» (Начало «эпопеи»)
Священнослужительство не мешает нашему герою знакомится с влиятельными женщинами, чьи мужья в плане секса уже давно «вышли в тираж», например, с герцогиней де Полиньяк, княгиней де Роан, графиней де Брионн и многими др. Беззастенчиво приглашавшими его (и подобных ему юнцов, брызжущих тестостероном во все «емкости» подряд) орошать их «увядавшие плоды в греховном саду». В частности, любовница герцога Орлеанского, кокетливая мадам де Монтессон, пользовавшаяся дурной славой не только потому, что на своих званых вечерах играла на арфе, поставив ее между широко расставленных ног так, что было видно провокационное отсутствие у нее нижнего белья а-ля «шэрон стоун», а лишь изысканно постриженный лобок над «вратами в рай». Ведь именно у нее шли сочиненные ею спектакли, где грань приличия почти что отсутствовала, а в главных ролях выступали… священники. Как потом вспоминал Талейран, представления, ставившиеся в ее салоне, едва удерживались на «самой дальней грани приличий».
Талейран постепенно входил в парижское обшество. Он оттачивал свои природные дарования в салонном мире властолюбия, тщеславия и злословия. Здесь, среди узкой салонной аудитории, он набирался светского опыта, чтобы со временем применять его на более широком поле деятельности — Мировой Политике. Он был серьезным молодым человеком и несмотря на кажущуюся беззаботность, обладал незаурядным усердием и умением сосредоточиваться на достижении главной цели: сделаться своим в среде пустопорожней болтовни парижских салонов. Более того, создать свое собственное салонное лицо. И когда придет его время, ему будет завидовать и восхищаться сам Наполеон, не имевший таких способностей (быть Главным Подонком в светской тусовке), потому и сделавший его министром иностранных дел.
Хозяйки модных салонов той чувственной эпохи боролись за остряков, посылая за ними свои экипажи, чтобы первыми заполучить их, способных украсить и повеселить общество. Талейран очень быстро завоевал славу одного из них благодаря своему… молчанию и всего лишь одному, но остроумному ответу графине де Граммон — крайне ехидной даме глубоко бальзаковского возраста.
Это знаменательное событие случилось во время его первого посещения большого салонного сборища мадам де Буффлер, роскошно обставленного дома, вызывавшего восхищение новичков. В нем постоянно бывала графиня де Граммон. Увидев Шарля-Мориса, она, кисло скривившись, почти прорычала через весь салон, что здесь прежде его никогда не видела!
Что было дальше?
Скажем лишь, что его однозвучный ответ вызвал в зале смех. Весь остальной вечер он молчал. Но после этого происшествия к нему отовсюду посыпались приглашения. Сам же Талейран думал, что его слетевший с языка «убогий» ответ был чистейшей воды глупостью. Свой новый имидж остряка он воспринял хладнокровно.
Правда, не только одной невозмутимость и сдержанностью определялся салонный облик Талейрана. Шарль-Морис обращал на себя внимание меткими замечаниями и ответами, способностью одной лишь хлесткой фразой определить какое-нибудь событие или человека, учтивой манерой говорить и богатой едва уловимыми намеками. К этому надо добавить иронию, всегда мерцавшую в бесстрастном взгляде его серо-стальных глаз под нависшими бровями.
Знатное происхождение, прекрасное воспитание, несомненная образованность, ироничный тонкий ум, высокий рост, отменное телосложение, исключительная обходительность (включая, столь присущую тому времени галантность со слабым полом) и особая сексуальность из-за… физического недостатка делали его очень привлекательным в глазах представительниц слабого пола, охочих до изысканного времяпрепровождения. Если верить источникам, то все они по очереди, а иногда и одновременно, допускали этого соблазнительного высокородного «попика-хромоножку» (так, порой, его «величают» в популярной литературе) в свои будуары и… постели, где вскрыв с помощью своего «длинного ключа» их благоуханные «врата рая», ему случалось оставлять свое детородное семя. Его необыкновенная галантность и изощренная лесть очаровывала падких на это салонных хозяек и их подружек. Как метко заметила одна из его «подружек»: «Невозможно было ему отказать в своем расположении, не довериться ему!» Недаром спустя годы Наполеон философски изрек: «Да у него карманы всегда полны женщинами!»
Именно с женщинами он был невероятно красноречив и остроумен — с мужчинами он предпочитал молчать, поскольку молчание в его понимании было одним из самых действенных инструментов дипломатии и выведения из себя (провоцирования на те или иные «телодвижения») представителей такого сильного пола.
Особенно близко статный блондин с испытующим холодным взглядом прозрачно-серых глаз сойдется с герцогиней де Люинь/Линь, герцогиней де Фитц-Джеймс, вышеупомянутой графиней де Брионн и виконтессой де Лаваль-Монморанси, у которых имелись достопочтенные, хотя и престарелые мужья. Эти салонные хозяйки сразу же признали в нем своего человека. Они находили что-то соблазнительное в этом высокородном колченогом попике с золотистыми волосами, пронзительно-холодными серыми глазами и белым лицом цвета муки. Он поддерживал с ними приятельские отношения всю жизнь. Все они были ненамного старше Талейрана и по очереди брали его на буксир и… в постель, порой, все сразу. Их греховность мало кого удивляла.
Умные, уверенные в себе и, как полагалось в ту эпоху «опасных связей», невероятно распущенные, они очень многому научили его с точки зрения модного (продвинутого) имиджа, по крайней мере, так это сегодня называется. С той поры он, всегда предпочитал общаться с женщинами, «которые могли сказать о нем нужные слова в нужном месте». В нужный момент прихотливо применяя свой «длинный ключ» к их похотливо-благоуханным, глубоким «замочным скважинам/половым щелям», он мастерски извлекал из дамочек (порой, глубоко бальзаковского возраста!) всю непередаваемую гамму (от бессвязного лепета до гортанного вопля!) прихода Главной Женской Радости Всех Времен и Народов — Его Величества Оргазма! Он всегда предпочитал везде и всюду «пускать женщин вперед», но никогда «не превращался в игрушку в их цепких лапках».
В общем, он умел правильно себя подать… с нужной стороны: кому — надо, где — надо и когда — надо. Причем, этот искушенный интриган и прагматик старался никогда не рвать отношений со всеми своими «пассиями», а внимательно следил за тем, чтобы они не были ему «в минус». Недаром Талейран почти обо всех своих «спутницах по жизни» потом удовлетворенно вспоминал в том смысле, что «… у нее я провел самые приятные годы…». Умение так выстроить свои отношения со сметливо-слабым полом, но весьма и весьма влиятельным, а зачастую крайне мстительным (как «по мелкому», так и «по-крупному»! ) — это… Божий дар и Шарль-Морис им был наделен сполна.
Со своей стороны, почти все дамы не очень-то и расстраивались, что он зачастую использовал их в своих весьма неблагородных целях, поскольку сами были порочны (вспомним главную героиню «шедевральных» «Опасных связей» Стивена Фрирза, в частности, в блистательном исполнении Гленн Клоуз!) и их уже ничем нельзя было удивить. Они ничем не ограничивали себя в личной жизни. Замужние аристократки меняли любовников как кружевное венское белье, если чувствовали в этом надобность. Эти очаровательные грешницы, забавляясь случайными постельными интрижками, не только наставляли рога своим стареющим муженькам, но и попутно превращали свои салоны в модные литературные клубы, где горячо обсуждались идеи Руссо и других популярных реформаторов, а каждый имел свое собственное мнение на злобу дня, причем, не только о непристойных сплетнях о королевском дворе.
…Кстати сказать, жилось тогда привилегированному сословию дворянства (под модным «лозунгом» «Apres nous le deluge!», в переводе с фр. «После нас хоть потоп!») легко и весело. Интересно, что на авторство легендарной фразы — «После нас — хоть потоп!» — претендовали две очень известные исторические личности. По одной из версий ее мог сказать регент будущего короля Людовика XV Филипп II герцог Орлеанский (1674—1723). Этот 42-летний приземистый здоровяк и отчаянный бабник готов был любить всех женщин подряд — худых и полных, высоких и низких, красивых и безобразных, розовощеких крестьянок и томных принцесс. На постоянные упреки со стороны своей матушки старой сплетницы Шарлотты-Елизаветы во всеядной чувственности, Филипп лишь скромно пожимал плечами: «Ах, матушка, ночью все кошки серы!» Став регентом, герцог Орлеанский превратил французский двор в настоящий вертеп, и его чудовищным оргиям на знаменитых ужинах в Пале-Рояле или Тюильри, где присутствовали друзья и любовницы регента, любовницы друзей и друзья любовниц (в шутку Филипп называл их «висельниками» — столь законченные это были негодяи и развратники), удивлялась вся Европа. Все сидели за столом абсолютно обнаженными. Всем этим борделем заправлял «восхитительный кусок свежей вырезки» — так непочтительно отзывалась о Мари-Мадлен де Ла Вьевиль графини де Парабер, мать Филиппа. Эта остроумная и сообразительная, безумно темпераментная красавица с чувственным ртом, бархатными глазами, великолепными ногами, округлыми бедрами и такой грудью, что у всех мужчин при виде ее начинали чесаться ладони, крепко держала в своих маленьких и пухленьких ручках сластолюбивого регента. Всю свою жизнь он оставался дамским угодником. Во времена правления этого умного, тонкого, изящного, большого ценителя искусств, но вместе с тем порочного, развратного и безбожного человека во Франции началась эпоха вечного праздника, Праздника Чувственности и Сладострастия. Богатство и женщин завоевывали и теряли с приятной улыбкой на устах. Полуживыми отправлялись на охоту, и самой красивой считалась смерть на балу, в театре или на любовном ложе… с несколькими прелестницами. По другой версии ее вроде бы как-то бросила знаменитая фаворитка Людовика XV Жанна-Антуанетта де Этиоль, урожденная Пуассон, более известная как маркиза де Помпадур (1721—1764). Мещанка по происхождению, неглупая, интеллигентная по природе и сравнительно хорошо образованная (она была знакома с книгами Монтескье и Прево, умела рисовать, петь, танцевать, играть на арфе и ездить верхом), Жанна-Антуанетта не была ни ослепительной красавицей, ни пылкой любовницей. Блондинка среднего роста, несколько полноватая (или, все же, худоватая?), но грациозная, с мягкими непринужденными манерами, элегантная, с безукоризненно овальной формой и фарфорово-бисквитным цветом лица, прекрасными с каштановым отливом светлыми волосами, чудесными длинными ресницами, с прямым, совершенным формы носом, очень красивыми зубами, мраморного цвета грудью, чарующе-переливчатым смехом, и, как у современных (растиражированных) гламурных «рабынь» секс-индустрии (не будем всуе упоминать их имена: каждый вправе сделать это сам… по вкусу!), чувственными пухлыми губами — понятно для «каких» утех-услуг, столь обожаемых мужчинами всех времен и народов, а также… глазами неопределенного цвета! Как писал потом об ее глазах, прекрасно знавший Жанну-Антуанетту, версальский королевский ловчий Леруа: «В них не было ни яркого блеска черных глаз, ни мечтательной нежности голубых, ни особенной мягкости серых». Казалось, она могла по необходимости придавать им безграничную способность обольщать и принимать любые оттенки выражения. Именно эта особенность ее взора, вроде бы обещала негу страстного соблазна и в то же время оставляла впечатление какой-то смутной тоски в мятущейся душе. В целом ее нельзя было (повторимся) назвать классической красавицей, но в ней было именно то, что среди французов принято называть сколь коротким, столь и емким словом — шарман. Все ее многочисленные портреты с одной стороны показывают, что ни один из них не похож на другой, но с другой — в них есть именно эта одна общая черта — современно выражаясь, сексапильность. Как писал один ее современник: «Все в ней было округло, в том числе и каждое движение. Она совершенно затмила всех остальных женщин при дворе, а ведь там были настоящие красавицы. … Ни один мужчина на свете не устоял бы перед желанием иметь такую любовницу, если бы мог». Вот и король, которого окружали более молодые и по-настоящему красивые женщины из знатных дворянских семей, 20 лет — с 1745 по 1764 гг. — находился под ее сильным влиянием и неизменно заканчивал свои нежные письма ей одними и теми же словами: «Любящий и преданный». В общем, авторство этого «философского» изречения до сих пор не установлено. Важно — другое! Именно в этой фразе отразилось отношение к миру всего французского первого сословия, а ему, как впрочем, и Парижу — тогдашней столице мирового соблазна — подражала вся Европа. Как потом образно выразился Шарль-Морис «Тот, кто не жил до 1789 г., тот не знает всей сладости жизни»…
Глава 5. Наимоднейший светский жуир и его дела/«делишки» церковные и околоцерковные…
Салоны, где Талейран проводил время и ужинал, были не единственным местом для политических дискуссий. В Париже тогда появлялись рестораны, нередко с очень хорошей кухней, хотя они еще не стали характерной уличной достопримечательностью. За свою жизнь Талейран не посетил ни один из них, и не потому, что избегал эти заведения, — ему просто не приходило в голову пойти туда. Представители его сословия (привилегированного) обычно обедали дома или в салонах, где они исполняли привычные роли или придумывали новые амплуа. Завсегдатаи читали книги, сочиненные ими самими или другими мастерами пера, и пытались произвести впечатление познаниями в науках, искусстве, экономике, религии, и конечно, соревновались в непристойных сплетнях о королевском дворе. Шарль-Морис очень быстро понял, что глупо заходить слишком далеко в разговорах о короле и его семействе. У Версале везде имелись свои уши. Лучше промолчать, отшутиться.
Салоны, которые посещал Талейран, были самые разные и по размерам, и по настроениям, большие и маленькие, известные всему Парижу и открытые только для узкого круга лиц, смелые духом и боязливые. Салонами служили, как правило гостиные в больших городских домах, с каминами, кушетками и креслами. К ним примыкали комнаты для интересных знакомств и конфиденциальных бесед. Вокруг горели свечи, отбрасывающие мягкий свет на белые напудренные головы и красные от румян щеки. В некоторых домах играли струнные квартеты. Воздух в салонах нередко бывал тяжелый, дурно пахнущий. Лица обоего пола, особенно постарше возрастом, не жалели на себя ни духов, ни пудры. Именно в салоны тянулись любители поболтать, послушать последние сплетни, блеснуть остроумием, пофлиртовать или просто посидеть. Самые щекотливые новости можно было узнать только в салонах.
Конечно, то, что Талейран слышал в салонах, не шло ни в какое сравнение со злобными, подстрекательскими памфлетами, распространявшимися на улицах и на площадях. Здесь, салонные разговоры были полны той восхитительной остроты, которая так ему импонировала. Гости стремились превзойти друг друга в распускании перьев, изысканных манерах и, конечно, острословии. Ему нравились салонные театральные манеры. Они разрешали дерзость по отношению к противоположному полу, это были как бы комплименты, намеренное комедианство. Вот как галантные кавалеры приглашали к немедленному «скоротечному огневому контакту» жеманных кокеток всех возрастов: «Не пора ли Вам «мон шери/ма шер «отведать/вкусить» за ширмой его «вертела», уже «звонкого как струна»!?»
Вот и Талейран взял с некоторыми поправками салонную учтивость и пользовался ей потом во все времена и везде.
А вот еще одна салонная имиджевая «фишка»: элегантность в одежде, очень импонировавшая Шарлю-Морису, тем более, страдавшего от своей внешней ущербности — «лошадиного копыта». Он и раньше придавал первостепенное значение своему платью. Он всегда ухитрялся выглядеть щеголем в своем черном церковном облачении, а когда надевал светское платье, то вообще приобретал неотразимый облик.
Если вечера Шарль-Морис обязательно проводил в модных салонах, то по утрам он устраивал у себя дома поздние интеллектуальные завтраки. Пристрастие к картам заставляло его до глубокой ночи засиживаться за игрой в вист. В ней было все, что его притягивало: предвкушение удачи, неопределенность, возможность схитрить или обмануть, перспектива огрести кучу денег. По его собственным прикидкам, он чаще и больше выигрывал, чем проигрывал. Ему нравилось молчать и не раскрывать свои карты. Этот метод Талейран с успехом применял в профессиональной деятельности. В вист с большими ставками обычно играли в казино, которые действовали при Старом Режиме полулегально. Герцог Орлеанский, не считавший себя обязанным следовать правилам, установленным двором Бурбонов, тоже содержал казино, выдавая его за салон, куда Шарль-Морис, наверно часто заглядывал «на огонек». Но и в обычных салонах стояли один-два столика для игры в карты. И если Талейран не сидел в казино или в резиденции герцога Орлеанского, то его можно было увидеть за вистом в доме какой-нибудь дамы. Затяжные, упорные карточные турниры продолжались до трех часов ночи и исключали возможность раннего пробуждения от сна.
Но вернемся к поздним завтракам, которые Талейран устраивал для своих друзей интеллектуалов. Они тоже напоминали карточные партии, превращаясь в шуточные розыгрыши или бурные схватки изощренных умов, стремившихся набрать побольше очков. Утро считалось потеррянным, если их не ожидало… изысканное угощение. Причем, сам Талейран называл его «обыкновенной стародедовской стряпней»! А ведь это было искусно приготовленная еда! Дело в том, что уже тогда у него появился личный камердинер Жозеф Куртиад, который был на год старше его. Он всегда облачался в черные трико и редингот, чтобы соответствовать роли слуги высокопоставленного священника, и старался создать максимум удобств своему господину. В том числе, именно он готовил в ту пору знаменитые талейрановские поздние завтраки, а по сути дела, ранние ланчи. Со временем это превратиться в изысканное хлебосольство Талейрана, когда за столом будут исключительно высокопоставленные фигуры вплоть до коронованных особ.
В 1780 г., в ту пору уже 26-летний, Талейран занимал достаточно ответственный административный пост. И на этот раз не без содействия его хлопотливого дяди. Так в должности генерального агента французского духовенства он стал главой национального объединения священников, их представителем в отношениях с королевским двором. Его основная задача заключалась в отстаивании интересов святых отцов на всех фронтах. На него устремились напряженно-завистливые взоры всей церковной братии: она явно сомневалась что при столь насыщенной светской жизни, он сможет максимально эффективно заниматься насущными проблемами церкви.
Но они зря сомневались.
Тянувшийся к богатству Шарль-Морис уже знал толк в финансовых спекуляциях. Он очень рано стал заниматься инвестициями и весьма ловко использовал свои навыки и на своем основном поприще — церковном.
Перед ним уже маячила митра епископа, гарантированная родовитым происхождением и… усилиям предусмотрительного дядюшки. Епископов назначает король, а папа римский лишь согласно кивает. Но могло возникнуть одно препятствие: вдруг какая-нибудь восторженная хозяйка салона (не «кружок» его талейрановского «члена»! ) с хорошими связями при дворе — возьмет и протолкнет вперед кого-то из «членов» ее «кружка»!? Вот потому-то Шарль-Морис постоянно держал под контролем все интриги на эту архиважную для него тему в светских салонах.
За пять лет пребывания на посту генерального агента духовенства Талейран досконально изучил все что творилось внутри самой церкви. Роскошный образ жизни, ожесточивший общественное мнение, вела лишь очень небольшая часть священников. Основная масса духовенства — бедные викарии — жили на жалкие гроши и довольствовались приходским жильем. В нижних эшелонах священнослужителей нарастало недовольство, грозившее бунтом. А ведь церкви во Франции принадлежала четверть земель. Она получала доходов значительно больше чем королевская власть. Возникла угроза конфискации ее богатств монархией для предотвращения финансового краха, нависшего над Францией. Талейран взялся за проблему с присущим ему изяществом и обходительностью. Он договорился о повышении оплаты труда рядовых служителей культа. С целью доходчивого объяснения своей инициативы, он провел своего рода церковную перепись, которая высветила все темные углы святейшей организации. В анкете, которую Шарль-Морис разослал во все епархии страны, требовалось дать ответ на многие вопросы, касавшиеся их деятельности: надо было перечислить все функции, больницы, богадельни, школы, описать собственность и имущество, указать поступления и расходы. Церковная перепись стала, по сути дела, обследованием финансового положения нации. Церковь впервые узнала о себе то, о чем прежде даже и не догадывалась.
На общенациональном собрании духовенства в 1785 г. молодому генеральному агенту, завершившему свой срок на этом посту, выразили не только восхищение, но и проголосовали за то, чтобы вознаградить 100 тыс. ливров.
Он расшевелил церковников и мог рассчитывать на то, что его скоро возведут в сан епископа или даже архиепископа.
В тоже время заботы о духовенстве никак не отразились на светской жизни Шарля-Мориса.
Глава 6. Ее звали… графиня Аделаида Эмилия де Флао!!!
Он по-прежнему оставался неутомимым салонным искателем удовольствий, правда, в основном в притягательных апартаментах Лувра.
В 29 лет он встречает там одну из главных «пассий» своей бурной на романы жизни — замужнюю графиню Аделаиду Эмилию де Флао. С молчаливого согласия своего мужа военного, старше ее на 35 лет и редко бывавшего дома, Аделаида пользовалась полной свободой. Более того, она сама всем говорила, что никогда не спала со своим супругом. Это делало ее особо привлекательной в глазах воздыхателей, признававших, что у нее «самые красивые в мире… глаза». Они откровенно ей льстили хорошо известным во все времена и у всех народов «глубокомысленным изречением» «дон-жуанов-ловеласов и прочих «мачо»: «Дорогая, в Ваших (Твоих — как более наглая вариация) глазах я увидел всю свою будущую (оставшуюся — как более сильнодействующая на женскую психику вариация) жизнь!».
Де Флао содержала небольшой салон в Лувре с правом выбирать обожателей по своему усмотрению. Мужчин привлекала ее красота и… доступность. Когда осенью 1783 г. Шарль-Морис впервые «заглянул на огонек» в ее салон, то она сразу же завладела им. Ведь он уже был салонной звездой, известным прожигателем жизни, модным обольстителем, преуспевающим священнослужителем, многообещающим государственным мужем и его присутствие увеличивало притягательную силу заведения (салона) мадам де Флао. Помимо красоты и чувственности у нее были и иные достоинства: она сочиняла опусы в жанре пикантных автобиографических новелл.
Сожительствуя с Талейраном, она продолжала с успехом обольщать других «нужных и интересных» ей мужчин, изысканно пропуская их разнокалиберное Главное Мужское Достоинство в свои уже изрядно потертые «врата в рай»/«ножны» со всеми их «наворотами-поворотами и массажными манжетами» для выдаивания мужской живительной жидкости. «Я замужем за Шарлем-Морисом в своем сердце», проникновенно при этом говорила Аделаида своим любовникам. И Шарль-Морис мирился с этим, поскольку сам с успехом позволял себе «рефлексировать» на стороне. Как поведала одна из его любовниц, оставшаяся нам безымянной, молодая графиня: «я тянулась к нему, как птичка, зачарованная взглядом змеи».
Повторимся, что в ту пору в светских кругах считалось рутинным делом иметь кучу любовниц или любовников. Любовь «а trois» (и более!) переживала в ту пору апогей своей популярности. Это не только не осуждалось — наоборот приветствовалось! Следовательно, навешивать на Талейрана ярлык «нечестивого распутника» неправильно. В нем не было животной страсти и, тем более, похоти. «В нем больше нежности, чем силы» — доверительно делилась потом Аделаида. Обольщение не служило для него средством утоления естественных желаний. Ему нравилось держать дамочек в плену своих чар самого остроумного из всех светских львов. Более того, он прекрасно понимал роль, какую женщины могут сыграть в политике. Поскольку женщины и есть Политика (!!!), как любил он нравоучать коллег по ремеслу!
Их, почти что семейная, связь продлится почти 10 лет и 21 апреля 1785 г. от этой кареглазой очень чувственной красавицы с пышной каштановой шевелюрой у него родился единственный сын Шарль Жозеф де Флао, по крайней мере, так принято считать большинством биографов Талейрана. Он не дал ему своей фамилии: не позволял духовный сан. Но зато он заботливо суетился возле младенца. У сына было счастливое детство в отличии от его отца-хромоножки, мотавшегося по казенным домам. Шарль-Морис все отчетливо помнил и всячески стремился не допускать ошибок его родителей. Весьма успешную военную карьеру сыночка, начавшуюся с австро-русской кампании 1805 г., он всегда будет по-отечески корректировать. Этот лихой и обаятельный кавалерийский офицер, судя по некоторым предположениям (споры продолжаются и это нормально), окажется отцом будущего племянника Наполеона Бонапарта от его падчерицы Гортензии де Богарнэ — Наполеона III!?
Салон мадам де Флао был одним из самых известных в Париже, где можно было встретить очень влиятельных людей… мужского пола.
Глава 7. «Попик-хромоножка» на пути в Большую Политику, где очень многое зависит от «умения вырезать хороший кусок ветчины из любого свинства»
…Между прочим, Талейран в ту пору много общается с несдержанным, буйным и непоследовательным, старше его на целых 10 лет, Оноре де Мирабо — одним из самых ярких идеологов грядущих перемен во Франции. Причем, нельзя сказать, что они симпатизировали друг другу, скорее они были нужны друг другу или, как сегодня принято говорить в сфере Высшей Политики, они были… Партнерами. Шарль-Морис никогда не отказывался от выгодного общения с любыми людьми и контакты с Мирабо — один из наиболее конкретных примеров такого принципа: Мирабо был человеком толпы, созданный для революции — он умел зажигать людей. Тогда как Талейран — «будуарный „шепотунчик-говорунчик“» (одно из шаблонных прозвищ Талейрана) — «работал» за портьерой, занавесом, ширмой! Мирабо часто бывал на талейранских поздних завтраках и так долго и неистово говорил о социальных пороках Франции, что вызывал недовольство других гостей, недавая им вставить и слово в свой вдохновенный спич. Мирабо считали «горячей головой», в которой роилось немало хороших идей, но он быстро терял контроль над собой, и это позволяло Талейрану во время поднимать захлебывающегося словами Мирабо на смех…
Талейран уже нацелился на сан епископа, а если повезет, и архиепископа. Однако салонная жрица и придворная дама графиня де Брионн (на нее он сделал было ставку в удовлетворении карьерных желаний!) хотела для своего наигалантнейшего воздыхателя, младше нее на 20 лет (!) гораздо большего: она стремилась произвести его сразу в… кардиналы! Но последнее слово, все-таки, было за королем. И тут выяснилось, что при дворе Талейрана вовсе не считают достойным этого сана. Там были сильно недовольны его радикальными идеями финансовых реформ, не говоря уж о докладах церковников о его беспутном образе жизни. Не стал Шарля-Мориса защищать и его всесильный дядя. Но хуже всего оказалось, что на амбициозную мадам Луизу де Брионн всерьез ополчилась королева Мария-Антуанетта.
Пришлось довольствоваться тем, что имелось. Жаль было только потерянного времени, «тонн» лести и «всего остального», ушедших впустую. Ну, и, конечно, упущенных больших денег, которые ему полагались бы вместе с саном кардинала.
Какое-то время он все еще ждал своего архиепископства, но все никак не складывалось. Ахиепископ в Бурже умер, а королевский двор все никак не хотел поощрять Шарля-Мориса и «его» пост ушел к другому претенденту. В церковной карьере Талейрана наступил критический момент. Он был подавлен: знал что теперь долгое время на верху французской церкви не предвидится никаких подвижек. У него не оставалось надежд. А ведь по традиции отпрыски из знатных семей добивались высших чинов до достижения среднего возраста, а Шарль-Морис уже подлошел к этой досадной грани. Ему исполнилось 34 года.
Через несколько месяцев после фиаско в Бурже «прокатили» его и с архиепископством в Лионе…
Помощь пришла совсем с другой стороны — откуда он ее совсем не ожидал.
2 ноября 1788 г. после ряда «под коверных манипуляций» его отца Шарля-Даниэля, Шарль-Морис, к тому времени уже давно (с 10 мая 1780 г.) «работавший» своеобразным «министром финансов» церкви (генеральный агент французского духовенства), становится епископом Отенским — выше был только сан кардинала и… понтифика. Доход новоиспеченного епископа составлял 52 тыс. ливров, что по тем временам было просто огромной суммой. Недаром, подписывая указ о назначении, король, весьма сведущий о карточных играх, любовных похождениях и финансовых манипуляциях Талейрана-младшего, философски-иронично изрек что-то типа: «Ну, это его исправит…»
Правда, спустя два дня после этого знаменательного события отец Талейрана умирает. Ему было всего лишь 54 года. После него осталась куча долгов. Скорбел ли сын об утрате — нам осталось неизвестно, ведь они почти не знали друг друга. Отец ушел из жизни, сделав напоследок все, что смог для своего в будущем знаменитого сына — сына, благодаря которому их фамилия осталась в веках, в основном, как символ невероятной изощренности человеческого ума, не будем уточнять в каких «направлениях».
…Между прочим, в своей Отенской епархии Талейран побывал всего лишь один раз в жизни — 12 марта 1789 г.: ради избрания его от местного духовенства в депутаты Генеральных штатов…
Тогда же Шарль-Морис вступает в связь со знаменитой в скором будущем писательницей Жерменой де Сталь. Экзальтированная девушка всегда с нетерпением ждала визитов душки Шарля-Мориса. В ее обществе Талейран чувствовал себя в ударе и блистал остроумием. Именно это производило неизгладимое впечатление на нее. По мнению Жермены, в нем имелось все, что ее привлекало. Она считала его «самым непостижимым и загадочным из всех мужчин», каких знала. Он, в свою очередь, высоко ценил ум и литературный талант де Сталь. Принято считать, что никто из его любовниц не помог ему в жизни больше, чем она и, как утверждали злые языки, он расплачивался с ней… постелью, что его друзья расценивали как проявление незаурядной отваги с его стороны. Впрочем, фимиама/«фимиама» у Талейрана хватало с избытком на всех падких до него салонных хозяек.
Интересно, что с ее влиятельнейшим отцом крупнейшим парижским банкиром немецкого происхождения Жаком Неккером он был в больших неладах. С Жерменой он расстанется лишь много лет спустя, правда, по собственной (большая редкость в его практике тесного общения с близкими ему женщинами) инициативе: в решающий момент ее жизни он откажет ей в поддержке, поскольку она не по-женски отважно (или по-бабьи глупо?) схлестнется с самим Наполеоном, у которого было весьма специфическое отношение к умным (порой, чрезмерно энергичным) женщинам. Личную выгоду Талейран всегда ставил превыше всего.
Потом он становится масоном, что, впрочем, в те времена было очень модно: Дантон, Демулен, Дидро, Вольтер, братья Монгольфье и многие другие французские знаменитости. Тогда же он контактирует со знаменитым борцом за свободу Североамериканских Штатов маркизом Мари-Жозефом Лафайетом, но какого-либо значимого развития в судьбоносном для Франции смысле их встречи так и не получили. Талейран умел очень во время отойти от того или иного «деятеля», когда ему становилось очевидно, что знакомство с этим «персонажем» чревато для него непредвиденными последствиями. Так, например, он предпочел поступить с очень известным в ту пору Филиппом-Эгалите герцогом Орлеанским, явно предвидя его путь на гильотину.
Скажем сразу, что свой высокий епископский сан Шарль-Морис приобрел очень вовремя. Все очень просто. Все что творилось во Франции, открывало перед ним новые возможности. Вся нация застыла в ожидании бури. Король объявил сбор ассамблеи Генеральных штатов на 4 мая 1789 г. Сан епископа давал Талейрану шанс удовлетворить свои государственные устремления. Он обеспечивал амбициозному церковнику кресло в парламенте и соответствующую роль в решении судьбы Франции. Талейран стал депутатом от духовенства. Оставалось лишь заручиться формальной поддержкой епархии Отена той позиции, которую он займет на сессиях. Никто из нижестоящих священников епархии не знал ни его лично, ни его политических взглядов. До отенского захолустья доходили лишь слухи о сомнительном образе жизни их босса.
Наш герой не стал мешкать.
Когда до открытия Генеральных штатов оставалось уже менее двух месяцев, он прибыл в бургундский городок и присягнул, как положено, на верность церкви Отена. Шарль-Морис выглядел очень внушительно в пурпурном одеянии епископа и с тростью, с которой он никогда из-за своей больной ноги не расставался. Вальяжный иерарх принялся закатывать для провинциальных клириков званые обеды, пышные и изысканные, каких здесь отроду не видывали. Ублажив желудки местных духовных пастырей, он изложил им свое политическое кредо, сформированное в бесконечных дискуссиях за своими поздними завтраками у него дома в Париже: по сути дела это был манифест, призывающий к ликвидации… абсолютистской королевской власти! Всего лишь конституционная монархия!! Талейран призывал к открытому обществу!!!
Духовенство Отенской епархии избрало его депутатом Генеральных штатов, выразив ему, свое горячее восхищение. В знак благодарности и в ответ на молбы священников Шарль-Морис взялся отслужить в соборе мессу. Он не знал толком своей роли и постоянно запинался, что с болью в сердце отмечали присутствующе и клирики. Ровно через месяц после приезда Талейран покинул Отен, чтобы больше никогда в нем не появляться. Его ждали в Париже неотложные и чрезвычайные дела, где события развивались совсем не так, как ему хотелось. «Люди из народа» (или «адвокатишки», как потом их стали презрительно звать военные всех рангов!) переделали громоздкие Генеральные штаты в Национальное собрание и… «понеслось г…о по трубам»…
…Кстати сказать, ситуация во Франции складывалась прескверная. Цены на пропитание поднялись запредельно. Страна обанкротилась. Пирамида власти рушилась. Нация стояла на краю пропасти. Все ожидали худшего. Наиболее дальновидные загодя покидали отечество до лучших времен, как оказалось — на четверть века. 14 июля 1789 г. разъяренная уличная толпа «взяла» Бастилию и началась полномасштабная революция со всеми ее «прелестями». Наш «попик-хромоножка» позднее так вспоминал ее: «Никогда еще столь благостная весна не предшествовала такой дурной осени и такой зловещей зиме»…
В общем, Бурбоны «довели страну до ручки» и Талейран прекрасно это понимал…
Хотя сам последний раз был в народе, гоняясь за воробьями с самодельным костылем в грязном дворе кормилицы и принимая вместе с сердобольной прабабушкой больных крестьян, выстраивавшихся в очередь в ее аптеку.
С превращением абсолютистской Франции в конституционную монархию он явно опоздал и «отдал себя во власть событий» (как он потом писал). Такая позиция предоставляла ему определённую свободу действий. Он плыл по течению, стараясь спасти то, что для него лично имело какую-то ценность. А ценил он больше всего атрибуты цивилизованной жизни.
Теперь приходилось соблюдать некоторые меры предосторожности: улица ненавидела церковь не меньше, чем аристократию. Церковные знаки отличия не вписывались в общий настрой народа. Вот и Шарль-Морис перестал носить епископский наряд, а наперсный крест и вовсе спрятал под нательную рубаху.
Но он по-прежнему блистает в светских салонах, где его привечают как и прежде. Там он часто встречается с «глазами и ушами» Вашингтона в Париже официальным представителем Америки — надоедливым и одноногим Гаверниром Моррисом. Тот, помимо того, что активно приторговывал табаком и зерном, еще и весьма успешно приударял за… Аделаидой де Флао, которая явно будучи «слаба на передок», питая слабость к ущербным физически (хромым) мужчинам, чередовала их в своей постели. После первого же столкновения между ними за право опустить в ее «изрядно потертые ножны» свою «вострую саблю», назойливый и самодовольный янки (по его словам «отец американского доллара»! ) емко и доходчиво охарактеризовал отца сына де Флао: «проницателен, хитер, тщеславен, зловреден».
Соревнование за право проникновения сквозь благоуханные «врата в рай» любеобильной Аделаиды начиналось с обеденного стола а-труа, т.е. по обе стороны от лукавой хозяйки, обожавшей стравливать их друг с другом. Так она говорила Моррису, что Талейран пристает к ней с домогательствами. В тоже время она нашептывала тоже самое Шарлю-Морису про одноногого американца, желавшего непременно уложит ее в постель. И это удавалось ему, по его словам, через два визита на третий. Тогда как Талейрана интересовало еще и общение с сыном. Американец был уверен в неспособности Шарля-Мориса удовлетворить ее сексуальные потребности: ведь она сообщила ему что у епископа недостает fortiter in re. Гавернир не сомневался, что без труда отобьет Аделаиду у отца ее сына.
Лишь один раз, судя по рассказу Морриса, Талейран действительно рассердился на него. Американский посол бесцеремонно нарушил семейную идиллию, когда Шарль-Морис ужинал с Аделаидой и сыном, только что вершувшимся после долгого пребывания в деревне. Оскорбленный несвоевременным появлением америкашки с деревянной ногой, «колченогий попик» поднялся из-за стола, взял трость и ушел, не промолвив ни слова. Аделаида разрыдалась, она вовсе не хотела, чтобы отец отдалился от сына.
И все же, «„члены“ ее „кружка“» как-то стали ладить между собой. Лицо Аделаиды расцветало, когда она видела их сидевшими рядышком на диване в ее луврских аппартаментах и мило беседующих о возможности Талейрана стать министром финансов. Причем, американец, с его слов, трезвонил об этом по всему Парижу. Талейран не возражал против благих намерений американца, хотя они ему казались, все же, чересчур назойливыми.
Так или иначе, но «глаза и уши Вашингтона в Париже» не проявили себя влиятельной персоной во Франции и оказались совершенно бесполезны в вопросах возвращения американских долгов Франции, в чем Талейран видел немалую выгоду и для себя. Не пригласил официальный представитель Америки «черта в сутане» поучаствовать и в высокодоходных и заманчивых инвестициях в Соединенных Штатах. Более того, когда Талейрану понадобились американские рекомендации, его хромоногий «напарник» по сладостным «экскурсиям» во все еще расчудесные «врата в рай» блудливой Аделаиды, стал главным очернителем его репутации.
В общем, в отношениях с Аделаидой у Шарля-Мориса уже многое было не так, как раньше.
Вскоре в биографии (послужном списке) Талейрана в след за депутатством в Генеральных штатах с 2 апреля 1789 г. последовал ряд новых знаменательных событий!
Во-первых, работа вместе с еще семью депутатами в Конституционном комитете; Конституция провозглашала священными главенство закона, власть народа, представленного парламентом, право собственности, справедливость, то есть одинаковую ответственность всех перед законом, что окончательно разрушало старые порядки, социальное равенство. Монархия сохранялась, но от нее оставалось лишь жалкое подобие былого могущества. Король лишался армии; она становилась государственной. Дворянские титулы и привилегии отменялись. Все французы объявлялись «гражданами». Статья №6 о равенстве всех перед законом принадлежит исключительно его перу.
Во-вторых, он внес предложение упразднить церковь, как это сделал в свое время Оливер Кромвель, т.е. употребить церковное имущество на уплату громадного государственного долга, распродав его с аукциона (дело в том, что во владении церкви находилась почти что половина земельных ресурсов в каждой провинции, что приносило ежегодный доход в размере 100 млн. ливров) и перевести священнослужителей на государственное содержание; они будут также как и раньше, почитаться своими прихожанами и ничего не потеряют, хотя им будет платить не епархия, а государство; этот «ход» по сути дела спасал бы страну от банкротства (и он был принят в модных дамских салонах на «ура», как прозорливое реформаторское решение мудрого государственника, но для «братьев по клиру» он навсегда остался Иудой, заигрывавшим с чернью, предавая самого Господа!) Это понудило Талейрана решительно и гордо заявить Национальному собранию: «Среди духовенства практически нет никого, кроме меня, кто поддержал бы принципы, противоречащие собственным интересам»; пошли слухи, будто он нажился на распродаже конфискованных церковных земель. Вряд ли они были надуманными: подобные крупные операции с землей соблазнительны для предприимчивого человека.
В-третьих — председательство (президентство) в Национальном (с 9 июля 1789 г. в «Учредительном») собрании, когда он с большим перевесом победил по голосам знаменитого в будущем члена Директории аббата Съейеса. Там он, не примыкая ни к какой из фракций, первым поставил вопрос о французском гражданстве евреев, за что его обвинили в предпочтении сану служителя Иисуса Христа ермолке раввина секты ростовщиков; он первым выступил с грандиозной программой на 216 стр., к которой приложила руку и его тогдашняя пассия мадам де Сталь, всеобщего бесплатного светского образования, т.е. для каждого ребенка (образовательная программа Талейрана станет законом лишь спустя 100 лет). Кроме того, Шарль-Морис открыто ставил вопрос о конституционной монархии, называя французский королевский двор «навечно выродившейся тенью».
В-четвертых — отлучение от церкви: национализация и распродажа церковных земель и выход французского духовенства из-под юрисдикции Ватикана так озлобили папу римского, что первый злодей Франции был отлучен понтификом от Господа Бога. А ведь уже в те дни, завидев первые признаки надвигающейся опасности (вверх брали якобинцы), бежал из страны его дядюшка-попечитель — архиепископ Реймский (затем и братья короля), а дворяне и вовсе тысячами покидали отчизну.
В-пятых, его командировка в Лондон с целью привлечь Англию (главную торговую державу мира) на сторону революции. Англия и Франция формально не были в состоянии войны, но отношения между ними упали до столь низкого уровня, что Франция даже не имела в Лондоне своего посла. [Между прочим, пост министра финансов и министра иностранных дел (из-за слухов об излишествах в личной жизни и молве о денежных спекуляциях!) ускользнули от него; при этом, он понимал, что назначение на пост министра королем без власти, сделает его посмешищем и повредит репутации.] Кровавые беспорядки, явно выходившие из-под контроля вызывали у него отвращение. Революция превращалась в безумие, и не было никакой уверенности в том, что она вновь станет более или менее осмысленной. Талейран в принципе не возражал против республики, хотя (повторимся) и отдавал предпочтение конституционной монархии. А ведь главный «чистильщик» революции Максимилиан Робеспьер готов был только на карательные мероприятия! Шарль-Морис надеялся уговорить британцев, господствовавших на море, оставаться нейтральными, если Франция вступит в войну с континентальными монархиями, и заодно добиться, чтобы Англия и Франция продолжали признавать заморские владения друг друга в Индии и Карибском бассейне. Талейран и не догадывался, какую дурную славу ему создали французские дворяне-эмигранты, возненавидевшие его за то, что он лишил их привилегий и погубил Старый Режим. Лондонская пресса склоняла его имя на все лады. Но дурная слава — тоже слава, так полагал Талейран. Он моментально стал лондонской знаменитостью. О нем заговорили и в тавернах, и во дворцах. Его шокирующая репутация открывала перед ним все двери. Боязливый Вальдек де Лессар, занявший столь опасный во всех отношениях пост министра иностранных дел, писал ему: «Все находят странным, что поехали в Лондон именно вы, а не кто-нибудь другой; поэтому вы больше всего и подходите для такой миссии». Помимо скандальной репутации, Шарль-Морис обладал еще одним очень актуальным в Британии качеством — он был аристократом самых благородных кровей, что имело особое значение для английских лордов в нескольких поколениях. Правда, дипломатическую деятельность затруднял неофициальный статус его пребывания в Лондоне, отсутствие французского посольства, относительно секретный характер его миссии. Он не был ни министром, ни представителем правительства, ни даже послом. Бывший на 5 лет моложе Талейрана и уже 10 лет руководивший Англией, премьер Уильям Питт-младший (лидер тори — консерваторов) воспользовался всеми этими «нюансами» и уклонился от встречи с нежелательным гостем из революционной Франции, обеспокоившей его за национальную безопасность Британии. Более того, он запретил и другим членам его кабинета принимать Шарль-Мориса, сделав исключение только для лорда Гренвилла, министра внешних сношений. Тот позволил себе несколько раз сухо и настороженно переговорить на ходу с самодеятельным французским дипломатом. Талейран успел лишь сообщить, что он всегда считал и считает британскую империю естественным союзником Франции. Встретив столь неласковое отношение к себе любимому со стороны правительства Туманного Альбиона, Шарль-Морис сделал ход «конем»: стал активно общаться с вигами (либеральной оппозицией тори). В пику консерваторам там к нему отнеслись более благосклонно. Он даже подружился с лидером партии Чарльзом Джеймсом Фоксом, экс-министром лордом Ленсдауном, драматургом Шериданом, а также воротилами финансового и делового рынка Сити. Когда Питт все же согласился принять Шарля-Мориса, то был немногословен и чрезвычайно сдержан. Он тут же дал понять собеседнику, пустившемуся было в рассуждения о благоприятных перспективах сотрудничества двух стран, что до тех пор, пока у той не появится достойное правительство — это нереально. Не прошло и 30 минут, как премьер саркастически улыбнувшись, объявил дипломату в сутане, что время его аудиенции уже истекло, поскольку главу британского правительства ожидает посетитель с более здравыми идеями. Как оказалось, этим важным собеседником был ни кто иной, как коллега «колченого попика» по рефлексированию меж божественных чресел матери сына Талейрана — одноногий Гавернир Моррис! Вот к чему привело соперничество в посещении одного и того же «домика с соломенной крышей» (так моряки флота ЕКВ Великобритании «величали» «сырую ватрушку» слабого пола). Он специально примчался в Лондон дабы помешать сближению Франции и Англии и предотвратить какие-либо проблемы для США. [Узнав об этом «марш-маневре» одного из ««членов» своего сластолюбивого «кружка», Аделаида страшно разгневалась и побожилась отлучить американца от своих расчудесных «райских ворот»]. Питт, иронично усмехаясь, бросил в воздух, что в следующий раз наверняка услышит что-то более вразумительное от заезжего французика. Ответный выпад был стремителен и опасен: «Я рассчитываю получше ознакомиться с вашими планами, встретившись с лидером вигов… Фоксом!» На этом и разошлись, как корабли в океане, «понтовито-залетный» легкий французский бриг с британской «боевой повозкой» — так английские моряки называли свои 74 (и более) -пушечные линейные корабли. А затем его переписка с Парижем прервалась. Никто не отвечал. Там явно играли в свою игру, не посвящая в ее «детали» своего «гонца» через пролив. Талейран это понял и тоже затих. 10 марта он вернулся на родину. Правда, потом в кампании с маркизом Франсуа Бернаром де Шволеном — назначенным послом Франции в Лондоне, он снова оказался на Туманном Альбионе. Теперь — для ведения переговоров с британцами в официальном русле под своим патронажем. Англичане все поняли. Питт решил выжидать: изолировать революцию во Франции и если потребуется прийти на помощь ее злейшим врагам. В конце мая он даже подписал декларацию о нейтралитете. Таким решением он полагал возможным удержать Францию от опрометчивых действий на континенте. Подольше задержаться в Лондоне Талейрану не удалось, а он был не против такого ходя событий. Ему было приказано немедленно вернуться на родину. Немного потянув время, Талейран, дабы не оказаться эмигрантом, то есть преступником (!), все же возвратился в июле 1792 г. в Париж.
Здесь все пошло совсем не так, как того хотелось бы нашему аристократу: салоны позакрывались, игорные столы исчезли, никакого шика, никаких развлечений — везде «пахло» насилием и кровью!!! Изысканный, комфортный для него мир исчезал на глазах: начинался дикий хаос. События 10 августа, когда распоясовшееся быдло напало на Тюильри и чуть не линчевала короля, понудили нашего героя принять окончательное решение. Поскорее покинуть Францию, пока, озверевшая от вседозволенности «кумачевая сволочь», его самого не повесила на фонарном столбе. Для начала Шарль-Морис тщательно упаковал свою замечательную библиотеку и отослал ее в Лондон. Также скоропалительно унести ноги самому было нельзя: он преступил бы закон и не смог бы вернуться на прежнее место во Франции, когда все уляжется и придет в норму. А то что это, в конце концов, случится он даже не сомневался. Затем он помог друзьям, в том числе, Нарбонну поспешно покинуть Францию через Ла-Манш. Аделаида с их сыном тоже бежала от греха подальше. Тогда как Талейрану нужен был паспорт, чтобы покинуть страну с официального разрешения революционных властей. Получить паспорт в дни революции было предприятием невероятно трудным, почти невозможным, особенно для дворян.
Наш герой придумывал всевозможные предлоги для получения выездного паспорта вплоть до введения во Франции единой системы мер и весов, о чем он говорил еще на Учредительном собрании. Разве не выиграет Франция, да и вся Европа, если перейдет от путанных многочисленных местных единиц измерений к общей и простой системе мер и весов? Конечно, же эту идею надо обсудить с Англией, «королевой торговли» (или «нацией лавочников», как ее величал Бонапарт). В коридорах власти его либо избегали, либо отвечали недвусмысленным отказом. А гильотина уже вовсю обезглавливала врагов революции — реальных и мнимых. Пришлось обращаться к Ж.-Ж. Дантону, по достоинству оценившему вклад Талейрана в дореспубликанскую конституцию и Декларацию прав человека. Он оказался терпимее Робеспьера и хоть и не сразу, но выдал-таки ему желанный документ. Потом ходили слухи, что Дантон получил от Талейрана взятку, что тот категорически отрицал.
Итак, 18 сентября 1792 г. под благовидным предлогом дипломатической миссии («состряпанной» ему по знакомству Дантоном — «Настоящим удостоверяется свободное передвижение Мориса Талейрана в Лондон, едущего по нашему приказанию») он очень своевременно покидает «корабль революции». По сути дела Талейран бежит в Англию от репрессий якобинцев (повторимся: Робеспьер с сотоварищами отправляли под нож гильотины Сансона всех подряд — не только чужих, но и своих, и дантоновский паспорт спас Талейрану жизнь). Поскольку, несмотря на хорошие отношения с Дантоном, он был уличен в связях с королевским двором (нашлись-таки в личном сейфе короля два его письма/записки к Людовику XVI с предложением своих услуг) и Шарля-Мориса (заодно и его мать) уже занесли в черный список эмигрантов. Теперь на родине перед ним захлопнулись все двери во власть, которые он хотел сохранить открытыми.
Больше недели — 8 дней — он добирался до Лондона, минуя бесчисленные армейские посты, пробираясь по сельским дорогам, с трудом устроившись на случайное судно, отплывшее в Британию.
Глава 8. Вовремя «ударить по тапкам» (или «взять ноги в руки») — это святое для любого политика!
На чужбине Талейран нашел чем заняться.
Он неплохо зарабатывал на биржах и спекулятивных сделках в Гамбурге, Амстердаме и Лондоне. Правда, Шарль-Морис оказался отрезан от источников дохода на родине, которые раньше позволяли ему жить так, как он хочет! Он снял симпатичный дом на Кенсингтон-сквер возле Гайд-парка и приступил к возобновлению связей с вигами (либералами) и дипломатическим окружением Питта-младшего. Изгнанник рассчитывал, что сможет удержать Англию на позициях нейтралитета и одновременно давать советы Лондону о развитии событий во Франции. Но у него не имелось ни ранга, ни формальных поручений. Для официального Лондона он был никем, человеком с улицы. В общем, все то же самое — как это было во время его первого визита на Туманный Альбион.
Если упертые эмигранты-роялисты поносили Талейрана на всех углах, то в резиденции Джунипер-Холла, где пребывали многие из либеральнонастроенных французов-эмигрантов, куда можно было добраться из Лондона на экипаже, его встречали с раскрытыми объятиями. Туда приезжала и Аделаидла де Флао. Но отношения с матерью его сына были уже не такими как в Париже. Она предпочитала держаться холодно и отстраненно. Гавернер Моррис уже был «выпит ею до дна» и в Англии она нашла себе нового «спонсора» — сына лорда Ленсдауна, либерала, бывшего одно время министром внешних сношений. Прагматичная Аделаида не делала никакого секрета из своих связей в наследником лорда Ленсдауна, с которым Шарль-Морис был знаком еще со времен своей первой поездки в Лондон. Он приглашал Талейрана останавливаться в его поместье, когда ему будет угодно.
Весьма и весьма греховная Аделаидушка жаловалась на безденежье и требовала чтобы ее бывший сожитель теперь ее содержал. А он вовсе не стремился к столь обременительной обузе, так как сам пребывал в затруднительном материальном положении. «Бывшая спутница» по жизни рвала и метала, но у него действительно не было денег на содержание своей давней пассии и их общего сына.
Талейран предложил министерству внешних сношений Британии свои услуги консультанта по Франции, но в ответ получил… тишину. Англичане явно не нуждались в его услугах. Все его состояние находилось во Франции и ему грозила конфискация. Единственно что у него было под рукой — его замечательная библиотека. Пришлось ее распродавать на аукционе: доход был гораздо меньше чем предполагал ее владелец. Этих средств ему едва-едва хватило на себя любимого. А ведь книги были его страстью. Он утешал себя лишь тем, что они были надеждным вложением капитала.
Герой парижских салонов, своими остроумными недомолвками, насмешками и меткими замечаниями о последних новостях из Парижа, своей старосветской манерой и учтивостью располагал к себе всех в Джунипер-Холле, особенно падких на тонкую лесть женщин. Поскольку дам там было больше, чем кавалеров, Шарля-Мориса всегда окружали прелестные надушенные и нарумяненные существа, жадно ловившие каждое его слово, всегда голодные до сладостной болтовни, хороших книг и музыки. Талейран в этом смысле стал душой франкоязычного общества в Джунипер-Холле.
И это при том, что Шарль-Морис уже начинал утрачивать былое изящество и стройность. А возросший вес лишь усилил его хромоту.
Несмотря на охлаждение с де Флао, Талейран отредактировал ее роман и настоял на его издании. Опус оказался весьма удачным. Книга быстро разошлась и финансовые претензии нововявленной беллетристки к отцу ее ребенка заметно поубавились. По сути дела и Талейран уже мало интересовался непостоянной матерью их общего сына. Его больше привлекала Жермена де Сталь, к которой можно было обращаться с элегантными просьбами о финансовой помощи.
Новости поступавшие из Франции лишь поддерживали его во мнении, что лучше всего задержаться в Англии как можно дольше, так как гильотина там продолжала работать бесперебойно.
После того как 23 января 1793 г. по решению Конвента был обезглавлен и король Франции (это потрясло всю монархическую Европу), пребывание Шарля-Мориса в Англии серьезно осложнилось. Он стал первой мишенью и главным злодеем республиканской Франции. Уильям Питт объявил общественности, что считает Талейрана «опасным элементом». Публичное осуждение главой правительства еще больше осложнило жизнь эмигранта. После того, как на гильотину отправили и самого Дантона и Большой Террор распоясался по полной программе, Питт решил, что пришла пора действовать, поскольку … «Отечество (Британия) в опасности!». Питт стремился погасить пламя французской «заразы» и удержать Британию от нее в рамках столь привычной англичанам монархии. И хотя Талейран был англофилом и сторонником конституционной монархии, но его судьба уже была решена.
3 марта 1794 г. он был вынужден покинуть Англию, где он пребывал в качестве «своего рода» французского посла. У него, как известно, водившего дружбу с партией вигов, не сложились отношения с премьером Уильямом Питтом-младшим — представителем партии тори, посчитавшим его «засланным казачком» якобинской Францией, неспроста усиленно предлагавшим Британии свои услуги «советника» по делам Франции. Вот Питт и провел закон, позволявший ему высылать иностранцев, представлявших угрозу национальной безопасности в военное время. Кроме того, лондонское общество, наслышанное об его остроумии и восхитительной фривольности сильно обманулось: оказалось, что ввернуть пикантное словцо на чужом языке не так-то просто и Талейран предпочитал глубокомысленно молчать, что было сочтено «островитянами» за надменность.
Поскольку решение Питта-младшего (сначала ему предложили покинуть Британию в течении пяти дней, потом увеличили этот срок до месяца) сделало его врагом чуть ли не всей Европы, то Шарлю-Морису пришлось перебраться в Америку с переводным векселем на всего лишь 8.337 долларов, который он сумел выклянчить у лондонских толстосумов, пообещав им златые горы. Вместе с ним на американском торговце «Уильям Пенн», следовавшем в Филадельфию, отправились слуга Куртиад и компаньон по Учредительному собранию граф Бриуа де Бомец.
Наш герой расстался с мечтой о цивилизованном мире… в расчете на несметные богатства в Новом Свете!
Глава 9. США — «just business… and nothing else»!
Там, он — переживавший, что почитаемая им Англия, по сути дела выбросила его (англофила!) на помойку — пережидал пока во Франции не закончится беспощадная «гильотиномания», уносившая по сотне жизней в день, причем, не только последних аристократов, но истинных революционеров типа Дантона. Убежденный в том, что за океаном он непременно разбогатеет, Талейран попытался было заняться бизнесом в американской глубинке, где, как он потом писал «я не нашел никого, кто не был бы готов продать свою собаку». Правда, миллионером Шарль-Морис так там и не стал, хотя всячески пытался преуспеть в этом очень нервном (во все времена!) «ремесле» вплоть до экзотического бизнес-проекта в Индии, лопнувшего как мыльный пузырь.
Не удалось ему и познакомиться в Филадельфии — тогдашней столице США — с первым лицом американской республики Джорджем Вашингтоном. Тот воздержался от встречи с епископом Отенским, чьи амурные похождения, пристрастие к азартным играм и биржевым спекуляциям ему были хорошо известны. Никакие рекомендации от английских либералов вроде лорда Ленсдауна его не впечатляли. Тем более, что первый президент американцев предпочитал держаться по дальше от Франции и ее проблем. Не обошлось и без «советов» со стороны Гавернира Морриса — в бытность свою в далеком Париже — завсегдатая «кружка» непостоянной Аделаиды. «Епископ Отенский (хотя он им уже не был!!!), — писал Моррис, — имеет репутацию аморального человека». И далее в том же духе… В общем, парижский аристократ, сбежавший от ареста в Европе.
…Между прочим, еще в будучи в Англии, Талейран пристрастился к рыбной ловле, часами просиживал у водоемов с удочкой, вглядываясь в темную воду, задумавшись о Былом, Настоящем и Дальнейшем Житие. Его философия «всегда быть богатым» подвергалась суровым материальным и психологическим испытаниям. Возвращаться во Францию было рано: там царило настоящее умопомешательство — гильотина продолжала стучать ножом безостановочно. В ту пору чуть не познакомился с ней и новоиспеченный бригадный генерал Наполеон Бонапарт, чья слава и быстрое продвижение по службе после Тулона вызвала подозрительность у «гончих псов» и «бульдогов» тогдашнего режима! Работа у них такая: подозревать всех и для острастки сажать и вешать, вешать и сажать! (И так во все времена!! Не так ли!?). Хотя его голова так и не упала с плеч, подобно тому, как случалось кругом и рядом. Провидение явно хранило Бонапарта для во истину Великих Дел… и тихого угасания в своей постели спустя почти четверть века, как он, кстати, сам себе и предрек, а не от вражеского ядра на столь любимых им больших артиллерийских батареях…
Все его идеи и проекты в Америке (торговый борт в Индию) преследовали тогда одну цель: обогащение в короткие сроки и любыми способами. Он буквально «заболел» деньгами. Тем более, что в условиях тогдашней Америки кратчайший путь к успеху лежал через спекуляции с землей. Страну покрывали бескрайние девственные леса. Для Талейрана было важно найти самый верный способ, как отхватить свою долю в начавшейся борьбе за американские земли. Во всех тринадцати (в ту пору) североамериканских штатах начались крупномасштабные спекулятивные торги с участие американских дельцов и европейских банков. Их бесхитростные цепочки наживы буквально завораживали нашего ушлого французского «бизнесмена» в сутане. Затевал он и разведочную экспедицию на север, в штат Мэн — в переселенческом фургоне или верхом на лошадях. Общение с девственной, первозданной природой настроило его и его компаньона Бомеца на лирический лад.
Но удачные проекты (покупка и продажа грузов из Европы; перевод платежей через Атлантику туда и обратно — что-то типа дорожных чеков), все же, были крайне редки. Талейрану просто-напросто не хватало средств — свободных средств. Все-таки он не был крупным капиталистом-финансистом, а всего лишь пробовал себя в качестве посредника. Мечта о скором обогащении развеялась как дым. И это при том, что он много пушествовал, обладал деловым чутьем и разбирался в тонкостях коммерции лучше многих других «ссыльных» французов. Как он потом писал одной из своих многочисленных «пассий»: в Америке честный человек может жить хорошо, но «не так хорошо, как подлец, у которого, как вы понимаете, гораздо больше преимуществ». «Нажива, здесь — единственная мотивация всех поступков!» — констатировал он в своем письме мадам де Сталь.
Махинатора из Талейрана в Америке не получилось.
…Кстати сказать, Талейран был счастлив лишь тогда когда чувствовал себя богатым. Он всегда любил жить на широкую ногу, если даже оставался без денег. Всегда быть при деньгах было его принципом. «Никогда не будьте бедным, — наставлял он одного высокопоставленного чиновника. — Что касается меня, то я всегда был богат». В общем, «каждому — свое»…
При этом он, везде борясь «за место под солнцем», не забывал пользоваться всевозможными «радостями жизни». Так, он обязательно выпивал каждый день по два солидных бокала мадеры для бодрости, первый — за завтраком. И это при том, что ему уже было к 40 годам и он, (повторимся!) пополнев, стал утрачивать стройность и изящество, возросший вес подчеркивал его хромоту, тонкие прежде черты лица оплыли и в нем появилась некая женоподобность. И уже не все вокруг поддавались чарам Шарля-Мориса с первого взгляда. Более того, за океаном явно не хватало элегантных и словоохотливых дам: все-таки Америка в ту пору была еще лишь «задворками» … Европы. И все же, письма к ним он всегда завершал пылким заверением: «Адьё, мой друг, люблю вас всем сердцем!», словно собирался прожить со своей «пациенткой» до гробовой доски. Примечательно, что с точно таким же «любовным признанием» неподражаемый мастер интриги Шарль-Морис обращался и к лицам мужского пола, особенно к тем, кого он действительно уважал, кто занимал высокое положение в обществе и был достоин подчеркнутого внимания. Такой «участи» удостоился и… Наполеон Бонапарт, даже когда он стал императором Франции.
…Кстати, по некоторым данным именно в Америке великий европейский изгнанник позволил себе, прихрамывая, прогуливаться рука об руку с фривольно (сексуально!) «задрапированной» представительницей местных народов Америки. Правда, сам он не оставил никаких упоминаний об этой любовной связи, снимавшей у него стресс от неудач в бизнесе…
И, тем не менее, этот исключительно талантливый человек везде и всюду оставался… Талейраном, порой, очень своевременно вспоминавшим аксиому мудрейшего кардинала Ришелье «Пусть пока поработает время, и в этом ожидании следует находить утешение». Ждать он всегда умел.
Тем временем, в Париже происходят столь ожидаемые им перемены: термидорианский режим, снесший головы ортодоксальным якобинцам, погряз в бесконечных развлечениях. Теперь было можно и даже нужно возвращаться в отечество без риска положить голову под окровавленное лезвие гильотины. К тому же, Талейрана не только тяготила влажная духота жаркого филадельфийского лета — там он в основном и обитал. Дело в том, что за два с лишним года ему уже изрядно опостылела Америка (калькуттский проект лопнул: его подельник Бомец помер в Индии), где уже тогда все было подчинено одной и той же «аксиоме» — «только бизнес и ничего более» («just business… and nothing else») или, как он потом писал: «деньги — это единственный всеобщий культ». Правда, тогда же он пророчески предрекает, что когда Америка (США), став «великой державой», придет в Европу со своим всевластным долларом — мир изменится раз и навсегда.
Не так ли!?
Глава 10. Прощай, Новый Свет: меня ждут великие дела в Старом Свете! (И это — правда!)
Он, уже соскучившийся о цивилизованном европейском мире (в Америке «… только одно блюдо, и то отвратительное» — имелось ввиду мясо с картошкой), очень вовремя поставил во Франции вопрос о своей реабилитации на родине. Шарль-Морис жаждал поскорее завоевать свое место под солнцем во Франции ибо его место именно там. Талейран считал правящую «пятиголовую» Директорию слабым, случайным и недолговечным образованием, но как встретит его ее скользкий предводитель-плут (и гомик по совместительству?) Баррас? Правда, в отечестве было немало защитников «невинного беженца в сутане», ставшего жертвой «кровожадных якобинцев». И вскоре о нем заговорили как о «хорошем» беженце, поскольку он выехал из страны с государственным паспортом с миссией правительства, т.е. по государственному делу для предупреждения разрыва отношений между Англией и Францией. Вспомним, дружескую услугу уже гильотинированного Дантона?
Почему он сам добровольно не вернулся домой? Только безумец мог совершить этот бессмысленный поступок в разгар кровавого террора, учиненного Робеспьером. В таком случае он по своей воле положил бы голову под нож гильотины!
В результате не без помощи уже обосновавшейся в Париже «своей Жермены» — в ту пору его главного спонсора — (степень ее нажима на нужных людей историками варьируется) и ее подруги, вошедшей в тогда в особую силу «Богоматери Термидора» Терезы Талльен — дамочки сколь невероятно сексуальной, столь и финансово-оборотистой, сумевших привлечь на сторону Талейрана влиятельных мужчин Камбасераса, Барраса, Съейеса и др., задача по возвращению Талейрана на родину стала решаться в нужном для того ключе. В конце концов, его исключают из списка эмигрантов и он с облегчением пишет «своей Жермене»: «Благодаря вам, мой милый друг, теперь все позади. Вы сделали именно то, о чем я просил…»
Правда, Шарль-Морис не спешил с возвращением (дабы не рисковать!), и лишь выждав некоторое время, после 40-дневного морского путешествия на датском «купце» (француза могли захватить англичане!) из Филадельфии, 30 июля 1796 г. он с 50 тыс. долларов в кармане оказывается в Европе. Сначала Талейран останавливается в старом «вольном городе» Гамбурге, посчитав его самым безопасным для себя городом в Европе, где осело немало французских эмигрантов-аристократов. Там он надеялся встретить среди них непредубежденных и дружелюбных к нему людей. Здесь ему довелось повидаться как с матерью его внебрачного сына ветреной мадам де Флао, так и со своей «спасительницей» Жерменой де Сталь.
…Кстати сказать, напомним, что обе дамы тесно общались с ним еще в период его пребывания в Лондоне. Тогда он не смог материально помочь матери своего единственного сына и она к нему охладела. Теперь у любвеобильной де Флао был очередной видный любовник — старинный приятель… Талейрана, граф Луи де Нарбонн, внебрачный сын Людовика XV, прославившийся в эпоху Наполеона Бонапарта. А вот де Сталь тогда все еще была опьянена его шармом и устраивала ему публичные «разборки», требуя от него ответа в присутствии всего бомонда кого из них двоих — ее или Аделаиду — он первой спас бы с тонущего корабля!? На что, не моргнув глазом, Талейран якобы ответил: «Вы, мадам, по-моему, лучше плаваете»…
Правда, былых отношений у них с вернувшимся из Нового Света Шарлем-Морисом уже не было: обе дамы оказались увлечены другими мужчинами — весьма состоятельными. К тому же, мать его единственного отпрыска, как известно, «нашла себя» в написании слезливых романов под литературным псевдонимом «мадам де Суз`а» и более не нуждалась в опеке со стороны отца ее сына. Более того, и у него, уже давно охладевшего к своей постаревшей и периодически истерившей по поводу и без него, любовнице, в то время уже наметилась новая пассия — мадам Виктуар Обен-Делакруа, мать будущего великого французского художника Эжена Делакруа (1798—1863), родившегося уже после того как Талейран очень близко познакомился с его мамой. [Кое-кто из историков не исключает отцовства Шарля-Мориса, но конкретных свидетельств нет: Виктуар, конечно, знала от кого у нее сын, но, как это, порой, предпочитают делать все сметливые женщины (а это — факт!), унесла эту тайну с собой в могилу.]
Только 20 сентября 1796 г., через Амстердам и Брюссель Талейран снова — в Париже, но уже под именем швейцарского коммерсанта Талейрана Гельветского. Это — на всякий случай: в революционной Франции еще могли сыскаться «охотники за его скальпом»…
Здесь все переменилось: он ощущал себя на родине как в чужой стране.
Буржуа вовсю кутили в ресторанах с их безумными ценами. «Придворные дамы исчезли, но их место заняли женщины нуворишей и потаскухи, состязающиеся с ними в роскоши и расточительных причудах! Вокруг этих небезопасных сирен толпятся стаи вертопрахов, которых мы называем всезнающими пустомелями. Сегодня они составляют цвет парижского общества…» — сделал однозначный вывод всегда проницательный Талейран. Сам он начал очень продуманное возвращение в активную политику «отчего дома» не без помощи столь понятных ему… милых дам всех возрастов и убеждений. Бывший епископ ловко восстанавливает старые связи (де Линь, де Лаваль-Монморанси, Фитц-Джеймс), заводит новые, со всеми находит общий язык. И о высоком обходительном хромоногом аристократе с серьгами в ушах снова заговорили в нужном для него тоне — благожелательном.
Более того, он выступил с сообщением перед нацией.
Во-первых, новая Франция врядли может рассчитывать на то, чтобы годиться в закадычные друзья США. Он призвал французов не тратить попусту время на бесплодные попытки разрушить узы, скреплявшие Америку и Англию, которых, по сути, разделяет только Атлантический океан.
Во-вторых, с целью восстановить потери ускользнувших из рук французов колоний в Северной Америке и Индии, он предложил обратить внимание на прибрежные регионы Африки, в первую очередь, на Египет. По его оценке, он располагал такими материалами и продуктами, каких Франция лишилась в Америке. Он первым выступил с грандиозной идеей присвоения египетской территории.
А Наполеон лишь подхватил ее!?.
Глава 11. Почти сорок лет на посту министра иностранных дел — на благо Франции при всех режимах
Не прошло и года после его возвращения в Старый Свет, как он получает от Директории портфель министра иностранных дел: поговаривали, что все та же Жермена де Сталь лоббировала его интересы у Барраса, от которого в ту пору зависело очень многое. Историки до сих пор спорят, чего ей это стоило.
…Между прочим, пройдут годы и уже в эпоху империи Наполеона мадам де Сталь стала ярым врагом Талейрана. Возможно, одной из причин этого стало то, что когда у нее возникли «проблемы» с генералом Бонапартом (Жермена слишком навязчиво рвалась общаться с ним, а тот предпочитал женщин «иного формата», пардон, … «прелестных во всех отношениях „горизонталок“»…. на час, а порой, на одну «физиологическую процедуру»), она обратилась за помощью к обязанному ей Шарлю-Морису, а тот (напомним!) предпочел не вмешиваться в их «тёрки». Эта незаурядная женщина никак не могла простить своему некогда обожаемому любовнику, что он, будучи в силе, позволил Наполеону выгнать ее из Парижа как диссидентку. В общем, между победоносным генералом, а потом и императором Франции и назойливой литературной львицей, не раз выручавшей Шарля-Мориса в прошлом, наш герой выбрал первое. Интересно, что он пережил обоих на очень много лет, в частности, свою экс-любовницу-спасительницу — на целых 20! «Се ля ви»…
Впрочем, Баррас — человек циничный и аморальный, неслыханно обогатившийся на тайных спекулятивных сделках (в том числе, через армейских поставщиков; военные закупки во все времена — «золотая жила» для оборотистых умельцев) за годы революции — и сам понимал, что Талейран с его искусством «взаимовыгодно договариваться со всеми» может быть ему весьма и весьма полезен. Не без оснований опасаясь роялистского переворота (во Францию всеми правдами и неправдами стремились возвратиться беженцы-аристократы, а Талейран по ряду причин весьма боялся реставрации монархии), Баррас сделал все, чтобы протащить в Директорию (ему удалось-таки «выкрутить руки» некогда влиятельнейшему Лазарю Карно) решение о столь высоком назначении хромоногого аристократа в сутане, правда, с перевесом всего лишь в… один голос!
Поскольку, порой, не имея возможности расплатиться за тот или иной изысканный заказ Шарль-Морис (любивший пожить всласть) залезал в долги, то получив в театре сообщение о своем назначении главой министерства иностранных дел, он с огромным удовлетворением принялся повторять одну и ту же фразу: «…имея эту должность, нужно делать громадное состояние, громадное состояние… громадное состояние». («На то и ВЛАСТЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ ВСЛАСТЬ!» Не так ли!?) И все же, трудно поверить в такую легенду, зная, как он боялся оказаться недоумком. Хотя…
Все очень просто: в ту пору (и не только?) было обычным делом брать комиссионные вознаграждения за предоставление особых услуг в международных переговорах. Без этих «подмазок» (взяток) не решался ни один вопрос. Другое дело — каковы были размеры этих «подсластителей»: Талейран знал себе цену — знали ее и его «оппоненты» -переговорщики. Назначение его на этот один из ключевых постов в правительстве дорого обходилось монаршим дворам Европы. Деньги он брал не сам, а через своих особо доверенных лиц, причем, судя по всему (дабы не подставиться!), существовала некая цепочка эмиссаров в Лондоне, Гамбурге, Амстердаме и прочих деловых центрах Европы, куда на секретные счета переводились талейрановские «подсластители». Их он считал неотъемлемым элементом дипломатии, поскольку всегда наглядно думал о… безбедной старости и на эту тему сохранилось немало весьма едких анекдотов.
…Кстати, не будем расписывать в деталях неудачную для него историю с «подсластителями» от США. Вот лишь ее краткое изложение. Джорджа Вашингтон, когда-то так негостеприимно отнесшегося к Талейрану, на посту президента США сменил Джон Адамс, еще один отец американской демократии и войны за Независимость Североамериканских штатов. Его очень раздражали нападения французских каперов на торговые американские корабли, перевозившие грузы через Атлантику в Британию. Он вынужден был отдать приказ построить свой военный флот для борьбы с пиратами. Так было положено начало американскому военно-морскому флоту. Не желая обострения отношений с республиканской Францией, Адамс отправил туда свою делегацию с заданием уговорить Париж прекратить морское пиратство. Тем более, он был бегло знаком с министром иностранных дел революционной Франции — Шарлем-Морисом. Но он жестоко обманулся: наш герой потребовал от его представителей для «запуска механизма» переговоров — «подсластитель» в размере 50 тыс. фунтов стерлингов. Более того, необходимо предоставить Франции торговый кредит в знак того, что Америка поддерживает вторую (после себя!) в мире республику, испытывающую финансовые трудности. Только тогда Талейран «без сомнения, уладит все разногласия». Особо настаивали сотрудники Шарля-Мориса на выплате гонорара своему патрону: «Вы должны дать деньги, большие деньги!!!» Тяжба зашла в тупик. Талейрана мало интересовали «пустячные» проблемы с США. Дипломатическая миссия американцев сорвалась. На родине они опубликовали в газетах свою версию всего случившегося. Талейран «отмылся», опубликовав в официальной парижской прессе лицемерную статью, утверждавшую, что министры не отвечают за необдуманные действия безмозглых помощников. Так бывает…
Рассказывали, что как-то раз Наполеон, уже будучи императором, и «по совместительству» главным благодетелем Талейрана, зная почти обо всех его «заработках», «бонусах» и тратах на красивую жизнь, в том числе, по приказу императора (роскошные рауты и приемы дипкорпуса), все же, решил поинтересоваться, откуда у его министра столько денег. Он явно хотел разъяснения по поводу огромных комиссионных, которые министр иностранных дел будто бы клал себе в карман. Талейран просто и изящно «развеял» все опасения своего государя в том смысле, что накануне падения Директории он скупил все государственные облигации, а на следующий день с невероятной выгодой продал их. Бонапарту оставалось только криво усмехнуться изворотливости Талейрана: именно он «свалил» Директорию и тем самым моментально обогатил не только одного Талейрана.
С 16 июля 1797 г. Шарль-Морис Талейран на протяжении почти сорока лет с небольшими перерывами будет вершить внешнюю политику своей родины, да так, что навсегда войдет в ее историю, как один из самых эффективных дипломатов всех времен и народов — гуру (или ГЛАВНЫЙ БОЛЬШОЙ ПОДОНОК!?) своей отнюдь нелегкой профессии. Недаром один из корифеев европейской дипломатии начала XIX в. практичный и трезвомыслящей австрийский министр иностранных дел князь Клеменс фон Меттерних, так охарактеризовал Талейрана-дипломата: «Такие люди, как мёсье де Талейран, подобны скальпелям, с которыми опасно играть…»
Правда, при этом он не забывал сколачивать состояние всеми доступными ему способами. Прекрасно зная цену такого фактора в дипломатии как время, он всегда давал «отлежаться» бумагам, умышленно медля с реализацией тех или иных решений вышестоящей инстанции, не торопился с обобщением поступающей ему информации, избегая поспешных и неверных выводов. «Оставляйте на завтра то, что не можете с легкостью сделать сегодня. Это избавит вас от ошибок, которые вы совершите, торопясь и перегружая себя работой» — наставлял он своих подчиненных. Располагая разветвленной сетью тайных агентов, полученные от них сведения он тщательно препарировал, прежде чем отправлял наверх. Во главе ключевых отделов и секретных фондов с деньгами он расставил своих людей, преданных исключительно ему.
Глава 12. Она обольстила меня трижды — «сначала темпераментом, потом — дыханием, а затем — кожей»
Примерно тогда же (чуть ли не осенью 1797 г.? — данные разнятся; более того, вся информация об этом «судьбоносном» событии крайне туманна) «любимец женщин и Фортуны», хоть и потерявший уже свою молодцеватую обворожительность, притягивавшую к нему до революции эстетствующих томных графинь/герцогинь, но все еще привлекательный сорокалетний Шарль-Морис де Талейран, совершенно неожиданно попался в любовные тенета одной очень шустрой дамочки из Индии.
Существует немало версий (любопытный читатель может самостоятельно с ними познакомиться), как эта пышноволосая «индийская богиня», но вовсе не индуска, сумела «заарканить» самого Талейрана, потерявшего уже навсегда изящную и обворожительную Аделаиду де Флао. Вполне возможно, что она столь выгодно преподнесла свою природную красу (восхитительную фигуру и гриву роскошных светлых волос, обрамлявшую огромные и бездонные, как озера, голубые глаза), что он в тот же вечер, как она к нему внезапно заявилась, выделил для нее комнату в своем великолепном министерском особняке. Недаром же, со слов аристократки-мемуаристки Адель де Буань, как-то на одной светской вечеринке еще до революции эта ушлая «горизонталка» произвела фурор: тогда эта бесстыжая шалава явилась к застолью практически обнаженной, прикрытая лишь… своей восхитительной гривой. Наглая бесстыдность была главным женским оружием этой писанной красавицы. Впрочем, как и во все времена «Адама и Евы»…
Что было в тот вечер дальше — история тактично умалчивает и каждый волен в силу своей фантазии (и «всего остального») домыслить самостоятельно.
Скажем лишь, что Талейран, открыто сожительствовавший в Америке с роскошной негритянкой/мулаткой/метиской (?), любил женщин без комплексов.
Раскрепощенную прелестницу из Индии звали Катрин Ноэль Гран (урожд. Ворле) (21.11. 1761, Транкебар, Индия — 10.12. 1835, ул. де Лилль, 80, Париж), ее образованием никто никогда не занимался, а потому она обладала поистине «энциклопедическим невежеством». Своим близким друзьям Талейран по началу так объяснял свою связь с этим бесподобным созданием природы и бога: она обольстила меня трижды — «сначала темпераментом (понятно — „когда“! ), потом — дыханием (интересно „когда“? ), а затем — кожей (без комментариев)». Затем он стал отшучиваться: «Надо побывать в любовниках мадам де Сталь, чтобы почувствовать всю прелесть любви дурехи». Так или иначе, но 36-летняя красавица c «грудью в которой было приятно утонуть» — что-то вроде 9-го номера а-ля «аннасеменович»/«иринапегова»/«анфисачехова» и прочие (вот и наш искусный сердцеед-«пловец» тоже «пошел ко дну»! ) и бесподобными «жерновами любви» для «верховой езды» (те же «исполнительницы»), учитывая свой уже «немалый» возраст («бальзаковский»? ), очень во время взяла «дипломата в сутане» за «…» или, литературно выражаясь, «так умело расстелила его на постели в их первую ночь, что он потом еще долго позволял ей ходить по нему в обуви на острых каблучках».
…Впрочем, так бывает с сильным полом во все времена… И с лучшими из лучших — в том числе…
Другое дело, что пустив ее в свою постель (Катрин прожила с ним 12 лет), он так и не нашел для нее места в своих мемуарах.
Эту изящную, очень сексуальную, волоокую (с потрясающе огромными голубыми глазами) блондинку с замечательными «тактико-техническими характеристиками» (грудь-талия-«нижний бюст» -ноги) в исторической литературе принято считать недалекой и необразованной. Писал же сам Талейран Баррасу: «… Она индуска, очень красивая, но самая ленивая и бездеятельная из всех женщин, какие мне встречались»? Но придет время и Талейрану придется сочетаться браком с этой «пошлой гурией» (как выражались о ней его современники), явно не входившей в круг тех женщин, каких Шарль-Морис привык видеть вокруг себя: благородных кровей, остроумных, «продвинутых» и способных понимать его с полуслова. Правда, по некоторым сведениям негативная оценка этого невероятно аппетитного «пирожного» не соответствовала действительности и рассказывали о «нем/ней» очень по-разному.
В общем, об этой уроженке Индии (но не индуске) осталось бесчисленное количество анекдотов, шуток и просто веселых рассказов.
…Впрочем, пришедший вскоре к власти генерал Бонапарт, не выносил столь наглых «бесстыдниц, к тому же, не в меру накрашенных и надушенных», и поставил перед Талейраном вопрос ребром: немедленно жениться на обворожительной «индуске», побывавшей до Талейрана во многих постелях… богатых покровителей (в том числе, его предшественника на посту министра внешних сношений Вальдека де Лессара!), а теперь обольщавшей для следующего министра иностранных дел Франции нужных ему влиятельных людей…
Так или иначе, но историки до сих пор теряются в догадках — как так случилось, что такой мудрый мужчина как Шарль-Морис Талейран сошелся с женщиной явно не его круга, без воспитания и образования!? Скажем лишь, что, как известно, хваткая и напористая «прекрасная индианка» всегда умела подыскивать себе влиятельных «спонсоров» и так случилось, что однажды на ее тернисто-ухабистом пути оказался хромоногий «попик-расстрига» (еще одно из шаблонных прозвищ Талейрана), знавший толк в «нюансах» женской анатомии, как снаружи, так и внутри. В свою очередь, расчетливая «куколка» владела искусством расслабления богатых покровителей в совершенстве.
…Между прочим, не исключается, что в результате одного из таких «терапевтических сеансов» где-то между 1798 и 1799 гг. у них (?) родилась дочь Шарлотта (1798? -1873), чью судьбу нельзя назвать очень благополучной! Это очень запутанная история, по-разному трактуемая историками…
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.