Бесплатный фрагмент - СВЕРЧОКЪ НА ШЕСТКѢ

Глава I

Началъ чайникъ! Не повторяйте мнѣ того, что говоритъ госпожа Перибингль. Я это лучше знаю. Госпожа Перибингль можетъ утверждать до скончанія вѣковъ, что трудно рѣшить, — кто началъ первый. Но я говорю, что началъ именно чайникъ. Надѣюсь, что я долженъ это знать. Чайникъ началъ цѣлыми пятью минутами раньше чѣмъ сверчокъ чирикнулъ въ первый разъ, — цѣлыми пятью минутами, по тѣмъ маленькимъ голландскимъ часамъ, которые стоятъ въ углу. Часы уже кончили бить, и стоящій на верху ихъ маленькій косарь, судорожно дергая вправо и влѣво своею косою, не успѣлъ еще скосить и полъ-акра воображаемой травы передъ фасадомъ мавританскаго дворца, когда сверчекъ присоединился къ чайнику. Я отъ природы не упрямъ. Всякій знаетъ это. Я бы не осмѣлился противорѣчить госпожѣ Перибингль, если-бы не былъ положительно увѣренъ въ этомъ дѣлѣ. Ни за что не сдѣлалъ бы я этого. Но здѣсь вопросъ весь въ фактѣ. Фактъ же тотъ, что чайникъ началъ по крайней мѣрѣ пятью минутами прежде, нежели сверчокъ подалъ малѣйшій признакъ жизни. Если вы станете со мною спорить, я скажу, что десятью. Дайте мнѣ разсказать въ точности, какъ все случилось. Правда, я долженъ былъ сдѣлать это съ первыхъ же словъ. Но, разсказывая исторію, нужно всегда начинать ее съ начала; а какъ же начать сначала, если не начать съ чайника? Между чайникомъ и сверчкомъ была какая-то борьба, т. е., поймите меня, какъ слѣдуетъ — было какое-то состязаніе въ искусствѣ. Вотъ что повело къ нему, и какъ это случилось. Однажды, въ сумерки, въ холодную и сырую погоду, госпожа Перибингль, стуча о мокрые камни своими тяжелыми галошами съ желѣзными кольцами, которыя производили по всему двору безчисленныя грубыя изображенія первыхъ теоремъ Эвклида {Англичане до сихъ поръ учатъ геометріи по Эвклиду.}, вышла, къ колодцу, налила чайникъ до самыхъ краевъ водою и вернулась въ комнату, только уже безъ галошъ (это много значитъ, потому что галоши были очень большія, а, госпожа Перибингль очень маленькая). Вернувшись, она поставила чайникъ на огонь. Дѣлая это, она вышла изъ себя или, по крайней мѣрѣ, измѣнила на минуту своему всегда терпѣливому нраву, потому что вода, будучи такъ холодна и непріятна, что, казалось, могла проникнуть во всякаго рода матерію, не исключая и желѣзныхъ колецъ на галошахъ, добралась до пятокъ госпожи Перибингль и забрызгала ея ноги. А когда мы гордимся (и совершенно справедливо) нашими ножками и очень щепетильны на счетъ опрятности чулокъ, мы находимъ, что очень тяжело переносить такого рода непріятности. Къ тому же чайникъ былъ невыносимо упрямъ. Онъ не позволялъ вѣшать себя на желѣзный брусъ; онъ не хотѣлъ и слышать о томъ, чтобы добродушно приноровиться къ неровностямъ углей; онъ хотѣлъ, во что бы то ни стало, нагибаться впередъ какъ пьяный и — такой глупый — обливать очагъ. Онъ былъ ужасно сварливъ, шипѣлъ и ворчалъ на огонь. Къ довершенію же всего, крышка стала противиться рукамъ госпожи Перибингль. Она повернулась сперва вверхъ дномъ, а затѣмъ съ дерзостью, достойной лучшей участи, повернулась бокомъ и погрузилась на самое дно чайника. Корпусъ корабля «Рояль Джорджъ», когда его вытаскивали изъ воды, не оказывалъ и половины такого ужаснаго сопротивленія, какое употребляла крышка, пока госпожѣ Перибингль удалось наконецъ ее достать. Но чайникъ все-таки продолжалъ быть упрямымъ и сердитымъ. Онъ нахально подымалъ свой носъ, дерзко и насмѣшливо брызгая на госпожу Перибингль, будто хотѣлъ сказать: «Я не хочу кипѣть; ничто не можетъ меня къ тому принудить». Но госпожа Перибингль скоро пришла въ хорошее расположеніе духа. Она весело стерла пыль со своихъ полненькихъ ручекъ и, смѣясь, усѣлась противъ чайника. Между тѣмъ веселое пламя то подымалось высоко, то снова опускалось, ярко освѣщая маленькаго косаря надъ голландскими часами, который, при колебаніи пламени, стоялъ будто вкопанный передъ фасадомъ мавританскаго дворца, — и казалось, что, кромѣ пламени, ничто не двигалось. А между тѣмъ косарь двигался; у него были спазмы, которыя очень вѣрно и правильно повторялись по два раза въ каждую секунду. Когда же часы принялись бить, тогда страданія косаря стали ужасны, а когда изъ-за опускной двери мавританскаго дворца выглянула кукушка и прокуковала шесть разъ, то каждый ея звукъ потрясалъ косаря, какъ голосъ привидѣнія, или какъ будто косаря дергали за ноги какой-нибудь проволокой. Только послѣ сильнаго волненія, и когда скрипѣніе и жужжаніе цѣпей и гирь подъ нимъ прекращались, испуганный косарь успокоился. И онъ приходилъ въ ужасъ не даромъ. Эти гремучіе, похожіе на скелетъ часы способны хоть кого смутить, и я удивляюсь, что кто-нибудь, тѣмъ болѣе голландцы, могли выдумать такіе часы. Существуетъ народное повѣрье, что голландцы любятъ обширные футляры и широкое платье для нижнихъ частей своего тѣла. Поэтому они скорѣе всѣхъ могли выдумать что-нибудь, чтобы часы ихъ не были такъ костлявы и ничѣмъ не прикрыты. Вотъ тутъ-то, замѣтьте, и началъ чайникъ. Приходя все болѣе и болѣе въ нѣжное и музыкальное настроеніе и чувствуя въ своемъ горлѣ неудержимое клокотанье, онъ началъ позволять себѣ короткія горловыя всхрапыванія, которыя, впрочемъ, онъ задерживалъ почти въ самомъ ихъ зародышѣ, какъ будто чувствовалъ себя еще не въ совсѣмъ хорошемъ расположеніи духа. Но, послѣ двухъ, трехъ попытокъ удержать въ себѣ свои веселые порывы, онъ откинулъ прочь всякую угрюмость, всякое стѣсненіе и залился такими веселыми звуками, о какихъ ни одинъ глупый соловей и понятія не имѣетъ. Но эти звуки были вмѣстѣ съ тѣмъ такъ просты, что вы поняли бы ихъ, какъ книгу, даже, быть можетъ, лучше нѣкоторыхъ книгъ, которыя мы съ вами могли-бы назвать. Выпуская свое теплое дыханіе въ видѣ легкаго облака, которое, весело и граціозно поднявшись на нѣсколько футовъ, держалось подъ сводомъ камина, какъ подъ своимъ домашнимъ небомъ, чайникъ закатывался съ такою энергичною веселостью, что его желѣзное тѣло шумѣло и тряслось на огнѣ. Даже крышка, недавно столь мятежная (таково вліяніе хорошаго примѣра), исполняла какой-то танецъ въ родѣ жиги и брянцала, припрыгивая, какъ бубенъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что пѣсня чайника была не что иное, какъ приглашеніе и привѣтствіе кому-нибудь внѣ дома, кому-нибудь, кто въ это время приближался къ уютному домику и къ яркому огню. Госпожа Перибингль знала это отлично. Она сидѣла противъ камина и задумалась, а чайникъ пѣлъ: Сегодня ночь темная, и дорога уже устлана сгнившими листьями. Въ воздухѣ туманъ и мракъ; на землѣ грязь и слякоть. На небѣ остался свѣтъ, но то непріятный свѣтъ, темно-красное пятно на западѣ, — пятно, которымъ вѣтеръ и солнце заклеймили облака, какъ-бы въ наказаніе за то, что послѣднія принесли такую погоду; широкое открытое мѣсто вдоль дороги представляется длинной, мрачной, черной полосой. На дорожномъ столбѣ — иней, а въ колеяхъ — слякоть. Вода еще не замерзла, но уже не свободна. Ни что вообще не имѣетъ опредѣленной формы и характера. Но вотъ онъ идетъ, идетъ, идетъ… Тутъ-то, если позволите, и запѣлъ сверчокъ, да такъ громко, какъ-будто онъ присоединился къ хору. Голосъ его былъ такъ поразительно непропорціоналенъ его росту, въ сравненіи съ чайникомъ (ростъ! да вы его и не замѣтили бы даже), что если бы онъ лопнулъ, какъ слишкомъ туго заряженная пушка, если бы онъ палъ на мѣстѣ, разорванный на пятьдесятъ кусковъ, то это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ послѣдствіемъ, даже цѣлью, къ которой онъ какъ-будто нарочно стремился. Чайникъ исполнилъ свое послѣднее соло. Однако же онъ продолжалъ пѣть еще съ большимъ усердіемъ. Но сверчокъ взялъ верхъ и не уступалъ чайнику. Боже мой! какъ онъ чирикалъ. Его пронзительный, пискливый, рѣзкій голосъ раздавался по всему дому и какъ-будто сверкалъ подобно звѣздѣ среди ночного мрака.. Въ его самыхъ громкихъ нотахъ слышались какія-то неописываемыя трели и дрожаніе, которыя наводили на мысль, что онъ не могъ держаться на логахъ и въ энтузіазмѣ скакалъ съ мѣста на мѣсто. Однако же дуэтъ сверчка съ чайникомъ шелъ очень хорошо. Пѣсня и припѣвъ были все тѣ же, но они становились громче, громче, все громче и громче… такъ подстрекало соревнованіе. Хорошенькая, маленькая слушательница, — потому что она была хорошенькая и молодая, хотя немного толстенькая (что касается до меня, то я не нахожу это недостаткомъ), — итакъ, хорошенькая маленькая слушательница зажгла свѣчку, взглянула на косаря надъ часами, который былъ занятъ довольно усердно косьбой минутъ, и посмотрѣла въ окно, въ которомъ, благодаря темнотѣ, она не увидѣла ничего, кромѣ отраженія въ стеклѣ собственнаго личика. А я того мнѣнія (такого были бы, навѣрное, и вы), что она долго бы смотрѣла и все-таки не увидѣла бы ничего, даже вполовину такого пріятнаго. Когда она вернулась и усѣлась на прежнее мѣсто, сверчокъ и чайникъ продолжали свой дуэтъ со всѣмъ пыломъ горячаго соревнованія. При этомъ ясно было, что слабая сторона чайника состояла въ томъ, что онъ не зналъ, когда онъ будетъ побѣжденъ. Въ ихъ пѣснѣ слышалось сильное возбужденіе, какъ-бы во время скачки. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ обогналъ на цѣлую милю. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ, — чайникъ гудитъ недалеко, какъ огромный волчокъ. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ обогнулъ уголъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ, — чайникъ упорствуетъ въ погонѣ за нимъ, не думая уступать. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ бѣжитъ еще скорѣе. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ — чайникъ слѣдуетъ тихо, но твердо. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ скоро побѣдитъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ, — чайникъ не намѣренъ быть побѣжденнымъ. Такимъ образомъ это продолжалось до тѣхъ поръ, когда они до того спутались въ безпорядкѣ и суматохѣ состязанія, что даже голова, болѣе свѣжая, чѣмъ ваша или моя, не могла-бы положительно рѣшить, — чайникъ ли чирикалъ, а сверчокъ гудѣлъ, сверчокъ ли чирикалъ, а чайникъ гудѣлъ, или оба они вмѣстѣ и чирикали, и гудѣли. Но въ чемъ нѣтъ никакого сомнѣнія, это то, что и чайникъ, и сверчокъ въ одну и ту же секунду, какъ-будто въ силу какого-то союза, извѣстнаго имъ однимъ, послали свою привѣтственную пѣсню за окно на лучѣ отъ свѣчки, который освѣтилъ часть дороги. Этотъ лучъ упалъ на человѣка, шедшаго въ эту минуту по направленію къ свѣту, и въ одинъ мигъ (буквально) привѣтствовалъ его, какъ будто воскликнувъ: милости просимъ, домой, мой голубчикъ! Достигнувъ этой цѣли, чайникъ былъ совершенно побѣжденъ. Вода закипѣла черезъ край, и чайникъ былъ снятъ съ огня. Тогда госпожа Перибингль побѣжала къ двери, за которой шумъ отъ колесъ телѣги, лошадиный топотъ, голосъ человѣка, бѣганье взадъ и впередъ собаки, не чувствовавшей себя отъ радости, и появленіе, столь же удивительное, какъ и непостижимое, ребенка, производили неимовѣрную суматоху. Откуда взялся ребенокъ и какъ онъ очутился въ ту же минуту на рукахъ госпожи Перибингль? Я не знаю. Но вѣрно то, что живой ребенокъ, которымъ госпожа Перибингль, повидимому, очень гордилась, былъ у нея на рукахъ, когда мужчина здоровой наружности и гораздо выше и гораздо старше ея, нѣжно привлекъ ее къ огню. Онъ долженъ былъ порядочно нагнуться, чтобы поцѣловать ее. Но она стоила этого труда. Человѣкъ, ростомъ въ шесть футовъ, шесть дюймовъ, да еще съ ломотой въ членахъ, съ удовольствіемъ нагнулся бы, чтобы поцѣловать ее.

— Боже милосердый! Джонъ, воскликнула госпожа Перибингль, въ какое состояніе привела тебя эта погода! Дѣйствительно ему досталось отъ погоды. Туманъ висѣлъ на его рѣсницахъ, въ видѣ ледяныхъ сосулекъ, а на бородѣ его появилась цѣлая радуга, когда онъ подошелъ къ огню.

— Да видишь ли, Крошка, говорилъ Джонъ медленно, снявъ съ шеи шарфъ и согрѣвая руки: сегодня погода не совсѣмъ лѣтняя, потому это и неудивительно.

— Я бы желала, чтобъ ты не называлъ меня Крошкой, Джонъ, я этого не люблю, сказала госпожа Перибингль, надувая губки съ выраженіемъ, которое ясно показывало, что она, напротивъ, очень любитъ это названіе.

-- Что же ты такое на самомъ дѣлѣ? отвѣтилъ Джонъ, смотря съ улыбкою на свою жену и обнимая ея талію съ такою нѣжностью, на какую только была способна эта огромная и сильная рука. Крошка и... онъ посмотрѣлъ на ребенка, Крошка со своимъ... нѣтъ, не скажу, чтобы не испортить его. Но я чуть-чуть не сказалъ острое словцо. Никогда я не былъ такъ близокъ къ тому, чтобы произнести его.    Онъ часто, по его словамъ, хотѣлъ сказать что-то очень остроумное, этотъ огромный, медленный, честный Джонъ; этотъ Джонъ, тяжелый тѣломъ, но легкій духомъ, грубый по наружности, но нѣжный сердцемъ, мѣшкотный на видъ, но быстрый на самомъ дѣлѣ, недалекій, но такой добрый. О, мать природа, надѣли своихъ дѣтей тою истинной поэзіей сердца, которая скрыта въ душѣ этого бѣднаго извощика (кстати, -- онъ былъ не болѣе, какъ извощикъ), и мы охотно будемъ слушать ихъ прозаическіе разговоры, охотно будемъ смотрѣть на ихъ прозаическую жизнь и будемъ благословлять тебя за то, что ты сталкиваешь насъ съ такими людьми.    Положительно весело было смотрѣть, какъ Крошка, со своимъ малюткой (совершенной куклой) на рукахъ, сидѣла противъ камина, какъ она съ кокетливою задумчивостью смотрѣла на огонь, склонивъ, подобно птенчику, свою нѣжную головку на большое, грубое плечо извощика. Она дѣлала это самымъ смѣшнымъ образомъ,-- наполовину естественнымъ, наполовину заученнымъ. Весело было смотрѣть, какъ Джонъ, со своей неуклюжестью, нѣжно старался приноровить свою грубую фигуру, чтобы дать опору, въ которой нуждалось это легкое созданье; какъ онъ, при своемъ зрѣломъ возрастѣ, старался быть подходящимъ къ ея цвѣтущей юности. Весело было смотрѣть, какъ Тилли Слобои стояла поодоль, въ ожиданіи, что ей передадутъ ребенка, и любовалась этой группой, хотя ей было всего лѣтъ четырнадцать, пятнадцать; она стояла съ открытымъ ртомъ и широко раскрытыми глазами, вытянувъ впередъ шею, точно вдыхала въ себя, какъ воздухъ, счастье своихъ хозяевъ. Не менѣе забавно было видѣть, какъ послѣ какого-то замѣчанія, сдѣланнаго Крошкой на счетъ ребенка, Джонъ захотѣлъ его приласкать, но тотчасъ затѣмъ удержалъ свою руку, какъ-будто боясь раздавить его. Онъ наклонился только впередъ и съ почтительнаго отдаленія любовался малюткой, съ гордостью, соединенной съ замѣшательствомъ,-- съ такимъ, однимъ словомъ, чувствомъ, какое могла бы испытывать добродушная дворняшка, если бы увидѣла себя въ одинъ прекрасный день матерью молодой канарейки.

Глава II

Голландскіе часы, висѣвшіе въ углу, пробили десять, когда извощикъ сѣлъ у своего очага. Онъ былъ такъ озабоченъ и такъ печаленъ, что, казалось испугалъ кукушку, которая, прокуковавъ, какъ можно скорѣе, десять разъ, нырнула въ мавританскій дворецъ и захлопнула за собою дверь, какъ будто необыкновенное зрѣлище, которое она увидѣла, слишкомъ ее поразило. Если бы маленькій косарь былъ вооруженъ самой острой косой и, при каждомъ ударѣ часовъ, проникалъ этою косою въ сердце извощика, то и тогда онъ не могъ-бы такъ изранить это сердца, какъ это сдѣлала Крошка. Это сердце было такъ полно любви къ ней, такъ тѣсно связано съ ея сердцемъ безчисленными нитями самыхъ свѣтлыхъ воспоминаній, нитями, которыя укрѣплялись долго, съ каждымъ днемъ, ея привлекательными качествами; это сердце было такъ нѣжно и глубоко проникнуто чувствомъ; притомъ это сердце было до того открыто и правдиво, до того способно къ добру и далеко отъ зла, что не могло проникнуться вдругъ чувствами негодованія и мести; въ немъ было только мѣсто для сохраненія образа его разбитаго идола. Но въ то время, когда Джонъ размышлялъ о своемъ очагѣ, передъ которымъ онъ сидѣлъ, очагѣ, теперь холодномъ и мрачномъ. — другія, болѣе грозныя мысли мало-по-малу стали подыматься въ немъ, какъ бурный вѣтеръ среди ночи. Незнакомецъ былъ подъ его кровлей, — три шага отдѣляли Джона отъ двери комнаты, въ которой онъ спалъ. Одинъ ударъ, — и дверь была-бы настежъ…