Сват мой Колька

Только человек сопротивляется направлению гравитации:

ему постоянно хочется падать — вверх.

(Ф. Ницше)

Он был похож на брата своего — такой же невысокий белокурый крепыш. Только куда ему до настоящего Евы. Володя мог в ладони легко раздавить картошку — сырую, как варёную. Дед у них, Константин Богатырёв, говорили, как цапнет кого за ладонь — всё, считай, без руки человек остался, если не сделает всё, что ему прикажет бывший красный атаман. Володя от него силёнку унаследовал, а Кольку жидковато замесили. Да и ленив он был изрядно, чтобы на стадионе штангой мышцы подкачать. Не играл в футбол, шахматы и теннис — только в карты и лото на деньги. Не потому что падким был — азарт любил, это у них, Евдокимовых, в крови. В короли мечтал попасть, как старший брат, но не тренировал тело к боям, не закалял дух бесстрашного воителя — надеялся в дамки проскочить без пота и крови, как наш уличный Пеле Саня Ломовцев, больше на удачу уповая. И надо признать, многое у него получалось. Вот как Губана — моего извечного недруга и утеснителя — он укротил в первую же встречу.

Губан был на два года старше меня, ну, а Кольки на все четыре. В девятом и десятом классе мы все как-то дружно подались вверх — некоторые прямо на глазах вымахали верзилами, а Губан застрял где-то в четырнадцатилетних подростках — голос, правда, забасил. Те, кто не боялись его, в глаза называли Гномом или Карликом.

Столкнулись мы с ним в нашем бугорском магазине. Кольку он, конечно, не знал, раз видел впервые, а на меня сразу ощерился — куда поперёк батьки?

Колька:

— Выйдем — объясню.

Карлик-Гном-Губан басит:

— Ждите за дверью.

Выходит с булкою подмышкой:

— Какого хрена?

Колька ему тресь по скуле, ну, а я по другой. Губан умудрился сесть на свой хлеб.

— Вы что, орёлики, вконец оборзели?

Зачем я его ударил? Причины были.

Во-первых, застарелая обида, с тех ещё времён, когда Губан ловил нас после школы, троих лермонтовских пацанов, и один выворачивал всем карманы. Давно пора припомнить ему эти унижения, да всё не было повода.

Во-вторых, Колька — мой гость, приехавший из Пласта, и, как гостеприимный хозяин, я должен позаботиться о безопасности его в Увелке. Брат братом, но до брата далеко — пока доскачешь….

В-третьих, Губан жил на улице Октябрьской, и, стало быть, нам, бугорским, враг.

Вечером на танцах в ДК ко мне подошли ребята из Октябрьской ватаги.

— Слышь, это действительно Евин брат? Позови поговорить.

Мы вышли с Колькой в скверик. Октябрьские сидели на лавочке — в центре Губан.

— Они сидели ровно в ряд — их было восемь…. — переиначил Колька Высоцкого, и к Губану:

— Что, прыщ, неймётся? Ну-ка, встань.

Губан послушно поднялся. Вернее, начал подниматься — Колька отправил его назад резким ударом в лоб. Губан тут же сымитировал отключку — хитрый был.

Октябрьские заахали:

— Кончай, кончай, ты чё? Мы ж поговорить хотели.

Колька руки в карманы сунул, повернулся и бросил через плечо:

— Тогда записывайтесь на приём.

— У секретаря что ль? — скривился кто-то в мою сторону.

Я руки в брюки и через плечо:

— Принимаем после дождичка в четверг.

Что касается драк — тут у нас царило полное взаимопонимание. Право первого удара оставалось за Колькой, вторым летел мой кулак. С некоторых пор пристрастился к мелкому хулиганству и Жека Пичугин. Мы возвращались из Челябинска по субботам (Колька там на сварщика учился в ПТУ) и сразу на танцы. Задирались к незнакомым парням — дня не проходило без рукопашных. Костяшки пальцев на руках не заживали — впрочем, синяков и ссадин на фейсах тоже хватало, а причин, по большому счёту, биться в кровь не было. Колька свой авторитет крепил над молодёжью, ну а мы были на подхвате. В любые передряги лезли без опаски, знали, Ева с нами — победа всегда будет за нами.

Колька не любил поединков. Если кто-нибудь предлагал, выйти один на один, он отвечал:

— Ещё ходить….

И сразу — тресь! тресь!.. — погнали наши городских!

Ну и мы с Женькой тут, бок о бок, как Арамис с Атосом.

Только, скажу, не было в этом никакой романтики, никакого благородства. Колька рвался к власти, используя нас. В глубине души обидно было, что атаманит сопливый ПТУшник, и интеллекты наши, будущих инженеров, возмущались против постоянных и бессмысленных драк. Но Колька-хитрец никогда не совался на танцы, не разогрев прежде компанию спиртным. Ну, а пьяному по колено не только море, но и многие моральные устои….

Впрочем, характер, мировоззрение, устои — всё это, как говорится, дело наживное. Не может человек жизнь прожить и всегда оставаться самим собою — его либо раздавят обстоятельства, либо он, приноровившись к ним, преодолеет и пойдёт дальше, но другим. Казалось бы, жизнь фильтрует — слабые душой идут в шестёрки, кто твёрд характером в лидеры стремится. Если это так, то было б слишком просто. Жизнь сложнее. Встречаешь иногда прежнего знакомца, помнится, в рот заглядывал, рад был услужить, а ныне смотрит свысока чванистым чиновником — что, Толян, жизнь не задалась? И парадокс: чем ниже прежде голова была — тем высокомернее ныне взгляд. Впрочем, это не открытие — давно известный факт.

Душа моя противилась бессмысленному мордобою и власти не хотелось над шпаной, девчат восторженные взгляды за спиной — о, Ева младший! — не увлекали, но что же делать, если мир такой. Даже отец, чей жизненный опыт я не ставил под сомнение, на причитания мамы о моих фингалах, говорил:

— Свои шишки надо собрать. В двадцать лет силы нет, её и не будет. Если в двадцать пять он будет кулаками махать, то я скажу — умом не задался.

А мне было лишь семнадцать, и предстояло ещё три долгих года его набираться.

Вот случай был такой. Друзья школьные мои Вовка Нуждин и Паша Сребродольский после восьмого класса поступили в техникум и, я заметил, стали задаваться. Прихожу однажды к Нужде — они там струны гитарам рвут и что-то хрипеть пытаются ломающимися голосами. Меня в слушатели усадили.

— Ну, как? — отхрипев, спрашивают.

— Чёрте что, — говорю.

— Сам ты чёрте что, село дремучее — это же «Битлз».

Обиделся, ушёл — тоже мне, городские жители.

Долго не виделись. Потом встречаю на вокзале — электричку в Троицк ждут. Я и сам к тому времени студентом ВУЗа стал. Подхожу с надеждой — теперь-то не будут передо мной носами небо ковырять. Но ошибся: гонору ещё больше — а как же! — они старшекурсники. Стоят, курят, поплёвывают, только что мне не на брюки. Разговор пытаюсь завязать — не клеится. Видать, дружбе нашей окончательный пипец.

Тут Санька Страх (один из шишкарей увельских) подходит:

— Так, ребятки, наскребли мне шилом на бутылку — а то настроение… ни в Красную армию.

Страх авторитет известный — запунцевели мои друзья, трясущимися ручонками снуют по карманам, косятся друг на друга — боятся передать. Страх ведь сказал ясно — не всё, что есть, а только на бутылку.

Смешно на них смотреть. Я мог вмешаться:

— Кончай, Саня, это мои друзья.

И Страх ушёл бы, их не тронув. Но злость пришла — вспомнил, как они дверь в классе держали, когда Смага выбивал мне зуб. Предали тогда, пусть теперь и отдуваются — выкручиваются, как хотят.

Сашка не торопясь, пересчитал деньги, кивнул — хватает, потом обнял меня за плечи:

— Пойдём, Толяха, дербанём. Настроение — выть хочется.

И мы ушли.