18+
Супергероизм

Бесплатный фрагмент - Супергероизм

Фигуры за свечой

Объем: 126 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

14

Снова пошёл. Дождь. Серая, то на время проясняющаяся, то опять резко затуманивающая всё вокруг сырая помеха. Вонючая портянка, свисающая прямиком с грёбаных небес.

У дождя, впрочем, как и у большинства других явлений этого двуличного мира, есть и полезные стороны: например, в несколько раз меньше вероятность попасться на чьи-нибудь нежелательные глаза, да и видимость у этих глаз, благодаря нему заметно ниже. Третья сторона сама по себе двулика: неизвестно почему, сильно притупляется чувство единения со страхами и болью тех, кто ещё жив, но уже балансирует на грани. И кажется, находясь под ним, что не так страшно и не так больно самому. Однако порой связь притупляется настолько, что можно даже слегка потерять направление, и в такие моменты Желвак сам начинает балансировать между боязнью не успеть и тупой злостью на всё и вся, почти переходящей в желание повернуть.

Заброшенный пустырь на окраине города. Ну да, подобные сигналы обычно из таких мест и исходят. Долгий ужас, замораживающий тело и расслабляющий сфинктеры выделительной системы. Бесконечное ожидание ещё более страшного, почти переходящее местами в смирение. Оно уже давно то утихает, то вновь взвивается к наивысшей точке, словно льющий вокруг дождь.

Желвак знает, что этот страх будет длиться ещё долго, и он точно успеет на место, до того как в этом исчезнет необходимость, но всё же торопится, как может, чувствуя что вновь и вновь перекашивается лицо от новых волн ужаса. Вот уже замелькали ржавые двери заброшенных гаражей — уродливых сиамских близнецов с одной головой-крышей на всех. Где-то здесь, совсем рядом, но не в гаражах, нет, он это чувствует — не тем органом, что принимал флюиды жертв, а чем-то другим, наверное, носом… да и по опыту можно было понять — не может этого быть в таких гаражах.

Дождь снова усилился, но возрос и сигнал, и Желвак бросился ниже, к реке в кучу замшелых полуразвалившихся хибар и спустя несколько секунд, привалился спиной к одной из этих огромных деревянных поганок, о существовании которых давно забыл город, направивший свою экспансию вниз по течению.

Теперь нужно было немного пораскинуть мозгами. По правде говоря, обычно в таких случаях для жертвы большого риска нет при освобождении: скорее всего какой-нибудь сорокалетний педофил, который упадет при первом же звуке на пол и будет умолять, чтобы его «пожалуйста, только не били». Или пара неудовлетворённых подростков, насмотревшихся извращенских фильмов и поймавших сверстницу. Или сверстника. Однако действовать нужно было осмотревшись. Что если человек стоит на цыпочках в петле на ускользающей из-под ног бочке?

Желвак, послушав с полминуты не нарушаемый ничем шум дождя, подкрался под одно из окон без рамы и медленно-медленно заглянул внутрь. Полуразрушенная крыша с просветами ватного неба; темные стены, напоминающие стены нормального жилища только наличием вертикальной плоскости и ничем больше; запах гнили и какой-то свежей тухлятины… упавшие от потолка балки и выгнувшиеся доски; свисающие с них какие-то цепи, палки, верёвки… стол посреди помещения; стоящий перед ним человек. Здоровенный, грузный, с выбритым затылком и чуть вогнутыми внутрь толстыми ногами. Человек что-то долго рассматривает, стоя спиной к окну, и тяжёлые капли с пролома в крыше падают на кожаную его куртку, издавая щелчки, словно звуки метронома, отмеряющего время, оставшееся заложнику.

Человек неожиданно принялся колотить что-то на столе, вроде бы молотком, из-за чего ощущение страха, врывающегося в голову Желвака мгновенно усилилось и Желвак тут же понял, где находится боящийся. Осталось лишь выбрать подходящий момент… Грузный детина перестал стучать и поднял перед собой какую-то свисающую с руки цепь… цепь от велосипеда… нет — от бензопилы…

— Эй! — раздался его высокий голос. — Ты что там притихла? Извини, кошечки закончились, но я тебе другой подарочек приготовил, — с этими словами он направился к дальнему от реки углу дома и Желвак пригнулся. Раздался скрип, удар крышки подвала о трухлявый пол, а затем хриплый стон обречённого бессилия. Страх усилился так, что у Желвака перехватило солнечное сплетение. Он больше не ждал, запрыгнув прямо в окно, располагающееся в полутора метрах от земли.

Пол под ногами хрустнул, но не провалился. Ублюдок обернулся, но не кинулся прочь, как Желвак ожидал, не присел и даже, кажется, не особенно испугался. В глазах его было лишь крайнее удивление. Желвак двинулся на него особенно не торопясь, но и не церемонясь, придумывая на ходу, как ударить так, чтобы не пришлось после ничего изобретать.

Ублюдок бросился первым, головой вперёд, словно вместе с Желваком хотел снести и дверь за его спиной. Что ж, тем лучше. Удар пришёлся в лоб, а не в нос, как он рассчитывал, голова противника не повернулась ни вверх, ни вбок, отчего он отлетел назад с удвоенной силой, кажется, лишь оглушённый. Желвак подошёл к открытому люку в подвал.

Лицо его, при таких делах всегда искажённое тоскливой гримасой на миг скривилось до невозможности. Из ямы остро несло протухшим мясом. Дно её было обильно посыпано изувеченными трупами кошек и мелких собак, и среди них на коленях с вздернутыми вверх руками сидела почти голая, вся с ног до головы перепачканная в засохшей крови и грязи женщина, от запястий которой вверх тянулась верёвка, обмотанная вокруг железнодорожного гвоздя в полу. Желвак встретился с её отупевшими от страха глазами и хотел, было, перейти на ту сторону, чтобы для начала освободить её руки, чувствуя как тугая злость, словно изжога, всё больше подступает к горлу, как вдруг случилось неожиданное: маньяк вскочил на ноги.

Желвак резко обернулся и отпрянул от цепи, просвистевшей подле. За мгновение до того, как он увидел глаза этой мерзости, в голове его ещё были какие-то мысли, он мог бы ещё подумать о том, что можно сделать всё аккуратно, но уже в следующий миг он потерял контроль над собой. Ненависть, тоска и напряжение этого вечера перевалили через край, вырвались наружу и взорвались, словно оболочка новой звезды. Тугой звук сломавшихся рёбер, хрустнувшие, как будто вафельные, зубы, и, в конце концов, свёрнутая шея, а может даже и проломленный череп — всё это явилось итогом будто бы одного мимолётного события, настолько быстро оно произошло и для Желвака и для того, кто мог бы наблюдать за ним со стороны.

Кровь отхлынула от головы, Желвака слегка затрясло. Страх заложницы отпустил его, и по телу как обычно в таких случаях разлилась какая-то смесь облегчения с таинственной новой энергией. Ощущения, как после оргазма, если до него мучила какая-то боль, которая вмиг улетучилась.

Не сразу, но он пришёл в себя, в очередной раз вспомнив Коготовского, вечным наваждением маячившего где-то рядом. Но сейчас было не до рассуждений и самокопаний. Желвак подошёл к столу, на котором валялось какое-то барахло, он даже не заметил что именно, стряхнув всё рукой, поднял его, отнёс к подвалу а затем аккуратно спустил вниз. Спрыгнув в яму он, не мешкая, разорвал верёвки на стёртых запястьях похищенной, которая без конца дёргала ртом и шеей, как будто пытаясь всхлипнуть, и, выбравшись обратно по столу, вынес наружу. Теперь всё нужно было делать в пять раз быстрее.

Отнеся девчонку к реке, он опустил её в воду и поспешно отмыл от грязи (своей крови, как он и ожидал, на ней почти не было). При этом она постоянно дёргалась, отбивалась, и заорала даже в конце, а он, не обращая на это внимания, продолжал её вытирать с силой, затем снял с себя свою большую балахонистую куртку, накинул на её холодное тело и запахнул отвороты, как у халата. После чего подумал и напялил ей на ноги свои ботинки

— Ноги свои чувствуешь? — спросил Желвак, ставя её на землю, после того как вынес с берега.

Девушка ничего не ответила, а он и не смотрел на её лицо, пристально и настороженно оглядывая окрестности. Сотовый здесь не брал, и нужно было слегка подняться вверх от реки. Тогда он вновь схватил её, закинув на плечо, и рванул обратно в сторону города, мимо сырых, но уже сохнущих гаражей, ржавеющих куч металлолома и прочего хлама этого мало знакомого ему места. Она опять завыла, послышались даже отдельные слова, и Желваку пришлось зажать ей рукой рот — здесь уже могли услышать.

— Дежурная часть, говорите — отозвался скучающе-надменный голос в трубке.

— Срочно! Женщине плохо. Мокрая, в одной куртке. Начало улицы Павлова… Пересечение Павлова и Яровицкой. Возможно переохлаждение, потеря крови…

Теперь нужно было ещё добраться до этого пересечения — сюда пока доедут. Да и не объяснишь где… И снова короткими перебежками, с притихшей девушкой под мышкой, у которой вроде чуть-чуть стало восстанавливаться в голове.

Окраины города, здесь уже появляются машины. Пришлось спускать её на землю и говорить с ней, криво объяснять, что скорая может не подождать и уехать. Девушка, вроде, поняла какой-то всё ещё работающей частью рассудка, правда, не подав в ответ никакого знака, и он торопливо потащил её дальше, чуть ли не понёс на своём предплечье, пытаясь сделать так, чтобы со стороны выглядело, будто она двигается самостоятельно. К этому времени они уже пересеклись с парой прохожих, упёршихся хмурыми взглядами, словно фонарями, в размокшую грязь под ногами, и никто даже не поднял на них глаз, скорее сторонясь их, заметив их, видимо, ещё издали и приняв за типичную «бомжовскую» парочку, а по сближении только убедившись в догадке. Что ж, если бы кто-то решил, что они не бомжи (она почти в одной только куртке, он босиком, оба грязные, сырые и скорее всего вонючие), Желвака бы это сильно удивило.

Скорая как раз показалась вдалеке улицы, когда они уже были почти на месте. Желвак сунул в холодную руку девушки свой телефон и, сказав, чтобы шла быстрее к машине, резко метнулся в сторону от той дороги, по которой её повезут в центр, и помчался прочь вдоль полупромышленных зданий, чтобы сделать большой крюк на всякий случай и пробраться домой с другой стороны города.

Меж тем, тучи над этим полным греха миром разошлись, и солнце как-то необычно резко осветило всё вокруг, как будто в надежде выявить всех сволочей, что выползали во мгле и теперь не успели попрятаться. Но единственное, что у него пока вышло — это лишь вновь взвесить в воздух часть влаги, пролитой дождём, а сволочи были либо быстрее солнца, либо, что вернее всего, они очень хорошо маскировались под нормальных людей. И поэтому, сколько их не сажай, не бей, не расстреливай, всегда будет оставаться какая-то часть, которая будет размножаться и дальше косить под обычных граждан.

Так размышлял Желвак, быстро передвигаясь дворами, подальше от глаз, ушей, ртов, и пытаясь сделать свой путь как можно путаней. И отдельным людям вокруг и этим странным, кошмарным организмам, в которые они собирались, словно капли ртути на полу, было плевать на босоногого оборванца, спешащего куда-то по своим оборванческим делам, но в тот момент когда их могли спросить об этом, они могли и вспомнить, где и когда видели подобного типа. Рано или поздно на Желвака могли таким образом выйти.

Он решил идти через рынок и купить хотя бы тапки. Но уже на самом рынке вспомнил, что в карманах нет ни гроша (обыскать маньяка-то он забыл!), и совсем было уже растерялся, но увидел у одной из уродливых будок, из которых обычно составляются «стены» рынков, пару чьих-то оставленных у входа стоптанных пыльных сланцев. Ну и одел их… Вообще-то он мог стянуть что-нибудь новое и с прилавка, но в этом случае, если бы не получилось всё сделать гладко, и тётка в палатке заорала бы что-то вроде: «вора бей!», могло бы случиться страшное. Все, кто был занят своими делами, роясь в тряпье на прилавках, нюхая сало или выбирая панталоны, могли бы, вернее, скорее всего бы откликнулись на призыв.

Желвак меж тем, покидая базар, стянул с себя свитер, закатал до колен штаны, и не торопясь отправился к дому, не переставая внимательно наблюдать за людьми вокруг.

Он шёл дворами и закоулками, даже когда большими проезжими улицами было прямей прямого, хотя дальше запутывать следы уже смысла не было, да и запутывание это… не с собаками же его будут искать. Может быть, их и вообще не искал никто вовсе, а так, для протокола. Но так рассуждать было нельзя. Помнить о том, что дерьмо рано или поздно случается — не гарантия того, что оно не случится вовсе, но только когда это произойдёт… как там дальше? В любом случае дело тут не в словах Коготовского, и Желвак сам прекрасно понимает, что лучше ему находиться на улице как можно меньше времени: вылез из своей норы, сделал дело и уполз от греха обратно. Да и пожалуйста: особого желания видеть весь этот паскудный мир, а ещё больше — его обитателей, у него нет никакого.

Меж тем он нырнул под арку, которая рано или поздно должна будет свалиться на чью-то голову, учитывая всё состояние двух домов, которые она связывала, и, оказавшись внутри замкнутого двора, напоминающего тюремный, (только тюремный должен был быть в значительно лучшем состоянии), повернул налево, как вдруг позади…

— Молодой человек!

Желвак застыл, но лишь на какое-то мгновение, со стороны, наверное, этого можно было и не заметить, и продолжил путь, стараясь шагать как можно спокойнее, не смотря на участившиеся в несколько раз удары сердца.

— Постойте! — Тот, кто его окликнул (больше поблизости молодых людей не было), ускорил шаг, почти побежал, звук его мягких шагов быстро приблизился, и Желвак резко развернулся, готовясь принять атаку, хотя и был уверен, что никакой это не «мент», не «спецназовец», не «фсбшник» — не мог его кто-то из этих догонять в одиночку, а тем более окликивать перед этим. Да и в оклике этом не было ничего угрожающего, скорее, волнение даже. Всё это Желвак не воспринял в голове как некую логическую цепочку, а произошло это автоматически, что ли, как мгновенная вспышка, о которой мозг в следующее мгновение забывает.

Перед ним остановился… священник что ли? Желвак понятия не имеет, как их называют. «Святой отец»? Это, вроде, в американских фильмах. «Батюшка», «поп»? Длинная чёрная одежда, шапка, напоминающая штыковую лопату, крест на груди, борода…

Желвак хмуро и растеряно смотрел на незнакомца, сердце его не успокаивалось. Чё те надо? Он облизнул пересохшие губы, только сейчас обратив внимание, как обожгло адреналином рот, и воровато оглянулся по сторонам.

— Вы уж простите меня, — произнёс поп. На вид ему было не больше тридцати, глаза были синими, ясными и любопытными, но как же порой обманывают глаза… — Не подумайте, что я из тех, кто продаёт книги на улицах, или просто навязывает свою религию, но… вынужден извиниться ещё раз, но чтобы вести разговор, должен уточнить: вы верите в бога? — Последние слова он произнёс как-то скомкано, словно сам их стеснялся. Наверное, осознавал смехотворность вопроса по отношению к человеку такого вида как Желвак.

Желвак снова заозирался. Откуда он взялся, этот призрак в чёрном плаще? Следил за ним что ли? И чего хочет? Верите ли, в бога? Верите в бога… Коготвский, где ты, чёрт возьми? Когда всё нормально, тебя из башки не вытряхнешь, а как ты нужен, так… И слова вроде у тебя простые, да только как самому их сказать? «Я не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в то, что земля круглая, ни в то, что она плоская, ни в то, что снег белый, ни в то, что ночь чёрная. Ни в то, что бог есть, ни в то, что его нет, наконец».

— Не верю я… — хрипло начал Желвак и откашлялся. — Ни в бога, ни в чёрта…

«И, честно говоря, не понимаю, с какой стати должен смотреть на мир сквозь это первобытное, донаучное, дологичное понятие: „верю — не верю“. Так человек мог воспринимать окружающую вселенную, когда у него не было НИКАКОЙ информационной базы, и единственное, что ему оставалось — это верить в то, что казалось более правдоподобным».

— И не… знаю, зачем мне это надо, — Желвак произносил это, словно неподготовившийся школьник у доски, едва помнивший, что ему вдалбливали на прошлом уроке. — Нет у меня… никакой базы, чтобы… верить во всякое.

«У нас же эта база чуть ли не бесконечна, и если постараться, можно рано или поздно узнать всё, ну или почти всё, что нас на данном этапе развития может заинтересовать. Именно УЗНАТЬ, а не поверить, и узнав, не верить, при этом, что знания эти неопровержимы. Но. Если же Я, к примеру, знаю, что как бы не старался, какие бы силы не тратил, как бы не клал всю свою жизнь на то, чтобы узнать, есть этот пресловутый высший разум или нет, и меня это ни на толику не приблизит к ответу, я и пальцем не шевельну в эту сторону. Поэтому, откровенно говоря, мне наплевать на то, есть бог или нет».

— Мне наплевать на то, есть бог или нет, — твёрдо заключил Желвак. — Я пойду, мне домой надо.

— Подождите, — поп выглядел слегка разочаровавшимся. А чего он ожидал от уличного бродяги в потной майке, с давно нестрижеными волосами, с запущенным зачатком недоразвитой бороды, в штанах-трико, закатанных до колена, в тапках, когда на улице кругом лужи после дождя… — Бывает так, что люди верят, но живут совсем не по заповедям. Я мог бы напомнить вам о них, если бы вы оказались таким человеком, или просто рассказать, если бы вы не знали вовсе. Такое тоже бывает с верующими. Но поскольку вы не верите, я спрошу вас: неужели, вы не понимаете, что воровство — это плохо?

— Плохо, — ответил Желвак. Голос к нему вернулся, сердце почти успокоилось, и успокоилось бы вовсе, если бы не злость — слабая, сухая, но всё-таки злость. Он скрестил руки на груди. — Плохо. Для тех, у кого своровали.

— Так значит, вы не думаете, что можете оказаться на месте того, у кого своровали?

— Вы что, следили за мной?

— Нет, — поп улыбнулся, чуть виновато. — Поверьте, ни в коем случае. Я живу здесь, — он указал на здание двора по правую руку, которое примыкало к дому с их с Коготовским квартирой. — И видел вас здесь. Вы мне показались человеком… измученным, несчастливым, простите, если сделал неправильный вывод. А сегодня я совершенно случайно встретил вас на рынке, и стал свидетелем того, что в моём мировоззрении называется «грехом», «нарушением заповедей». Это произошло случайно, я за вами не следил. И вот сейчас, вы опять вынырнули передо мной. Понимаете, я как священнослужитель, не могу не видеть в подобных вещах божьего промысла. Конечно, возможно я и ошибся, когда решил к вам обратиться, и это просто случайность. Но обратился я к вам не для того, чтобы впустую отнимать время и читать нравоучения. Честно говоря, мне кажется, что почти всегда их вообще бесполезно кому-либо читать. Я могу попытаться вам помочь. Если у вас нет денег на обувь, я могу вам её купить. Если вы ещё в чём-то нуждаетесь, я мог бы помочь, в пределах своих сил. Поверьте, в этом нет ничего стыдного, зазорного, духовенство, в конце концов, для того и существует, чтобы помогать людям. В любом случае, это лучше, чем воровать.

Лицо Желвака, должно быть, перекосилось, потому что священник стал вглядываться в него несколько озабоченно. Какой-то солёный ком вырос в горле, а лицо бросило в жар. Желвак стал хуже понимать, что происходит.

— Я… — выдавил он из себя. — У меня… я остался без обуви. Мне пришлось её отдать. Дома у меня есть, что надеть, и помощи мне не надо. Спасибо, но мне пора.

— Подождите, — священник указал на ноги Желвака. — Эти-то тапки постарайтесь вернуть.

— Постараюсь, — буркнул Желвак и быстро пошёл прочь, причём направился не к своему дому, а к тому, что находился напротив дома священника. И осознал он это лишь несколько минут спустя, когда добрался до чужого подъезда и бессмысленно уставился на обшарпанную дверь. Украдкой обернувшись, он заметил, как силуэт в чёрной мантии скрывается в темном провале своего подъезда и тут же, пока священник не поднялся до первого лестничного окна, метнулся домой. И зачем это только было нужно? Они, скорее всего, и не пересекутся больше никогда, да и Желвак теперь в любом случае заметит его первым. И угрозы, если разобраться, священник никакой не представлял. Проклятая привычка действовать скрытно, таиться, прилипать к стенам, держаться в тени настолько въелась в мозги, что Желвак уже давно следует ей неосознанно.

13

— Привет, — сказал Желвак, открывающему глаза Коготовскому. На нём, как обычно, была его неизменная грязная, прожжённая в нескольких местах, майка, на ноги было наброшено покрывало. Всё его лицо, волосы и щетина были такими же скомканными, как этот кусок ткани. Перед ним на столе валялась пустая бутылка, стакан и хлебные крошки.

Коготовский не ответил на приветствие, лишь долго и сухо смотря на Желвака водянистыми глазами. Наконец, он разомкнул слипшиеся губы и произнёс, с таким усилием, словно рот его был полон опилок:

— Принёс бы воды мне.

Желвак взял со стола бутылку, сходил на кухню, набрал в неё воды из-под крана, чувствуя, как она воняет ржавчиной, и вернулся к Коготовскому.

— Сколько времени? — спросил тот, когда одним глотком отпил полбутылки.

— Не знаю. Часов пять, — Желвак посмотрел в окно, лишь слегка отодвинув край занавески, затем посмотрел под стол и обнаружил там ещё следы вчерашнего «заливания». — Помогло?

— Что помогло?

— Залил, говорю?

— Вчера залил. Сегодня опять… правда я сам с утра в состоянии близком, к смерти. Даже не понимаю, кто, как… только страшно… Позвонить бы не смог, даже до трубки бы не дотянулся.

— Ты бы мне ничем и не помог.

Коготовский покивал, поморщившись в очередной раз

— Ты что? Получилось?

Желвак кивнул:

— Знаешь… два года назад… как это чувство называется, когда кажется, что это было уже?

— Дежавю.

— Да. У меня в какой-то момент такое случилось. Такие же гаражи, река. Только тогда мы не успели. Мать, вроде, дочку только по зубам опознала.

— Что с похищенной? С маньяком?

— Не знаю. Я его убил.

Коготовский вскинул голову, но Желвак не дал ему ничего сказать, продолжая:

— Не думаю, что это тот, кого мы здесь ищем.

— Я тоже не думаю, — угрюмо ответил Коготовский.

— Ещё. Я на рынке тапки спёр, ботинки пришлось девчонке отдать, она вообще без всего была…

— Ну и?

— И спалился.

— С тапками?

— Ага.

Коготовский скинул со своего голого низа покрывало и поехал в ванную, ничего не сказав, а Желвак, лёг на диван. Вообще-то, он после таких дел должен был спать, но сейчас ситуация оставалась непрояснённой, ни для него, ни для Коготовского.

— Ну и что? — спросил вернувшийся умытый Коготовский. — Кто тебя спалил-то?

— Не поверишь, святой отец.

— Какой, на фиг, святой отец?

— Нуу… поп, священник.

Коготовский ошарашено задумался. Затем поехал на кухню и уже оттуда начал:

— Мы, значит, столько времени избегали ментов, а тебя поймал поп? Ну ты даёшь, Желвак. И что дальше? Он тебя в прихожане завербовал?

— Нет он… не собирался он вербовать.

Коготовский появился в дверном проёме, обрамлённом засаленными кривыми косяками. На мёртвых ногах его покоились кое-какие продукты, он что-то жевал и говорил сквозь это жевание.

— Слушай, а ты что мне рассказываешь? Чёрт с ним с попом, прости господи. Ты зачем ублюдка убил?

В Желваке начало просыпаться привычное раздражение. Сейчас начнётся.

— По-другому не получилось, — буркнул он, глядя в потолок, убого обшитый побеленными ДВП-плитами.

— Как это, не получилось, — начал язвить Коготовский. — Он сам на нож прыгнул?

— Не было ножа.

— Понятно, что не было. И сколько же ты ударов нанёс?

— Не много.

— И, наверное, прекрасно соображал, что делаешь…

— Слушай, мне даже поп наставления не читал, сколько можно-то? У самого что ли так не случалось?

Коготовский подъехал к столу и долго смотрел куда-то невидящим взглядом, прежде чем заговорил.

— Я ведь и себе их читаю. И это ещё тяжелее. Правда, передо мной этот выбор уже не стоит, мне остаётся лишь дотерпеть до конца. А когда я был на твоём месте, меня так же одолевали сомнения. Каждый раз думаешь: зачем терпеть все эти чужие страдания, ведь так просто взять какую-нибудь очередную сволочь за загривок и насадить рожей на что-нибудь острое, да помедленнее, ведь они все этого заслужили, не так ли? Боль уйдёт, страх уйдёт. Только ненадолго, — Коготовский повысил голос. — А сволочей про запас не наберёшь. А ты уже попробовал. Осознанно. И попробуешь ещё раз.

— Ничего я не пробовал.

— Да не про тебя я, а развиваю сценарий. Ну и что человек, или кто мы там, на нашем месте, в данной ситуации будет делать? Как думаешь?

— Ну не станет же сам маньяком, — зло, но неуверенно говорит Желвак.

— Ещё как станет. И становились уже.

— Ты-то откуда знаешь?

— Я не знаю. Но я убеждён. И боюсь, что тебе придётся в скором времени убедиться тоже. И мне. Окончательно.

— В смысле?

— Я своими «наставлениями» тебе могу помочь, — Коготовский словно не слышал вопроса. — Тебя они достают, ты меня порой ненавидишь, считаешь старым козлом, но я не перестану твердить тебе изо дня в день, чтобы ты не терял рассудка и ТЕРПЕЛ. Как мне в своё время твердили. И всё у нас получится.

— Что получится-то? Что должно получиться? Ты рано или поздно умрёшь, я буду продолжать терпеть, встречу под конец жизни ещё одного, как мы, выродка, и всё повторится. А потом ещё чёрт знает сколько раз. А зачем всё это? Кому это нужно? Кому от этого лучше? Скольких не спаси, скольких не убей — ведь ни хрена ж не изменится! Ты сам говорил — возьми сто человек, самых лучших, и через десять лет половина из них окажется теми же сволочами!

— И ста не надо, — вздыхает с каким-то обречённым видом Коготовский. — Как говорит библия, как только на Земле людей стало больше двух, тут же появился первый завистник и убийца, и тут я не могу не согласиться с теми, кто эту часть её написал.

Слушай. Я не знаю, кому всё это нужно. Человек, рождающийся слепым, или безруким-безногим, или слепо-глухо-немым, тоже, наверное, думает: кому нужны его страдания? Весь этот дерьмовый мир и не заметит, если он умрёт. Так же как и мы с тобой, или нам подобные, если такие существуют ещё где-то. Все тащат на себе какой-то… вернее не все, конечно, большинство людей рождается, существует и умирает в блаженстве неведения никаких мук, ни телесных, ни нравственных — они словно черви, удобряющие собой землю, причём скорее образно, потому что, если учесть то, как мы поступаем с трупами… но не суть. А те, кто мучается и страдает, даже не калека, даже не тварь, вроде нас с тобой, поставленная перед жёстким выбором, а человек, имеющий всё, но не способный при этом безразлично смотреть на эту погань, которую мы все из себя представляем, такие люди, хоть немного, хоть на каплю в столетие, но поворачивают наш вид к какой-то общечеловеческой совести. Есть и те, конечно, кто тянет обратно, и хорошо ещё, если неосознанно. Так вот, Я сознательно делаю выбор в пользу того, что через многие тысячи лет, любой человек, взглянув в своё прошлое — а наше настоящее, почувствует ужас и стыд. А может и несознательно. Может, у нас и выбора-то этого вовсе нет, и всё у нас в подкорке уже записано до рождения, ну или в первые годы жизни, и я зря столько лет перед тобой распинаюсь.

Коготовский замолчал и начал прибирать следы своей вчерашней попытки приглушить чужие муки, а Желвак решил задуматься над словами старого инвалида, половину из которых, как и обычно не понял. Сам себе противоречит, думает Желвак. То, значит, люди у него вообще не меняются, и какими были тысячи лет назад, такими и остались, то вдруг должно наступить какое-то светлое будущее и всеобщий стыд. Сам пытается себя убедить в своём светлом будущем, и его, Желвака, заодно. Сохраняй голову, не теряй рассудок! Да ты ведь прекрасно знаешь, безногий ты хрен, что с крышей у Желвака и так неладно, и чем дольше она работает приёмником для кошмаров, тем хуже. Как Желвак может думать о светлом будущем, когда он чуть ли не каждый день чувствует, как кто-то кого-то пришивает к стене гвоздями, гладит утюгом, или трахает бутылкой?! А когда не чувствует, то сидит целыми днями в этой пещере, или какой-другой, потому что БОИТСЯ людей? И за это их ещё больше ненавидит… И при этом должен думать об их светлом будущем и сдерживать свою злость, поймав очередного ревнивца, отрубающего руки жене?!

Желвак тяжело дышит, распалившись своими мыслями, сна нет ни в одном глазу. Он прекрасно знает, что ничего этого не сможет сказать Коготовскому, просто слов не хватит, чтобы правильно выразить, да если тот его и поймёт, то найдёт тысячу новых аргументов против…

Внезапно, словно его ударило током, Желвак вскочил с дивана, вцепившись в край стола. Коготовский, находившийся рядом побледнел, глаза его расширились от страха. Чужого страха.

Всё это длилось какие-то мгновения, за которые им обоим словно прошлись огромным акупунктурным валиком по спине, а в кульминации ещё и двинув с размаху этой же штукой. Желвак стёр с лица пот, почувствовав какой он холодный и посмотрев зачем-то на сырую ладонь. Коготовский, которого заметно трясло, поехал на кухню — видимо, пить воду.

— Где-то рядом? — спросил Желвак, когда он вернулся.

— Не знаю… — сиплым голосом ответил Коготовский. — Не уверен. Просто очень сильно. И так быстро… Что может ТАК напугать за такое короткое время?

— Да мало ли… бывает, человек собственной тени боится, да так, что когда её увидит, в обморок падает. А тут увидел убийцу.

— И сразу понял, что это убийца?

— Ну, может просто подумал, догадался.

— От простой догадки мы бы ничего не почувствовали. Или не успели бы. Он и сам-то успел понять, наверное, что его убивают в последний момент.

— Ты сам-то что думаешь?

Коготовский покачал головой.

— Не знаю. Может ты и прав, может жертва догадалась, может ПРОЧИТАЛА в глазах, может сама смерть во плоти за ней явилась. Может, убийца в чёрный балахон с косой нарядился? Не знаю. А ты понял, что самое странное?

— Что?

— Мы не почувствовали ЕГО.

12

Желваку снился сон, в котором он убегал по тёмным, слабо освещённым бледно-желтым светом, раздолбаным улицам от ПУСТОТЫ. Её невозможно было увидеть, она не была ни светом, ни отсутствием оного, она вообще никак себя не обозначала, и ни один человек вокруг, скорее всего не знал о её существовании, но она была. Желвак чувствовал её собственным страхом, чувствовал, что её как компас ведёт его страх, оставляемый позади, словно шлейф запаха, он чувствовал, и даже разделял её наслаждение, когда она этот страх впитывала. Она настигала.

Желвак протискивался меж кривыми ржавыми кольями железных заборов, чуть не падал на скользких грязевых проплешинах меж полей разномастного, уложенного лоскутами асфальта. Или падал, — вставал и бежал дальше, продолжая спотыкаться на крошащихся под ногами бетонных островках дворов города, который спал нездоровым сном и храпел дымом котельных. Пустота ехидными невидимыми глазами колола его спину, он знал, что рано или поздно она его догонит, и вот только тогда, когда он испытает максимальный ужас, его больной мозг проснётся. Он знал, что спит и видит сон.

Забежав за угол очередного дома, в фасад которого словно палили из пулемёта — настолько он был облупленным, Желвак чуть не влетел прямо в толпу людей, заметив их в самый последний момент, так как непрерывно оглядывался через плечо. Он встал, как вкопанный, потому что знал, что произойдёт в следующий момент — как только люди повернутся к нему, как только объединят свои взгляды и общий настрой против него, они станут одним целым, многоликим, многоглазым…

Желвак даже не успел подумать: кто эти люди, какого они пола, что они делают здесь, среди ночи, у чёрного провала подъезда забытого всеми богами дома, как они стали СЛЕПКОМ. Секунду чудовище обшаривало его сотней укоризненных глаз, а затем всё разом пришло в движение, двинувшись на него. Желвак стоял, словно ноги его вросли в бетон, но не потому, что за спиной приближалась пустота, нет, он не смог бы пошевельнуться, даже без неё. Его парализовал страх. Он прекрасно, как и наяву, отдавал себе отчёт в том, что это никакое не чудовище, что это всё та же толпа людей, но был не в силах взять себя в руки, как клаустрофоб, застрявший в лифте, и, чувствуя как начинают подгибаться трясущиеся колени, изо всех сил пытался вырвать своё сознание из этого ужаса…

…Грязные мокрые волосы хлестнули по глазам — так он мотнул головой, вскочив с дивана. Сперва он даже не понял, где находится: в снимаемой ими квартире, или в другой, заброшенной, воняющей плесенью и сырым тряпьём, в которой он почти год назад выслеживал одного любителя пошалить со школьницами, накачанными дитилином.

В комнате было темно, лишь свет от уличного фонаря, мотылялся по потолку в такт перекрывающим его ветвям дерева, росшего за окном. Желвак долгое время смотрел на мерно ходящую туда-сюда тень от этих ветвей, и в его голове вдруг возник образ старика из какой-нибудь больницы для разума, который вот также без конца качался на кровати или в инвалидном кресле… Желвак вспомнил про Коготовского и резко включил свет, прищурившись от боли в глазах. Тахта, находившаяся у противоположной стены комнаты, была пуста, не было его и на кухне.

— Андрей, — позвал он, постучав по двери туалета, и, не дождавшись ответа, толкнул её. Коготовского в квартире не было.

Желвак сунул руку за пазуху, хоть и знал, что телефона у него больше не было, движение было машинальным. Узнать бы хоть, сколько сейчас времени. Он перешёл к кухонному окну и вгляделся в бледно-оранжевую улицу. Машин, проезжающих по шоссе было достаточно много, на остановке, видневшейся у здания заброшенного кинотеатра с разбитыми окнами, стояли люди, значит, автобусы ещё ходили. Интересно, это вечер того же дня, или Желвак проспал больше суток? Если вокруг никого не убивали и не насиловали, такое было вполне возможно. Их организмы уже давно приспособились делать всё про запас: пить, есть, спать.

Коготовский вполне мог самостоятельно отправиться в ближайший так называемый «торговый центр», учитывая то, что у них не оставалось продуктов, — Желвак заглянул в холодильник — но зачем было делать это в тёмное время суток? С головой у него было в порядке, и скоплений людей, как Желваку, ему сторониться не приходилось. Конечно, Коготовский, и находясь в своём положении, мог свернуть шею любому гаду, попытавшемуся ограбить инвалида, но всё-таки… вдруг его в этот момент накроет?

Желвак начал бесцельно бродить по их убогой однокомнатной квартире, которою они снимали второй месяц в этом городе, решив, что повода для волнений пока никакого нет, и стоит выждать хотя бы то время, за которое Коготовский теоретически сможет добраться до магазина и вернуться обратно. Желвак старался размышлять трезво и бодро и не обращать внимания на заворочавшееся где-то на заднем фоне сознания чувство тревоги. Хоть бы телевизор какой в этой халупе был, что ли. На днях должна была прийти хозяйка и, с брезгливо-неприязненным видом осмотрев своё драгоценное имущество, забрать у них кварплату. Интересно, а им есть чем платить? Он вновь вспомнил, что даже не прикоснулся к трупу маньяка, у которого могли быть деньги. Да уж, рассудок в тот момент с ним и рядом не стоял… а у Коготовского, интересно, есть вообще деньги? С чем он в магазин-то поехал? Опять начнёт свою старую песню: «держи себя в руках», да «оставайся на стороне тех, кого спасаешь». А может и не начнёт. Деньги маньяков, грабителей, мужей-садистов, подростков-сатанистов были основными средствами, на которые они существовали, и для Коготовского, это была довольно скользкая тема. Граница, на которой он сам не понимал, в какую ему сторону думать. Так, по крайней мере, кажется Желваку.

Он проводил глазами второй автобус, отошедший от остановки. Коготовского не было видно ни в одном из окон, и в Желваке начала разрастаться колючая злость. К каким чертям этого пулубэтмена понесло на ночь глядя? Так голод замучил что ли?!

Желвак вдруг понял, что и его уже давно, а точнее сказать, с самого пробуждения ото сна терзает голод, и не психуй он сейчас так, то вполне мог бы понять Коготовского, решившего не ждать его и самостоятельно отправившегося за пропитанием. Есть им обоим нужно было часто и много, наверное, вдвое больше, чем простым людям. Но Желвак в этот момент находился чуть ли не в отчаянии и был способен лишь на то, чтобы проклинать своего наставника-алконавта. Не зная, чем это может помочь, он закрыл глаза и ПРИСЛУШАЛСЯ.

Обычно, всевозможные страхи одних, как и желания причинить боль других, постоянно маячили вокруг, в каком бы городе они не находились, и оба они просто привыкли к этому, научились не замечать, как простые люди не замечают перманентного звукового фона своих каменных джунглей. Но стоило только обратить внимание на этот ШУМ, сконцентрироваться на нём, и тут же становились очевидными вспышки этого микро-маньячества. Вот, в направлении центра города, на юго-запад, метрах в пятистах какой-то папаша излил свой праведный гнев на сынка или дочку, принесшего домой двойку. Может и не принесшего, и может и не папаша. Коготовский мог бы сказать наверняка, он научился определять подробности точнее. Желвак же мог понять только то, что страх был детским, неглубоким, без вывертов, а желание нанести удар — наоборот, взрослое. Привычное такое, спокойное, словно желание закурить сигарету… по левую руку мелькнуло что-то неразборчивое — какая-то шпана хотела то ли поймать, то ли уже поймала, но упустила… кошку, что ли. Страх животных почти не чувствовался, был каким-то отрывистым, невнятным, словно передающимся на соседней волне. И очень коротким… совсем рядом что-то мгновенное, скорее всего лишь встреча взглядов: одиноко идущей по тёмному двору женщины и подозрительного вида амбала. Или амбалов. А может и не очень большого мужика, который напустил на себя жуткий вид, и у которого от испуга в глазах женщины прошёл приятный холодок по спине, и встал член… совсем далёкие и не разборчивые связки ужас-удовольствие во множестве мелькали тут и там постоянно, и Желвак, даже напрягшись, не смог бы различить их подробностей. Он мог охватить своей «антенной», образ которой порой возникал в голове, наверное, половину города, и то, что находилось на горизонте «слышимости» сливалось в почти равномерный гул… треск.

Желвак помотал головой. А зачем он, собственно, этим занимается? Даже если с Коготовским что-то произошло, он его не «услышит». Потому что во-первых: его вряд ли вообще чем-либо можно было напугать, а во-вторых — сложно представить себе садиста, напавшего на него: даже если с виду он может представить для кого-то лёгкую жертву, тот кто на него нападёт, просто не успеет испытать никакого удовольствия: руки-то у него остались рабочими. Да и к тому же, они просто-напросто не знали, способны ли улавливать страх себе подобных. Да, Желвак, бывало, испытывал неимоверный ужас, когда встречался со слепком из людей, но ведь этот слепок его страхом не питался, как это происходит у всех этих сволочей, за которыми он охотится, и поэтому Коготовский не мог ничего уловить. Хотя, кто его знает, может и питался, люди-то ведь в нём могут оказаться разные, но в любом случае, проверить ни то, ни другое, у них возможности не было…

Желвак услышал скрип двери в подъезд и тут же понял, что в неё въехал Коготовский — звук того, как он мучился в этой своей коляске, преодолевая каждый метр мира за пределами квартиры, нельзя было спутать со звуками жизнедеятельности нормальных людей. Желвак пулей бросился из квартиры, чувствуя, как мгновенно испаряется, словно твёрдое тело в эпицентре ядерного взрыва, его тревога. Какое же это приятное чувство. Секунду назад мир вокруг был будто заполнен ядовитым газом, от которого начинают дёргаться конечности, а голову бросает в жар: ждёшь ты с работы пьяного отца-изверга, или девчонка, сказала, что залетела от тебя, а в следующую секунду оказывается, что отца по дороге забрали в отделение, а девчонка просто проверяла твою реакцию, и вот, воздух мгновенно становится кристально-чистым, а тело только что по полу не расплывается в истоме облегчения.

У Желвака, наверное, было довольно глупое и не идущее ему выражение лица, отражающее его приятное возбуждение, так как Коготовский пристально в него всмотрелся, и Желвак сначала смутился, а затем поспешил нахмуриться и зло спросил:

— Куда понесло-то тебя?

— Я тоже рад тебя видеть, — ответил Коготвский, передавая пакет и разворачивая коляску, чтобы задом въехать на лестницу — лифта в доме не было.

— А я вот тебя не очень, — Желвак встал за его спиной, хоть Коготовский и не нуждался в помощи, всегда поднимался и спускался по лестницам сам, и даже требовал, чтобы ему не помогали. В принципе, это и не нужно было — своими руками он мог поднять себя на пятый этаж, не касаясь колёсами ступенек. Желвак же просто не хотел встречаться с ним взглядом.

— Да? А мне показалось — наоборот, — в голосе Коготовского слышалась усмешка, и Желвак разозлился уже по-настоящему:

— Да пошёл ты в задницу!

— Ууу, — только протянул в ответ Коготовский.

Как только они оказались в квартире, Желвак принялся нарезать купленную Коготовским колбасу, даже не разобрав до конца пакеты. Коготовский поставил чайник.

— Слышал о тебе в магазине, — сказал он, тоже принявшись за бутерброд.

— В смысле? — нахмурился Желвак, перестав жевать.

— Слухи летят быстрее чем новости по телевизору или интернету.

— И что слышал?

— Да что и полагается — спасённая в рассудке, поэтому без прикрас.

Желвак задумался, прокручивая в голове весь предыдущий день, или вернее этот же — сколько вообще прошло времени? И сколько его сейчас? Всё ли он сделал правильно? Нигде не напортачил? Девчонка ментам помочь ничем не могла, она была в таком состоянии, что рассказ её должен был больше на бред смахивать. И лицо его для неё должно оставаться чёрным пятном из предстоящих кошмаров, как говорит Коготовский. Хотя, этот же Коготовский говорит, что может быть и на оборот… в любом случае, Желвак перед ней особо не рисовался. Телефон, перед тем, как ей в руку сунуть, он вытер, в этом гадюшнике ничего не трогал… что ещё? Всегда что-то царапает, даже если ничего и нет. Это просто навязчивая идея, через которую, как через тёрку, приходится протирать каждое чьё-нибудь спасение. Может быть, просто чувство вины маячит где-то на заднем плане, за то, что не обшарил ублюдка? Желвак взвешивает эту мысль, крутит её в голове, прикидывает, можно ли с ней согласиться…

— Думаешь, не оставил ли где следов? — проницательно спросил Коготовский.

— Ничего я не оставил, — пробубнил Желвак, вновь набивая рот.

— Завтра это возможно, наконец, всколыхнёт город. Затаиться бы нам, да понаблюдать.

— А мы что когда-то не таимся?

— Я имею в виду… вообще.

— Никого не трогать?

— Да, — на лице Коготовского явно обозначилось предвкушение неизбежных мук. — Главное — выследить того, за кем мы сюда приехали. А потом — концы в воду. Поедем на курорт. На остров необитаемый.

— Ага, — зло покивал Желвак. — Так я тебе и поверил. Тебя бы кораблекрушением туда занесло — ты бы вплавь назад притащился, снова спасать невинных.

— А ты бы наоборот радовался, — усмехнулся Коготовский. — Или сам бы туда убежал, если бы не замыкание в твоей башке.

— Убегу ещё, найду способ.

— Попробуй, — вздохнул Коготовский, отъезжая от стола. — Удивишься, когда против своей воли сам, как про меня сказал, вплавь на континент отправишься.

— Это почему же?

— Потому что мы без них НЕ МОЖЕМ. — С этими словами Коготовский приблизился к Желваку и протянул ему телефон.

— Откуда деньги? — спросил Желвак, беря в руку это чудо-устройство — окно в мир безграничной информации, без которого им порой было не обойтись. Он не особо-то в них разбирался, но его и интересовало-то только по заголовкам интернет-новостей и просто по электронным слухам определить, насколько жарко вокруг них становится. Коготовский в этой цифровой жизни не понимает вообще ни черта, все мозги у него растрачены на философию.

— Откуда деньги? — повторил Желвак, откладывая телефон в сторону, когда Коготовский, не ответив, направился к двери.

— Калек сам бог подсвечивает, — усмехнулся было тот, но Желвак даже для самого себя неожиданно взорвался:

— Да пошёл ты! Какого хрена я должен перед тобой отчитываться, откуда деньги беру?! Ты мне без конца по ушам ездишь, что можем только честные деньги брать, а сам?! Говори, на хрен, где взял!

— Да тише ты… — Коготовский слегка опешил, хотя ничего нового в поведении Желвака не было — подобное случалось и раньше. — Взял из тех, что на квартиру отложены, а на понедельник халтура есть… тебе. Телефон не дорогой, продукты тоже не элитные, чего завёлся-то? Ты, кстати, ублюдка обшмонал с утра?

— Не было у него ничего, — буркнул Желвак в ответ.

— Ну и пусть с ним. Пошли спать. С утра, может, прогуляемся?

— Посмотрим, — ответил Желвак сухо, даже не задумываясь над словами Коготовского. На душе почему-то было скверно.

11

Солнце, словно пыльный налёт, словно воск, уже осело с самого утра на безликих домах, на разбитых дорогах, на грязных листьях деревьев, на крышах дешёвых автомобилей и на макушках людей, видимых вдалеке, путалось в их волосах, било им в глаза, слепящими брызгами отскакивая от сырого от росы камня и нисколько, вот абсолютно, не делало ни этот город, ни весь этот мир красивее или чище. Наоборот, он выглядел ещё отвратнее — словно тухлятина, которую пытались приукрасить соусами и приправами.

Желвак воровато оглянулся по сторонам, когда за ними с грохотом закрылась косо повешенная дверь подъезда. Двор был пуст, но за проходом в него — аркой — то и дело мелькали одинокие прохожие с кислыми минами, которые должны были идти на работу, или ещё по каким делам в это субботнее утро. Идти туда не хотелось, как, впрочем, и всегда, но Коготовский непременно его потащит. Ладно, большие скопления людей сейчас если только в парке, на рынке, или вообще в каких-нибудь культурных центрах, а в магазин, если что, пускай катится сам.

— Пошли, пройдёмся, — сказал Коготовский, щурясь на солнце.

— Пошли лучше в беседку сядем, пока бабки не заняли, — ответил Желвак.

— Опять потакаешь своему страху?

— Со своими страхами разберись.

— У меня их нет.

— Что ж ты тогда по вечерам заливаешь?

— Это не мои.

Они вышли из двора-колодца и повернули направо — вниз по шоссе с узким, относительно ровным тротуаром. По левую руку, за небольшой рощей виднелась река с пустынным дальним берегом, вода в ней рябила так, что больно было смотреть. Редкие встречные прохожие смотрели в пыльный воздух перед собой и Желвака с Коготовским не замечали вовсе, словно они были невидимыми. Желвак нарочно сверлил взглядом каждого из них, сам особенно не задумываясь, зачем это делает, он был зол на эти серые пустые лица, глупые, не способные понять, что они живут в дерьме, которым закидывают всё вокруг сами, сами себя садят на цепи и меряются, какая у кого тяжелее и ярче блестит.

— Может, спровоцируем их? — спросил Коготовский.

— В смысле? — довольно резко спросил Желвак, и Коготовский конечно услышал, что всё он понял и прямо-таки сжался в комок при его словах.

— Я же объяснял тебе: проблему не решить спиной, на неё нужно бросаться грудью.

— Вот ты на свои и бросайся.

— С удовольствием, ты только укажи на мою проблему, и я тебе покажу, как это делается, — с этими словами Коготовский неожиданно рассмеялся, как будто даже с удивлением для самого себя.

— Давай, завяжи-ка с бухлом.

— Я ж сказал — алкоголь глушит не мой страх. Ты вот можешь встать и идти, оборвать очередной сигнал, для тебя анестетик — движение, а мне, что делать? Я могу только ждать тебя, да и СЛЫШУ я гораздо лучше. Чем мне перекрывать этот ужас?

— Но ведь тебе не особо-то помогает?

— Это, смотря сколько принять. Впрочем, если учесть, что все это с отрезвлением наваливается с удвоенной силой, плюс похмелье, возможно, что вкупе всё это равно нулю.

— Если не меньше.

— Если не меньше, — задумчиво вздыхает Коготовский. Наверное, ты прав. Давай так, я перестаю пить, а ты пробуешь терапию, о которой я говорю.

— Какую ещё терапию?

— Сам раздуваешь свой страх, пока он не лопнет.

Желвак некоторое время молчит.

— Мне и так нормально. Встанет у меня на место крыша, что с того? Что мне — в академию поступать, идти работать? По театрам ходить?

Коготовский молчал, и Желваку показалось, что ему впервые в жизни в их разговоре нечего ответить. Даже как-то неудобно стало.

Некоторое время шли молча, практически обойдя квартал. Неподалёку от последнего перекрёстка у грязно-желтого здания, коричневая табличка которого должна была обозначать какое-то государственное заведение, или как там это называется, стояла шумная толпа людей. Желвак и так всю дорогу, как, впрочем, и всегда находясь в городе, был взвинчен и насторожен, а сейчас и вовсе напрягся до крайности, сердце застучало так, что его толчки стали отдаваться болью в горле. В голове, как обычно в таких случаях, образовался какой-то фарш, и лишь одна мысль была внятной, вернее, не мысль даже, а просто желание: лишь бы этот идиот сейчас не вздумал применить свой метод.

Один он был бы спокойнее. Люди были молодыми, даже очень, скорее всего, какие-нибудь студенты, а здание это — их институт, или какое-нибудь там училище. Было их человек пятнадцать, в основном парни, девушек меньше, большая часть из них стояла спокойно, кто с безразличием, а кто и с интересом наблюдая за несколькими балагурами, громко смеющимися, матерящимися и всеми силами пытающимися, по всей очевидности, обратить на себя внимание. Бывало, на пути Желвака встречалось и гораздо большее количество народа, например угрюмые, мятые ото сна заводчане, ждущие на остановке своего утреннего автобуса. Они стояли разрозненно, выплывая из густого тумана, как призраки, но даже и без тумана Желвак не только видел, но и как-то чувствовал отсутствие в них какой-то общности и способности действовать сообща при виде какой-нибудь житейской мелочи. Впрочем, может быть, часть их и объединилась бы, став слепком, если рядом с ними, на их глазах, кто-то кого-то стал насиловать или убивать. Но Желвак никак не мог быть объектом внимания такого слепка.

Другое дело, если бы Желвак влез в какую-нибудь очередь в магазине или ещё где, по глупости и незнанию, как люди в этих очередях разбираются, кто где должен стоять, или просто боясь спросить, кто в ней последний, потому что, опять-таки — это обратило бы на него всеобщее внимание. Особенно очередь из скандальных сварливых тёток или бабок — это было самое страшное, Желвак вдруг даже усмехнулся, сквозь натянутые нити нервов, осознав, что очередь из стоящих и сидящих не пойми как бабок — это самый страшный его кошмар. Вот, они все разом поворачиваются, вперивают в него свои злые зенки, раскрывают рты, и… и это уже не они, то есть не разные люди, а единое многоротое и многоглазое чучело. Слепок.

При этом Желвак прекрасно понимал, даже когда он видел перед собой эту тварь, понимал, что это всё плод его больного разума, что люди не могут «слепиться» и стать одним, что это всё те же бабки и тётки, просто в едином гневе, с единой целью, набросившиеся на него, причём только словесно… Но он не мог ничего с собой поделать — он не видел перед собой людей, он видел лишь слепок, и даже не слышал, что орут его рты…

Они уже поравнялись со студентами, приблизившись к ним на максимальное расстояние, и Желвака обдало холодным потом: он не зря опасался этих весельчаков, которые только и делали, что искали, за что бы зацепиться, как ещё проявить себя, кого подколоть. Все трое, а вместе с ними и часть остальных смотрели на Желвака и Коготовского — заросшего детину в старом свитере и калясочника с больным землистым лицом. Причем, колясочник этот неотрывно с какой-то усмешкой в глазах смотрел на них, будто только и ждал, что они сделают, и что-то собираясь сделать в ответ.

Желваку захотелось сорваться с места и унестись скорее в свою родную тёмную вонючую конуру подальше от этих жизнерадостных молодых придурков. Он, хоть и старался не смотреть в сторону студентов, встретился взглядами с одной из девушек, и она тут же отвела глаза в сторону, отчего появилось ещё и какое-то стеснение.

Когда группа оказалась за их спинами, от неё разнесся громкий смех. Желвак не слышал, что было сказано, просто не вслушивался, направляя все умственные усилия на сохранение самообладания, хотя мог бы при желании разобрать даже сказанное шепотом. Но он догадывался, что это какая-то недобрая шутка обращённая к ним, что смеются над ними, и что этот смех раздается из СЛЕПКА, которого он не видит но чувствует затылком.

Коготовский остановил свою коляску и обернулся, отчего смех быстро стих. А Желвак, чувствуя, как холодеют пальцы на всех конечностях, только начал медленно замедлять шаг.

Их с чем-то сравнили… с каким-то интернет-приколом, что у всех на слуху. Может быть, они с Коготовским напомнили героев видео-ролика… Желвак скорее всего расслышал сказанное, по крайней мере понял, что это были два слова, но означали они для него: «абра и кадабра». Не было нужды копаться в памяти, чтобы, возможно, отыскать их смысл, но мысли работали, словно заевшая пара шестерёнок, трещащих на одном месте, и зажат между ними был как раз этот неразобранный до конца ком из букв.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.