Бесплатный фрагмент - Субцивилизация

Эта книга является художественным произведением. Она содержит изобразительные описания противоправных действий, которые представляют собой образный творческий замысел и не являются призывом к совершению запрещённых действий. Автор предосудительно относится к любым противоправным деяниям. Книга имеет жанровую тематическую специфику. В тексте использована ненормативная и жаргонная лексика. В книге есть упоминание о наркотиках, алкоголе и табакокурении. Однако она не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и табака. Автор предосудительно относится к употреблению наркотиков, алкоголя и табака. Пожалуйста, обратитесь к врачу для борьбы с зависимостью.

Издание ВТОРОЕ, переработанное

в соответствии с требованиями

действующего законодательства

Категория 18+ — книга предназначена только для совершеннолетних читателей

События и отдельные эпизоды, описанные в книге, заимствованы из реальной жизни. Автор является непосредственным участником и очевидцем этих событий. Имена героев книги изменены из соображений конфиденциальности. В сносках — примечания и комментарии автора

ПРОЛОГ

Книга посвящается товарищам по несчастью

и друзьям, которые познались в беде…

~ ~ ~

«… А дядя добавил:

— Дурные знакомства портят хорошие манеры»

(С. Моэм. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу)

«Не обманывайтесь: худые сообщества

развращают добрые нравы»

(Апостол Павел, 1 Кор. 15:33)

«Разве я против законной власти?

Но плохая политика портит нравы,

а это уже по нашей части»

(Иосиф Бродский)

«Тук… тук… тук…» — деревянный молоток-киянка в руках человека, облачённого в тёмно-синий камуфляж, умело и старательно выбивает ритм, пробегая по железным решёткам на окнах, засаленным стенам и истёртым половицам.

«Техосмотр» в ходе контрольных проверок, обходов и обысковых мероприятий (шмонов) — привычная и обязательная процедура на предмет подпилов, подкопов и порчи казённого имущества обитателями казённого же «дома», именуемого простым и страшным словом — ТЮРЬМА…

Это слово гораздо шире по смыслу, чем просто вид пенитенциарного учреждения. Оно стало синонимом понятий «неволя», «изоляция от мира», и им собирательно-нарицательно называют все многочисленные типы и виды «казённых домов»: и следственных, и исправительных, и всех прочих.

Иными словами,

тюрьма — это сокрытый в недрах большого мира субмирок со своей специфической формой общественного бытия, со своими писанными и неписанными законами.

Туда попадет человек, по тем или иным причинам потерявший право на свободу. И попадает в принудительном порядке. Случайно или закономерно, заслуженно или по недоразумению — всё это темы отдельных разговоров. Ясно лишь одно: этот субмирок, окружённый тайнами, мифами и колючей проволокой, спрятанный от любопытного ока за чередой заборов, зарешёченных окон и стальных дверей, имеет совсем иное устройство, чем то, к чему привык угодивший в него человек, и жить ему придётся, хочет он того или нет, по иным правилам и понятиям. А главное, он, этот человек, и сам со временем тоже станет иным.

Это вовсе не означает, что он будет лучше или хуже, чем раньше, хотя, казалось бы, что хорошего может ожидать его за решёткой? Но в любом случае этот трудный путь, который ему суждено пройти, не оставит его прежним…

Понять те или иные аспекты жизни в закрытом сообществе социального субмирка, каковым является тюрьма, очень и очень непросто.

Далеко не всё здесь увязывается с банальной логикой, а многое вообще вступает в противоречие с тем, что принято считать рациональным.

Мирок этот при желании можно сравнить с капустным кочаном. Отрывая лист за листом, приоткрывая одну тайную завесу над другой, мы пытаемся добраться до чего-то сокровенного, а в итоге находим ни на что не годную кочерыжку!

Потом мы начинаем ворошить груду листьев — а вдруг где-то что-то упустили. Рано или поздно придёт осознание, что ценность-то, по видимому, заключается в самом процессе нашего поиска и в том, на что мы в конечном итоге употребим эту кучу капустного листа, какое блюдо из него состряпаем: отвратительную тошнотворную баланду или вкусный и полезный кулинарный шедевр…

Однако, полезное, но пресноватое блюдо заведено приправлять острыми и пряными специями. Так и в этой книге — несмотря на всю серьёзность и значимость затрагиваемых вопросов и проблем, без специфических тюремных историй и субкультурных острот не обошлось. Впрочем, далее вы всё сами увидите и поймёте.

О тюрьме написано очень много книг. Разных: и хороших, и не очень, и правдивых, и так себе — тень на плетень. Не меньше книг было написано и в самой тюрьме её узниками. Мировая литература знает массу тому примеров. Писателей и поэтов, тоже случается, не минует чаша сия.

Время, однако, не стоит на месте. Оно вносит свои поправки и коррективы в устоявшиеся догмы и порядок вещей, требует перемен даже в тех сферах, которые ещё недавно казались напрочь застывшими, незыблемыми и неприступными. Это, главным образом, и послужило поводом для создания настоящей книги. Она о тюрьме. И написана была в тюрьме…

Добавить к сказанному нечего. Лучше откроем следующую страницу и осторожно постучимся в дверь, за которой скрывается таинственный и пугающий мир «субцивилизации»: ТУК-ТУК-ТУК…

Раздел I. К ТАЙНИКАМ «СУБЦИВИЛИЗАЦИИ»

Глава 1. «Рукописи не горят!»

В одном из своих рассказов я, было дело, поведал историю о том, как однажды, отбывая наказание в колонии строгого режима, мне удалось спасти от утилизации списанные из лагерной библиотеки замечательные книги, которые на воле днём с огнём не сыщешь.

Здесь я по этому поводу ругаться не буду: в том рассказе уже это сделал, да так, что на эмоциях сломал авторучку! Помню, ещё удивлялся собственной агрессивности. И ручку жаль было — они тут на дороге не валяются…

А как было не ругаться? Абсолютно новый, без следов прочтения, изданный в большом формате сборник произведений Венедикта Ерофеева, «Телефонная книжка» Евгения Шварца, «О поэтах и поэзии» Дмитрия Быкова, «Стихи про меня» Петра Вайля и другие. Даже две книжечки Маруси Климовой! Вот откуда они тут могли взяться? Что за подпольный букинист их сюда затянул?

То-то!

Тюремный субмирок полон сюрпризов — только успевай собирать и ныкать по загашникам!

Была в той груде книг и классика. Причём, как на грех, из числа самых любимых мной авторов… Не стану перечислять — лучше умолчу. Поберегу нервы. Иначе снова заведусь, опять ручку сломаю и так далее. Канцтовары, повторяю, тут с неба не падают — приходится ими дорожить. К тому же всем и так понятно, кто в подобных учреждениях служит, и какой в них преобладает контингент…

А дело было так.

Выполнял я как-то утром свои дополнительные обязанности по лагерному хозяйству. То есть наряду с основными функциями лагерного садовника — рабочего по озеленению зоны, у меня вот уже несколько лет и по сей день есть ещё и ответственная, но не обременительная миссия помощника при магазине колонии.

Для вольного человека это занятие, скорее всего, покажется отстойным: подметать участок, чистить снег, выносить из магазина мусор на свалку… Что в этом хорошего?

Однако в отличие от той, свободной, жизни с её понятиями, здесь, по эту сторону от бетонного забора с колючей проволокой, царят иные законы и нормы. Они вносят особые коррективы, скажем так, в этику поведения и отношение к жизненным ценностям. И нормы эти возникли не спонтанно из ниоткуда, а обусловлены насущной необходимостью, инстинктом выживания и простым человеческим желанием возвратиться на свободу, домой, к родным.

Поэтому моя скромная миссия — это даже не подработка, а, скорее — калым и своего рода скачуха. Она даёт мне негласное право держать при себе ключи от магазина и пользоваться им в любое время без очереди. О том, что это здесь немалая привилегия, красноречиво свидетельствовали завистливые взгляды, которыми награждали меня обитатели зоны, стоявшие в хвосте очереди. Подумать только — завидуют уборщику! Не смешно ли?

…В общем, занимался я в то утро своими привычными делами: собирал пустую гофротару — картонные коробки из-под продуктов, упаковывал их в мешки и вытаскивал на плац. Затем закрыл магазин на замки, надменно покрутил связкой ключей на пальце и спрятал их во внутренний карман телогрейки. Причём проделал это нарочито демонстративно — перед магазином, невзирая на то, что до его открытия оставался битый час, уже терсились покупатели — зэки.

Я равнодушно обвёл взглядом мёрзнущую очередь, состоявшую, в основном, из разной шушеры, которая спозаранку, повинуясь совдеповским ещё инстинктам, наводит беспонтовую суету, сплетничая, подобно бабкам обсуждая всех и вся, сетуя и ропща.

На глупые, однотипные вопросы, задаваемые мне ими изо дня в день и из года в год: «А во сколько ларёк откроется?», «А когда будет завоз?», «А что привезли?», я, сохраняя высокомерный вид, дал дежурные и такие же однотипные ответы, какие давал изо дня в день и из года в год: «Как положено!», «Не знаю!», «Не знаю и знать не хочу!».

Дело-то не в том, что я вредина и зазнайка. Во-первых, у них перед носом установлен внушительных размеров стенд с графиком работы магазина. А во-вторых, и без этого стенда всем прекрасно известно, что магазин, он же ларёк, открывается всегда в одно и то же время — в 10:00, товары завозят только по понедельникам в соответствии с утверждённым перечнем, в котором нет и никогда не будет ни пива, ни портвейна, ни многого того, о чём они так мечтают — прайс-лист у них тоже всегда перед носом. Такой порядок заведён давно и действует также из года в год и изо дня в день…

Зачем же они у меня так навязчиво выясняют одно и то же?

А вот зачем. У некоторых людей, например, у тех совковых бабок, есть некрасивая плебейская черта, перерастающая в манию: хоть чем, но привлечь внимание могущего, напомнить о себе, чтоб при случае чего-то для себя урвать — извечное заискивание в поисках благодетеля. Мол, вдруг он меня подзабыл, а тут я ему покланяюсь, к слову что-нибудь ляпну — глядишь, вспомнит, что я есть такой хороший, и какую-нибудь милость окажет: пропустит отовариться без очереди, дефицитный товар подгонит и прочее…

Хотя их тоже можно в чём-то понять. С такой щепетильной темой, как отоварка в лагерном ларьке, не всё обстоит просто и гладко.

Товары доставляются сюда в ограниченном количестве, и на всех чего-нибудь да не хватит. Те, кому довелось пожить при Советском Союзе, полагаю, поняли меня с полуслова.

Молодому поколению придётся пояснить на отвлечённым примере.

Представьте, что сто человек, среди которых и вы, попали на необитаемый остров. Три раза в день вертолёт или, скажем, дрон кружит над вашим островом и сбрасывает сто кусков хлеба, столько же порций перловой или ячневой каши и по стаканчику тёплого жидкого чая на каждого, а в полдень, кроме каши, ещё и по миске варёной капусты. И так каждый божий день в течение нескольких лет.

Печально, не правда ли? Но! Кроме этого другой вертолёт раз в неделю подкидывает вам ещё мешок с кока-колой, сникерсами, какими-нибудь бургерами, тортиками, сигаретами. Только не по сто штук, а скажем, по пятьдесят одного, по десять другого, по пять третьего и так далее. А вокруг ни магазинов, ни гипермаркетов, ни транспорта, ни интернет-доставки. Даже смартфонов, и тех нет. Поэтому, как только вертолёт в очередной раз зарулит и сбросит мешки с ништяками, вся ваша голозадая ватага, включая больных, хромых и плоскостопых, позабыв о своих хворях и скорбях, обгоняя друг друга, понесётся дербанить эти мешки к месту сброса. Короче, кто успел, тот и съел, а остальным — шиш!

Кстати, в этой гонке будут участвовать не все. Иные гордо останутся стоять в тени пальм, курить бамбук и с достоинством ждать, скрепившись, когда весь этот дурдом закончится. А иным и бежать никуда не надо — им всё поднесут, добытое праведно или неправедно. Сами поднесут, да ещё и с улыбочкой. Но таких единицы. Пять-десять, не больше.

Основная же масса, вдоволь натолкавшись, наоравшись, оскорбив друг друга распоследними словами, даже кое-кого побив, сияя счастливыми лицами, возвратится с той или иной добычей. За ними несолоно хлебавши приплетутся неудачливые и менее расторопные, как говорится — те, чьи кони медленно скачут. Короче, естественный отбор почти по Дарвину…

Эту сценку, повторяю, я так подробно обыграл для молодёжной аудитории. Представители моего и более старшего поколения не раз имели возможность понаблюдать подобное в обычном свободном мире, скажем, в конце восьмидесятых или в девяностые, причём не только в российской глубинке, но и в самой Москве…

А вот, что касается зоны, то, напротив, подобной невоздержанности в былые годы зэки себе не позволяли. Проявление жадности, необузданности, рвачества считалось для зэка верхом неприличия и дикостью. Это было непозволительно, так как противоречило арестантским понятиям. Зэк не смел даже помыслить о том, чтобы опередить или тем более обделить другого зэка. Если же он вдруг как-то проявлял подобную склонность, его неминуемо ждало наказание в диапазоне от словесной укоризны до использования грубой физической силы. Это зависело от полноты проявления пагубных склонностей.

Таких, помню, обзывали всякими оскорбительными словами, как-то дичь, кишкоблуд, чайка, устрица, мышь, бабка. Ещё и приговаривали при этом: «Кишкоблудство приводит к жопоёбству», напоминая, что в голодные времена невоздержанные к еде добровольно уходили в петушиную масть и за дополнительную пайку и подачки выполняли самые тяжёлые и грязные обязанности.

После того, как в конце нулевых впервые осуждённых (первоходов) стали изолировать от многократно судимых (второходов и рецидивистов), распределяя по разным зонам, арестантские понятия начали провисать. Но ещё несколько лет в зонах для первоходов преобладал контингент, который эти понятия впитал до мозга костей и строго им следовал.

Эта реформа затевалась, в том числе, с целью искоренения так называемых воровских традиций, арестантских законов и связанных с ними понятий и ценностей.

В результате с середины десятых годов зоны для первоходов наводнили осуждёнными за мелкий сбыт наркотиков — полуадекватными, но ушлыми юными наркоманами с явными следами, а вернее — последствиями употребления сильнодействующих синтетических психоактивных средств. Наперегонки с ними в эти зоны ломанулись старые деградировавшие алкаши, осуждённые за преступления, связанные с насилием и совращением. Вся эта шушера прибывала, а бывалые зэки, разумеется, постепенно освобождались. С ними утрачивались прежние правила, забывались ограничения, менялись нормы и само отношение к этому «мирку».

Однако реформаторы цели своей не достигли. Понятия-то в целом остались, но приняли иные, уродливые, искажённые формы, не обоснованные ничем — ни традициями, ни логикой.

Реформы исправительной системы по социализации оступившихся граждан, как это обычно заведено на Руси, вместо перевоспитания преступников привели к очередному бардаку и махновщине: сегодня одна постанова, завтра — другая, послезавтра — третья, причём одна дурнее другой…

Вот и результат: забыв о былой пристойности, по головам друг друга готовы лезть, лишь бы приблизиться к заветной цели.

Имея доступ к торговой точке на зоне, можно было бы крутиться, замутить какой-нибудь движ-барыш. Ведь всё само идёт в руки! Но, довольствуясь малым, я вот уже несколько лет остаюсь при этом деле, памятуя о том, чем закончилась «Сказка о рыбаке и рыбке». В одночасье можно лишиться и того малого подспорья в поддержании своего жалкого существования. Всё бренно в этом мире. А уж в нашем мирке и подавно.

Зона — это место, где любой человек, если он зэк, какие бы великие заслуги перед начальством за ним не числились, как бы ни был он хвалён и обласкан, за две минуты без видимых причин может превратиться в конченного хуеплёта и никогда уже не добиться прежнего положения.

Мирская слава бренна. Бытие бренно. Всё эфемерно. И особенно репутация зэка: и эфемерна, и непредсказуема, да ещё и служит порой разменной монетой.

Во-первых, элементарно могут наябедничать. Как у нас говорят — настучать. И вполне вероятно, что никто не станет чиниться и разбираться, а просто выкинут с объекта и возьмут другого — всего-то делов…

Потом остались же ещё в зоне и нормальные зэки с теми, былыми понятиями. За барыжный движ могут и спросить — тоже настучать, только уже в прямом смысле — по голове.

Но это всё не главное. Можно ведь делать так, что комар носа не подточит — никто не узнает, не предъявит и не спросит. Но…

Претерпев в жизни столько несправедливости и имея за плечами немалый лагерный опыт, самому не просто охота, а жизненно необходимо по мере сил и возможностей эту самую простую, банальную, житейскую справедливость всюду и всячески насаждать. И в этом я, к счастью, не одинок.

Настоящим трудягам и созидателям отчего б не помочь? Они заслужили. И я для него постараюсь — помогу, чем смогу. А бездельники — шагом марш: по графику, в очередь, по остаточному принципу…

Вся моя надменность и высокомерие в связи с обладанием комплекта ключей от тюремного ларька, конечно же, напускные. Моя работа мне досталась тоже не за красивые глаза. Перед этим я пять лет верой и правдой отмахал метлой, снеговой лопатой и ледорубом. И на протяжении последующих пяти лет не выпускал их из рук. Так что право махать теперь кроме метлы и лопаты связкой ключей я тоже честно и справедливо заслужил. В отличие от тех, кому зазорно брать в руки уборочный инвентарь или стоять за станком, кто не спешит помочь товарищам по несчастью, кто сладко спит, пока другие вкалывают, кто в мороз, в дождь и снег украдкой отсиживается в тёплом бараке…

Мне ничуть не жаль тех, кто вчера свысока, чуть ли не брезгливо поглядывал на работяг, а сегодня жалобно поскуливает, упрашивая открыть магазин чуть раньше или притормозить для них дефицитного товара: пачечку сахара, бутылочку колы, пакетик репчатого лука… Это разве мужчины? Мужики?

Даже взрослых людей, увы, порой приходится воспитывать. «Не положено!» — не грубо, но ледяным тоном отвечаю, морда — кирпичом, царственным жестом закидываю мешки за плечи и величаво следую мимо них к пункту утилизации.

Не спорю, моё поведение меня тоже не красит. Но…

Лагерь строгого режима — не пансион для кисейных барышень. Это отличное лекарство от избыточной сентиментальности и ложного милосердия.

Я всегда считал, что надо быть добрым, но нельзя быть добреньким. Увы, только в тюрьме я понял истинное значение этих слов. Познал, как говорится, на личном опыте…

…Конечный пункт моего маршрута — площадка с контейнерами для отходов, расположен у нас на другом конце жилой зоны — на хоздворе.

Благополучно миновав дежурную часть, на полпути до этого самого хоздвора я повстречал одного дюжего зэка. Он работал уборщиком в воспитательном отделе колонии. За его плечами тоже был мешок. Мы поздоровались.

Подойдя поближе, я разглядел характерные очертания на поверхности его мешка. Их ни с чем другим не спутаешь. Это были книги.

Парень тот лет на пятнадцать моложе меня, крепкий на вид, но добродушный, да и отсидел гораздо меньше. Поэтому, чтобы заранее пресечь излишние препирательства и причитания, я избрал тактику моральной атаки, для чего, изобразив наезд, скомандовал:

— Стопэ!

Он испуганно посмотрел на меня и промямлил:

— Зачем?

— Откуда книжки несёшь?

— Списали из библиотеки. Сказали сжечь или в макулатуру.

— Я ща тебя сожгу! — напирал я. — Или в макулатуру сдам. Бумагу из чего делают?

— Как из чего? Из дерева вроде…

— Ну, вот! Прикинь, сколько из тебя бумаги можно сделать?!

До парня дошёл смысла шутки, и он заулыбался:

— Ну хорош…

Меня-то он, конечно, нисколько не боялся. А смотрел опасливо потому, что побаивался начальства, которое наверняка ему пригрозило чем-то, если списанные книги «расползутся» по зоне.

— Ставь мешок и проваливай, — не церемонился я.

— Ммм… — ерепенился Мишка, так звали парня.

— Хули мычишь. Иди. Я сам отнесу.

— Только это… — сдавался он. — Дядь Сань, чтобы это…

— Иди, я сказал. Ещё учить меня? Без тебя знаю. Иди! — ворчливо, но уже с шутливый улыбкой выпроваживал я парня.

Он в нерешительности ушёл. Глупый, но всё же ответственный. Тут таких ценят. Но не захотел ссориться — кишка тонка!

Спешно и нервно рылся я в его мешке, перебирал и складывал по стопкам книги, изрыгая при этом страшные ругательства:

— … ваш рот… суки… гандоны дырявые! — хорошо так, сочно, смачно, с душой, с сердцем оттягивал я безымянных вандалов.

Поглаживая грязную обложку томика Булгакова с тем самым романом, мысленно приговаривал:

— Несомненно, Вы правы, мессир. Рукописи не горят! Зато знаете, как горит издательская продукция и прочая полиграфия! Жарко горит! Лучше берёзовых дров. Только еретиков сжигать!…

Тут-то мне и попался увесистый фолиант под многообещающим названием — «Социологическая энциклопедия»…

Глава 2. Субкультура или субцивилизация?

Ох, уж эта злосчастная премудрая энциклопедия…

Не будь её, или не попадись мне она тогда, в том мишкином мешке, не сидел бы я сейчас, ссутулившись за столом после трудового дня, не корпел над этой писаниной. Не мучал бы себя, а потом и вас.

Поначалу я даже обрадовался — очень красиво оформленная книга: высокая, широкая, толстая, иллюстрированная, в отличной сохранности. Издана в начале десятых — не сказать, чтоб морально устарела. Приятно было в руки взять!

Было… В первый момент, пока не заглянул в текст…

Увы, я не запомнил ни автора, ни точное название. То ли просто «Социологическая энциклопедия», то ли «Полная социологическая энциклопедия», то ли «Большая социологическая энциклопедия». Не помню, хоть режьте на части. Помню лишь, что действительно и большая, и полная, и социологическая. Словом, солидная.

Да-да, обрадовался. И было чему. Ведь до тюрьмы социология и социальная психология входили в круг моих научных интересов. На стыке с педагогикой и психологией личности и межличностных отношений эти науки сопровождали направление моей работы — девиантологию. Тем более в её прикладном аспекте — профилактическом. Дело в том, что все эти научные области, а также медицина и правоведение тянут одеяло девиантологии каждая на себя, считая её своим придатком, выдумывая собственные термины, присваивая чужие либо истолковывая их каждая на свой лад.

Откровенно говоря, мне уже лет десять как плевать с самой высокой колокольни и на девиантологию, и на социологию, и на педагогику с психологией, не говоря уже о правоведении с медициной. Но тем не менее какое-то предательское ностальгическое малодушие заставило меня тогда забрать эту энциклопедию вместе с произведениями классиков и современников…

Увы. На следующий день она уехала тем же утренним рейсом, но уже в моем мешке, а не в мишкином, составив достойную компанию растоптанным картонным коробкам, чтобы вновь окунуться в извечный цикл круговорота углерода в природе.

Правда, накануне произошла сцена, до боли напоминающая эпизод из повести М. А. Булгакова «Собачье сердце».

Ознакомившись с содержимым энциклопедии, я встал из-за стола, нахохлился, выпятил грудь колесом, поправил указательным пальцем очки на переносице, скрестил руки на груди и бранчливо рявкнул: «В печку её!»…

Будь у меня в лагерном бараке свой собственный книжный шкаф, я б её безусловно оставил даже ради интерьера — больно уж красива на вид. Однако, хотя барак и считается своеобразным домом, но не до такой степени!

По закону в своей сумке с личными вещами я имею право хранить не более десяти книг. Нет, ну в самом деле, не Булгакова же с Ерофеевым мне выбрасывать ради этой лабуды? Вот и пришлось отправить её в новое приключение, которое, скорее всего, закончилось аутодафе, ибо она оказалась самой натуральной еретицей…

В одном из рассказов я уже делился мыслями о том, что у книг, как и у людей — своя собственная судьба, своя миссия в этом загадочном мире. Как знать, может, она вовсе не погибла, а украшает сейчас кабинет какого-нибудь прапорщика из нашей конторы.

Худо, коли книга никому не нужна. Она похожа на одинокую брошенную женщину. И жаль её, и в дом не притащишь надолго. Все щупают, хвалят, но увы — не берут… А кто в этом виноват? Не тот ли первый мужчина, наполнивший её внутреннее содержание всякой бесполезной чепухой? Да так, что усилия второго мужчины, который, принарядив её со вкусом, попытался вывести в свет, тоже оказались тщетны…

Ярок, но короток век бездарных и доступных «давалок», безвкусно накрашенных: из категории «пипл схавает», то есть пользующихся массовым спросом. Они за короткий срок проходят через множество невзыскательных и не всегда чистых рук. А вскоре, потрёпанные и дырявые, безжалостно полетят в вонючий мешок какого-нибудь Мишки-уборщика.

Долго живут чопорные, холодные и неприступные «старые девы» и «синие чулки». Но их не менее жаль. Эти тоже несчастливы: они так и остались тайной за семью печатями для легкомысленных мишек и гришек. Их долгая жизнь скучна и неинтересна. К тому же они пребывают в вечном страхе: не дождавшись своего единственного благоверного читателя, они, нетронутые, в любой момент могут отправиться в ту же братскую могилу за компанию с вышеупомянутыми рваными крашеными хабалками!

C’est la vie, как говорят французы. Везёт в этой жизни тем и только тем, кто сам по себе, по случаю, либо натужно, приложив усилия, смог вписаться в гармонию окружающего мира.

А вот той красивой разумной книжке не повезло: она не вписалась в гармонию тюремного мирка, или, если угодно — в субгармонию…

Раскрыв обложку этой книженции, я сначала пробежал глазами по издательским реквизитам и регалиям автора. Они тоже оказались солидными и впечатляющими. Удовлетворившись этим, я быстро отыскал толкование знакомых мне понятий: делинквентность, девиантное поведение и прочее. Внимательно ознакомился. Поулыбался по поводу упорной незыблемости наук, которые призваны быть мобильными, а не сидеть на догмах. Поспорил мысленно с автором, но отнюдь не в резкой форме, а можно сказать — как коллега с коллегой: снисходительно, добродушно, закончив словами Паниковского: «Сразу видно человека с раньшего времени». Это по поводу автора. Он мне показался таким божьим одуванчиком — консерватором и фундаменталистом. Полистал туда-сюда. Подумал: незаменимая вещь для экзамена! Текст сухой, сжатый, лаконичный. Материал удобно разбит на колонки. Бери ножницы — и дело в шляпе: набор чудесных шпаргалок готов! Автор-то, похоже, не дурак: студентики, поди, вмах весь тираж скупили!

Тут угораздило меня открыть страницу, где разъясняются такие понятия, как тюрьма, тюремное сообщество, тюремная субкультура. Ознакомился. Перечитал ещё, даже дважды. Понял, что подобная ахинея не имеет аналогов. Затем направился к одному поэту, отбывающему наказание в нашей колонии — Петру Слобожанину. Но не с тем, чтоб посмеяться напару с ним — для этого я был слишком обозлён, а как бы искал компаньона, который разделит моё возмущение.

Даже он, Слобожанин, со свойственными ему человеколюбием и склонностью оправдывать всех и вся недоумённо смотрел то на текст, то на меня. И не стал мне возражать, что случалось исключительно редко.

Как говаривал мой незабвенный научный руководитель лет этак тридцать тому назад: люди науки по своей природе и подходу к процессу познания делятся на два лагеря, которые можно обозначить, как куры и орлы.

Куры, ставя перед собой лишь формальную цель, скрупулёзно копаются в научном материале: перебирают лапками каждую песчинку и крупинку. Основные их методы — анализ и индукция. В итоге они нарабатывают огромную кучу трудоёмкого научного груза, иногда находя ценные зёрна, а иногда и нет.

Орлы же парят в облаках научной мысли, больше работая головой, а не руками. Вооружившись методами синтеза, дедукции и абстрагирования, а также глубокими знаниями мирового научного наследия, они обретают в итоге и чёткие цели, и великие идеи, которые после экспериментально доказывают.

Да. Орлы порой ошибаются. Однако, действуя таким образом, они попутно порождают массу других ценных идей. Либо на основе ранее опровергнутых собственных гипотез создают новые и новые, постепенно продвигаясь к познанию истины.

Куры, увы, на такое не способны. И ошибаются они гораздо чаще, чем орлы. Зато последние иногда успешно используют первых, точнее то, что они нарыли…

Мой научный шеф говорил, что те и другие типы учёных одинаково важны для науки. Но всё-таки величайших вершин достигают орлы, а не куры…

И вот теперь я задумался: к какому же типу можно отнести автора этого сборника шпаргалок?

Будь он курицей, так докопался бы, что в тюрьмах сидели и сидят не только урки и разные дегенераты. Бывало, сиживали тут и светила науки, чей авторитет никогда и ни у кого сомнений не вызовет: академик Вавилов, например, или Королёв. И многие-многие другие. В том числе — авиаконструктор Туполев.

Небось, когда этот чудо-профессор социологии летал самолётами Ту на всякие научные симпозиумы, задница у него не чесалась оттого, что самолёт сконструировал бывший зэк?

А ещё сидели в тюрьмах великие деятели и подвижники культуры: писатели, поэты, музыканты, художники и актёры, начиная с Радищева, Рылеева, Достоевского, и от Солженицына, Шаламова, Берггольц, Мандельштама, Каплера, Смелякова, Олейникова, Хармса, Заболоцкого, Введенского, Домбровского, Руслановой, Фёдоровой, Петкевич, Дунского и Фрида, Жжёнова, Смоктуновского до Синявского, Бродского, Горбаневской, Рубанова, Параджанова, Юматова, Лимонова и, наконец, Михаила Ефремова (который в то время, когда писались эти строки, руководил клубом на одной из зон, если, конечно, не врут). И отбывали не только по политическим, но и по чисто уголовным статьям. Кстати, многих из них теперь заслуженно называют величайшими носителями духовности, а некоторых даже совестью русского народа и солью земли русской…

Не стану уж перечислять столпов мировой культуры в спектре от Сервантеса и Вийона до Уальда, Селина и Жене. Хватает и наших примеров, отечественных…

Если уж на то пошло, потревожим прах Ленина и Сталина: в их когортах несидевшие были «белыми воронами». В те времена подобные светила социологии обычно помалкивали, иначе после первого же допроса им уже нечем было не только писать, но и жевать…

Выходит, он и не курица, и не орёл: разумную мысль в облаках не поймал, а нарыть очевидного на поверхности не смог. Зато, слыша звон и не зная, где он, безаппеляционно и со всей прямотой заявил в своей книжице, что…

За неимением первоисточника, буду цитировать по памяти:

«…Для тюремной субкультуры характерны бездуховность, поклонение ложным ценностям, направленным против общества, отрицание общегуманистических ценностей…»;

«…Тюремные понятия антиэстетичны, нравственно деформированны…»;

«…Тюремное сообщество делится на три касты, или, как принято у них говорить, „масти“: блатные, мужики и опущенные…»;

«…Взаимоотношения в тюремном сообществе зиждятся на понятиях и ценностях антисоциального характера…»;

«…Поскольку понятие „субкультура“ всё-таки связано с культурными традициями и ценностями, считаем, что использовать это понятие в отношении тюремного сообщества не следует…»;

«…Тюремным сообществом управляют, так называемые, „блатные“…»;

«…Полагаем, что вместо термина „тюремная субкультура“, никакого отношения к культуре не имеющего, следует употреблять понятие „тюремная субцивилизация“…».

Вот так! Ни много, ни мало — субцивилизация!

Лично мне это последнее предложение специалиста по современной социологии очень понравилось. Какого звучит: СУБЦИВИЛИЗАЦИЯ! На мой взгляд, гораздо лучше, чем субкультура.

Следуя логике автора, все уродливые, асоциальные, порочные и гадкие проявления жизни, которые нельзя отнести к культуре, следует списать на цивилизацию? Субкультурой, значит, величать нельзя, а субцивилизацией можно? Это что же получается: цивилизация и культура занимают настолько разные ценностные позиции, вплоть до противоположных?

Вобщем, воспринял я эти социологические тезисы как личное оскорбление. Поэтому считаю долгом заявить следующее.

Начну с фразы из монолога незабвенного Аркадия Райкина:

«Уважаемые товарищи академики,

член-коры, спецкоры, коры и кореша!»

А далее лично от себя, можно сказать — как встарь:

Дорогие братья и сестры

по социологическому оружию!

Доколе мы с вами будем мешать кислое с пресным, не отличать мух от котлет и путать хуй с трамвайной ручкой? Какие же такие общегуманистические ценности отрицали и отрицают зэки:

справедливость?

добро?

равенство?

человечность?

любовь и верность?

а может быть, свободу?

Уж кто-кто, а они-то — мы, то есть, ценим это куда больше, чем среднестатистический гражданин хоть России, хоть Соединённых Штатов, хоть Папуа-Новой Гвинеи. И не просто ценим, а вожделенно, как истинную святыню!

Бездуховность? Поклонение ложным ценностям? Нравственная деформация?

А знаете ли вы, что по тюремным понятиям самое святое для человека? То, что дороже свободы? То, за что зэк независимо от масти может и должен поднять руку на другого, если тот хоть словом заденет? И будет согласно тех же пресловутых тюремных понятий абсолютно прав! Может быть, наколки? «перстни»? чётки? Или чифир с куревом? А может, жажда убийств, грабежей и насилий?

Вполне возможно, что для ничтожно малой доли от общей арестантской массы так оно и есть. Однако по неписанным арестантским законам самым святым для зэка — от первохода до матёрого рецидивиста — является… мама! И вообще семья: родители, жена, дети. Ни у кого не повернётся язык сказать о семье, тем более о маме другого арестанта что-то нехорошее. Это табу! За это и пришибить могут.

Самые закоренелые рецидивисты не употребляют в речи слова «мать». Они говорят — мама. Даже в официальных заявлениях: на свиданку, например, или на телефонные переговоры, зэки не стесняются писать — мама. А много ли взрослых мужчин на воле поступает так демонстративно благоговейно?

Это, по вашему, ложные и деформированные ценностные ориентиры? Это те антисоциальные понятия, на которых, цитирую, «…взаимоотношения в тюремном сообществе зиждятся…»?

Да ещё совсем недавно в этом тюремном сообществе убийцы матери или отца приравнивались по статусу к распоследним проституткам из петушиной масти!

А каков процент среди свободных граждан в современном обществе ставит эти нравственные ценности выше остальных? Было бы неплохо сопоставить и сравнить…

Эх, господа социологи — товарищи учёные, доценты с кандидатами…

Как мало, однако, мы ещё знаем о жизни. И об обществе…

Вы в курсе, например, что по словам священнослужителей (а они, кстати, считают ложь смертным грехом), процент молодых прихожан в церковных приходах колоний и тюрем в десятки раз превышает таковой в вашем свободном обществе? Не знали? Жаль. Мелочь, конечно. Хотя для настоящего учёного-социолога вещь была бы небезынтересная. Если он, конечно, настоящий. И действительно учёный…

А масти? Ох, уж эта путаница с мастями… И, видимо, чтобы не путаться, автор энциклопедии, руководствуясь советом П. П. Шарикова, взял и всё поделил! И ещё отождествил масти с кастами! А почему, скажем, не с сословиями? Что, мужик не может стать блатным? Или опущенным? При чём здесь кастовость? А вот поинтересуйся у блатного, кто он по жизни? И блатной скажет гордо: «Мужик!». При этом ни один даже из самых блатных не скажет о себе: «Я блатной!».

А вот такой масти как «опущенные» вообще нет! Это если какого-нибудь мужика или блатного уличат в крайне неблаговидном поступке, то могут опустить, что значит — понизить в статусе, а уж до какой социальной ступени, зависит от характера и степени его проступка плюс намерений массы арестантов. Масса — это и есть мужики. А вот решение его судьбы — в какую масть опустить — окончательно будет принято с подачи наиболее уважаемых и авторитетных арестантов, то есть имеющих самый высокий социальный статус в этом сообществе.

Спутал чудак-социолог опущенных с обиженными. С кем не бывает! Вот если б его, например, в какой-нибудь учёной книге назвали не социологом, а социопатом, скажем, или садомазохистом, он бы наверняка сильно обиделся. А с нашим братом, оно, конечно, можно не церемониться. Мы понимаем-с…

Только вот при таком раскладе мастей, кто ж, интересно, всему этому тюремному сообществу жрать готовит? Блатные, мужики или опущенные?

Что за безымянная такая масть трудится в столовых, прачечных, клубах, вечерних школах и библиотеках? Кто занимается разного рода обслугой, готовит и проводит общественные и культурные мероприятия? Блатные? Опущенные?

А как называется масть, которая содействует администрации в поддержании дисциплины и порядка? Блатные? Мужики? Или, может, опущенные? И смех, и грех…

А кто такие красные, активисты, шерсть, козлы, суки, гады, бандерлоги, мухоморы, черти, петухи и так далее?

В общем, автор-профессор, как тут выражаются — всех ввёл в блуд, то бишь попутал что-то в своей энциклопии…

Но мы оставим эту тему на потом. В соответствующих главах разберёмся и с кастами, и с сословиями, и с образом жизни, и с социальными статусами.

А сейчас подведём начальную черту. И сделаем кое-какие предварительные выводы.

Основной из них будет такой, что

ничегошеньки-то не знает общество, в частности — социология, как наука об обществе, о той своей заблудшей части, которая пребывает в местах лишения свободы. Но при этом, пребывая в неведении, самоуверенно заявляет, что знает всё!

И откуда только берётся у людей такая уверенность? Надо полагать, в первую очередь — из-за доверчивости и наивности. От убеждённости, что средства массовой информации: телевидение, печать и прочее — никогда не лгут и не заблуждаются. Дело-то даже не в том, что наши СМИ говорят и пишут неправду. А в том, что большинство людей упорно не желает мыслить самостоятельно. Поэтому охотно верят не только серьёзным медиаресурсам и печатным изданиям, но и всему, что напечатано в «жёлтой прессе» и китчевых брошюрках с дешёвыми сенсациями. Всё принимают за чистую монету: сюжеты из ТВ-шоу, телесериалов и кинофильмов.

С одной стороны, эта девственная, первозданная наивность умиляет и свидетельствует о простоте и бесхитростности народа. Но иной раз она начинает напрягать и даже пугать — простота и наивное любопытство легко перерастают в слепое безрассудство.

Тому есть масса самых наглядных примеров в истории, литературе и памяти народной.

…В соседнем имении крепостные взбунтовались на барина — изувера и садиста. Усадьбу сожгли. Вместе с барином. И наши, глядючи на соседей, тоже усадьбу барскую сожгли. И барина вместе с ней. А жаль, хороший барин-то был, добрый…

Или у Н. Некрасова вспомним, как крестьяне поймали и убили французского офицера из армии Наполеона. Потом его жену. Из жалости, что больно уж убивалась по мужу. А следом и детишек. Тоже, конечно, из жалости, чтоб не мучались сиротками горемычными…

А ещё красноречивее актёрская байка о том, что актрисе (имени её я не помню), сыгравшей Фанни Каплан в кинокартине первых советских лент «Ленин в 1918 году» однажды вечером на улице здорово досталось от каких-то гопников. За то, что она-де, паскуда такая, в Ленина стреляла.

Кстати, сценарий картины написал, если не ошибаюсь, Каплер. Между прочим, тоже наш человек — зэк, легенда Гулага…

Мне возразят, что это всё было давно, а теперь у нас народ куда более продвинутый!

Не спорю. Теперь-то уж, конечно, пням не молимся и лыком не опоясываемся. В целом и общем это верно. Но и на старуху, говорят, бывает проруха.

Вот, например, один московский зэк мне лично рассказывал, как он, ещё на воле, в Москве, со своими корешами то ли в ночном клубе, то ли в ресторане столкнулись с актёром Мерзликиным. Будучи под сильным впечатлением от кинофильма «Бумер», эта пьяная компания припомнила вдруг, что персонаж Мерзликина в конце фильма повёл себя не совсем по-пацански. Обступив актёра, они на полном серьёзе начали «кидать ему предъявы»: «Ты на хуя так живёшь-то, а? На хуй пацанов в беде бросил?» и тому подобное далее…

Так что стоит ли долго муссировать тему о том, что слухи, домыслы, тюремно-лагерные байки, хохмы и анекдоты бродят по народным умам, попадая следом в интернет, книжки и фильмы? А оттуда уже в виде некоей узаконенной истины, помноженной на фантазии авторов, вторично внедряются в головы обывателей. И всё! Круг замкнулся: общественные представления о жизни тюремного сообщества, столь расхожие с реальной действительностью, сформированы! Как там Геббельс-то говорил: ложь, сказанная тысячу раз, становится правдой?

Наперегонки с печатными изданиями китчевые киношники шлёпают свою продукцию, взяв за основу те же народные байки и бульварные романы, да ещё в азарте снабдив для пущей зрелищности надуманными страшилками. Обыватель смотрит телевизор, безоговорочно верит увиденному, разносит это по умам, как в песне В. Высоцкого. В конце концов этот коктейль из народных слухов, мифов, легенд и догадок попадает в цепкие мозги учёных сынов этого народа, в их научные трактаты, наподобие той энциклопедии, и даже получает такое громкое название: СУБЦИВИЛИЗАЦИЯ!

У меня нет ни малейшего повода оправдывать тюремные понятия — я в своё время сам от них немало пострадал. Нет ни малейшего желания приукрашивать нравственно-этические особенности жизни тюремного сообщества, равно как и принижать их.

Тем более я не собираюсь пробуждать нездоровый интерес к тюремной романтике, которой здесь нет, и судя по всему, никогда не было.

Однако многолетний печальный опыт всё-таки подсказывает мне, в чём состоит главная путаница.

Дело в следующем. Обывательская молва и пресловутое общественное мнение просто смешивают понятия криминальной субкультуры и тюремной субкультуры, вернее, как нам подсказали учёные-социологи — субцивилизации. А это далеко не одно и то же, хотя в тех или иных точках они, конечно же, пересекаются.

Вся эта романтика, атрибутика и воровские традиции гнездятся где-то там, на воле, в криминальных кругах и молодёжных группировках. А иногда даже пропагандируются в определённых слоях свободного гражданского общества, как своеобразная мода.

Здесь же, за бетонным забором с колючей проволокой, этого практически не заметно. Если что-то подобное и возникает, то немасштабно, локально, в узком кругу и с определёнными целями, которые почти всегда неблаговидны. Разговор о них впереди. Но тем не менее приверженность тюремно-лагерным традициям искренне, а не демонстративно — на зонах, например, явление редкое, как бы парадоксально это ни звучало. Более того, демонстративная приверженность да ещё с использоанием соответствующей внешней атрибутики — вообще моветон! На таких даже старые сидельцы смотрят как на шутов и дикарей, называя по-тихому меж собой придурками, клоунами и дикухами.

Мало кто в тюрьме любит слушать тюремный шансон. И никто не поёт, кроме, действительно, галимых придурков. Его слушают и поют на воле. Но упорно называют тюремным. А как же? Романтика!

Мало кто в тюрьме культивирует и проповедует тюремную романтику. Её культивируют и проповедуют на воле. Но при этом опять же упорно называют тюремной.

Мало кто в тюрьме общается друг с другом на тюремном жаргоне. А вот на воле молодёжь, даже подростки и дети, по фене чешут хлеще, чем киношные зэки! Однако пресловутый язык фени — специфический блатной жаргон — по прежнему считают чисто тюремным…

За долгие годы наблюдений я заметил, что масса новых жаргонных слов и выражений появилась в местном тюремном лексиконе именно с воли, а вовсе не зародилась в тюрьме. Заносят её сюда, в основном, юные первоходы, осуждённые за наркотики. Язык фени с новоизобретёнными оборотами помогает им, будучи на свободе, шифроваться.

Матерщинники, вроде меня, в разговоре с другими вообще стараются за базаром следить. Не всем а тюрьме приемлемо слушать матерные слова. В некоторых тюремных и лагерных компаниях даже существует запрет на мат. Можно ненароком и по голове выхватить.

В любом случае, я не слышал в тюрьме такого мата, какого доводилось в своё время слышать в стенах министерств, управлений и учреждений образования и культуры, не говоря уже об органах региональной и муниципальной власти…

Вот вам и субцивилизация!

Кстати, шикарный подгон, скажу я вам, это словечко — субцивилизация! Может, зря я так на этого социолога взъелся? Ей-богу, подходящее: весомое такое, звучное — просто грех не попользоваться!

Глава 3. «Искусство в долгу!»

«Искусство в большом долгу!» — веско звучит из уст персонажа одного из мэтров отечественного кинематографа. Очень люблю эту картину. Потому и запомнил из неё афористичную фразу.

А один бывший зэк ещё говорил, что кино является важнейшим из искусств!

Несмотря на то, что этот зэк, он же — первый глава советского государства, оказался отпетым негодяем, в данном случае он был абсолютно прав.

Всё дело в том, что не только обезьяны и дети любят передразнивать и подражать. Взрослые люди — вполне зрелые личности и даже занимающие разные высокие посты, тоже, иногда, сами того не сознавая, всю жизнь кряду копируют тех, кем когда-то восхитились. И чаще всего это герои кинофильмов или телеэкрана.

Очень забавно наблюдать, как крупные руководители и мелкие начальнички подражают манерам, мимике и речи президента. Ими, конечно, не только восхищение движет. Но всё-таки.

Однако, мне, в начале моих злоключений, не очень понравилось, как опера уголовного розыска, а затем следователь следственного комитета, бесталанно, безыскусно и отвратно изображали из себя кто Глеба Жеглова, кто Казанцева, кто Глухаря. Ну хоть бы один выбрал образ Шарапова, Знаменского или Томина, так нет…

Правильно. Образец для подражания должен быть ярким, красочным, выразительным. Это самое главное. А порядочность, честность и другие добродетели остаются в сторонке. Не подражать же, в самом деле, копушам, которые скрупулезно и скучно добросовестно ковыряются в уголовных делах — а-ля Шарапов. В этом ведь замешаны прежде всего животные инстинкты — равнение на альфа-самца. Куда от этого деться? «Вор-р-р-р должен сидеть в тюр-р-рьме! Я сказал!». Читай: я всегда и во всем прав, как я решил (как вбил себе в башку),так и будет, никакие доказательства не требуются, я не могу ошибаться и т.д., и т. п. Ух, бр-р-р…

Вы только представьте, сколько невиновных персонажей пересажал за кадром фильма, рубя так шашкой с плеча, этот всеобщий книжно-киношный любимец Жеглов, картинно и пафосно сыгранный В. С. Высоцким, также всенародно любимым. И этого лошару Груздева посадил бы, оставив бандита Фокса на свободе, кабы не вмешательство тоже любимого массами, хотя не столь горячо, бескомпромиссного интеллигентика Шарапова.

Вот это действительно поучительный момент. Повод подумать: сколько невинных жертв может быть на счету у армии современных подражателей Жеглову? Уму непостижимо! Воистину, не сотвори себе кумира!

Если бы мне тогда, в кабинете следователя, не было так больно и морально, и физически, то я бы, наверное, там описался со смеху, глядя, как юный, пухленький и беленький, холёный следователь, заботливо укатанный своей мамашей в пушистый жёлтенький свитерок и похожий на аниматора в костюме цыпленка, фальшиво басил, имитируя того Жеглова, когда раздавал указания операм: «Так! Пр-р-роизведёте у него обыск! Перрре-р-р-роете там всё! А что покажется подозр-р-рительным — сюда!».

Ну, натуральный цирк! И смех, и грех…

Ленин, надо отдать должное, пройдоха был архиушлый: он быстро смекнул, что кино — доступное средство воздействия на массы. Оно открыло широкие возможности для манипулирования не только сознанием, но и подсознанием недалёких и наивных людей. С помощью кино можно легко навязать искажённые представления о любом предмете, явлении и событии. А главное — нужные…

Вспоминаю, насколько характер наших детских игр в советской глубинке зависел от кино- и телепроката. Выйдет новая картина о Великой отечественной войне — мы по сугробам с игрушечными автоматами! О гражданской — с шашками! Об отечественной 1812 года — у всех курточки на одно плечо, как у гусар! Про Д’Артаньяна и трёх мушкетёров — мы в простынях с крестами и деревянными шпагами! Как только появился сериал «Цыган» с Михаем Волонтиром в главной роли — тут же смастерили кнуты, чтоб гонять всех подряд! А сколько бед наделал детский вестерн «Виннету — сын Инчучуна»! Напилили алюминиевых трубок из карнизов для штор, наточили острейших спиц с кусочком поролона на обратном конце. И пошла охота на всё, что движется! Спицу-дротик — в трубку, её ко рту, прицелился и… резким выдохом: «Фууу!». Цель поражена! Мишени, как правило, были живые и в широком диапазоне: от голубей до задниц девчонок…

Но то советские дети — им простительно: игрушек не хватало и всё такое… А тут взрослые солидные дяди при должностях! Если хорошо вдуматься в это, то станет очень грустно…

Вот так и представления общества о жизни обитателей современной тюрьмы завязли в искажённом свете, начиная с репродукций картин художников-передвижников до популярных телесериалов. И сводятся эти представления примерно к следующему.

Деревянный барак. В бараке вдоль стен — нары в два этажа. На нарах, свесив грязные, волосатые ноги — измождённые, обритые наголо зэки. Щерятся беззубыми ртами, растопырив пальцы в синих «перстнях». На плечах — «звёзды». На груди и спинах — «купола». В пальцах — чётки, слепленные из чёрного хлеба. На столе-общаке — алюминиевые мятые и чёрные от копоти кругали с чифиром да замусоленная колода самодельных карт. И под дребезжание разбитой, расстроенной гитары хором, заунывно, раз-два: «Таганка, все ночи полные огня! Тага-а-анка, за-а-ачем сгубила ты меня-а-а…”. А под нарами, трепеща от страха, прячется «опущенный», прикрывая зад старой драной телогрейкой…

Вот такая «субцивилизация»…

Далее я ещё не раз приведу примеры, когда популярные кинофильмы грубо и принципиально искажают действительное положение вещей.

Когда-то я и сам имел представление об этом закрытом мирке, аналогичное описанному выше. А впоследствии часто задумывался: «Неужели создатели фильма не удосужились отыскать консультанта, способного почистить огрехи в сценарии? Да у нас каждый второй за пачку сигарет вам все поправки внесёт!».

А потом понял:

«Один день Ивана Денисовича» — это же смертная скука для зрителя! Безусловно, в нынешнее время это интересно далеко не всем. А после первого просмотра — уже почти никому. Единицам. Тем, кого это коснулось лично.

А что, собственно, можно показать из реальной жизни? Как мужики пришли в общежитие отряда (его бараком теперь даже с натяжкой не назвать) после работы на промзоне? Столяры, токари, фрезеровщики, швейники… Как сели попить чаю с нехитрой снедью? Потом на ужин в столовую сходили, телевизор в отряде посмотрели, еще раз чаю попили, книжки почитали перед сном? Как кто-то с таксофона, а кто и с мобильника, достав его из укромного места, позвонил домой родным? Как в 22—00, после объявления отбоя, легли спать? Как в 6—00 встали с командой «подъем», умылись, сходили в туалет? Потом — зарядка, завтрак, проверка, а там — на работу, по цехам: швейным, токарным, столярным… И так изо дня в день. И из года год…

Если это показать в виде телесериала, то… Сами понимаете — никто смотреть не станет: ни романтики, ни интриги, ни зрелищности. Да и мужики-то эти — самые обычные, только трезвые, побритые и в чёрных спецовочных костюмах с серыми светоотражающими полосками на голенях, груди и спине. Да в кепках, похожих на картузы, с такой же полоской над козырьком, которые принято называть «фесками».

Кому, скажите на милость, такое кино может понравиться? Естественно, никому! Потому и гонят отсебятину, кто во что горазд! Выдумывают всякую чушь и ахинею. А оспорить некому: кто сидит — не имеет возможности, кто отсидел — плюнул и махнул рукой, не желая вспоминать загубленные годы. А вот те, кто отсидел и собирается сидеть ещё, тем эта галиматья только на руку! Они рады сами приврать, чтоб поиметь с доверчивых лохов, впервые столкнувшихся с тюрьмой, сигарет, чая, жратвы, а, если повезёт, то и денег.

Сказка, конечно, урок для добрых молодцев, но следует иметь в виду, что она всё-таки ложь. А уж от такой сказки, как наша, однозначно следует воздержаться!

Так вот эта, последняя упомянутая мной часть сообщества зэков, склонная ко лжи и фантазированию, может забросать меня упрёками, и хорошо, если только ими, что я, во-первых, первоход и, несмотря на солидный тюремный стаж, сам ничего о тюрьме не знаю. Во-вторых, что я, паршивый интеллигентишка, не вхож в «порядочные» круги сообщества и, соответственно, далёк от настоящей арестантской жизни. А в-третьих, что отбываю наказание в сраной Саратовской области, которую в арестантской среде иначе, как жопой мира не называют…

Ну, это-то меня ни капельки не смущает, поскольку имею не меньше самых весомых аргументов в пользу моей основательной осведомлённости.

Во-первых, я не бывший музейный экспонат, а опытный исследователь с ученой степенью, вооружённый основными методами научного познания, что весьма и весьма немаловажно. Поэтому, если я не вхож в те или иные тюремные сборища, то это не означает, что я не знаю достоверно, о чём там говорят и чем занимаются!

Во-вторых, за два с половиной года предварительного и судебного следствия довелось мне «покататься» по десяткам камер и корпусов двух тюрем, где вдосталь повидал я и блатных, и заводных, и всяких, побывал и в пресс-хате, и в карцере, и с первоходами, и с второходами, и с вездеходами, и с особиками, а уж наслушался-то и того больше.

Наконец, в-третьих, первые четыре года на зоне я проработал дворником в карантинном, то есть приёмном отделении колонии строгого режима. И вот на этом скромном участке жопы мира я в буквальном смысле встретил порядка двух тысяч заключённых, прибывших из СИЗО, тюрем и колоний со всех концов матушки-России от северокавказских республик до Камчатки с Приморьем и от Карелии до границ с Казахстаном, с национальным спектром от латвийца и эстонца до турка, сирийца, индуса и пакистанца, всех мастей и статусов (кроме воров в законе). И у каждого за душой своя история и невоздержанное желание кому-нибудь её поведать, выговориться. За установленные четырнадцать суток карантина в глухом изолированном участке, в бездействии, вновь прибывший зэк только и занят тем, что ищет свободные уши, чтобы вывернуться наизнанку, изливая свои впечатления о местах предыдущего пребывания.

Вот уж где пришлось вдоволь и всласть, до тошноты пресытиться и былями, и сказками, и россказнями — на десяток таких книжек хватит! А главное, давно приученный верить только глазам, я имел возможность самолично наблюдать, кто, как и чем живёт. На этом и основываю выводы, которые здесь привожу.

Так что за жили-были мне рассказать есть что. Тем более, даже спустя годы после работы в карантине, я тем не менее и сейчас стараюсь шагать в ногу со временем. И вот после двенадцати лет наблюдений вынужден констатировать, что перемены в тюремном сообществе — в этой нашей субцивилизации, произошли разительные. И прежде всего они касаются состава этого самого сообщества, то есть, образно говоря, его лица.

Но, как говорится, обо всем по порядку. Итак…

Раздел II. ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННОГО ЗЭКА

Глава 4. Арестанты и каторжане

Прежде, чем перейти к образу современного арестанта, следует всё-таки кратко охарактеризовать саму систему исполнения уголовных наказаний. Это важно постольку, поскольку она всё-таки делит арестантский контингент на категории. И для каждой из этих категорий, с учетом их специфики, предусмотрены типы и виды учреждений, предназначенных для отбывания наказания. И это, естественно, накладывает свой отпечаток — каждое учреждение обладает своими особенностями, продиктованными не только сверху, со стороны официальной власти, но и снизу, то есть указанной выше спецификой арестантского сообщества.

Когда-то очень давно, скажем, лет двести назад и до падения самодержавной власти в России существовало два основных типа уголовного наказания в виде лишения свободы. Это тюремное заключение и каторга. Была, конечно, и ссылка. Но её можно, по большому счёту, считать мерой ограничения свободы, а никак не лишения оной.

После ареста и до вынесения приговора, то есть в ходе следствия, преступника содержали в следственной тюрьме. Она была либо обособленным заведением, либо входила в состав общей тюрьмы, где отбывали наказание уже осуждённые, но в качестве как бы её структурного подразделения, в отдельном крыле либо этаже здания.

Тюремное заключение тогда отбывали непосредственно в специально построенных тюрьмах, многие из которых исправно функционируют по сей день, а также в разного рода казематах, равелинах, крепостях и прочее, и прочее. Все помнят печально известные Петропавловскую и Шлиссельбургскую крепости — они до сих пор на слуху. А до того еще и остроги были…

Я не силён в истории российской пенитенциарной системы — специально этим вопросом не интересовался. И переписывать её нет ни нужды, ни охоты. Здесь я веду речь о происхождении и назначении одного из ключевых понятий, часто употребляющегося и, можно сказать, культового для обитателей субцивилизации. А именно, о слове «арестант». И что-то я выяснил наверняка.

Романтики и поборники тюремного фольклора вкладывают в это понятие поистине глубокий, если не сказать — сакральный смысл, сделав его чуть не предметом поклонения, культа. Увы, многие из этих «жрецов», раздувая фимиам вокруг данного понятия и придавая ему чрезвычайное значение, как правило, сами знать не знают, что оно означает и откуда пошло.

А всё очень просто. Арестантами издревле называли тех, кто прошёл тернистый и зачастую нечеловечески трудный путь с момента водворения в следственную тюрьму до места исполнения наказания, назначенного судом.

Если было назначено тюремное заключение, то арестанта препровождали в соответствующую тюрьму, крепость или иное узилище. И с этого момента он именовался уже не арестантом, а заключённым.

Когда суд приговаривал подсудимого арестанта к каторжным работам, то по прибытии на каторгу он начинал зваться каторжанином. Не каторжником, а каторжанином! Каторжником его «величали» вольные люди. А вот «коллеги» по несчастью — каторжанином.

До той поры, пока был в пути, он так и продолжал считаться арестантом. И это принципиально важный момент.

Тот тяжкий путь от следственной тюрьмы до места каторжных работ получил название «этап», а сопровождение арестантов охраной — этапирование.

Этап мог занять время от нескольких дней до двух, а то и трёх лет. Это зависело от того, в какую географическую точку был отправлен арестант — будущий каторжанин и, естественно, от технических возможностей транспорта в тот или иной исторический промежуток времени.

Выбор был небогат и средства передвижения, прямо скажем, не самые гуманные: от «трамвая №11», то есть пешкодралом, и закрытых повозок или саней до железнодорожных платформ для перевозки скота. В санях и повозках этапировали, понятно, знатных арестантов, но без отопления им тоже было не сладко. Как и тем, кого гнали в неотапливаемых вагонах, в стойлах для лошадей, в которых из удобств была только небольшая дырка в полу…

Вот и представьте, сколько нужно времени, чтобы доставить вглубь Сибири или в Забайкалье пешком измождённых, больных и голодных людей в кандалах! Да еще по морозу, в снег и в дождь. По неокрепшему льду осенью через сибирские реки. Накануне ледохода весной. На баржах и паромах летом…

По железной дороге, конечно, быстрее. Но и расстояния при этом были гораздо большими. Да и не везде она, дорога-то железная, была — занимала только часть этапа. А дальше опять самый доступный транспорт — «одиннадцатый трамвай»…

Когда окрылилась знаменитая сахалинская каторга, арестантов повезли по воде. Многие наверняка помнят приключения легендарной Соньки Золотой Ручки. Этапировали на пароходах, в трюмах, в клетках на палубе, от берегов Чёрного моря сначала в Средиземное, а там через три океана, обогнув всю Южную и Юго-Восточную Азию, через лихорадку и цингу, субэкваториальную жару…

Шутка ли — этап в XVIII — XIX веках? Сложно сказать теперь, каков процент выживших, а тем более здоровых, не повредившихся в уме арестантов прибывал в итоге до места каторги.

Но вот в этом-то вся и соль! Вот тут-то и проявлялись те арестантские качества, которые можно абсолютно обоснованно считать проявлением лучших человеческих возможностей и добродетелей. И те, которыми нынешние адепты арестантских понятий искренне ли, лицемерно ли, но с пафосным энтузиазмом пытаются наделить современного порядочного арестанта.

Какие же это качества? Да те же самые, которые позволяют выжить группе людей в экстремальных условиях: мужество, стойкость, взаимовыручка, порядочность в общепринятом понимании, надёжность, чувство братства, единства и настоящей дружбы, а также разумность, хладнокровие, практичность и прочее. Отдельно надо выделить милосердие и способность к самопожертвованию.

Думается, что сам по себе такой выдающийся комплекс нравственных сил зародиться в среде арестантского быдла из готовых сожрать друг друга упырей не мог. Да-да. Не мог. Без притока, если можно так цинично выразиться, свежей крови…

И эта свежая кровь в лице лучших представителей русского дворянства, хотя, впрочем, и не только дворянства, нет-нет, да и вливалась в заскорузлые жилы арестантского общества, или сообщества, как кому будет угодно.

Не все дворяне, скажем прямо, обладали высокими душевными качествами. И не все крестьяне были быдлом. Без Платона Каратаева, вероятно, сгинул бы граф Безухов. Но всё же, не будем себя обманывать, что есть, то есть.

Факты, как говорил Сталин, вещь упрямая — особенно бурно эта самая свежая кровь зажурчала и полилась потоком после восстания декабристов!

Именно тогда это здорово консолидировало арестантскую массу и дало начало неписаному арестантскому кодексу — укладу! А кроме того — пробудило спавшие, дремавшие, припрятанные про запас лучшие душевные качества у представителей других сословий: от купечества до крестьянства!

Так, принявшие арестантский уклад освобождались на время этапа от сословных рамок и ограничений: граф делил хлеб с простолюдинами, те вставали на защиту помещика, притесняемого конвоем, мещанин подставлял плечо заболевшему крестьянину, а пролетарий — князю. Но…

Увы, по негласному декрету с прибытием на место, то есть на каторгу, арестантское братство распадалось. И бывшие арестанты, теперь уже каторжане, устраивались, кто как мог, чтобы жить и выживать уже самостоятельно, полагаясь на самого себя и остатки затухающих арестантских понятий вчерашних сотоварищей. Чувство сословности в итоге перевешивало временные гибридные взаимоотношения. И князья оставались с князьями по личному приятию и усмотрению, купцы с купцами, крестьяне с крестьянами, а воры с ворами — никаких обязательств! И никакого спроса…

Примерно такую же картину обновления застарелой гнилой крови можно было увидеть и во второй половине XIX века, когда на каторгу толпами «поехали» революционеры всех мастей из дворян и разночинцев; а также в первой половине XX века в период массовых репрессий по отношению к передовой части советского общества. Ничто не ново под луной…

Таким образом, если взять чисто исторический аспект, то и в нынешнее время арестантство должно заканчиваться с прибытием этапа в зону соответствующего типа.

В сущности так оно и есть. Пережито жуткое для многих время ожидания приговора в СИЗО, стрессовых катаклизмов, вызванных отрывом от дома и семьи, переменой условий жизни и прочее. Перегорают волнение и чувство неизвестности в ожидании участи, сопровождавщие и без того малоприятные «прелести» этапа, хотя и не в пример более комфортного, чем сто-двести лет назад, но всё-таки требующего сохранять чувство арестантства. А уже в зоне, на месте, это чувство постепенно сходит на голые слова, вялые попытки его реанимировать, молчаливое согласие, но в мыслях — на усталое чувство необходимости и обречённой вынужденности.

В конце концов, пост-арестанту (он же — нео-каторжанин) все эти братульцы-братухи и движухи-менжухи становятся ненужными, неинтересными, тягостными. Он теперь вынужден тщательно скрывать от других утрату прежних идеалов. Жизнь налаживается! Налаживается и… диктует свои правила, перспективы, сваливает на голову зэка кучу разных житейских забот и хлопот. Вследствие этого чувство собственничества берёт верх. Вынужден повторить старую истину: ничто не ново под луной. И ничто не вечно…

Итак, именовать узников пенитенциарной системы арестантами, выходит, не совсем корректно. Хотя в разговорной речи это давным давно принято. Каторжанами же звать обитателей зон вообще архаично и отдаёт фальшивым пафосом. Однако топнувшие по несколько ходок пожилые мужчины, бывает, называют себя — старый каторжанин.

Так как же в общем и целом принято называть обитателей тюрем, исправительных лагерей и прочих пенитенциарных учреждений, связанных с лишением свободы?

Вот, наконец, и подобрались к этому резкому и пугающему слову — зэк. Что же оно означает?

Многие ошибочно полагают, что оно произошло от слова «заключённый» путём его сокращения и трансформации гласной «а» в «э». В просторечьи можно услышать ещё слово «зык» и производные от него: «зыки», «зычка», «зычонок» и так далее.

В действительности это слово изначально звучало как «зэка», с ударением на последнем слоге. А писалось оно аббревиатурой «з/к», которая расшифровывается как «заключённый каналармеец». Это официальное название спецконтингента строителей Беломоро-Балтийского канала, правдами и неправдами, по суду и без суда свозимых и сгоняемых туда под вооружённой охраной, как на каторгу, в начале тридцатых годов XX века.

После посещения этой «стройки» Виктор Шкловский рассказывал, что чувствовал себя там, как чернобурая лиса в меховом магазине.

А слово «зэк» в итоге закрепилось, стало общеупотребительным в разговорной речи, а позднее и в литературном языке.

Хотя, повторяю, изначально оно имело совсем иное, специфическое и значение, и назначение, но сейчас является собирательным названием всех категорий узников независимо от их юридического официального статуса, образа жизни и масти.

О последних будет ещё обстоятельный разговор впереди. А вот на юридических статусах, во избежание недоразумений и путаницы, придётся остановиться поподробнее и разобрать их в следующей главе.

Глава 5. Правовой статус зэка

Итак, что такое юридический или правовой статус зэка, и с чем его едят?

Допустим, совершено преступление. Требуется виновное лицо. И тут есть куча вариантов, как его установить. Самый простой — когда оно, это лицо, прибегает или звонит в полицейский участок, рвёт на заднице волосы и воет дурниной: «Ай-ай-ай, дуро я дуро, что же я натворило!». И так далее. Тогда составляется протокол явки с повинной, и всё пошло своим чередом.

Другое дело, когда виновного надо задержать. Хорошо, если есть улики бесспорные. Тогда его просто берут и доставляют в участок. А если нет улик? Тогда очерчивают круг подозреваемых лиц, выбирают из них подходящую кандидатуру, доставляет в участок, а там…

Если бы я не знал достоверно и доподлинно на своём горьком опыте, что там происходит, то отделался бы выражениями вероятностного характера: «наверное», «возможно», «полагаю», «скорее всего» и тому подобными.

А я, как никогда категоричен. И знаю, что говорю. Поэтому продолжаю: там, в участке, это подозреваемое лицо сначала либо ласково, либо строго укоризненно прибалтывают на признание вины, поскольку признание это и будет главной уликой, независимо от того, кто на самом деле совершил преступление.

Да, впрочем, уже не важно, кто истинный преступник, и был ли вообще сам факт совершения преступления. Важно и даже жизненно необходимо предоставить задержанное подозреваемое лицо. Иначе наступят катастрофические последствия: будет ругать начальство.

Что может быть страшнее этого? А то, что начальство это, в свою очередь, будет ругать прокурор. Раз поругает, два. Можно из-за этого остаться без выходного. Отпуск может накрыться медным тазом. А если систематически такая петрушка повторяется, то могут и разжаловать — со службы выпереть. Тогда придётся идти работать, а это, считай, вся жизнь псу под хвост…

Так что там, в полицейском участке, если миром дело не решилось, увещевания не подействовали, придётся налить шары до одури, а озверев, терзать плоть задержанного лица, угрожая при этом расправой над его семьёй, родителями, детьми. До тех пор, пока это самое лицо не запищит: «Ай-ай-ай, дуро я дуро, что же я натворило!» и так далее по писанному: протокол явки с повинной и прочее.

Если же это задержанное лицо уже ни живо, ни мертво, но продолжает включать бычку — упорствовать, то придётся оставить его в покое, а улики просто сфальсифицировать. Рискованно, конечно, но игра стоит свеч…

И напрасно наивное задержанное лицо, морально и физически истерзанное, мечтает, что вот-вот явится адвокат, и всё обратится вспять. Что следователь разберётся во всём, и его, горемыку, освободят. Так-то оно так, но… Адвоката допустят, когда основное дело сделано, и это уже мало поможет, если поможет вообще. А следователь сам из той же системы, с его-то подачи и ведома орудовали полицейские опера. Шум поднимать никому не на руку. Ни сотрудникам следственного комитета, ни прокурору. Никому…

Редко. Очень редко кому везёт в этой игре, которая стоит свеч, имея в виду всё то же задержанное лицо. Фактически задержанное! Пока без оного юридического статуса! А истинный юридический статус у этого лица на данный момент: подозреваемый.

Затем его из полицейского участка (читай: отдела уголовного розыска) под негласной охраной препровождают в следственный орган. Тем временем следователь шустренько печатает постановление о задержании подозреваемого лица. Ну, или до этого. Или после. По ситуации. А также выносит постановление о возбуждении уголовного дела, если оно ещё ранее не было возбуждено. Там своя процессуальная кухня. Это не столь принципиально. Главное, что в этих бумагах отражается юридический статус. После подписания подозреваемым лицом постановления о задержании, оно уже будет в статусе задержанного.

И вот теперь, если есть цель человека посадить, то всё. Как говорится, твой дом — тюрьма! Задержанный уже под официальной охраной-конвоем водворяется в свой первый «казённый дом» — изолятор временного содержания (ИВС).

В советское время такие изоляторы называли — КПЗ (камеры предварительного заключения). До последнего времени они представляли собой маленькие, допотопные, убогие и грязные «тюремки» со всеми классическими тюремными атрибутами, вплоть до параши в углу. Спартанские условия: прибитые к полу нары или койки (шконки), столы (общаки), лавки у стола, решётки (решки) на окнах и железные двери (тормоза) с глазком (волчком) для надзирания.

В крупных городах они могут располагаться в отдельных зданиях внушительных размеров, и их может быть несколько при районных отделах внутренних дел. А в мелких населённых пунктах: городишках и посёлках — находятся прямо в помещении ОВД, в полуподвалах, с деревянными нарами, рукомойниками и ведром вместо унитаза. Хавку, то есть питание, в ИВС привозят из общепита: столовых и кафе, по договору. Обычно это не баланда, а более или менее сносные и даже хорошие комплексные обеды.

В изоляторы помещают не только задержанных по подозрению в совершении преступлений, но и привозят из СИЗО ранее арестованных на допросы, различные следственные действия, а также подсудимых для последующей доставки на судебные заседания. Там же, только в других камерах, содержат арестованных за мелкие административные правонарушения. Это те самые суточники: алкоголики, тунеядцы, хулиганы и прочая мелкая дичь.

Я побывал в разных ИВС: и там, где «частичные» удобства, стены из оштукатуренной дранки, нет даже электрических розеток, и там, где всё по последнему слову полицейской техники. Но обо всех осталось крайне отвратительное впечатление, ощущение какого-то паскудства.

Задержанных по уголовным делам в ИВС изолируют на двое-трое суток, пока суд не решит вопрос об избрании меры пресечения. Если не ошибаюсь, по закону на это отводится не более 72 часов.

За это время следователь быстренько смухлёвывает уголовное дело. Пока ещё малюсенькое такое уголовное дельце. В том числе и самый судьбоносный документ — постановление о привлечении лица в качестве обвиняемого по уголовному делу.

Если суд избирает меру пресечения — содержание под стражей, то задержанный теперь становится арестованным.

Итак, чтобы расставить все точки над i и не утонуть в этих терминах, кое-что подытожу.

Для органа следствия лицо, которое они считают виновным и привлекают к уголовному делу, называется подследственным. В рамках уголовного дела это лицо сначала имеет юридический статус подозреваемого, потом — обвиняемого.

Впоследствии, когда дело уже передадут в суд, данное лицо получает статус подсудимого.

Так. С этими статусами разобрались. Теперь на них можно забить. К предмету нашего разговора они не относятся. А упомянул я их для того, чтобы впредь о них не спотыкаться. Это кухня следственных и судебных органов. У нас кулинария иная — тюремная.

Узник, так или иначе потерявший свободу, для тюремного ведомства имеет иные официальные названия и находится в иных юридических статусах.

Например, если какой-то задрипанный вертухай постучит ключами в двери камеры и крикнет:

— Обвиняемый такой-то, на допрос к следователю!

Или:

— Подсудимый такой-то, на выход!

Можно смело ответить ему:

— А не пошёл бы ты на хуй, начальник! Я тебе не обвиняемый и не подсудимый. Ты не следак и не судья, чтобы так меня называть…

И будешь прав на все сто!

После того, как суд избрал меру пресечения в виде содержания под стражей, задержанного должны перевести в следственную тюрьму, которая сейчас носит название — СИЗО, то есть следственный изолятор, но в народе по-прежнему называется тюрьмой. И для тюремного ведомства задержанное ранее лицо, статус которого так и назывался официально — задержанный, теперь получает новый статус — содержащийся под стражей, а в обиходе, по старинке — следственно арестованный.

После суда, вынесения приговора и, мало того, после процедуры его обжалования и прочее, но только с момента вступления приговора в законную силу, следственно арестованный получает новый статус — осуждённый. И до момента освобождения его юридический статус уже не поменяется — это его крест, и ему его нести до конца.

Моя навязчивая дидактичность по поводу этих статусов объясняется тем, что я хочу донести ещё одну важную деталь. Зэк, он и есть зэк. С того момента как его скрутили-заластали. Но пребывая в этих разных юридических статусах, он наделён разными правами, подчёркиваю: существенно различающимися. Неплохо бы ему эти права знать. И вообще, пока приговор не вступил в законную силу, человек по закону не считается осуждённым и официально виновным не является!

Я же, как ранее, так и впредь, пользовался и буду пользоваться кратким, общепринятым, привычным словом «зэк», всеобозначающим для узников неволи всех категорий и статусов. Никаких канонов при этом не нарушу: ни юридических, ни арестантских, ни литературных.

Между тем назрела необходимость осветить вопрос о видах и типах казённых домов, что и отражено подробно в следующей главе, которая так и называется: «Казённый дом».

Глава 6. Казённый дом

В предыдущих главах невольно затронута тема настоящей. Это оправдано тем, что рассказать об обитателях разного рода тюрем в историческом разрезе и в связи с их процессуальным положением без краткой хотя бы характеристики этих тюрем, или, если угодно, узилищ, было бы некорректно и однобоко.

К вопросу об ИВС остаётся только добавить, что упомянутые выше «суточники» (алкоголики, хулиганы, тунеядцы) содержатся, собственно, формально не в самом ИВС, а в так называемом официально арестном доме. Просто за редким исключением эти самые арестные дома территориально приурочены к изоляторам временного содержания, совмещены с ними. «Питомцы» их зэками или арестантами не считаются, так как не являются уголовно осуждёнными, разве только побывали таковыми когда-то раньше.

Тюремное ведомство в настоящее время носит название Федеральной службы исполнения наказаний (ФСИН) и относится к Министерству юстиции Российской Федерации. Оно включает в себя региональные управления по областям, краям и национальным республикам, а те — районные отделы, уголовно-исполнительную инспекцию и целую сеть разного рода учреждений.

Региональные управления (УФСИН и ГУФСИН) надзирают за учреждениями — тюрьмами, колониями и прочими. Зэки называют их управами.

Уголовно-исполнительные инспекции контролируют осуждённых к наказанию в виде обязательных, исправительных и принудительных работ, к дополнительным видам наказания, не связанным с лишением свободы. К зэкам они отношения прямого не имеют, лишь к бывшим, освободившимся условно досрочно (как говорится — по УДО) или замене на более мягкий вид наказания (ограничение свободы, те же исправительные или принудительные работы — ИТР и ПТР). Ну и, само собой, надзирают за условно осуждёнными. Бог с ними со всеми. Это не наш формат.

А вот с учреждениями, связанными с наказанием в виде лишения свободы, то есть с казёнными домами, следует разобраться поподробнее. Это уже «теплее». Наш вопрос.

В ведение ФСИН входят и следственные изоляторы (СИЗО), то есть, по старому — следственные тюрьмы. Не смотря на то, что содержащиеся там под стражей арестанты носят собственную одежду, получают передачи от родных чаще и большим весом, чем осуждённые, и при этом не работают, в остальном порядки там самые настоящие тюремные. В одних СИЗО режимные требования жёстче, в других — слабее. Это зависит от специфики региона и конкретного учреждения. Взятки и коррупция процветают повсеместно, и тюрьмы не исключение. Они, собственно, и определяют степень строгости режимных требований.

В СИЗО имеются изоляторы — карцеры для нарушителей режима. А также отдельные камерные блоки для содержания особо опасного контингента, то есть обвиняемых в совершении преступлений особой тяжести. Их называют спецблоками. Они оборудованы системой видеонаблюдения и, соответственно, там ужесточён контроль за соблюдением режима и повышены меры безопасности.

Почти два с половиной года провёл я в разных следственных изоляторах. Да ещё в период, когда «славились» они по всей стране «красными», то есть усиленными режимными порядками — в первой половине десятых годов. А в прежние времена, говорили, было ещё хуже.

Да что такое это безликое «говорили»? В этом же регионе, в том самом СИЗО, где провёл я в совокупности около года, сидел десятью годами ранее меня писатель и политик Эдуард Лимонов. Он в своих книгах «По тюрьмам» и «Русское психо» описал всё настолько красноречиво, что мне и добавить особенно нечего. Тем более, что за десять лет, если что и изменилось, то только в бытовом плане.

Так, однажды попал я в камеру на восемнадцать мест. Повторно вернулся туда через полгода, и выяснилось, что благодаря какой-то московской комиссии из-за сильной тесноты камеру «разгрузили», оставив двенадцать шконок. Примерно через год стали требовать соблюдение «социальных норм» (они, оказывается, тоже здесь существуют). Как мне сообщил при случайной встрече бывший сокамерник, теперь эта камера стала восьмиместной. И уже в колонии, через пару лет, один из прибывших этапом новичков сказал, что долгое время провёл в той самой камере, и она… на шесть мест!

Гуманизация пенитенциарной системы всё-таки принесла плоды. Ведь по слухам, за три-четыре года до меня в эту же самую хату набивали до тридцати шести человек! По двое на одну шконку (спали по очереди)! Летом, чтобы не задохнуться лежали вповалку на полу… Это так, в качестве примера, что время не стоит на месте. Теперь в камерах СИЗО, говорят, и холодильники есть, и электрические чайники, и чего только нет. Скоро дойдёт до микроволновок и кондиционеров, если кое-где уже не дошло.

Раньше, на моей памяти, не было даже туалетных кабинок. Унитаз стоял в углу камеры и благо, если его скрывала хотя бы невысокая перегородка (слоник). Оборудованы камеры были крайне убого: железные полка, стол-общак, лавка вдоль стола, койки-шконки, умывальник, оцинкованный бак для питьевой воды и розетка для кипятильника. Всё намертво прикручено к полу и стенам, прибито здоровенными штырями, покрашено в серый цвет. Ни тумбочек, ничего деревянного, кроме полов и грубой толстой доски, приделанной на лавку. Окна, светильник, видеокамера слежения — зарешёчены добротно. Мощная стальная дверь (тормоза) с окошком для подачи еды и документов (кормушка, кормяк, касса) и глазком (волчком). По аналогии волчком или глазком на языке фени именуют также анальное отверстие.

Иногда в качестве поблажки (скачухи) могли выдать в камеру телевизор. Но далеко не всем. Это надо было по особенному заслужить, всячески сотрудничая и с администрацией СИЗО, и, частенько, со следствием.

Единственное, чего не было, нет и не предвидится — это легальных средств мобильной связи и свободного доступа в интернет. Кроме почтовых писем, таксофонов для ограниченного контингента и электронной почты через ту же администрацию — ничего!

При мне уже стали монтировать санузлы-кабинки, появились тумбочки и разноцветные стены, а кое-где и чайники. Не менялись только режимные требования: подъём, отбой, приём пищи, прогулка, шмон, «не сидеть!», «не лежать!» и прочее. Хотя, как говориться, на то и правила, чтобы их нарушать…

Отдельного внимания заслуживает питание. Точнее то, что называли питанием. Это было нечто, донельзя красноречиво подходящее под слово «баланда»!

Вообще, баланда — это собирательное название блюд тюремного общепита.

Зэк, оставленный отбывать наказание в СИЗО, именуемый баландёром или шнырём, три раза в день разносил по камерам «горячее питание», то бишь баланду.

На завтрак и ужин была каша: перловая, пшеничная, ячневая, редко пшённая. Также часто давали «комбинированную», которую именовали комбикормом — смесь круп, включая цельные зёрна пшеницы, ячменя и овса, короче, то, чем кормят свиней.

С обедом было ещё занятнее. Баландёр таскал два бидона с кашей и два ведра: одно с жиденьким чаем, другое с кипятком. Сотрудник открывал кормушку на двери-тормозах. Зэки из камеры подставляли свои алюминиевые миски (шлёмки), а баландёр большим половником черпал немного каши, потом окунал его в ведро с кипятком и выливал зэку в шлёмку. Эта каша, разбавленная кипятком, напоминала похлёбку и называлась «первое». Тем, кому по медицинским показаниям (дефицит веса, ВИЧ, тубинфицирование и пр.) полагалось усиленное питание — диета, шнырь черпал кашу из другого бидона и добавлял также воды. Каша была не лучше, просто из другой крупы. Затем он наливал половником чай в подставленные через кормушку кружки (кругали) и уходил к соседней камере.

Минут через десять он возвращался с теми же бидонами и кричал: «Второе!». Процедура повторяла предыдущую с двумя отличиями. Во-первых, кипяток в кашу уже не подмешивали. Во-вторых, тем, кто питался по общей норме, накладывали одним шлепком каши из второго бидона, а «диетчикам», наоборот, из первого.

Выходило так. У «общей нормы» на первое была, например, пшённая похлёбка, на второе — перловая каша. У «диетчиков» на первое — перловая похлёбка, на второе — пшённая каша…

Хлеб — история отдельная. Его разносили до баланды по два куска: чёрный и белый. Отличить их было возможно не всегда: оба грязно-серого цвета с обожжённой, местами обугленной коркой и полупропечённым тестом вместо мякиша. В пищу такой хлеб был непригоден.

Зимой «рацион» резко менялся. Дешёвые крупы заменяла кислая капуста и, что никак не лучше, сушёный картофель.

Капуста была именно кислой, а не квашеной. Даже не кислой, а прокисшей, перебродившей, с запахом то ли ацетона, то ли перегара, то ли пьяной блевотины. Подавали её в варёном виде, но она даже в миске продолжала пузыриться, бродить, выделяя пену с разноцветными, словно мыльными, пузырями.

Варёные брусочки сушёного картофеля имели аппетитный вид. И баландёры называли их чипсами. Похожи они были на аккуратно поджаренный картофель типа фри, а по вкусу напоминали обойный клей. Хотя это чисто моё предположение, клейстер и бустилат я не пробовал. Но почему-то у меня такое впечатление сложилось. Как бы ни пытался доработать их и получить что-то съедобное: добавлял в салаты, заливал кетчупом или майонезом, ничего хорошего не выходило — их омерзительный вкус только отравлял другие продукты.

Зэки, промышлявшие на воле охотой, опознали в этих чипсах зимнюю подкормку для кабанов и прочей лесной живности, которую егеря рассыпают по лесам. Поэтому за этим «блюдом» увязались ещё названия: «лосиный корм», «лосина», «лосятина» и т. п.

В больших регионах обычно функционируют от трёх до пяти следственных изоляторов, иногда и более. Самые крупные располагаются в региональных центрах. Их называют централами.

Сейчас это слово употребляют без разбора, именуя им все СИЗО, включая малокомплектные, расположенные в глухой провинциальной глубинке.

Это, конечно, один из примеров профанации. Смысл слова заключён в его корне — изначально централами или централками называли только центральные тюрьмы для осуждённых заключённых. Там отбывали наказание, а не бултыхались под следствием.

— Где пыхтел?

— На Владимирском централе!

— Ого! Красавчик! А ты?

— В Москве, на централке…

— Ай, красавелла!

Для зэка это было неким предметом для гордости. Такое «почётное» испытание придавало ему форсу, добавляло авторитета. Отстрадал, значит, по полной. Нужду познал.

А сейчас… Просидит два-три месяца под следствием в каком-нибудь новодрищенском или мухосранском СИЗО на колбасе и пирожках из домашних передачек, получит условный срок и ходит — кичится:

— Я типа того сидел!

— А где?

Грудь колесом:

— На мухосранском централе, ёпть!

В былое время в какой-нибудь порядочной арестантской хате его бы за подобные ответы рано или поздно поставили на лыжи, как фуфлыжника, дешёвого фраера. А может, и того похуже…

Так что, есть определённые нюансы и в употреблении жаргонных выражений и слов. Меняется смысл понятий, эволюционирует. А может и деградирует. Время покажет…

В любом случае меняются они в сторону смягчения, упрощения. И понятия, и условия, и всё остальное. А почему? Да потому, что меняется прежде всего сам зэк, так сказать, его среднестатистическое лицо. Оно молодеет, тяготеет к комфорту, теряет суровость, но обретает легкомысленность. Однако, обо всём по порядку…

Формально СИЗО, конечно, тюрьмой не является.

Тюрьма, как таковая — это один из видов исправительных учреждений.

Тюремное заключение, то есть лишение свободы с отбыванием наказания в тюрьме, назначается приговором суда. И это одно из самых суровых наказаний в современной России. К отбыванию наказания в тюрьме приговаривают особо опасных рецидивистов, а также за преступления, связанные с терроризмом, захватом заложников, попытками госпереворота, покушениями на представителей государственной власти и правосудия, а иногда и за жестокие убийства.

За прочие особо тяжкие преступления, даже совершённые впервые, суд также может назначить часть срока отбывать в тюрьме, а после — уже в колонии. Всё это отражается в приговорах.

Кроме того, в тюрьмы переводят из разных исправительных колоний, так называемых, злостников. То есть тех, кто систематически грубо нарушал порядок отбывания наказания. Это в общем-то нечастые, единичные случаи.

Условия отбывания в тюрьмах, как я уже описывал, суровые. Зэков содержат в запираемых камерах: общих или одиночных. Им устанавливают общие или строгие условия отбывания. Причём, все вновь поступившие, кроме инвалидов, вначале не менее года находятся на строгом режиме тюрьмы. Это одна посылка и одно свидание в год, прогулка раз в день на полтора часа в маленьком, специально оборудованном, изолированном прогулочном дворике и разные прочие режимные «прелести». За хорошее поведение их через год могут перевести на общий режим: две посылки или передачки и два свидания в год, два часа в день — прогулка на свежем воздухе.

Никакие словесные описания не дадут полного и ясного представления, если сам там не бывал. Достаточно отметить, что те, кто был переведён из тюрьмы в колонию, очень неохотно о ней рассказывают, не хотят вспоминать.

Я ежедневно общался, живя бок о бок в одном отряде с тремя такими ребятами, прибывшими сюда, в зону, из разных тюрем России и там отбыли, соответственно, шесть, восемь и четырнадцать лет. Но ничего определённого ни разу от них не услышал. И не выяснил при всём моём интересе. Рассказывали, конечно, кое-что, но как-то умело «съезжали» с темы: «Ну, в камерах жили… Работал. На швейной машинке. Потом обувь шил… В камере убирался, чтоб чисто было… Кормили? Как когда… Мусора злые там… Хотя не всегда… Но воровская движуха была. Там положенцы были от воров…». И всё. А что к чему — клещами не вытянешь. Да и у самого не было желания бередить им старые раны…

Исправительные колонии ранее именовали исправительно-трудовыми, а до этого — лагерями. В просторечьи их, как известно, называют зонами.

Они в зависимости от специфики контингента (тяжести совершённых преступлений, наличия рецидива и прочее) различаются по режиму и условиям отбывания наказания. В связи с этим их делят на следующие виды: исправительные колонии общего режима, строгого режима, особого режима, колонии-поселения, воспитательные колонии.

Это, естественно, для гражданских лиц.

У военнослужащих свои места лишения свободы: дисциплинарные военные части и гауптвахты.

В воспитательных колониях отбывают наказание несовершеннолетние осуждённые. Само собой, мальчики и девочки — раздельно, в разных колониях. А в пределах одной колонии установлены разные режимы, называемые условиями отбывания наказания, для разных категорий малолеток. Они зависят от их поведения.

При строгих условиях юных зэков содержат в изолированных запираемых помещениях. Им ограничивают количество свиданий с родственниками и возможность приобретать продукты и товары в магазине колонии.

А вот тем, кто отбывает в льготных условиях за безупречное поведение, учёбу и труд открываются всевозможные блага вплоть до проживания за пределами зоны, ношения гражданской — «вольной» — одежды и пользования наличными деньгами.

Соответствующее промежуточное положение занимают обычные и облегчённые условия.

Итого четыре ступеньки комфортности жизни. По ним можно быстро подняться и пораньше попасть домой. Но на любой из них можно навернуться, даже на самой верхней, споткнувшись об «порог» почти на самом выходе, и загреметь вниз…

Дело не моё, но, зная все особенности нашей системы, представляю, какая благодатная среда там создана для коррупции и торжества социальной несправедливости: бывшему детдомовцу, сироте, льготные условия не светят, хоть он из кожи вылезь. А мажорику родители-толстосумы проплатят местечко в «социальном лифте», чтоб о ступеньки не спотыкался и не поскальзывался…

В колониях-поселениях отбывают наказание осуждённые (причём совместно и мужчины, и женщины) за преступления небольшой и средней тяжести, ранее не сидевшие. Бывшие зэки тоже иногда попадают на «посёлок», как в обиходной речи эти колонии называют, но за преступления, совершённые по неосторожности.

Есть колонии-поселения и для отбываюших уголовное наказание — те, в которые переводят по хорошей характеристике из зон общего и строгого режимов для дальнейшего отбывания наказания. Такую замену на более мягкий вид наказания в народе называют перережимом, зэков — перережимниками, а колонии-поселения для них — перережимными.

Получается, впервые осуждённые за мелкие уголовные деяния живут в одном «посёлке», а «перережимники», в том числе неоднократно сидевшие — в другом.

Главное отличие колоний-поселений от исправительных колоний заключается в том, что осуждённые содержатся там без охраны. Администрация ведёт только надзор за соблюдением режима отбывания. Поэтому зоной, как таковой, «посёлки» уже не считаются, как и «посёлочники» не сходят за зэков. Несмотря на наличие режимных требований, а также ряд ограничений, «посёлочники» всё-таки пользуются правом свободного передвижения по колонии, а с разрешения администрации — и по населённому пункту за её пределами, носят «вольную» одежду, имеют при себе деньги и ценные вещи, не ограничиваются в передачах и свиданиях, даже имеют возможность проживать с семьёй, арендовав жилплощадь на территории близлежащего муниципалитета. Это, конечно, уже не тюрьма.

А вот зона — исправительная колония — это самый, что ни есть, казённый дом с самыми настоящими зэками.

Для женщин, приговорённых к отбыванию в исправительной колонии, законом предусмотрен только общий режим независимо от тяжести совершённых преступлений. И отбывают они свой срок в отдельных колониях.

К «услугам» осуждённых мужчин — зоны трёх видов да ещё с разными вариациями — на все вкусы, как говорится. Выбор богатый…

В каждой исправительной колонии независимо от вида режима существуют три варианта отбывания наказания: обычный, строгий и облегчённый.

Разница между обычным и облегчённым вариантом, в общем-то, только в количестве положенных передач и свиданий да в возможности пораньше покинуть казённый дом. А вот строгие условия помимо ограничений в передачах и свиданиях предусматривают ещё и пребывание в закрытых отрядах с усиленным режимом на ограниченном и наглухо изолированном участке с минимумом свободы передвижения по нему.

Такие отряды назывались ранее — ОСУС (отряд строгих условий содержания), а теперь — ОСУОН (отряд строгих условий отбывания наказания). В обиходной речи зэки говорят просто: «сус». Иногда из-за этого узников таких отрядов зовут сусликами.

В исправительных колониях (ИК) общего режима отбывают наказание осуждённые за совершение преступлений небольшой и средней тяжести, причём и неоднократно судимые, но не отбывавшие наказания в колониях или с погашенной судимостью. Кроме них к общему режиму суды приговаривают и совершивших тяжкие преступления, но впервые.

Обычно это многолюдные зоны с нестабильным составом — срока-то, в основном, небольшие. Этапы подвозят толпами и освобождающиеся уходят ежедневно тоже чуть ли не толпами. Словом, движение контингента интенсивное. Из-за этого упорядочить эту массу бывает сложно. А ещё из-за особенностей самого контингента зэков, большую часть которых составляют мелкие похитители велосипедов, кур, гусей, алкаши, набедокурившие по пьяни, юные наркоманы, пойманные с косячком дикой анаши в кармане, бомжи и разная шантрапа. Приучить таких даже к элементарному соблюдению правил личной и общественной гигиены, и то бывает нелегко. Что уж говорить, насколько сложно такую массу организовать и контролировать, прививать навыки лагерной движухи. Многие освобождаются раньше, чем успеют обжиться и разобраться, что к чему.

Иное дело — зоны строгого режима. В одних из них сидят первоходы, осуждённые по особо тяжким статьям. В других — ранее судимые, то есть второходы, уже побывавшие на тех или иных зонах и вновь приговорённые за новые преступления, иными словами — рецидивисты.

На «строгачах» народа меньше, а вот срока у них побольше. Живут они в зонах долгие годы, давно изучив друг друга — кто чего стоит. Поэтому эти сообщества — сплочённые, имеют стабильную структуру, иерархию. В них-то больше и чаще всего оживают те самые пресловутые арестантские понятия и традиции. Если не всегда функционируют, то по крайней мере сохраняются, как консервы.

В зонах особого режима содержат особо опасных рецидивистов, неоднократно судимых за особо тяжкие преступления, например, убийства. Но там обычно гораздо более жёсткие требования режима и условия жизни — им не до фольклора. Так что, если и сохранились старые тюремные традиции, то явно без тени романтики.

В специальных зонах особого режима отдельно отбывают наказание осуждённые к пожизненному лишению свободы и те, кому смертная казнь была заменена на пожизненное заключение. Таких зэков называют пыжами или пыжиками. Они пребывают в чрезвычайно суровых условиях при самом жестчайшем контроле за ними. Живут в маленьких камерах по одному-два, передвигаются вне камеры в наручниках, руки за спиной, нагнувшись вперёд. И тут уж точно не до уголовно-тюремных понятий, не до традиций…

Перед тем, как поставить точку в главе о видах казённых домов, я хотел бы услышать вопрос: «Но ведь бывает, что и полицейских сажают! А они-то где сидят? Неужели вместе с уголовниками?».

Я бы на это ответил, что, конечно же, сажают, и не только за должностные преступления, но и за всевозможные бытовые. И не только полицейских и гаишников-обдирал, но и следователей, прокуроров, судей, и всю их шайку-лейку — и за взятки, и за всякое прочее.

Но на зонах с простыми уголовниками они сидят только в кино. Например, в комедии «Каникулы строгого режима», где персонажи С. Безрукова (вор в законе) и Д. Дюжева (бывший милиционер) мотали срок на одной зоне. Потом ещё и пошли на рывок, то есть сбежали с неё напару. Комедия, конечно, смешная, и актёры хорошие. Но патологического искажения действительности от этого не убавляется.

Бывшие военные-отставники, крупные чиновники-госслужащие, не говоря о мелких — те отбывают на обычных зонах и на общих основаниях.

А вот для «бээс» — бывших сотрудников правоохранительных органов, силовых структур и правосудия, начиная от какого-нибудь засранца-стажёра, претендовавшего на должность судебного пристава, до уровня министра юстиции или внутренних дел — отдельные зоны, также общего, строгого и особого режимов.

Причём не в центральной России, а на периферии: в Оренбуржьи и где-то ещё у черта на куличках. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон!

В главе «Искусство в долгу!» я уже рассказывал, как киноиндустрия может засирать мозги обывателям. Ещё одним подтверждением может служить культовый для своего времени, захватывающий сериал «Побег». Там изображена российская тюрьма. Но почему-то она копирует американскую. Копирует грубо и пародийно, как обезьяна человека, а человек обезьяну. Скажем так, этот сериал породил какое-то рассеянное, смешанное чувство. Наверное, такие же эмоции вызвал у Золушки поступок злой мачехи, которая перед отъездом на бал во дворец насыпала и перемешала какие-то разные крупы и велела ей всё разобрать по сортам.

Во-первых, само здание тюрьмы похоже то ли на нефтебазу, то ли на летающую тарелку, то ли на реконструированный Колизей. Но это ладно.

Во-вторых, сидят в ней вперемежку какие-то бывшие герои-силовики, воры в законе, мелкая уголовная шушера, а также отбывающие пожизненное заключение. Одни ещё под следствием, другие уже мотают срок. Шастают по тюрьме из камеры в камеру, как за здрасте. Все вместе выходят на прогулку в один большой двор. Подельники на прогулках обсуждают, какую позицию им выбрать на суде. Короче, как в Ноев ковчег, собрали каждый твари по паре, и непонятно, что это — СИЗО или тюрьма.

Половина персонажей явно лишняя, поскольку их сочетание не вписывается в рамки какого-либо учреждения отечественной пенитенциарной системы. Особенно выбивается из ряда вон старый еврей, напоминающий монаха Фариа из «Графа Монте-Кристо», со своей ручной мышью, паранормальной загадочностью и интригой с зарытыми на воле сокровищами.

Размышление классика устами его героя, что, мол, в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань, не стала препятствием для создателей «Побега», и они впрягли… Точнее, посадили вдвоём в одну камеру вора в законе Кобу и юного талантливого активиста, который бегает делать поделки в кабинет к начальнику тюрьмы и откровенничает там с ним…

Теоретически даже коня с ланью реальнее запрячь в одну телегу. Правда Кобу за эти «художества» едва не раскороновали, то есть не лишили воровского статуса, так что допущенное недоразумение, можно сказать, почти замяли сюжетными переплетениями.

Но в целом данный сериал, распаляя воображение склонных к криминалу и тюремной романтики юнцов, но не имея при этом ничего общего с реальностью, на мой взгляд, безусловно вреден, как бы хороши ни были средства, игра актёров, да и сама задумка. Не стоит фальшивкой заманивать молодёжь в нашу «субцивилизацию», грех это…

Итак, на что же в общих чертах похожи тюрьма и зона?

На армейскую часть с казармами, столовой, выскобленной территорией, но без военных атрибутов и в другой форме одежды?

На психбольницу, где также вместе пижам — арестантские робы-спецовки?

На монастырь, где эти робы вместо ряс, нет бород, церковной утвари и благолепия?

Я однажды поинтересовался у одного из осуждённых, который с детства объездил множество монастырей, паломничал по святым местам: есть ли сходство между колонией строгого режима и монастырём? Он ответил:

— Ты знаешь, порой мне кажется, что зона один в один похожа на захудалый монастырь. Отличия — в деталях. И молиться не ходят. А так, по сути, всё то же самое…

Завершая эту главу, приведу слова, услышанные когда-то и приписываемые какому-то писателю: «Монастырь — это тюрьма Бога, а тюрьма — это монастырь сатаны»…

Напомню ещё раз то, что и без меня общеизвестно: слово «тюрьма» более ёмкое по смыслу, чем просто вид исправительного учреждения. Оно отождествляется с понятиями «неволя» и «несвобода». Как их синоним. И как социальный феномен.

Глава 7. Штрихи к портрету

Написать портрет — задача отнюдь не простая даже для профессионального художника. Ведь суть не в том, чтобы нанести на холст особенности внешнего строения субъекта. Для этого можно обойтись и цифровой камерой мобильного телефона. Но художник выразительным языком живописи переносит на холст как максимальное внешнее сходство, так и особенности внутреннего мира человека, черты его характера, загадки души. Это, как минимум, надо уметь разглядеть, метафизически увидеть, что не каждому дано. Такая же сложная задача стоит и передо мной.

Кинематограф мог бы здорово помочь, но пока не желает. «Какая отвратительная рожа!» — восклицает Эраст Гарин в роли профессора- археолога в советской кинокомедии «Джентельмены удачи». Ощерившийся и шмыгающий углом рта Доцент, взбалмошный Косой, сиплый алкаш Хмырь, простодушный Вася-Алибаба — давно уже призрачные карикатуры из прошлого. Таких колоритных зэков уже днём с огнём не сыщешь. И слава Богу! Нет. Здесь, конечно, тоже всякие монстры встречаются, не без этого. Но они сюда не с Луны падают — их тут не больше, чем там, за забором, в свободном мире.

Здесь нужен усреднённый вариант, среднестатистический, если угодно, чтобы ответить на вопрос: какой же он всё-таки, современный зэк? зэк русской тюрьмы первой четверти двадцать первого века…

Будет ещё лучше, если получить ответ на другой вопрос: а почему он такой? в связи с чем?

Резоннее и начать с этого вопроса, чтобы нагляднее и полнее раскрыть ответ на первый.

Я уже упоминал, что лицо зэка меняется, оно мобильно. Одновременно и соответственно перестраиваются понятия и представления внутри сообщества. В чем же дело?

Ларчик открывается просто. Только ключик от него хранится надежно — в когтях двухголового дракона. Одна его голова отвечает за «социальный заказ», а другая за статистику…

В нулевые, в рамках борьбы с бродяжничеством и попрошайничеством, тюрьмы и зоны заполняли всевозможными бомжами. Они пришли на смену образу идейных братков из девяностых. Лик тюрьмы стал туберкулёзно-гепатитным, измождённым — ликом непутёвого доходяги. Бомжам подбрасывали улики, наркотики. Их увещевали участковые и опера уголовного розыска, прельщали временным пристанищем, сытой жизнью, теплом и крышей над головой. И те брали на себя чужую вину за кражи, а нередко и за трупы…

Этот «социальный заказ» — миссия одной головы. А вторая голова только рада — статистика раскрываемости преступлений растёт как на дрожжах! И все довольны. Головы хоть и разные, а жопа-то одна…

В конце нулевых — начале десятых пошла «волна» на маньяков и лиц с порочными и дурными склонностями (ПДС). А чуть позже — на сбытчиков наркотиков. И вот уже добрый десяток лет эти «волны» выбрасывают на тюремные берега целыми пачками шустрых озабоченных старичков с перепуганными бегающими глазками, очкариков — любителей разглядывать в интернете сиськи-письки. Но доминируют всё же не они: зоны буквально захлёстывают целые орды юных безусых созданий по статье, которую сейчас называют «народной».

Это статья 228.1 Уголовного Кодекса — сбыт и распространение наркотиков. Поделился с другом косячком марихуаны — это сбыт, повёлся на лёгкий заработок — разложить по району закладки — это распространение, или наоборот, то распространение, а это сбыт. Нашли при себе наркотики — это покушение на сбыт. И так далее. Ведь сбыт и распространение — это вовсе не обязательно продажа, торговля наркотиками. В этом случае роли не играет — за деньги продал или угостил по-приятельски.

А статистика-то поёт! Вторая драконья голова заливается, как соловей: то там пресечена деятельность сети наркодилеров, то тут…

И пошли по этапу сопливые наркобароны! Из десяти этапников примерно семь — полудетские лица!

Вот как тут быть художнику? Писать портрет зэка на манер многоликого языческого божества? Ерунда какая-то…

Ну, хорошо. Маньяков переловили. Наркокартели прикрыли. Дальше что? Драконьи головы плачут: «соцзаказ» никто не отменял, «статистика» летит псу под хвост!

Оставшихся бомжей и пьянчуг, наконец, тоже пересажали, кого обвинив в порочных желаниях (Пьяный-де возле подъезда мочился, а дети гуляли и увидели!), а кому пакетик с белым порошком подкинув, или коробок с дичкой (т.е. дикорастущей коноплёй). Но и бомжи ведь тоже не резиновые. Рано или поздно закончились и они. Что дальше?

А дальше пошли грести всех подряд: и правых, и виноватых! Дедушка внучку поцеловал в попку — ага! Всё ясно! Внука в баню с собой взял — оп! Понятно — ПДС! Пьяный дома на полу без трусов валялся — извращенец!

Наркодельцы как «работали» так и «работают» — травят народ, прельщают юнцов кайфовой жизнью и деньгами. А потом их же и «сдают», особенно самых совестливых и неудачливых. С первой драконьей головой порешали полюбовно, чтоб вторая не плакала. «Всё хорошо, прекрасная маркиза», — поют головы. Система работает, жернова ворочаются, всё хорошо…

Поразительно, но за двенадцать лет отбытого срока мне довелось воочию пронаблюдать отчётливую тенденцию к снижению числа осуждённых за разбои, крупные вымогательства, убийства, даже бытовые. Зато выросло количество покушавшихся на убийство. Я, конечно, сужу по нашей зоне. Может, это случайность. А может следственные и судебные органы мухлюют: драку между соседями в подъезде легко выдать за покушение на убийство. Чтоб «статистику» не нарушать.

Как работает эта канцелярия, я хорошо знал и до тюрьмы. Вспоминается телефонный разговор с начальником ПДН одного из районных ОВД:

— Здорово, Игоревич! Дело к тебе на миллион!

— Здорово-здорово. Чем обязан на этот раз? Опять занавески вам в кабинет подарить? Канцтовары? Бумагу? Краску? Стулья? — ответил я не без сарказма.

Попрошайничество в подобных государственных структурах — норма жизни. Их работники не стесняются решать свои проблемы за счёт других бюджетных учреждений. Иначе, в случае отказа, непременно подстроят какую-нибудь пакость…

— Не-е-е! Бумага есть. Тут, короче, дело другое — нам нужно пиздюка какого-нибудь. Чисто для протокола, по типу — в алкогольном опьянении. Но чтоб ему было пятнадцать лет, не больше, не меньше!

— Чего? Я чё-то не уловил. Какого ещё пиздюка?

— Да тут, бля, отчёт годовой готовим. В этом году у нас снижение по малолеткам, задержанным в пьяном виде. По несовершеннолетним — всё ровно, а вот по малолетним, короче, ну, кто старше четырнадцати, но младше шестнадцати, тех не хватает… — полицейский объяснял, как мог, коряво и путась в социальных терминах.

— И что? — нетерпеливо перебил его, — Что в этом плохого-то? Это, вроде бы, наоборот — хорошо! Не понимаю…

— Ну ты чё? А вдруг на будущий год больше будет? Это же будет рост! Понимаешь? Нас тут всех прокуратура выебет!

Я тогда начал смутно понимать, в чём дело. Никогда ранее прежние начальники даже не заикались об этом так огульно, зная, что не каждый поведётся на подобное безобразие. Они по-тихому, в узком кругу, решали такие проблемы через закадычных приятелей — работников ПТУ, интернатов и т. д.

А этот дуролом, вчерашний участковый, который кроме, как гонять таких же алкашей, как сам, ничего не умел, взял трубку телефона и… нагло предлагает малознакомому работнику образования, совершить… подлость.

Просил он, если кто-то не догадался, всего-навсего дать ему данные на какого-нибудь пятнадцатилетнего трудного Васю или Петю, чтоб составить на него липовый протокол о задержании в пьяном виде. Потом заплатить за него по-тихому штраф «по минималке» и забыть. Этот Вася-Петя и знать бы не знал. Мало ли у него таких «подвигов» на счету! От него не убудет…

Я тогда, помню, занервничал от негодования так, что даже растерялся, не находя, что и как ему ответить. Пусть это выглядит с моей стороны ханжеством. Но, согласитесь, крайне неприятно, когда тебя вот так запросто принимают за безнравственного и бессовестного человека! За заведомого подлеца, который готов вот так вот взять и предать, как минимум, свою профессию! Как минимум…

Если начистоту, то в прошлой, дотюремной, жизни я был отпетым идеалистом. Не жалел ни сил, ни здоровья ради возвышенной, как мне казалось, но неблагодарной, как потом выяснилось, миссии — социально-педагогическому сопровождению тех, кого суровая действительность безжалостно исхлестала с ранних лет, тех, кого называют трудными подростками…

А этот дурак… Он просто взял и плюнул мне в душу. И, само собой, я не сдержался:

— Ага! Щас, бля, уже побежал! Поймаю на улице, напою, бля, и к тебе приволоку! Ты вообще соображаешь, что ты мне предлагаешь? Ты там не бухой ли часом?

Тот опешил:

— Да ладно тебе, Игоревич! Ну чё ты…

Но меня уже понесло. Наговорил ему, конечно, много лишнего, не церемонился. Я-то себя в то время причислял к уважаемым мэтрам профилактической системы. А его почитал за козявку, случайно в эту систему затесавшуюся. Он даже не огрызался — знал своё место, тупой и самоуверенный болван…

Однако, как показало время, чрезмерно самоуверенным оказался всё-таки не он, а я, усыплённый иллюзией собственной значимости, авторитетности и независимости, проще говоря — гордыней. Но это было потом…

А тогда, помимо прочего, я высказал ему всё, что думаю об этой их «статистике»…

Разве я не был прав? Разве это правоохранительная система? Ради бумажки готовы поставить под угрозу будущее подростка!

Пацану в армию идти. Да и мало ли, вдруг одумается и поступить куда-нибудь захочет. А в характеристике всплывёт это липовое правонарушение — «административка»! Детей, и то не жалеют. Так что же говорить о взрослых!

Бюрократия правит в этой сфере уверенно и безнаказанно!

Думаете, прокуратура меньше мухлюет? Угу… Почитайте на досуге мою книжку — «Прокурорский хлеб, или Тень „Старичка“». Там кроме основного сюжетного стержня все эпизоды заимствованы из реальной жизни…

Впоследствии всю эту статистическую «кухню» во всех красках довелось мне понаблюдать воочию, уже находясь в СИЗО. Как неоднократно упоминалось выше, пришлось долго «покататься» под следствием — почти два с половиной года. Старые привычки оказались живучи, и я подвергал тщательному анализу всё происходящее вокруг. Тем более времени для этого хватало с избытком.

С тех самых пор я и перестал верить в случайные совпадения.

Статистика-то на самом деле — это тоже наука. В её основе — теория вероятности, методы математического анализа, научно-обоснованные подходы к познанию этого мира, общелогические методы. Без статистической обработки нет и не может быть ни научных результатов, ни выводов. Без статистики нет и самой науки, лишь умозрительность…

Перебирание же бумажек с места на место, фальшивые отчёты, сводки, цифры в угоду бюрократической государственной системе — это тоже «статистика». Но ради справедливости впредь, имея в виду второй омоним, буду заключать его в кавычки.

В те годы уже было принято следственно-арестованных содержать в СИЗО постатейно. То есть в камерах сидели обвиняемые только по аналогичным статьям. Это соблюдалось не везде, но уже начинало входить в своеобразную норму: убийцы (мокрушники, душегубы) сидят с убийцами, наркоторговцы (барыги) с наркоторговцами, маньяки (насильники и извращенцы), соответственно, с «маньяками» и так далее. СИЗО, в котором я в сумме пробыл около полутора лет, но с охватом трёх календарных лет, поскольку меня то вывозили в другое СИЗО, то возвращали обратно, обслуживало пять районов области.

Таким образом, зная достоверно количество арестованных по ряду особо тяжких статей уголовного кодекса, год и место их ареста, я получил статистические данные за три года по пяти муниципальным районам о количестве тех иных преступлений особой тяжести. Это было несложно, поскольку негласное межкамерное сообщение предоставляло мне всю необходимую информацию.

В главе «Уру-ру!» я подробно расскажу, какие средства служили нам для преодоления режима строгой изоляции. Иными словами, как происходило это самое межкамерное сообщение, если оно под запретом. Всё-таки для того и служит следственный изолятор, чтобы всеми силами препятствовать общению между арестантами…

Итак, результаты моих исследований оказались ошеломляющими! Эдакое открытие в области «чёрной статистики».

За три года с тенденцией на четвёртый следственными органами каждого из пяти районов ежегодно возбуждалось одинаковое (!!!) количество уголовных дел по группам статей уголовного кодекса. Иначе, следуя логике служителей Фемиды и их приспешников, в течение четырёх лет в пяти муниципальных районах было совершено одинаковое (!!!) количество преступлений в годовом разрезе. А именно:

— убийств (умышленных), включая покушения на убийство;

— нанесения тяжких телесных повреждений;

— изнасилований;

— насильственных действий и изнасилований в отношении несовершеннолетних;

— развратных и насильственных действий в отношении малолетних!

Благо, я был уже подготовлен к подобному исходу, памятуя о том телефонном разговоре с начальником «детской комнаты» полиции. Даже ожидал такой результат. Поэтому не подумал, что схожу с ума и не воскликнул: «Что же это такое!? Квоты им что ли давали на убийство, как охотникам на дичь? Маньяки жребий бросали, кому в какой год идти на свой „промысел“?»

Да нет же, техника этого подгона под «статистику» на самом деле проста, как всё гениальное.

Это в полиции ещё туда-сюда. А вот в прокуратурах и следственных отделах явно не самые последние дураки сидят. Точно не пальцем деланные. Где надо, они ого-го какие прошаренные и прохаванные!

Если не хватает изнасилований, всегда можно приболтать потерпевшую от грабежа, разбоя или побоев заявить о сексуальном насилии или хотя бы о попытке. Как доказать — это другое дело и тоже нехитрое: следов от побоев, даже банальной царапины или синяка уже будет достаточно! Если же под конец года лишнее преступление совершено — можно затянуть доследственную проверку, хоть на два месяца, хоть на три. И возбудить дело уже в следующем году. Или вообще заныкать, замять его. Небесплатно, разумеется. Поруганную честь уже не вернёшь, а денежки счёт любят…

То же и с делами о развратных действиях и прочих ПДС. Можно раздуть громкое дело, можно на тормоза спустить. Можно по одной статье привлечь, а можно и по другой, помягче или пожёстче.

С убийствами вообще намного проще. Конечно, смерть на другой отчетный период не перенёсешь. Если есть труп, дело придётся в любом случае возбудить. Но!

Можно устроить так, что труп — результат не умышленного убийства, а побоев, повлекших впоследствии смерть. А это уже другая статья. Срок влепят такой же, но по «статистике» пройдёт как надо.

При необходимости всё это можно обыграть с точностью до наоборот. Например, ребята по пьянке подрались, морды друг другу набили, помирились и разошлись по домам. Никто никого убивать не собирался, а, допустим, честь какой-нибудь дамы друг от друга защищали, или ещё какой-то благородный мотив был. А наутро один из них, так сказать, не проснулся — скончался во сне. От травмы, к примеру, черепно-мозговой, или от потери крови. Жаль парня, но ведь никто не знает, где он получил эту травму. Может, на лестнице навернулся, может, ещё где, или по пути честь другой дамы защитил. Неизвестно. Но если очень захотеть, точнее возникла нужда выправить «статистику» и срочно надо «умышленное убийство», то оно будет вне всяких сомнений!

Способов устроить разные «перевёртыши» по уголовным делам — вагон и маленькая тележка!

Все описанные выше варианты случаев взяты из реальной жизни. Их не один и не два. Это на потоке, в системе, сплошь и рядом. Потому-то так редко и трудно продвигаются дела о допустимой самообороне, например.

Я лично был очевидцем, как человека осудили на семь лет строгого режима за ряд преступлений, в том числе изнасилование. Но уже после возбуждения торопыгой-следователем уголовного дела вдруг выяснилось, что у обвиняемого отсутствует половой член!

Да-да! Я сидел с ним в одной камере. И видел данное увечье собственными глазами — в бане же общей мылись, там кабинки не полагаются. Нет у него пипки, как и не было! Да плюс ещё заключение эксперта, да справки из больницы, что данный орган был ампутирован. Я эти документы тоже своими глазами видел. Он за несколько лет до этого самостоятельно провёл «операцию» по увеличению члена, но получил тяжёлое воспаление и, как в той сказке, остался у «разбитого корыта»…

Там история такая была. Потерпевшая по его делу была в тот день пьяна, как последняя сука. Настолько, что более или менее отчётливо помнила лишь то, что ей кто-то влепил увесистого «леща». Выпивали они напару у него дома, случайно познакомившись перед этим на улице возле какой-то торговой точки. Оба были уже, мягко говоря, под шофе. Взяли в ларьке ещё и, как говорится, догнались. Ей хватило, а ему нет. Денег уже не было — пропили. Тогда он вытащил у неё из сумочки мобильный телефон и снял с шеи дешёвую цепочку, чтоб обменять на бухло в ближайшем шинке. Она запротестовала и начала обзываться, за что получила хорошего шлепка по щам.

Потом он сбегал куда-то, реализовал добытое и принёс какой-то палёнки. Остаток ночи провели мирно за выпивкой и под утро отрубились. К полудню следующего дня эта пивная фея, очнувшись первой, как была, с глубочайшего бодуна — мозги набекрень, так и ушла, не попрощавшись. И не куда-то, а прямиком к врачу-наркологу с просьбой вывести из запоя, которому наплакалась, помимо прочего, что её обокрали, ограбили, избили и… изнасиловали! А тот, понятно, заявил, куда следует…

Сама она про изнасилование напридумывала, или подсказали — неизвестно. Но вот ещё деталь: в материалах дела есть акт освидетельствования врачом-экспертом подозреваемого лица в день его задержания. Это такой первичный медосмотр до проведения самой экспертизы. Так вот, согласно этому акту все причиндалы у обвиняемого были на месте! Поэтому с лёгким сердцем и возбудили дело. А ведь врач тот, эксперт, мошенник такой, похоже, проводя освидетельствование, и не подумал заглянуть увечному в штаны. Но акт, плутишка, тем не менее составил и подписал.

Вот такая липа практикуется в солидной следственной конторе, именуемой Комитетом!

И это тоже ещё не всё. В первых протоколах допросов и очных ставок, подписанных в лабудину пьяным обвиняемым, тоже значилось, что у него все причиндалы на месте, и он всю ночь вступал в половые акты с потерпевшей, как говорится — во все места…

На сей раз липа — дело рук не какого-то приблудного Айподоха. Это уже чистой воды мухлёж самого следователя. А это уже не плутишка, но целый плут!

Таких историй я могу поведать, увы, очень и очень много. А значит, к большому сожалению, приходится констатировать, что государственная следственная структура содержит за государственный же счёт целую армию высокооплачиваемых плутов и плутишек с их льготным стажем и кучей всевозможных привелегий за счёт бюджета. И этого либо никто не желает замечать, либо данная массовая профанация насаждалась сознательно, то есть просто-напросто узаконена.

Кстати, никакие апелляции, ходатайства и жалобы во всевозможные инстанции тому факеру без пениса не помогли. Он даже в Госдуму обращался — всё без толку. Один ответ: ждите, мол, судебного приговора; суд решит справедливо и по закону — если не делал, то оправдают. И «справедливый» суд решил по «закону»: семь лет строгого режима! Вот такие пироги… с котятами…

В этой связи сам собой напрашивается вопрос: если так поступили с тем, у кого мужское украшение отсутствует, то что делать тем, у кого оно на месте? Чем обосновать, что они его в ход не пускали? Как доказать свою невиновность?

Как, как… Да никак! Наличие этого естественного телесного образования и будет главный уликой! Плуты и плутишки своё дело знают. Все будут сидеть! Никто не отмажется!

И ведь давно ни для кого не секрет, что брошенные, обманутые или просто чокнутые женщины и девушки зачастую мстят своим бывшим, а то и несостоявшимся возлюбленным, заявляя об изнасиловании или совращении. Либо за них это делают третьи лица, например, родители, недовольные выбором дочери или из сострадания к ней.

Мало того, в нынешнее время, оказалось, что не только девушки способны на подлый оговор! От них теперь не отстают и юноши из числа тех самых лиц с порочными и дурными склонностями, то есть ПДС-ребята. Ничего и никого не стесняясь, они заявляют о совершении в отношении них разного рода преступлений, выдуманных сообразно их специфическим вкусам. Из ревности, из мести, из-за денег и прочее. А солидные дяди и тёти в синих погонах на полном серьёзе назначают уголовные расследования, сажая сгорающих от позора ни в чём не повинных людей в тюрьму…

Чего только не бывает на свете! С чем только здесь не приходилось сталкиваться! Иной раз вообразить, нарочно придумать — просто невозможно! И все всё знают, все всё понимают, но продолжают сажать людей при отсутствии события преступления. Как в описанном случае с человеком без нужного органа. Понятно, что он преступник и должен сидеть в тюрьме. Он украл, ограбил, ударил. Ну, хотя бы ради приличия, если уже без этого государство не может спокойно спать, приписали бы ему попытку, что ли. Как говорится, без внедрения. Зачем же превращать уголовное дело в фарс, в анекдот?

Смех смехом, но этот и подобные ему случаи вынуждают совсем перестать уважать и закон, и систему правосудия государства…

Что будет завтра? Каким будет новый «социальный заказ»? Какие требования выставит «статистика»? Как изменится «лицо» зэка завтрашнего дня?

Ещё совсем недавно непривычно выглядело, если кто-то здесь обладал тремя разными шампунями. Их дразнили, намекая на те самые порочные склонности, подтрунивали. На таких подозрительно косились. Называли еврозэками.

Сейчас же стало не только не зазорным, ну даже почти в порядке вещей, иметь по пять видов туалетной бумаги, влажных салфеток, бумажных полотенец, целую галерею шампуней, бальзамов, кремов, затирок и прочее…

Дошло до того, что некоторые стали делать «маски» на лицо!!! Зэки! Что же дальше-то будет!?

Несколько лет назад, когда я ещё работал в карантинном отделении, довелось повидать много разных чудес. Например, один приехал по этапу… в вязаных колготках! Спрашивается, он вообще соображал головой, когда их одевал, направляясь в незнакомую зону совершенно чужого региона, не зная ни обстановки, ни обычаев, ни порядков?

Неужели даже анекдотов про тюрьму никогда не слыхал? Вздумал бы он лет на пять пораньше отчудить что-нибудь подобное — весь срок бы пересидки его изводили своими недобрыми приколами. Ему бы эти колготки каждую ночь в страшных снах снились…

Другой этапник привёз с собой… грелку! Вещь безусловно полезная. Но кто ж её сюда пропустит? Изъяли, конечно. Как у нас говорят — отшмонали. Посмеялись, разумеется, над ним, но по-доброму и недолго. Быстро забыли. Потому что в очередной этап другой чудак привёз… плюшевого мишку!!! Это был шок для старосидящих не меньший, чем от случая с колготками. Тот, понятно, объяснил. Обосновал тем, что мишка — это память о доме, о семье. Ну, трогательно, ничего не скажешь. Хорошо ещё, что не куклу…

Похоже, что у некоторых осуждённых на почве стресса отказывают целые участки головного мозга, они уходят в иные реальности, виртуальные миры и не отдают себе отчёта в том, куда и зачем их везут. А возможно, всё дело в тех самых «белых порошках», за которые их сажают.

Кого-то «отпускает» быстро. Они осваиваются, и через месяц–другой их уже в общей массе не отличишь. А иные, злоупотреблявшие на воле «спайсами», «солями» и прочими синтетическими «снадобьями», продолжают здесь чудить годами. Есть опасения, что уже никогда они не обретут нормального состояния. И это грустно. Ведь большинству таких — едва за двадцать…

Лично меня также гложет опасение, но иного характера: что «социальный заказ» на них ещё долго не отменят. Из года в год везут, и везут, и везут, нескончаемым потоком…

Можно, конечно, подумать, что этот «портрет» присущ только зэку-первоходу, а в зонах для рецидивистов всё иначе. Как бы не так. Те ребята обычно получают не запредельные срока. Скидку дают и на молодой возраст, и на то, что покушение на сбыт — это не завершённое преступление, а лишь попытка. И за другие прочие «заслуги». Как правило, они быстро освобождаются по УДО и… Увы, вскоре пополняют зоны для второходов… При этом ещё относительно повезёт, если опять на строгий режим. А то ведь особый светит… И так по кругу. Их неиссякаемый поток оттеняет своей однообразной массой колоритный облик бандитов-рецидивистов, идейных крадунов, инакомыслящих интеллигентов, не говоря уже о колхозниках-бытовиках…

А что же «социальный заказ»? Закостенел что ли? Никаких инноваций в этой сфере?

Как бы не так. Что-что, а фантазия у государственных «деятелей» богатая. Что есть, то есть. Веяния времени, конечно, на «субцивилизации» сказываются. Мало помалу повезли экстремистов всевозможных оттенков: религиозных, национальных, информационных, политических, социально-общественных, сочувствующих, оправдывающих, попутчиков, и ещё каких-то. Все они настолько разные, что под единый портрет не подогнать, но есть и характерная черта, сближающая их. Общее у них одно — большинство таких в былые годы независимо от возраста и внешности называли просто: хулиган! Таким бы ремня всыпать, и будет с них. А теперь, видите, со всем уважением к ним относятся: особо опасный уголовный преступник со сроком в десять-пятнадцать-двадцать лет…

Ещё года три назад осуждённый за шпионаж или измену Родине был раритетом, экзотикой этих мест. Теперь же, по даным тюремного радио — Зона FM, в ближайшие годы и этот шлюз откроют на всю катушку. Снова «портрет зэка» поменяется. Хочется эгоистически надеяться, что это будет более человеческое лицо, чем сейчас…

А впрочем, не дай то Бог!

Глава 8. Три в одном

В главе «Казённый дом» выругал я, грешник, сериальную ленту «Побег». Почём зря. Ну да, с натурой — тюрьмой и тюремными порядками они, конечно, переборщили — явной профанацией попахивает, это факт. Но если взять чисто по внешности, то актёрский ансамбль словно действительно из зоны собрали. То ли актёры эти сами по себе похожи на уголовников, то ли зэки теперь слишком уж похожи на обычных людей, даже творческой профессии…

Взять хотя бы нашу зону: она у нас типичная, никакая не специализированная, и обитатели её на вид, да и вообще, если бы не в робах чёрных, ни за что не подумаешь, что зэки. Наколки? Так на воле тату-салонов стало больше, чем хлебных магазинов! Это мода, ничего не поделать. Думаете, тут колят профиль Сталина на левой груди? Храмы с куполами на спине и воровские «звёзды» на плечах? Ошибаетесь. Как и на воле расписывают они себя какими-то рунами, иероглифами, модными аппликациями. Практически ничего связанного с тюрьмой. Синие паутины, розы с шипами и без, девушки с сиськами, со свастикой и в фуражке фашистского генерала — это осталось в прошлом… Теперь всё цветное, красочное, модное.

Кстати, осуждённым в исправительных учреждениях наносить татуировки запрещено — это занятие, в отличие от воли, всячески преследуется со стороны начальства.

Колят нелегально. Мастеров тату называют кольщиками. Приборы из усовершенствованных электробритв и триммеров именуют машинками. Вернее сказать, изготавливают специальные татуировочные насадки к бритвам и машинкам для стрижки.

Всё это так. Но при этом многих сюда привозят уже раскрашенными, как пасхальные яички, и порой для новых наколок места на теле просто нет…

Надо добавить, что далеко не все это любят. Так же, как и на воле.

Выходит, что татуировки теперь не являются обязательным и характерным атрибутом зэка.

Значит, это тоже отнюдь не штрих к его портрету, а всего лишь маленький незначительный штришок с большими оговорками.

В общем, что-то не очень клеится у меня с этим портретом…

Лучше поведаю три типичные истории из жизни. Из них несложно будет сложить общее представление. За неимением единого эталона, пусть будет нечто вроде портрета дракона о трёх головах…

В лексиконе зэков среди множества выразительных слов из трёх букв есть наиболее заветные. В данный момент я имею в виду не УДО, не ПТР, а поведу речь о КДС. Так сокращённо именуют не только помещение, но в обиходе и саму процедуру длительного свидания осуждённых с близкими родственниками. Полагаю, что именно с учётом их мнения может получиться более объективная картина о предмете данной главы.

Когда я впервые попал на длительное свидание, то был неожиданно и приятно удивлён уютной, тёплой и комфортной обстановкой. Она совсем не напоминала ту, которая представлялась мне благодаря иллюзиям, навязанным когда-то, скажем так, людской молвой и низкопробной кинопродукцией.

Намеренно опускаю подробности первой встречи с самыми-самыми родными, любимыми и дорогими людьми — с женой и мамой — после трёхлетней разлуки в связи со свалившейся на нас всех бедой. Это было подлинной, великой, неземной радостью, которую нельзя описать никакими словами — просто какое-то другое измерение, другая реальность… Я дышал их присутствием рядом с собой, будто зажил сызнова после трёхлетнего анабиоза. Это слишком личное…

Обычному зэку на строгом режиме разрешается три краткосрочных и три длительных свидания в год, то есть раз в четыре месяца.

Тем, кто признаны нарушителями дисциплины и состоят на строгих условиях — раз в полгода. А кто на облегчённых условиях за хорошее поведение, труд и разные заслуги — раз в три месяца. Кроме того за отдельные успехи в работе и в быту начальство может дать поощрение в виде внеочередного свидания.

Осуждённых разрешается посещать на длительном свидании только двум совершеннолетним близким родственникам, а также, если есть — несовершеннолетним детям, количество которых не лимитировано законом.

Все, у кого есть возможность получить свидание, конечно же, с нетерпением этого ждут. Но не у всех родственников есть возможность часто приезжать, особенно у тех, кто живёт в отдалённых регионах. Кроме затрат на дорогу немалых денег стоит купить продукты на три дня свидания. Все же хотят порадовать своих родных узников чем-то особенно вкусным. Заодно и передачку стараются сделать побольше. Для многих это просто не по средствам и не по силам, особенно для пенсионеров.

Однажды со мной случайно разговорилась мама одного из молодых осуждённых, предпринимательница, весьма успешная для такой глубинки, которая вполголоса посетовала, как бы пожаловалась мне в коридоре КДС:

— И когда же он освободится у меня? Скорей бы уже. Я не бедная, знаете. Но я уже тоже так не могу. Каждые два месяца заставляет ехать на свиданки, каждый месяц — везти передачки на пять-шесть человек. Это по сто-сто двадцать килограмм! Сигарет — по десять блоков! Он меня просто разорит!

Парень занимал хорошую должность при администрации колонии (тоже, видимо, благодаря маме), пользовался поощрениями. Кстати, не избалованный вовсе, очень коммуникабельный, доброжелательный. Сидел за наркотики.

Мама не всё знала или не придавала значения тому, для чего сын тянул с неё эти передачки — он таким способом зарабатывал себе досрочное освобождение, фактически содержа целую бригаду из ударных работников. Администрация же за их труд практически не платила. Вот он и уделял им свои сигареты и продукты в качестве заработной платы…

И его, надо сказать, не кинули. Он действительно быстро ушёл по УДО. Наверняка мама для этого и адвоката хорошего нанимала, и ещё кое-кому заплатила. Но, главное — ушёл. Однако, чего это стоило матери, если она вот так, первому встречному излила душу.

Между прочим, надо обратить внимание, что это тоже отнюдь не слабый штришок к портрету современного зэка.

Мажорики — они и в Африке мажорики. А уж в тюрьме-то как их ждут! Вот только они тоже все разные: мажорик мажорику рознь!

Помню, жена рассказывала, как перед самой первой поездкой сюда её наставляла мама — незабвенная и любимая моя тёща, видимо, как и я, насмотревшись плохого кино про тюрьму:

— Возьми побольше тёплых вещей. Вас там заведут в камеру, запрут на все три дня, и неизвестно ещё, есть ли там отопление… (Дело было поздней осенью).

На поверку же всё оказалось совсем иначе: уютные комнаты вдоль чистого и красиво оформленного коридора. Везде отличный ремонт. Идеальная чистота. В комнатах — лакированная мебель ручной работы с орнаментами художественной резьбы, телевизор, холодильник. На стенах — живописные картины. Коридоры с ковровыми дорожками ведут в оснащённую всем необходимым кухню. Душевые, санузлы, бытовые помещения тоже красиво отделаны. Вобщем, всё благоустроено. Предусмотрена даже игровая комната для деток…

Эта красота, естественно, создавалась руками самих же зэков, вскладчину. Для себя же…

Но довольно об этом. Всё же речь идёт о совершенно иных аспектах.

В конце коридора, рядом с кухней, располагалась в прежние годы курилка: кресло, столик, вытяжной вентилятор на потолке. Сейчас её уже нет — запретили. Как до утки на седьмые сутки, через семь лет всё-таки добрался до этой курилки закон о запрещении курения в общественных местах.

Так вот, в первый день одного из свиданий я вышел из комнаты покурить. И по пути в эту курилку увидел в кухне женщину примерно моих лет (судя по возрасту сына, к которому приехала), но выглядевшую очень молодо и свеже. Она приветливо поздоровалась. Я ответил, присел в кресло и закурил. Она присоединилась, мало-помалу разговорились.

Это была мама знакомого мне осуждённого, двпдцатидвухлетнего парня по имени Леонид. Срок он получил за хранение и сбыт наркотиков. Ничего особенного, не наркобарон, а так себе — мелкий барыга.

Человек он сам по себе приятный, воспитанный и начитанный. Не сказать, чтоб одарённый, но не без эрудиции. Лицо серьёзное, даже интеллигентное. Очки носил. Они подчёркивали эту его серьёзность, добавляли солидности юношескому лицу. По характеру очень добрый. Даже слишком, до простодушия и доверчивости. А простофилям в тюрьме нелегко жить. И нескладный такой, непрактичный — тюха-матюха, как говорится. Причём до такой степени, что вызывал искреннее желание, учитывая его доброту и открытость, бескорыстно патронировать его. Не опекать, а как бы взять над ним шефство. Хороший, в общем, паренёк. Жаль было бы, если б попал в дурную компанию, и тюрьма его испортила.

Слава Богу, ныне он уже на свободе, и верится, что этот суровый урок школы жизни пошёл ему впрок.

А тогда Лёня только-только прибыл по этапу. Это было его первое свидание с мамой. Папа почему-то не приехал.

И вот мы с Лёниной мамой разговорились в курилке. Точнее, говорила она. А я молча слушал, кивал утвердительно в ответ, отдавая дань правилам хорошего тона. Мне было совершенно неинтересно и не нужно всё от неё услышанное. Я же сам был на свидании. Мои мысли, чувства, общение были обращены только к двум самым родным и близким людям. Остального мира как бы не существовало. Но и разговоры её меня не раздражали. Навязчивости с её стороны не было.

Покурив, я вставал и уходил в момент наступления паузы между её рассказами. До следующего раза. Через два-три часа я вновь приходил покурить, и если она меня замечала, то наш односторонний диалог, а по сути — её монолог, возобновлялся.

— Вы знаете, — рассказывала она, — Лёня всегда был очень послушным ребёнком. На летние каникулы мы отправляли его к бабушке. Моей свекрови. Она переехала жить в деревню. И Лёню забирала на лето. Муж каждый день звонил, узнавал, хорошо ли Лёня ест, не отказывается ли от овощей. Это же полезно, правда? Воздух, экология, фрукты свежие, ягоды, зелень, морковка с грядки. Вы согласны?

До сих пор для меня загадка, чем я так привлекаю мам, бабушек, тёть и даже жён других осуждённых? Я хмур, неприветлив, молчалив. Не люблю избыточного общения, для чего заранее делаю злое лицо, одеваю на людях маску строгости и усталости. Но стоит мне выйти в коридор, как кто-то обязательно считает своим долгом составить мне компанию, поделиться тревогами, посетовать на судьбу, поведать семейные истории. Ну и, конечно же дать развёрнутую похвальную характеристику тому, ради кого сюда и прибыли.

Лёнина мама не исключение, а скорее пример, подтверждающий это неизбывное правило. Поэтому я ничему не удивлялся, смирившись с данными обстоятельствами, как с нормой.

Сам к себе отношусь я трезво, отдавая полный отчёт, что я, увы, давно не шибко респектабельный, как был когда-то, собой вовсе не хорош и внешностью не могу привлекать таких замечательно сохранившихся, цветущих и миловидных дам, как Лёнина мама. Но стоит лишь высунуть нос за дверь — начинается…

Возможно, им просто-напросто нужны любые «свободные уши», а я молчу, вроде слушаю, поддакиваю. При этом моя скорбная мимика не отталкивает людей, а наоборот: серьёзный пожилой мужчина, трезвый и более того — вообще не пьющий. Чем не идеальный вариант собеседника для женщин, которым хочется выговориться?

— А свекровь у меня очень верующая, — продолжала она, — часто паломничала по святым местам. Лёню тоже с собой брала. И летом, и зимой. Возила его, приобщала к Церкви, наставляла, учила всему. Мы с мужем не препятствовали. Не мешали. Это же хорошо. Правда же?

Потребовалось моё формальное согласие, и я кивнул, что-то промычав, наподобие: «Ну да».

А может, всё-таки дело в том, что я в чём-то себя выдаю? Как бывшего специалиста в области педагогики и психологии. Может быть по глазам или в поведении проскакивает что-то, так сказать, на автомате, по старой памяти?

— Мы даже шутили с мужем, а вдруг Лёня станет священником! — дама коротко рассмеялась и с улыбкой продолжала. — Станет-не станет, а всё-таки для воспитания детей это полезно.

И посмотрела на меня вопросительно.

Я пожал плечами, подумав про себя: «Хороши же у вас с мужем шутки… Польза для воспитания тоже налицо».

Но вида не подал и опять молча кивнул.

Женщина обрадовалась и с энтузиазмом протараторила:

— Он у нас в четырнадцать лет даже работал служкой в церкви. С другом вместе. Бабушка за него попросила, и батюшка его принял. С полгода работал, кажется. Но со школой дела пошли хуже. Трудно совмещать оказалось, и пришлось уйти…

«Да-да! Мне Лёня, увы, уже рассказал эту печальную историю. Как они вместе с другом — вторым служкой — нашли на территории церкви печально известное дикорастущее растение и курили его прямо за храмом. Покуда батюшка их не застукал с поличным и не выгнал обоих от греха подальше, чтоб самого не посадили за этот «малолетний наркопритон».

И так все три дня.

Уже до того дошло, что жена меня ревниво упрекнула:

— Ты к кому на свидание пришёл? Ко мне или к ней?

Иногда они выходили покурить вдвоём с Лёней. Меня при этом коробило из-за издержек моего плебейского воспитания. В моей семье, например, женщины не курят. Но в любом случае я нипочём не стал бы курить вместе с мамой. Но и не мне оценивать хорошо это, плохо или нормально. Ханжество, конечно, тоже грех, но ничего не могу с собой поделать…

А она всё рассказывала и рассказывала:

— Ещё Лёня обожал рыбачить. Когда у бабушки в деревне отдыхал — на целый день пропадал. Уходил на речку. Бабушка его то и дело искала…

«И это нам знакомо. Лёня делился своими детскими и юношескими воспоминаниями охотно…».

Мама-то не всё знала (либо упорно не хотела знать) о тогдашних Лёниных пристрастиях. А Лёня по пути на речку собирал «гербарий» из того же печально знаменитого дикого растения и вместо парного деревенского молока варил на костре и вкушал там то, что называется «молочком от бешеной коровки». Потом он сидел там с удочкой до вечера, пока не «отпустит» или ничего дурного не подозревавшая, набожная бабушка не найдёт его и не загонит домой. Вот такая вот «романтика» скрывалась за этим Лёниным агротуризмом.

Представляю, какой удар был для всей семьи, когда Лёню арестовали за наркотики. Как говорится, ничто не предвещало…

— Лёня ведь у нас вовсе не плохой парень? — неоднократно интересовалась она моим мнением.

— Что вы? Лёня у вас очень хороший парень! — уверял я и не лгал при этом.

Он ведь, действительно, очень хороший парень, этот Лёня. Только чего-то в нём как будто не хватало. Как говорится, чуток недоделанный, не от мира сего.

— Сейчас ведь, знаете, молодёжь с этими наркотиками как с ума посходила!

«Да, конечно, знаю. Мне ли не знать…»

— А Лёня у нас такой простой, рассеянный…

«Да-да, мы уже об этом всей зоной узнали…».

— Кто похитрее, тех не ловят. А вот Лёня по своей простоте попался…

«Ага. Не важно, что сам травился, это пусть. Не важно, что других травить собрался — тоже мелочи. Главное — не попасться! А ему не повезло. Он простой и честный. Вот и попался! Логика железобетонная!».

Маме-то всего этого не скажешь. Это табу! Но, может, из-за этой логики, из-за этой позиции «головой в песок», закрыв глаза на правду, и происходят все беды?

Может, не следовало ссылать его на лето в деревню к бабушке? А проводить отпуск всем вместе, всей семьёй, и ходить на рыбалку не одному, не с бабушкой, а с папой? И папе бы вместе с сыном грызть эту морковку с грядки, а не по телефону выяснять у бабушки, сколько морковок Лёня сгрыз за день?

Да. Маме не скажешь. И папе тоже не скажешь. Тем более, что его тут и нет. Папа не смог приехать, или не захотел, или счёл нецелесообразным. А ведь надо было приехать, если не безногий! Если не в параличе! Да и был ли он вообще папой? Или только числился таковым?

Зарабатывать деньги для семьи и интересоваться у других, хорошо ли сын ест, еще не значит быть отцом…

Не моё, конечно, дело — морализаторствовать. Не имею я на это права. Не мне учить людей отсюда, из клетки…

Но всё же расскажу об одном случае, который хорошо запомнил. Тогда привезли сюда по этапу новенького — мальчишку девятнадцати лет из Москвы. Поступил он, понятное дело, сначала в карантинное отделение. На следующий же день его вызвали на краткосрочное свидание! Для всех это стало неожиданностью. Таких случаев я больше не знаю.

Выяснилось, что его отец (кстати, из деловых, занятых и очень небедных людей при солидной должности), бросил все дела, нашёл время и возможность от самой Москвы следовать за сыном. Две недели на автомобиле! Ночуя, где придётся. Добиваясь свиданий на всех пересыльных пунктах. Выясняя о здоровьи и, вообще, хоть что-нибудь о сыне, правдами и неправдами. Он умудрился фактически сопровождать этапный транспорт, в том числе и железнодорожный…

Хорошим был сыном этот парнишка или плохим, поздно папа спохватился или не поздно — всё это отдельные темы. Речь сейчас не об этом. Суть данного примера в том, что он демонстрирует образец родителя. Человек проявил себя, как настоящий отец — вот что важно! И у него будет шанс многое исправить, поскольку есть внутренняя мотивация. А вот Лёнин папа, похоже, свой шанс необратимо упустил…

Лёня — типичный представитель современного тюремного сообщества — этой нашей субцивилизации. Таких «Лёнь» здесь едва ли не половина зоны.

Впрочем, и Лёне, и его маме, бабушке, да и папе (куда же с ним деваться, если такой?) можно искренне, от души пожелать счастья, согласия и добра.

А тот московский пацан (его Игорёк зовут), отец которого ехал вслед за ним до самой зоны, кстати, вовсе не типичный мажорик, не маменькин и не папенькин сынок. А очень даже компанейский, порядочный и в общем нормальный парень, хороший друг для тех, с кем его здесь свела судьба.

И вот, кстати, ещё одна деталь, свидетельствующая о согласии в его семье: папа поехал один, а мама, переживая не меньше, а, наверняка, гораздо больше, чем папа, осталась дома. Мужчине целесообразнее было провести такую «разведку» одному. И как настоящий муж, а не только отец, заботясь о жене и сыне, настоял, чтобы она была дома, на связи по телефону. Хороший пример, ничего не скадешь, нужный…

Эх, ребята-зэки, за эти долгие годы мне поневоле пришлось узнать о многих из вас даже больше, чем вы сами о себе знаете. Включая тех, кому за сорок. Когда и как вы научились ходить. Какое первое слово произнесли. Чем болели в детстве. Какая розовая попка у вас была, когда вас купали в ванночке… А оно мне надо? Но родственницы ваши очень хотят утолить свою боль, поведать всем, что вы, то есть мы, всё же хорошие люди. И услышать подтверждение. И я, в свою очередь, киваю, подтверждая, что вы-мы действительно хорошие, белые и пушистые. А то, что с нами произошло — это всего лишь жестокое недоразумение…

— Доцент, а доцент, ты маленьким был?

— Был…

— У тебя мама, папа был?

— Был…

И все мы их в большей или меньшей степени обманываем. Кто чуть-чуть, кто ощутимее, а кто и практически во всём. Бережём их. Не святая ложь, но ложь во благо. Ни к чему их слишком волновать правдой. И без того им досталось…

— Он очень хорошим мальчиком рос. Помогал нам дома во всём. Учился хорошо. Спортом занимался. В соревнованиях участвовал. Столько грамот, медалей у него! — рассказывала солидная дама с выраженным кавказским акцентом.

Она приехала к осуждённому парню лет тридцати из Дагестана. Но не одна. Привезла с собой смуглую девушку с большими чёрными, блестящими глазами, очень скромную. Перед свиданием у них состоялась роспись — бракосочетание.

Чтобы не мешать молодожёнам, женщина почти всё время проводила то на кухне, то в детской комнате на диване, то просто гуляя по коридору. При случае общалась с кем-нибудь из родственников.

Курилка совсем не похожа на исповедальню. И я, тем более, на исповедника. Но ей это было безразлично. Она продолжала свои рассказы:

— Так получилось, что он рос в нашей семье. Мы с мужем заменили ему родителей. Он мой родной племянник, а стал нам, как сын. Такой честный, справедливый. Мы с мужем любовались на него. Вот жениться захотел. Невесту ему привезла. Говорила — потерпите, может пораньше освободят, тогда бы и поженились. Он сказал, тут не отпускают раньше.

Я заёрзал, ожидая вопрос: «Правда ли?».

Что тут скажешь? Отпускают, но не всех подряд. Его, например, точно не отпустят.

Но тётю не интересовали ни моя осведомлённость, ни моё мнение. И очень хорошо — не пришлось ничего выдумывать. Она любила племянника, верила ему. Если он сказал, что здесь раньше срока не отпускают, значит, так оно и есть.

— Странно, конечно, что такие порядки. У него же очень хорошие характеристики. И он рассказывал, начальство им очень довольно, хвалят…

«Эхе-хе. Хвалят… Кабы не перехвалили! Не сглазили б…»

Ни тёте, ни невесте его, ни родственникам других осуждённых не показалось странным, что все мы пришли в КДС самостоятельно, по очереди, без сопровождения. А его одного привёл сотрудник в форме инспектора. И потом, по окончании свидания, его одного уведёт другой или тот же инспектор, пораньше остальных. А мы, остальные, по одному будем покидать неспешно это прибежище краткого счастья. Но самостоятельно, без сопровождения. Все будут заняты своим. И опять никто не придаст значения, а отчего к этому молодому кавказскому мужчине такое «особое» отношение. Даже тётя, если и обратит внимание, то сочтёт за знак уважения: и встречают, и провожают…

А всё дело в том, что парень отбывал на то время наказание не просто в зоне строгого режима, а ещё и на строгих условиях отбывания, то есть в изолированном отряде СУС. Причём совсем недавно был переведён туда из БУРа!

БУР — это устаревшее название объекта, именуемого так ещё с гулаговских времён: сокращённое от «бригада усиленного режима» или «барак усиленного режима». Его также называют крышей или крыткой. По сути, это тюрьма в тюрьме. Внутренняя тюрьма для самых злостных нарушителей. Туда выдворяют минимум на полгода, а чаще на годы. Сейчас он носит название ПКТ (помещение камерного типа).

Вот тебе и «начальство хвалит», и «хорошие характеристики»!

— Помогаем ему. И деньги посылаем. Вот передачи привезли. Восемьдесят килограммов! Говорит, это на четыре фамилии надо передать. А куда деваться? Рассказывал, зарплату не платят, кормят плохо. Как-нибудь уж проживём. дождёмся…

«Да уж. Действительно несправедливо. Обычно тем, кто ни дня не работал, зарплаты-то должны побольше платить, и кормить по ресторанному меню. Эх, тётя, знали бы вы всю горькую правду… Мурчит-блатует ваш племянник. За ваш счёт…».

— Хотя иногда тоже ему высказываю. Вот, как в этот раз. Велел привезти пятнадцать блоков сигарет! А они сейчас так дорого стоят. Я ему говорю: «Ты же не куришь! Зачем тебе сигареты?». А он: " Ты не понимаешь, это на общее». Я ему: «Какое общее? Я на трёх работах надрываюсь. Муж тоже…". Он: " Надо сделать. Я потом отдам. Это тюрьма. Здесь так принято». Что за порядки? Я и правда, ничего не понимаю…».

«Вот-вот. И я о том же. Не понимаете ничего. И это, наверное, для Вас же лучше».

— Скорее бы вышел. Он же такой добрый всегда был. Но горячий. По молодости в драку ввязался. Не рассчитал. В итоге человек в больнице скончался. Он правоту отстаивал всегда, за друзей — горой!

Несмотря на акцент, женщина очень хорошо владела русским языком. Угадывалось в ней что-то знающее себе цену. Явно образованная, с манерами интеллигентными, можно сказать — светскими, тактична и деликатна.

— Ещё одного не пойму. В тюрьме он изменился сильно. Стал верующим. Это хорошо, конечно. С одной стороны. Но у него это стало уж слишком…

Она не смогла подобрать слова подходящего, чтобы и не осуждающе выглядело, но способно было выразить её недоумение по поводу чрезмерного соблюдения племянником религиозных обрядов.

— Мы, конечно, с Кавказа. Из Дагестана. У нас веру чтут. И молодёжь, и дети. Но в нашей семье это всё как-то не было принято. Уважение, понятно, соблюдали, но всё же… Мой муж — врач, хирург. Я тоже медицинский работник.