Бесплатный фрагмент - Страдания юного Вертера

КНИГА ПЕРВАЯ

Всё, что можно было узнать о происшествіи съ бѣднымъ Вертеромъ, всё это я старательно собралъ и предлагаю вамъ теперь и знаю, что вы мнѣ скажете спасибо за то. Вы не сможете отказать въ вашей любви, въ вашемъ уваженіи его сердцу, его характеру, какъ не откажете въ слезѣ его участи. Скорбящій, какъ онъ скорбѣлъ, почерпни утѣшеніе въ его страданіяхъ, въ его борьбахъ — и пусть будетъ эта книжечка твоимъ другомъ, если по прихоти судьбы или по своей винѣ не имѣешь лучшаго.

4 мая

Какъ я радъ, что я уѣхалъ! Скажи, мой милый, что же послѣ этого сердце человѣка? Оставить тебя, котораго такъ люблю, съ кѣмъ не разставался ещё — и радоваться! Но мнѣ ты простишь: развѣ всѣ мои прочія связи не были враждебны мнѣ? Онѣ запутали моё сердце. Бѣдная Элеонора! А можно ли обвинять меня, виноватъ ли я, что въ ней развивалась пагубная страсть, между тѣмъ какъ игривая прелесть ея сестры доставляла мнѣ пріятное развлеченіе? И, однако, совершенно ли безукоризненъ я? не питалъ я развѣ ея ощущеній? не я ли восхищался малюткою? не я ли радовался живымъ, непритворнымъ проявленіямъ ея натуры, заставлявшимъ насъ часто смѣяться, тогда-какъ онѣ вовсе не были смѣшны? не я ли… Но что же за созданье человѣкъ, если самъ же можетъ обвинять себя во всёмъ! Обѣщаю тебѣ, добрый другъ, исправиться. Не буду такъ часто тревожить себя укоризнами, какъ я это дѣлалъ прежде: буду пользоваться настоящимъ, а прошлое предоставлю прошедшему. Ты правъ: люди были бы менѣе несчастливы, если бъ — и зачѣмъ они такъ созданы! — не насиловали своихъ мрачныхъ мыслей о прошедшемъ, а лучше были бы менѣе равнодушны къ настоящему. Будь такъ добръ, скажи матушкѣ, что дѣломъ ея займусь какъ слѣдуетъ и что скоро отдамъ въ немъ отчётъ. Я говорилъ съ тёткой и вовсе не нашолъ въ ней той злой бабы, какою она слывётъ у насъ. Она просто живая, вспыльчивая, но добрая женщина. Я объяснилъ ей сѣтованія матушки за невыдѣленную часть наслѣдства; она изложила мнѣ свои основанія, причины и условія на раздѣлъ, даже болѣе для насъ выгодный; словомъ, прошу сказать, что всё будетъ улажено. И на этомъ, дружокъ, небольшомъ дѣлѣ убѣдился я, что вся путаница на бѣломъ свѣтѣ происходитъ не столько отъ злобы и коварства, сколько отъ недоразумѣній и безпечности; первыя встрѣчаются, по-крайней-мѣрѣ, гораздо рѣже. Вообще, мнѣ здѣсь очень хорошо. Уединеніе въ этой чудной сторонѣ — драгоцѣнный бальзамъ для меня, и весна, въ весну жизни, согрѣваетъ всею своей полнотой моё запуганное сердце, Каждый кустъ, каждое деревцо въ цвѣту — и тонуть бы мнѣ, какъ тонетъ майскій жукъ въ морѣ благоуханій, и питаться бы мнѣ только ими! Самый городъ непріятенъ, но его окрестности очаровательны. Это побудило покойнаго графа М* разбить садъ на одномъ изъ холмовъ, разнообразно волнующихъ мѣстность въ виду прелестнѣйшихъ долинъ. Садикъ простъ, и при входѣ въ него чувствуешь тотчасъ, что не искусство садовника, а любящее сердце набросало его планъ. Въ полуразвалившейся бесѣдкѣ, бывшей любимымъ мѣстомъ умершаго и ставшей теперь моимъ уголкомъ, пролилъ я не одну слезу въ его память. Скоро сдѣлаюсь хозяиномъ сада. Садовникъ мнѣ преданъ — и вотъ уже нѣсколько дней къ моимъ услугамъ. Не ошибётся и онъ во мнѣ!

10 мая

Чудная весёлость овладѣла моимъ сердцемъ. Её могу сравнить только съ майскимъ утромъ, которымъ наслаждаюсь теперь. Я одинокъ и счастливъ моимъ одиночествомъ въ этихъ мѣстахъ, какъ будто нарочно созданныхъ для такихъ душъ, какъ моя. Я такъ счастливъ, мой другъ, такъ весь погружонъ въ чувство спокойнаго бытія, что искусство моё отъ этого страждетъ. Не могу рисовать, не могу взять карандаша въ руки, а между-тѣмъ никогда не былъ такимъ живописцемъ, какъ теперь. Когда надъ благоуханной долиной стелется наръ, надъ непроницаемой мглой сосѣдняго лѣса горитъ солнце и только украдкой иной лучь прорывается сквозь чащу, святыню его, а я подъ голубымъ сводомъ, погружонный въ высокую траву, дышу прохладой студёнаго ручья, и вокругъ меня копошется въ разнообразіи несмѣтныхъ травъ несмѣтный рой разнообразнѣйшихъ насѣкомыхъ и мошекъ, и весь этотъ безчисленный хоръ чудныхъ явленій снуётся, тѣснится къ моему сердцу — о, тогда невольно сознаёшь присутствіе Того, по подобію котораго мы созданы! чувствуешь дыханіе Его божественной любви! Она паритъ въ вѣчной радости, поддерживаетъ, питаетъ насъ! Другъ мой, въ такія минуты глаза мои смыкаются и небо съ окружающимъ его міромъ, какъ образъ той любви, отражается на глубинѣ моей души. Тогда я стремлюсь и думаю: если бъ ты мнѣ вдохнуть въ полотно, что такъ согрѣваетъ, что во всей своей полнотѣ живётъ въ тебѣ, чтобъ оно было зеркаломъ твоей души, какъ она — зеркало безконечнаго. Въ такія минуты, другъ, я изнемогаю передъ величіемъ окружающихъ меня явленій!

12 мая

Не знаю, теплота ли фантазіи, моей небесной спутницы, или обаяніе чарующихъ геніевъ обращаютъ пепелище моё въ какой-то рай? Этотъ сосѣдній колодезь, напримѣръ? Я прикованъ къ нему, какъ Мелузина съ сёстрами. Спускаешься съ небольшого холма и стоишь передъ сводомъ, къ сѣнямъ котораго ведутъ нѣсколько ступеней. Тутъ, изъ каменистаго утеса, бьётъ ключъ чистѣйшей воды: повыше — невысокая стѣнка служитъ оградой; со всѣхъ сторонъ деревья, защита отъ вѣтра. Прохлада, журчанье струи — всё это имѣетъ нѣчто заманчивое, таинственное. Нѣтъ дня, чтобъ я здѣсь часу не провёлъ. Городскія дѣвушки приходятъ сюда съ кружками, для занятія самаго простого, самаго невиннаго и, какъ нѣкогда царскія дочери, запасаются здѣсь водой. Патріархальная жизнь олицетворяется: вотъ они, праотцы наши; они узнаютъ суженыхъ, знакомятся, сватаются — и благодѣтельные геніи, покровители ключей и источниковъ, осѣняютъ ихъ. Кому это чуждо здѣсь, тотъ никогда въ знойный часъ, послѣ долгаго странствія, не зналъ упоеній студёнаго ручья.

13 мая

Ты спрашиваешь, не прислать ли мои книги? Другъ, ради Бога, избавь отъ нихъ! Не нуждаюсь я больше ни въ руководствахъ, ни въ возбужденіяхъ. Развѣ это сердце не бьётъ черезъ край! Мнѣ скорѣе нужна колыбельная пѣснь, и я нахожу её цѣликомъ въ моёмъ Гомерѣ: онъ часто убаюкиваетъ бушующую кровь мою. О, какъ порывисто, какъ неровно бьётся оно, это сердце! И тебѣ ли мнѣ это говорить, любезный мой? тебѣ ли, который столько разъ бывалъ грустнымъ свидѣтелемъ моихъ порывовъ, моихъ внезапныхъ переходовъ отъ глубокой скорби къ необузданному веселью, отъ тихой меланхоліи къ пагубной страсти? За-то и обращаюсь я съ моимъ сердцемъ, какъ съ больнымъ ребёнкомъ; нѣтъ ему отказу ни въ чёмъ. Не разсказывай объ этомъ: найдутся люди, которые насъ не поймутъ и всё перетолкуютъ по-своему.

15 мая

Простолюдины Околодка уже знаютъ и любятъ меня, въ особенности ихъ дѣти. Когда я присосѣдился къ нимъ, началъ разспрашавать о томъ, о сёмъ, нѣкоторые приняли это за насмѣшку и мнѣ указали на дверь; я не огорчился и только твёрже созналъ, почему они со мной такъ обошлись: люди извѣстныхъ положеній обыкновенно чуждаются такъ-называемаго простонародья; а если иной франтъ или повѣса и побратается съ нимъ иногда, такъ развѣ, чтобъ только тѣмъ больше выказать своё превосходство! Знаю, что мы неровня, что мы не можемъ, если бъ и желали, быть равны; а всё же хотъ, кто для поддержанія своего достоинства щетинится передъ низшимъ, тотъ также но моему жалокъ, какъ и трусъ, бѣгущій отъ непріятеля изъ страха быть побитымъ. Недавно встрѣтился я у колодезя съ одною изъ городскихъ служанокъ. Она только-что поставила кувшинъ съ водой на нижнюю ступень и ждала — не подойдётъ ли подруга подсобить. Я спустился съ лѣстницы и, посмотрѣвъ ей въ глаза, спрашиваю: «не помочь ли?» Она раскраснѣлась. «О, сударь!» — «Безъ церемоніи!» Она принаровилась, а я помогъ ей поднять сосудъ на голову. Поблагодаривъ меня, она поднялась на лѣстницу.

17 мая

Я перезнакомился со многими; но общества ещё не нашолъ. Не понимаю, что люди находятъ во мнѣ? Многіе ищутъ моего знакомства; ихъ привязанность меня трогаетъ, и мнѣ всегда тяжело, когда вынужденъ бываю разстаться съ ними. Если спросишь: каковы здѣсь люди? — я отвѣчу: какъ и вездѣ! Родъ человѣческій вообще вещь довольно однообразная. Большую часть времени они употребляютъ на заработку хлѣба, а остальная небольшая доля свободы ихъ такъ пугаетъ, что они дѣлаютъ всё, чтобъ избавиться отъ неё. О, назначенье человѣка! И что за простые, но добрые люди! Ничѣмъ не бываю я такъ доволенъ, какъ если мнѣ удастся повеселиться съ ними, устроить пирушку, прогулку, пляску или тому подобное. Шутки, бесѣда самая откровенная, душа на распашку: какъ эхо всё веселитъ меня! И если бъ только меня не тревожила мысль о моихъ напрасно — ты знаешь ихъ — пропадающихъ силахъ… Превозмогаешь себя; скрываешь свои средства; а это щемитъ сердце. И быть всё-таки непонятымъ — наша участь! Ахъ, зачѣмъ было мнѣ знать её, друга моей молодости! Гдѣ она? «Слѣпецъ, говорю я, ты ищешь невозможнаго на землѣ!» Однако я зналъ её, зналъ ту великую душу, въ союзѣ съ которой я былъ больше, нежели могу быть теперь, потому-что былъ всѣмъ, чѣмъ могъ только быть. Она была старше меня. Ни одна струна души не оставалась праздною, и то дивное чувство, которымъ я объемлю всю природу, было раскрыто передъ ней. Тихія движенія сердца, перлы остроумія, всё, отъ отчётливой мысли до игривой мечты — на всёмъ была печать генія, и всё ушло на снѣдь времени! Никогда не забуду я ни ея твёрдости духа, ни ея божественной терпимости! Нѣсколько дней тому, встрѣтилъ я молодого О*. Открытая, счастливая наружность и свѣжія знанія — онъ только что изъ университета — говорятъ въ его пользу. Не выдавая себя за мудреца, онъ однако не безъ претензіи, что свѣдѣніями богаче другихъ — и частью это такъ. Замѣтивъ, что я хорошо рисую и знаю греческій языкъ (два феномена здѣсь), онъ выказалъ много литературныхъ познаній, съ Батё до Воода и съ де-Пиля до Винкельмана, при чёмъ далъ замѣтить, что знаетъ всю первую часть теоріи Зульцера и владѣетъ манускриптомъ Гейне объ изученіи антиковъ. Ладно! подумалъ я. Да ещё познакомился я съ славнымъ, прямодушнымъ и сердечнымъ человѣкомъ, со здѣшнимъ городскимъ совѣтникомъ. У него девятеро дѣтей и, говорятъ, надо видѣть его между ними. Въ особенности превозносятъ его старшую дочь. Онъ пригласилъ меня къ себѣ — и на-дняхъ я отправлюсь къ нему. Живётъ онъ, въ полутора часахъ отсюда, на герцогскомъ охотничьемъ дворѣ: городская ратуша, видишь ли, гдѣ умерла его жена, стала невыносима ему. Кромѣ того, встрѣтилъ я ещё нѣсколько блѣдныхъ оригиналовъ. Скучные люди, и что въ нихъ несноснѣе всего, это ихъ увѣренія въ дружбѣ, Будь здоровъ! Письмо будетъ по тебѣ: оно историческое.

22 мая

Что жизнь человѣка только сомъ, это не мнѣ одному, многимъ приходило въ голову. Когда поймёшь, какъ тѣсны границы нашихъ пытливыхъ, дѣятельныхъ силъ, когда увидишь, къ чему ведутъ онѣ — а ведутъ онѣ къ удовлетворенію потребностей, которыя въ свою очередь не имѣютъ другой цѣли, какъ продленіе жизни — когда поймешь, наконецъ, что плоды извѣстныхъ нашихъ изслѣдованій не болѣе, какъ пёстрыя пятна на стѣнахъ нашей арестантской — всё это, Вильгельмъ, притупляетъ языкъ. Уходишь въ себя — и находишь цѣлый міръ; но и тотъ болѣе въ чаяніяхъ и смутныхъ желаніяхъ, нежели въ живой силѣ и ясныхъ представленіяхъ. Послѣднія смѣшиваются — и мы, покорные слуги нашихъ грёзъ, бредёмъ и вкривь и вкось за ними. Что дѣти не знаютъ, чего и почему хотятъ, насчетъ этого всѣ достопочтенные господа, отъ гофмейстера до школьнаго учителя, согласны; но того, что взрослые, подобно дѣтямъ, плутаются здѣсь какъ шальные, и какъ тѣ не знаютъ откуда, куда, зачѣмъ идутъ, и спѣшатъ точно также къ обманчивымъ цѣлямъ, точно также управляются пирожками, бисквитами и розгами — этого никто не хочетъ понять, тогда-какъ для меня всё это ясно какъ день! Наперёдъ съ тобой согласенъ, что счастливѣе всѣхъ тѣ, которые какъ дѣти со своими куклами возятся, туалетами ихъ занимаются и почтительно около комода съ конфектами похаживаютъ. Дадутъ имъ, орутъ: «ещё!» — и довольны. Да хорошо еще тѣмъ, что своимъ грошовымъ занятіямъ, своимъ страстишкамъ громкія названія даютъ и ихъ на весь крещёный міръ важными общественными улучшеніями называютъ. Хорошо слѣпцамъ! А кто понялъ, куда въ потёмкахъ мѣтятъ эти господа, кто смирился и видитъ въ простой долѣ честнаго простолюдина больше смысла, а въ его саду, въ его огородѣ, даже въ ношѣ батрака сознаётъ вѣрнѣйшіе задатки счастья, тотъ молчитъ, уходитъ въ себя, и, зная, что каждому милъ свѣтъ дневной, счастливъ уже тѣмъ, что онъ человѣку сочувствуетъ и сознаётъ себя человѣкомъ. И какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, онъ носитъ въ своемъ сердцѣ ничѣмъ незамѣнимый залогъ свободы, волю бѣжать, по первому желанью, изъ своей темницы.

26 мая

Гуляешь, бродишь — и натыкаешься наконецъ на уголокъ, который тебя привязываетъ и становится цѣлью твоихъ прогулокъ. Такъ моя давнишняя, тебѣ извѣстная привычка пріютиться гдѣ-нибудь, нашла себѣ пищу и здѣсь: это Вальгеймъ, мѣстечко въ часовомъ разстояніи отъ города. Оно расположено на холмѣ и сообщается съ деревней тропинкой, вьющейся по пригоркамъ, съ которыхъ виды на окрестность очаровательны. Хозяйка маленькой гостинницы, женщина привѣтливая и для своихъ лѣтъ ещё бойкая, разливаетъ вино, пиво, кофе, но что всего привлекательнѣе здѣсь, это двѣ старыя липы, раскинувшія свою тѣнь изъ-за ограды на площадку, передъ папертью деревенской церкви. Крестьянскіе дома, сараи, кладовыя окружаютъ и совершенно, такъ-сказать, замыкаютъ этотъ прелестный дворикъ; сюда-то выносятъ мнѣ изъ гостинницы стулъ со столомъ; тутъ пью мой кофе и читаю моего Гомера. Когда я въ первый разъ пришолъ сюда — это было вчера послѣ полудня — здѣсь не было почти никого: всѣ были въ полѣ; только мальчикъ лѣтъ четырёхъ сидѣлъ на травѣ, обнявъ обѣими ручёнками другого, лѣтъ полутора, усаженнаго къ нему спиной; такимъ-образомъ, онъ служилъ ему какъ бы кресломъ; меньшой бойко посматривалъ во всѣ стороны, но также сидѣлъ спокойно. Мнѣ понравились эта группа, и я расположился поотдаль на сохѣ, чтобы срисовать малютокъ. Сосѣдніе заборы, сараи и нѣсколько поломанныхъ колёсъ не были забыты — и черезъ часъ, не прибавивъ ничего отъ себя къ рисунку, я былъ доволенъ имъ. Это укрѣпило меня въ мысли — держаться вперёдъ одной натуры: она одна образуетъ великаго художника. Въ пользу усилій и правилъ искусства можно сказать столько же, сколько и въ пользу приличій общежитія. Художникъ, руководимый правилами, не дастъ ничего слишкомъ грубаго, отвратительнаго, какъ изъ человѣка, воспитаннаго въ духѣ законовъ и общественныхъ требованій, не выйдетъ никогда несносный сосѣдъ или злодѣй на славу; но за-то, что бы ни говорили, всякое правило притупляетъ чувство естественное и стѣсняетъ живыя проявленія природы. Говори, что приговоръ мой слишкомъ рѣзокъ, что она сама стѣсняетъ насъ, обрѣзывая грозды жизни — остаюсь при своёмъ; съ нею, какъ съ нашею любовью. Юноша, напримѣръ, жертвуетъ всѣмъ своимъ временемъ, состояніемъ, силами, чтобы по десяти разъ на день доказать своей возлюбленной, что онъ всецѣло отдаётся ей и что чувство самопожертвованія ему выше всего. Приходитъ господинъ, занимающій въ государственной службѣ важное мѣсто и говоритъ: «Молодой человѣкъ, любить можно, но надо любить по-человѣчески; распредѣлите ваши дни; утро посвящайте труду, остальные часы отдавайте вашей любезной; составьте смѣту вашему состоянію, вашимъ расходамъ и изъ остатковъ дѣлайте ей подарки въ ея имянины и по большимъ праздникамъ. Вотъ какъ надо любить!» Послушается онъ — имъ него выйдетъ цѣльный молодой человѣкъ, дѣльный чиновникъ, и я первый готовъ буду рекомендовать его; но о его любви уже не спрашивайте, а если онъ художникъ, не ждите отъ него образца! И вы удивляетесь, друзья мои, почему мысль генія, молнія ваша, такъ рѣдко озаряетъ васъ, почему потоки такъ рѣдко выступаютъ изъ береговъ, чтобъ освѣжать вашу душу? Вонъ два друга, два пріятеля расположилась на-право и на-лѣво, вдоль рѣки; ихъ огороды, садики, цвѣтнички такъ разрослись — и вы хотите, чтобъ два счастливца не обезпечили себя громоотводами и плотинами? Да полноте, любезные друзья!

27 мая

Я, кажется, пришолъ въ восторгъ, зналъ въ метафоры и сравненія, а между-тѣмъ забылъ разсказать тебѣ, что было дальше съ дѣтьми. Погруженный въ художественное созерцаніе, о которомъ дастъ тебѣ понятіе вчерашній рисунокъ, я просидѣлъ на моей сохѣ часа съ два. Вечерѣло, а дѣти всё ещё сидѣли неподвижно. Вотъ, слышу, молодая женщина издали говорить: «спасибо тебѣ, Филипсъ, ты молодецъ!» Она подошла ближе и поклонилась мнѣ. Я всталъ, подошолъ къ ней и спросилъ: не мать ли она дѣтямъ? «Да», отвѣчаетъ она; даётъ старшему половину булки, подымаетъ младшаго и нѣсколько разъ горячо цалуетъ его. «Да, я поручила Филипсу подержать малютку, а сама со старшимъ пошла въ городъ, купить имъ крупы и сахару, да вотъ эту глиняную посудину.» Всё это было у ней въ корзиночкѣ, которая была безъ крышки. «Вечеромъ будетъ супъ Гансу (такъ называла она младшаго); мой пострѣлъ, старшій, разбилъ такую же посудину вчера, когда съ братомъ изъ-за кашицы заспорилъ.«Я спросилъ ее о старшемъ сынѣ, и не успѣла она сказать, что онъ въ полѣ гоняетъ гусей, какъ онъ подскочилъ и подарилъ брата вѣткой орѣшника. Я разговорился съ этой женщиной и узналъ, что она дочь деревенскаго учителя, что мужъ ея уѣхалъ въ Швейцарію за маленькимъ наслѣдствомъ, которымъ родственники хотѣли его обойти, не отвѣчая даже на письма. «Не имѣю извѣстій отъ него. Если бъ только съ нимъ несчастья не случилось на дорогѣ!» прибавила она. Я подарилъ дѣтямъ по крейцеру и ей одинъ на кашицу малюткѣ — и мы разошлись. Другъ, когда мнѣ тяжело на душѣ, подобныя сцены убаюкиваютъ меня и мнѣ становится легче при взглядѣ на созданье, покорное тѣсному кружку своего бытія. Живётъ оно изо дня въ день, видитъ, какъ осенью листья падаютъ, и при этомъ думаетъ только, что вотъ-молъ скоро выпадетъ и снѣгъ. Съ-той-поры я часто тамъ; дѣти привыкли ко мнѣ; я кормлю ихъ булками и сахаромъ, когда кофе пью, а по вечерамъ дѣлюся съ ними простоквашей. Въ воскресные дни они получаютъ отъ меня по крейцеру и въ моё отсутствіе хозяйка знаетъ что ей дѣлать. За это они платятъ мнѣ откровенностью и, когда соберётся много дѣтей, ихъ маленькія страсти, вспышки, ссоры — какъ это всё занимаетъ меня! Мнѣ стоило труда увѣрить мать, что дѣти вовсе меня не безпокоятъ.

30 мая

Что я намедни сказалъ о живописи, то можно сказать и о поэзіи: всё дѣло въ умѣньи схватить прекрасное и въ отвагѣ его передать. Конечно, это не бездѣлица. У меня была сцена сегодня, которая, если бъ списать её, составила бы прекрасную идиллію. Но къ чему поэмы и идилліи? неужели нельзя безъ нихъ? Живое участіе въ живыхъ явленіяхъ природы, развѣ оно должно быть всегда взнуздано? Если послѣ такого предисловія ждешь чего-нибудь особеннаго, необыкновеннаго — ошибешься. Я просто заинтересованъ простымъ крестьянскимъ парнемъ. Мой разсказъ будетъ, какъ я всегда, нѣсколько жиденекъ и ты, по обыкновенію, скажешь, что я преувеличиваю; а что наводитъ меня на такіе курьозы, это всё тотъ же, всё тотъ же Вальгеймъ! Общество, которое было какъ-то не по мнѣ, собралось вчера подъ тѣнь моихъ липокъ пить кофе; я нашолъ предлогъ уклониться. Подъ вечеръ приходитъ изъ сосѣдняго дома красивый парень и начинаетъ возиться съ сохой, извѣстной тебѣ но моему рисунку. Наружность его мнѣ понравилась. Я разговорился съ нимъ и, какъ это часто со иной бываетъ, мы сошлись, пустились въ откровенности. Сначала онъ мнѣ сказалъ, что служитъ у вдовы, обращеніемъ которой весьма доволенъ; потомъ началъ говорить о ней въ выраженіяхъ, изъ которыхъ нельзя было не замѣтить, что онъ ей преданъ всей душой. «Она уже немолода», сказалъ онъ: «она была несчастлива съ мужемъ и не хочетъ снова выходить замужъ.» Изъ его словъ и движеній было видно, какъ прекрасна, какъ привлекательна она въ его глазахъ; какъ бы желалъ онъ, чтобъ она взыскала его и тѣмъ подала ему поводъ изгладить тяжолое впечатлѣніе, оставленное въ ней первымъ мужемъ. Пришлось бы повторить всё, слово за слово, чтобы дать вѣрное понятіе о привязанности, о любви этого человѣка; но только талантъ великаго мастера изобразитъ огонь его движеній, гармонію его рѣчи, чудный отблескъ его глазъ. Никакое слово не выразитъ нѣжности, проявлявшейся въ его манерахъ, въ звукахъ его голоса, въ его цѣломъ, и всё, что я тутъ нагородилъ тебѣ — всё это такъ безцвѣтно и вяло и не дастъ никакого понятія о томъ, что ещё такъ живо передо мной. Въ особенности тронули меня его опасенія, чтобъ я не подумалъ дурно объ его отношеніяхъ къ ней, объ ея поведеніи. Съ какимъ жаромъ, съ какимъ чувствомъ говорилъ онъ объ ея наружности, объ ея особѣ — говорилъ о томъ, какъ неодолимо онъ привязанъ къ ней и что эта привязанность не есть увлеченье ея прелестями, потому-что для нихъ уже отцвѣла она. Въ жизни моей не встрѣчалъ я желаній, вожделѣній въ такой откровенной, первобытной чистотѣ. Да, въ такой чистотѣ, повторяю, онѣ не являлись, не снились мнѣ никогда — и вѣрь, если скажу, что при одномъ воспоминаніи той наивности въ его лицѣ, той трогательной правды въ его голосѣ, вся грудь моя горитъ, что образъ этого идеала вѣрности, нѣжности даже преслѣдуетъ меня, и что самъ я, какъ бы застигнутый тѣмъ огнёмъ, томлюся имъ и алчу его. Найду случай увидѣть её, или лучше, если подумаю, уклонюсь отъ этого; пусть вижу её глазами ея обожателя: мнѣ можетъ она показаться иною, и зачѣмъ же испорчу тогда то прекрасное впечатлѣніе?

16 іюня

Почему не пишу? — самъ изъ учоныхъ, а спрашиваешь? Тебѣ бы догадаться, что мнѣ хорошо, что — коротко и ясно — я познакомился… я… я не знаю. Разсказать тебѣ но порядку, какъ я встрѣтился, какъ я познакомися съ прелестнѣйнимъ изъ созданій, будетъ не легко. Я доволенъ, я счастливъ — и стало-быть плохой исторіографъ. Ангелъ! Фи! — такъ называетъ каждый свою. Что она за совершенство, почему она совершенна — этого не умѣю объяснить: довольно, если скажу, что она овладѣла всѣми силами моей души. Столько простоты, при такой разумности! столько доброты при такой твердости! Живость, дѣятельность и, при этомъ, спокойствіе прекрасной души! Не вѣрь, не вѣрь этой болтовнѣ, этимъ пустымъ отвлеченностямъ! Во всёмъ этомъ нѣтъ ни одной вѣрной черты. Въ другой разъ — нѣтъ, не въ другой, а теперь же, сейчасъ. Не разскажу теперь — не разскажу никогда, потому-что — пожалуста, между нами — съ той минуты, какъ началъ писать, я нѣсколько разъ бросалъ перо, готовъ былъ сѣдлать лошадь и ѣхать къ ней. Видишь ли, я ещё утромъ давалъ себѣ зарокъ не выѣзжать со двора, а вотъ то и дѣло подхожу къ окну — взглянуть, какъ высоко солнце. Нѣтъ, я не могъ побѣдить себя: я долженъ былъ уѣхать къ ней! Вотъ я снова здѣсь. Съѣмъ чего-нибудь и напишу тебѣ. Покуда скажу тебѣ только: видѣть, видѣть надо её, старшую между восьмерыми братьями-сёстрами! Однако, если буду такъ продолжать, ты подъ конецъ узнаешь столько же, сколько и сначала. Слушай же: я съумѣю принудить себя! Я уже писалъ тебѣ, какъ познакомился я съ совѣтникомъ С* и какъ обѣщалъ его навѣстить въ его затворничествѣ или, вѣрнѣе, въ его маленькомъ королевствѣ. Потомъ я забылъ объ этомъ и быть-можетъ никогда бы не попалъ къ нему, если бъ не случай. Наша молодёжь, и я въ томъ числѣ, затѣяли сельскій балъ. Я предложилъ одной изъ здѣшнихъ дѣвицъ — хорошенькой, но незначительной — быть ея кавалеромъ. По условію, я долженъ былъ взять экипажъ и съ нею и ея тёткой заѣхать но дорогѣ за Шарлоттою О*. Такъ это и было. «Вы увидите прекрасную особу», сказала моя молодая спутница, когда мы проѣхали лѣсные порубки и направились къ охотничьему дому. «Берегитесь», прибавила тётка: «не влюбитесь!» А если бъ и такъ? «Она уже почти помолвлена», отвѣчала старуха: «за отличнаго человѣка. Теперь онъ въ отъѣздѣ для приведенія дѣла въ порядокъ по смерти отца.» Я принялъ это извѣстіе довольно равнодушно. Солнце не скрылось ещё за вершинами горъ, когда мы подъѣхали къ воротамъ. Между-тѣмъ воздухъ сталъ удушливъ и мои собесѣдницы начали не безъ основанія опасаться грозы, которая обозначилась на горизонтѣ маленькими бѣловатосѣрыми тучками. Я старался разсѣять ихъ опасенія, хотя и мнѣ сдавалось, что прогулка наша не обойдётся даромъ. Я вышелъ изъ кареты. Въ воротахъ показалась горничная съ просьбой къ дамамъ — обождать минутку: «мамзель Лоттхенъ выйдутъ сейчасъ!» Я прошолъ черезъ дворъ въ красиво-выстроенный домикъ — и когда взошолъ на лѣстницу и растворилъ двери, меня встрѣтила миловиднѣйшая сцена изо всѣхъ, когда-либо иною видѣнныхъ: въ передней залѣ толпилось шестеро дѣтей, отъ одиннадцати до двухъ лѣтъ, вокругъ взрослой дѣвушки средняго роста. прекрасной наружноcти. На ней было бѣлое платье съ свѣтло-пунцовыми бантами на рукавахъ и на груди; она держала въ рукахъ ситный хлѣбъ, рѣзала его ломтями и надѣляла ими дѣтей, смотря по ихъ возрасту. Она это дѣлала съ такимъ привѣтливымъ радушіемъ, дѣти такъ непринуждённо говорили по очерёди своё «благодарствуй», что я какъ-будто еще вижу ихъ протянутыя къ ней ручёнки, вижу, какъ одни тихо и спокойно, другіе бойко и въ одинъ прыжокъ, смотря по характеру, отходили въ сторону или выбѣгали на дворъ взглянуть на карету, которая должна была увезти ихъ Лотту. «Прошу извинить меня», сказала она: «что затруднила васъ и заставила дамъ ждать. Съ одѣваньемъ и кое-какими распоряженіями я опоздала накормить дѣтей ужиномъ: а они такъ привыкли, чтобъ это дѣлала я, что не возьмутъ хлѣба ни отъ кого другого.» Я отвѣчалъ обыкновеннымъ привѣтствіемъ. Ея станъ, ея тонъ, ея манеры поглотили всё моё вниманіе, и я успѣлъ опомниться только тогда, какъ она порхнула въ сосѣднюю комнату, чтобъ захватить перчатки и вѣеръ. Между-тѣмъ малютки посматривали на меня въ нѣкоторомъ отдаленіи, и не успѣлъ я подойти къ самому младенцу — миловидный малютка попятился — какъ Шарлотта вошла и сказала: «Люи, дай же дядюшкѣ ручку!» Ребёнокъ тотчасъ послушался, и я, не смотря на его сонливый носикъ, поднялъ и поцаловалъ его. «Дядюшка?» сказалъ я, предлагая ей руку: «вы полагаете, что я заслуживаю счастья быть съ вами въ родствѣ?» — «О», отвѣчала она съ лёгкой улыбкой: «наше общее родство такъ многочисленно, что, право, было бы жаль, если бъ вы были послѣдній изъ множества.» Проходя дворомъ, она поручила Софьѣ, старшой послѣ нея дѣвочкѣ лѣтъ одиннадцати, смотрѣть за дѣтьми и поклониться отцу, когда онъ вернётся съ прогулки. Обратясь къ малюткамъ, она сказала, чтобъ они были послушны Софьѣ, какъ бы ей самой. Дѣти почти въ одинъ голосъ отвѣчали: «будемъ!» и только одна бѣлобрысенькая вострушка, лѣтъ шести, проворчала сквозь слёзы: «да всё же, Лотточка, это будешь не ты: сама знаешь!» Двое старшихъ братьевъ вскарабкались на козлы, и Шарлотта позволила имъ, по моей просьбѣ, доѣхать до порубковъ, но съ тѣмъ, чтобы другъ друга не дразнить и держаться крѣпче. Едва успѣли дамы поздороваться и помѣняться замѣчаніями насчётъ своихъ туалетовъ, въ особенности шляпокъ, да пустить въ ожидавшее насъ общество нѣсколько шпилекъ, какъ Шарлотта приказала кучеру остановиться и выпустить братьевъ. Оба подбѣжали къ ней поцаловать ея руку: старшій, лѣтъ пятнадцати, сдѣлалъ это почтительно, даже съ нѣжностью; младшій, какъ и слѣдовало ожидать — кое-какъ. Она ещё разъ поручила имъ поклониться дѣтямъ — и мы отправились. Тётка спросила Шарлотту: прочла ли она посланную ей книгу? «Нѣтъ», отвѣчала она: «эта книга мнѣ не нравится; можете её обратно получить; да и прежнія были не лучше.» Я удивился, когда она сдѣлала нѣсколько замѣчаній и когда я узналъ, какія это книги. Сколько характера было во всёмъ, что говорила она! Каждое слово имѣло свою прелесть! То были перлы одушевленія, ума, отражавшагося въ чертахъ ея лица, по мѣрѣ того, какъ она сознавала, что я понимаю ее. «Когда я была помоложе, я очень любила романы, и Богъ вѣсть какъ я была счастлива, когда по воскресеньямъ, бывало, усядусь въ уголокъ и начну дѣлиться участью съ какой-нибудь миссъ Дженни. Не скрою, что и теперь такія книги имѣютъ нѣкоторую прелесть для меня. Но время мнѣ дорого, а потому надо, чтобы книга была мнѣ совершенно по вкусу — и авторъ, въ которомъ нахожу свой міръ, который мыслитъ по сердцу мнѣ, въ книгѣ котораго читаю какъ въ собственной жизни — тотъ авторъ мнѣ дороже другихъ, потому-что хотя жизнь моя и не рай, а все же она для меня источникъ радостей невыразимыхъ.» Не безъ труда скрылъ я чувство, вызванное во мнѣ послѣдними словами; но это продолжалось не долго. Когда она, мимоходомъ, сдѣлала нѣсколько мѣткихъ замѣчаній на «Вексфильдскаго священника», на *** и на другія книги, я заговорилъ съ жаромъ и увлёкся до-того, что совершенно забылъ о нашихъ спутницахъ. Къ сожалѣнію, тутъ только я замѣтилъ, что онѣ остались непричёмъ, какъ бы ихъ вовсе не было; тётка даже нѣсколько разъ иронически улыбнулась; но особеннаго вниманія я на это не обратилъ. Рѣчь зашла о развлеченіяхъ, о танцахъ. «Если танцы грѣхъ», сказала Лотта: «я должна буду сознаться, что очень грѣшна. Если я не въ духѣ, мнѣ стоитъ только сѣсть за фортепіано, да пробренчать какой-нибудь контрдансъ — и всё пройдётъ!» Какъ упивался я во время разговора выраженіемъ ея чорныхъ глазъ! какъ любовался я свѣжими щёчками, оживлённымъ алымъ ротикомъ! Весь погружонный въ смыслъ ея рѣчи, я не слушалъ даже словъ, которыми выражалась она. Ты это поймёшь, потому-что знаешь меня. Словомъ, когда мы остановились у подъѣзда, я вышелъ изъ кареты какъ шальной; не замѣчая, что дѣлается вокругъ меня, я не обратилъ бы даже вниманія на музыку, гремѣвшую изъ оконъ освѣщённой залы — не сдѣлай этого другіе. Два Одрана и нѣкто N. N. — кто запомнитъ эти имена? — кавалеры Лотты и тётки моей дамы, встрѣтили насъ у самой кареты. Они взяли подъ руку своихъ дамъ; я повёлъ свою. Мы начали, какъ водится, съ менуэтовъ. Я переходилъ отъ одной дамы къ другой, и отъ самыхъ невзрачныхъ, отъ нихъ-то именно и нельзя было добиться руки, чтобы положить конецъ скучному танцу. Лотта и ея кавалеръ рѣшились первые начать англезъ — и какъ я обрадовался, когда очередь дошла до меня, можешь себѣ представить! Надо видѣть её въ танцахъ: она тутъ вся, и душой и тѣломъ! Такъ свободна, безпечна, гармонична, какъ-будто она ни о чёмъ больше не думаетъ, ничего больше не вѣдаетъ, и я увѣренъ, что въ это время передъ ней изчезаетъ всё. Я просилъ её на второй контрдансъ; она могла согласиться только на третій, и при этомъ простодушно призналась мнѣ, что въ танцахъ цѣнитъ вальсъ выше всего. «Здѣсь такой обычай», сказала она: «что въ котильонѣ каждый кавалеръ танцуетъ съ той дамой, съ которой пріѣхалъ; мой chapeau вальсируетъ плохо и будетъ очень радъ, если я избавлю его отъ труда; ваша дама ему подъ пару, да и не любитъ вальса, а вы, какъ я замѣтила въ англезѣ, вальсируете хорошо. И такъ, если желаете, чтобъ я была ваша въ котильонѣ, переговорите съ моимъ кавалеромъ. а я къ вашей дамѣ пойду.» Я, разумѣется, согласился; дѣло уладилось, и кавалеру Лотты оставалось только съумѣть занять мою спутницу. Мы пустились. Какъ граціозно, какъ легко танцуетъ она! Когда дѣло дошло до вальса, и пары словно сферы закружились, вамъ на первыхъ порахъ было неловко: вѣдь мастерство большей части танцующихъ проявляется тутъ не проворствомъ, а толчками. Мы были себѣ-на-умѣ, обождали нѣсколько, и когда наименѣе уклюжія пары очистили сцену, мы снова пустились, и съ другой парой — то былъ Одранъ съ *** — дѣло своё смастерили отлично; я былъ въ ударѣ и, казалось, сталъ инымъ существомъ. Обнимать прелестнѣйшее созданье и кружиться съ нимъ какъ вихрь, когда всё вихремъ и кругомъ идётъ — знаешь, что я тебѣ скажу? — въ это время я далъ себѣ клятву, что той дѣвушкѣ, которую буду любить, къ которой буду имѣть какія-нибудь притязанія, той дѣвушкѣ — и умри я на мѣстѣ! — не позволю вальсировать ни съ кѣмъ. Ты понимаешь меня? Надо было прохладиться. Мы прошлись нѣсколько разъ въ смежной залѣ. Лотта присѣла и отложенные въ сторону апельсины пришлись теперь кстати; жаль только, что ея нескромная сосѣдка воспользовалась тѣмъ, что изъ рукъ Лотты было бы по сердцу и мнѣ. Въ третьемъ экоссезѣ составляли мы вторую пару. И вотъ, въ то время мы какъ переплетаемся въ ряду танцующихъ, въ то время, какъ я Богъ вѣсть съ какимъ восторгомъ упиваюсь глазами Лотты, полными самаго чистаго, самаго невиннаго удовольствія, одна не молодая уже, но пріятной наружности дама бросается мнѣ въ глаза. При встрѣчѣ съ Лоттой, она два раза улыбнулась, два раза подымаетъ указательный палецъ, грозитъ и произноситъ имя: Альбертъ! «Кто это, если смѣю спросить, кто это Альбертъ?» Лотта уже готова была отвѣтить, какъ мы должны были разстаться, чтобы составить большую фигуру, и всякій разъ, какъ мы тутъ сходились, я замѣчалъ на ея лицѣ раздумье, котораго не была передъ тѣмъ и слѣда. «Что скрывать?» сказала она, подавая мнѣ руку на полонезъ: «Альбертъ прекрасный человѣкъ, съ которымъ я почти что обручена.» Это не было новостью для меня; спутницы говорили уже объ этомъ дорогой и, не смотря на то, извѣстіе показалось мнѣ совершенно новымъ, потому-что относилось къ особѣ, которая между-тѣмъ стала мнѣ дорога. Словомъ, я задумался, зналъ въ разсѣянность и очутился не въ своей парѣ; это спутало другихъ и произвело такой безпорядокъ, что нужно было всё досужество, нужна была вся ловкость Лотты, чтобы привести опять всё въ порядокъ. Далеко ещё было до конца танцевъ, какъ молніи, которыя выдавалъ я за зарницу, участились до-того, что громовые удары заглушили наконецъ оркестръ. Три дамы вышли изъ ряда танцующихъ; за ними послѣдовали ихъ кавалеры; безпорядокъ сдѣлался общимъ — и музыка умолкла. Несчастье, испугъ въ минуту общаго веселья дѣйствуютъ сильнѣе обыкновеннаго, и это не столько въ силу контраста, сколько потому, что чувственность наша становится въ такія минуты воспріимчивѣе и, стало-быть, способнѣе на сильныя потрясенія. Этимъ только и могу объяснить себѣ порывистыя движенія, забавныя сцены, ужимки, гримасы, дававшія тутъ обильную пищу для наблюденій. Дамы и дѣвицы посмѣлѣе садились спиною къ окну и зажимали уши; другія, на колѣнахъ передъ ними, прятали лица въ складкахъ ихъ платья; третьи, заливаясь слезами, обнимали своихъ бѣдныхъ сестрицъ; однѣ спѣшили домой, другія, наиболѣе испуганныя, растерянныя, прятались по уголкамъ, давая нашей не очень-то цѣломудренной молодёжи удобный случай для поживы. Непрошенныя утѣшенья оплачивались тутъ въ три-дорога и часто цѣною къ небу обращённыхъ, но до него не доходившихъ восклицаній. Живыя, алыя губки кающихся грѣшницъ такъ обольстительны! лепетъ ихъ тёплыхъ молитвъ такъ обаятеленъ! Люди постарше, охотники покурить, спустились въ подвалъ и за трубочкой всё забыли. Между-тѣмъ заботливая хозяйка очистила особую комнату съ закрытыми ставнями и опущенными сторами. Остававшееся общество не замедлило этимъ воспользоваться, и едва мы вошли туда, какъ счастливая мысль Лотты — заняться фантами — была тотчасъ же пущена въ ходъ. Живо размѣстила она стулья въ кружокъ и взялась, къ общему удовольствію, быть распорядительницей. Я замѣтилъ, что у многихъ, въ надеждѣ на лакомый фантъ, слюнки текутъ. «Мы играемъ въ счётъ», сказала она: «теперь слушайте: я пойду кругомъ, справа на-лѣво, считая — разъ, два и такъ далѣе: вмѣстѣ со мной каждый по порядку будетъ называть очередное число. Кто запнётся или ошибётся — получаетъ шлепка. И такъ до тысячи.» Надо было видѣть! Поднявъ руку, она начала обходить кругъ. «Разъ!» началъ первый. «Два!» продолжалъ второй, и такъ далѣе. Она ускорила шагъ — и ещё, и ещё. Вотъ кто-то зазѣвался — бацъ! Раздался хохотъ, а изъ-подъ него и второму — тоже! И чѣмъ скорѣй она шла, тѣмъ больше сыпалось пощёчинъ; я самъ получилъ двѣ, и мнѣ даже показалось, что онѣ были тяжелѣ другихъ. Всеобщій хохотъ и гвалтъ положили конецъ шуткѣ, прежде чѣмъ Лотта дочла до тысячи. Повеселѣвшее общество разбрелось; гроза между-тѣмъ миновала. Я вышелъ съ Лоттой въ боковую залу. На ходу она сказала мнѣ: «за шлепками, они и непогоду, и всё забыли.» Я не могъ отвѣчать. «Вотъ и я была изъ трусихъ», прибавила она: «а рѣшилась похрабриться — и куда страхъ дѣвался!» Мы подошли къ открытому окну. Громовые раскаты глухо раздавались ещё въ сторонѣ; обильный грибной дождь, пробивая землю, шумѣлъ, звучалъ о траву, и благоуханіе въ теплотѣ свѣжаго воздуха обдавало насъ. Она оперлась правымъ локтемъ на лѣвую руку и устремила взоръ въ пространство; потомъ подняла глаза къ небу, опустила ихъ затѣмъ на меня и прослезилась. Тутъ, какъ бы безсознательно, коснулась она правой рукой моего плеча и произнесла: «Клопштокъ!» Мгновенно вспомнилъ я чудную оду и, полный ощущеній, пробужденныхъ ея намёкомъ, не выдержалъ, наклонился, поцаловалъ ея руку и снова утонулъ взглядомъ въ ея чорныхъ глазахъ! Поэтъ «Мессіады» — видѣть бы тебѣ въ нихъ отраженіе своего божества, и не услышать бы мнѣ болѣе о развѣнчанномъ имени твоёмъ, благородный!

19 іюня

На чёмъ я остановился, право, не помню; знаю только, что было два часа, когда я лёгъ въ постель, и что если бъ вмѣсто письма мнѣ пришлось разсказывать, я продержалъ бы тебя до утра. Что было на возвратномъ пути, объ этотъ я не сказалъ ещё ни слова, да и сегодня не станетъ время на то. Мы возвращались съ восходомъ солнца. Пробуждённая жизнь! надъ лѣсомъ паръ! освѣжонное поле! Спутницы наши вздремнули. Лотта спросила — не послѣдую ли я ихъ примѣру, не заботясь о ней? «Покуда бодрствуютъ эти глаза», отвѣчалъ я, взглянувъ на неё пристально, «опасности нѣтъ!» И мы проговорили до самыхъ воротъ. Служанка, ихъ отворившая, отвѣчала на вопросъ, что отецъ и дѣти здоровы и спятъ. Тутъ я съ Лоттой простился, съ просьбой позволить навѣстить её въ тотъ же день; она согласилась. Я возвратился домой — и съ-той-поры могутъ звѣзды, луна и солнце спокойно заправлять своимъ хозяйствомъ, такъ-какъ для меня и дни, и ночи, и всё, и вся въ этомъ мірѣ слились въ одно, одно.

21 іюня

Дни, сберегаемые Богомъ для счастливцевъ — вотъ какіе дни переживаю я! И чтобы ни случилось со мной, я не вправѣ буду сказать, что не зналъ счастія самаго высокаго, самаго чистаго. Ты уже знакомъ съ моимъ Вальгеймомъ; оттуда только полчаса до Шарлотты. Тамъ я совершенно какъ дома; наслаждаюсь всѣмъ возможнымъ на землѣ счастіемъ и совершенно принадлежу себѣ. Могъ ли я думать, когда я избралъ Вальгеймъ цѣлію моихъ прогулокъ, что отъ него до небесъ — рукой подать; и охотничій домикъ, что часто видѣлся мнѣ то съ холма, то съ долины за рѣкой — могъ ли я думать тогда, что въ нёмъ соединятся всѣ мои желанья? Перечувствовалъ я — ты это знаешь, Вильгельмъ — многое. Жажда выработаться, свои взгляды расширить, новыми открытіями братій обогатить — а потомъ опять скрытое побужденье уйти въ себя, ограничить свои стремленія, да съ обыдённой колеи не рукой ли на всё махнуть — обо всёмъ передумано. Странно, когда я пріѣхалъ сюда и здѣшнія окрестности обозрѣлъ — какъ всё манило меня! Вотъ лѣсокъ — скрыться бы въ тѣни его! вотъ вершина горы — обозрѣть бы мѣстность оттуда! вотъ цѣпи холмистыхъ, пригорками усѣянныхъ полянъ — потеряться бы въ нихъ! Я всюду спѣшилъ, и отовсюду возвращался, не находя, чего искалъ, на что надѣялся. О, съ далью какъ съ будущностью! Великое цѣлое стелется передъ нашей душой, и желанья расплываются въ нёмъ, какъ взоръ вдалекѣ; ради великаго, мы готовы всецѣло отдать себя, лишь бы постигнуть его; и мы спѣшимъ, но, увы, когда тамъ обращается въ здѣсь, когда что дальше, всё то же, и оскудѣлый желаньями, ты голову понуришь наконецъ — твой кругъ ограниченъ. И знаетъ душа, что алчетъ напрасно, но алчетъ. Такъ тревожный бродяга опять на родинѣ, и у очага своего, на груди бѣдной жены, въ кругу оставленныхъ дѣтей, среди занятій къ ихъ сохраненію, находитъ то, чего напрасно искалъ въ дали. Когда съ восходомъ солнца въ мой Вальгеймъ приду, да начну въ огородѣ хозяйничать и за чтеніемъ Гомера сладкій горошекъ шелушить — а надобно тебѣ сказать, что это привычное моё развлеченіе — когда потомъ въ маленькую кухню отправлюсь, его масломъ приправлю, да самъ же поставлю горшокъ на плиту и крышкой накрою — прошедшее оживаетъ: передо мной женихи Пенелопы! Вижу ихъ тучныхъ свиней, ихъ быковъ откормленныхъ. Я совершенно счастливъ, и это потому, что хочу и могу располагать моими днями такъ, какъ мнѣ рисуются черты жизни простой, патріархальной. Ты не можешь себѣ представить, какъ уже одно сознаніе, что сочувствуешь радостямъ простого человѣка, душу веселитъ! Огородникъ поставилъ себѣ на столъ кочанъ цвѣтной капусты — ты думаешь: и только? Нѣтъ: всѣ раннія зорьки, свѣжія росы, весь разгулъ знойнаго дни, когда онъ ходилъ за ней, и тѣ тихіе вечера, когда поливалъ её, ростомъ, цвѣтомъ ея любовался — вотъ что онъ разомъ ставитъ на столъ!

29 іюня

Третьяго дня пріѣзжаетъ къ нашему совѣтнику городской медикъ. Онъ засталъ меня на полу, между ребятами Шарлотты: одни карабкались на меня, другіе дразнили меня. Пощекочу одного — всѣ благимъ матомъ орутъ! Господинъ докторъ, фигура догматическая, съ претензіями, находитъ моё поведеніе неприличнымъ. Сказать, онъ не сказалъ; но его носъ мнѣ объ этомъ доложилъ, когда онъ свои манжеты немилосердно вытягивалъ и о чёмъ-то разсуждалъ преважно. Я, будто ни въ чемъ не бывало, продолжаю домики строить изъ картъ, и между-тѣмъ, какъ дѣти ихъ ломаютъ и я снова строюсь — Господи Боже мой — сколько онъ разумныхъ вещей наговорилъ! На другой день оказалось, что въ городѣ онъ такую рѣчь держалъ: дѣти совѣтника ужь и такъ избалованы, а Вертеръ ихъ совсѣмъ перепортитъ. Да, любезный Вильгельмъ, дѣти ближе всего моему сердцу. Вотъ замѣчай въ маленькомъ созданьи зародыши его будущихъ качествъ: оно заупрямилось — косность это будетъ или самостоятельность? насупилось — лукавство или наблюдательность? лѣзетъ сломя шею на столъ — легкомысліе или отвага? Всё такъ нетронуто, такъ дѣльно! И часто повторяю я слова божественнаго Учителя: «Если не будете походить на одного изъ малыхъ сихъ!» И вотъ съ тѣми-то, что намъ въ образецъ даны, обращаемся мы какъ съ подданными. Своей воли имѣть не должны! а у насъ нѣтъ её? и по какому праву? Мы старше и разумнѣе! Господи, воля твоя! Видишь старыхъ дѣтей, видишь малыхъ дѣтей, и, право, больше никого не видишь; а которые тебѣ больше по сердцу, это тебѣ давнымъ-давно твой сынъ возвѣстилъ. Люди вѣруютъ въ божественнаго Учителя, люди не слушаются Его, и — дѣло также давно извѣстное — выращиваютъ дѣтей такими же, какъ сами они, и — доброй ночи Вильгельмъ! надоѣстъ болтовня.

1 іюля

Чѣмъ должна быть Лотта для больного, объ этомъ знаетъ моё бѣдное сердце! Подъ-часъ ему хуже, чѣмъ иному труженику на смертномъ одрѣ. Она проведётъ нѣсколько дней у знакомой, которая по приговору медиковъ близка къ своему концу и желаетъ видѣть её при себѣ. Отличная женщина — я знаю её. На прошедшей недѣлѣ отправился я съ Лоттой и ея второй сестрой навѣстить пастора С**, въ мѣстечко, что въ нагорной сторонѣ, съ часъ разстоянія отсюда. Мы пришли туда къ четырёмъ. Когда мы вошли на дворъ проповѣдника, добрый старикъ сидѣлъ на скамьѣ при входѣ въ домъ, подъ тѣнью двухъ развѣсистыхъ орѣшниковъ. Увидѣвъ Лотту, онъ на радостяхъ забылъ о своёмъ костылѣ, пытался встать и заковылялъ бы ей на встрѣчу, если бъ она къ нему не подбѣжала и, усадивъ его, сама бы не подсѣла къ нему. Тутъ она передала ему поклонъ отъ отца и обласкала его невзрачнаго мальчугана, слабую опору его старости. Но какимъ перомъ опишу тебѣ ея добродушіе, ея сердечную теплоту, помогавшія ей занять и ублажить старика? Послушалъ бы ты, какъ, возвышая голосъ ради его глухоты, она незамѣтно умѣла коснуться нѣсколькихъ случаевъ скоропостижной смерти молодыхъ, цвѣтущихъ людей; нѣсколькихъ примѣровъ цѣлебной силы Карлсбада, куда онъ намѣревался ѣхать весной. Какъ умѣла намекнуть при этомъ на его бодрость, цвѣтъ его лица, сравнительно съ его здоровьемъ въ прошломъ году. Я между-тѣмъ занималъ пасторшу, его жену. Старикъ ожилъ, и не успѣлъ я обратить вниманіе на осѣнявшіе насъ орѣшники, какъ онъ пустился въ ихъ подробную исторію. «Этого старика», сказалъ онъ, «мы не знаемъ, кто его ростилъ; одни называютъ одного, другіе другого пастора; а вотъ этому молодцу столько же лѣтъ, сколько и женѣ: въ октябрѣ стукнетъ пятьдесятъ.» Онъ покашлялъ и продолжалъ: «ея отецъ посадилъ его утромъ, а она родилась вечеромъ того же дня; онъ былъ моимъ предмѣстникомъ. Трудно сказать, какъ онъ любилъ это деревцо; да и я люблю его не меньше. Она вотъ сидѣла на скамьѣ въ тѣни его и чулокъ вязала, когда я, бѣдный студентъ, сюда въ первый разъ во дворъ вошолъ, тому двадцать семь лѣтъ съ небольшимъ.» Лотта освѣдомилась о его дочери; оказалось, что она ушла съ господиномъ Шмидтомъ на сѣнокосъ. Проповѣдникъ продолжалъ разсказъ: какъ его сперва полюбилъ старикъ, а потомъ и его дочь; какъ онъ сперва сдѣлался его викаріемъ, а потомъ и намѣстникомъ. Исторія была далеко ещё не къ концу, когда отсутствовавшіе показались въ саду и къ намъ подошли. При встрѣчѣ съ Лоттой дочери пастора, я замѣтилъ на лицѣ послѣдней искреннее удовольствіе и привѣтливость, и, по правдѣ сказать, она приглянулась мнѣ: живая, стройная брюнетка, съ которой зимніе вечера не показались бы долгими. Ея возлюбленный (такимъ господинъ Шмидтъ выказалъ себя тотчасъ) казался человѣкомъ свѣтскимъ, но кроткимъ, и хотя Лотта безпрестанно вызывала его на разговоръ, онъ видимо уклонялся. При этомъ огорчало меня то, что необщительность его была не столько слѣдствіемъ ограниченности ума, сколько упрямства и дурного настроенія; такъ по-крайней-мѣрѣ заключилъ я, судя по чертамъ его лица — и это къ сожалѣнію оправдалось. Когда затѣмъ на прогулкѣ приходилось Фридерикѣ идти съ Лоттой, а иногда и со мною, смуглое лицо господина Шмидта помрачалось ещё болѣе; при этомъ Лотта сочла даже нужнымъ дёрнуть меня раза два за рукавъ — мнѣ, дескать, слѣдовало быть менѣе внимательнымъ къ Фридерикѣ. Ничто такъ не сердитъ меня, какъ если люди начнутъ, ни съ-того, ни съ сего, мучить себя; въ особенности когда молодые люди примутся своими капризами портить себѣ и тѣ немногіе дни, которыхъ всего два-три, да и обчёлся, и которыхъ потомъ ничѣмъ воротить нельзя; это пилило меня, и когда мы къ вечеру на пасторскій дворъ вернулись, когда за круглымъ столомъ, за простоквашей, разговорились снова о житьѣ-бытьѣ, я не могъ не коснуться той же мысли и сказалъ: «мы, люди, часто жалуемся, что въ жизни больше чорныхъ дней, нежели красныхъ, а кажется, это не такъ; если бъ мы съ радушіемъ встрѣчали всегда хорошее, въ насъ хватало бы силъ и на чорный день!» — «Да доброе-то расположеніе не всегда во власти нашей», возразила пасторша: «много зависитъ и отъ здоровья. Кому нездоровится, тому вездѣ не ладно.» Я согласился, но продолжалъ: «такъ посмотримъ, нѣтъ ли средствъ избавиться отъ такой болѣзни.» — «Вотъ это такъ», прибавила Лотта: «я по-крайней-мѣрѣ думаю, что многое зависитъ и отъ насъ; знаю по себѣ. Что меня сердитъ, дразнитъ, оттого ухожу скорѣй; сажусь за фортепіано или въ садъ бѣгу; спою что или примусь за что — и всё какъ рукой сниметъ!» — «Именно», замѣтилъ я: «съ дурнымъ расположеніемъ духа какъ съ безпечностью, потому-что оно въ своёмъ родѣ та же безпечность. Люди вообще склонны къ лѣни; но стоить только прибодришься, да скорѣй за дѣло — и оно само закипитъ. А сдѣлавъ первый шагъ, мы же часто радуемся тому, на что косились, чего обѣгали, и, наконецъ, находимъ истинное наслажденье въ трудѣ.» Фридерика, казалось, вся обратилась въ слухъ; а молодой человѣкъ возразилъ, что не всегда же владѣешь собой, и ещё того менѣе своими чувствами. «Вопросъ не о чувствахъ», отвѣчалъ я, «вопросъ о непріятномъ ощущеніи, которому никто не радъ и отъ котораго каждый избавиться бы желалъ. За чѣмъ же дѣло? Покуда не испытаешь своихъ силъ, до-той-поры не знаешь ихъ. Больному всякая помощь по сердцу и онъ готовъ на всѣ лишенія, на всѣ горькія лекарства. Пусть же и тутъ будетъ такъ!» Замѣтивъ, что почтенный старикъ напрягаетъ слухъ, я возвысилъ голосъ и, обратясь къ нему, сказалъ: «проповѣдуютъ обо всёмъ, а на тэму капризовъ, дурного расположенія, я не знаю ни одного наставленія съ церковной кафедры.» {Теперь мы имѣемъ на эту тэму превосходную проповѣдь Лафатера.} «Это дѣло городскихъ проповѣдниковъ», отвѣчалъ онъ: «вѣдь селянинъ не знаетъ, что значитъ быть не въ духѣ; впрочемъ, иногда-то не мѣшало бы дать урокъ, вотъ, напримѣръ, хоть ея мужу или господину совѣтнику.» Общество расхохоталось, a вмѣстѣ, довольный собой, и онъ самъ. Тутъ онъ раскашлялся, и разговоръ на нѣсколько минутъ былъ прерванъ. Молодой человѣкъ первый заговорилъ снова. «Вы назвали дурное расположеніе порокомъ, Мнѣ кажется, это преувеличено.» — «Ничуть», отвѣчалъ я: «на сколько мы попускаемъ себя ко вреду ближняго и насъ самихъ. Развѣ мало, что не моженъ его осчастливить? Надо ещё лишать его и тѣхъ немногихъ радостей, которыми онъ обязанъ только себѣ, да настоящему дню? Назовите же человѣка, что, будучи не въ духѣ, умѣетъ и скрывать своё нерасположеніе, и на столько честенъ, силёнъ, что можетъ переваривать недоброе, не нарушая весёлости другихъ? Сознайтесь-ка, не внутренній ли это голосъ недовольства собой? не простое ли это сознанье своихъ недостатковъ съ примѣсью зависти, подстрекаемой пустымъ тщеславіемъ? Мы видимъ довольныхъ, осчастливленныхъ не нами, и вотъ что намъ не по нутру!» Лотта, замѣтивъ, что я увлекаюсь, предупредительно улыбнулась; но слёзы въ глазахъ Фридерики подстрекнули меня. «Горе», продолжалъ я: «употребляющимъ во зло своё вліяніе на сердце ближняго, отнимающимъ у него и тѣ немногія радости, которыми онъ только себѣ обязанъ. Никакія вознагражденія, никакія услуги не замѣнятъ намъ рѣдкихъ минутъ заслуженнаго довольства собой, и только завистливая раздражительность тирана можетъ посягать на эту лучшую нашу собственность.» Въ ту минуту сердце моё было полно воспоминаніемъ подобныхъ впечатлѣній — и я прослезился. «По сту разъ на день», воскликнулъ я, «твердить бы намъ себѣ: друга по лишай того, чего не можешь дать ему. Раздѣлить съ нимъ его радость и тѣмъ умножить её — вотъ и всё, что ты можешь. Попробуй-ка послать каплю утѣшенія тому, чьё сердце истерзано или кѣмъ овладѣли ужасы страсти? И когда, наконецъ, послѣдняя, безъисходная болѣзнь овладѣла тѣмъ существомъ, которое было въ цвѣтѣ дней подкошено тобой, когда жертва твоя изнываетъ — на лбу поперемѣнно потъ холодный, глаза безсмысленно одно отчаяніе выражаютъ — передъ ея постелью ты тогда какъ осуждённый! Ты чувствуешь, что ничего не можешь, хотя бъ ты втрое былъ богаче и сильнѣй — и отдалъ бы ты всё. А тутъ только страхъ подмываетъ, растётъ, и гложетъ тебя тупой укоръ: не можешь, ты не можешь ей каплю утѣшенья, искру надежды послать!» Недавняя подобная сцена ожила передо мной и вывела меня изъ себя. Я выскочилъ изъ-за стола, накрылъ глаза и скрылся въ кустахъ. Слова Шарлотты: «намъ домой пора!» заставили меня опомниться. Если бъ ты зналъ, какъ на обратномъ пути она журила меня, что слишкомъ принимаю всё къ сердцу, какъ наводила на мысль объ опасности, гибели, какъ просила беречь себя! О, ангелъ, для тебя бы только жить!

6 іюля