Бесплатный фрагмент - Стеклянная любовь

Благодарность

Осенью 2019 года я познакомился с человеком из мира Информационных Технологий — очень ярким и талантливым ученым-экспериментатором, чьи успехи в ИТ-бизнесе всегда основывались, исключительно, на его многолетнем опыте работы в предметной области, собственных неординарных идеях, научно-практических разработках и изобретениях.

Его зовут Александр Юрьевич Чесалов.

Я искренне хочу поблагодарить Александра Юрьевича за его неоценимую поддержку и помощь, в очень непростой для всех нас период пандемии COVID-19, благодаря которым был опубликован и издан этот роман, и мои другие произведения.

Александр Юрьевич является членом экспертной группы по вопросам цифровизации деятельности Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации, а также членом Экспертного совета при Комитете Государственной Думы по науке и высшему образованию по вопросам развития информационных технологий в сфере образования и науки.

Он не только крупный ученый, но и великолепный рассказчик, а также автор серии книг по информационным технологиям, таим как: «Моя цифровая реальность», «Цифровая трансформация» и «Цифровая экосистема Института омбудсмена: концепция, технологии, практика», «Как создать центр искусственного интеллекта за 100 дней», «Глоссариум по четвертой промышленной революции: более 1500 основных терминов для создания будущего».

Но самое главное в том, что из наших совместных встреч и бесед родился сюжет фантастического романа «#Цифровой_экономики.NET».

КНИГА ВТОРАЯ «САМАЯ СТРАШНАЯ НОЧЬ В ГОДУ. ЭНДШПИЛЬ»

Глава тридцать третья

В двенадцать часов последнего дня старого года Слава Богатуров думал о тридцати двух рублях, имевшихся у него в качестве единственного капитала накануне встречи «года нового», и мысли молодого человека никак не представлялось возможным отнести к категории приятных и обнадеживающих.

Вчера он разговаривал по телефону с Богрушихой, и в ходе разговора мама настойчиво приглашала его приехать встретить «самый светлый Праздник в году» домой, словно бы что-то чувствовала своим материнским сердцем — какую-то неведомую беду, в какую мог попасть ее, ни о чем таком не подозревающий, сын. Но, куда там: молодая кровь есть молодая кровь, и Слава ограничился тем, что твердо пообещал приехать домой на Рождество, а на Новый Год он уже ничего изменить не в силах, так как заранее условился принять участие в «групповом» праздничном мероприятии, и, «подвести» своих одногруппников, с которыми вместе ему еще учиться целых полтора года, он никак не может, хоть «ты тресни»! С тем разговор и закончился, и выходил из переговорного пункта Cлава с «тяжелым сердцем» и с опущенной головой.

Денег у матери Слава попросить постеснялся, а, последняя, из всех возможных, попытка раздобыть хоть какую-то мало-мальски приличную сумму потерпела крах несколько минут назад — в подвальной мастерской Хаймангулова, располагавшейся неподалеку от университетского корпуса.

Юрка спал кверху голым пузом мертвецки пьяным сном на стареньком продранном диване среди селедочных огрызков, яичной скорлупы и пустых «четков» из-под водки. Слава попытался, хотя бы, для приличия растолкать скульптора и официально поздравить с «Наступающим!», но это оказалось совершенно бесполезным занятием и, постояв раздумчиво пару минут над храпящим и хрипящем в своем тяжелом пьяном сне, Юрой, Слава горестно подобрал губы и покинул мастерскую с тяжелейшим ощущением на душе. Впрочем, перед тем как уйти, он бросил прощальный взгляд вглубь полутемной захламленной мастерской и заметил там настоящую Новогоднюю Елку, достаточно щедро увешанную стеклянными игрушками и — сопутствующей блестящей «мишурой». Слава вспомнил, что в магазинах «Spielen Hause» и новогоднюю елку и стандартный набор игрушек к ней можно было приобрести за совершеннейший бесценок, и сразу догадался, что это или сам Юрка, или, такая же беспробудно пьющая подруга его, художница-не художница, Анька Лигунова побывали в одном из этих немецких магазинов и, как видно, не ушли оттуда с пустыми руками. Отчего-то Славе еще гаже сделалось на душе и, не просто гаже, но и, почему-то, тревожнее, и он поспешил покинуть подвал мастерской, быстренько поднявшись по лестничным ступенькам на улицу — на свежий новогодний воздух, как раз вот под этот праздничный снегопад. А дальше естественное чувство голода погнало Славу в студенческую университетскую столовую, где он сейчас и пребывал в полных тоске и растерянности…

Единственным светлым проблеском в предновогоднем настроении Славы можно было считать естественное чувство удовлетворения, появившееся полтора часа назад, благодаря удачной сдаче последнего экзамена зимней сессии. Но радостный блеск в глазах лучшего студента курса, Богатурова стремительно тускнел с каждой минутой, неумолимо приближавшей уходивший в историческое небытие год к роковому мгновению — нулю часам, к полному нулю и дефициту настоящего времени для Старого Года.

По идиотской и нелепой причине — из-за фактического отсутствия денег, перспектива достойно встретить самый большой праздник в году Славе совершенно не светила. Дело в том, что главная его, без преувеличения можно сказать, «путеводная звезда» в последние месяцы, начиная с июля и по самое начло декабря, Владимир Николаевич Бобров и разрекламированный им Эксперимент, «лопнули» с оглушительным звоном, наверняка получившимся бы в случае падения какой-нибудь красивой новогодней стеклянной игрушки, упавшей на асфальт с огромной высоты. Три недели назад Владимира Николаевича увезла машина «скорой помощи» в городскую клиническую больницу номер один — прямо с его кафедры, где он работал в ночное время. «Скорую» вызвала старшая лаборантка кафедры «Неординарной Философии», возглавляемой Бобровым Ольга Курцева, находившаяся в те ночные часы вместе с ним в помещении кафедры. Чем там они занимались в столь неурочное для работы время — неизвестно, но Ольга после той ночи недели две, наверное, заикалась, и заикание девушки начало проходить лишь несколько дней назад, когда самочувствие Боброва улучшилось настолько, что он «выписался» из больницы. Но вся беда заключалась в том, что Владимир Николаевич кардинально и неузнаваемо изменился после двухнедельного пребывания в «клинике», как будто бы в нем что-то безнадежно разбилось или, там, сломалось — некая важнейшая составляющая его человеческой личности, игравшая роль звенящей и талантливой струны многогранной души Владимира Николаевича. От Эксперимента и от профессора филологии Морозова Бобров сознательно и публично «открестился», и в приватном разговоре со Славой, состоявшемся вскоре после выписки из больницы, настоятельно попросил его забыть про проект «Разум без границ», чем вверг Славу в настоящее «море печали» — будущее, казавшееся Славе еще совсем недавно таким светлым и блестящим, безнадежно померкло и слилось с линией унылого хмурого горизонта, превратившись в полное «ничто»…

Даже волшебные странные сны перестали казаться Славе чем-то особенным и невероятным, наподобие пролога фантастических событий, которые обязательно разразятся в его жизни и «золотоволосая синеглазая красавица» из его сна реальным прототипом войдет в жизнь Славы Богатурова, наполнив ее счастьем и глубоким смыслом. Да и повышенная стипендия, которую «выбил» для Богатурова Бобров, тоже накрылась «медным тазом» и практические последствия лишения этой стипендии, Слава, как раз и испытывал сейчас в полной мере на «своей собственной шкуре», за несколько часов до наступления Нового Года…

На протяжении последних двух недель он пытался несколько раз поговорить «по душам» с лаборанткой Ольгой и выяснить, наконец, что же там случилось такое жуткое на кафедре Неординарной Философии в ночь с 6-ого на 7-е декабря?! Да и кафедру-то саму эту официально упразднили дней десять назад, Боброва перевели на должность старшего преподавателя на кафедру Общей Философии, а его студентов передали другим «преподам». Вот так вот «лихо» «разобрался» декан философского факультета, Гуйманн с Бобровым, на которого он уже давно «точил свой большой зуб философской мудрости». С Ольгой у Славы никакого разговора не вышло — она, похоже, как показалось Славе, тоже до сих пор пребывала явно не в «адеквате» после той страшной роковой ночи…

…В общем, наступило тридцать первое декабря, время обеда и тридцать два рубля в Славином кармане никак не могли сотворить чуда и поэтому немного помаявшись возле дверей аудитории, где для остальных одногруппников продолжался сданный уже им экзамен, он спустился в столовую и мучимый острым сосущим чувством голода истратил всю остававшуюся у него сумму на три довольно черствых беляша и плюс — на стакан чая.

Дожевывая последний кусок беляша, Слава тоскливо смотрел сквозь стеклянную стену столовой, украшенную налепленными на нее аляповатыми снежинками, вырезанными из разноцветной бумаги. За стеной этой тихо падал с неба крупный нежно-белый пушистый снег и Богатуров неожиданно поймал себя на мысли, что невольно начал завидовать хорошо одетым, нагруженным авоськами с продуктами людям, шагавшим по разным направлениям мимо университетской столовой. Ни одной унылой физиономии не мелькнуло перед тоскливым взглядом Славы, и он поспешил отвернуться от стеклянной стены, уткнувшись остановившимся взглядом в освободившуюся от беляшей фарфоровую тарелку, где осталось несколько неаппетитных крошек и пара пятен канцерогенного жира. Жуткая беспросветная тоска разлилась по необъятным далям широкой Славиной души, словно закатная заря по вечернему небу: со страшным, в своей полной обнаженности от наслоений сладкой самоуспокоительной лжи откровением, немедленно перешедшим в мучительную боль, ему представился милый образ сказочной властительницы его больных снов.

Неимоверным усилием воли Слава заставил себя не думать о несуществующем предмете своей несчастной фантастической любви и полностью сосредоточился на вполне реальном настоящем, сделавшимся серым и банальным, не отдающим больше откровенной сумасшедшинкой и самой настоящей «чертовщиной», связанными с, почти сказочной перспективой, которую открывал готовившийся «Эксперимент» на кафедре «Неординарной Философии» у Боброва. Не было больше ни Неординарной Философии, ни Эксперимента, ни сказочных перспектив, с ним связанных — ничего не было…

За соседним столиком о чем-то таинственно и оживленно шушукались три симпатичные девчонки — первокурсницы факультета германо-романской филологии, гремевшего по всему университету половой и морально-волевой распущенностью своих студенток. Легко подстраивающий под, так сказать, складывающиеся «тяжелые» обстоятельства, Слава с некоторой надеждой начал магнетизировать романо-германских филологинь глазами, но те лениво скользнув из под густо накрашенных ресниц оценивающими блудливыми взглядами по старенькому, слегка засалившемуся, Славиному пиджаку, выцветшему свитеру под пиджаком и уродливым потрескавшимся ботинкам, сиротливо выглядывавшим из под стола, больше не обращали на него специального внимания, целиком углубившись в не прекращавшееся таинственное шушуканье.

«Шалашовки!» — без особой злобы, но с сильной досадой подумал Слава и принялся разглядывать пеструю, «разнокалиберную», шумную очередь студентов, выстроившуюся вдоль раздаточных прилавков, надеясь увидеть там кого-нибудь из хороших знакомых. Знакомых оказалось много — как хороших, так и плохих, но все они страдали общим, объединяющим их в единый несчастный бесперспективный коллектив, недугом — хроническим «финансовым запором». Во всяком случае, именно так, не без толики желчи, подумал о них Вячеслав Богатуров, и в порыве внезапно прилетевшего негодования на «всех и на вся» подскочил со стула и стремительно пошел прочь из столовой, кожей спины под засалившимся пиджаком и выцветшим свитером остро чувствуя направленные ему вслед насмешливые взгляды трех беспутных, а может быть даже и — распутных, студенток факультета романо-германской филологии. Сейчас он горько сожалел, что не поехал вчерашним поездом в Богрушиху, к маме и сестренке, но… «поезд уже ушел»…

Медленно поднимаясь по лестнице и мрачно глядя на потрескавшиеся носки ботинок, Богатуров постепенно включал всю мощь своего недюжинного интеллекта на решение единственной и первостепенной задачи: г д ем о ж н ос р о ч н од о с т а т ьд е н е г?!?!?! Интеллект, разумеется, работал вхолостую и Слава, не глядя по сторонам, с лицом мрачным и сосредоточенным, зомбированной походкой продолжал подниматься по университетским лестницам до тех пор, пока на площадке между третьим и четвертым этажами, его не хлопнул по плечу одногруппник, Андрюха Малышев — тридцатилетний бородатый мужик родом из далекой лесной деревни, бывший рабфаковец, каким-то чудом сумевший продержаться на философском факультете три с половиной года, с истинно обезьянней ловкостью, словно с ветки на ветки, совершая головокружительные прыжки с предыдущей сессии на последующую — благополучно перелетая, тем самым, через пропасть, казалось бы, неминуемого отчисления и каждые полгода вызывая искреннее изумление по этому поводу у преподавателей и одногруппников. Видимо Андрюху в самых сложных экзаменационных пертурбациях всегда выручала широкая подкупающая улыбка и — добрый характер типичного русского крестьянина, прущий наружу буквально с каждой, неуклюже, но добротно и основательно, построенной фразой ответа-монолога на вопросы, поставленные в экзаменационном билете. Студенты, особенно те, что жили с ним в одном общежитском блоке (в это число входил и Вячеслав Богатуров), любили неизменно денежного, щедрого, хлебосольного Андрюху, чьи богатые деревенские родственники регулярно снабжали его соленым свиным салом, мороженым мясом, домашним сыром, копченой рыбой, банками с вареньем и четвертными бутылями, до самого горлышка наполненными различными ягодными настойками. И в блоке, где жил бывший рабфаковец Малышев, почти никогда не поселялись хроническое недоедание и упадническое настроение.

Шесть дней назад Андрюху увезли на «скорой помощи» в первую муниципальную больницу города (ту самую, где находился на излечении Владимир Николаевич Бобров) с подозрением на «сотрясение головного мозга средней тяжести» (где-то, в какой-то рабочей «общаге», на чьем-то дне рождения кто-то ударил Андрюху пустой бутылкой из под портвейна по голове и далее, в ходе завязавшейся потасовки, кумиру всех голодных студентов философского факультета вдребезги разбили очки, сместили коленную чашечку на правой ноге и понаделали предательских трещин в нескольких ребрах) и предполагалось, что в больнице он задержится, к всеобщему унынию, как минимум недели на три.

И, само собой, что при виде Андрюхи, из глотки голодного и несчастного Славы невольно вырвался первобытный вопль восторга, гулким эхом далеких неолитических времен заметавшийся по лестничным переходам и коридорам корпуса философского факультета.

— Ты что орешь так, Славян?! — широко и обрадованно улыбался и близоруко щурился на друга Андрюха. — Случилось, что ли что у тебя особо знаменательное?!

— Да тебя просто не ожидал увидеть — говорили же, что не раньше середины января тебя выпишут, а тут ты — как Христос явился, честное слово!!! — взахлеб заговорил Богатуров, крепко пожимая широкую мозолистую ладонь своего неожиданного спасителя (в чем он не сомневался ни секунды). — Перед Новым Годом я без «копья» остался — представляешь?! Как Боброва «бортанули» эти сволочи, так и все — полный пи… ц для меня и наступил: ни «повышенной стипендии», ни перспектив, ни уважения, ни — женского внимания, вообще — ничего!!!.. Я, честно говоря, Андрюха… — он несколько растерянно и смущенно умолк, красноречиво глядя Андрюхе в добрые близорукие глаза.

— О чем разговор, Славян?! У меня «стольник» остался в «заначке», так что — живем!!! А, особенно, я живу после своего воскрешения! Мне же, знаешь, какой, сначала, диагноз-то поставили?! Перелом основания черепа — ни больше и не меньше! Один дурак там, врач-рентгенолог, так прямо сразу и бухнул, хорошенько снимок не рассмотревши! Представляешь — какой козел?! Как он, бл… ь, учился у себя на лечебном факультете — не понимаю совершенно?! А они же не какие-нибудь пиз… лы, вроде нас, философов, а их же учат людей лечить! Как он мне эту херню про «перелом» сказанул, то я и подумал, само собой, сразу, что — все, «пиз… ц», а потом мне кто-то, как будто шепнул на ухо: «Не слушай ты его — он так себе цену набивает!». Это прадед мой покойный, дед Тимофей шепнул — он всегда мне помогает, когда совсем подопрет!.. Ну да и х…й с ними, с этими «костоправами» недоделанными со всеми — главное, что я там на Новый Год не подзастрял! — Малышев еще раз хлопнул Богатурова по плечу крепкой крестьянской рукой. — Неужели ты полагал, что я останусь в больнице слушать стоны и хрип тяжело больных соседей по палате, и брошу верного друга на произвол жестокой безденежной судьбы в Новогоднюю ночь?! Нет ничего страшнее, чем оказаться без копейки денег накануне ночи с тридцать первого декабря на первое января, особенно такому талантливому человеку, как ты, Славян! Пойдем сначала пожрем в столовую, а там, на сытый желудок и подумаем хорошенько — что нам предпринять дальше?! Надеюсь — ты не возражаешь против моего плана?

— Ничуть, дружище! — и Славка счастливо рассмеялся, прыгая через две ступеньки вниз по лестнице вслед за Малышевым, немного тревожно вслушиваясь в отзвуки своего недавнего радостного вопля, эхо от которого, хотя и заметно слабее, но, тем не менее, упрямо продолжало служить противоестественным акустическим оформлением лестничных пролетов факультетского здания…

…Собственно, «застрявший» крик, изданный Славой уже не считался акустическим феноменом, наряду с другими паранормальными физическими явлениями, прочно поселившимися внутри главного университетского корпуса с той памятной ночи — с 6-ого на 7-ое декабря, когда произошел несчастный случай с Бобровым в помещении кафедры «Неординарной Философии», и, когда в квартире слесаря Потапова разразилась невероятная метафизическая катастрофа…

Да и в пределах всего миллионного города Рабаула, раскинувшегося на огромной площади сорок на пятьдесят километров вдоль по извилистому берегу великой евразийской водной артерии, Оби, произошли десятки и десятки, суммировавшиеся в сотни, случаев жутких, загадочных и необъяснимых явлений, оставшихся неизвестными для широкой общественности, но, зато, в полной мере, заставившими «попотеть» непосредственных свидетелей, а, если точнее, то — жертв этих, не «влезающих ни в какие «логические ворота», явлений, событий и случаев…

…Ядовитое дыхание Врага проникло в атмосферу Рабаула и начало оказывать свое коварное, невидимое, деструктивно-разрушительное воздействие на основные физико-химические характеристики местных пространства и времени… К Рабаулу и его ближайшим окрестностям на сверхрелятивистских скоростях приближалась откуда-то из «далеких чертовых глубин мироздания» коферментная злокачественная форма «Нового Года», в лихорадке голодного пароксизма, порождаемого диким желанием поскорее проглотить «Год Старый», нетерпеливо клацкавшая острыми, загнутыми вовнутрь, клыками-ятаганами. Вследствие этого неудержимого и неотвратимого приближения «деструктивной Новогодней Ночи», в огромном городе медленно, но верно, массово наступало «предбезумное» «новогоднее» настроение…

…Однако, Зло не являлось таким уж беспросветным и всемогущим — в Светлом Сегменте, сложно устроенной маленькой вселенной под названием «Золотой Шершень. Гильгамеш» интенсивно продолжал вести свои математические расчеты неистовый древнешумерский Жрец, и силы Жреца поддерживал, как мог, всей своей мощью антипод Царя Драконов Кингу, Царь Людей, Гильгамеш…

И была еще Третья Сила, которой смутно опасался сам Командор. Об этой Третьей Силе Командор знал точно только одно — сейчас она была еще далеко, но к Новогодней Ночи обязательно проявит в себя во всей своей неправдопобной Мощи…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

…Эхо несдержанного, а, главное — неосторожного, дурного вопля Славы Богатурова оказалось услышанным и в других местах, в частности — под разлапистыми темными кронами, среди густых переплетений стволов и ветвей, в толще слабого зеленоватого полумрака и одуряющего хвойного аромата одного из оккупированных Пайкидами районов Сказочной Руси.

Район этот или, если точнее, Ярус являлся приграничным — совсем рядом начинались Вечность, Мрак и Пустота. Поэтому здесь Пайкиды создали Большое Кармическое Окно, способное принимать тысячу доноров в секунду. И именно здесь стояли, готовые к массовой переброске, отборные части «Охотников за донорами». От Мира Идиотов или Солнечной Земли, а конкретно — от Рабаула, их отделяла совсем-совсем тонкая перегородка…

…Одна из Хрустальных Боярынь невольно вздрогнула, услышав прозвучавшее эхо, и испугалась, что кто-нибудь из проницательных и жестоких командиров заметит, как она вздрогнула и обязательно сумеет сделать по этому поводу неизбежно верные выводы…

Эхо крика Славы Богатурова вызвало во всем Ярусе долго не утихавший, мелодичный перезвон — от глубоких серых картонных низов до самой верхушки, ослепительно сверкавшей осколками окаменевшей радуги…

…Трое рабочих, добывавших густую прозрачную смолу из глубокого смоляного колодца при помощи нехитрого приспособления, немедленно бросили тяжелое нудное занятие, и, неподвижно замерев, принялись прислушиваться к доносившемуся, сразу со всех сторон, звону. Прикрепленный за их бригадой колодец располагался на крохотной полянке, окруженной почти непроходимыми хвойными зарослями, образующими непроницаемый полог над полянкой и колодцем.

Неподалеку от полянки, соединенный с нею потайной тропой, на массивных сваях возвышался огромный бревенчатый барак под двускатной крышей, где ночевали две сотни рабочих и куда всем им необходимо было возвращаться за полчаса до отбоя на обязательную перекличку, при опоздании к началу каковой следовало только одно наказание — расстрел металлическими шариками из рогаток, с последующим сбросом получавшихся обломков вниз — на Истинное кладбище к страшно злым и всегда голодным сторожевым оранжевым медведям.

— Звенит не в ухе? — нарочито индифферентно спросил бригадир тройки, наклонив голову к правому плечу.

— Нет, Ян! — твердо не согласился с бригадиром один из рабочих. — Это звенит в лесу — начинается Праздник! Точно! Скоро нужно будет ждать новичков!

— Ведьма в хрустальной карете по дороге из лунного света снова отправится на охоту за дураками! — мрачно процедил сквозь зубы второй рабочий.

— Вроде нас с вами! — усмехнулся человек, некогда бывший доктором археологии Яном Шустеровичем Вальбергом, клоня большую лысоватую голову еще ниже к правому плечу.

Рабочие промолчали, так как бригадиру им ответить совершенно было нечего — в свое время они оказались именно такими «похотливыми дураками» и который уже год продолжали расплачиваться за свои дурость и похоть. Причем физические муки, сопряженные с нечеловеческими условиями труда на овощных плантациях и смоляных рудниках, как обычно случается в подобных ситуациях, не шли ни в какое сравнение с нравственными страданиями людей, неожиданно для себя попавших в самый настоящий Ад при жизни! И особенно тяжело на душе у пленников Страны Окаменевших Харчков (одно из ее многочисленных, популярных среди пленников, названий) становилось в канун Новогодней ночи — в очередную годовщину их появления здесь. Но ничьи душевные страдания из числа узников этого ужасного плена не могли сравниться с тем, что творилось на душе Яна Шустеровича Вальберга — истинного виновника того, что все его настоящие товарищи по несчастью, делят с ним все нюансы этого самого несчастья.

Ян Шустерович прикрыл глаза веками, в очередной, наверняка, уже, многотысячный раз попытавшись полностью абстрагироваться от того непредставимого кошмара, в который превратилась его жизнь в одну Новогоднюю ночь восемь лет назад. Жизнью, конечно, его нынешнее существование в качестве полубезмозглого стеклянного раба, назвать можно было лишь с очень большой натяжкой. Кратковременные периоды просветления сознания наступали лишь накануне и во время Праздничной Ночи, как это произошло сегодня и сейчас. Осознание самого себя неизменно приходило в форме черного беспросветного отчаяния и беспредельной скорби по, навеки утерянным, как ему твердо казалось, любимой жене и еще более любимой красавице-дочери. А еще Ян постоянно пытался вспомнить во всех деталях, происшедшую с ним и с его семьей, катастрофу.

Катастрофа разразилась восемь Праздничных Ночей назад или — ровно восемь лет назад, по тому летоисчислению, к которому он привык за время своей прежней земной жизни. Все произошло стремительно и беспощадно — одним «махом», чьим-то могучим и недобрым «махом»! Они сидели за празднично накрытым новогоднем столом и, казалось, никакие силы в мире никогда не смогут помешать их семейному счастью, но… сверкающая комета из чужого, неосмотрительно раскопанного Яном Шустеровичем в далеком Ираке, измерения, ударила прямо в центр праздничного стола и вдребезги разнесла маленькое семейное счастье, на поверку оказавшееся хрупким и эфемерным, как призрачная красота тонкостенной и полой внутри стеклянной елочной игрушки…

…Но это, все же, была еще не смерть во всей многогранности ее непреходящей необратимости — нынешнее состояние доктора археологии Вальберга следовало квалифицировать, как одну из форм помрачнения сознания. Чрезвычайно, разумеется, редких форм помрачнения сознания, встречающихся среди людей, как биологических индивидуумов. Причина данного тяжелого недуга находилась вне пределов человеческих пространства и времени, но, в принципе, ее следовало считать излечимой. И единственный в целом мире доктор, способный справиться с этой страшной болезнью, поразившей Яна Шустеровича, сумел определить местонахождение последнего и теперь «на всех парах» мчался к нему на помощь. Но сам Ян Шустерович пока еще не догадывался о, незримо и неслышно приближавшейся «скорой помощи»…Хотя…

…Хотя. Яну Шустеровичу неожиданно послышался в предпраздничном лесу какой-то иной, совершенно качественно новый звук, отдаленно напоминавший, как бы это ни фантастично прозвучало, звон церковного колокола, к которому, неизвестно, уже, точно — почему, должен был немедленно присоединиться хор деревенских собак, так как колокол этот звонил не где-нибудь, а — на колокольне сельского православного Храма!.. Это был настоящий земной звук, а не «призрак звука», какими был переполнен мир, в условиях которого существовал последние восемь лет Ян Шустерович.

Бывший счастливый семьянин — любимый муж и любящий отец, вздрогнул всем своим полуостекленевшим телом, любые неожиданные встряски которому были смертельно опасны, в силу хрупкости и негибкости проклятых стеклянных телесных покровов. Но душа Яна Шустеровича не остекленела, нет — она, по прежнему, была наполнена живой человеческой любовью к своей семье, безвозвратно соскользнувшей в черную бездонную пропасть… В этом месте рассуждения Яна Шустеровича, несчастного отца и мужа, натыкались или, точнее будет сказать, резко тормозили, чтобы не сорваться вслед за ухнувшей туда семьей, на краю, как раз вот этой самой черной пропасти без дна, наполненной… черт его знает, чем наполненной…

Ян Шустерович издал мучительный стон — впервые, кстати, за восемь лет стеклянного плена, и, услыхавшие, образно выражаясь, «голос души» своего бригадира рабочие, посмотрели на Яна Шустеровича в испуганном изумлении.

Заметив изменение в выражении их лиц, Вальберг поинтересовался у рабочих:

— Вы ничего сейчас не слышали особенного?!

— Бесы, как всегда, кричат на Праздник, Ян! — несколько озадаченно ответил один из рабочих по имени Владимир. — А больше, вроде, как ничего нового не слышно в нашем лесу!

Ян хотел сразу спросить: «Не слышали ли вы колокольного звона?!», но не спросил, вовремя спохватившись и, не менее вовремя вспомнив, что Владимир этот, при земной жизни своей занимавший пост секретаря парторганизации какого-то крупного завода, давно уже метит на бригадирскую должность Вальберга и, поэтому, не применет возможностью «сдать» Яна Шустеровича поролоновым бесам, если заподозрит, что Ян Вальберг каким-то непостижимым образом начал «оживать», а его стеклянная «оболочка» принялась неудержимо «таять». А Ян, ведь, действительно, начал «оживать», услышав звон православного церковного колокола, но, только, он не успел осознать этого невероятного чудесного момента — слишком кратковременным он получился, составив менее одной сотой секунды земного привычного, для Яна, времени. Но, как бы там ни было, спасительный колокольный звон услышал один лишь Ян Шустерович Вальберг…

Ян внимательно посмотрел на Владимира и твердо решил про себя, что сегодня ночью не вернется в опостылевший барак, а — отправится на поиски источника, только что прозвучавшего колокольного звона. Ян резко отвернул голову в сторону и ренегат-Владимир не успел заметить, как в глазах бригадира вспыхнула горячечным светом настоящая человеческая надежда на спасение из Стеклянного Ада…

Дело в том, что в воображении Яна Шустеровича, словно бы, под воздействием очищающих от всякой душевной скверны, волшебных переливов колокольного звона, как живые, возникли образы дочери Снежаны, и ее матери и, соответственно, его жены — Каролины Карловны.

«Где вы?!?!?!» — немо воскликнул Ян. — «Я найду вас этой Праздничной Ночью!!! Чего бы мне это ни стоило! Я люблю Вас, и я найду Вас. И я спасу Вас!!!»…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Декан философского факультета доктор философских наук, профессор Гуйманн Павел Назарович, с дико озадаченным выражением на хитроумном лице, отложил в сторону длинную докладную старосты выпускного курса о регулярных фактах законспирированного распития «жигулевского» пива студентами-пятикурсниками во время чтения лекций ведущими преподавателями факультета. Гуйманна столь сильно озадачило, разумеется, не содержание фискальной докладной — одного из ведущих философов города крайне напугал и заинтриговал недавно раздавшийся за стенами деканата вопль, различными вариациями продолжавший свое хиреющее существование уже в течении пяти минут и никак не утихавший вопреки всем законам акустической физики. Так и не дождавшись, когда же проклятый «вопль» наконец окончательно утихнет, декан расслабленно откинулся на спинку рабочего кресла и нажал кнопку вызова на аппарате селекторной связи.

В кабинет моментально влетела неказистая, хотя и молоденькая, секретарша:

— Звали, Павел Назарович?! — задала она глупейший из, наиболее, возможных глупых в данной ситуации, вопрос.

Павел Назарович посмотрел на секретаршу с выражением, вполне соответствующим заданному ею вопросу. Характерным движением поправив дужку очков на переносице он строго спросил:

— Вы слышали, Зоя?!

— Что, Павел Назарович?!

— Кто-то сейчас кричал в коридоре и, что самое плохое, продолжает кричать с неослабевающей силой — какой-нибудь, опившийся «жигулевского» пива, вахлак-пятикурсник?!

— Да, Павел Назарович — слышала! Очень хорошо слышала, да и сейчас слышу — я еще так напугалась! Наверное, действительно, это какой-то пьяный пятикурсник! Многие из них в последнее время совсем обнаглели, совсем распоясались!…

— Сейчас, я вас спрашиваю, Зоя: кто продолжает кричать в коридоре?! Вы слышите, Зоя?!

— Мне кажется, Павел Назарович, что это — робко пролепетала секретарша — Это — эхо… «Застрявшее» эхо…

Гуйманн молчал примерно с пол-минуты, внимательно разглядывая маленькую секретаршу, словно бы впервые ее только что увидел и спросил по истечении молчаливой, хорошо выдержанной, паузы:

— Вы издеваетесь надо мной, Зоя?!

— Нет, я — совершенно серьезно, Павел Назарович! — в голосе Зои прозвучали чуть-чуть обиженные нотки. — Это случается уже третий раз только за последние две недели! Официально — третий раз, но были еще сигналы и кроме этих случаев!

— Потрудитесь выражаться яснее! Какой третий раз и — какие сигналы?!

— Третий раз за две недели в коридорах нашего факультета «застревает» эхо! — терпеливо объяснила Зоя. — Я полагала почему-то, что вас должны были об этом известить в первую очередь. Все об этом давно уже знают — бывший заведующий бывшей «Кафедрой неординарной философии» Владимир Николаевич Бобров, кажется, даже, до того, как попал в больницу, и эту его «неординарную» кафедру еще не расформировали, решил начать писать монографию на эту тему и, по слухам, что-то уже успел написать!

Гуйманн нахмурил лоб, якобы что-то припоминая и, будто бы довольно быстро припомнил (хотя, на самом деле, он никогда ничего не забывал, а особенно — действия людей, события или явления, чьи отдаленные последствия могли представлять потенциальную опасность лично для него, для Гуйманна):

— Бобров, он же правда, э-э-э… начал осуществлять шесть месяцев назад какой-то совместный проект совместно с этим, с пропавшим сумасшедшим… с Морозовым,… с филологом. Не помню названия проекта дословно…

— «Разум без границ»! — с готовностью подсказала секретарша.

— Вот-вот! — с горькой иронией проговорил декан философского факультета, талантливо скрывая свою полную осведомленность в данном, очень щекотливом лично для него самого, вопросе. — Разве может быть разум без границ?! Может точнее нужно было назвать этот проект как-то по-другому, например — «Сумасшествие в квадрате», а? Как вы считаете, Зоя?

Зоя пожала плечами и смущенно улыбнулась.

— Собственно, спасибо, Зоя — вы мне не нужны больше! — сказал Павел Назарович и взяв двумя пальцами за края фигурной пепельницы из цветного чешского стекла, нервно крутанул ее вокруг оси по поверхности полированного стола.

Зоя неслышно исчезла, а тяжелая пепельница из чешского стекла не хуже настоящей юлы, с грохотом продолжала крутиться по полированному дереву, приковывая к себе взгляд декана, чьи мысли сейчас, однако, целиком были посвящены тем загадочным исследованиям, на которые в последние месяцы был брошен весь научно-творческий потенциал, во всех отношениях, вредной и антинаучной, слава Богу, ныне уже не существующей «Кафедры неординарной философии». Возможно, что первое практическое следствие этих откровенно сумасшедших, по глубокому убеждению, Гуйманна, исследований, только что растаяло в воздухе факультетских коридоров. Эхо всегда должно звучать нормально, как ему положено по законам акустической физики, а не так, как это почему-то стало происходить внутри помещения, вверенного ему, факультета.

Ученый Совет университета, по мнению Гуйманна, принял достаточно легкомысленное решение, утвердив в свое время проект «Разум без границ» в качестве официальной превалирующей научно-исследовательской темы «Кафедры неординарной философии». Единственным членом Ученого Совета университета, проголосовавшим против практического претворения в жизнь данного проекта, оказался он, доктор философских наук, Павел Назарович Гуйманн, декан философского факультета. Но ему не вняли и, после долгих колебаний, примерно месяц назад, он решился и написал подробное «личное мнение» в горотдел ФСБ, откуда до сих пор не получил ответа.

Самое плохое заключалось в том, что опасными идеями Боброва-Морозова, несмотря на своевременное расформирование проклятой кафедры поголовно увлеклись лучшие студенты факультета, откровенно отодвинувшие в сторону основные теоретические постулаты диалектического и исторического материализма. Основным смысловым стержнем «Разума без границ» являлось утверждение аксиоматичного характера, однажды приснившееся Боброву, а может подсказанное ему Морозовым, буквально, звучавшее следующим образом: «Не имеет права существовать ни секунды философская школа, чьи принципы, выраженные хотя бы в озвученных словесных формулировках, немедленно не воспроизводили бы в, окружающем место их рождения, пространстве, своих материальных отражений». Гуйманн, когда впервые услышал эту формулировку, лишь беспомощно развел руками и покачал головой. Качал, правда, довольно долго, сам того не сознавая, отдавая, таким образом, определенную степень уважения свежеродившемуся философскому принципу «доморощенного гения» Боброва.

Произошло достопамятное заседание Ученого Совета два месяца назад и в течение почти всего этого срока, кроме нескольких первых дней, у Гуйманна постоянно росли и накапливались в темных загашниках души резко отрицательные эмоции, связанные, как с самим Бобровым, так и с его опасными псевдофилософскими идеями. Павел Назарович никак не мог разобраться в сути собственных отрицательных эмоций, со столь зловещей стабильностью отравлявших ему настроение, практически, ежедневно с того самого момента, когда и прозвучала эта знаменитая формулировка Боброва по ходу работы того достопамятного Ученого Совета.

Личные доверительные беседы с самим Бобровым и регулярные посещения возглавляемой им кафедры не помогали восстановлению прежнего душевного спокойствия Павла Назаровича.

Особенно этому не способствовали посещения «Кафедры неординарной философии», где на стенах чуть ли не каждый день появлялись все новые и новые, пугающие необычностью форм и расцветок, диаграммы и таблицы, а на лабораторных столах и в прозрачной толще дорогих импортных стеллажей одна за другой возникали объемные геометрические фигуры самых причудливых очертаний, изготовленные из одинаковых блестящих шариков, винтиков и крохотных пластмассовых треугольничков. Причем эти фигуры имели неоновую подсветку изнутри и, иногда, изучались сотрудниками кафедры даже по ночам (по ночам полнолуния), что особенно не нравилось Гуйманну. Количество легкомысленно выглядевших шариков, винтиков и треугольничков, составлявших замысловатые фигуры ежедневно увеличивалось и однажды Гуйманн сделал странное открытие: фигуры внутри стеллажей и на лабораторных столах, все, как одна, начали напоминать силуэты хвойных деревьев — пихт или елей.

Через час после сделанного открытия он закрылся у себя в кабинете и, не стесняясь в выводах, написал на четырнадцати листах уже вышеупомянутое высококвалифицированное «личное мнение». А вскоре произошло неизбежное (по авторитетному личному мнению доктора философских наук, Гуймана, которое он никому на факультете благоразумно не стал высказывать вслух): у Боброва произошел приступ — самый настоящий шизофренический «криз», как и было официально зафиксировано в «истории болезни» Боброва. Само провидение, без помощи городского отдела ФСБ, куда вынужден был обратиться Гуйманн, подчинившись настойчивому голосу низменной половины собственной натуры, пришло на помощь Павлу Назаровичу, и он без труда убедил ректора университета подписать приказ о расформировании кафедры «Неординарной философии», оставшейся без своего заведующего.

Наступил последний день в году — тридцать первое декабря, и Павел Назарович понял после только что состоявшегося короткого разговора с секретаршей Зоей, что копившиеся у него на душе в течение двух месяцев негативные эмоции достигли критической массы и могут вот-вот найти себе выход наружу в причудливой и неадекватной форме. Предновогоднего настроения не чувствовалось совсем, несмотря на украшавшие кабинет декана каскады сверкающего фольгового дождя, развешенного по стенам. Декан совсем, было, уже потерял присутствие духа, когда его служебный телефон разразился предпраздничной радостной трелью.

Он нетерпеливо схватил трубку и почти исступленно крикнул в нее:

— Да-а-а!!!…

— Павел Назарович Гуйманн? — послышался в трубке приятный мужской тенор.

— Совершенно верно! — сразу на несколько октав понизив тембр взбунтовавшегося собственного голоса, подтвердил Гуйманн, в радостном предвкушении затаив дыхание.

— Мы внимательнейшим образом ознакомились с вашим «личным мнением», отправленным вами по, известному вам, адресу, примерно, месяц назад, и пришли к выводу, что ваше беспокойство по поднятому вопросу вполне обоснованно, даже очень серьезно обоснованно и нам вместе с вами необходимо срочно предпринять немедленные меры, невзирая на предпраздничный день! Тем более, что ваше «личное мнение» оказалось, как нельзя, кстати в связи с расследованием, которые в нашем городе негласно уже давно проводят сотрудники центрального аппарата ФСБ Российской Федерации! Так что вы, Павел Назарович, сами того не ведая, оказали огромную услугу нашему государству — священному делу укрепления его безопасности! … — и невидимый абонент закончил разговор, повесив трубку и оставив Павла Назаровича в состоянии полной психологической растерянности.

— Спохватились! — раздраженно воскликнул декан философского факультета, зло глядя на телефон. — Где вы раньше — то были?! — и с горечью подумал о том, как бы он рад был этому звонку, если бы он состоялся всего какой-нибудь месяц назад, когда Владимир Николаевич Бобров был в своем уме и полной «научной» силе, и, вот, тогда-то и можно было бы испытать огромное моральное удовлетворение настоящего победителя, сокрушившего до самого основания опасного противника!

А сейчас ему придется «сплясать» на «прахе» или там — на «костях» идейного врага, неважно, но, в любом случае, Павлу Назаровичу придется «воленс-ноленс» «пинать лежачего», чего он делать не любил, при всей той огромной степени неприязни, которую интуитивно испытывал к Боброву.

— Еб… я жизнь наша!!! — с горечью, в невольном душевном порыве воскликнул Павел Назарович, поймав себя на мысли, что ему впервые в жизни захотелось до «умопомрачения» напиться холодного свежего «жигулевского» пива — выхлебать немеряное количество галлонов этого пенистого забористо-расслабляющего напитка, столь популярного и любимого студентами-пятикурсниками, вверенного ему факультета…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Малышев и Богатуров с большим аппетитом приканчивали сочную свиную поджарку, перемешанную тушеной картошкой, морковкой и луком, когда к их столику, держа полный разнос на вытянутых руках, неожиданно подошел кандидат философских наук, Владимир Николаевич Бобров.

— Можно к вам подсесть? — с немного виноватой улыбкой несмело поинтересовался он у двух друзей.

— О чем может быть речь, Владимир Николаевич!!! — радостно воскликнули в унисон оба студента. — Извините — мы не заметили, как вы в столовую вошли! Увлеклись, понимаете, беседой на предновогоднюю тему!

— Прекрасно понимаю и завидую от души! — с чувством сказал Владимир Николаевич, выставляя с разноса на стол тарелки со снедью. — Мне бы ваши годы, я бы-ы …э-э-х-х!!!… — он безнадежно махнул рукой, усаживаясь, наконец, за стол.

— Ну-у, Владимир Николаевич! — засмеялся Андрей Малышев. — Вы всего-то на четыре года старше меня!!! Что-ж, уж так-то совсем себя хоронить и раньше времени записывать в старики!…

— Ну ты же знаешь, Андрюша, что меня хотят «сожрать» на нашем факультете и даже косточек не собираются оставить! — убийственно-безнадежным голосом, в глубине которого, однако, явственно прослушивалась стальная решимость, загнанного в угол волка, собравшегося драться «насмерть», начал объяснять Бобров разницу между собой и ими, ни за что не несущими, почти никакой ответственности и никем пока еще не травимыми, бессеребренниками-студентами. — Камень у меня на душе, ребята — тяжелейший камень! И Новый Год — не в Новый Год! Вячеслав, вон, прекрасно знает, о чем я говорю! — и он выразительно, но, вместе с тем почему-то смущенно посмотрел на Богатурова, который внимал горьким словам Боброва с откровенным страхом, полагая, что у Владимира Николаевича, к которому он, по прежнему, относился с огромным уважением, начался опасный рецидив того самого резонансного шизофренического «криза»…

— А может с нами вместе, Владимир Николаевич, а?! — от души предложил Малышев. — Мы еще точно не решили — где, но что-нибудь обязательно придумаем с пацанами! Может в «Зодиак» запремся — там неплохая музыка и пожрать всегда сносно готовят, а?! Все-таки — Новый Год!

— «Зодиак»?! — удивленно переспросил Богатуров, торопливо проглотив кусок свиной «поджарки» и внимательно посмотрев на Андрюху. — Это который «Зодиак»? Новый кабак, в подвале неподалеку от Лабиринта? На этом, не к ночи будь помянутом, Проспекте?! Я, честно говоря, подумал, что вы собрались идти на эту гребаную немецкую чудо-Елку — туда, по-моему, идет половина города!

— Я, Слава, вышел из возраста детских аттракционов! — несколько растерянно ответил Малышев. — А чем тебе не нравится «Зодиак»?!

— Да я на этот счет ничего еще не сказал — нравится он мне или не нравится?! Не был я там ни разу, вот и спрашиваю. Его, кстати, случайно, не эти поганые немцы из «Spilen Hause» построили?!И, неужели, ты там уже успел отметиться?!

— Это наш нормальный российский кабак! Но я там ни разу не был — это Задира мне рассказывал. Он там бывал уже дважды и оба раза «телок» каких-то «снимал». Хороших, говорит, «телок»! Вы уж нас извините, Владимир Николаевич! — спохватился Малышев, сообразив, что возможно лишнее болтает при научном руководителе. — Дела у нас свои…

— Да брось ты, Андрей! — понимающе усмехнулся бывший заведующий «Кафедры неординарной философии», оставшийся, образно выражаясь, у «разбитого кафедрального корыта». — Я бы сам сейчас каких-нибудь «телок» с удовольствием снял, если бы представилась бы такая возможность!

— Так это Задира предложил в «Зодиак» идти праздновать?! — не обратив внимания на фразу своего научного руководителя, продолжал допрашивать Андрюху въедливый и дотошный Богатуров.

— Ну да — он. Все наши пацаны туда собрались из первой и из второй групп, по десятке решили скинуться и — хватит вполне. Может, все-таки, пойдете с нами, Владимир Николаевич?! — опять предложил Малышев. — Посидите с нами вместе, как в студенческие годы! А?!

Владимир Николаевич отодвинул в сторону тарелку и задумчиво посмотрел сначала на Малышева, затем — на Богатурова и вдруг неожиданно спросил у Богатурова:

— Славка — тебя что-то жгуче беспокоит в этом «Зодиаке»? Или тебя, вообще, просто — на просто, тревожит предстоящая Новогодняя ночь?!

— Не знаю даже, Владимир Николаевич! В любом случае это гораздо лучше, чем все многочисленные кафе и кабачки под маркой «Spilen Hause» и их Сказочный Городок, построенный на цыганских костях! — пожал плечами Слава, как бы мимоходом опять пройдясь нехорошими словами по адресу популярной в городе, но ненавистной лично ему, немецкой фирме. — Андрюху вон встретил — настроение, вроде, поднялось, а сейчас вот… Меня подруга одна с физмата приглашала вчера в этот «Зодиак».

— За свой счет что-ли? — удивленно поднял брови Малышев.

— За мой, разумеется! — хмыкнул Слава, — Я и отказался почему — из-за денег. Настроение ни к черту и было. Деваха-то видная — жалко…

— А кто такая?! Я — знаю?! — заинтересованно спросил верный друг Андрюха.

— Слушайте, ребята! — по праву преподавателя прервал завязавшуюся между двумя студентами беседу Владимир Николаевич. — Если вы меня столь искренне и настойчиво приглашаете с собой на вечеринку, то я хочу предложить вам компромиссный вариант и, причем, заранее надеюсь на вашу помощь.

— Конечно, конечно, Владимир Николаевич! На нас вы можете всегда рассчитывать! — обрадованно закивали головами, по-прежнему, как уже было отмечено выше, обожавшие своего научного руководителя, Богатуров и Малышев. — Все, что скажете — все сделаем!

— Сегодня ночью я, назло всем своим врагам, и, прежде всего, Гуйману с его «придворной камарильей», завершаю Эксперимент и именно поэтому буду встречать Новый Год, знаете — где?!

— Где?!?!?! — в один голос воскликнули крайне заинтригованные студенты.

— В мастерской, небезызвестного вам, рабаульского скульптора и поэта, Юрия Хаймангулова! Он отдал мне ключи от мастерской и дал самые твердые заверения, что мне никто не помешает — ни одна «падла»! И я смогу довести Эксперимент до его логического завершения!

Малышев, а особенно Богатуров несколько секунд рассматривали Боброва ошарашенным, хотя и очень проницательным взглядом, словно бы не веря глазам и ушам своим.

«Неужели он все это время притворялся?!» — подумал Слава, а вслух спросил:

— А как же, Владимир Николаевич расценивать ваше личное недавнее утверждение, что, затеянный вами с профессором Морозовым Эксперимент ничто иное, как — опасная «химера»?!

— Говори чуть тише, Валя! — негромко, но внушительно произнес Владимир Николаевич, осторожно оглянувшись по сторонам. — Мы же живем в «подлицейском» государстве! В общем, друзья мои — я вынужден был притворяться душевно и умственно сломленным, чтобы мне не мешали «власть предержащие» силовые структуры. Юра Хаймангулов здорово помог мне! В общем, моя Экспериментальная Ель стоит сейчас у него в мастерской…

— Так это ваша, та самая Экспериментальная Елка стоит у Юры в мастерской?! — не выдержал и перебил Боброва Слава. — Я же был у Юрки в мастерской часа два назад и видел эту ель! А сам Юрка пьяный в «дымину» спит и, если к Новому году очнется, то это будет удивительно! Он же…, — Слава внезапно осекся, посмотрев на Боброва совсем другим — потухшим и разочарованным взглядом.

Но Владимир Николаевич продолжил, как ни в чем ни бывало:

— Ну проснется, если Юра только к Новому году, а не встанет раньше и не поедет, как он собирался вместе со своей подругой на Немецкую Елку, то я его сразу похмелю и он мне нисколько не помешает! А может даже и поможет! А похмелиться у меня будет чем! Я, собственно, вот что, ребята хотел вам предложить: не могли бы вы, посидев в «Зодиаке» часов так до одиннадцати, приехать затем ко мне в мастерскую — выпивку и закуску я обеспечу. А, может, даже и девочек хороших — тоже!.. В хорошем смысле — «хороших»!..

— С удовольствием! — хором ответили друзья. — С превеликим удовольствием, Владимир Николаевич!

— А нам только двоим можно будет к вам прийти?! — уточнил более практичный в житейских мелочах Андрей Малышев.

— Если сказать честно, то — чем больше вас придет, тем будет лучше! Другой вопрос, что мало кто согласится встречать Новый Год в таком скучном месте. Хотя лично я вас могу заверить, что скучно там не будет! А главное — там будет очень безопасно, особенно — на фоне того, что будет твориться во всем нашем городе! Моя Экспериментальная Елка будет увешана советскими, идеологически выдержанными новогодними игрушками!

— Что вы имеете ввиду, Владимир Николаевич?! — сразу насторожился чуткий, как новейший японский сенсор, Богатуров. — Как могут быть «идеологически выдержанными» новогодние игрушки?! Объясните, пожалуйста, подробнее!

— Ну, ты же, Слава — умный парень, и прекрасно, полагаю, меня понял! — уверенно произнес Бобров. — На фоне этой опасной лавины новогодних изделий, почти бесплатно предлагаемой, как ты сам недавно очень точно выразился, поганой «Spielen Hause», складывающуюся ситуацию, причем, весьма угрожающую ситуацию, могут, хоть как-то, выправить стеклянные новогодние игрушки советского производства, заряженные мощнейшей порцией позитивной энергии — энергии абсолютного добра! … А нашу городскую администрацию и крупнейшие СМИ эти, опять же не поленюсь повторить, «поганые» немцы купили, по-моему, с «потрохами»! Что ведь у нас в городе будет твориться уже спустя несколько часов, это же — уму непостижимо будет!!! … — Славе показалось, что Бобров сейчас обхватит голову обеими руками и крепко сожмет виски, не придумав никакого иного способа для выражения своей крайней озабоченности по поводу ненормальной ситуации, складывавшейся в его родном городе накануне Нового Года… Но этого не произошло. Владимир Николаевич выбросил дурные мысли из своей умной головы и тоном веселого заговорщика сообщил студентам интригующе-радостным голосом:

— Кстати, полчаса назад от меня ушел Ашот Оганесян и оставил целый ящик настоящего армянского коньяка. Выиграл я у него спор один перед Новым Годом — хороший философский спор… — и что-то резко опять вдруг погасло в светлых одухотворенных глазах, только что воспрянувшего было духом, Владимира Николаевича. Он тяжело-тяжело вздохнул и обреченно посмотрел к себе в тарелку. А оба студента тревожно посмотрели на Боброва.

Бобров поднял на них помертвевшие глаза и тихо произнес:

— На самом деле, ребята — я боюсь оставаться один в эту Ночь. Один на один с Экспериментом — я имею, ввиду… И дело вовсе заключается не в немцах, да и не немцы это ни какие! … Людям, вообще, в эту ночь ни в коем случае нельзя оставаться в одиночестве… И, куда смотрит городское руководство — я не понимаю и, самое плохое, вообще, могу не успеть ничего понять!!! Все очень и очень опасно будет, не только на улицах нашего несчастного города, но и в квартирах будет тоже очень опасно — в тех квартирах, где будут стоять «немецкие» елки с «немецкими» игрушками на ветках. Это же, чёрт возьми, ни какие ни игрушки, и ни какие ни ёлки, а заявить во всеуслышание я об этом никак не могу — мне никто не поверит, и меня «упекут» обратно в «психушку»!..

ГлАва ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Примерно с четырех часов дня, когда в небе еще только-только начали намечаться ранние декабрьские сумерки, к Сказочному Городку, в центре которого возвышалось чудовищное Новогоднее Дерево полукилометровой высоты (!!!), стал подтягиваться разный народ — пока, преимущественно, принадлежавший к низшим социальным прослойкам городского населения. «Люмпенов» и «полу-люмпенов», ну и, само собой — детей, привлекали крайне низкие цены, выгодно сочетавшиеся с далеко недешевыми развлечениями, обещанными многочисленными рекламными плакатами, проспектами и видеороликами, каждые четверть часа транслировавшимися по местным коммерческим телеканалам. Бесплатно поить и кормить многочисленных нищих и полунищих посетителей Сказочного Городка никто, разумеется, не собирался, но на каруселях они могли, не потратив ни копейки, накрутиться до «полной потери памяти». Тоже самое относилось и к катальным ледяным горам и другим общедоступным аттракционам. Хотя никто из этих, заранее обреченных, несчастных «люмпенов», «маргиналов» и «бомжей» не подозревал, что главным объектом рокового неудержимого притяжения для них являлась Чудо-Елка.

Где-то в половине пятого на просторной автопарковке «Сказочного Городка» для служебного транспорта, остановился «Мерседес-600» черного цвета. С минуту из, сверкавшего черным лаком, бронированного автомобиля никто не выходил, затем раскрылась правая передняя дверца и наружу не спеша выбрался полковник ФСБ России, Эдуард Стрельцов, упакованный в новенький камуфляжный спецназовский комбинезон зимнего образца.

— Ждите меня в машине, ни на что не реагируйте! — негромко отдал полковник короткое распоряжение своим ближайшим сотрудникам, приехавшим вместе с ним в роскошном автомобиле и, захлопнув дверцу, еще некоторое время стоял на месте, не в силах, по видимому, сделать ни шагу вперед, завороженный тем же самым зрелищем, какое не давало ему сразу подняться с сиденья машины — Елкой. Точнее будет сказать, что даже и не всей Елкой, а — ее вершиной.

Вершину венчало нечто сверкающее и неясное, словно бы отражающее лучи неяркого зимнего солнца и вследствие этого своего свойства и делавшееся конфигурационно неясным. На всей своей полукилометровой высоте Елка щедро была украшена сотнями, если не тысячами огромных стеклянных игрушек, что особенно должно было поражать воображение доверчивых горожан. И насколько бы тусклым ни выглядело предвечернее декабрьское солнце, его яркости вполне хватало, чтобы на стеклянных лакированных боках игрушек беспрестанно загорались и гасли десятки тысяч разноцветных бликов. Стрельцову показалось, что внутри каждой игрушки имелась неоновая или электрическая подсветка, но, как бы там ни было на самом деле, открывшееся перед ним зрелище он, действительно, находил необычайно красивым. К тому же, как и положено, для всякой традиционно украшенной новогодней елки, почти от самой вершины и до нижних ветвей, по радиусу раскинувшихся едва ли не на сорок метров, бежали сверкающими серебряными и золотыми водопадами, невероятные по размерам, спирали серпантин, фольгового дождя и прочей блестящей новогодней мишуры. Причем своим видом и строго выдержанной целенаправленностью расположения, они почему-то моментально вызвали у Эдика ощущение неясной, но сильной тревоги. Однако, по силе субъективного негативного восприятия серпантины и фольговый дождь, конечно же, не шли ни в какое сравнение у Эдика с, таинственно выглядевшим Елочным Шпилем, Таинственно Шпиль выглядел из-за полной расплывчатости границ своих грандиозных зловещих контуров, скрытых, словно бы, дымкой белого морозного тумана, как будто специально маскировавшего вершину Елки.

В «мерседесе» полковник строго-настрого приказал, ни при каких обстоятельствах, без его специального распоряжения не входить на территорию Сказочного Городка, потому что: «… у вас, просто-напросто, может не оказаться моральных и физических сил вернуться обратно!».

Сейчас, повнимательней рассмотрев гигантское праздничное дерево-монстр, он еще раз полностью согласился с собственными словами, прозвучавшими несколько минут назад в машине и предназначенными для четырех старших офицеров специальной «ударной группы» «Стикса-2», приехавшим непосредственно вместе с ним в «мерседесе». Основная часть группы бойцов должна была подъехать чуть позже на двух микроавтобусах с тонированными стеклами…

При входе на территорию, так называемого «Сказочного Городка», Эдик не увидел ни одного милиционера, вместо них охрану несли сотрудники собственной службы безопасности фирмы «Spilen Hause», одетые в униформу, чем-то неуловимо, а, быть может, и, вполне уловимо, напоминавшую «эсэсовскую». Это обстоятельство опять же ничуть не подняло настроения у полковника и усилило на его мужественном волевом лице выражение мрачной задумчивости.

Старший охранник вежливо попросил у него документы. Эдик показал служебное удостоверение, охранник отдал честь и гостеприимным жестом пригласил пройти на территорию Сказочного Городка.

Словно в гипнотическом сне, прошел полковник мимо многочисленных ледяных горок, снежных крепостей, обледенелых столбов с призовыми перекладинами наверху, заманчиво выглядевших закусочных и пивных заведений, ледяных и снежных статуй, причудливых каруселей, «русских горок» и других, внешне, не совсем понятно, смотревшихся причудливых и, неуловимо жутковатых, аттракционов, «украшенных» невероятно выглядевшими всевозможными архитектурными «присадками», «насадками» и откровенными «излишествами», невольно наталкивающими на мысли о чем-то, совершенно, чуждом обычным человеческим представлениям о красоте и гармонии. Чем больше Эдик разглядывал всю эту дикую мешанину ледяных сооружений, тем сильнее в нем росло убеждение, что здесь, на территории бывшей Цыганской Слободы под самым носом у городских властей и — «всего честного народа» был сооружен заповедник «чужого далекого и враждебного Мира»…

Остановился он метрах в пятидесяти от подножия Елки, среди нескольких сотен, нехарактерно для своего извечно несерьезного статуса, молчаливых и неподвижных «праздных зевак». Дальше никого не пускали сотрудники собственной службы безопасности «H.S.» — их было не меньше сорока человек, и они почти не улыбались, в отличие, от внешней охраны, занимавшей позиции у центрального входа на территорию Сказочного Городка. Вокруг одуряюще пахло свежей еловой хвоей, фруктами и цветами, и кроме этих обыденных и привлекательных ароматов, полковник Стрельцов безошибочно чувствовал присутствие четвертого обонятельного ингредиента — концентрированный запах смертельной инфернальной угрозы, каковую совершенно явственно мог распознать лишь он один из нескольких десятков тысяч людей, собравшихся на территории, так называемого, «Сказочного Городка».

Полковник задрал голову на такой угол, на какой позволяла ему сделать это гибкость шейных позвонков. Вершины дерева он, разумеется, увидеть не мог — перед глазами примерно на высоте двухсот пятидесяти метров замерцало сплошное сверкающее золотисто-серебристое марево фольги, серпантин, гигантских кедровых шишек, ананасов и других экзотических плодов, изготовленных из стеклоподобного материала.

Эдик не увидел главного Украшения, венчающего самую страшную Елку России, но зато Украшение, являвшееся ничем иным, как Глазом Верховного Пайкида, очень хорошо различило и во всех деталях рассмотрело-изучило Эдика. Подробно запечатленное и тщательно просканированное изображение полковника ФСБ России Эдуарда Стрельцова немедленно со скоростью света полетело на борт «Золотого Шершня». Мозг Верховного Пайкида, пока не впавший в летаргию, за десятую долю секунды правильно проанализировав полученное сканированное изображение, тоже со скоростью света отправил на Землю лаконичный приказ: «Немедленно уничтожить!!!». И так как приказы Великого Царя Кингу никогда не отдавались «на ветер», то немедленно после его «отдачи», возле основания чудовищного ствола где-то на стапятидесятиметровой высоте в непроницаемой для человеческого глаза гуще хвои шевельнулась стекловидная «игрушка» четырехметровой высоты, крепко цеплявшаяся за мшистую кору толстой ветви длинными когтистыми пальцами ног…

…Эдик интуитивно вздрогнул, и в душе его вскипела ярость — он безошибочно почувствовал, что кто-то страстно возжелал его убить. Он резко повернулся и, расталкивая широкими плечами многочисленных неподвижных праздных зевак, быстро зашагал к центральному входу внутрь Сказочного Городка (то, что отсюда не было «выхода», который, вообще, не планировался «пайкидскими архитекторами», Стрельцов догадался слишком поздно, уже ближе к полуночи).

Стекловидная четырехметровая «игрушка-убийца» добралась до края ветвей и осторожно выглянула из-за хвойной завесы, почти сразу точно идентифицировав среди снующего далеко внизу множества людей заданную цель — полковника Стрельцова. Но игрушку-убийцу остановил второй категорический приказ Царя Кингу (Звездного Рыцаря), полностью противоречивший первому: «Отставить!!! Уничтожить с началом Праздничной Ночи!!!»

Перед тем, как покинуть территорию Сказочного Городка, полковник остановился, оглянулся и долго смотрел на Чудовище-Елку, а именно — примерно на ее средние ярусы, не совсем понимая, что с ним только что произошло и чего или кого он так неожиданно и необъяснимо испугался?!…

Единственным «светлым пятном», оставшимся в душе Стрельцова от посещения этого, безусловно, во всех отношениях, гадкого «Сказочного Городка» оказалась неожиданная встреча у самых ворот центрального входа в Городок с группой бородатых, как на подбор — рослых и широкоплечих православных священников, одетых в черные рясы, порывавшихся пройти сквозь строй, загородивших им дорогу охранников «Шпилен Хаузе». Золоченные кресты ярко сверкали на груди у каждого из служителей православного культа и, как явственно показалось Эдику, сверкание этих восьмиконечных крестов заставляло лошадинолицых охранников «Ш.Х.» болезненно щурить глаза и отворачиваться в сторону. Старший священник — высокий дородный краснощекий старик, чьи статные плечи укрывала меховая накидка, по рангу положенная епископу, выступил вперед основной группы своих коллег и о чем-то ожесточенно спорил со старшим «немцем», настойчиво указывая в одном и том же направлении правой рукой.

Эдик посмотрел туда, куда указывал высокий православный старик и неожиданно увидел небольшую ледяную церковь, увенчанную деревянным куполом, увенчанным православным, как ему и полагалось, восьмиконечным крестом, и искренне удивился: как это он сразу не заметил этого замечательного сооружения?!

Эдик быстро подошел поближе и, видя, что спор начинает ожесточаться и священники не могут добиться разрешения пройти к, временно сооруженной ледяной православной часовне, решил вмешаться и сразу спросил старшего «немца» строгим требовательным голосом:

— В чем дело, уважаемый?! Какие претензии вы можете предъявить к служителям православного культа на нашей Родной Русской Земле?!

«Немец» повернул к Эдику свое злое, как у настоящего «черта», гипертрофированно длинное лицо и ответил вопросом на вопрос:

— А кто вы такой и что вам здесь нужно — на территории, по праву принадлежащей корпорации «Шпилен Хаузе»?!

— Полковник Федеральной Службы Безопасности Российской Федерации, Эдуард Стрельцов! — представился Эдик, не без труда соблюдая корректность и вежливость: — А нахожусь я здесь для того, чтобы убедиться собственными глазами, что на территории Сказочного Городка ничего не может угрожать безопасности граждан Российской Федерации, которых здесь может накопиться через какое-то время в количестве до нескольких десятков тысяч! И эта территория, где мы сейчас с тобой стоим, принадлежит по священному праву Российской Федерации, а — не твоей наипоганейшей корпорации «Шпилен Хаузе»! Ты хорошо меня понял, лошадиная твоя немецкая морда?!

— Товарищ полковник! — неожиданно вмешался в разговор, так понравившийся Эдику «старший» священник. — Вы объясните ему, что он не имеет никакого права препятствовать нам пройти в православный Храм, временно сооруженный на территории Сказочного Новогоднего Городка по предварительной договоренности между руководством германской корпорации «Шпилен Хаузе», Министерством Культуры Российской Федерации и Московским Патриархатом Русской Православной Церкви!

Назревающий конфликт после вмешательства Стрельцова быстро затих сам собою, и начальник внешней охраны «Ш.Х.» дал своим подчиненным «отмашку», чтобы они расступились и дали дорогу святым отцам. Эдик решил пойти вместе со священниками, тем более, что высокий румянощекий моложавый старик, чьи плечи были укутаны меховой епископской мантией-накидкой, сам подошел к Эдику и поблагодарил его за оказанную неоценимую помощь.

Между ними состоялся недолгий, но содержательный разговор.

— Меня зовут, отец Сильвестр, я прибыл сюда по личному распоряжению Патриарха Всея Руси, Алексия Второго! — негромко представился священник и добавил: — Я вижу невооруженным взглядом, что здесь «правят бал» «нечистые духи» и все может оказаться необычайно опасно в предстоящей Новогодней Ночи!

Эдик внимательно посмотрел в глаза отцу Сильвестру и протянул ему правую руку со словами:

— Вы, даже, не представляете себе, отец Сильвестр — насколько вы правы в своей оценке ситуации, создавшейся на территории, так называемого Сказочного Городка! Сейчас мне, к сожалению, некогда, но я к вам непременно загляну попозднее — ближе, так сказать, к ночи и мы с вами обязательно подробно побеседуем, так как еще одна наша встреча представляется мне крайне необходимой!

Они крепко пожали друг другу руки, и при рукопожатии этом, будто тысячи мелких иголочных уколов поразили пальцы рук и Эдика, и отца Сильвестра — крохотные голубые молнии мимолетно вспыхнули и погасли между пальцами кистей рук священника и офицера «Стикса-2», а в воздухе разнесся характерный запах горячей озоновой свежести. Полковник ФСБ и священник пристально взглянули в глаза друг другу и все сразу поняли.

— Вы — воин Небесной Когорты, возглавляемой самим Архистратигом?! — негромко спросил у Стрельцова отец Сильвестр.

— Да! — столь же негромко ответил Эдик, поинтересовавшись, в свою очередь: — А вы, отец Сильвестр — кто вы?! Я вижу перед собой лицо профессионального Воина, за плечами которого виднеется не одна сотня битв с извечным Врагом!..

— Мы из Службы Безопасности Канцелярии Страшного Суда и впервые в истории существования данной Канцелярии были «выдернуты» на Землю по указанию с самого Верха! — отец Сильвестр ткнул указательным пальцем правой руки вертикально вверх. — Ночью здесь будет чрезвычайно опасно, Воин! На вас и на нас может обрушиться сама Преисподняя во всей своей невиданной сатанинской Мощи! Хотя и, на самом деле, Воин, я лишь весьма поверхностно и схематично обрисовал перед твоим мысленным взором контуры надвигающейся Большой Беды, на фоне которой даже сама Преисподняя может показаться всего лишь «предбанником» истинной «газовой камеры», замаскированной под банальную душевую… Так что — до встречи!

— До встречи! — ответил на прощание Эдик и торопливо пошел к своему «мерседесу», где его заждались старшие офицеры «Стикса-2».

Краем глаза, проходя через ворота Центрального Входа, он заметил, что начальник охраны «Ш.З.» «отсканировал» его внимательным взглядом, но Эдик сделал вид, что ничего не заметил и покинул территорию Большой Биры, ни на кого больше не взглянув. И, нужно прямо сказать, что настроение у Эдуарда заметно улучшилось, несмотря на грозное предупреждение «отца Сильвестра»…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Облитая хрустальным сапфировым светом дорога, упруго покачивалась под ногами целой сотни поролоновых бесов, целеустремленно маршировавших к порогу Кармического Окна под командой Железного Корейца.

Железный Кореец, занимавший когда-то пост бригадира среднего звена в криминальной группировке, обеспечивавшей безопасный сбыт контрабандных японских автомобилей с Сахалина на материк, двигался впереди колонны бесов на кроваво-красном спортивном «ниссане» со скоростью пятнадцать километров в час. «Ниссан» представлял собой изящную обтекаемую капсулу с открытым верхом и великолепная девушка, сидевшая слева от Железного Корейца, казалась органически составной неотъемлемой частью баснословно дорогой автомашины. Неподвижность и царственная осанка золотоволосой спутницы невзрачного водителя, молча смотревшей прямо перед собой надменным неподвижным взглядом, вполне могла натолкнуть на мысль, что это на увеселительную автопрогулку по празднично наряженному лесу, в сопровождении надежного шофера-телохранителя и под охраной целого отряда свирепых и преданных бесов, отправилась одна из Принцесс какого-нибудь могущественного Лесного Дома.

Но внешнее впечатление, как известно, часто бывает обманчиво и поэтому никто не мог сказать наверняка: кого из себя на самом деле представляли пассажиры красного игрушечного «ниссана», тем более что и сказать-то об этом было просто некому — бесы по-человечески разговаривать не умели. Ни слова не могли сказать и птицы — огромные мрачные чудовища, одна за другой бесшумно вылетавшие из темных и таинственных лесных глубин на неправдоподобно мощных крыльях. Они садились на ветви деревьев, с громким усталым вздохом складывали крылья, и неподвижно замирали на толстых древесных ветвях, нависавших над самой дорогой. Ветви под тяжестью массивных птиц слегка провисали, и яркие причудливые плоды, буквально усыпавшие ветви, долго потом раскачивались, издавая нежный серебряный перезвон. Огромные ярко-желтые глаза птиц не содержали в себе никакого выражения, кроме сонного равнодушия, но, тем не менее, некоторые из бесов поглядывали на молчаливых птиц с опаской. Принцесса, или кто там она была, не поворачивала в сторону крылатых монстров точеной головки, устремив сосредоточенный взгляд миндалевидных сапфировых глаз только вперед — в хвойную стену изгиба очередного поворота.

Даже черный блестящий слон, чью огромную ушастую голову постоянно тянули вниз тяжелые золотые бивни, вышедший на кромку дороги, привлеченный светом фар «ниссана», не привлек внимания молчаливой гордой красавицы, хотя и злые, налитые темно-алой кровью глазки слона, впившиеся пристальным взглядом в пассажирку «ниссана», едва не лопнули от недоброго удивления.

Девушку звали Каламбина — для Железного Корейца и его ближайших помощников. На самом деле ее звали совсем по-другому, и одной из ее постоянных душевных пыток являлись интенсивные и тщетные усилия вспомнить свое другое, скорее всего — настоящее имя.

Страстно хотелось вспомнить Каламбине, кроме имени своего, и многое другое из того, что безвозвратно осталось за границей Кармического Окна.

Гордая златовласая красавица отмечала свой первый Праздник «по эту сторону» Окна и еще не успела превратиться в Принцессу с куском горного хрусталя вместо сердца. Сейчас — накануне Праздника и в преддверии Окна, Каламбина вновь за много месяцев начала ощущать биение оживающего сердца и ток горячей крови по венам, чьи стенки становились с каждым километром, приближающим ее к Окну, мягче и эластичнее.

У нее даже начали чесаться глаза, но усилием воли, интуитивно предположив, что открытое проявление подобной, чисто человеческой, слабости потенциально может оказаться опасным, Каламбина подавила желание расплакаться, и подозрительно покосившийся на девушку Железный Кореец ничего не заметил.

А к дороге из леса нетвердой походкой вышел старинный враг черного блестящего слона: высокий красный трехгорбый верблюд с выпученными, как у рака, белыми мутными глазами и облезлой от старости шкурой. Верблюда страшно мутило: не так давно он по ошибке обглодал целую полянку ядовитого желтого мха, по причине слабости зрения приняв его за целебный голубой лишайник. Ощерив крупные черно-оранжевые зубы и обнажив воспаленные десны, шумно втянув резиновыми ноздрями напоенный хвойным ароматом воздух, верблюд смачно сморкнулся прямо на середину дороги, сверкавшую сапфировым глянцем. Но легче ему, против ожидания, не стало. Вновь втянув резиновыми ноздрями свежий лесной воздух, красный облезлый верблюд почуял специфический ненавистный запах черного блестящего слона, и еще раз брезгливо чихнув на дорогу, отвратительное животное повернулось и торопливо заковыляло обратно в лесную чащу.

Характерный силуэт трехгорбого верблюда, хаотично шатавшийся между стволами деревьев, успел заметить Железный Кореец, как раз вывернувший свой «ниссан» из-за очередного поворота. Правая рука Корейца инстинктивно дернулась к верному «маузеру», висевшему на левом боку, в подплечной кобуре.

— В чем дело, Мойкер?! — рыскнувший в сторону «ниссан» заставил Каламбину выйти из состояния царственного величия и лениво поинтересоваться у водителя о причине проявления обычно несвойственной ему нервозности.

— Бильдюг!

— Кто???

— Бильдюг — Вшивый Верблюд. Кто встречает его на Дороге к Окну, как правило, скоро погибает нехорошей смертью — есть такое распространенное суеверие. А еще раньше я заметил Ораджалинка — большого черного слона из рода «слонов-убийц».

Лично мне это все очень не нравится накануне Вылазки — чересчур дурные приметы. Про машкодронов я молчу! — Мойкер кивнул в сторону сидевших на ветвях вдоль дороги желто-глазых птиц-гигантов.

— А чем примечательны эти самые машкодроны?! — так же лениво поинтересовалась красавица у всезнающего Железного Корейца.

— Они — обязательные спутники экспедиций, хотя никто до сих пор точно не знает причин подобной обязательности. Никто еще не открыл их гнездовий, и никто не узнал — чем они питаются. Даже — Следопыты.

— Долго еще ехать, Мойкер?

— С полчаса.

— Скажи, Мойкер — ты же не первый раз совершаешь Вылазку?

— Восемнадцатый.

— И ты ни разу не пытался остаться?

— А мне там негде оставаться и незачем. Да и я в принципе не могу там остаться, так же, как и никто из всех нас.

— Я попытаюсь.

— Не вздумай!

Каламбина криво и печально усмехнулась, в прекрасных глазах ее мелькнуло настоящее человеческое отчаяние. Она бросила короткий взгляд на угрюмых, внешне ко всему апатичных, машкодронов и сказала своему спутнику:

— Как все здесь ужасно — в этом проклятом стеклянном аду! Птицы, слоны, верблюды, бесы — все, как на подбор, удивительно мерзки…

— Между прочим, ты начала оскорблять мою Родину, да и свою — тоже. Ты скоро полюбишь ее!

— Никогда!

— Увидишь! — убежденно сказал Железный Кореец, и, как бы в подтверждение его убежденности в собственной правоте, откуда-то сверху посыпался разноцветный снег — сверкавший всеми цветами радуги в призрачном свете огромной бирюзовой луны. Зрелище это выглядело воистину удивительным и прекрасным, и даже Каламбина невольно залюбовалась им, забыв обо всех своих проблемах. Это произошло даже и не из-за красоты, и необычности радужного снегопада, а просто раскрашенный семью цветами радуги снег спровоцировал у Каламбины неожиданный поворот мыслей — она твердо решила найти некоего, смутно знакомого ей Витязя, и решение это неожиданно подняло настроение у, временно потерявшей память, девушки — впервые за все время пребывания ее в качестве Каламбины, будущей Хрустальной Боярыни…

…Настоящим именем «Каламбины» было — Снежана, по фамилии — Вальберг! Но об этом никто не знал, кроме Гемпатрии, и ее Дедушки, и Бабушки, с которыми Гемпатрии, как бы фантастично и неправдоподобно это ни прозвучало, удалось встретиться внутри того самого Зиккурата, который целиком оказался «упакованным» внутри, исполинского по своим габаритам, межпространственного рейдера класса «Золотой Шершень» «Гильгамеш» — «упакованным» в ту далекую и бесконечно страшную роковую ночь возвращения Кингу на Землю пять тысяч лет назад! Дедушку Галидрабала никто не собирался уничтожать в ту ночь, а, наоборот, дедушка Галидрабал обрел «бессмертие» для себя, для Бабушки и для любимой внучки, и все — благодаря своему сверхчеловеческому таланту, тайно подаренному ему самим Мардуком!…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Часам к пяти на территорию Сказочного Городка въехало десятка полтора автомобилей со съемочными группами нескольких городских коммерческих телестудий. Местные телекорреспонденты в эти минуты оказались слишком заняты «самими собой» и своими личными мелкотравчатыми частно-корыстными интересами, чтобы задаться естественным вопросом: «А, почему на этом грандиозном и уникальном праздничном новогоднем мероприятии, по своей масштабности не имеющим аналогов на всей территории России, отсутствуют их коллеги более высокого класса — из центральных Москвовских телестудий и крупнейших зарубежных телерадиокорпораций, хотя бы, например — немецких?!». Но так уж получилось, что этим любопытным вопросом так в Рабауле никто и не задался — все было продумано, до самых крохотных мелочей, заранее хитроумными и коварными организаторами Праздника…

Московские телевизионщики были «плотно» заняты своими столичными проектами (не говоря уже о их зарубежных коллегах), и на какие-то дальние и сверхдальние провинции почти необъятной России у них не хватало ни времени, ни профессионального интереса. Противоречивые слухи об аномально высокой Новогодней Елке, монтировавшейся где-то и кем-то в каком-то далеком-предалеком от Москвы Рабауле, конечно доходили до столицы России, но из-за дальности расстояния и практической невозможности проверить их достоверность, эти странные слухи не вызывали в местных СМИ какого-либо серьезного профессионального интереса…

Телевизионщиков собственной персоной встречал Карл Мегенбург вместе со свитой помощников. Мегенбург лично руководил расстановкой стационарных телекамер в наиболее выгодных с его точки зрения местах, чтобы получился максимально грамотно снятый репортаж небывалого по масштабности и красочности Новогоднего Праздника.

К тому моменту в Большой Бире скопилось уже несколько тысяч доверчивых легкомысленных доноров и вовсю работало подавляющее большинство аттракционов-аннигиляторов (аннигиляторов «земных пространства и времени»).

Ключевые аттракционы, призванные сыграть главную роль в предстоящей грандиозной «донорской» операции, пока не работали. В частности, Большой Хоумах еще не был активирован, но, примерно, через три с половиной часа с борта «Золотого Шершня» команда Мегенбурга ожидала поступления сигнала начала Активации. Все они страшно устали притворяться походить на людей и поэтому ждали приема вышеупомянутого сигнала с огромным нетерпением. Внешне эти их усталость и нетерпеливое ожидание, кстати, выражались очень неприятно и даже немного страшновато.

Так, например, Ирина Сергеевна Миролюбова вместе с талантливым, но продажным, журналистом Димой Цуккерманном, внимательно слушавшая подробный пересказ Мегенбурга сценария Новогоднего Праздника, не отрывавшая при этом глаз от вдохновенного лица рассказчика, при словах последнего, которые он произносил почти взахлеб: « … И после того, как согласно старинной народной традиции собравшиеся люди трижды подряд хором позовут: «Де-душ-ка Мо-роз-з!!!», пройдет небольшая томительная пауза и… тогда раздадутся шаги, сотрясающие Землю-ю-ю!!!…», вдруг увидела, что обычно мутно-серые невыразительные или там невозмутимые, в общем, «непроницаемые» глаза Мегенбурга вдруг вспыхнули ослепительно ярким янтарным блеском, как у голодного нильского крокодила темной тропической ночью. И зав. отдела культуры пронзительно вскрикнула, неожиданно прервав, тем самым, увлекательный рассказ главного распорядителя предстоявшего Праздника. Мегенбург смутился, предательский голодный янтарный блеск погас в глазах двухметрового немца и он коротко промямлил:

— В общем, вы сами скоро все увидите — вашим гидом будет Литтбарски! — и с этими словами, Мегенбург развернулся к Миролюбовой и Цуккерманну спиной, быстро зашагав прочь вместе со всей своей свитой куда-то в сторону чудовищной Елки (Большого Хоумаха).

Оставшиеся в одиночестве глава городской культуры и журналист растерянно смотрели им вслед.

— Что с тобой случилось, Ира?! — обеспокоенно и удивленно спросил Цуккерманн.

— Мне почудилась престраннейшая штука, Дима! — доверительно сказала Ирина Сергеевна и порывисто схватив Диму за руку, прошептала: — Я страшно испугалась сейчас, Дима!

— Но — чего?! — он был тронут искренностью Ирины Сергеевны, а ее неожиданное порывистое прикосновение доставило ему настоящее наслаждение (последний раз Дима, не то, чтобы спал с женщиной, а, хотя бы, просто, прикасался с «неделовой», скажем так, целью к голой полупьяной и полуспящей женщине (речь идет об одной малоизвестной журналистке из его еженедельника, чье имя и фамилию мы не будем называть своею авторскою волей, чтобы не скомпрометировать эту, в общем-то, достаточно порядочную женщину-журналистку) около пяти месяцев назад, так как «постоянно уставал, как собака на работе»), и он совсем другими глазами посмотрел на Ирину Сергеевну, чьи щеки нежно раскраснелись на ядреном декабрьском морозце, а голубые глаза… А вот в глазах стоял и не таял страх, и Дима, подчеркнуто не отпуская руки молодой женщины, еще раз проникновенно спросил:

— Чего вы так испугались, Ира?!

— А вы разве ничего сейчас не заметили?!

— Если бы я знал — что, то обязательно бы заметил! — честно ответил Дима, пытаясь перевести разговор на шутку и поднять тем самым загрустившей Ирине Сергеевне настроение.

— Ладно, проехали! — Ирина Сергеевна мило улыбнулась Диме и ловко взяв его под локоть, предложила: — Может, превратимся на полчаса в обыкновенных отдыхающих?!

— С удовольствием, Ирина Сергеевна!

— Называйте меня просто — Ира, мне так гораздо проще и приятнее! Договорились?!

— Договорились! — Дима рассмеялся густым дробным смешком солидного, но одинокого и стеснительного человека. — Куда пойдем, Ира?!

И, вдруг, Дима, сам не отдавая себе отчета в собственных действий, порывистым движением осторожно, можно, даже, сказать, нежно взял ее за запястье и проникновенно сказал ей:

— Я бы с удовольствием превратился бы на весь этот праздничный вечер во «влюбленного» на первом свидании, Ира!

Как ни странно, Ирина Сергеевна не вырвала свою руку из пальцев Цуккермана резким негодующим движением, к какому внутренне заранее приготовился Цуккерман, давным-давно уже привыкший получать «увесистые» «моральные оплеухи» от нравившимся ему в течении его прошлой жизни женщин. А, напротив, заведующая отделом культуры городской администрации, как-то покорно обмякла, не делая никаких попыток освободиться и посмотрела на Диму с благодарным изумлением и, видимо, сама совсем растерялась, словно молоденькая девчонка на, упомянутом только что Димой, «первом свидании». Говоря расхожим языком — между молодыми людьми «пробежала искра», зажегшая обоюдное желание. Ирина Сергеевна загадочно улыбнулась Диме и сделала неуловимое движение, словно бы захотела обнять журналиста нежным доверчивым объятием. А Дима испытал необоримую потребность сию же секунду «отмочить» какую-нибудь «несусветную» «глупость» — неожиданно подхватить Ирину Сергеевну на руки и потащить ее куда-нибудь в праздничную неизвестность или еще что-нибудь в таком же романтическом духе! Но Ирина Сергеевна отрезвила опасно замечтавшегося Цуккермана своевременно произнесенной обнадеживающей фразой:

— Дорогой Димочка, потерпите немного — ведь мы здесь с вами сейчас, к прискорбию, не одни!

— Сколько терпеть?! — взволнованно спросил Дима, глядя на Ирину Сергеевну совершенно ополоумевшим жадным взглядом, все больше начиная не понимать, что за «чертовщина» с ним происходит?!

— Я думаю, что — совсем недолго! — лукаво улыбнулась Ирина Сергеевна. — Мы же найдем укромный уголок ближе к полуночи, чтобы выпить холодного шампанского на «брудершафт»?! А сейчас, Димочка, я предлагаю «взять себя в руки»!..

…Они принялись оживленно оглядываться по сторонам, раздираемые множеством соблазнов, один за другим загорающимся среди густеющих зимних сумерек в виде разноцветных неоновых букв, заманчивых картин и фантастических узоров.

На высокой ледяной эстраде, щедро подсвеченной красными мефистофельскими огнями, шумно и весело начинал проверять микрофон, ведущий вечера. Отовсюду доносились обрывки оживленных разговоров, смех, неясный шумный гомон, кое-где раздавались пьяные песни под гармошку.

Чуткий, соответствующе натренированный, слух Димы резанул именно протяжный звук растягиваемых мехов гармоники. Он приближался откуда-то со спины журналиста и заведующей отдела культуры городской администрации.

— Не может быть! — Дима резко обернулся.

— Что именно — не может быть?! — вслед за ним обернулась и Ирина Сергеевна.

К ним приближалась удивительно живописная группа человек из восьми-десяти, одетых в аляповато сшитые псевдонароднорусские костюмы. В глаза бросались густо насурьмленные брови и щедро насвеколенные щеки рослых, откормленных моложавых женщин, и — густые, толстым слоем набриолиненные густые казацкие чубы рослых мужчин, задорно торчавшие из под сдвинутых набекрень «кубанок» и высоких картузов, утепленных беличьим и заячьим, а возможно и — обычным крысиным мехом. В центре этой группы, как раз-то, и шагал гармонист в расстегнутом овчинном полушубке. Он постоянно растягивал меха гармони, отчего вечерний воздух прорезал протяжный тоскливый вой, под который вся живописная группа пыталась грянуть что-нибудь залихватское и новогоднее. Ирина и Дима посторонились, почувствовав, как на них от этой неприятно выглядевшей группы «ряженных» густо пахнуло чесноком и водкой.

— Что это?! — с, нескрываемо, гадливыми интонациями спросила Ирина Сергеевна, неизвестно к кому обращаясь.

— Ну, культурную программу-то Праздника ты, надеюсь, должна знать? — резонно заметил Дима.

— «Культурную программу» полностью взяла на себя немецкая сторона! — почти выкрикнула зав. Отдела городской культуры. — Мы предлагали свои услуги, но нам категорически отказали и вот первые наглядные результаты! Никакой «культурой» тут и не пахнет! — она символически плюнула вслед уходящей вокальной или, черт ее знает, как ее обозвать, «актерской труппе».

Дима нахмурил брови и задумался. Ирина, внимательно посмотрев ему в глаза, неуверенно произнесла:

— Мне здесь становится как-то не по себе! Здесь что-то не так — во всем этом…! — она повела вокруг себя рукой, подыскивая точное определение «всему этому…», но так и не подыскала, так как превыше многих ценностных жизненных категорий ценила точность в, стилистически грамотно построенных, определениях.

Зловеще зашелестел гигантскими ветвями Большой Хоумах, и на нем начали раскачиваться игрушки-великаны, с легким металлическим шорохом задевавшие за жесткие хвоинки остеклененными боками. Ирина и Дима, как и несколько десятков тысяч других горожан, невольно вздрогнули и изумленно вытаращили глаза на «ожившее» Чудо-Дерево.

В течение пяти секунд над всей территорией Сказочного Городка стояла глубокая тишина — несмотря на многотысячное «многолюдство».

Дима ясно почувствовал, как в душу его непрошеным гостем вползает липкий панический ужас или это так ему просто показалось на фоне резко наступившей над всем Сказочным Городком полной страшной тишины.

Эту неестественную тишину нарушил пронзительный пьяный женский визг, раздавшийся с сорокаметровой высшей точки аттракциона под названием «Гора удачи», представлявшего собой ничто иное, как ледяную катальную гору, на финише трассы которой организаторы празднества установили несколько десятков снеговиков со спрятанными внутри них лотерейными сюрпризами. Ну и, видимо, какая-то подвыпившая девушка или женщина, возможно не без помощи своего юноши (мужчины), поскользнулась и, с нарастающими визгом и скоростью, понеслась по наклонной плоскости вниз.

Неземная пугающая Тишина, вызванная случайным скрипом Большого Хоумаха немедленно растворилась в поднявшемся полупьяном веселом многоголосом шуме.

Вслед за первооткрывательницей Горы Удачи ее смелому примеру последовало сразу около сотни человек — служители горки только успевали подавать им специальные пластиковые щиты.

Кстати, двое из этой сотни смельчаков врезались в один и тот же снеговик, со страшной силой, стукнувшись при этом друг о друга головами. Звука досадного столкновения, правда, никто не услышал, но ударившиеся головами невезучие «катальщики» остались лежать неподвижно и никого из окружающих это обстоятельство никак не взволновало.

Всеобщее внимание оказалось привлеченным другим, более удачным попаданием — некая шестидесятилетняя бывшая водительница трамвая, а ныне — пенсионерка и инвалид второй группы, не потерявшая, однако, вкуса к острым ощущениям, не первый год уже страдавшая бронхиальной астмой, вкупе с сахарным диабетом, поднявшаяся на горку в сопровождении двух своих родных внуков младшего школьного возраста, неожиданно потеряв сознание, свалилась навзничь и с неудержимой скоростью заскользила вниз по ледяному склону под испуганные причитания внуков, спустя минуту, точнехонько угодив в рыхлый снеговик трехметровой высоты. Забавно выглядевший симпатичный снеговик почти бесшумно разлетелся снежной сверкающей пылью, а шестидесятилетняя бывшая вагоновожатая больно треснулась большой мягкой грудью о стоявший ребром пластиковый дипломат, в котором оказалось семь с половиной тысяч рублей! О нежданной финансовой удаче пожилой пенсионерки не преминул громогласно объявить в микрофон невесть откуда взявшийся (присутствовавшим здесь же рядом Цуккерманну и Миролюбовой показалось, что он выскочил прямо из холодных темных внутренностей соседнего снеговика) ведущий Ледовой Лотереи — высокий, чем-то похожий на Мегенбурга, «лошадинолицый» мужик.

— Дима, пойдемте отсюда куда-нибудь — здесь так гадко и гнусно-антиэстетично! Лучше посидим в каком-нибудь кафе! Я бы, честно говоря, давно бы отсюда ушла, из этого отвратительного Сказочного Городка, если бы не Андрей Витальевич — в семь часов мы должны с ним встретиться возле ворот центрального входа. А, кстати, Дима, где вы планировали встретить этот Новый Год? — неожиданно спросила она.

Он улыбнулся и пожал плечами:

— Давайте поговорим об этом, действительно, за чашкой кофе — я, тоже — честно говоря, продрог и проголодался!

Они зашли в ближайшую из многочисленных харчевен, призывно дымивших кирпичными трубами по всей, практически, территории Сказочного Городка, и там, за чашкой горячего кофе, Дима ответил на последний вопрос Ирины:

— Я, Ира, планировал встретить Новый Год дома со старушкой-мамой, и от души приглашаю тебя к себе! Мама была бы очень рада, поверь, твоему визиту, но…, — он отхлебнул кофе, не без огромного внутреннего удовольствия наблюдая за благодарной улыбкой, возникшей на симпатичной задорной мордашке заведующей отделом городской культуры, но вынужден был огорчить и ее, и себя: — … я обязан встретить Новый Год здесь в этом так называемом «Сказочном Городке», вместе с жертвами своих рекламных продажных статей…

— Что с вами, Димочка?! — она изумленно и жалостливо всплеснула руками. — О каких «жертвах» вы говорите?!

— У меня безошибочное предчувствие, что здесь должно произойти что-то ужасное и, вместе с тем, грандиозное, то есть — какое-то грандиозно-ужасное действо, и я обязан, как журналист и, как человек, в котором осталось что-то от прежней, как журналистской, так и человеческой чести, быть здесь до конца и все увидеть собственными глазами. Как бы то ни было, но моя журналистская сущность получит необычайно глубокое удовлетворение — глубже некуда!

Двадцать пять дней назад, шестого декабря у меня был шанс все повернуть назад, когда во время той нашей с вами, Ира достопамятной поездки в этот самый Сказочный Городок, я же все прекрасно понял — кто такие, на самом деле, эти «немцы» и, что им надо от нашего и без того несчастного Рабаула! Но вместо того, чтобы сделать правильные выводы из этого понимания, я напился, как самая настоящая «свинья» коллекционных вин и стал вести себя по отношению к вам, Ирочка, соответственно, по «свински». Меня до сих пор мучает совесть, особенно на фоне того светлого искреннего чувства, которое я сейчас испытываю по отношению к вам, дорогая моя Ирина Сергеевна! Но, боюсь, что уже поздно что-либо поправлять! Я качусь с такой вот ледяной катальной горы, которую мы с вами только что наблюдали, и качусь я, Ирочка не куда-нибудь, а прямиком — на «тот свет» и нет никаких здоровых сил удержать меня на «этом свете»…

— Тихо, Димочка — ни слова больше! — решительно прервала она совсем «расклеившегося» журналиста и неожиданно крепко прижалась к нему, жадно «впившись» в Димины губы жарким смачным поцелуем.

У Димы глаза на «лоб полезли» и больше он не стал заниматься никому не нужным «самобичеванием», в частности, так и не успев поведать Ирине Сергеевне о той неблаговидной роли, какую ему пришлось сыграть в горькой и неприятной, да, что там, прямо нужно сказать — «дурно пахнущей», как из под прогнившего пола деревянного «сортира», истории, случившейся с его бывшим другом и многолетним непосредственным руководителем в системе краевых СМИ, Артемом Ивановичем Кудельниковым. Дима и сам толком не понял — отчего вдруг вспомнил «подсиженного» им старого друга, с которым вместе они проучились десять лет в одном классе, затем — в университете, а через несколько лет после окончания университета судьба внось их столкнула в одном коллективе — редакции краевого молодежного еженедельника «Свет в конце тоннеля»…

Глава сороковая

К вечеру, когда ранние декабрьские сумерки накрыли город бархатным черно-синим покрывалом, заметно усилился снегопад и установилось полное безветрие — классическая погода для Новогодних Сказок. В свете многочисленных городских фонарей и праздничной неоновой иллюминации, украсившей центральные городские проспекты и улицы, Славе Богатурову казалось, что крупные снежинки, медленно и плавно сыпавшиеся с неба, успевали давать прохожим возможность подробно рассмотреть все филигранные хитросплетения своих сложных неповторимых узоров.

Слава медленно шагал под голыми кронами аллеи из недавно посаженных молодых тополей, по направлению к такому же молодому, как и эти тополя, проспекту под совершенно диким названием: Проспект Ашурбаннипала. Такая странная идея о названии нового городского проспекта пришла в голову кому-то из отдела архитектуры городской администрации, а кому точно — не сумели выяснить, в том числе, и дотошные журналисты из газеты «Свет в конце тоннеля», взявшиеся однажды, от нечего делать, за журналистское расследование на эту любопытную тему.

Правда, им удалось установить один необычный факт в туманной истории рождения столь неактуального и несовременного наименования проспекта — якобы на бронзовой мемориальной доске, прикрепленной к стене дома под номером один на Проспекте Ашурбаннипала, под современной цифрой и буквами появились клинописные знаки, очень сильно смахивавшие на знаменитую клинопись древнего Шумера и Аккада. Богатуров краем уха услышал эту историю от одного своего приятеля с журфака — будто первыми клинопись на бронзовой доске увидели две ушлые подвыпившие девки из отдела уголовной хроники крупнейшего городского еженедельника «Свет в конце тоннеля» — Марина и Лариса. И затем, через несколько дней, каким-то непостижимым образом, им удалось найти на «Кафедре Востоковедения» местного университета одного дряхлого старичка-боровичка-пенсионера, продолжавшего вести на означенной кафедре почасовые занятия, который согласился потащиться с ними через весь город только для того, чтобы прочитать загадочные надписи на памятной бронзовой доске. По прибытии на место, «старичок-боровичок» щурился на клинописные знаки и шевелил дряблыми губами минут пять, а затем огорошил журналисток заявлением, что непонятные знаки, выгравированные ниже букв кириллицы, полностью идентичны древнешумерской клинописи и в переводе на русский язык означают: «возвеселивший сердце Бога Мардука».

Богатурова во всей этой туманной полупридуманной истории заинтересовало лишь одно обстоятельство — Проспект Ашурбаннипала проходил мимо, окруженного ореолом мрачной славы, знаменитого квартала недостроенных и брошенных с десяток лет назад нескольких многоэтажек, известных в городе под названием Лабиринт Замороженных Строек.

Сейчас Слава, оставшийся в силу определенных обстоятельств в полном одиночестве, неторопливо брел по направлению к Проспекту Ашурбаннипала, на котором и находился недавно сданный в эксплуатацию молодежный ресторан «Зодиак». Там, на ступеньках входа в «Зодиак», он договорился встретиться в семь вечера с Андрюхой Малышевым и остальными одногруппниками. А пока ему доставляло удовольствие неспешно шагать по празднично украшенным городским улицам и наслаждаться великолепной, почти сказочной, погодой, время от времени нащупывая в правом кармане куртки новенькую хрустящую двадцатидолларовую бумажку, «на всякий случай» оставленную ему умным предупредительным Андрюхой Малышевым. И вследствие того, что Слава сделался обладателем вполне солидного капитала, он, честно говоря, подумывал сейчас о том — позвонить ему или не позвонить той смазливенькой маленькой блондиночке Юле (как ни странно!) с матфака, которая так неожиданно нашла его по телефону в общежитии и пригласила вместе отпраздновать встречу Нового Года именно в кафе «Зодиак». Слава познакомился с ней месяц назад на общеуниверситетской дискотеке, сплясал пару каких-то танцев и они обменялись телефонами (у Юли номер телефона оказался домашним). Вскоре началась сессия, и Слава про Юлю (про э т у Юлю) забыл. Но совсем немного подумав, он твердо решил встречать Новый Год без нее. Это решение он принял в ту минуту, когда вышел на относительно темный по сравнению с центральными районами города, пешеходный тротуар Проспекта Ашурбаннипала. Занятый размышлениями о женщинах, он ступил на асфальт искомого проспекта совершенно незаметно для себя. Ему моментально пришло на ум сравнение, что он попал из ярко освещенной уютной залы, полной народа, в заднюю темную комнату, где таинственная темнота неприятно сочеталась с полной пустотой и глубокой тишиной.

«Чудно!» — подумал Славик. — «Словно на другую планету попал!» и остановился, пытаясь правильно сориентироваться и определить верное направление — к дому под номером «один», а затем уже и — к «Зодиаку». Его поразил резкий диссонанс почти темного Проспекта Ашурбаннипала с оставшимся за спиной городом, буквально захлебнувшимся прибоем праздничного света. Эпицентром этого светового прибоя являлась «самая высокая Новогодняя Елка России» — даже отсюда Слава различал ее ослепительно иллюминированную верхушку. У Славы сами собой желваки заходили на скулах, и он содрогнулся от спорадического и мимолетного приступа необъяснимого бешенства, неизменно возникавшего у него всегда при мысли об этой Елке и обо всем, что было с нею связано. В течение нескольких последних месяцев Слава часто задавал себе вопрос: почему он так страшно ненавидит бурную деятельность германской фирмы «Spilen Hause» в Рабауле и все практические последствия деятельности этой фирмы?!

И лишь совсем недавно он, как ему показалось, нашел верный ответ: в исчезновении из его снов настоящего сказочного волшебства, связанного с постоянным присутствием там удивительно красивой и загадочной золотоволосой синеглазой девушки, виноваты исключительно эти самые проклятые «немцы», свалившиеся на Рабаул подобно неожиданному Адскому десанту! Их появление в родном городе Славы объяснялось какими-то неведомыми Славе причинами, но, тем не менее, он ясно улавливал на ментальном уровне несомненную связь между «Шпилен Хаузе», Чудо-Елкой, возводимой в Цыганской Слободе и «сказочной хозяйкой своих сонных грез»!..

И сейчас, оставшись один на один с темнотой и тишиной, пользующегося дурной и странной репутацией в городе проспекта им. «товарища» Ашшурбаннипала, Слава вдруг ясно осознал, что «Зодиак» он выбрал совсем не случайно. Он твердо знал в эти минуты, что с ним произойдет через некоторое время в «Зодиаке» — он выберет столик поближе к какому-нибудь углу потемнее, и постепенно, стопка за стопкой, под горячую закуску и овощной салат, «надерется» там до полного забвения. И поняв, и приняв эту неизбежную перспективу, Слава почувствовал себя почти счастливым человеком, тем более что внушавшая ему непонятные омерзение и страх чудовищная Елка находилась от него на расстоянии более пятнадцати километров. Сосредоточив все свои эмоции и мысли на предстоящем чудесном пьяном одиночестве в «Зодиаке», Слава пошагал по направлению к четырем двенадцатиэтажкам, чьи контуры смутно виднелись сквозь пелену продолжавшего отвесно сыпать с неба густого снегопада, метрах в пятистах от того «пятачка», на котором он в задумчивости остановился, стараясь не ошибиться в правильности выбираемого «курса» своего дальнейшего движения.

Там, в этих двенадцатиэтажках, почти во всех окнах горел свет, но, тем не менее, ощущения «обжитости» Проспект Ашурбаннипала не производил. Дальше за двенадцатиэтажками, в смутном свете редких фонарей, виднелись неясные контуры каких-то темных громадных зданий, не родивших в голове будущего философа ни одной знакомой ассоциации. Но, видимо, за теми темными строениями, как объяснил ему Андрюха, и располагался развеселый ресторан «Зодиак», и туда ему следовало держать путь.

Неожиданно его осенило, что он видит контуры зданий Лабиринта Замороженных Строек, а, следовательно, четыре жилых двенадцатиэтажки, чьи квартиранты активно готовились к встрече праздника, являлись пока единственными обитаемыми домами Проспекта Ашурбаннипала, и самый ближний из них к Славе и был, наверняка, тем самым знаменитым, в своем роде, домом «номер один».

Все-таки его, конечно, сильно удивляло полное отсутствие прохожих и автомобилей на тротуарах довольно широкого проспекта, но, отбросив малодушные и, безусловно, глупые сомнения, Слава быстро засеменил длинными ногами по направлению к освещенным изнутри двенадцатиэтажным панельным жилым домам.

Без особых приключений, так и не встретив ни одного человека, осыпаемый, упорно не ослабевающим тихим снегопадом, он вскоре достиг первой из четырех «двенадцатиэтажек», оказавшуюся, действительно, домом «номер один» и при свете яркого неонового фонаря, освещавшего вход в первый подъезд, он увидел массивную металлическую доску, прикрепленную на высоте человеческого роста.

Опять же смутившись тому непонятному обстоятельству, что во всем многоквартирном доме совсем не хлопали двери подъездов, Слава, однако, смело подошел вплотную к памятной доске и прочитал приваренную латунными буквами стилистически неуклюжую надпись: «Этим двенадцатиэтажным домом под номером „один“ по Проспекту, справедливо названному именем великого государственного деятеля и полководца Древнего Востока, грозного и справедливого царя Ассирии Ашурбаннипала, начинается заселение советскими людьми нового района нашего города». А ниже этой надписи в два ряда шли, люминисцентно светившиеся клинописные знаки, выбитые в толще металла.

«Дело обстоит гораздо хуже, чем можно было предполагать с самым смелым коэффициентом приближения! И, это, по моему, никакая не бронза!» — Славик не выдержал и легонько присвистнул, невольно отшатнувшись от доски. А, может быть, он отшатнулся по той причине, что слева скрипнула подъездная дверь и противоестественная тишина Проспекта Ашурбаннипала оказалась впервые нарушенной.

Повернув голову влево, Слава увидел какую-то женщину без головного убора, в распахнутой шубейке, с темными патлами волос, торчавшими во все стороны, словно прутья в вороньем гнезде.

Женщина бегом сбежала по ступенькам крылечка, за нею выбежал мужичок примерно такого же «пошиба», как и она.

— Маруся — обожди! — голосом пропитым и несчастным крикнул мужичок.

Но Маруся, истерически всхлипывая и не обращая внимания на просьбу мужичка, довольно резво побежала куда-то вдоль полутемного тротуара, обсаженного все теми же молодыми тополями.

Мужичок, слегка прихрамывая, припустил за ней, пытаясь крикнуть ей что-то поубедительнее, и вернуть, видимо, к праздничному столу, за которым их ждали растерявшиеся гости.

«Все-таки здесь люди живут!» — с облегчением подумал Слава, а вслух негромко вдруг добавил:

— Но что-то здесь не так!

И он, с максимально возможной скоростью, зашагал в невидимый и неслышный отсюда «Зодиак», внезапно сделавшийся для него страшно родным и желанным. Желание поскорее попасть в гостеприимный кабак, и увидеться там с верными друзьями усиливало и то обстоятельство, что в стареньких ботинках сделалось ощутимо мокро — такого густого снегопада Слава не мог припомнить за всю свою жизнь в этом городе. Хотя лет шесть назад, задолго до приезда в Рабаул Богатурова с целью поступить в местный университет, над городом разразился снегопад, отнесенный отечественными синоптиками к разряду катастрофических. Трое суток подряд в условиях полного безветрия с неба просыпалось, якобы, более ста миллионов тонн снега и погибло сорок восемь человек, в основном — автомобилисты, застигнутые стихией вдали от родных гаражей и пытавшиеся отогреваться работающими двигателями в своих автомобилях, засыпанных аномальным снегопадом до самых крыш.

Мысль о снегопаде мелькнула в его голове на какую-то долю секунды — основное внимание Славы было занято двенадцатииэтажками Проспекта Ашурбаннипала, мимо которых он сейчас старался, как можно быстрее, пройти.

Безусловно, что он с жадностью вглядывался в освещенные окна квартир и изо всех сил вслушивался в звуки, издаваемые двенадцатиэтажками. Больше всего он боялся никого не увидеть и ничего не услышать. Но нет, вроде бы все было нормально: за стеклами окон мелькали тени людей, во многих квартирах слышалась музыка, в подъездах раздавались, ободряюще действовавшие на психику, привычные звуки спускаемых по желобам мусоропроводов пищевых отбросов. Во всяком случае, у Богатурова настроение несколько приподнялось и голоса оживленно перекликавшихся между собой мусоропроводов, показались ему чудесной музыкальной аранжировкой к его начинавшемуся новогоднему приключению. По-прежнему, правда, смущало почти полное отсутствие жильцов двенадцатиэтажек на улице. Впрочем, вскоре он догнал Марусю с ее хромым мужиком.

Эта парочка стояла возле тополиного ствола подальше от света редких фонарей и тихо косноязычно переругивалась на бедном и невыразительном диалекте городских люмпенов:

— Ну, тебя на хер, Коля с твоими еб… ми идеями! — рассерженно и плаксиво шипела Маруся. — Че нам дома не сиделось?! Поперлись к братовьям твоим остох… енным — обрадовались они нам — ох… еть — не встать!!!

— А кто-ж тебе виноват?! Сама же нажралась до того, как за стол сели!!! «Гуселет» -то какой у тебя начинается, когда «пережрешь» — не знаешь что-ли!!!…

— Прошу прощения, уважаемые! — корректнейшим тоном робко вмешался в разговор Богатуров. — С наступающим вас Новым годом!

— И — вас также! — они оба посмотрели на Славу крайне удивленными взглядами, и удивление их было, в общем-то, приятным.

— Вы не подскажете — я правильно иду к ресторану «Зодиак»?

— Куда-а?! — хором переспросили Маруся с Колей, и под тополиной кроной на какое-то время установилось неловкое молчание, сопровождаемое озадаченным пошлепыванием толстыми губами хромого Коли.

Он первым и нарушил молчаливую паузу:

— Вспомнил — есть такой! Только зря ты, парень, через Проспект поперся. Надо было тебе на автобусе — через город к этому кабаку автобус маршрутный ходит и на Проспект он совсем не заезжает!

— Да погода-то хорошая, пройдусь, воздухом подышу, о жизни подумаю — спасибо вам за подсказку! А идти-то до него сколько — до «Зодиака»?

— Прямо по Проспекту мимо Строек с километр будет! — неожиданно вступила в разговор растрепанная Маруся и в голосе ее, заметил Богатуров, не осталось и следа недавней сердитости, и плаксивости, и она, вдруг, неожиданно поинтересовалась. — А ты сам-то, молодой человек здесь на Стройках живешь?!

— Да, нет — я студент! — ответил Слава. — Я, вообще — не местный житель, я здесь в университете учусь, а живу в общежитии. С ребятами вот собрались в этом «Зодиаке» Новый Год встретить, да вот заплутал я что-то немного!

— Понятно тогда! — разулыбалась Славе Маруся. — Желаю хорошо повеселиться и — удачи в Новом Году!

— Ну, еще раз вам — спасибо большое и, тоже, вам искренне желаю удачи в Новом Году! — вторично поблагодарил и поздравил их Слава, и торопливо зашагал дальше по проспекту, ясно чувствуя, как мужчина и женщина продолжают смотреть ему вслед.

— Счастливо, парень! — неожиданно опять крикнула ему вслед Маруся. — Не заходи на Стройки, ни с кем там не останавливайся поговорить, и никого не слушай, если, вдруг, начнут «тормозить»! И не смотри на них — в глаза им не смотри!

Слава зябко втянул голову в плечи и, не оглядываясь, прибавил шагу, стараясь не раздумывать над предупреждением Маруси и вообще — ни о чем не раздумывать, подчинив всего себя единственной цели — как можно скорее достичь «Зодиака».

А мужчина и женщина молча смотрели вслед Богатурову до тех пор, пока его силуэт окончательно не скрылся в снежной полумгле.

— Пропадет, если не успеет! — убежденно произнесла женщина печальным, совсем не пьяным, голосом.

— Пропадем и мы, если будем продолжать здесь торчать! — зло сказал ей мужчина.

На этот раз не последовало никаких пререканий, и супружеская парочка дружно побежала обратно к своему подъезду.

А, бесстрашный и всегда целеустремленный, Славик, тем временем, миновал последнюю обитаемую «двенадцатиэтажку» и вступил в полосу едва ли не полной темноты, рассеиваемую лишь первозданной белизной пушистого снега, покрывшего асфальт Проспекта Ашурбаннипала холодным праздничным саваном. Снег падал настолько интенсивно, что ноги у Славика при каждом шаге проваливались почти по щиколотку, и каждый последующий шаг давался труднее предыдущего, и, как будто, с каждым же шагом становилось темнее — темнело в глазах и тяжелее дышалось.

Слава не выдержал и прислонился к, кстати, подвернувшемуся тополиному стволу — перевести дыхание и собраться с разбегавшимися в стороны мыслями. В голове задержалась лишь одна четко сформулированная мысль: «А здесь, на этом проспекте и вправду не совсем безопасно — суеверные слухи о нем имеют под собой вполне реальную почву! Единственный, по-настоящему, умный человек на нашем факультете — Бобров, а остальные — дураки! И главный из них — Гуйманн!»

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

«Главный дурак» философского факультета Павел Назарович Гуйманн, в те минуты, когда Слава Богатуров отдыхал, устало прислонившись к стволу молодого тополя, беседовал в своем кабинете с двумя крепко сбитыми мужчинами. Мужчины были одеты в строгие костюмы примерно одинакового покроя.

Говорил пока Гуйманн, мужчины молчали и внимательно слушали декана философского факультета. Он читал им что-то вроде лекции о сути научной деятельности кандидата философских наук Владимира Николаевича Боброва и о тех результатах, к которым, она может, по весьма квалифицированному мнению Гуйманна, привести в самое ближайшее время:

… — А может быть даже уже и привела! — патетически закончил он свой монолог, длившийся примерно полтора часа.

Секунд двадцать все трое молчали, а затем один из мужчин, судя по манере держать себя, старший своего товарища в звании и занимаемой должности, очень внушительно заговорил, глядя Гуйманну прямо в острый, постоянно судорожно двигавшийся, кадык:

— Мы благодарим вас, уважаемый Павел Назарович, за любезно, а главное, своевременно предоставленные факты. Именно благодаря вам, у нас сейчас сложилась полная всеобъемлющая картина готовящейся в нашем городе крупной, я бы сказал, широкомасштабной идеологической диверсии! — здесь говоривший позволил себе сделать небольшую паузу и во время паузы перевел чуть-чуть ироничный взгляд с кадыка доктора философии на выбритый до синевы, такой же острый, как и кадык, профессорский подбородок.

Подбородок, кстати, у Павла Назаровича мелко, почти незаметно, дрожал и эту, вызывающую гадливое ощущение, дрожь, замечал лишь наметанный глаз старшего по званию мужчины. Впрочем, не сделав по поводу нервного «тремора», сострясавшего Гуйманна, никакого замечания, он продолжил импровизированный панегерик политической бдительности Павла Назаровича:

— В городе, так уж исторически сложилось, существует во всех отношениях опасный объект, занимающий площадь три квадратных километра — он представляет собой комплекс из шестнадцати однотипных крупнопанельных двенадцатиэтажных зданий, чье строительство оказалось замороженным ровно десять лет назад. По непонятным причинам из состояния консервации здания не выводятся — в городском бюджете из года в год с удручающим постоянством не находится соответствующей финансовой статьи для этой цели.

— Вы говорите о Лабиринте Замороженных Строек, Виктор Филиппович? — нервно и, к тому же, нарушая всякую субординацию, спросил Гуйманн.

— Совершенно верно! — кивнул по военному остриженной головой Виктор Филиппович, и, не меняя интонации, добавил: — Но желательно меня не перебивать, пока я не закончил!

И знаете, Павел Назарович, что является самой любопытной деталью во всей сложившейся непростой ситуации? Головы у городских чиновников по поводу Замороженных Строек начинают болеть лишь в самые последние дни декабря каждого года — накануне Новогоднего Праздника. А в течении всего года, начиная с первоянварского похмелительного периода, мысли о Замороженных Стройках куда-то выскальзывают из голов работников отдела архитектуры городской администрации –будто их выдувает оттуда каким-то злым волшебным сквозняком!

Чего стоит, например, одна лишь, более чем непонятная, история с наименованием нового городского проспекта!

Ведь его предполагалось назвать Проспектом Молодежи, но его назвали самым кощунственным и циничным названием, какое только можно было выдумать в крупном русском городе — Проспектом Ашурбаннипала!!! И городскими жителями, не говоря уже об ответственных работниках из городской администрации, такое название воспринялось, как вполне естественное и само собой разумеющееся! И никто, заметьте — н и к т о, ни одна живая душа, так и не узнала имени автора этой дикой и, в высшей степени, антироссийской и, ярко выражено, ретроисторической идеи самого наидурнейшего толка!

Специалисты из нашей организации, а также специалисты из головного управления города Москвы, заинтересовались нашим вопиющим феноменом примерно четыре месяца назад и при помощи применения специальной аппаратуры, включая использование военного спутника, пришли к выводу, что где-то почти в самом центре квартала Замороженных Строек располагается источник сверхмощного аномального излучения.

Примерно через два часа, в городском аэропорту совершит посадку самолет из Москвы, на борту которого находятся несколько очень высоких чинов головного управления ФСБ. Их прилет вызван сложившейся в городе угрожающей ситуацией. И виновником создания данной ситуации является преподаватель вверенного вам факультета (Гуйманн весь хищно подобрался в своем кресле) кандидат философских наук, Владимир Николаевич Бобров!

По нашим агентурным данным сегодня около полуночи Бобров в помещении «Кафедры Неординарной Философии» собирался проводить в высшей степени безответственный антигуманный опыт. А попытка проведения опыта этого явилось прямым следствием многолетнего существования аномалии Лабиринта Замороженных Строек, воздействующей прежде всего на самые блудливые, отнюдь не пытливые — нет, а — неустойчивые умы! Я не буду вспоминать сейчас, ввиду неактуальности данного воспоминания, небезызвестного вам, Павел Назарович, и печально известного доктора филологии Морозова — речь пойдет о другом, так сказать, «ученом» вашего университета…

…Иными словами, жертвой труднопреодолимого соблазна стал, в частности, ваш Бобров, занимавшийся тщательной двухмесячной подготовкой к сегодняшнему эксперименту. К счастью он его не проведет по известным печальным причинам — вмешалось, видимо, само Провидение! И когда я говорил, что сегодня, возможно, проведение крупномасштабной идеологической диверсии, я хотел подчеркнуть своеобразие ее особенной опасности, заключающейся в том, что она могла бы в случае ее осуществления повлечь за собой серьезные практические последствия. Именно поэтому мы здесь сейчас с вами и беседуем, и беседа наша, к счастью, несет профилактический характер, из который вы, как декан философского факультета, должны сделать серьезные практические выводы! Вам все понятно?!

— Вы хотите сказать — философская теория Боброва настолько опасна для общества, что его необходимо арестовать?! — судя из ответа Гуйманна, он понял ответственного функционера городского отдела ФСБ весьма своеобразно и буквально.

— Нет у вашего Боброва никакой «философской теории» — Бобров предпринял попытку, фигурально выражаясь, грубо изнасиловать общепринятую версию мироздания: вскрыть, так сказать, стройную схему ее логичных постулатов со стороны заднего прохода, входящих и выходящих религиозно-философских суеверно-мракобесных доктрин, и увидеть то, чего увидеть нельзя! — до сих пор невозмутимый заместитель начальника городского отдела ФСБ по «расследованию диверсий в области идеологии», Виктор Филиппович Баргобец, словно бы сделался немного «не в себе» и, после, эмоционально произнесенной, не совсем внятно построенной, гневной тирады, резко замолчал.

Его, не произнесший пока ни единого слова, спутник, младший по званию и, соответственно, стоявший намного ниже в служебной иерархии городского отдела ФСБ, губастый старший лейтенант Сергей Никонович Фаргонов, картинно зааплодировал и восхищенно произнес фальшиво-оптимистичным и, неприкрыто подобострастным тоном:

— Браво, Виктор Филиппович!

А Гуйманн не выдержал и весело рассмеялся.

— Смешного ничего не вижу, товарищи! — веско сказал ничуть не улыбнувшийся Виктор Филиппович, в глубине души, по, никому не известным причинам, считавший себя очень умным и глубоко порядочным человеком, и, сделав непродолжительную глубокомысленную паузу, счел нужным добавить строгим и внушительным тоном: — Смеяться будем после Нового Года, если, придется, конечно! А сейчас нам ни в коем случае нельзя расслабляться и нужно забыть пока о всех «смехуечках»!

— Виктор Филиппович! — обратился к полковнику ФСБ сразу, чисто внешне, заметно посерьезневший Павел Назарович (хотя, на самом деле, доктора философии, буквально, переполнили те самые «смехуечки», о которых только что упомянул моложавый и паталогически амбициозный Баргобец). — А вы не объясните — откуда вам столь подробно стало известно о характере работы Боброва в последнее время?!

— Агентурные данные — один ваш студент, чьим научным руководителем является Бобров, уже три года состоит штатным осведомителем того отдела Городского ФСБ, который я возглавляю. Благодаря бесценной помощи этого молодого человека мы в нашей лаборатории могли воспроизводить в совершенно идентичной манере и в полном объеме всю исследовательскую псевдонаучную программу «банды» Боброва! Может быть, конечно, я чересчур утрирую и сгущаю краски, и, на самом деле, Бобров вместе со своими единомышленниками-энтузиастами, не заслуживает наименования «Банда», а следует их назвать как-то по иному, но дела, это в корне не меняет — их постулаты вредны изначально, так как объективно они атакуют теоретические основы марксистского материализма!

И так как в нашей лаборатории работают тоже не идиоты, то мы пришли к выводу, аналогичному тому, к которому пришли на бывшей «Кафедре Неординарной Философии» и потому, опять же повторюсь, мы сейчас сидим здесь с вами, а не дома с женой и детьми!

— Простите, Виктор Филиппович — еще можно вопрос?

— Да — конечно!

— В вашей лаборатории тоже выросла… Елка?

— Именно! — и впервые за все время беседы Виктор Филиппович взглянул в глаза Гуйманну, отчего тому окончательно сделалось не по себе, и он, наконец-то поверил в серьезность намерений товарищей из городского отдела ФСБ.

Хотя, и, с другой стороны, вот именно вот эти «два товарищи из ФСБ» особого доверия у умного и талантливого ученого, педагога и популяризатора науки, особого доверия не вызывали, потому что Рабаул был все-таки не особенно большим городом, и Гуйманн не мог не слышать кое-каких противоречивых слухов об этом вот Баргобце, да и о Фаргонове — тоже!..

Тут уж можно было бы, конечно, и закончить описание вышеприведенной сцены в кабинете Гуйманна, ну, да, автор своею «авторскою волей» решил сделать некоторые необходимые дополнения и пояснения, и сопроводить своим специальным вниманием дальнейшие действия двух офицеров ФСБ, Виктора Баргобца и Сергея Фаргонова, только что покинувших гостеприимный деканат философского кабинета Рабаульского университета и быстрым энергичным шагом отправившимся по коридорам университетского корпуса к выходу из здания, где у университетского крыльца их поджидал служебный автомобиль.

Определенную целенаправленность действий того или иного конкретного человека невозможно понять, хотя бы без самой краткой характеристики данного человека. Поэтому следует сказать, что и Баргобец, и Фаргонов, как бы это выразиться потактичнее, не являлись «настоящими» «кадровыми» или «потомственными» офицерами органов Госбезопасности. Они оба закончили исторический факультет местного университета, после окончания которого, ввиду того, что в университете не было «военной» кафедры, и тот, и другой отправились проходить срочную службу «рядовыми» в «погранвойска» на далекий остров Сахалин. Незадолго перед «дембелем» и Баргобцу, и Фаргонову был предложен для рассмотрения один «интересный» вариант: поехать на два года в качестве «Слушателей Высших Курсов КГБ СССР», с последующим присвоением первого офицерского звания в системе КГБ и отправкой к месту службы в региональное отделение КГБ по месту прописки. Оба молодых человека, всю жизнь страдавших различными ущербными психологическими комплексами, с радостью ухватились за, предоставленную им блестящую возможность стать не «простой совковской овцой», а — всамделишним «Кэ-Гэ-Бэшником»!!! Такой шанс судьба не предлагает дважды, и вскоре наши герои полетели в Минск чартерным авиарейсом из Южно-Сахалинска. А, спустя два года им обоим на законных основаниях было присвоено звание лейтенантов КГБ СССР и служить их отправили в родной город Кулибашево…

Это знаменательное событие произошло пять лет назад и оба офицера оказались свидетелями событий, связанных со «страшным феноменом Черных Шалей». Для мировосприятия Фаргонова это событие прошло практически без последствий, а, более амбициозный и сообразительный Баргобец тайно от руководства и, вообще, от кого-либо, решил самостоятельно заняться расследованием «Феномена Черных Шалей». Молодой офицер обладал определенным аналитическим талантом и, примерно, через год после начала расследования, предпринятого по собственной инициативе, вышел на «след» — его внимание поневоле привлекли светло-серые громады Замороженных Строек…

На протяжении пяти последних лет, Баргобец предпринял несколько десятков одиночных экспедиций на Стройки, интуитивно стараясь выбирать ночи полнолуния. Эзотерическая интуиция была развита у молодого «комитетчика» на ментальном уровне, но, к сожалению, не выше, чем у, хотя и достаточно одаренного, но, тем не менее, обычного человека, не способного «увидеть невидимое» и «услышать то, чего услышать нельзя». Он пытался увлечь своей теорией Фаргонова и, даже, один раз уговорил его отправиться с ним одной полнолунной летней ночью отправиться на Стройки, но, вскоре понял, что «приземленный» Фаргонов в этом деле ему не сможет оказаться дельным помощником, и, поэтому как-то раз он, «под горячую руку» послал Фаргонова на «три буквы» — решительно и бесповоротно! Но упорства, честолюбия и болезненной тяги к неприятным приключениям Виктору Филипповичу, по-прежнему, невзирая на неудачу со старым университетским товарищем, а, ныне — сослуживцем, Фаргоновым, было не занимать, и он продолжал, сам того не сознавая, целеустремленно приближаться к «центру раструба» «главного фокуса» «самой Страшной Ночи в Году», до которой, после только что закончившейся беседы с Гуйманном, оставалось всего несколько часов. И, самое плохое, упрямый майор Баргобец не имел ни малейшего понятия, что с ним могло произойти в случае прямого попадания в главное сечение этого «раструба»! Он лишь чувствовал, как в нем неудержимо и необратимо рос настоящий охотничьий азарт, хотя и охотником он не был, и, кроме азарта, Виктор Филиппович ощущал, как он сам себе чуть позднее сформулировал, «теплое дыхание большой удачи», неслышно замаячившей у честолюбивого майора ФСБ где-то совсем-совсем рядом, за спиной. То, что «удача» незаметно «подкралась» к нему со спины, ничуть не смутило майора Баргобца — он всегда верил в себя и в свой «оперский» «фарт»…

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Как и почему ему стало значительно легче, и он получил возможность нормально дышать и смотреть перед собой, не видя мельтешение темных пятен перед глазами, Богатуров не мог вспомнить…

…Даже тогда, когда стоял уже на ступенях широкого крыльца, сверкавшего неоновыми огнями и гремевшего разудалой музыкой, «Зодиака». Слава тупо-претупо смотрел сквозь густую пелену снегопада туда, откуда только что прибрел по глубокому снегу — в таинственную зловещую темноту широкого и пустынного Проспекта Ашурбаннипала. Славу что-то жутко беспокоило — какой-то скользкий, мягко говоря, штрих в только что окончившейся прогулке по глубокому нехоженому снегу мимо безмолвных Строек.

«Вот!» — воскликнул он мысленно и встрепенулся с такой силой, что с шапки и плеч просыпались небольшие снежные каскады: — «Стройки — проклятые Стройки! Ведь я же по невероятной случайности прошел мимо них — мне д а л и пройти…! … Бобров что-то реальное о них знает…»…

Затем его внимание вновь привлекло радужное праздничное зарево, наподобие северного сияния полыхавшее в ночном зимнем небе прямо над бывшей Цыганской Слободой.

«Как все-таки, все равно, хорошо, что я здесь, а — не там!…» — вновь мелькнула у Славы невольная мысль, когда он рассматривал далекое жуткое праздничное зарево.

— Эй, мальчик! Закурить есть?! — раздался за спиной Славы юный девичий голосок. Он резко оглянулся и увидел достаточно смазливенькую девицу лет восемнадцати в короткой кожаной юбке и в короткой же шубейке, накинутой на худенькие плечи.

Девица держала в правой руке не зажженную сигарету и, приветливо улыбаясь, выжидательно смотрела на Богатурова. В другой раз Слава бы обрадовался возможности завести ни к чему не обязывающее знакомство сроком на одну ночь, но сейчас он ограничился коротким и неприветливым:

— Не курю и другим не советую!

— Извините! — без обиды сказала девушка и осталась стоять на месте — очевидно решила подождать кого-нибудь курящего.

Богатуров неожиданно спохватился и, опять повернувшись к девушке, спросил:

— Слушай — ты время, случайно, не подскажешь?

— Подскажу-у! — улыбнувшись шире прежнего с готовностью ответила девушка и изящным движением вскинула из под широкого рукава шубки левую руку, на которой блеснул золотом тоненький браслетик. — Половина десятого…

— Сколько?!?!?! — изумленно воскликнул Богатуров.

— Половина десятого! — несколько растерянно повторила девушка, — Через два с половиной часа — Новый Год уже…

— Аленка! — из стеклянных дверей ресторана выскочил какой-то разгоряченный алкоголем парняга. — Вот ты где! А это что за «фраерок» с тобой?!

Богатуров, покосившись на них обоих с откровенной неприязнью, процедил брезгливо:

— Забирай свою «шалашовку» и отваливай!

Прозвучало это достаточно убедительно и парень, не став «ерепениться», «пыжиться» и «вставать в позу», подцепил девчонку под локоть, и они молча исчезли за стеклянными дверями ресторана.

Богатуров посмотрел им вслед и задумался: что ему делать дальше? К тому же, как-то неожиданно, он обнаружил, что голова у него болит, словно с похмелья. Сунув руку в правый карман куртки, он с удовлетворением нащупал обнадеживающе хрустнувшую между пальцами «двадцатку».

«Выпью водки и поеду в Юркину мастерскую к Боброву — ребята, наверное, меня не стали дожидаться!» — решил Слава и, постепенно приходя в себя, огляделся по сторонам. Прежде всего, он заметил прохаживавшегося неподалеку милицейского сержанта, с ног до головы, засыпанного снегом и уставшего, видимо, уже без конца отряхиваться. Милиционер нет-нет да поглядывал в сторону Славы — Слава, возможно, своими неподвижностью и одиночеством на ступеньках ресторанного крыльца, вызывал у милиционера подозрение. Но, с другой стороны, он просто мог кого-то ожидать — девушку, например. Видимо, поэтому, бдительный сержант к нему и не подходил пока.

Кроме милиционера, Слава заметил десятка полтора, припаркованных рядом с рестораном легковых автомобилей, густо запорошенных снегом. «Мест, наверное, здесь нет уже… или зайти ли? Ладно, зайду, на всякий случай — вдруг пацаны еще там?! Да и ноги немного подсушу». Последний аргумент в решении все-таки зайти в «Зодиак» оказался наиболее весомым — в старых Славиных ботинках хлюпало по небольшому болотцу, невыносимо пропахшему едким потом.

Перед тем, как войти в вестибюль ресторана, он еще раз скользнул внимательным взглядом по припаркованным запорошенным машинам и одна из них, кажется — ярко-красного цвета (точно определить цвет «ино-марки» мешал, плотно облепивший машину, мокрый снег), чем-то поразила его воображение. «Интересно!» — подумал он на счет «иномарки», — «Может быть внутри я увижу настоящего гонщика-профессионала „Формулы-Один“ и с ним удастся переброситься парой фраз о ненадежности будущего сумасшедших автогонщиков, и даже — выпить за знакомство!». Невольно усмехнувшись, сделанного им, нелепому предположению насчет необычно выглядевшей ярко-красной машины, Слава толкнул стеклянные двери и, наконец-то, вошел в долгожданное «внутрь», встретившее его ласковым живительным теплом, аккордами современной музыки, доносившимися со второго этажа и аппетитными ароматами поджариваемого мяса.

К нему сразу же подошел молодой человек, исполняющий роль швейцара, и спросил не без естественной иронии в голосе, скептически рассматривая трещины на Славиных ботинках:

— Чего изволите, уважаемый?!

— Место свободное есть?

— А деньги у тебя есть? — от напускной любезности в голосе «швейцара» не осталось и следа.

— Я студент философского факультета университета! — спокойно объяснил Слава, решив не завязывать скандала и портить себе настроение накануне Нового Года. — Мы от нашего факультета резервировали здесь пятнадцать мест.

— Студенческий есть?

Слава показал студенческий билет в развернутом виде.

— Проходи, раздевайся! — кивнул «швейцар» в сторону гардероба. — Вроде бы кто-то из ваших еще остался.

Слава прошел к гардеробу. Пожилая морщинистая тетка приняла его мокрую дешевую куртку и пошла куда-то в дальний закоулок гардероба — искать свободное место. Пока она ходила, Богатуров, как бы, между прочим, прошелся расслабившимся, от ощущения тепла и безопасности, взглядом по рядам зимних курток, шуб и дубленок. В глаза ему бросилась чья-то изящная шубка — нежной снежной пушистой белизной. Под светом неоновых ламп удивительная шубка кое-где вспыхивала голубыми искорками и в этих местах напомнила Славе корку наста под лучами холодного зимнего солнца, покрывавшую бескрайнее русское поле. Смотрел он на удивительную шубку совершенно заворожено — до тех пор, пока не вернулась из дальнего закутка гардероба, сильно постаревшая за время поисков свободного места для Славиной куртки, гардеробщица. Глядя на ее изможденное, бесконечно усталое, несчастно-злое лицо, Слава как-то решил поддержать морально-волевой дух пожилой женщины перед Новым Годом и, ничего не придумав умнее, спросил наигранно-веселым тоном:

— А что это к вам за «белая ворона» залетела на огонек?!

Этот, в общем-то, совсем безобидный вопрос состарил гардеробщицу, по меньшей мере, еще лет на десять, а может быть и, на все отпущенные ей природой, годы. Потому что, и без того, некрасивое и немолодое лицо ее, моментально превратилось в настоящую паутину из глубоких извилистых ущелий-морщин, которые не в силах была бы разгладить даже сказочная живая вода.

— Я за каждой шлюжкой не обязана следить! — изрекла гардеробщица из, сложенных неприятной гузкой, губ. — Особенно, за такой, как эта!

Слава не стал углубляться в ненужную дискуссию, принял номерок из дрожащих рук высоконравственной гардеробщицы и направился к лестнице, ведущей наверх. С каждым шагом в его ботинках ощутимо хлюпала вода, и за Славой на мраморе пола оставался мокрый след, на который с легким удивлением смотрел «швейцар», кстати, внимательно прислушивавшийся к короткому разговору, имевшему место быть между гардеробщицей и Богатуровым.

Приближаясь к занавешенному затейливым бамбуковым пологом входу в ресторанный зал, Слава жадно втягивал ноздрями, пропитанный запахами поджариваемого мяса и лука, ресторанный воздух и чувствовал, как у него против воли разыгрывается нешуточный аппетит.

Щедро вплетенные между бамбуком серебристые нити фольгового дождя с шуршанием раздвинулись и навстречу Славе из, окрашенного красно-синим огнем цветомузыки, полумрака внутренностей «Зодиака» выпорхнула стайка девчонок наподобие той Аленки, что недавно спрашивала у него закурить на ступеньках ресторанного крыльца. Девчонки обдали Славу волнами смешанного аромата дорогих французских духов качественного польского разлива, американских сигарет, ярко-голубого, как медный купорос, модного фруктового ликера «Кюрасао» и обычной русской водки. Все они были в одинаковых коротких юбках, сапогах-ботфортах и блестящих «лосинах», обтягивавших тонкие ляжки. И взгляды, какими они окинули с ног до головы Славу, тоже хранили совершенно одинаковое выражение. «Штампуют их что ли где-то в какой-то бл… ой мастерской?», — подумал, посторонясь, Слава — «Наверное, здесь, правда, бывает весело — в этом „Зодиаке“!».

Он широко раздвинул руками сверкающую занавесь входа в «грот наслаждений» и вошел туда. Бахрома из новогодней мишуры с шуршанием сомкнулась за спиной Славы непроницаемым пологом, и он остался один на один с уютным красно-синим полумраком, пропахшим жареным мясом, табачным дымом и алкогольным перегаром.

Первое впечатление, произведенное на Славу внутренностями «Зодиака», оказалось вполне положительным. Некоторое время он стоял, привыкая к полумраку и разглядывал публику, надеясь сразу увидеть друзей-одногруппников, особенно — Андрюху Малышева, и выискивая, между делом, свободное место за одним из столиков на тот случай, если вдруг друзей не окажется.

К сожалению, сколько он ни смотрел — тех, кого он надеялся увидеть, в ресторанном зале не оказалось. Но зато, к своему величайшему удивлению, прямо возле эстрадного подиума за столиком «на четверых», ему бросилось в глаза одно очень хорошо знакомое, и абсолютно неуместное в данной вальяжно-праздничной, полупьяной и полуразвратной, обстановке, строгое серьезное лицо, украшенное толсто-стеклыми очками в солидной траурно-черной роговой оправе. Столик, как почему-то решил Славик, предназначался для обслуживания лиц официальных, если, конечно, таковые сюда заглядывали с какими-либо общегосударственными задачами. Но обладатель очков в траурной роговой оправе все-таки мог играть сейчас исключительно роль лица официального, каковым, по совместительству со своими студенческими обязанностями, и являлся.

Другими словами, Слава увидел пятикурсника и, что самое плохое — общественного старосту философского факультета, некоего Владимира Хомякова, широко известного, как принципиального и несгибаемого борца со всем многообразием моральных пороков, щедро произрастающих в студенческой среде. Как и подавляющее большинство студентов, Слава Богатуров недолюбливал Хомякова, но сейчас он ему почти обрадовался. Хомяков, между прочим, сидел за столиком не один — компанию ему составляли председатель студенческого факультетского профкома и тоже пятикурсник, ушастый красноглазый альбинос Степан Викторов и две какие-то незнакомые Богатурову женщины лет тридцати пяти-тридцати восьми. Внешний чопорный и немножко мумиеобразный вид обеих женщин мгновенно навеял на Славу смертную тоску, но преодолев возникшее сильное желание не подходить к вышеупомянутой четверке, он твердо зашагал по направлению к служебному столику. Тем более, что его, несмотря на полумрак и паршивое зрение, заметил и сам Хомяков. Факультетский староста приглашающе махнул Славе рукой и тот ускорил шаги.

— Добрый вечер — с Наступающим вас! — как можно интеллигентнее поприветствовал и поздравил с праздником сидевшую за столом компанию Слава.

— Здравствуй, Богатуров! И тебя — с праздником! — довольно сухо ответил Хомяков, не приглашая Славу, хотя бы для соблюдения формальной вежливости, присесть за столик. На столике, заметил Слава, из напитков, крепче минеральной воды, ничего не стояло. Викторов и две мумии женского рода не ответили на приветствие Славы ни слова и он, в свою очередь, также решил их не замечать, сосредоточив все внимание на Хомякове.

— Ты зачем сюда явился — пьянствовать и факультет позорить?! — неожиданно рявкнул Володя, даже подпрыгнув от показного возмущения на стуле.

— «Да ты что, Дуня — грибов поганых что-ли поела?!» — не сдержался и процитировал Слава какого-то писателя, написавшего эту фразу в одном из своих романов. — На календаре, вообще-то, Володя, истекает тридцать первое декабря, а не начинается первое мая или седьмое ноября, когда все мы должны перестать пить водку и начать готовиться к демонстрации!

— Ну-у, Богатуров-в!!! — Володю даже затрясло от праведного негодования, и он вскочил на ноги. — Ну-ка, пойдем-ка поговорим в сторонку! Мне давно уже нужно было с тобой серьезно поговорить! Девушки, извините! — спохватился он, кисло улыбнувшись «мумиям», и. повернувшись к ним спиной, а лицом — к Богатурову, он даже попытался грубо схватить собеседника за локоть, но бывший воздушный десантник Слава выдернул руку из узловатых пальцев старосты и выразительно пообещал ему на ухо (в зале загремела музыка очередной песни):

— Еще одна такая выходка и ты у меня сейчас ляжешь с деформированной печенью прямо здесь — на глазах у этих своих «сушеных вобл» и этого ушастого «пиз… ка», и — у всего честного народа!

— Как бы ты сам не лег! — таким же зловещим шепотом ответил Хомяков. — Но свои отношения мы выясним не сейчас и не здесь, а после Нового Года — в деканате и в старостате! И с тобой будут разбираться и со всей твоей компанией, которая сейчас учинила здесь, в этом новейшем заведении общественного питания нашего города, чудовищный дебош!!! Милицию даже пришлось вызывать!!! На философском факультете университета теперь лежит несмываемое пятно!!!

У Славы испарилась всякая злость, он только и сумел из себя выдавить изумленно:

— Да ты что?!?!?!

— А вот ничего — такие «фортеля» тут выкидывали твои «кореша», что — будь здоров!!! — Володя тоже немного как-бы поостыл. — По-моему, пьяные уже пришли! На факультетскую комиссию, то есть на меня и Викторова — ноль внимания! Пили тут голую водку, почти ничем не закусывали, нецензурно бранились, приставали к честным и чистым девушкам с грязными намеками и непристойными предложениями!…

— Слушай — ну а в меня-то ты что вцепился, как клещ в собаку — я же не пьяный пришел!

— Ну, ты-то ладно — ты, действительно, не пьяный. Здесь я, конечно, не прав, так что, ну это — в порядке самокритики ты меня извини, Богатуров. Нервы, понимаешь, ни к черту! Последнее время, даже на охоте почти все время мажу (Володя являлся азартным охотником) — на прошлое воскресенье в двадцатикилограммового барсука промазал с тридцати шагов — можешь себе представить?! А тут еще эти: Малышев и компания! Что они тут вытворяли, ты бы только видел! Философы еще называются!

— Так их что, правда — всех «менты» повязали?!

— Да нет — никого не повязали, просто вывели. Малышев больше всех тут выеб… ся, если на улице он там что-нибудь кому-нибудь…, то его тогда точно могли «повязать»!

— Вот поросята! — беззлобно выругался Богатуров. — Так вот и договаривайся в следующий раз! Вообще никого не осталось?

— Ну, сказал же — никого!

— А сколько их всего было?

— Да человек, наверное, пятнадцать было.

— А кто именно?

— Ну, кто-кто — Малышев, разумеется. Сашка Фарагубов, Олег Задира, Сережка Лузгин, Вовка Бухнуренко, Заика, ну и остальные…, сам, в общем, я думаю, знаешь — кто там еще мог быть.

— Ну ладно, спасибо и на этом! — рассеянно произнес Слава, озадаченно почесав «пятерней» в затылке. — Теперь и не знаю, что мне дальше делать?!

— Ну, здесь извини! — Хомяков развел руками. — К нам за столик я пригласить тебя не могу…

— Я бы, Володя, за ваш столик и под страхом смерти не сел! Пойду, поищу свободное местечко — подальше от вас. Не бойся — сильно напиваться не буду! — Славой вновь начало овладевать новогоднее настроение, и он бесшабашно подмигнул старосте: — Ты, Володя сильно-то ребят не «вкладывай» — Новый же Год все-таки!

— Ладно — не вложу… — неожиданно легко согласился Хомяков, безвольно опустив руки вдоль туловища и как-то чересчур рассеянно, почти виновато оглянулся на служебный столик. — Степан не видит ни черта, так что его бояться нечего. Придумаю что-нибудь. Только ты все же не напивайся сильно — не подводи меня! — и он протянул Славе руку. Тот крепко пожал ее и побрел вглубь зала, не подозревая, что Хомяков был его последним шансом на спасение перед лицом, вплотную надвинувшейся на Славу той невероятной фантастической катастрофы, самые ранние и неясные симптомы которой ему виделись в его тревожных красивых сказочных снах.

Окажись комсорг понапористее и построже, между ними могла бы произойти драка и Славе, волей-неволей, пришлось бы покинуть «Зодиак» и тогда…, тогда в нашем повествовании смело можно было бы поставить точку. Но Слава совершил стратегическую ошибку, подчинившись настойчивому голосу могучего инстинкта «либидо» и легковерно приняв, отлично замаскированную ловушку «злейшего врага всего рода человеческого» за неожиданный кусочек настоящего человеческого счастья.

Правда, что-то наподобие, глухо пробормотавшего невнятные предупреждения, крайне застенчивого внутреннего голоса, Слава услышал и оглянулся на столик, за которым сидели Хомяков, Викторов и их страшные, как две «усталые смерти», подруги. И Хомяков, и альбинос Степан Викторов, смотрели в его сторону, и Хомяков что-то озабоченно говорил Викторову. И показалось Славе Богатурову на мгновенье, что нет у него на свете ближе людей, чем факультетский староста и факультетский профорг. Но мгновенье, не более чем мгновенье, и Слава устыдился самого себя за столь крамольное ощущение, но, тем не менее, он невольно посмотрел печальным взглядом на завесу из фольгового дождя, скрывавшую за собой выход из ресторанного зала. И, опять же, всего лишь на мгновенье, Славе дико захотелось разбежаться и головой вперед прыгнуть сквозь эту завесу прочь отсюда — из псевдоуютной красно-синей полумглы, где в каком-то самом дальнем и темном углу кто-то притаился, кого Славе нужно было опасаться. Но и этот миг ничем не обоснованной слабости бесследно канул среди лучей цветомузыки и голубоватых клубов табачного дыма, и Слава, молча выругавшись на самого себя, ни в чем больше не сомневаясь, направился прямиком к стойке бара — «тяпнуть» стопку водки и, как следует осмотреться по сторонам. При особенно яркой вспышке цветомузыки, озарившей зал в унисон с особенно громким аккордом популярного молодежного хита, Славе почудилась свирепая азиатская рожа, словно бы, сплошь облитая сверкающим потом, и зыркнувшая злыми раскосыми глазами прямо на него — на Славу. Но цветовая вспышка погасла, зал погрузился в привычную полутьму, располагающую, как к «легкому», так и к «тяжелому» флирту, и Слава, забыв об экзотической азиатской роже, облитой едким блестящим потом, с ходу уперся локтями о полированную стойку бара, оказавшись лицом к лицу с барменом.

— Сто грамм водки и бутерброд с колбасой!

— Здорово, Славка! — услышал Богатуров в ответ и с удивлением узнал в бармене своего бывшего однокурсника Шурку Романенко, отчисленного с факультета за академическую неуспеваемость года два назад.

— Шурка — етит твою мать! Ты какими судьбами здесь?! — с Романенко у Славы в свое время сложились теплые приятельские отношения, и сейчас он был искренне рад его увидеть.

— Угощаю! — категорично заявил Шурка, подвигая Богатурову пол-стакана водки и блюдце с двумя свежими сырно-колбасными бутербродами. — В честь встречи и — за Новый Год! Кстати, тут сейчас Малышев с компанией такую эстрадную программу устроили — это надо было видеть!

— Да в курсе я уже — ну их! Твое здоровье и — с Новым Годом! — Слава торопливо, залпом, выпил водку и, не стесняясь, с жадностью закусил обоими бутербродами. — Ох-х — хорошо пошла!

— А водку ты здорово пить научился! — с уважительный улыбкой прокомментировал Шурка. — А с Малышевым-то ты теперь не «кантуешься» что ли?

— Да почему? С ними сегодня должен был гулять, да опоздал, видишь, к условленному часу! — он с ностальгической грустью посмотрел на Шурку и доверительно спросил. — Саня — ты меня с «штатной» какой-нибудь «телкой» не познакомишь?

— С «штатной»? — задумчиво переспросил Романенко. — С «штатной» — нет, «штатные» все заняты. А заприметил я тут одну «крошку» уже, как часа полтора назад. Такой я еще не видел в жизни своей…

— Где?! — прервал приятеля Слава нетерпеливым вопросом (водка, разумеется, в голову ему ударила моментально).

— А вон она! — указал Шурка пальцем куда-то в дальний конец зала. — Сидит одна-одинешенька за столиком! Я удивляюсь — как могла такая шикарная девочка прийти в одиночестве и почему к ней до сих пор никто не подсел? Может, ты это сумеешь выяснить и полностью исправить столь серьезное недоразумение?

Слава смотрел в направлении, указанном старым приятелем, по меньшей мере, с минуту, прежде чем увидел искомую девушку. С такого расстояния и при крайне скудном и нестабильном цветном освещении, он сумел заметить лишь, что у его будущей потенциальной знакомой что-то странно сверкало на плечах и в волосах — волосы у нее наверняка должны были оказаться пышными. «А может…» — несмело подумал Слава и у него сладко защемило сердце в безошибочном предвкушении настоящего новогоднего приключения. И пока он шел через весь зал, не выпуская из поля зрения таинственную незнакомку, искусно лавируя при этом между тесно стоявшими столиками, то молил Бога только об одном — чтобы к ней никто не подсел до того момента, пока он не подошел к ее столику.

Бог услышал Славу (он, естественно, и представить себе не мог, что это был, всеми забытый древне-шумерский Бог Мардук) и когда он стоял перед желанным столиком — девушка, по-прежнему, сидела одна. И словно по чьему-то специальному заказу, в зале включилось нормальное неоновое освещение. То, что увидел Слава за столиком, перед которым остановился несколько секунд назад, в буквальном смысле слова, свалило его с ног и он, как подкошенный, рухнул на свободный стул прямо напротив девушки, «сосватанной» ему бывшим однокашником Шуркой Романенко.

К счастью неоновое освещение почти сразу вырубилось, и из посетителей ресторана никто не обратил внимание на смятение Славы и на ослепительную нечеловеческую красоту фантастической девушки. Но для Славы дело оказалось не в фантастической красоте девушки, а в том, что красота эта, в чем он мог себе твердо поклясться, показалась ему до боли знакомой, но он тут же отогнал от себя эту мысль, как заведомо ложную и потому — вредную.

Слава сел и молчал, «как дурак», не понимая, что с ним происходит, а самое главное — с чего начать знакомство и нужно ли его начинать, и захочет ли с ним — простым, причем не из самых лучших, смертным, знакомиться эта, прилетевшая в дешевый студенческий кабак «Зодиак» на время Новогодней ночи, настоящая Сказочная Фея.

В наступившем красно-синем полумраке загадочно сверкали огромные глаза, с любопытством разглядывавшие Славу, блестели зубы — она улыбалась. Она улыбалась не кому-нибудь, а только одному ему — Славе, и до Славы этот невероятный факт дошел далеко не сразу. Он очень медленно возвращался в нормальное состояние, и ему показалось, что кто-то другой его голосом — деревянным и заикающимся, робко произнес:

— За вашим столиком свободно?!

В ответ послышался чистый серебристый смех — так смеялись в ночь на Ивана Купалу зеленоволосые красавицы-русалки, водя хороводы по берегам экологически чистых древне-русских озер и рек. Слава зачарованно слушал переливы волшебного смеха и почувствовал искреннее сожаление, когда русалочий смех плавно перешел в нежнейшее контральто. Контральто произнесло с благожелательной иронией:

— Ну, ты же прекрасно видишь, что я сижу одна — зачем же спрашивать?! — и она вновь тихо рассмеялась, вторично порадовав слух Славы звонкими русалочьими переливами, переставшими звучать под земным небом несколько веков назад, когда на Руси ввели христианство, и все лесные боги умерли.

Поэтому умный эрудированный Слава и не мог поверить своим ушам, точно также, как — и своим глазам. А самое плохое заключалось в том, что он совсем забыл о Владимире Николаевиче Боброве и о его убедительной просьбе незадолго до полуночи обязательно прибыть к нему в мастерскую известного городского скульптора-анималиста, Юрия Хаймангулова, располагавшуюся в подвале жилого дома по улице Турина Гора, как раз через дорогу от главного университетского корпуса…

Глава сорок третья

Над сверкающими шпилями самых высоких башен дворцов Горних Королей, влекомые вялым западным ветром, медленно плыли кудлатые грязно-серые облака. Некоторые из облаков — наиболее бесформенные и громоздкие, цеплялись мокрыми блестящими краями за острые кончики шпилей, покрывая их пятнами, безобразного на вид, налета, немного напоминающего талый мартовский снег, густо перемешанный с поросячьим пометом. На гладкой поверхности шпилей испражнениеподобные облачные осадки, естественно, долго не задерживались и, почти сразу после выпадения, начинали неудержимо скользить вниз прямо на крыши куполов, выложенных в праздничную красную, желтую и синюю ромбовидную клетку.

Специально натренированные уборщики из низшего разряда Слуг, опасно балансировали на великолепно отполированных крышах куполов. Балансировали они при помощи длинных швабр, которые им ни в коем случае нельзя было выпускать из рук, если, конечно, кто-нибудь из уборщиков не решал покончить со своей убогой и выморочной жизнью, и добровольно не рухнуть с многометровой высоты, и не разлететься тысячами осколков по грязной булыжной мостовой. Основной обязанностью уборщиков-«высотников» во время дежурства на куполе или — шпиле, являлось немедленное «отдраивание» выпадавших облачных осадков, дабы они не портили праздничный вид шпилей и куполов, чтобы, в свою очередь, неубранная облачная грязь не угнетала и без того расшатанную психику тех, кто обитал под этими шпилями и куполами — так называемых Горних Королей, высшей правящей касты Страны Окаменевших Харчков. В общечеловеческом понимании, все, без исключения, Горние Короли представляли собою полных классических ублюдков, с самого рождения не старавшихся культивировать в себе ни одного положительного качества и никогда в своем поведении не стремившихся к альтруизму.

Уборщики на купола избирались из числа наиболее строптивых пленных и любимой забавой членов королевских семей была стрельба из рогаток по уборщикам во время эквилибрически головокружительных и смертельно опасных уборок, совершаемых последними. В процессе подобных забав особ королевской крови, как правило, погибал каждый десятый уборщик. Но, несмотря на это печальное для уборщиков обстоятельство, проблемы нехватки кадров в штате королевских Слуг не возникало. Потому что во время ежегодных Праздников в мир Идиотов широко распахивались Окна и отряды хорошо вооруженных баирумов неизменно приводили в казармы Дворцов десятки тысяч пленных Идиотов.

В Большом Хрустальном Замке владыки Десятого Яруса Ветвей Нограсса 14-ого за несколько часов до начала Праздника с нетерпением ожидалось начало традиционного предпраздничного Цветного Снегопада — как и во всех остальных фамильных королевских твердынях. Но предпраздничный ветер никак не мог прогнать прочь упрямую грязно-серую облачность, чтобы освободить небо для праздничной фиолетовой зари, внутри которой рождались цветные снежные метели. Поэтому на куполе Хрустального Замка короля Нограсса в описываемый нами день дежурила и ни минуты не оставалась без работы бригада уборщиков из двенадцати человек. Длинный и острый, как боевая пика баирума, шпиль Замка увенчивал флюгер в виде головы клоуна, увенчанной дурацким пестрым колпаком. Лицо клоуна украшала широкая гнилозубая улыбка — от правого до левого уха, волосатые ноздри большого красно-фиолетового носа беспрестанно с шумом втягивали воздух, в мутных, как у издыхающей от бешенства собаки, глазах, навеки застыла бессмысленная ярость ко всему окружающему миру и, особенно — к капризным переменчивым ветрам, заставлявшим кружиться вокруг оси его бедную голову, живущую жуткой противоестественной жизнью (по слухам эта несчастная голова когда-то сидела на плечах предыдущего Горнего Короля, Нограсса 13-ого).

В большом тронном зале Замка наблюдалось, как уже было отмечено выше, заметное оживление, вызванное ожиданием начала Цветного Снегопада. Собственно сам Нограсс 14-ый сидел, подогнув коленки на старинном фамильном троне и щелкал так называемые «хмельные орехи», собираемые с могучих хвойных деревьев, «мудараков» или просто — мудараковых деревьев. Щелкал их король с самого утра и выщелкал не менее целого большого шелкового мешка, и был по этой причине уже изрядно «на веселе». Хотя по настоящему весело королю конечно же не было — алкоголь никогда не приводил его в хорошее расположение духа. Нограсс доходя до соответствующей кондиции, окончательно превращался, если говорить словами одного древнего поэта, в «сосуд с мерзостью». Но пока он до соответствующей кондиции не дошел, а просто молча продолжал щелкать мудараковые орехи и внимательно наблюдал за своими многочисленными братьями, дядьями и племянниками, сновавшими по тронному залу между празднично накрытыми столами. Столы ломились от ярких экзотических блюд и напитков, но без команды короля никто не смел к ним прикоснуться. Поэтому кроме резких звуков расщелкиваемых орехов в тронном зале слышались лишь тяжелые вздохи страдавших с похмелья королевских родственников, бросавших жадные взгляды на большие бутыли с огненно крепкой сикерой, где плескались и строили через зеленоватое бутылочное стекло голодной и злой королевской родне обидные рожи проказливые спиртовые бесенята и винные тритоны-мушкутумы.

Бесенят и тритонов выращивали на специализированных фермах Ведьмы из Пятого Яруса, жившие среди густых лепидодендроновых лесов по берегам Пьяной реки (Омизерты), в которой вместо воды, по слухам, тек чистый спирт. Ведьмы, жившие дружными общинами, делали специальные запруды, в которых и разводили, неизменно пользовавшихся огромным спросом на всех Ярусах, «спиртовых бесенят», «винных тритонов» и редких, и очень дорогих, «коньячных жаб».

Непростое, мягко говоря, душевно-психологическое состояние Нограсса усугублялось еще тем невероятным обстоятельством, что он… влюбился. Во всяком случае, королю так казалось. На стене, прямо напротив трона, возле ярко полыхавшего смолистыми чурбаками камина, среди узорчатых шерстяных ковров, покрывавших почти всю поверхность стены, улыбалась роскошная девушка, талантливо изображенная на огромном мозаичном портрете. Губы девушки были выложены из настоящих рубинов, глаза — из сапфиров, а густые кудри рассыпались по плечам сверкающим толстым слоем червонного золотого напыления. Пламя камина бросало на чудесные черты лица девушки желто-оранжевые блики и в результате постоянно менявшихся светотеней казалось, что золотоволосая красавица то улыбается, то кокетливо подмигивает Нограссу 14-му сразу обоими глазами. Нограсс твердо решил сделать девушку, изображенную на портрете, своей женой и, соответственно, Королевой и хозяйкой Хрустального Замка.

Проблема заключалась в том, что в эту ночь ее отправили через Окно на Вылазку и имелся риск, что она может оттуда не вернуться, тем более, что еще не прошло и года ее пребывания в Ярусных Королевствах и сердце будущей королевы не успело превратиться в кусок голубого полужидкого хрусталя. К тому же шпионы Нограсса доставили ему абсолютно точные данные о том, что на золотоволосую девушку имеют серьезные виды несколько других холостых Горних Королей и Лесных Хозяев. И сейчас перед Нограссом стояла весьма сложная задача со многими неизвестными. Ну и к тому же хозяйство Нограсса 14-ого за последнее время начало испытывать большой дефицит в рабочей силе, что само по себе представляло большую экономическую и политическую опасность для всего Королевства. А распределение пленных Идиотов в Конфедерации Ярусных Королевств уже пятый год перестало носить упорядоченный и спокойный для всех участников дележа характер.

Нограсс начал щелкать второй мешок и настроение Горнего Короля окончательно испортилось:

— Убуга! — неприязненно произнес он, обращаясь к начальнику службы безопасности, — Ты точно уверен, что Мойкер не подведет нас?! Он же всегда был, как это говорится — «себе на уме» и я, почему-то, так и не могу ему начать доверять так, как, скажем, доверяю самому себе!

— Мойкер еще ни разу никого не подводил! К тому же он никак не может вести «двойную игру» и быть «себе на уме», потому что кроме нас у него нет никого и ничего, на кого и на что он мог положиться, как на самого себя! — твердо заверил Короля высокий сутулый Убуга, у которого прямо посреди шишковатого лба беспокойно бегал из стороны в сторону темно-желтым зрачком третий, «все замечающий взгляд», глаз. — Мойкер никогда не ошибается — принцесса Каламбина будет нашей, мой господин! — и он, как можно более преданно и честно посмотрел на Короля всеми тремя глазами, хотя и, как всегда, всеми тремя не получилось, так как третий глаз во лбу всегда, как раз-то, и «был сам по себе», тая в себе выражение совсем отличное от того, что светилось в двух других — «лицевых» глазах.

Выражать сомнения в том, что он только что категорично заявил вечно пьяному Горнему Королю, явилось бы для Убуги равносильным смертному приговору, поэтому он и поспешил заверить Нограсса в заведомой и очевидной лжи, утверждавшей, что «Мойкер никогда не ошибается!». Убуга прекрасно знал — насколько опасными и непредсказуемыми на поверку оказывались подобные охотничьи экспедиции в Праздничную Ночь за «живыми душами», а еще лучше он был осведомлен о «качестве боевого материала» под названием «Мойкер» и, в глубине души, поэтому особенно не обольщался «насчет «железного корейца»…

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Владимир Николаевич Бобров задумчиво посмотрел на светящийся циферблат наручных японских часов, подаренных ему два года назад японским коллегой, доктором философии Токийского университета Ниятукой Ямаситой. Часы показывали десять минут одиннадцатого, но никого из клятвенно обещавших прийти к началу проведения Эксперимента студентов, пока не было. Две молоденькие кафедральные лаборантки по имени Галя и Наташа, под умелым и чутким руководством старшей лаборантки Оли, только что закончили сервировку праздничного стола и сидели сейчас в полной бездеятельности, с легкой растерянностью преданно глядя на обожаемого Владимира Николаевича. Хозяин мастерской, Юра Хаймангулов, проснувшийся часов в шесть вечера и оперативно похмеленный Бобровым великолепным армянским коньяком, уехал где-то около семи в Цыганский Заповедник, «убедиться своими глазами», как он при этом выразился, «что эти гребанные немцы соорудили там Елку высотой пол-километра» и обещал к Новому году вернуться с подругой своей Анькой и — с подругами подруги, Танькой, Надькой и Машкой, которые «никому заскучать не дадут!». Но, пока, кроме самого Боброва и трех, преданных ему лаборанток, в мастерской никого не наблюдалось. Лишь, время от времени, шумела вода в канализационных трубах, да прорывалась порой откуда-то сверху из чьей-то квартиры, неизвестно, уже, посредством каких отверстий, громкая праздничная музыка и возбужденные голоса подвыпивших жильцов.

— Елку проверили?! — в который уже раз за вечер спросил у лаборанток Бобров.

— Да, Владимир Николаевич — вы же недавно совсем спрашивали!

— Ждем до одиннадцати — если никто не придет, ужинаем вчетвером и начинаем Эксперимент. Вы то, надеюсь, не сбежите?

— Что вы, что вы, Владимир Николаевич!!! — испуганно воскликнули лаборантки. -Мы с таким нетерпением ждали этот Эксперимент не для того, чтобы взять и сбежать, а тем более — от Вас!!!

— Так ладно, ладно, девчонки! — примиряюще поднял Владимир Николаевич руки вверх. — Извините, если я вас обидел! Студентов-то моих нет, вот, я и начинаю нервничать! Ребята они, спору нет, хорошие, но…, — из положения «вверх» бывший заведующий, канувшей в «Лету» кафедры «Неординарной философии», красноречиво развел руки в стороны.

— Но мы то не ваши студенты, не пьяницы вроде Малышева и Богатурова! — заявила более инициативная Галя. — Они, по-моему, Владимир Николаевич, променяли и вас, и Эксперимент на бутылку водки!

— Но ящик коньяка они на бутылку водки не променяют! — резонно возразил Владимир Николаевич.

— Ну, разве что! — засмеялись лаборантки.

— Так, ладно — я пойду, пожалуй, постою перед Елкой и еще раз полюбуюсь на нее: проверю заодно — все ли нормально на ней висит?! — красивое волевое лицо Боброва посерьезнело, и ободряюще подмигнув девчонкам, талантливый и смелый ученый поднялся со старого, скрипнувшего под его тяжестью кресла и пошагал в дальний угол просторной мастерской, где и была установлена Экспериментальная Новогодняя Ель.

— Можно, я — с вами?! — неожиданно вскочила вслед за Бобровым высокая, статная и стройная старшая лаборантка, Ольга Курцева, по случаю праздника, надевшая на себя лучший экземпляр, имевшегося у нее в наличии гардероба — короткое спортивное платье из блестящей люстриновой ткани, едва достигавшее до середины бедра, плотно обтягивавшее ее тугую, налитую, спортивную фигуру, словно бы специально подчеркивавшее необыкновенную статность и стройность старшей лаборантки, «без памяти» влюбленной, что не являлось секретом для обоих младших лаборанток, в Боброва. Не дожидаясь согласия Владимира Николаевича, Ольга быстрыми шагами «умчалась» вслед за ним, а девчонки переглянулись между собой, понимающе улыбнулись, и Галя налила себе и Тане по стопке коньяка, предложив подруге:

— Давай выпьем за любовь — за то, чтобы у Ольги и Владимира Николаевича все сложилось, как положено в Новом году! Может, Бог даст, и на свадьбе у них погуляем!

Младшие лаборантки «чокнулись», залпом опрокинули в себя стограммовые коньячные порции, закусили колбасно-сырными бутербродами и озорно улыбнулись друг другу, видимо, представив: что бы сейчас уже могло начать происходить между Бобровым и Курцевой в, так называемом «экспериментальном отсеке» мастерской скульптора Хаймангулова?!

А в «экспериментальном отделе», как раз, во всяком случае, пока, ничего особенного — того, о чем подумали подвыпившие младшие лаборантки, не происходило. Там было тихо, загадочно и по «новогоднему» красиво. Пышная стройная Экспериментальная Ель упиралась сверкающим шпилем почти в потолок, представляя собой центральное звено материальной композиции, необходимой для проведения Эксперимента. Специально изготовленные игрушки украшали елочные ветви в строго определенном порядке, выверенном и высчитанном лично Бобровым по схемам, переданных ему в свое время Александром Сергееевичем Морозовым незадолго до таинственного исчезновения последнего примерно шесть месяцев назад. (по университету гуляли упорные вздорные слухи, что будто бы профессор Морозов однажды поздно вечером зашел в мужской туалет на третьем этаже здания философского факультета и не вышел оттуда и более того, как утверждает злословная и многоустая студенческая молва, эта загадочная история с исчезновением профессора Морозова имела свое, более чем странное, продолжение: якобы пожилая лаборантка «Кафедры Восточной Философии» Валентина Ивановна Пармутова, страдавшая куриной слепотой и спорадическими приступами слабоумия, опять же поздно вечером, перепутала туалеты в полумраке факультетского коридора и вместо женского зашла в злосчастный мужской туалет и присев там, на корточки, по малой нужде, явственно увидела «под собой» бледное грустное мужское лицо, строго смотревшее на Валентину Ивановну прямо из унитаза. Пронзительный визг, насмерть перепуганной, пожилой лаборантки, был слышен даже на улице!).

Владимир Николаевич слабо улыбнулся, вспомнив знаменитую историю с Пармутовой, но все-таки улыбка получилась грустной — ему так сейчас не хватало Морозова. Тот не позвонил и никак не сумел предупредить его о своем отъезде, но скорее всего, и Бобров прекрасно понимал это, с Александром Сергеевичем случилось что-то серьезное, что-то страшное и непредвиденное. Идея и план проведения Эксперимента принадлежали именно ему — Морозову, и в самый ответственный момент он пропал. От него остался конверт — Александр Сергеевич, как прозорливейший человек, вероятно, по каким-то одному ему известным признакам, предвидел подобный исход и всучил как-то раз дня за три своего внезапного исчезновения Боброву конверт из плотной бумаги со словами:

— Если ты останешься один в Новогоднюю ночь, то вскроешь этот конверт без десяти минут ноль-ноль часов тридцать первого декабря и внимательно прочитаешь мое тебе поздравление.

На счастливую случайность, то есть на то, что Морозов так же внезапно, как и пропал, появится, Бобров не надеялся и, глядя на зеленое мохнатое чудо, пахнущее свежей хвоей, он начал моральную подготовку к началу проведения Эксперимента. Первоначально необходимо было осуществить профилактическое умственное упражнение — выбросить из головы ненужные мысли…

Он услышал, как у него за спиной с тихим шорохом сдвинулся в сторону холщовый полог, отделявший «экспериментальный отдел» от остальной части мастерской, и услышал нежный вкрадчивый полушепот Ольги:

— Владимир Николаевич — я не помешаю вам своим присутствием?!

Бобров не ответил и не оглянулся, продолжая магнетизировать Экспериментальную Ель глазами и, скорее почувствовал, чем услышал, как Ольга подошла к нему сзади почти вплотную и положила руки на плечи. Не говоря ни слова, он сжал ее теплые кисти своими сильными пальцами и притянул девушку к себе, ощутив прикосновение к спине ее маленьких упругих грудей и почувствовав тепло ее губ, прошептавшей ему на самое ухо:

— Я люблю вас, Владимир Николаевич и… очень боюсь вас потерять…

— Не бойся — все будет хорошо…

— Вы, просто, стараетесь меня успокоить, прекрасно зная — насколько все опасно… Я давно уже догадалась, что в эту Елку вселился «злой дух» и вы хотите его укротить… Вы же слышали от хозяина мастерской эту странную историю, что будто бы три недели назад здесь пропал человек, какой-то бездомный художник и поэт — зашел в туалет и не вышел обратно!

— Слышал! — без особых эмоций в голове подтвердил Бобров и добавил снисходительно: — Хозяин мастерской, Юра Менгулов — человек очень талантливый и хороший, но пьет он, Олечка, будь здоров как! И история с пропажей бездомного художника Бутанова — плод «белогорячеченой» фантазии Юры, и — не более того!

— Все равно, мне очень не нравится в этой мастерской! — чувствовалось, что доводы Боброва ничуть не убедили Олю: — Давайте лучше сожжем эту проклятую Елку, поженимся и будем «жить-поживать, да добра наживать!», как это сплошь и рядом происходит в русских народных сказках — добрых сказках! А эта сказка — злая и страшная, Владимир Николаевич!…

Он резко обернулся к Ольге и крепко прижал ее к себе на несколько коротких секунд, нежно мимолетно поцеловав в губы и, почти сразу отстранившись, предложил:

— Пойдем лучше к девчонкам и «тяпнем» там по стопке коньяка, чтобы не забивать себе голову всякой ерундой! До начала эксперимента осталось еще более полутора часов!..

— Как скажете… — уныло вздохнула Ольга и улыбка померкла на лице ее, а в больших карих глазах что-то безнадежно погасло, и она обреченно поплелась вслед за Владимиром Николаевичем к «девчонкам», чтобы «тяпнуть» там стопку-другую коньяка и не думать ни о чем грустном…

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Выпитая водка ли сделала свое дело или вполне естественная непосредственность поведения прекрасной незнакомки вывели Славу из состояния коммуникативного ступора, но совсем незаметно из него выскользнул комплимент, очень даже уместный комплимент:

— У вас самый чудесный голос, какой мне приходилось когда-либо слышать в жизни. Но на самом деле таких голосов не бывает на свете, и поэтому я думаю, что мне снится сон. Прекрасный фантастический сон! (со сладким ужасом он неожиданно и точно вспомнил, что летом на раскопках ему снилась именно она!!!).

Ровные перламутровые зубки девушки вновь сверкнули в приветливой и ласковой улыбке, без тени дешевого кокетства и какого-либо развратного лукавства, и Слава услышал ответ, в котором ничего не слышалось, кроме искренней благодарности:

— Спасибо!

— Простите — а как вас зовут? — окончательно осмелел Слава.

— Мне нравится, когда меня называют просто — Снежана! Это имя для моих друзей! — объяснила девушка. — Мое полное имя вкупе с титулом чересчур длинно и не слишком мне нравится.

А тебя как зовут?

— Вячеслав. А для друзей — Слава или Славик! — в тон Снежане ответил Богатуров и добавил: — У нас так просто и естественно начался разговор и с вами так легко общаться, Снежана, но, тем не менее, мне упорно продолжает казаться, что я сплю и вижу вас во сне.

— А ты бы не мог перейти на «ты»? — не переставая улыбаться попросила его Снежана. — Мне кажется — я ненамного старше тебя, Славик, чтобы ты ко мне столь официозно обращался. Лично я себя чувствую значительно легче и непринужденнее, когда общаюсь с человеком на «ты». А ты?

— Я — тоже!.. Снежана? — Слава самую малость внутренне напрягся.

— Да?

— А ты чем занимаешься — студентка?

Как раз закончилась очередная мелодия и вновь под потолком зажглись мощные неоновые лампы, осветившие новую Славину знакомую во всей ее невиданной новогодней сказочной красе. У Славы вторично перехватило дыхание, он даже забыл про свой последний вопрос, завороженный, открывшейся перед ним волшебной сияющей красотой.

Снежана именно сияла и не только потому, что неоновые лампы покрыли сверкающим золотым лаком ее кудри, заставили вспыхнуть два крохотных нимба вокруг изумрудных сережек, украшавших изящные ушки в форме продолговатых еловых шишек, отороченных серебристой изморозью, и вызвали люминесцентное свечение топазовой парчи декольтированного платья. Но, еще, и, главным образом, потому, что, скорее всего, вместо обычного человеческого сердца, в груди, сидевшей перед Славиком сказочной красавицы, пульсировал неугасимый факел холодного ослепительного пламени, зажигавший в огромных смарагдовых глазах девушки таинственное и загадочное зарево. Холодное пламя в этих неземных потрясающих глазах являлось отражением кипевших в ее таинственной душе страстей, неведомых обыкновенному земному человеку…

… — Я не студентка, Славик! — донеслось до его слуха, словно сквозь волны густого колдовского тумана и он не понял — зачем Снежана сообщила ему о том, что она не студентка. — Но когда-то давно я была студенткой — студенткой филологии. И я так жалею о том чудесном времени, когда мне не приходилось играть отвратительную роль древней шумерийско-аккадской Принцессы…

— Что?! — не понял Слава.

— Ничего — я тебе всего лишь ответила на твой вопрос: чем я занимаюсь? Мне легче было бы объяснить тебе, чем я не занимаюсь! — Снежана перестала улыбаться, осторожно взяла изящными пальчиками, стоявший перед нею высокий стеклянный бокал, наполненный голубоватой прозрачной жидкостью, и поднесла его к губам, но немного подумав, не стала оттуда отпивать и так же осторожно поставила бокал на место.

И только сейчас Славу осенило, что кроме бокала с голубоватым прозрачным напитком, на столике Снежаны ничего, ровным счетом ничего, не было. Почему-то вид этого одинокого бокала вызвал к жизни урчание в желудке Славика, и он почувствовал шквальный приступ воистину адского голода. Он беспокойно шевельнулся на месте. Девушка, заметив Славино беспокойство, вопросительно на него взглянула.

Но тут подошел улыбающийся, корректный и предусмотрительный официант. Слава, глянув на официанта, ни секунды не усомнился в том, что тот подошел исключительно из-за Снежаны, и улыбка, и корректность и предусмотрительность оказались адресованы лишь ей одной, а для Славы ничего подобного официант не приберег.

— Что будем заказывать?!

— Снежана — ты что будешь? — стараясь не смотреть на «козла» -официанта, спросил Слава.

— Я не голодна, милый! (у Славы взлетели брови на лоб, а в лице официанта приветливости заметно поубавилось) Возьми что-нибудь себе, а обо мне не беспокойся!

Крайне смущенный и счастливый Слава, не задумываясь ни секунды, заказал:

— Две свинины с мандаринами и бутылку шампанского!

Когда официант ушел выполнять заказ, Слава сказал Снежане:

— Надеюсь, что, хотя бы шампанского «за Новый Год» ты со мной выпьешь!

— Может быть! Но свинину я есть не буду, я же сказала тебе, что не голодна.

— Это я себе обе свинины взял! — несколько смущенно объяснил Богатуров.

— Ты сильно голодный, да? — заботливо поинтересовалась Снежана.

— Да — когда я сильно нервничаю, то всегда страшно начинаю хотеть есть.

— Ты сильно сегодня нервничал?

— Да — был очень сложный экзамен… — Слава запнулся, так как внезапно вспомнил Боброва и Эксперимент, на котором обязательно обещал присутствовать, и ему сделалось страшно стыдно перед Владимиром Николаевичем.

Слава бросил на Снежану взгляд, полный растерянности и сомнения.

Она понимающе ему улыбнулась:

— А ты где, Славик, учишься?

— На философском факультете нашего Рабаульского университета…

— Славик! — неожиданно прервала его Снежана. — Ты, наверное, так сильно смутился, из-за того, что я назвала тебя «милый»? Ты не обижайся, но я специально так поступила, чтобы на меня не пялился этот наглый неприятный официант. К тому же, — она запнулась на секунду, как если бы принимала важное решение, и добавила: — ты, действительно, очень милый — в хорошем, общепринятом, смысле этого слова. Извини, что перебила — рассказывай дальше, пожалуйста — мне очень интересно!

Славины мысли расползлись на «раскоряку», и он верно решил, что без вторых ста или даже ста пятидесяти грамм водки мысли в правильную упорядоченную кучу ему не собрать и не принять оптимального решения в создавшейся непростой ситуации.

— Извини, Снежана — я сейчас вернусь! — он поднялся из-за столика и быстро зашагал к бару, стараясь не смотреть по сторонам, интуитивно догадываясь, что благодаря кажущейся близости с роскошной красавицей, может сейчас являться объектом всеобщего пьяного внимания со стороны многочисленных посетителей и посетительниц ресторана.

По ту сторону стойки бара Славу, оказывается, с нетерпением ждал Шурка Романенко.

— Ну, ты, старик, даешь! — с уважением произнес Шурка. — К ней до тебя подваливало человек шесть и всех она махом «отшивала»!

— Слушай, а ты не видел, как и с кем она сюда пришла?!

Бармен неопределенно пожал плечами и, задумчиво наморщив лоб, проговорил:

— Как она сюда пришла, я, по-моему, не засек. Но сидит, сколько я за ней не наблюдал, вроде бы все время одна, кроме этих вот съемщиков-перехватчиков… И… был еще один — не-то кореец, не-то китаец, не-то киргиз, короче какой-то южный или юго-восточный азиат, в кожу весь затянут, деловой такой — «из себя весь». Вот его как будто бы эта крошка знает — присел он к ней за столик, о чем-то поговорили они с минутку там другую, он резко встал и ушел, и больше не подходил.

— Думаешь — «кент» ее?!

— Думаю, что — нет. Он больше похож на телохранителя, в общем — не «кент». Тебя же она не «отшила»! У тебя с нею как, вообще, дела-то раскручиваются? Красивая девочка — да?!

— Шурка — налей лучше еще сто пятьдесят! Что-то мне как-то не по себе! — и он подал ему до сих пор не разменянную «двадцатку».

— Оставь для девочки! — подвинул Шурка «двадцатку» обратно. — Я тебя, по- прежнему, угощаю!

Слава залпом выпил холодную водку, в два прикуса заел выпитую порцию все тем же сырно-колбасным бутербродом.

Лишь только водка разошлась по капиллярам, венам и артериям, на смену неоновому освещению опять пришла красно-синяя интимная полумгла цветомузыки и Слава спросил не так уж и тихо, обращаясь скорее к самому себе, чем к Шурке:

— Никак не могу понять только одного — кого она мне так сильно напоминает?!

— Игрушку — неужели до сих пор непонятно, Славик?! — раздался за спиной Богатурова молодой прокуренный женский голос. — Банальную стеклянную елочную игрушку в натуральную величину!

Богатуров удивленно обернулся и различил совсем рядом с собой чье-то вульгарно размалеванное, ужасно несчастное, женское лицо. Впрочем, довольно быстро он вспомнил, что несчастное полупьяное лицо принадлежало третьекурснице философского факультета, Саре Вундербух — чересчур умной даже для философского факультета, но, к сожалению, морально почти полностью разложившейся, девушке из известной в городе, «творческо-интеллегентной» семьи.

— О-о-х-х! — испуганно воскликнул опьяневший Слава. — Ты?!?!?! Ты подслушивала что-ли?! — специфический страх уступил место настоящей тяжелой злости и раздражению. — Тебе чего надо-то от меня?!

Дело в том, что, несмотря на свою фамилию, переводившуюся, как понятно: «удивительная книга», страницы ее давно уже были перелистаны и прочитаны от корки до корки многими студентами-философами университета, в число которых входил и Богатуров. Не далее, как неделю назад пьяный в «дым» Слава провел с Сарой бурную ночь у нее на квартире, и клятвенно обещал жениться на ней сразу же после окончания зимней сессии. Умная и покорная Сара конечно же не стала «ловить» Богатурова на его «пьяном слове», но внушила себе, что по-настоящему полюбила Вячеслава и решила не разлюбливать его, наперекор всем душевным мукам и переживаниям, неизбежно связанным с безответным чувством.

Поэтому на грубые вопросы, обращенные к ней пьяным Богатуровым у стойки бара в общем зале ресторана «Зодиак» за полтора часа до рокового наступления Нового Года, безнадежно и безответно «влюбленная» в него Сара со слезами на глазах только и могла сказать:

— Эх, Славик, Славик! Бедный ты мой заблудший ягненок, ты гонишь от себя свой единственный шанс на спасение и сам не понимаешь этого! Кричать и грубо гнать от себя любящую женщину — великий грех! Ты же вроде умный парень, Слава и я не понимаю, как ты мог променять меня на какую-то безмозглую блестящую стеклянную игрушку! Баран…!

— Сара — уйди Христа ради! Сгинь, и не мешай мне устраивать мою личную жизнь! — и перед тем, как вернуться за столик к ожидавшей его прекрасной золотоволосой и синеглазой Снежане, он обернулся и, яростно сверкнув на Сару глазами, угрожающе добавил: — И не вздумай подойти к нашему столику!

— Скотина бессовестная, негодяй, подлец и мерзавец! — запоздало крикнула ему вслед, вконец терявшая разум от смеси водки, пива, шампанского и мук ревности, Сара, но крик несчастной девушки потонул в громких музыкальных аккордах, и Слава не услышал ее.

И опять же, пока он пробирался между столиками к своей Снежане, бросилась ему в глаза при адском красно-синем освещении, давешняя свирепая азиатская рожа, глядевшая прямо на Славу злым насмешливым взглядом. Вспомнил он сразу слова Шурки и решил пойти к этому азиату и все прояснить о его отношениях со Снежаной, а также, заодно — почему это обладатель азиатской рожи смотрит на него, на Славу со столь вызывающим выражением?! Но рожа куда-то сгинула, как будто и не было ее никогда в «Зодиаке» и не пожирала она раскосыми глазами не сделавшего никому ничего плохого Славу. И Слава успокоился, чему в немалой степени способствовала вовремя выпитая водка, и, не увидев больше ни одного неприятного лица, благополучно добрался до своего столика, где ждала его радостно улыбавшаяся Снежана, а на столике дымилась в двух тарелках жареная свинина и переменчиво сверкали на покатых боках бутылки шампанского цветные блики.

— А я уже думала — ты не придешь! — с искренней радостью в голосе встретила его возвращение Снежана.

— Разве я похож на сумасшедшего?! — резонно спросил Славик, по хозяйски усаживаясь на свое место и довольно потирая руки при виде огромных жирных эскалопов, холодной бутылки шампанского и двух пустых бокалов.

— У тебя только что возникли какие-то проблемы, Славик?! — озабоченно спросила она.

— С чего ты взяла?! — вопросом на вопрос весело ответил Славик, привычным движением взяв тяжелую бутылку правой рукой за горлышко. — Ну что — по бокалу?!

— Славик — обожди, пожалуйста, минутку… — как-то непривычно робко попросила Снежана.

Он вопросительно взглянул на нее и пальцы левой руки, начавшие уже раскручивать проволочное мусле пробки, замерли в воздухе.

— Скажи, но только честно — я тебе нравлюсь?!

— Разве ты можешь кому-то не нравиться?! — он послушался и оставил бутылку в покое. — Несмотря на появившуюся в моем поведении некоторую раскованность, я все равно не могу поверить, что это — чудо общения с тобой, происходит со мной наяву!

— Как красиво и точно ты выражаешь свои мысли! — как будто бы по-настоящему восхитилась она, откинувшись на спинку стола и живое золото ее волос издало, как почудилось Славику, тонкий звон из реестра тех, про которые говорят: «малиновый». — Я бы слушала тебя всю жизнь, мой Славик… — голос ее задрожал, и она поникла хорошенькой головкой долу.

И опять брови Славика выгнулись изумленными дугами кверху:

— Что с тобой, Снежана — ты же едва знаешь меня!

Снежана резко вскинула голову, причем опять явственно послышался тот же самый едва уловимый «малиновый» звон. Славу несказанно поразили слезы, блеснувшие в огромных смарагдовых глазах его удивительной новой знакомой.

Он заметил, как одна слезинка повисла на кончике длинной изогнутой ресницы, но Снежана моргнула, и слезинка упала вниз:

— О, Боже — я еще могу плакать! — Снежана быстро справилась с минутной слабостью, слезы высохли, и она вдумчиво посмотрела в глаза Богатурова.

Из-за проклятого цветомузыкального сине-красного полумрака он не сумел точно понять выражение пристального взгляда девушки.

— Слава, не знаю почему, но я решила, что ты — очень хороший человек и тебе можно доверить важную тайну, единственную тайну моей жизни. Я не говорю, не буду говорить о любви с первого взгляда… Я… Прости за сумбур моей речи, у меня просто очень мало времени и передо мной стоит очень большая проблема…

— Успокойся ради Бога, Снежана! — Слава почти протрезвел. — Расскажи мне, пожалуйста, подробно все, что с тобой случилось, ничего не скрывая, я тебя внимательно и с большим удовольствием выслушаю.

— А скажи мне, Славик — ты живешь здесь, в этом городе?

— В нашем студенческом университетском общежитии! — ответил Слава. — Я родом из деревни. Богрушиха называется моя деревня. Никогда про такую не слышала?!

— Нет — не слышала! — честно сказала Снежана и почему-то негромко весело рассмеялась, но почти сразу смех оборвала и, сделавшись серьезной, поинтересовалась: — А ты с мамой и папой в этой Богрушихе жил?!

— Только — с мамой! И сестренка младшая еще есть — на двенадцать лет меня младше. Поэтому я за маму спокоен — ей не так одиноко дома, когда меня долго нет!

— А где папа?! — осторожно спросила Снежана и Слава заметил, что в глазах у девушки заклубилась непритворная печаль и грусть.

— Папа у меня погиб много лет назад, Снежана, — негромко произнес Слава, впервые за время знакомства с нею, оторвав взгляд от ее лица и посмотрев куда-то в красно-синюю полумглу ресторана.

— Прости — я не знала!

— Это — жизнь, как она есть, Снежана. Так что прощения тебе у меня просить не за что! Наша деревня — таежная горная деревня на берегу горной реки. Река эта впадает в Белецкое озеро. Об озере то об этом ты, наверное, слышала?!

— Прости меня еще раз, Славик, но и об озере об этом я тоже впервые в жизни слышу! — Снежана виновато улыбнулась Славе и пожала плечами. — Я о многом не слышала, Славик! Рассказывай дальше — мне очень интересно как можно больше узнать о тебе…

— Папа мой в «лесхозе» работал — профессиональным лесорубом. И. однажды, спилив последнюю «плановую» ель, он не стал дожидаться, пока спиленная столетняя двадцатипятиметровая ель «ляжет», так сказать, на место. Он закинул пилу на плечо, повернулся к падающему дереву спиной и пошел домой — к семье… — Слава умолк, потому что невольный спазм перехватил ему горло.

— И???…

— Далеко моему папе не суждено было уйти — огромная тяжеленая ель упала на, выгнутый дугой, упругий ствол молодой рябины и «отрикошетировала» от рябины, как от гигантской пращи, кардинально поменяв траекторию падения… — Слава опять прервался, не в силах продолжать страшный и печальный рассказ.

— Спиленная ель упала прямо на твоего папу?! — уверенно спросила Снежана.

— Да! — мрачно кивнул Слава. — Прямо ему — на голову и убила на месте. И мне до сих пор кажется, что это не было простым несчастным случаем — убитое дерево отомстило своему убийце, вот что, Снежана меня до сих пор и мучает и не даст покоя, наверное, до самой моей смерти.

— Не драматизируй так ситуацию, Славик! — попыталась успокоить совсем «захмуревшего» Славу Снежана. — Твой папа выполнял же указания своего руководства, и это был просто несчастный трагический случай!..

— Может быть… — неопределенно пробурчал Слава и, посмотрев в глаза своей новой знакомой, в свою очередь поинтересовался у нее: — А ты сама, Снежана — с родителями живешь? Братья или сестры у тебя есть?!

— Знаешь. Слава! — как-то сразу «подобралась», заметно посерьезнела Снежана, посмотрев на Славу с, непонятным ему, выражением, каким умудренные богатым жизненным опытом, взрослые глядят, порой, на несмышленыша-ребенка. — Ты задал, казалось бы, совсем простой и естественный, во время первого знакомства, вопрос, но так просто и сразу я ответить тебе на него не смогу! Для этого нужен будет целый вечер и другая обстановка, но… я сильно надеюсь на то, что нас с тобой ждет впереди и то, и другое! — она ему загадочно улыбнулась и, словно бы внезапно спохватившись, торопливо добавила: — Братьев и сестер у меня нет и не было — я единственная дочь у своих родителей. А родители мои сейчас очень далеко от меня…, — она умолкла, как бы раздумывая — продолжать ей, начатую тему про своих родителей или не продолжать?

Слава же смотрел на Снежану совершенно растерянным и, едва ли, даже — не «потерянным» взглядом, не в силах угнаться за «логикой повествования» очаровательной собеседницы. Ему сделалось совершенно ясно только одно — то, что его новая красавица-знакомая — очень непростая «штучка».

А Снежана, между тем, смотрела на Славика испытующим задумчивым взглядом, как если бы начала размышлять над неожиданно возникшей перед ее мысленным взором сложной и запутанной загадкой. Но, в какой-то момент отбросив все сомнения, она неожиданно предложила ему:

— Знаешь, что, Славик, давай откроем это шампанское у меня дома! А то мне что-то ужасно не нравится в этом ресторане по той причине, что наша беседа то и дело начинает «спотыкаться» о всевозможные психологические препятствия, вызываемые, как раз местной некомфортной ментальной обстановкой! Внутренний «Дизайн» этого заведения оставляет желать лучшего…

— Я с тобой полностью согласен, что «Зодиак», просто — дешевый кабак с претензиями на оригинальную самобытность и, поэтому, ничуть не против твоего заманчивого и своевременного предложения его покинуть, как можно скорее! Если, конечно, ты считаешь, что я вольюсь гармоничным элементом в ваш домашний семейный коллектив, собравшийся за праздничным новогодним столом! — у Славы, если сказать честно, дух захватило от восторга при мысли об открывшейся перспективе так уникально и романтично встретить Новый Год (про Боброва и, проводимый им Эксперимент, он больше, естественно, даже и не вспомнил на ослепительно сверкнувшем фоне, открывшихся перед ним фантастически восхитительных перспектив).

— Мой домашний коллектив очень невелик: я и моя больная бабушка, — грустно улыбнулась Снежана. — Ну, возможно, что под самый Новый Год придет в гости одна моя очень близкая подруга! Но это неточно, что она придет, ну а, если придет, то нисколько нам не помешает! А в ресторан этот меня пригласил один знакомый, но его два часа назад увезла «скорая помощь» с приступом аппендецита, и я сижу здесь одна — ни дать, ни взять, как кукла в магазинной витрине. Кстати! — вдруг спохватилась она. — А кто была эта несчастная девушка, что подходила к тебе возле стойки бара, Славик?!

— С чего ты взяла, что она вдруг — несчастная? — покривился Славик.

— Не знаю… — пожала Снежана плечами. — По ней, по-моему, ясно видно даже на таком расстоянии. Мне кажется, что она пыталась объясниться тебе в любви, Славик.

— Она очень счастливая и богатая, она просто пьяная, и меня она ненавидит, и давай не будем больше о ней говорить! Время — без двадцати одиннадцать, и если мы хотим успеть по-человечески встретить Новый Год, то нам неплохо было бы поторопиться убраться отсюда.

— Ты прав! — Снежана хотела уже встать, как взгляд ее упал на бокал с голубоватой жидкостью и на продолжавшие дымиться ароматным паром остывающие, аппетитно выглядевшие золотисто-коричневые свиные эскалопы. — Но ты же не доел, хотя дома у меня приготовлен неплохой ужин — голодным не останешься!

— Нет, Снежана, извини, но до тебя я дойти не смогу, если не поем, да и платить за них все равно придется! Я быстро! — и Слава по волчьи накинулся на горячее мясо, со скоростью электромясорубки начав пережевывать огромные сочные куски крепкими белыми зубами, стараясь при этом не чавкать и, вообще, изо всех сил пытаясь не выглядеть пьяной эгоистичной свиньей, в которую он, на самом деле, незаметно уже начал превращаться.

Снежана не удержалась и опять рассмеялась тем же самым, звонким русалочьим смехом, и смех ее не утихал все пять минут, в течение которых Богатуров расправлялся с мягкими и сочными эскалопами. Он и сам не мог понять — что за голодное наваждение на него нашло в те минуты, и только значительно позднее, когда исправить что-либо было уже невозможно, он догадался — почему ему так сильно, и, непременно захотелось съесть без остатка эти эскалопы, невзирая на вероятный риск уронить собственный имидж, в глазах понравившейся ему красивой девушки.

Прожевав и проглотив последний кусок, Слава выдохнул:

— Фу-у-у!!! — и икнул. — Прости меня, Снежана — мне очень стыдно, но я ничего не мог с собой поделать… — он сокрушенно развел руками, чем вызвал еще один приступ переливов русалочьего смеха.

— Шампанского холодного с удовольствием бы глотнул — пить страшно захотелось! — с трудом сдерживаясь, чтобы самому не рассмеяться, вслух помечтал Слава.

— А вот! — с готовностью подвинула Снежана свой бокал с, так и не пригубленным ею, напитком. — Можешь запить щербетом — я его так и не попробовала.

— Щербет? — удивленно поинтересовался Слава. — Но щербет, он же — сладкий, как патока и от него еще сильнее захочется пить!

— Ну, может это и не щербет, это так его этот проклятый черт Мойкер обозвал. Он не сладкий совсем и жажду хорошо утоляет — это я знаю точно.

Славик, решив не выяснять — кем являлся «этот проклятый черт Мойкер», схватил простоявший все время «впустую» перед Снежаной бокал и с жадностью осушил его до дна, оценив по достоинству прохладу неизвестного напитка и, приятный, можно даже сказать, пикантный кисловато-сладковатый вкус с удивительно стойким хвойным ароматом — почти таким же, каким обладали духи самой Снежаны.

Он аккуратно поставил бокал на место и вдруг с большим удивлением увидел, как пол «Зодиака» и танцующие на нем пьяные юноши и подвыпившие девушки, накренились под углом в сорок пять градусов и столик, за которым они сидели с загадочной и таинственной золотоволосой красавицей Снежаной — с ним случилось тоже самое, что и с полом ресторана. Слава еще удивился, как это не посыпались на пол пустые тарелки из под эскалопов и бутылка с шампанским, и как ничего этого не замечает улыбавшаяся Снежана.

Крен увеличивался до тех пор, пока Славу не подхватила под локоть высокая и стройная, оказавшаяся обладательницей воистину царской осанки, Снежана и не прошептала ему на ухо:

— Вдохни поглубже и подольше не выдыхай!

Слава так и сделал, и через пол-минуты (Снежана, видимо, знала цену своим советам) внезапное предательское головокружение исчезло без следа, но, вместо головокружения, впервые за весь этот восхитительный и необычный вечер в душе у Славы появилось легкое беспокойство.

Как «чертик из табакерки», откуда, то есть, ни возьмись, возле столика появился официант:

— Уже уходите?

— Сколько с меня?

— Пятьсот шестьдесят рублей.

Слава сунул официанту двадцать долларов и увлекаемый твердо взявшей его под локоть Снежаной, направился к бамбуково-фольговой сверкающей занавеси, надежно укрывавшей выход в мир трезвой жизни.

Несмотря на полутьму, музыку и поголовный пьяный угар, им оборачивались вслед и провожали долгими оценивающими и понимающими взглядами. Проходя мимо бара, Слава приветливо кивнул и заговорщически подмигнул Шурке, стоявшему по стойке «смирно» и державшему большой палец правой руки кверху. Все еще пившие минеральную воду за служебным столиком, притулившимся рядом с эстрадным подиумом, Хомяков, Викторов и их подруги, словно по команде, повернули головы в сторону осторожно дефилировавшей между столиками настоящей феи, державшей под руку нищего пьяного студента. Команду эту, конечно, подал самый зрячий из них — Хомяков. И Слава мог поклясться, что Хомяков осуждающе покачал головой в его — Богатурова, адрес.

Внезапно, в какой-то неуловимый восхитительный момент сказочная красавица Снежана прижалась к Славе всем телом, и он почувствовал сквозь ткань платья теплоту и упругость ее высокой девичьей груди. Кровь прилила к Славиной голове и сладко защемило сердце, и он вдруг с диким восторгом понял, что готов защищать эту странную красавицу до последней капли крови и она всего лишь за какой-нибудь час сделалась ему бесконечно-бесконечно дорога. За ее сногсшибательной потрясающей сказочной внешностью гордой и недоступной «богини любви и красоты», скрывалась скромная и робкая, невинная и добрая девушка, чем-то сильно напуганная и расстроенная, нуждавшаяся в сильной мужской защите, какую мог представить ей Слава Богатуров. Почему-то Слава был полностью уверен в истинности вот этих, неожиданно промелькнувших у него в голове спонтанных размышлений. Он не учел фактора той степени алкогольного опьянения, которому уже успел добровольно себя подвергнуть. Ну, и, разумеется, ему просто очень сильно хотелось верить в то, что он только что придумал себе. Он понятия не имел — с К Е М, на самом деле, только что познакомился и КУДА его уже неудержимо и необратимо понесло?! Мама, встречавшая сейчас Новый Год в далекой Богрушихе вместе с младшей дочерью, Аленкой и семьей своих добрых старых друзей Лианозовых, ничем не могла ему помочь в эти минуты и ее встревоженное родное лицо не возникло в воображении Славы, потому что он прилично выпил водки и «море теперь ему было по колено»…

— Что случилось, Снежана?! — встревоженно спросил он и тотчас же увидел неподалеку, сумевшую за такой же короткий срок пребывания в «Зодиаке», сделаться ненавистной, свирепую азиатскую рожу.

— Ничего — пойдем отсюда быстрее! — коротко сказала она и сильнее потянула Славика за собой.

В вестибюле их, двусмысленно улыбаясь, встретил щвейцар со слегка издевательскими нотками, явственно проскользнувшими в гнусавом голосе, спросивший:

— Что — скучно у нас?!

Снежана вместо слов одарила щвейцара ослепительной улыбкой, Слава тоже не удостоил его ответом, и даже — взглядом, не сопровождаемым, разумеется, никакой улыбкой.

У пожилой гардеробщицы седые растрепанные лохмы на голове встали дыбом при виде Богатурова и Снежаны. Богатуров с подчеркнутой вежливостью подал ей оба номерка. Приняв номерки дрожащей рукой, гардеробщица попятилась спиной вперед вглубь гардероба и совсем не замечала при этом Богатурова, во все глаза рассматривая его роскошную спутницу — с непонятной ненавистью и суеверным ужасом.

— Ты ее знаешь? — не мог не спросить Слава у Снежаны, когда старуха исчезла в дальнем углу гардероба — там, где висела наидешевейшая из всех висевших в гардеробе куртка Богатурова.

— Я ее — нет, а она меня — да.

— Но — откуда?! — не совсем понял Слава, странновато прозвучавший ответ Снежаны.

— Она видела меня во сне, в кошмарном сне, потому что красота, находящаяся рядом с ней, для нее — смерть. Она очень несчастна, эта старушка, я бы с удовольствием помогла ей, если бы она так не боялась меня. Я тоже ее видела во сне, мы встречались с нею в наших общих снах.

«Наверное, я изрядно пьян — раз ничего не понимаю!» — решил Слава, выслушав странный монолог Снежаны, показавшийся ему полной «ахинеей».

А гардеробщица, тем временем, вернулась с курткой Богатурова в одной руке и с той самой белоснежной шубкой, так поразившей воображение Славы, когда он только прибрел в «Зодиак», — в другой.

Шапочка у Снежаны оказалась сшитой точно из такого же белоснежного пушистого меха, что и шубка, и покрой шапочки в оригинальности исполнения на равных спорил с шубкой.

Снежана, когда гордый Богатуров галантно помог ей одеться, выглядела не менее совершеннее и недоступнее, чем сама андерсеновская Снежная Королева.

У неприятного швейцара кривой рот оставался открытым до тех пор, пока он не закрыл за ними двери и, только после этого, повернувшись к гардеробщице, невольно произнес:

— Такая красавица и — с таким «нищебродом»!

— Она не красавица, она — ведьма! Бедный мальчишка!

— Отчего ты, тетя Маша так решила?! — заинтересованно спросил у гардеробщицы швейцар.

— Да тут и решать нечего — бедный мальчишка не переживет этой ночи! Упыриха повела его в свое тайное логово, как — «барана на веревочке»!

Швейцар внимательно посмотрел на старую гардеробщицу и, сам не зная почему, поверил ей.

Лишь спустя несколько минут швейцар сообразил — почему ей поверил? Он вспомнил, что гардеробщица принадлежала к числу тех невезучих городских жителей, кому судьба-злодейка определила место постоянного проживания на этом самом Проспекте Ашурбаннипала, в одной из многоэтажек печально знаменитого на весь город квартала, имеющего название «Лабиринт Замороженных Строек».

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Двадцать два вооруженных «до зубов» — по «последнему слову» «летальной» огнестрельной оружейной техники, физически великолепно подготовленных спецназовца «Стикса-2», стояли в почтительном молчании за спиной своего командира — полковника Стрельцова.

Полковник внимательно разглядывал при помощи мощного бинокля ночного видения игрушки, густо покрывавшие гигантские ветви «Объекта–Е», как была поименована на профессиональном жаргоне «стиксовцев» «главная Новогодняя Елка России».

Все двадцать три «стиксовца» удобно устроились в одном из дальних секторов «Сказочного Городка» на стене снежной крепости, предназначенной для любимой русской игры в «сопку» или «взятие снежного городка». Здесь было относительно тихо — по сравнению с тем, что творилось на центральной площади Городка, непосредственно вокруг основания «Чудо» -Елки.

Так уж получилось, что эта отдаленная «снежная крепость» был «взята» спецгруппой «Стикса-2» всерьез и надолго — трое охранников службы безопасности «H.S.», пытавшихся оказать сопротивление, без лишнего шума оказались «выведены из строя» — нокаутированы, крепко связаны, и помещены в один из тесных ледяных казематов Снежной Крепости. И сейчас, пока полковник Стрельцов, в окружении двадцати двух своих бойцов, не отрывался от окуляров бинокля ночного видения, внизу под стеной у ворот «крепости» несли охрану трое «стиксовцев», переодетых в форму службы безопасности «H.S.».

Всего их в целом мире и насчитывалось двадцать шесть человек, готовых вступить в бой за спасение пятидесяти тысяч своих сограждан с неизвестным и необычайно грозным противником.

Имелся еще, правда, двадцать седьмой — генерал-лейтенант Панцырев. Но в данный момент генерал находился в воздухе, внутри лайнера «Ту-154», летевшего из Москвы в Рабаул на скорости девятьсот пятьдесят километров в час на высоте десять тысяч метров над землей. Так что пока полковник Стрельцов, в ожидании телефонного звонка от Панцырева, молча рассматривал неуловимо, но неумолимо метаморфозирующую «в худшую сторону» Елку и лихорадочно соображал: что ему необходимо будет предпринять в первую очередь, начальник «Стикса-2» не даст о себе знать в ближайшие пятнадцать минут?!

Часы показывали половину десятого вечера (как раз в эту минуту Слава Богатуров наконец-то благополучно достиг крыльца «Зодиака»), когда Эдик заметил подозрительное движение на одной из елочных ветвей, располагавшейся где-то ста пятьюдесятью метрами ниже грандиозного шпиля. Этот таинственный «шпиль» наконец-то сбросил всякие маскировочные покровы и засиял в морозной ночной темноте всеми, имевшимися у него в наличии, семьюдесятью цветовыми сегментами. Подозрительные, во всех отношениях, сегменты щедро забрызгали черноту небес вокруг себя неприятно мерцающими гнилыми световыми испражнениями, по форме напоминавшими огромные увядающие цветы типа знаменитой яванской раффлезии. А сам «шпиль», «набалдашник» или «наконечник» (Эдик не мог точно определиться с названием) Елки, как ни крути, более всего напоминал гигантский многофасетчатый глаз, какие встречаются у стрекоз или паутов (очень больших). Он все время мигал, этот Глаз, как казалось полковнику — лукаво и многозначительно, и постоянно кого-то высматривал, несомненно, с заведомо эгоистичной и недоброй целью. И, фантастическое, уже само по себе, зрелище это выглядело настолько невероятным, что Эдик давно уже начал сомневаться в реальности его существования — этого невозможного многофасетчатого «глаза», жадно и нагло рассматривавшего пятьдесят тысяч беззащитных наивных и беспомощных людей, по многочисленным хаотичным траекториям снующих вокруг подножия Большого Хоумаха.

Ниже шпиля-глаза вокруг Елки медленно вращалась чудесная по красоте и грандиозности размеров, игрушка — сверкающий ярким золотым покрытием спутник, внешне похожий на гигантскую осу. Вдоль борта спутника-осы мерцали-пульсировали разноцветные сигнальные огоньки, вызывавшие ностальгические мысли о дальних космических путешествиях и о безусловной преходящести, краткости, мелкотравчатости и незначительности человеческой жизни на грандиозном фоне вселенских масштабов.

Но на эти и другие главные елочные шедевры неизвестных талантливых мастеров можно было вполне любоваться и без бинокля ночного видения. Эдик с нарастающим изумлением смотрел совсем на другую, гораздо более скромную, практически незаметную, «елочную игрушку».

Сначала Эдик обратил внимание на подозрительное шевеление хвои в точке, как уже было об этом сказано, ниже ста пятидесяти метров вершины «Объекта-Е» и ему показалось, будто бы он увидел человека, похожего на негра огромного роста, но какое-либо шевеление в этом месте больше так и не повторилось, и Эдик уверил себя, что ему просто-напросто «почудилось». Он хотел уже перевести окуляры бинокля на следующий сектор хвойной завесы, скрывавшей за густым непроницаемым пологом так много странных и удивительных тайн, как вдруг сами собой раздвинулись две сверкающие лианы-серпантины и в центре видеофокуса окуляров бинокля появилось чье-то удивительно знакомое лицо, облитое никогда не просыхающим потом и искаженное в вечной же муке непонимания смысла человеческой жизни либо чего-то еще — более нелепого и непонятного, чем отдельно взятая человеческая жизнь. Эдик испугался, что лицо сейчас исчезнет за холодным серебром серпантин и он его больше не увидит.