Старушка под жасмином

Сон Джойса

День начинался хорошо: вовсю грело солнце, ветерок слегка раскачивал желтеющие листья деревьев, унося их к земле; маляр, зависший этажом ниже в своей люльке, не торопясь, красил стену, то мыча себе под нос какую-то мелодию, то её же насвистывая, а иногда и напевая.

Люба Александровна, добродушно улыбаясь и радуясь всему, на что только падал её взгляд, стояла у раскрытого окна. Иногда из её груди вылетали какие-то неоформившиеся звуки. Она пыталась соединить их с песней маляра, но звуки эти не совпадали и, сталкиваясь с малярскими, трогали не душу, но нервы своим какофоническим эффектом.

Люба А. часто исчезала в окне, потом появлялась снова — она пекла блины.

В её пухлых ручках была детская лейка — розовый слоник с дырками на кончике хобота. Слоник улыбался, как и его хозяйка, потому что работа у них была приятная — поливание цветов, растущих в пластмассовых ящиках за окном. Поставив лейку, Люба А. подбегала к плите, переворачивала блины на двух сковородках и быстро возвращалась к окну. Поливали они со слоником аккуратно, стараясь и капли не уронить на уходящую вниз по этажам песню маляра.

Теперь, заканчивая поливать, она почувствовала некое движение и немного высунулась из окна.

На лоджии, что была этажом ниже и чуть левее, чьи-то костлявые пальцы ковыряли лезвием ножа землю вокруг луковиц, укропа и другой зелени, посаженной в навесных ящиках, только не пластмассовых и блестящих на солнце своей чистотой, как у Любы А., а деревянных, старых и рассохшихся, в колючей скорлупе отслоившейся краски.

Люба А., глядя на стоящие внизу деревья и пролетающих мимо ворон, произнесла как бы сама себе, но так, чтобы это было слышно соседу «левее и ниже»:

— А съедобное на балконе вредно выращивать. Оно выхлопные газы и прочую дрянь впитывает. Отравиться можно.

Соседские руки замерли над укропом и из углубления в стене, медленно выдвинувшись, показалось бледное лицо со впалыми щеками и «складками скорби» у рта. Солнечный круг тускло отразился на матовой лысине, и большие и грустные глаза посмотрели на Любу А.

Взгляд был очень пристальный, и ей уже захотелось извиниться за своё благожелательное, но всё же замечание… Линия рта показавшегося мужчины, взламывая сухую кожу губ, разомкнулась, и он произнёс:

— Есть очень хочется.

Глаза Любы А. тоже погрустнели.

— Бедненький, — только и успела сказать она, потому что из-за её спины повалил дым.

Она кинулась в кухню, к блинам, не заметив, как по стене дома, от лоджии к её окну, проскользнула тень.

Блины сгорели.

Люба А. бросила их в раковину и, схватив полотенце, отчаянно им замахала, прогоняя синюю завесу дыма в распахнутое окно.

Достав тарелку, она отложила из горки блинов половину и поставила их на стол. Потом полезла в холодильник за сметаной, потом — в шкаф за вареньем и мёдом. Разложив всё на столе, она опять заглянула в холодильник, но рука только прикоснулась к баночке красной икры, потому что, как будто о чём-то вспомнив, Люба А. вдруг оглянулась: за столом, склонив голову, сидел сосед. Остатки дыма ещё скользили по кухне, но Люба А. точно могла разглядеть, что это был именно он.

Она закрыла холодильник, оставив в нём нетронутой икру, и села за стол. Подумав, подвинула соседу тарелку с блинами.

— Меня зовут Веня, — произнёс тот, не поднимая глаз.

И занялся скручиванием блина.

— Люба, — представилась та в свою очередь. И, подумав немного, добавила к имени, — Александровна.

Потом она подвинула к нему поближе масло и варенье, и мёд.

А вскоре — оставшуюся половину блинов.

Веня сворачивал один блин за другим, не обращая внимания на сидящую напротив Любу А.

Она смотрела на своего гостя, и глаза её становились всё больше и грустнее.

Тарелки опустели. Люба А. забрала их у Вени, отнесла в раковину. Горелые блины ещё валялись там. Повернувшись к Вене спиной, Люба А. отщипнула у одного кусочек и сунула в рот. Пожевав немного, выплюнула и, беззвучно вздохнув, выбросила блины в мусорное ведро.

                                       ***

Послеобеденные облака заволокли городское небо и брызгали на желтеющие деревья мелким и нудным дождём.

Люба А. развлекала гостя экскурсией по своей маленькой двухкомнатной квартирке.

Ничего интересного на её полезной жилплощади не водилось. Кроме цветов, которые у Любы А. росли в большом количестве и разнообразных видов.

Она подводила Веню к каждому цветку по очереди и, поглаживая листья, рассказывала, что это за диво и откуда оно родом, и как живёт.

Веня, казалось, слушал внимательно, но, подойдя к очередному цветку и, в нетерпении дождавшись паузы, после слов «…вы не представляете, какой он нежный и ласковый…», спросил:

— А где вы такой горшок брали? — и постучал по нему костяшками пальцев.

Люба А. захлопала глазами, пытаясь понять, о чём речь, но всё-таки с трудом произнесла:

— Не помню. Вроде, подарил кто-то.

— Мне бы кто такой подарил, — вздохнул Веня.

— А зачем вам?

Веня быстро залез в карман и вытащил оттуда небольшую луковицу.

— Вот. Лук от семи недуг.

Потом он также быстро расковырял пальцем в земле рядом с цветком небольшую ямку и воткнул в неё луковицу.

Люба А. охнула, но из вежливости ничего не сказала.

Веня стоял потрясённый:

— Как родился здесь! Чувствуете, как ему уютно? Тесновато, конечно, с соседом-то, но какой горшок! Пусть останется, а? — умоляюще спросил Веня и, пожалуй, впервые за уже наступающий вечер, поднял глаза на Любу А.

— Хорошо, — сказала та.

Веня обрадовался, и она улыбнулась.

Он вытер руку о свои брюки, слегка похлопав при этом ладонью по карману.

Люба А., вежливо улыбаясь, зашторила окна и включила свет.

— Темнеет, — объяснила она.

Веня рассматривал горшки.

— Я вас не задерживаю? — робко спросила Люба А. — Может, вы спешите?

— Я? Нет. А куда? Ключи-то дома остались. Захлопнулись.

— Надо слесаря вызвать, — засуетилась Люба А., исчезая в темноте коридора.

— Ага, — рассеянно отвечал гость, подходя к одному из цветков и опуская руку в карман.

                                      ***

Люба А. возвратилась в комнату, не заметив, что ещё одна луковица поселилась в её квартире.

— Они говорят, что слесарь у них один, и он заболел. Может, вам через балкон ваших соседей перебраться? Я хорошую верёвку дам, для страховки.

И она полезла в шкаф.

— Соседей нет, они ещё из отпуска не вернулись. А про слесаря я знаю. Я сам этот слесарь и есть.

Люба А. закрыла шкаф и присела на стул рядом.

— Может, к родственникам или друзьям?

— Один я. Со всех сторон, — с некоторым пафосом проговорил Веня.

Люба А. сочувственно помолчала.

— И что же делать?

Веня пожал плечами, подошел к журнальному столику и, бегло просмотрев программу передач, включил телевизор. Удобно устроившись на диване, он уставился в экран.

                                      ***

Дверь комнаты приоткрылась, и белый расплывчатый круг от света фонарика тихо двинулся к спальне Любы А.. Следом двигался Веня.

Он вошел в спальню.

Белый круг ткнулся в пол, замер и вполз на стену. Не торопясь, Веня подошёл к одному из цветков, раскрыл перочинный ножик. Еле удерживаясь от желания срезать тоненький стебель, он сделал ямку и пристроил в неё головку прорастающего лука…

Белый круг распластался по стене, увешанной фотографиями.

Веня подошел ближе и, вытянув шею, принялся их рассматривать.

Вот Люба А.; вот мужчина улыбается и машет рукой; вот Люба А. вместе с этим мужчиной на теплоходе…

Одну из фотографий он рассматривал дольше: во дворе дома Люба А. с ребятишками раскрашивает снеговиков, а в стороне, в углу фотографии, стоит случайно попавший в кадр Веня, наблюдая за происходящим.

Веня улыбнулся. Луч фонаря заскользил дальше и очутился на кровати. На одной подушке оказалась голова спящей Любы А. — она отвернулась к стене; на подушке, что лежала рядом, — большой фотопортрет «мужчины с теплохода».

— Спокойной ночи, — не оборачиваясь, вдруг произнесла Люба А.

Веня вышел…

На кухне он с ожесточением вырыл две ямки около одного из цветков и посадил в них по луковице.

                                      ***

Веня сидел на кухне, часто постукивая по деревянной доске ножом, и превращал луковицы в мелкую кашицу.

Солнце только вылезало из-под горизонта. Люба А. посмотрела на часы заспанными глазами — шесть, почти ровно. Она поставила чайник и села напротив Вени.

— Это для чего? — спросила она сонным голосом.

— От головной боли и для роста волос, — ответил Веня, накладывая кашицу в марлевую шапочку и аккуратно пристраивая её на своей голове.

— Вы плохо спали?

Веня помолчал, глядя за окно, и еле слышно произнёс:

— Меня никто не любит. И когда я думаю об этом, у меня начинает болеть голова. От злости.

— А вы не злитесь.

— Если я не злюсь, то начинаю завидовать. Тогда ещё и сердце болит, а к нему лук уже не приложишь.

— И кому вы завидуете?

— Вам, например. И вашему мужу. Видно, что вы любили друг друга.

— По чему видно?

— По фотографиям. Да и по вам. Если я умру, мою фотографию на подушку никто не положит.

— Попробую в диспетчерскую позвонить, — поднялась Люба А., вытирая появившиеся то ли от лука, то ли ещё от чего, слёзы.

Веня тоже пересадил на ладонь пару капель, возникших на щеках, и убрал оставшиеся луковицы в холщовый мешочек.

                                       ***

— Теперь говорят, что когда будет слесарь — неизвестно. Вы обычно долго болеете?

Веня пожал плечами. Посмотрев на его несчастное лицо, Люба А. предложила:

— Давайте врача вызовем?

Веня отрицательно покачал головой.

— Бюллетень мне уже дали. Но лечусь я сам: неделю лук попринимаю — и всё. Репчатый — как наружное, зелёный — внутрь. И живой воды не надо. Только вот зелёного у меня сейчас нет.

Веня загрустил.

— Я куплю, — сказала Люба А.

— Нет, тут нужно домашнего разведения. Посадить бы немного, а? К цветочкам.

— Но… я не знаю… Они как-то не сочетаются. Да и пока этот зелёный вырастет… А вам же надо лечиться.

Веня нахмурился и хотел что-то сказать, но, заметив перемену в его настроении, Люба А. опередила:

— Хорошо, попробуем. Но только немного.

— Немного — это для меня мало. Всё равно что ничего… Да уж ладно, хоть что-то.

И Веня развязал свой холщовый мешочек.

Люба А., в осеннем пальто нараспашку, поставила сумки на кухонный стол, сняла с себя шапочку и маленький шарфик, слегка растрепав волосы, но тут же их поправив. Выложив все продукты, Люба А. вдруг заметила на полу рассыпанную землю. Она посмотрела на подоконник: в нескольких горшках вместо цветов торчали прорастающие луковицы.

Люба А. бросилась искать Веню.

Он лежал на диване с обмотанной марлей головой.

— Зачем вы … — она не могла подобрать нужных слов.

— Я понял, почему я не выздоравливаю. Луковки, — он постучал пальцем по своей макушке, — вместе с соками почвы впитывают изнеженность и, следовательно, слабость ваших домашних цветов. Земля в горшках отравлена цветами! Понимаете?! Оттого-то мне всё хуже и хуже. Даже глаза болят.

И он часто заморгал.

— Глаза от брызг раздражаются, когда вы свою кашу делаете, — заметила Люба А. — А потом ещё и на себя её лепите.

— Нет, — зло отрезал Веня и настойчиво повторил. — Это оттого, что лук силу потерял и крепость, сидя вместе с цветами. Лук стал хуже, и мне хуже. Не годится он такой для лечения.

Веня застонал, схватившись за виски.

Люба А. достала лежавшие в углу серванта, в маленькой жестяной коробке из-под монпансье, деньги и, забрав сумку, выбежала из квартиры. Хлопнула входная дверь.

Веня выглянул в коридор, прислушался, увидел Любины тапочки у двери… Не теряя времени даром, выкопал ещё пару цветков и заменил их на своё «лекарство».

Но вскоре вернувшаяся Люба А. этого не заметила.

Она накапала в чашку с водой валерьянки и, выпив её, вывалила из принесённой сумки стопку новых горшочков и пакеты с землёй. Затем позвала Веню.

— Это вам. Сажайте.

Веня был счастлив.

                                      ***

Квартира превратилась в одну большую грядку: Веня расхаживал по ней, поливая из розового слоника зелёные перья лука. Люба А. сидела около последнего своего цветка и листала книжку по разведению огородных культур.

Веня закончил поливать, оглядел комнату. Забравшись на стул, он снял со шкафа нечто в большом пыльном футляре и аккуратно опустил это на пол. Открыл замки. Внутри оказался аккордеон.

Люба А. с тревогой посматривала в сторону Вени.

Тот уселся на стул и поставил инструмент себе на колени.

— Это — мужа, — сообщила Люба А.

— Если бы я был вашим мужем, я бы обязательно играл вам каждый день. Я умею. Только об этом, кроме меня, никто не знает.

И пальцы Вени забегали над клавишами, не касаясь их…

Люба А. хотела спросить, что он играет, но Веня, остановив свой взор где-то в заоконных далях, молчал. И ей стало неловко его отвлекать: Веня был углублен в свою, лишь ему слышимую музыку.

На какой-то миг Любе А. показалось, что и она слышит эту музыку — здесь, в этой комнате, — и вальс, выскользнув из-под клавиш, как и много лет назад, снова кружит осенние листья… Она испугалась и посмотрела на своё отражение во встроенном в шкаф зеркале. Похудевшая, с синяками под глазами, она была полной противоположностью Вени — разрумянившегося и пополневшего.

— Боже! — прошептала Люба А. в ужасе от своего вида.

Веня остановился и сердито посмотрел на Любу А.

— Боже, какая музыка! — улыбнулась она сквозь слёзы.

Веня тоже улыбнулся Любе А., поставил аккордеон и, подойдя к ней, неловко поцеловал.

С красными слезящимися глазами Люба А. готовила для Вени его «лекарство». Веня хлебал луковый суп. Он хмурился и о чём-то думал. Люба А. отложила нож, упаковала «лекарство» в марлю и пристроила её на Вениной голове.

— Что с вами опять приключилось? — ласково спросила она.

— Не любите вы меня, вот и всё приключение.

— Отчего вы так думаете?

— А чего тут думать? Я по глазам вижу, — с отчаянием в голосе произнёс снова заболевший Веня. — А я вот вас очень люблю. Это у вас что?

Он показал на кровь на руке Любы А.

— Ох, я не заметила… Наверное, ножом задела, — она сунула руку под холодную воду.

— Вот видите, как я вас люблю! Вы не заметили, а я заметил. Сейчас вылечу, идите сюда.

Он набрал с тарелки остатков своего «лекарства» и хотел залепить им порез, но Люба А. отдёрнула руку.

— Так мне больно будет! Он же щиплется.

— Я же говорю, что вы меня не любите — вот, пожалуйста, не доверяете. Разве это любовь, без доверия? — тихо и грустно сказал Веня.

Он отодвинул тарелку, и, выйдя из-за стола, через несколько секунд оказался по ту сторону входной двери.

                                     ***

Люба А. нашла его в центре ближайшего перекрёстка.

Он стоял под висящим над перекрёстком светофором и смотрел на ночное небо в осенних звёздах.

— Простите, пожалуйста, — прошептала Люба А. из-за плеча Вени, то ли ему, то ли звёздам, к которым она тоже подняла голову.

                                     ***

Они вернулись домой, и Люба А. протянула Вене пораненную руку. Он бережно обмотал ее «лекарственной» повязкой. Люба А. морщилась от неприятных ощущений, но Веня ничего не замечал, потому что думал о том, как сильно он умеет любить, и как жаль, что она этого не ценит…

                                     ***

Фотографии в застеклённых рамках Люба А. складывала на стол.

Веня вынимал их из-под стекла и заменял другими, с изображениями представителей луковичных. Люба А. рассматривала «новеньких» и вешала рамки на прежние места.

Лишь одна фотография осталась нетронутой — та, на которой шапка и плечи Вени случайно попали в нижний угол кадра.

— Видите? — показал он Любе А. на свой торчащий из-под шапки нос. — Это судьба…

Закончив работу, Веня подошёл к стене и любовался сотворённым.

Люба А. собрала вынутые фотографии в стопочку. Быстро просмотрев, отложила портрет мужа, спрятав его под подушку дивана.

Веня повернулся.

— Давайте мне их сюда.

Он протянул руку к Любе А.. Она молча отдала ему фото.

— Зачем нам воспоминания о прошлом, какое бы оно хорошее ни было? Всё лучшее у нас с вами впереди. Правда же?

Люба А. кивнула.

— Надо бы лекарство принять. Для профилактики.

Веня с фотографиями в руках вышел из комнаты.

Люба А. подождала немного, бросилась к подушке, вынула из-под неё портрет мужа. Схватив горшок с последним цветком, оставшимся в доме, она перевернула его и вытащила земляной ком наружу. Положив фотографию на дно горшка, быстро и аккуратно вернула цветок на прежнее место, собрав просыпанную землю.

Когда Веня вернулся в комнату, Люба А. сидела около цветка и смотрела на новые фотографии на стене.

— Симпатичные, — заметила она.

— Не то слово, — обрадовался Веня. — У меня есть идея: рвать с прошлым надо одним махом. Давайте и этот горшок пустим по достойному назначению.

Люба А. испугалась.

— Но цветок такой красивый! Самый красивый из всех, что у меня были. Я вам лучше новый горшок куплю. Несколько даже.

— Дело не в них, а в том, что… Как с фотографиями: были и — нету. И всё только впереди. А этот, оставшийся, — Веня показал на цветок, — будет постоянно в глаза лезть, начнём из-за него ссориться, я опять заболею…

— Можно, не сейчас? Я не могу так сразу, вы должны понять.

— Он же затащит вас в воспоминания, он испортит наше будущее своим напоминанием о прошлом — унылом и одиноком.

— Почему же «унылом»? — возразила Люба А.

— Вы хотите сказать, что я для вас ничего не значу? Что я не приношу вам долгожданной после годов одиночества радости счастья? Значит, вы меня всё-таки не любите?

— Ну-у-у… почему же? Вы самый любимый из всех моих цветов, — виноватым голосом попыталась шутить Люба А.

Но Веня уставился в пол, сдвинув брови, и, глубоко задумавшись, молчал.

Люба А. не знала, что ещё сказать.

Веня вышел из комнаты и вернулся с папкой в руках.

— Меняю. Можете это спрятать и доставать, когда меня не будет рядом.

Люба А. открыла папку. Она вытащила один лист бумаги, потом — другой… На листах были засушенные цветы, жившие у неё прежде.

— Мне было вас жалко. Я по себе знаю, что выращивать — немалый труд. Зачем же ему пропадать-то совсем? Меняетесь?

— Я не люблю гербарии, — всхлипнув, проговорила Люба А.

— И меня — тоже, — добавил Веня. — Вам всё равно, что я могу умереть, если вы не отдадите цветок.

— Отчего же вы должны умереть?

— От горя. А может, от головной боли, потому что вы — моя последняя и, видно, не оправдавшаяся надежда.

— Давайте поменяемся. Дня через три, — согласилась Люба А. — Мне привыкнуть надо… — снова добавила она виновато.

Веня, ничего не ответив, вышел из комнаты.

Ночью Люба А. не спала.

Она поставила цветок на свою постель, к стене и, боясь заснуть, села рядом, подложив под спину подушку.

Она видела через матовость застеклённой комнатной двери блуждающий по коридору белый круг фонаря; она слышала, как то приближались, то удалялись шаги по скрипучему паркету. Но дверь ни разу даже не приоткрылась.

И когда всё затихло, Люба А., совершенно изнемогшая от сознательной бессонницы, в очередной раз прикрыв глаза, уже не открыла их до самого утра.

Утром в квартире было тихо.

Люба А. сначала прислушивалась к этой тишине, потом вышла в коридор и осторожно прошла по квартире — никого.

Она посмотрела на растущий лук: земля в горшках была сухая, и лейка до края наполнена водой.

Люба А. полила лук, присела на стул и опять прислушалась. Кроме криков ребятни, проникавших с улицы, ничего не было слышно.

Тогда она вошла в его комнату. И в ней — никого. Она полила лук и здесь.

Озадаченная, Люба А. снова вышла в коридор и, открыв большую записную книжку, набрала номер.

— Скажите, пожалуйста, — очень вежливо начала она, — а слесарь всё ещё болен?.. Умер?.. Понятно… Конечно, конечно, хорошего сейчас трудно найти, я понимаю… Спасибо.

Когда она положила трубку, случилась некая пауза, во время которой Люба А. захлопнула телефонную книжку и тут же зачем-то опять открыла, и опять закрыла…

На кухне она долго стояла у окна и смотрела в него, не понимая, куда смотрит и что хочет там увидеть. А потом… руки как-то сами потянулись, и она распахнула рамы, по старой, забытой уже привычке, глубоко вдохнув.

В огромном количестве что-то с шумом влетело в окно.

Люба А. оглянулась: на развешанном белье пестрели бабочки. Они медленно двигали крыльями, но когда она подошла к ним, замерли неподвижно.

Люба А. осторожно дотронулась до одной из них — бабочка не шевелилась, до другой — то же самое. Они были высохшими.

Она стала снимать бельё и стряхивать бабочек в открытое окно. Крупные хлопья снега посыпались вдруг отовсюду. Люба А. вытянула руку и подставила раскрытую ладонь под снегопад. Снег сыпал на ладонь и, не тая, вырастал в белый бугорок.

Люба А. слепила из него снежок и кинула в воздух.

Ударившись о меховую шапку, белый комок рассыпался. Мальчишка обернулся и погрозил кулаком: девочка, стоявшая позади, смеялась и делала новый снежок.

Но теперь она положила его на белую землю и, сначала ногой, а потом руками, погнала перед собой. Снежок быстро вырос в большой ком. Девочка слепила второй снежок и кинула его мальчишке в руки. Он поймал его и тоже скатал ком.

Они собрали снеговика. Несколько деталей, и он превратился из просто снеговика в снеговика, похожего на человека: большие глаза, белая лысина, окаймлённая воткнутыми по краям «головы» мелкими прутиками-волосами; покрытая налётом плесени сидела на месте носа сморщенная морковка.

Это был вылитый Веня. Вернее, вылепленный.

Его холодное лицо было повернуто в сторону дома, а давно потухшие угли глаз смотрели на окна. На одно из окон, около которого стояла одинокая и грустная женщина — Люба Александровна.

Блинная мука у неё кончилась, и потому сегодня она не пекла.

Во гробе

«Некогда, среди одного дикого племени был бесчеловечный обычай обессилевших стариков вывозить в лес или глубокий ров, и там бросать на съедение диким зверям. И вот, однажды, сын повёз своего отца на лубке и хотел бросить его в ров вместе с лубком, но внук этого старика, увязавшийся за отцом и дедом, вдруг сказал: „Постой, батюшка, лубок-то не бросай!“ „Да для чего же тебе этот лубок?“, — спросил отец маленького сына. „Как же для чего?! Когда ты, батюшка, состаришься, так я тебя на этом лубке под горку отвезу!“ Задумался отец над словами своего сына и повёз своего старого отца назад домой».

(старинная притча)

И народу-то в ресторанчике было немного, но гудели по-хорошему. Отмечали с самого почти утра. Во главе стола сидели двое мужчин: молодой, но уже с первой сединой, в остатке костюма, то есть без пиджака и галстука, и отец его, почти старик, в лоснящемся пиджаке и в полувыцветшем галстуке.

— Ну что, отец, нравится? — спросил молодой, широко взмахнув рукой в сторону всего сразу.

Дед заёрзал на стуле.

— Да, да! Очень нравится!

Ресторанчик, действительно, был симпатичный. Не слишком большой, и не очень маленький. А главное, был он по-домашнему уютный.

— Радуйся, отец, чего сын твой достиг. И построили-то всего за четыре месяца!

— Радуюсь, сынок, радуюсь! Молодец! Скинуть бы себе лет десять, пошёл бы сюда поваром работать, — захихикал старик.

— Не волнуйся, отец, без дела не останешься. Накрутим тебе с ресторанчика какую-нибудь кафешку, будешь народ наш блинами кормить, да чаем поить.

— Куда мне… — вздохнул Дед.

— Да не сам же! Наймем работников. А ты только командуй да смотри, как работу делают, чтоб посетители довольны были. А если кто ленивый или пьяница окажется, я его, — ты, то есть, хозяин их, — быстренько… уволим. Согласен?

И стал он что-то говорить, объяснять, вспоминать, ругать кого-то и при этом всём пить да подливать то себе, то отцу своему. Но Дед почти ничего не воспринимал, потому что несколько стопочек ранее уже сделали своё дело. Да и компания эта разонравилась, и давно стало ему утомительно в ней, чего, конечно, не мог он сыну сказать. Накурили, скатерти запачкали… Кто не заснул за столом или в креслах залы, тот шумел-дурачился, да всё как-то со скверными словами вперемежку, каких Дед терпеть не мог. По всем этим вместе сложенным причинам впал он в почти сомнамбулическое состояние, и теперь всё плыло куда-то, — и голоса, и люди, — то приближаясь, то исчезая. Сквозь туман этот ощутил Дед нечто неподвижное, ждавшее его пробуждения. Он почувствовал, как внутри него натянулась невидимая верёвочка, задрожала и вдруг оборвалась. Дед испугался и открыл глаза, хотя уверен был, что и не закрывал их вовсе… Не моргая, смотрел на него сын.

«Началось, — подумал Дед. — О, Господи! Тяжки грехи наши!»

— Ты чей? — спросил его сынуля. — Из моих?

— Из твоих, — тяжело вздохнул Дед.

— Отец чей что ли?

— Ну да…

— А чей же, батя?

Дед начал соображать, как бы ему так объяснить, чтоб побыстрее и насовсем уж вспомнил, но и грамма хоть какого соображения не лезло в полупьяную голову…

Заметил Дед некоторое время назад за сыном своим странность. Разговаривает, а из слов получается, что не с ним, отцом его, а с кем-то другим, одному ему известным. «Что ж, — думал Дед, — работает много, для людей старается, на благо отчизны, вот и постраннел. Двинешься тут, когда всё о родине, да о родине…».

Весьма кстати вышел из кухни официант с тележкой — блюда менять. Дед поманил его:

— Водички холодной не найдется? Хоть из-под крана. Мутит чего-то…

— Сейчас принесу.

— Да не надо носить! — поспешил сказать Дед. — Сам дойду. Прогуляюсь…

Официант кивнул.

Чувствуя на себе вопросительный взгляд сына, так и не получившего ответа, Дед торопливо вышел из-за стола.

На кухне было почти тихо, хотя народу толклось не мало. Наработались все с раннего утра, а потому были уставшие и неразговорчивые. Зато громко шипело масло на сковородах, шумели вытяжки и всякие приборы для облегчения кулинарного труда.

— Надень, а то заляпаешься, — Повар протянул Деду халат. — У нас тут масляно.

Дед надел халат и устроился у стенки за расцарапанным столиком о четырёх тонких металлических ножках врастопырку.

Повар открыл бутылку столовой воды, положил всячины всякой на большую тарелку и поставил перед Дедом.

— На вот, закуси.

— О-о! Капусточка, грибочки… — выпив немного воды, без особой охоты перебирал Дед вилкой угощения. — Собирал и я в прошлом году. В этом заленился, не пошёл. Сынок мне всяких разносолов — покупных, правда, — целый холодильник набил. Говорит: «Отдыхай, отец!» Да это ж не домашнее. Но с ним спорить… Обидится на копейку, а расшумится на сто рублей… Ой, нет всё-таки… Спасибо, чего-то не хочется мне. Водички ещё выпью, а это не буду. Я не трогал, можете обратно положить. А вот ещё бы рассольчика… не найдётся?

— Да-а-а, сынок у тебя необычный, — Повар прижал донышком половника капусту в бочонке. Рассол не спеша, перекатываясь через край, заструился в ложку. Перелил в стакан, обтёр его от мокрого и подал Деду. — Все бы так пеклись о родителях. А на самолёте не боишься?

— На каком самолёте?

— Ну, вот на Канарские острова собираешься. Или куда он путёвку-то сегодня тебе презентовал, на торжественной части? Забыл уже? Туда же на самолёте надо.

Дед задумался, брови приподнял, глаза округлил, головой покачал — удивился.

— А поездом — никак?

— Если только сынуля твой мост прям до места перекинет и поезд по нему пустит, — засмеялся Повар.

— Далеко ли?

— До Африки считай…

— Это, наверное, дорого, — ничуть не улыбаясь, сказал Дед.

— Да уж, тут его капитала точно не хватит…

— Ну, ничего, и на самолёте слетаю. Я ни разу не летал, попробую. Мне чего… Я уж пожил…

— Да всё нормально будет! Чего ты так мрачно-то? — усмехнулся Повар.

Дед отглотнул рассольчика, повертел стакан.

— Теперь можно чего и покрепче. Не дадите?

— Осилишь? — Повар достал из шкафа коньяк.

— Давай! Может, за компанию?… Заодно и закусим, из тарелочки…

— Ну… если немножко, расслабиться…

И Повар присоединился. И взбрело тут Деду похваляться сыном и новой своей жизнью. Что, мол, обещал ему сынок квартиру в городе купить, да вроде, как и купил уже. Пока он, отец его, на канарских пляжах загорать будет, здесь как раз её ремонтом отделают. Да ещё дом в деревне есть. С ним расставаться жаль, конечно, да с собой не заберёшь. Кому-нибудь из родственников отдаст. Наметил — сестре, но не решил ещё. Хотя завещание на всякий случай оставил, в доме же и припрятал. Мало ли что. Пусть будет… А пока жизнь заново начинается, надо бы и семейную часть её наладить. Надоело одному в окно зыркать, по утрам шторы раздвигая для пустого солнечного света. Вот на Канарах поймает канареечку какую попушистее и привезёт сюда. Пусть щебечет…

Повара слушали, продолжая готовить, и поначалу улыбались тайком, а вскоре и смеяться стали. Забавлял их Дед фантазиями своими. Но больше всего веселило то, что верил старик в свои планы, и представлялось всё это ему таким уж совершенно реальным, что стоило только руку протянуть, как вот до этой пышечки-поварихи, да схватить покрепче… Пышечка хихикала, уворачивалась, а Дед другую ловил тут же, благо половина народа на кухне была женского пола.

Насмеялся Дед с поварами, нарезвился с поварихами. И как-то вдруг притих. Немного посидел притихший, а потом встал и сказал:

— Йе-эх, нашалился я с вами! Спасибо, ребята, за харчи. Однако, сынуля мой заметит, что нет меня долго — рассердится.

Дед приоткрыл дверь, и стало слышно, что в зале поют.

— Хорошо поют… а? Нет, ну ты послушай, послушай! Как поют!

Пели, наверное, давно, потому что и голоса уже еле тянули и с хрипотцой, да и песня, стоило Деду дверь открыть, вскоре закончилась.

— Да после такого и помереть не жалко! — радостно воскликнул Дед в наступившей тишине.

— Кто это здесь помирать собрался? На моём дне рождения?! Кто мне праздник желает испортить? Проявись сей же час! — заорал сын.

Дед вышел из-за двери и наткнулся, как бабочка на иголку, на его взгляд….

Весь зал — затихший так, будто никто и не пел только что — смотрел на Деда.

— Это ты помирать собрался? Иди сюда.

Дед подошел и тут же заметил, что крутит его сын головой по сторонам, будто ища кого.

— Отец! — позвал он. — Отец!.. Чёрт! Куда он делся?!. Ладно, садись пока.

«И что с ним делать?», — вздохнул про себя Дед и сел на своё место.

— Выкладывай, почему решил на тот свет перебраться.

Дед рассмеялся.

— Да нет у меня такого желания вовсе, что ты, сына? Просто поёте так хорошо, душу насквозь пронзаете. Я и подумал: «Славно поют. И песня хорошая — душа в ней есть живая… Теперь и умереть можно. Спокоен я за будущее своё — Родину мою».…

— Хорошо поём? Да? Успокоился? Да? И потому, значит, решил наконец-таки, помереть?

— Да это просто говорят так… Выражение такое есть, не знаешь разве?

Но сынуля все отцовы слова направил в обход ушей, а в себе вдруг откопал и выбросил на поверхность мысль:

— Оригинальная идея, между прочим! Ну, бать, ты просто гений! Такое ноу-хау! Безо всяких криогенных батискафов! Раз — и туда! В будущее! Ну и правильно! Потому что никакого другого будущего не существует!

Сын свёл брови и сверкнул из-под них покрасневшими глазами.

— Да, интересно… Ты, значит, намылился на тот свет поды… отдыхать, а мы тут вкалывать должны, светлое завтра потомкам строить… А сам-то не хочешь в строительстве поучаствовать?

— Наигрался я уже в это… Настроился на своём веку…

— Значит, в наше светлое завтра ты не веришь? — сурово спросил сын. — Понятно…

Всё снова смолкло и смотрело на них двоих.

— А что это, старик, на тебе надето? Разве в этом можно на тот свет отправляться? — прогремел в тишине голос отпрыска.

Испугался Дед, что остаётся один на один с невменяемым состоянием сынули своего, в голосе которого всё меньше слышалось знакомого и родного…

— Ты же говорил мне, чтобы я не транжирил, мол, денег мало.

— У кого? У тебя, дед, может, и мало, а у меня… Ты всю жизнь таких как я кормил, поил. И кроме чаевых подачек, что имел? Ты, бать, какого разряда повар?

— Да не повар я! Это так… — Дед, привстав, заспешил снять халат, в котором он вышел из кухни и про который давно забыл.

— А! Не суетись! — сынуля небрежно, одной левой, касаясь только кончиками пальцев, посадил отца на место. — Какая разница — повар или директор ресторана? Не комплексуй! А халатик-то не годится… Ребята, принесите подарок, что я отцу приготовил. Раз сбежал, значит, другому достанется… Я ему Канары и квартиру в городе! А он сбежал!.. Бать, а ты не брат ему какой случайно? Так вы похожи!.. Ну, давай, надевай…

Дед стоял перед сыном в костюме и чёрных лакированных туфлях.

— Смотри ты! И размер, и фасон… Нравится? Ну как на тебя шили!

— Так на меня и шили! Забыл ты уже…

— Что?

— Да так. Говорю, — мелко засмеялся Дед, — в таком костюмчике хоть к президенту на приём!

— Наконец-то я кому-то угодил! Ну и славно! Чего тогда тянуть? Бать, а давай прям сейчас? Пока ты счастлив до такой степени, что и помереть не жалко… Да? Счастье, ты ж знаешь, — редкая штука. Когда оно ещё нагрянет? Когда ещё два в одном случится? Чтоб и счастье и помереть — сразу? Это ж как здорово всё сошлось!.. Всё! Решено! На нашем, на деревенском… А ты вообще откуда?

— Оттуда, откуда и ты, сынок. Из одной мы с тобой деревни.

— Ну вот! Значит, на нашем! Чтобы на твоей любимой родине, как положено, — повернулся сынок Дедов к своим прислужникам и махнул им рукой. — Давайте, ребята, организовывайте! И чтоб быстренько! А то передумаю…

— Так как же ты, сынок, не шутишь что ли? Я ж к президенту на приём готов, а к Богу — нет! Туда с отчётом надо, а я его ещё не составил.

— Ничего, сымпровизируешь! А шуток я, батя, не люблю. Некогда мне шутить. Я та лошадь, что не ржёт, а пашет. За твоё светлое будущее! Потому как точно в раю тебя уже ждут. Фарфар… фары… вары… нары… Фа-ннн-фа-ры! Да. Уже чистят… ангелы… Дед, пойми, если не сейчас, то уже никогда! Ты знаешь, какое это ужасное слово — ни-ко-гда?! Пользуйся моментом!

И допил оставшееся в хрустальном стакане.

— Что ж ты, собственного отца похоронить вздумал? — рассердился Дед.

— Отца?! — сынуля огляделся. — Какого отца?

— Какого?! Такого, что перед тобой стоит! Вот дурак-то пьяный! Не повар я, а самый твой настоящий отец, балбес ты этакий! — воскликнул Дед в отчаянии. — Отец, который родил тебя.

— Ты?! Это как? Меня же мама родила…

— Про папу тоже так говорят, сынок.

— Па-а-а-апа… Папа? Па-па… Странное слово какое-то, нерусское, — сын всхлипнул, глядя в глаза Деду. — Папочка, ты меня прости, папочка… сколько я пелёнок изгадил… Сколько хлопот… и мамочке… Мамочка, — царство ей небесное, конечно, — но всё время мне ботинки на два размера больше покупала… на вырост… Вот я и вырос. На два размера… Господи, как хорошо, что я уже вырос…

— Для кого, сыночек?

— Что?

— Для кого хорошо?

Сын задумался.

— Слушай, — сказал он вдруг. — И чего ты цепляешься, чего? Чего ты вот получил от этой жизни? Ты бежать от неё должен, куда глаза глядят.

— Ну так вот, вроде же, на Канары… — осторожно произнёс Дед.

— Это ты правильно придумал, — сказал сын.

«Нет, не узнаёт…» — отчаялся Дед.

— Но ведь и там от неё не спрячешься! Везде достанет! Ты вот докажи мне, бать, что жизнь настолько хороша, что за неё цепляться нужно, и я тебе вторую жизнь подарю, не то что отдых на Канарах!

— Сынок, не умею я доказывать, нет у меня математического образования. Да и не Господь Бог я, тайн жизни не ведаю… И жизнь вторую не подаришь ты мне. Нет! Не задирайся! А знаю только, что так как ты о жизни мыслишь — неуважительно к ней, нельзя так. Противно это строю природному!

— Ой, да ладно… Какой строй в нашей деревне установим, — я установлю! — такой в ней и будет. А на другие строя мне… извини… сам догадайся что…

— Ну, твоё дело. Попробуй, установи… Недолго, боюсь, эксперимент твой длиться будет.

— Какой ты, дед, упрямый! Как мой отец! Один в один, — сынок оглянулся на стоящего позади охранника. — Куда мой батя ушёл? Я для кого, вообще, всё это устроил? Найти его сейчас же!

Охранник подошел и, склонившись к уху хозяина, что-то зашептал. Сын обернулся к Деду и уставился на него.

— Не-е-а… — сказал громко.

Охранник пожал плечами и отошел на место.

— Он говорит, что ты и есть мой папочка. Врёт, сволочь! Я что, своего папочку не знаю что ли? А если и папочка?.. Может, это и к лучшему? Зачем мне на каких-то поваров деньги тратить, я им и так хорошо плачу… Отец, пока есть возможность по-человечески, давай, а? Отличная же идея! Я прям завёлся от неё! А то ведь или меня, или я кого… Что с тобой-то будет? Кому ты нужен останешься? А? Тебе всё равно ведь скоро… А? Пока у меня дел не много…

— По-человечески-то, конечно, хочется. Но я ж живой ещё… как же так?… А халат — это я на кухню заходил. Чтоб не запачкался, дали.

— Да что ты со своим халатом?!

— Да и потом, что ж тебе беспокоиться? У тебя дела, работа… Меня, как ветерана, государство обслужит, подешевле…

— Подешевле — это как? В простыню что ли упакуют, вместо ящика?

Дед пожал плечами.

— Вот и молодец! Давай по одной на дорожку. Давай, это… на брудершафт. Тебя как зовут?

— «Твой отец» меня зовут, — твёрдо проговорил Дед, сцепившись с сыном локтями и пытаясь выпить свои сто грамм, не расплескав.

Выпили, облобызались со смаком.

— Ну вот, отец, теперь мы братья навек, — и сын его бросил стакан на пол.

— Хорошо, пусть хоть братья, — махнул Дед рукой, и его стакан тоже улетел вниз. А вслед за стаканом — и он сам.

— В общем, всё! Я как сказал, так и будет! Отец! — закричал вдруг Дедов сын, снова оглядываясь по сторонам. — Чёрт! Куда он запропал? Оте-е-ец!

И сынуля, поднявшись со стула, раскачиваясь, как корабль в штормовую ночь, но всё же держась на ногах, пошёл по ресторану, ища своего родителя.

                                     ***

Детина метра под два ростом и с метр в ширину плечей, и оттого прозванный Слоном, в чёрной щетине и с доходящей цигаркой в раскоряченных пальцах, пустил дым. Сизая струя крутанулась в воздухе и опала сквозь листву.

— Ну вот, отдельная тебе квартира.

— Теперь ведь всё одно. Отдельная… Да уж… А соседей-то сколько! — Дед показал вокруг. — Койка в общежитии, какая там отдельная…

— Да они тихие, — рассмеялся Слон.

— Кто ж их знает…

— Ладно. Давай, отец, залезай.

Старик затоптался на месте.

— Лезь, лезь, не боись. Мы профессионалы. Всё как надо сделаем. Поторопись, а то гвозди совсем заржавеют: под дождь вчера попали. Вон ржа пошла, вишь?

Слон показал порыжевший гвоздь, другой рукой поднял молоток. Крепко затянувшись, бросил окурок на соседнюю могилу и сделал шаг в сторону Деда.

— Всё в порядке будет… — подтолкнул он старика к стоящему раскрытым гробу. — Давай, а то и сегодня осадки обещали. Как шарахнет, и нальет на твою постель, да и тебя замочит. У меня зонта-то нет над тобой держать.

Слон подозвал напарника. Дебеловатого вида парень, сидевший в стороне, поднялся, взял верёвки и подошёл ближе.

— Чего-то неохота… лезть… — дедовы чёрные лакированные туфли, надетые на него в первый и теперь уж, видимо, в последний раз за всё его земное существование, упирались в траву, забрызганную выбранной из могилы землей.

— Да ладно тебе, чего тянуть… К тому же обед скоро, жрать охота. Не порть аппетит, дед. Это только поначалу боязно. Свыкнешься потом…

— А ты откуда знаешь?

— Знать зачем? Представить можно. Лежишь себе, всем ты по фонарю, никто ничего не требует, не дёргает. Слушай, я прямо в зависть впадаю…

— Так может, махнёмся?..

Детина залился жеребцом и ещё ближе подтолкнул Деда ко гробу. Он набрал в левую ладонь побольше гвоздей, помахал молотком, зажатым в правой.

— Да, отсырели гвоздочки. Не обессудь, дед. Хотя, тебе-то какая разница? Никто вас, ржавеющих, не увидит…

Слон снова засмеялся, но не зло, а даже немного сочувственно, с многоточием вздоха вместо точки молчания. Дед подошел ко гробу, провёл по его краю руками, осмотрел ладони и поморщился.

— Шкуркой не прошли, работнички.

— Много хочешь! Домовина твоя копеечная, не дубовая. Так, на первое время… И чего это сынок твой поскупился?

— Небось, на Канары сильно потратился, — пробурчал Дед.

— Небось, — захихикал Слон. — А с другой стороны, сосна — оно к местной природе ближе. Да и знаешь, дед, оно и к лучшему. Было б из дуба, или бука, прознали бы какие любители резьбы по дереву, растащили бы твой дом на поделки, и все дела… Так что перетерпи уж.

Засопел вдруг Дед, отвернулся, поднёс рукав к глазам, промокнул им свои слезинки. Хотел и нос так же утереть, да вспомнил, что в дорогом костюме. Может, и платок для этой нужды в нём найдется?

Дед полез в один карман — не нашёл, в другой — тоже пусто, наконец, в третьем обнаружил… бумажник. Но в бумажнике ничего, кроме одной зелёного цвета бумажки с числом десять, не нашёл. Дед потёр её пальцами, решительно вытащил и вручил Слону.

— Ты уж постарайся, сынок, чтоб всё остальное хоть на совесть было. На вот тебе…

— О-о-о! — удивился Слон. — Привет из Нового Света! Это откуда у тебя?

— С какого ещё света? Это мне сынок подарил, на поездку, а я тебе вот — сувенир на память.

— Чего-то мало он тебе на поездку выделил… — Слон повертел купюру. — Это точно, сувенир. На память. Был, мол, такой-растакой, а это всё, что от него осталось. Не, дед, на совесть не получится. Только на эту десятку.