18+
Сотник Лонгин

Электронная книга - 180 ₽

Объем: 986 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Он изъявлен был за грехи наши

и мучим за беззакония наши;

наказание мира нашего было на Нем,

и ранами Его мы исцелились.

Книга Исайи 53:5


Сотник же, видев происходившее,

прославил Бога и сказал: истинно

человек этот был праведник.

Евангелие от Луки 23:47

Пролог. Кровь и любовь

44 год до н.э.

В мартовские иды 710 года от основания Рима сенат собрался в курии Помпея на Марсовом поле. Золотое кресло долго пустовало… Сенаторы с нетерпением ожидали всесильного диктатора, а кое-кто заметно нервничал, пряча что-то под складками своих тог…

— Децим, мальчик мой, — обратился престарелый Цицерон к своему соседу, — прошу, разузнай, не соизволит ли твой родственник появиться сегодня на заседании сената.


В пятом часу дня божественный Юлий, увенчанный лавром, в пурпурной тоге, расшитой золотыми пальмами, в окружении рабов и ликторов вышел из своего дома на Священной дороге. Народ приветствовал императора дружным возгласом: «Ave, Caesar!»

«Дорогу Кесарю»! — вопили ликторы, расталкивая людей на площади. Рабы-секретари с трудом справлялись с потоком просителей, торопливо делая записи на восковых табличках. Некий учитель в греческом хитоне протиснулся сквозь толпу к Кесарю, который взглянул на него безучастным взором. Грек робко подал записку и проговорил: «Ты должен знать…» Но тотчас рабы оттолкнули его от господина своего; Кесарь сжал записку в руке, но не прочитал…


В храме Венеры-Прародительницы юная камилла, застенчиво улыбаясь, протянула Кесарю ритуальный нож, и тот легким мановением руки перерезал горло белому, посыпанному солью, ягнёнку. Жрец, окропив кровью закланного животного алтарь богини, покровительницы рода Юлиев, долго разглядывал внутренности жертвы и, наконец, отрицательно покачал головой, — дескать, ничего не изменилось.

— Ты предсказал, Спуринна, что в мартовские иды меня подстерегает опасность, — самоуверенно рассмеялся Кесарь. — Так, где же она?

— Иды марта пришли, но не прошли, — мрачно отозвался Спуринна.


У подножия портика Кесарь мельком пересекся взглядом с Марком Антонием, который стоял поодаль, разговаривая с Гаем Требонием, и отчего-то не торопился заходить в курию. На лице консула промелькнула тень тревоги… Но Кесарь не только не внял дурным предзнаменованиям, но даже не обратил внимания на странное поведение бывшего начальника конницы. Ликторы с фасциями остались вне стен курии, а он вошёл в зал заседаний. На мгновение его взор задержался на статуе Гнея Помпея. Вдруг голова Помпея как бы ожила, а губы его скривились в насмешливой улыбке. Кесарь протёр глаза, прогоняя прочь наваждение.


Сенаторы встали с мест, грянул гром лицемерных приветствий. Диктатор поднялся на возвышение и уселся в золотое кресло; раб с поклоном передал ему металлический грифель и восковую дощечку. В зале заседаний повисла напряженная тишина, внезапно прерванная звуками шагов. Кесарь поднял глаза и увидел Тиллия Цимбра, который почти вплотную подошел к нему и, пряча руку за спиной, смело потребовал:

— Кесарь, верни из изгнания моего брата.

— Это невозможно, — холодно отвечал Кесарь и движением руки указал наглецу на место. Но Цимбр оставил без внимания повелительный жест Кесаря и схватил его выше локтя.

— Это насилие! — хрипло прокричал Кесарь, побледнев.

Кресло диктатора окружили несколько сенаторов. Каска, выхватив кинжал из-под тоги, подошёл сзади и нанёс удар в плечо, но вдруг издал пронзительный вопль, — Кесарь схватил его руку и проткнул её острым грифелем, потом вскочил с места, но тотчас рухнул обратно в кресло, почувствовав режущую боль в боку. Из раны хлестала кровь. Он оглядывался вокруг, словно затравленный зверь, окруженный охотниками, у которых были горящие злобою глаза и острые обнажённые клинки…

Гай Кассий замахнулся на раненого диктатора кинжалом, но Кесарь слегка отпрянул в сторону, и острое лезвие лишь царапнуло его по щеке. Тогда выступил вперёд Марк Брут и вонзил клинок в бедро его.

— И ты, мальчик мой?! — издал отчаянный вопль Кесарь, сверкнув глазами, и слеза скатилась по лицу его. Он вдруг поднялся с кресла, накинул на голову тогу, левой рукой распустив её складки ниже колен, и двинулся вперед, но, сделав несколько неверных шагов, рухнул у подножия статуи Помпея. Заговорщики, как звери, почуявшие запах крови, набросились на него всей толпой и в ярости, раня друг друга, нанесли двадцать три удара, многие из которых пришлись уже по мертвому телу…

Кесарь испустил дух, сжимая в руке записку учителя-грека с предупреждением о заговоре… Перед смертью он увидел полное слёз лицо своей жены, Кальпурнии, и вспомнил ее слова:

— Тебя закололи в моих объятиях! Это был вещий сон…

Пропел сладкий голос Клеопатры: «Любимый, я рожу тебе наследника».

Он стоял на берегу Рубикона и медлил, долго не решаясь взойти на мостик: «Вперёд, куда зовут нас знаменья богов и несправедливость противников! Жребий брошен!»


Голова Гнея Помпея зловеще смеялась над тем, кому были возданы божественные почести, чьи изваяния стояли в храмах, кто носил титулы императора и пожизненного диктатора, кого называли Отцом отечества, в чьих руках была царская власть.

— Цицерон! — неистово возвысил голос Марк Юний Брут, потрясая окровавленным кинжалом. — Я поздравляю тебя: мы восстановили республику!

Однако сенаторы в страхе выбегали из курии…


Незадолго до убийства Цезаря

Сгущались сумерки над кривыми и узкими улочками Рима. На смену дневной суете приходила ночная сумятица. В городские ворота въезжали длинными вереницами скрипучие повозки. Тем временем, шумная процессия спускалась с невысокого холма Квиринала по каменным ступеням широкой лестницы. Огни горящих факелов пугливо метались в темноте, в которую поспешно облекался город. Флейты наполняли округу звуками праздничного веселья. Не смолкали пьяные голоса. Путь свадебной процессии пролегал через Субуру, знаменитый район, известный своей бойкой торговлей, где можно было купить все, не исключая и любовные утехи. Потаскухи, укутанные в тоги, забившись в углы, как мыши в норы, с завистью поглядывали на яркое огненное платье невесты, ведомой под руки двумя нежными отроками.

Из высоких инсул, подобных потревоженному муравейнику, выбегали жители города, — люди, падкие на зрелища и песни самого непристойного свойства, которые по обыкновению звучали на торжественных шествиях.

В это трудно поверить, но однажды даже воины Гая Юлия Кесаря громко распевали, следуя за колесницею триумфатора:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

В толпу зевак летели горстями орехи. Одному юнцу зрелый плод угодил прямиком в лоб, но его обиженный вопль утонул в звуках праздничного веселья.

Глумливыми зачастую похабными стишками потешалась молодежь, идущая в свадебной процессии, которая, тем временем, приближалась к дому жениха — Луция Кассия Лонгина. Юноша, одетый в мужскую тогу, в это время стоял посреди атриума возле водоема с дождевою водой и беспокойно прислушивался к голосам, которые доносились с улицы. Накануне он долго расспрашивал своего воспитателя-грека о том, как подобает себя вести в первую брачную ночь.

— Природа возьмет свое, дитя моё, — с улыбкой говорил старый дядька. — Не волнуйся, и все у тебя получится.

Луций так долго ждал этого дня, но теперь справиться с внезапно подступившим волнением отчего-то не получалось. Перед глазами его все время оживал образ прекрасной невесты, юной Корнелии, с которой его обручили еще в детстве. В роду, из которого происходила Корнелия, были очень влиятельные люди. Ее дедом был сам диктатор Сулла, в правление которого впервые прозвучало это страшное слово — проскрипции…

Отец, заметив бледность на лице сына, подошел подбодрить его:

— Луций, мальчик мой, сегодня твой день и твоя ночь. Сегодня ты станешь настоящим мужчиной и докажешь, что достоин этой тоги. Слава богам!

Шум, исходящий с улицы, усилился. Луций-старший прислушался и понял, что пора выходить — встречать гостей. Он обернулся назад, чтобы позвать своего брата. Но ГайКассийв глубине атрия о чем-то оживленно шептался с Марком Юнием Брутом. Луций-старший, памятуя жестокий нрав своего брата, понял, что лучше им не мешать, и в одиночку двинулся навстречу гостям, которые стояли у ворот дома.

— В мартовские календы, как мне стало известно, друзья Кесаря намерены внести предложение о наделении его царскою властью, — злобно прошипел Гай Кассий. — Что намерен предпринять ты?

— Ничего, — равнодушно пожал плечами Брут. — Я просто не приду на заседание сената…

— А если нас позовут? — мрачно парировал Кассий.

— Тогда, — нерешительно начал Брут, — долгом моим будет нарушить молчание и… защищая свободу, умереть за нее.

Гай Кассий заулыбался и, оглядев пустой атрий, с воодушевлением возвысил голос:

— Но кто же из римлян останется равнодушным свидетелем твоей гибели? Разве ты не знаешь своей силы, Брут? Или думаешь, что судейское твое возвышение засыпают письмами ткачи и лавочники, а не первые люди Рима, которые от остальных преторов требуют раздач, зрелищ и гладиаторов, от тебя же — словно исполнения отеческого завета! — низвержения тирании. Они готовы ради тебя на любую жертву, на любую муку! Если только и Брут покажет себя таким, каким они хотят его видеть…


Когда гости, наконец, разошлись по домам, в особняке Луция Кассия воцарилась долгожданная тишина, — было слышно, как где-то в отдалении скрипят колеса телег, едущих по улицам ночного города. Домочадцы легли почивать, потушив масляные лампы. Лишь в спальне новобрачных тускло мерцал одинокий светильник. Невеста неподвижно, словно выточенная из камня статуя, сидела на брачном ложе, — на том самом месте, куда ее давеча посадили. Луций тщетно боролся со своею растерянностью. Когда молчание слишком затянулось, Корнелия чуть слышно произнесла дрожащими губами:

— Где ты, Гай, там и я — твоя Гайя!

— Что? — переспросил Луций, едва не подскочив от неожиданности.

— Где ты, Гай, там и я — твоя Гайя! — громче повторила привычную брачную формулу невеста. Легким движением руки она стянула с головы покрывало, и темно-каштановые завитые локоны упали ей на плечи. Юноша, приблизившись, в полумраке разглядел, как часто вздымается скрытая под платьем грудь его невесты. Нет. Жены его. «Она — моя», — подумал Луций, и прежде чем Корнелия обнажилась перед ним, его воображение нарисовало образ Венеры, выходящей из пены морской.


Мартовские иды. День гибели Цезаря

Процессия заговорщиков во главе с Гаем Кассием и Марком Брутом торжественно прошла от Марсового поля до форума, восклицая: «Слушайте, граждане Рима! Мы вернули вам свободу. Тиран повержен. Республика восстановлена!»

Заговорщики поднялись на ростральную трибуну, и Брут пред собравшимся народом провозгласил:

— Мой великий предок Луций Брут некогда изгнал царя Тарквиния и стал первым консулом, теперь я, его потомок, спас республику от власти тирана Кесаря… И этот царь повержен! Радуйтесь, квириты!


Голос оратора звучал в полной тишине. Ни рукоплесканий, ни одобрительных возгласов. Люди на форуме слушали его, храня напряженное молчание. Надежды, которые они связывали с Кесарем, после его смерти рухнули в одночасье. Кто теперь внемлет их просьбам, кто протянет им руку помощи? Оратор умолк, с недоумением оглядывая притихшую площадь. Вдруг кто-то прокричал из среды народа:

— Убийцы!

— Мы освободители Отечества! — возразил неизвестному оппоненту Брут.

— Убийцы, — снова раздался тот же голос, и народ на форуме единодушно подхватил. — Убийцы, убийцы…

«Дело принимает опасный оборот», — подумал Гай Кассий и коснулся руки Брута. Они переглянулись и, поняв друг друга, в окружении слуг поспешили сойти с ростр, где некогда стояло золотое кресло Кесаря, а обнажённый Марк Антоний, играя роль луперка, пытался надеть на голову своего господина диадему. «В Риме один только царь — Юпитер», — возразил тогда Кесарь и велел отослать венец в Капитолий.

Убийцы Кесаря скрылись в своих домах на Палатине. Гая Кассия встречала в атриуме встревоженная жена Юния:

— Я слышала — Кесарь убит. Народ шумит…

— Народу не нужна свобода, — несдержанно ругнулся Кассий, — ради хлеба и зрелищ они готовы мириться с рабством. Никчёмные людишки, не имеющие ни малейшего представления о чувстве собственного достоинства…

— Что же теперь будет? — спросила Юния, с тревогой заглядывая в глаза мужа своего.

— Не волнуйся, родная, наш дом — наша крепость, тебе здесь ничего не угрожает, — сказал Кассий и заключил трепетную жену в объятия.


Дом, некогда принадлежавший Гнею Помпею, а после его гибели занятый Марком Антонием, был окружён толпою вооружённых людей. В атриуме, стоя у мраморного имплювия, наполненного дождевою водой, нотариус оглашал завещание: «Я, Гай Юлий Кесарь, император и диктатор, повелеваю: да будет мой внучатый племянник Гай Октавий наследником трёх четвертей моего имущества. Луцию Пинарию и Квинту Педию оставляю после себя последнюю четверть. Если по воле всемогущих богов родится у меня сын, да будут опекунами его Гай Кассий Лонгин и Марк Юний Брут. Децима Юния Брута назначаю наследником второй степени. Дополнение: я усыновляю Гая Октавия и даю ему своё имя. Кроме того, завещаю по триста сестерциев каждому гражданину Рима. Свидетели сего распоряжения…»

Нотариус кончил чтение.

— Это всё? — разочарованно выдохнул Марк Антоний, не услышав своего имени, и уточнил на всякий случай. — Вы ничего не пропустили?

— Я прочитал от начала и до конца последнюю волю покойного, — с достоинством отвечал нотариус.

В сердце Марка Антония тотчас разгорелся огонь ненависти: «Он даже не упомянул меня в своем завещании! Велика ж благодарность твоя преданному соратнику, Caesar». В голове этого ветреного распутного человека созрел злой умысел: «У меня долгов на сорок миллионов сестерциев, — думал Антоний. — Мы вместе воевали, я за него кровь проливал в Галлии и при Фарсале, а он присвоил себе всю добычу… Да восторжествует справедливость!»

***

Звуки унылой мелодии в унисон выдували флейтисты. Плакальщицы, провоняв луком, громко вопили и рвали на себе одежды, обливаясь горючими слезами. Многочисленный как песок морской народ римский стекался к форуму, чтобы в последний путь проводить человека, имя которого одним внушало почтение и любовь, другим же — страх и ненависть. Тело божественного Юлия, умащенное благовониями, лежало на погребальном ложе, выточенном из слоновой кости, — его несли преторы и консул Марк Антоний. За носилками под руки вели одетую в темное платье вдову убитого. Казалось, каждый участник похоронной процессии разделяет горе женщины, потерявшей своего мужа.

Перед ростральной трибуной была сооружена вызолоченная постройка наподобие храма Венеры-Прародительницы, — туда внесли и поставили роскошные носилки с телом покойного, а рядом, на столбе повесили окровавленную исколотую кинжалами тогу его.

Марк Антоний, будучи консулом, первым поднялся на возвышение, чтобы, по обычаю, произнести похвальную речь.

— Кесарь готов был умереть за Рим, — спокойно начал оратор, озираясь по сторонам, и по мере того, как он встречал все больше одобрения в глазах многочисленной толпы, его голос пламенел, усиливался, становясь все более ожесточенным, а к концу своей речи он перешел на крик. — Он был императором, бесстрашным воином, полководцем, достойным величия и славы Александра. Он любил народ римский. И сам был истинным квиритом. Он был подлинным Отцом Отечества, который раздавал бесплатно хлеб беднякам и устраивал грандиозные игры. И вот тот, который должен был принять достойную смерть, как воин — в бою, пал жертвой подлой измены! — внезапно оратор сбежал с трибуны вниз и, схватив окровавленную одежду, потрясал ею для пущей убедительности. — Душегубы! Подлые убийцы!


Пламенная речь Антония привела в неописуемую ярость народ, собравшийся на площади, — людское море вскипело волнами, и грянул гром:

— Смерть! Смерть убийцам!

Внезапно на форуме появились двое ветеранов Кесаря, которые горящими факелами подожгли постройку, где находилось тело их кумира. Толпа хлынула в разные стороны, — к базиликам, окружавшим форум, откуда выносили скамьи и судейские кресла, — все, что горело, кидали в огонь, который жадно пожирал плоть божественного Юлия, обнажая череп, ребра и кости…

Бушующее пламя было предвестием зарева новых потрясений… Вооружённый факелами народ с криками: «Смерть убийцам!» — двинулся на Капитолий, где за крепостными стенами укрылись заговорщики. У подножия холма им преградили путь сенаторские отряды самообороны, набранные из верных слуг, ощетинившихся мечами и копьями. Марк Антоний торжествовал, — тогда он понял, что лучшего времени может не представиться, и направил своих людей в храм Опс, где хранилась казна Кесаря, добытая за годы войны в Косматой Галлии. Воины, опоясанные мечами, ворвались в святилище и разграбили его сокровища, после чего наведались в дом Кесаря, откуда вынесли сундуки с золотом и чеканным серебром…


Трое всадников в доспехах и кровавого цвета плащах взирали с холма на бушующее море людское, посреди которого колебалась водружённая на копьё мёртвая голова Гельвия Цинны, по ошибке растерзанного озверевшею толпой.

— Salus populi suprema lex (лат. «глас народа — высший закон»), — мрачно усмехнулся Марк Брут.

— Народ — стадо, — заметил Гай Кассий, — и мы отняли у него пастуха, желая сделать его свободным. Как видно, ни одно благодеяние не остаётся безнаказанным. Увы, современники нас не поняли, может, хотя бы потомки вспомнят благодарным словом…

— Кесарь мёртв, но имя его, по-прежнему, живет, — задумчиво отозвался Децим Брут.

— Римский народ рад будет поставить шею под хомут нового диктатора, да и среди отцов-сенаторов рабское сознание незаметно прижилось! — восклицал его знаменитый родственник. — Трусы, они бежали из курии, оставили в силе все постановления тирана. Цицерон восхищается деяниями Кесаря… Надо же — как он быстро переметнулся!

— Неужели эта жертва была нами принесена напрасно? — вздохнул Децим.

— Нет, — сверкнул глазами Марк Брут. — Мы будем бороться за свободу до конца…

— Против римского народа? — осведомился Гай Кассий, но его вопрос остался без ответа.

***

Древность оживает перед нашими глазами, стоит только захотеть, протянуть руку, коснуться… Мы видим развалины городов, руины канувших в лету империй, бесконечно сменявших друг друга на протяжении тысячелетий, и воссоздаем облик человека тех далеких времен, который своим образом жизни мало чем отличается от нас с вами. Природа одухотворена, и все в этом мире: земля, деревья, горы и даже камни, — обладает непостижимым разумом, способным слышать, впитывать, запечатлевать. Но если бы могли… камни, из которых сложены грандиозные сооружения вроде Большого цирка или самая жалкая лачуга, — заговорить! Что бы рассказали они нам, людям века сего, о том недосягаемом прошлом?

На Эсквилине, в западном конце Оппия, который назывался Каринами, находился дом Помпея, перешедший после его смерти к Марку Антонию. Перистиль, отделанный белым мрамором и окруженный высокою колоннадой, фонтан с водою, подведенной от акведука, мозаики, славящие величие Рима, сад, в котором цветут фиалки и растет благородный лавр, — они несут на себе следы того чудовищного перелома, который подобен виду гниющего яблока или запаху протухших яиц. Как гладиаторские бои, как диктатура Суллы, как восстание рабов, так и стены домов — это свидетели тех перемен, которые стали роковыми для великого Рима. «О времена! О нравы!» — воскликнул однажды Цицерон. Так же могли б возопить камни, горюя о временах старинной простоты и добрых нравов римлян…

По молодости Марк Антоний, обладая красивою внешностью, не знал удержу в наслаждениях: его безобразное пьянство, и возмутительное расточительство, и нескончаемые забавы с потаскухами, — стали притчей во языцех, — особенно после того, как на нем повис огромный не по летам долг — двести пятьдесят талантов. С тех пор много воды утекло из Клепсидры жизни Марка Антония: он проделал большой путь от начальника конницы в войске наместника Сирии Габиния до консула римской республики, был обласкан Цезарем, а женитьба на богатой вдове упрочила его финансовое положение. Теперь, после гибели Цезаря, Марк Антоний, будучи консулом, наслаждался самовластьем, не обременяя себя делами и не отягощая думами о благе Отчизны…

В тот день он возлежал на ложе, отделанном черепаховыми панцирями, одною рукою лаская свою жену Фульвию, а другою — потчуя ее спелыми ягодами винограда, и посмеивался остроумным шуткам своего давнего приятеля-собутыльника Вария с говорящим прозвищем «Пропойца».

— Солдат из X легиона вышел в отставку, — начал очередную байку рассказчик, протягивая руку к серебряному блюду за куском мяса, который тотчас исчез у него во рту, затем опустошил свой кубок, повелительно глянул на мальчика-виночерпия, стоящего подле возлежащих с кувшином в руках, и, пока тот наливал темного фалерна, продолжал. — Возвращается в свой родной город. Спутником у него был… э-э, кажется, беглый раб, молодой и красивый, — он покосился на юношу-виночерпия. — Вот как этот мальчик. Может, чуть постарше. Идут они из Галлии и встречают на своем пути толпу галлов, — оскалился Пропойца, довольный своим каламбуром, и пояснил. — Скопцов, служителей Кибелы…

— Это те мужики, у которых уже никогда не встанет, — захохотал Антоний. — Евреи, говорят, своих сыновей калечат, а эти напрочь лишают достоинства. Клянусь Юпитером, они идиоты!

— Кто — евреи или галлы? — улыбнулась Фульвия, украдкой поглядывая на прекрасного юношу-виночерпия, которого она сама накануне выбрала на невольничьем рынке и при этом отдала за него десять тысяч сестерциев.

— И те, и другие, — смеялся Антоний. А Варий продолжал:

— Красавец тот был непристойник большой, о чем догадались кастраты, выведав, что он ночует в одной комнате с солдатом. И вот толпа, вооруженная ритуальными ножами, входит в комнату, — а там темно, хоть глаз выколи, — слышат храп они — на кровати лежит пьяный баловник. Они обступили его, навалились скопом, рот заткнули кляпом, — он рванулся, что есть силы, попытался высвободиться — да где там! — кастраты зажали со всех сторон. Взошла луна, блеснуло лезвие ножа, и мгновенно муж стал женою… От боли он потерял сознание. Много позже выяснилось, что ошибочка вышла — не того, кого хотели, оскопили они. Хитрый юнец перед тем, как лечь спать, поменялся местами со своим патроном, и все то время, пока галлы возились с солдатом, он преспокойно лежал на кровати возле стенки…

Когда Варий кончил свой рассказ, Марк Антоний и Фульвия покатились со смеху, — да так, что брызнули из глаз слезы и надорвались животы, отягощенные вином и сытной пищей, как вдруг на пороге триклиния появился номенклатор.

— Dominus (лат. «хозяин, господин»), пришел посетитель, — объявил раб. — Он назвался Кесарем…

Мгновенно в богатой столовой воцарилась тишина. Муж и жена переглянулись, в глазах Фульвии мелькнул испуг, на лице Антония явилась гримаса удивления и растерянности. Он не без труда поднялся с обеденного ложа и, как был в одной тунике, сплошь покрытой пятнами от вина, нетвердым шагом двинулся в атриум, где находился нежданный гость. Юноша на вид лет восемнадцати, невысокого роста, со светлыми блестящими глазами, волосами — рыжеватыми и чуть вьющимися, бровями сросшимися; заостренным носом с горбинкой. Эти черты лица были знакомы Марку Антонию, но вспомнил посетителя он далеко не сразу.

— Гай Октавий? — удивленно проговорил хозяин дома. — Я думал, ты в Аполлонии.

— Я только что прибыл оттуда, — отозвался юноша. — Чтобы вступить в наследство, которое оставил мой отец…

— Твой отец? — переспросил Марк Антоний, и тотчас догадка отрезвила его.

— Отец оставил мне свое имя. Поэтому отныне я Гай Юлий Кесарь Октавиан, — спесиво вздернув голову, представился юноша.

— Ave, Caesar! — не без иронии отозвался Марк Антоний. — Зачем же ты пожаловал ко мне, Кесарь?

— Ты был верным и преданным другом моего отца. Я почел своим долгом нанести тебе визит в первую очередь… — начал, было, Октавиан. Но Антоний перебил его:

— Ты как раз вовремя! — воскликнул он. — У меня гости. Присоединяйся к нам.

— Как-нибудь в другой раз, — брезгливо поморщился юноша. — Я тороплюсь, — на мгновение он умолк, словно собираясь с мыслями, и проговорил вежливым голосом. — Я бы хотел узнать о судьбе тех ценностей, которые ты взял на сохранение из дома моего отца и храма Опс.

— О каких ценностях ты говоришь? — спросил Марк Антоний, состроив удивленный вид.

Октавиан изменился в лице, в его глазах вспыхнули огоньки ярости.

— Я говорю о казне Кесаря, — решительно заговорил он, — добыче, взятой в галльском походе.

— Не понимаю, о чем ты, — пожал плечами Марк Антоний и зевнул напоказ. — Пойдем лучше выпьем. Тебе нальют чудное фалернское!

— Не буду я с тобою пить, — вдруг вскипел юноша. — До тех пор пока ты не вернешь то, что принадлежит мне по праву наследования. Мой отец завещал…

— Какого наследования? — снова перебил его Антоний. — Твой отец был ростовщиком, а дед — отпущенником…

Октавиан побагровел от гнева, но, сделав усилие над собой, промолчал. Марк Антоний внезапно подошел к нему и запанибратски хлопнул его по плечу:

— Мальчик мой, извини, если я тебя обидел. Правда, у меня просто такой характер. Это была шутка. Пойми — я тебе желаю только добра. Ты еще очень молод. Наследство Кесаря станет непосильной ношей для твоих хрупких плеч…

Октавиан и Антоний стояли друг против друга, словно библейские Давид и Голиаф. И вскоре им, на самом деле, суждено будет сойтись в поединке…

Когда хозяин дома вернулся к жене своей, Фульвия, которая слышала весь разговор, прячась за колонной в атриуме, злобно прошипела ему на ухо:

— Октавиан очень опасен.

— Он всего лишь мальчишка, — возразил Марк Антоний, опустошая наполненный фалернским вином кубок. — Мальчишка без друзей и денег.

— Мальчишка? — повысила голос Фульвия. — А откуда он узнал о казне Кесаря?

Антоний взглянул на жену и, поставив кубок на стол, отделанный золотом, заорал на весь дом:

— Это Цицерон… Клянусь богами, он поплатится за всё!

***

Всадник, укутанный в военный плащ, скакал по добротной вымощенной камнем Аппиевой дороге. Он лишь дважды останавливался в пути: в первый раз осадил своего пегого жеребца у придорожной корчмы, а в другой раз — спешился возле столба, который указывал расстояние до Рима — 20 миль. В стороне от того столба чуть возвышался холмик, на котором лежал надгробный камень. Незнакомец, приблизившись, рухнул на колени перед камнем и, обняв его руками, так лежал долго, до самого захода солнца…

Поздно ночью при свете звезд он въехал в Рим через Капенские ворота. Спешившись, привязал коня своего у подножия Палатина и метнулся по ступеням высокой каменной лестницы наверх холма, а вскоре постучался в особняк Луция Кассия Лонгина. Все домочадцы к тому времени уже спали мирным сном, и позднему гостю пришлось подождать, пока выйдет придверник.

Рано на рассвете поднялся хозяин дома, и в атриуме слуги, пришедшие поприветствовать своего господина, сообщили ему о ночном посещении. Он велел позвать гостя и, когда тот появился, сразу признал в нем Пиндара, отпущенника брата своего, Гая Кассия.

— Мой господин, — по привычке сказал вчерашний раб, — велел передать вам, что после сентябрьских календ он отправляется в Сирию.

— В Сирию? — удивился Луций Кассий. — Как так? Он же назначен наместником Киренаики!

— Не знаю, — отозвался Пиндар. — Он призывает вас последовать за ним.

— Это все, что тебе было поручено передать? — осведомился Луций Кассий.

— Да. Он добавил только: если вы пожелаете присоединиться к нему, это будет весьма опасное путешествие…

— Благодарю тебя, Пиндар, ты всегда верно служил брату моему, — задумчиво проговорил Луций Кассий. — Я распоряжусь, чтобы тебя накормили.

Либертин низко поклонился хозяину дома и удалился на кухню, где рабы-повара готовили завтрак.


В третьем часу дня (считая от рассвета) семья собралась в триклинии, и мужчины возлегли на ложа. Корнелия сидела подле мужа своего. Рабыня подала господам бобовую кашу, сдобренную оливковым маслом, и наполнила кубки вином, но в то утро никто к питию даже не притронулся.

— Ночью гонец прискакал из Брундизия, от брата моего Гая, — сообщил Луций-старший, не глядя на своего сына. Юноша просиял улыбкой и осведомился о здоровье дяди.

— Хвала богам, здоров мой брат, — чуть слышно пробурчал Луций-старший и надолго замолчал. Сын, заметив тень тревоги на лице отца, спросил:

— В чем дело? Что-то случилось?

— Гай отплывает в Сирию, — неохотно выговорил Луций-старший.

— Когда?

— Скоро, после сентябрьских календ. Уверен, он что-то задумал и хочет, чтобы я последовал за ним. Но, думаю, что это путешествие не сулит ничего доброго нам с тобою… Я, пожалуй, пошлю ему денег. Полагаю, ста тысяч будет достаточно.

Сын с недоумением уставился на отца и отрывисто проговорил:

— Но как же так? Если… дядя Гай зовет тебя, значит, это… ему нужна помощь. Деньги — хорошо, но этого мало.

— Мы ничего ему не должны, — мрачно возразил Луций-старший. — Он всегда отличался буйным, порывистым нравом. И тогда, когда в школе поколотил сына Суллы, и теперь, когда возглавил заговор против Кесаря. А за его необдуманные поступки приходится расплачиваться другим…

— Он поколотил сына Суллы в школе? Значит, он уже тогда, хоть и юн был, ненавидел тиранию! — восхищенно проговорил Луций-младший.

Корнелия и прежде не встревала в разговор мужчин, а теперь, когда вспомнили о ее родственнике, который прославился непомерной жестокостью, только вздохнула и потупила взор. После завтрака молодой Луций отыскал Пиндара и долго расспрашивал его о дяде; вдохновленный рассказом вчерашнего раба о разгроме парфян под Антиохией, он пришел в неописуемый восторг и тотчас, не раздумывая, объявил отцу о своем намерении «разделять все тяготы походной жизни со своим дядей, великим полководцем, императором Гаем Кассием». Юноша говорил эти слова с таким блеском в глазах, что отец, глядя на сына, понял, что его не переубедить. Он только сказал печальным голосом:

— Ты все хорошо взвесил?

— Да, отец. Моё решение неизменно. В войске, которое соберет в Сирии дядя Гай, меня будут обучать не грамматики и риторы, — будь они неладны! — а воины, победители парфян, перед которыми прежде не устоял даже Марк Красс.

— А ты подумал о молодой жене, о Корнелии ты подумал?

Вопрос отца смутил Луция на мгновенье, но он тотчас нашелся и отвечал, как ни в чем не бывало:

— Она остается в надежных руках. Позаботься о ней, отец.

Луций-старший внезапно расчувствовался и со слезами на глазах обнял сына. А Корнелия, слышавшая мужской разговор, скрылась в спальне и, рыдая, бросилась на постель…

***

Римское общество снова, как во времена Помпея, раскололось пополам. В борьбе за власть юный Октавиан бросил вызов Марку Антонию, которого сенат, по наущению Цицерона, объявил врагом Отечества. Антоний потерпел поражение в битве при Мутине. И бежал за Альпы, где соединился с войском под командою Лепида, — тогда, снова поднявшись на ноги и выпрямившись во весь рост, Антоний перевалил через горы и повел на Италию семнадцать легионов пехоты и десять тысяч конницы. Октавиан, обязанный консульской властью всецело Цицерону, — при первом удобном случае предал своего покровителя и втайне начал искать примирения с его заклятым врагом. Они встретились близ Бононии, на севере Италии.

Вчерашних противников теперь разделяла лишь водная гладь широкой реки, посреди которой лежал лесистый остров. На нем был возведен шатер для переговоров. Первыми на остров по перекинутому мосту ступили люди Лепида и, всё осмотрев, подали знак своему командиру, — дескать, опасности нет.

Октавиан, который привел из-под стен Рима пять легионов, теперь сменил военный плащ на гражданскую тогу и встречал гостей на пороге шатра, словно радушный хозяин. Антоний, войдя в шатер, увидел три обеденных ложа из слоновой кости, расставленных вкруг стола с искусно выточенными ножками, изображающими козлоногих сатиров. Стол ломился от серебряных блюд с яствами и золоченых дорогой чеканки кубков для вина.

— Прошу вас, господа, — вежливо, сияя улыбкой, проговорил рыжеволосый юноша в тоге, кивком головы приглашая гостей к столу.

— Сначала обсудим наши дела, — резко отозвался Антоний, глядя с недоверием на угощения.

— Я подумал, что прежде чем приступить к переговорам, не мешало бы нам подкрепиться, — скривил губы в насмешливой улыбке Октавиан. — Впрочем, это может и подождать… Но, с вашего позволения, я все-таки выпью, — с этими словами он опустился на ложе, — в отсутствие рабов, сам наполнил свой кубок и пил вино, как истинный гурман, небольшими глотками, не переставая расхваливать его. — Нельзя устоять перед этим божественным напитком! Это вино слаще нектара, который пьют на Олимпе! Виноград, из которого его сделали, выращен на Юлиевом холме…

— Вино из погреба Кесаря? — вдруг оживился Антоний. — Искушение, перед которым не устоять! — вслед за Октавианом он наполнил свой кубок и немного пригубил, а, распробовав вино на вкус, опустошил кубок и налил себе еще. Вскоре уже все трое возлежали на ложах, обсуждая раздел римской державы и борьбу со своими противниками.

— По донесениям разведки, — говорил Октавиан, — Брут в Македонии и Кассий в Сирии собирают войска. После самоубийства Долабеллы Кассий стал хозяином на востоке страны. Мы должны объединить силы и остановить его, пока еще не поздно.

— Кассий грабит богатые провинции, к нему стекаются наемники со всего света, а нам что делать? У нас нет денег даже на то, чтобы расплатиться с теми легионами, которые еще подчиняются нам. Ни сегодня, так завтра они поднимут бунт или перебегут на сторону противника, — после третьего кубка горячительного напитка разоткровенничался Марк Лепид.

— Да, деньги нам нужны, — поддержал товарища Антоний, который успел за считанные месяцы промотать награбленное в храме Опс. — И я знаю, где их можно взять — у наших противников. Они ответят за убийство Кесаря сполна! — воскликнул он и тихо добавил. — Как и те, которые объявили меня врагом…

Октавиан, глядя на самодовольное лицо Антония, понял, что в воспаленном мозгу этого человека созрел какой-то зловещий план. И его догадка тотчас подтвердилась — Антоний внезапно выскочил из шатра и вскоре вернулся с вощеной доской и грифелем в руках. Упав на шелковые подушки, он быстро начал что-то писать, а затем, окончив, показал своим товарищам, будущим триумвирам. Они, взглянув, увидели выведенные неровными латинскими буквами фамилии десяти самых известных политиков Рима, в числе которых были Бруты, Кассии, а Цицерон занимал в этом списке первое место.

Октавиан побледнел и качнул головой:

— Мы не можем опускаться до такого! Это же… — он не договорил. Антоний опередил его:

— Проскрипции. Так мы уберем с дороги тех, кто нам мешает, и завладеем их имуществом.

— Это чересчур суровая мера. Я против насилия! — заупрямился Октавиан. Он поднялся со своего ложа и торопливо двинулся к выходу. Антоний остановил его словами:

— Кесарь, ты же не можешь противиться воле большинства, не так ли? Так, давайте голосовать, как принято в нашей республике, — он подмигнул Лепиду, и тот поднял руку, говоря «да» проскрипциям.

— Хорошо, — был вынужден согласиться Октавиан. — Но Цицерона на съеденье я вам не дам…

При одном упоминании этого имени у Антония испортилось настроение, и он заорал:

— Эту вечно гавкающую собаку я готов собственноручно задушить и оторвать ей голову!


Два дня они делили государство на части и расширяли список приговоренных к казни, внося в него все новые и новые фамилии. Говорят, Октавиан долго не уступал Антонию Цицерона, пока безжалостная пряха Лахеса не перерезала нить судьбы знаменитого оратора.

— Бросим кости, — предложил Антоний, раскладывая на столе игральную доску. — Так сделал Caesar, переходя Рубикон. Он положился на волю богов и победил…

Октавиан, обожая эту игру, нехотя согласился. Он понадеялся на свое везение, которое редко его подводило. Однако теперь на кону были не деньги, а жизнь человека.

— Играем до первой «Венеры», — говорил Антоний, уступая первый бросок Октавиану. Увы, удача на сей раз отвернулась от юноши. У него выпала «собака». Он разочарованно поглядел на кости, лежащие на доске одной и той же гранью, обозначенной цифрой — I. Судьба Цицерона в тот день была решена…

***

В Риме сенат собрался на чрезвычайное заседание, на котором был зачитан эдикт, подготовленный триумвирами:

— В добрый час! Из проскрибированных по этому списку никто пусть не принимает никого, не скрывает, не отсылает никуда, и пусть никто не позволит подкупить себя. Если же кто-то будет изобличен в спасении ли, в оказании ли помощи или в знании, того мы, не принимая во внимание ни оправданий, ни извинений, включаем в число проскрибированных. Пусть приносят голову убившие к нам — свободный за двадцать пять тысяч аттических драхм за каждую, а раб за свободу личности и десять тысяч аттических драхм и гражданские права господина. То же пусть будет и доносчикам. А из получивших никто не будет записан в наши документы, чтобы он не был известен.

Заседание сената продолжалось допоздна. Тем временем, таблички с именами лиц, объявленных вне закона, были вывешены на форуме…


Корнелия проснулась посреди ночи. Услышав крик, рабыня, едва задремавшая, стремительно ворвалась в спальню молодой госпожи, — с масляной лампой и кувшином в руках.

— Луций, Луций, — все время повторяла имя мужа Корнелия. Она тяжело дышала и озиралась по сторонам круглыми от страха глазами.

— Это был просто сон, госпожа моя, — прозвучал ласковый голос рабыни. Корнелия выпила поднесенной служанкою воды и, переведя дух, снова смежила очи, как вдруг что-то вспугнуло подкравшийся сон.

— Лидия, — позвала Корнелия служанку.– Что это? Как будто шум за окном…

— Если желаете, госпожа, я пойду и посмотрю, — отозвалась рабыня.

— Ступай, милая, погляди.

Корнелия, проводив глазами служанку, лежала на постели и внезапно почувствовала движение ребенка во чреве. Погладив рукою свой заметно выступающий живот, она нежно проговорила:

— Драчун, нехорошо маму обижать.

Вскоре в спальню вбежала плачущая Лидия. Корнелия встрепенулась:

— Что стряслось?

Лидия что-то говорила, но из-за рыданий нельзя было разобрать.

— Не реви, — прикрикнула Корнелия на рабыню. — Говори.

Лидия испугалась и попыталась объяснить, что происходит, но из ее сбивчивого рассказа следовало, будто на Рим движутся вражеские полчища, а потому теперь все бегут из города. Корнелия, почувствовав опасность, велела разбудить отца семейства. Вскоре, однако, выяснилось, что Луций Кассий еще не вернулся из курии, где проходило заседание сената.

— Что же с нами будет теперь? — заголосила Лидия, наводя панику на весь дом.

— Успокойся, — резко проговорила Корнелия, своим хладнокровием подавая пример всем домочадцам. — Лучше помоги мне одеться…


В сопровождении раба, спрятавшего кинжал под плащом, молодая женщина, накинув на голову покрывало, вышла из особняка Луция Кассия. В морозном воздухе чувствовалось напряженное ожидание чего-то рокового, зловещего… В свете горящих фонарей мелькали пугливые тени. Скрипели колеса повозок, груженых сундуками. Мимо Корнелии рабы-сирийцы пронесли своего господина в паланкине.

Весть о проскрипциях застала врасплох римских богачей. Многие сенаторы в ту ночь поспешили укрыться у своих клиентов и в загородных виллах, пытаясь спастись и сохранить самое ценное имущество…

Тем временем, Корнелия спустилась с Палатина и направилась к форуму, где обычно собирались жители Рима для обсуждения насущных вопросов жизни города. Еще издали она заметила толпу, обступившую ростральную трибуну, с которой звучал ободряющий голос оратора:

— Народу Рима ничто не угрожает! В списке только семнадцать фамилий. Это те люди, которым молодой Кесарь мстит за убийство своего отца. Волноваться не о чем. Граждане Рима, спите спокойно!

Корнелия остановилась и у стоящего рядом с нею пожилого человека, который был торгашом из Аргилета, осведомилась:

— Список? Какой список?

Тот долго качал головой и, оставив без внимания ее вопрос, вдруг зычно выкрикнул:

— При Сулле было то же самое. Сначала он покарал своих личных врагов, потом принялся за врагов своих друзей, а под конец — убивали всех без разбора… Ты, консул, можешь нам гарантировать, что на сей раз будет все по-другому?

Повисла тишина.

— Аякс, — сказала Корнелия рабу, — я хочу подойти поближе к трибуне.

Молодой мужчина тотчас заработал локтями, расчищая дорогу своей госпоже и не удостаивая вниманием возмущенных его поведением людей. Корнелия проследовала за рабом до самой трибуны, где были вывешены таблички, и взглянула на список имен:


Марк Юний Брут

Децим Юний Брут

Гай Кассий Лонгин

Гай Кассий Пармский

Квинт Корнелий Руф

Марк Туллий Цицерон


— Что? — остановилась она и вернулась к предыдущей надписи:

— Квинт Корнелий Руф. Квинт Корнелий Руф. Квинт Корнелий Руф.

Женщина затряслась как в ознобе, и ее тотчас бросило в жар. Такое бывает, когда в бане из бассейна с холодной водой переходишь в горячо натопленное помещение.

— Отец… Отец мой, — выговорила она дрожащим от волнения голосом. — Нет, нет, этого не может быть!


Корнелия бросилась бежать, отчаянно пробиваясь сквозь толпу, которая все еще слушала оратора, вещающего с трибуны. Теперь Аякс едва поспевал за своей госпожой, а та бежала без оглядки по темным узким улочкам Рима, потеряв покрывало и растрепав свои волосы. Позабыв о ребенке, которого она носила под сердцем, дикой серною женщина взлетела на Квиринал и, тяжело дыша, вбежала в дом своего отца…

В атриуме было пусто. Горел кем-то оставленный на столе светильник. Она кликнула слуг, но никто не появился. Сердце бешено колотилось в груди женщины, почуявшей беду. Она, взяв со стола светильник, спустилась в подвал под лестницей, где находились каморки рабов. Ни души. И только неприбранные помятые еще теплые постели были свидетелями того, что не прошло и получаса, как здесь были люди. Где же они? «Отец уехал, — подумала Корнелия, и эта счастливая мысль ободрила ее. — Да, да, он спасся. И скоро даст о себе знать».

Корнелия, воспрянув духом, поднялась наверх и устремилась к выходу, но остановилась возле комнаты, куда никогда прежде не смела зайти: это была спальня ее отца, к которому она всегда относилась с особенным трепетом. Но теперь что-то подвигло ее сделать шаг и переступить порог запретной комнаты: было ли это детское любопытство, которое ожило в ее душе, или же безотчетное чувство тревоги, — неизвестно, но она толкнула створки двери, на всякий случай сопроводив свое вторжение вопросом:

— Pater (лат. «отец»), ты здесь?

Стояла мертвая тишина. Корнелия осмелела окончательно и уже без боязни, с ликованием думая о том, что победила свой девичий страх, сделала шаг в темноту, в которую вместе с ней ворвался тусклый свет масляной коптящей лампы. Корнелия вздрогнула. Лампа выхватила из темноты изящное изголовье кровати, увенчанное головой обозлившегося мула, который, прижав уши, раскрыл рот и вздернул верхнюю губу так, что видны были оскаленные зубы. Корнелия поняла, что это всего лишь чучело, и вздох облегчения вырвался из ее груди, но тотчас страх снова запустил свою когтистую лапу в ее душу. Женщина увидела человека, лежащего на кровати.

— Отец? — с трудом выдавила она из себя и заговорила дрожащим голосом. — Прости меня, я не знала, что ты здесь… Ты не уехал?

Но ее вопрос остался без ответа. И тогда Корнелия приблизилась к кровати… Однако в тот же миг, испустив пронзительный вопль, женщина рухнула в обморок и выронила из рук масляную лампу. Посреди широкого ложа, сплошь залитого кровью, лежало обезглавленное тело ее отца…

Аякс, услышав крик, вбежал в дом и ворвался в спальню, уже охваченную огнем. Пламя пожирало мертвое тело и вплотную подобралось к лежащей без сознания женщине, у которой открылось кровотечение. Голова мула зловеще скалила зубы…

Раб своим плащом сбил пламя с одежды Корнелии и, взвалив ее на руки, бросился вон из горящего дома. Он бежал и пронзительно кричал:

— Пожар! Пожар! На помощь!

За ним по каменной мостовой тянулся кровавый шлейф…


Когда молодая госпожа пришла в сознание, служанка тотчас позвала отца семейства. Луций-старший наклонился над своей невесткой, разглядывая ее болезненное лицо.

— Как ты себя чувствуешь, дочка? — заботливо спросил он.

— Что… случилось? — спросила Корнелия бледными губами.

Луций-старший вздохнул, отвернулся в сторону и не сразу отвечал:

— Худшее позади. Главное, что ты жива, и медики говорят, что скоро поправишься…

— Я потеряла ребенка? — спросила Корнелия, и слезы блеснули в ее глазах.

— Не волнуйся, дочка. Ты еще подаришь мне внука. У вас с Луцием будет много детей.

— Мой отец… — всхлипнула Корнелия, к которой начала возвращаться память. — Как они могли так поступить с ним?

Ярость блеснула в глазах Луция-старшего, и он заговорил отрывисто, сдерживая нарастающий гнев:

— За свободу и награду эти жалкие ублюдки продали своего хозяина Лепиду! Они все поплатятся. Я тебе обещаю. Квинт не заслуживал такой смерти. Его убили во сне… Хорошо хоть, что он, скорее всего, ничего не почувствовал… Но есть и добрые вести. Пожар потушили, большая часть ценностей спасена, не расхищена. Вот немного окрепнешь, и мы с тобой отправимся в путь.

— Я скоро увижу Луция? — оживилась Корнелия, и румянец зарделся на ее бледном лице.

— Скоро, дочка, скоро… — задумчиво проговорил Луций-старший.

Накануне в сенате был оглашен новый список проскрипций, и хотя себя он в нем не увидел, Луций Кассий решил не дожидаться того времени, когда загребущие руки Марка Лепида дотянутся и до его имущества.


Лаодикея. Сирия

Ветер потянул с моря, развевая пурпурный плащ с золотым окаймлением подобно знамени бога войны Марса, скачущего верхом на вороном коне по улицам опустевшего города. Всадник бойко спешился у подножия холма, на котором за мощными крепостными стенами высился дворец, наследие ушедшей в прошлое эпохи Селевкидов. И солдаты, дежурившие у ворот, за которыми открывался дворцовый сад, приветствовали легата IV Сирийского легиона Луция Кассия Лонгина. Юноша, передав поводья своему оруженосцу, нырнул в сад, поднимаясь по широкой каменной лестнице. Цветы в саду пленяли взор и источали одурманивающий аромат, от которого у Луция с непривычки едва не закружилась голова. Он замедлил шаг, любуясь цветами и вдыхая пряные запахи. Но вот впереди показались люди, и он продолжил свой путь. Странная процессия привлекла внимание римлянина. Седовласый старичок, опираясь на посох, шел впереди, позади него тянулась вереницею многочисленная свита. По аккуратно подстриженным бородам и шапочкам, венчающим головы, Луций признал в них иудеев. И, вспомнив об обряде обрезания, усмехнулся, но внезапно с ним поравнялся человек, который глянул на него с высоты своего исполинского роста так, что римлянин тотчас изменился в лице и ускорил шаг.

Вскоре Луций вошел в крытую колоннаду, где прятался от палящего полуденного солнца проконсул Сирии, — как раз в то время, когда слуги уносили сундуки, наполненные золотыми монетами. Гай Кассий, выдавив улыбку на своем лице, поднялся с курульного кресла навстречу племяннику и заключил его в объятия:

— Луций, мальчик мой.

— Дядя, — спросил Луций, — кто те люди, которые только что вышли от тебя?

— Иудеи, — неохотно отозвался Гай Кассий. — Гиркан, этнарх (т.е. правитель народа), некто Авимелех или Малих, его подручный. Тот великан, которого ты, быть может, приметил — наш верный друг и союзник, тетрарх Галилеи — Ирод.

— А зачем они приходили? — осведомился Луций, но тотчас пожалел о своем вопросе. Гай Кассий внезапно вспылил:

— Долг принесли! — но вот он уже смягчился, и прежняя улыбка засияла на лице его. — Мальчик мой, тебе об этом лучше не знать. Тем более, что вызвал я тебя совсем по другому делу. Нам придется повременить с походом в Египет…

— Почему? Что случилось? — забеспокоился Луций.

— Я получил послание от Брута, — сказал Гай Кассий. — Он сообщает, что наши противники начали переброску войск в Македонию. Сегодня я отправлю конницу в Каппадокию, а завтра выступят в поход легионы…

— Так это ж добрая весть! — обрадовался Луций, просияв.

— Ты меня не дослушал, — мрачно заметил Гай Кассий. — Твой легион останется здесь, в Сирии.

Луций тотчас помрачнел:

— Почему? Вы мной не довольны? Я не оправдал ваших ожиданий?

— Не в этом дело, Луций, — резко возразил Кассий. — Пойми, мне нужен надежный тыл. Мы покарали Долабеллу. Но Сирия — это богатая провинция, и я хочу быть уверен, что в мое отсутствие здесь ничего не случится. Гай Кассий Пармский и его корабли на море, а ты на суше, — это мой оплот и прикрытие тыла.

Луций вздохнул.

— А вот так себя вести не подобает, — укоризненно покачал головой Кассий. — Это римские матроны вздыхают и обижаются на своих мужей. А здесь армия, и ты возглавляешь доблестный IV легион, который воевал под началом… — Кассий не договорил, вспомнив, что легион этот был когда-то у Цезаря.

— Но я хочу настоящего дела, — чуть слышно возразил Луций.

— Понимаю, ты рвешься в бой, — тебе хочется доказать всему миру, что ты не трус. И, поверь, мальчик мой, такая возможность тебе вскоре представится. Как только я покончу с предателями, которые мне отказали в помощи, я призову тебя, — пообещал Гай Кассий.

— Правда? — оживился Луций.

— Клянусь Юпитером Капитолийским, — побожился Кассий и, взглянув на вошедшего слугу, кивком обратился к нему: «Что тебе, Пиндар?»

— Хозяин, пришел человек из порта. Он передал вам это, — отпущенник протянул вощеную дощечку. Прочитав надпись, Гай Кассий улыбнулся:

— Добрая весть, Луций. Встречай гостей. Брат мой уважил меня своим посещением.

— А Корнелия? — взволнованно спросил Луций.

— Она ждет тебя, — торжественно объявил Гай Кассий. — Беги, лети, мчись к ней на крыльях любви!


Иудеи возвращались в родные края. Гиркана и его спутников сопровождали посланные Кассием римские воины. Ехали верхом вдоль побережья. С моря веяло прохладой. На востоке вдалеке в небо уходили горные вершины. В окрестностях финикийского Тира остановились на ночлег. Разбили шатры. Развели костры. Гиркан после тяжелого дневного перехода возлег на ложе, желая в обществе своих ближайших соратников передохнуть и полакомиться фруктами. На вечерю был приглашен также Ирод, сын Антипатра-идумеянина, прокуратора Иудеи, который был предательски отравлен во дворце Гиркана. В убийстве отца Ирод подозревал Малиха. Правда, враги примирились еще в Ерушалаиме, до поездки в Лаодикею. И теперь Малих, не подозревая, что над ним сгущаются тучи, преспокойно возлежал в шатре напротив Гиркана, — тот расспрашивал его о взглядах религиозной партии, к которой принадлежал Малих.

— Мы, саддукеи, неукоснительно следуем букве Закона. Разве в книге Моисея где-нибудь сказано об ангелах или воскресении мертвых?

— Владыко, при всем уважением к вам, позвольте мне не согласиться с вами, — с улыбкой, в которой сквозило самодовольство, заговорил Малих. — А что сказано в первой книге Торы — Берейшит? — он прочел по памяти: «И создал Адонаи Элохим человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою». В каждом человеке живет дух Божий, Его дыхание, иначе говоря, душа, которая не может умереть. Поэтому мы, фарисеи, верим в бессмертие души. И почитаем предания старцев, которые нам заповедали множество полезных обычаев, отсутствующих в Торе. Например, омовение рук перед едой, чаш, скамей. Благодаря хакимам (мудрецам), мы знаем, — души злых людей обречены на вечные мучения, души же праведников после их телесной смерти переселяются в другие тела…

Он был так увлечен беседой с первосвященником, перед которым ему удалось блеснуть своей ученостью, что не услышал шороха за спиной. В этот миг в шатер вошли двое римских воинов, вооруженных мечами. Гиркан при виде их мертвецки побледнел и замер, открыв рот и глотая воздух словно рыба, выброшенная на берег. Ирод же, как ни в чем не бывало, смаковал вино, подарок римского проконсула. Малих, заметив, наконец, как изменился в лице Гиркан, попытался повернуться в направлении его неподвижного взгляда. Как вдруг острое, словно бритва лезвие меча вошло в его тело между лопатками, а другое — проткнуло череп… Гиркан увидел конец лезвия, вышедшего из груди Малиха и разорвавшего ему одежды, рот, из которого хлынула кровь, глаза, круглые от ужаса… Воины вытащили клинки и нанесли еще несколько ударов. Первосвященник при виде этого зрелища потерял сознание, а, когда пришел в себя, глядя, как из шатра волокут мертвое тело, спросил у Ирода, сохранявшего безмятежность:

— Кто приказал?

Ирод зловеще улыбнулся:

— Кассий. Римский проконсул милостиво даровал ему воскресение и жизнь в новом теле! Но, думаю, скорее вечные мучения, которых он заслужил…

***

Кассий выступил в поход во главе войска, состоящего из одиннадцати легионов и вспомогательных отрядов, оставив вместо себя своего племянника. Луций Кассий, к которому, перенеся долгое морское плавание, прибыла жена Корнелия, перебрался из скромной палатки римского лагеря в огромный дворец Селевкидов, утопающий в зелени тенистых садов. Следующие несколько месяцев походили на сказку, — это было лучшее время в жизни молодых супругов. Луций, как мог, утешил жену, которая горевала о потере ребенка. Первую половину дня легат проводил в лагере, отдавая нужные распоряжения и наблюдая за военными упражнениями солдат. Но, едва уладив все дела в претории, он тотчас на крыльях любви летел во дворец и падал в объятия своей ненаглядной Корнелии. Нежные прикосновения, погружение в теплую обволакивающую воду купальни. Приятные ощущения близости, ласки, от которых кружилась голова, вздохи и сладостные стенания. Исчезали мысли, которые раньше тревожили, весь мир переставал существовать для влюбленных и открывался новый, предназначенный только для двоих.

Звучание голоса, подобное журчанию воды в фонтане, ласкало слух, сводя с ума и вновь распыляя неуемную страсть. Обеденное ложе становилось брачным. Лилось вино из опрокинутого черпака. И служанка, краснея, покидала покои.

Они гуляли по саду, наслаждаясь сладкоголосым пением птиц, свивших гнезда в кронах раскидистых деревьев, и отдыхали под сенью ветвистого теревинфа. Корнелия плела венок из листьев смоковницы, напевая детские веселые песенки. Румянец играл на ее щеках, а с губ не сходила светлая радостная улыбка.

Луций исчезал в глубине сада и вскоре появлялся с корзинкой спелых винных ягод, набранных им из-под самой верхушки фигового дерева. Корнелия радовалась лакомству как ребенок, но затем начинались совсем не детские забавы. И о фруктах они забывали. В другой раз он появлялся с веточкой божественного мирта, покрытой нежными белыми цветами. Сад благоухал, в чистом воздухе струились разнообразные запахи, один чудеснее другого, которые дурманили, опьяняли, сводили с ума…

Так, проходили дни, пролетали недели, проносились месяцы. И, казалось, что счастье будет вечным, но, увы, однажды настал конец этим сладким грезам. В тот день прискакал гонец из далекой Смирны с повелением Гая Кассия немедленно морем выдвигаться в провинцию Азия.

Луций облачился в красную военную тунику, накинул на плечо пурпурный плащ с золотым окаймлением и покинул дворец, в котором испытал счастье плотской любви. Легион снимался с лагеря, солдаты разбирали палатки и в походном марше выдвигались к порту Лаодикеи, куда вслед за ними тянулся длинный обоз.

В гавани стояли на якоре корабли, которые привел из Малой Азии Гай Кассий Пармский, — греческие триеры с тремя рядами весел и тараном на носу в виде головы дракона. Легионеры разгружали обозные телеги, переходили по трапу на палубы кораблей, спускались в трюмы. Кентурионы, потрясая тростью из виноградной лозы, отдавали распоряжения и назначали смены.

Луций Кассий наблюдал за погрузкой с холма у причала, сидя верхом на вороном жеребце. Легата сопровождали префект лагеря, трибуны и знаменосец в львиной шкуре, несущий серебряного орла. Когда последний легионер исчез за бортом триеры, Луций Кассий пришпорил коня, который почувствовав нестерпимую боль в боку, заржал и помчал своего седока вниз с холма. Луций, придя в неописуемый восторг от быстрой, захватывающей дух езды, намеревался со всей молодецкой удалью промчаться на коне по трапу и спрыгнуть на палубу, но в последний миг отказался от этой затеи. На причал вдруг вышли рабы, которые несли паланкин. Они поставили носилки на горячий песок, — занавеска отдернулась, и появилась женщина с покрытой головой. «Корнелия?» — молнией блеснула догадка в голове юноши. Поворотив коня, он подъехал и спешился возле той женщины. Она с плачем кинулась в его объятия. Сквозь ее рыдания Луций едва смог расслышать слова, которые тотчас тронули его сердце:

— Я не могу без тебя… Не оставляй меня больше!

Они вместе взошли на палубу флагманского корабля. И тотчас подул попутный ветер. Легионеры, которым выпала первая смена грести, ликовали. Они, воздавая хвалу богам, расправляли паруса. Корабль покинул гавань и вышел в открытое море. Впрочем, вскоре переменчивый ветер подул в обратную сторону, и гребцам из числа легионеров пришлось взяться за весла…

Они плыли сутки, когда жена легата внезапно слегла. Медик, осмотрев больную, лежащую в отдельной каюте, на беспокойство мужа с улыбкой отвечал: «Ее болезнь называется беременностью». Луций зашел к своей жене. Корнелия была бледна, но тихая улыбка светилась на губах ее. Муж сел в ногах у жены своей и, держа ее за руку, пробормотал:

— Я люблю тебя больше жизни и, не смея подвергать опасностям, которыми грозит нам плавание, в первом же порту высажу на берег. Отец мой останется с тобою — я упрошу его.

— Я хочу быть с тобою, — тихо произнесла она.

— Я вернусь к тебе — обещаю, — проговорил он, целуя жену в обескровленные губы.

***

В Сардах войска Брута и Кассия соединились, и они, будучи провозглашены императорами, повели свои 19 легионов к Геллеспонту, а позже переправились из Абидоса в Сест (через пролив Босфор). Здесь, прежде чем продолжить путь, были посланы вперед солдаты. Дозор вернулся назад вместе с фракийским царевичем, которого имя было Раскуполид, — тот принес нерадостные известия. Оказывается, Норбан, посланный Октавианом и Антонием с 8 легионами, прошел из Македонии через горную Фракию путь в 1.500 стадий, миновал город Филиппы и занял Теснины, через которые пролегал кратчайший путь из Азии в Европу. Кассий и Брут поначалу приуныли, но, когда фракиец вызвался показать, как можно обогнуть ущелье, занятое Норбаном, тотчас воспрянули духом.

— Этот путь пролегает вдоль самой Сапейской горы, — рассказывал Раскуполид, — его можно проделать в три дня. До сих пор он оставался недоступным для людей из-за крутизны, безводия и густого леса. Если бы вы захотели взять с собою запас воды и проложить узкую, но все же проходимую дорогу, из-за густого леса вас не заметили бы даже птицы; на четвертый день можно выйти к реке Гарпессу, впадающей в Гебр, а еще через день достигнуть Филипп.

Брут и Кассий послали вперед часть войска под предводительством Луция Бибула, поручив солдатам проложить дорогу. С трудом они все же выполнили поручение, работая с усердием; рвение их особенно усилилось, когда несколько посланных вперед воинов вернулось и сообщило, что вдали видна река. Однако на четвертый день, изнуренные усталостью и жаждой (взятый ими с собой запас воды почти кончился), они, впав в отчаяние, подняли крик и при виде Раскуполида, бегавшего от одного к другому и старавшегося ободрить их, бранили его и бросали камни. В то время как Бибул умолял их довести дело до конца без ропота, к вечеру река стала видна передним рядам: поднялись громкие радостные крики, естественные в таких случаях; тотчас же они были подхвачены находящимися позади и дошли до самых задних рядов. Когда Брут и Кассий узнали об этом, они тотчас же поспешно тронулись в путь, ведя по проложенной дороге все оставшееся войско. Но им не удалось пройти незаметно от врагов. Норбан со своим войском бежал ночью из Сапейского ущелья к Амфиполю.

Войска Брута и Кассия сошлись у города, названного в честь отца Александра Македонского. Город этот — Филиппы — расположен на обрывистом холме. С севера к нему примыкают леса, через которые Раскуполид провел войско Брута; с юга болото, а за ним море; с востока — Сапейское и Корпилийское ущелья; а с запада — равнина, простирающаяся на 350 стадий, очень плодородная и красивая. Именно здесь, в этой долине, которую римляне называют Филиппийскими полями, с небес пал жребий, решивший судьбу Римской республики…

В окрестностях Филипп возвышались два холма, которые отстояли друг от друга приблизительно на восемь стадий. На этих холмах и разбили свои лагери: Кассий — на южном, Брут — на северном. Легионеры копали рвы, насыпали валы и валили лес для частокола. Вскоре лагерные укрепления были готовы. Стены с башнями и воротами представляли собой грозную неприступную крепость. Оставался лишь один небольшой участок, не обнесенный частоколом — с южной стороны, откуда к лагерю Кассия вплотную подступало непроходимое болото…


Тем временем, Марк Антоний, совершив головокружительный марш-бросок, — прыти такой от него никто не ожидал! — привел многочисленную рать на Филиппийские поля. Октавиана он оставил в Эпидамне, — слабый с рождения юноша внезапно заболел, так что даже не мог подняться с постели. Лагерем, — за неимением более подходящего места, — он расположился прямо посреди равнины — на расстоянии всего восьми стадий от противников. Пораженные такою смелостью и видя превосходящие силы неприятеля, воины из стана Кассия начали потихоньку перебегать к Антонию, — были среди них те, которые некогда воевали за Цезаря, — а другие сеяли панику, указывая на неблагоприятные знамения…

Перед лицом смертельной опасности бывает трудно не поддаться суеверным приметам, вещим снам, предсказаниям, а некоторые неожиданно для самих себя даже приходят к вере в Бога. Черные птицы кружили в вышине над лагерем Кассия, их зловещее карканье не сулило ничего хорошего, — по представлениям римлян, которые привыкли полагаться на ауспиции, совершаемые жрецами — предсказания по полету птиц. Вдобавок накануне первого сражения улетели два орла, которые при переправе из Азии в Европу сели на знамена рядом с серебряными изваяниями, и сопровождали войско на протяжении всего пути. Суеверные римляне сочли дурной приметой даже рой пчел, который был обнаружен однажды среди лагерных укреплений. Недоброе предчувствие стало подобно чуме поражать одного за другим воинов Гая Кассия, который всегда отличался хладнокровием в преддверии боя, но на сей раз уступил в борьбе со своим злым гением и сам поддался этому страху. На военном совете он неизменно пытался оттянуть неизбежное.

— Исход битвы не предрешен заранее, — говорил он. — На чашах весов ныне лежит слишком многое: судьба нашего дела, будущее Отчизны! Разумнее всего в сложившейся обстановке избегать решающего сражения с противником, который вскоре испытает недостаток продовольствия и будет обречен на зимовку по соседству с болотом.


Наблюдая за птицами в вышине, воины Кассия не замечали того, что творится на земле, у них под носом. Марк Антоний, будучи человеком легкомысленным по своей необузданной природе, порой, когда опасность нависала над ним, вдруг проявлял качества весьма незаурядной личности. Предвидя угрозу голода и наступление холодов, он решил сделать, кажется, невозможное — зайти в тыл неприятеля через болото, поросшее густым тростником. В то время, пока больного Октавиана таскали на носилках перед рядами построенного войска, бряцающего оружием, его люди вырубали тростник, копали рвы и засыпали непроходимые топи. Они работали днем и ночью и за декаду проложили узкую дорожку, укрепленную по краям камнями. Тропу, что тянулась почти до самого лагеря Кассия — с той стороны, где отсутствовали укрепления.


После октябрьских календ на очередном военном совете, который проходил в шатре, воздвигнутом посредине, между лагерями, Гай Кассий вынужден был уступить Бруту, услышав от него такие слова:

— Завтра, в твой День рождения, милый Кассий, я преподнесу тебе подарок — великую победу, только позволь мне сражаться на правом крыле.

— Хорошо, Брут, — нехотя согласился Кассий. — Будь, по-твоему. Я уступлю тебе правое крыло, — наше крыло атаки, — и усилю его лучшим моим легионом. Но при одном условии — если его возглавит Мессала, — он глянул на молодого красавца, происходившего из знатного патрицианского рода, настолько влиятельного, что даже триумвиры, заискивая перед родственниками юноши, специальным эдиктом исключили его из своего списка проскрипций. Впрочем, юноша не воспользовался дарованным ему прощением и остался в лагере Брута, а вскоре подружился с Гаем Кассием.

По окончании совета военачальники разъехались каждый в свою сторону. Луций, сопровождающий своего дядю в этой поездке, с воодушевлением воспринял новость о предстоящей битве. Гай Кассий, однако, радость племянника отнюдь не разделял. Во время обеда он выглядел задумчивым, был молчалив и, кажется, даже не обратил внимания, когда Луций, подняв кубок с вином, воскликнул:

— За императора Гая Кассия! Пусть будут благосклонны к нему боги и Фортуна!

Позднее, встав из-за стола, Кассий крепко сжал Мессале руку и промолвил по-гречески:

— Будь свидетелем, мой друг, я терплю ту же участь, что Помпей Магн, — меня принуждают в одной-единственной битве подставить под удар все будущее отечества. Не станем, однако ж, терять мужества и обратим взоры наши к Судьбе, ибо отказывать ей в доверии несправедливо, даже если решения наши окажутся неудачны!

***

Из-за Сапейской горы выплывало осеннее солнце, а над лагерем Кассия взметнулась кровавая туника, ознаменовав день принесения обильной жертвы богу войны Марсу. Военный лагерь, словно потревоженный муравейник, пришел в движение. Воины натягивали кольчужные доспехи, облачались в плащи, надевали шлемы, опоясывались и вооружались, выбегая из палаток для построения.

Луций, сомкнувший глаза лишь под утро, был разбужен звуком труб, которые звали воинов на кровавую утреню. Он, не мешкая, вышел из палатки, сверкая в лучах восходящего солнца золоченым доспехом, и оседлал подведенного к нему коня. Перед его глазами пробегали легионеры, выстроенные десятками.

Ворота лагеря распахнулись, выпуская знаменосцев, одетых в звериные шкуры. Вслед за ними на равнину высыпали тысячи легионеров, которые выстраивались в боевой порядок по своим кентуриям и когортам.

Серебряный орел легиона Мессалы взлетел и повис в воздухе на правом крыле войска. Легионеры становились под знаменем своей кентурии в три шеренги. Десять кентурий составляли когорту, а пять когорт — легион.

Через час построение было окончено. Солдаты, заняв свои места в строю, опустили на землю высокие щиты, нередко спасавшие им жизнь в былых битвах, и стояли, крепко стискивая правой рукою тяжелые копья, предназначенные для начала боя, первого броска. Чешуйки панцирей, медные шлемы горели в лучах взошедшего солнца, которое скупо дарило тепло, так что легионеров насквозь пробирала утренняя прохлада. В наступившей тишине гулко прокатывался топот кавалерийской турмы и доносился шум, царивший в неприятельском лагере, который был поднят по тревоге.

В шатре, разбитом между лагерями Брута и Кассия, легаты получили последние указания и пароль, — для того, чтобы легионеры в пылу сражения не обознались, не приняли своего за чужого, — которым были слова: «Libertas et Patria» (лат. «Свобода и Отечество»). Когда они остались наедине, Кассий сказал Бруту: «Мы либо победим, либо не узнаем страха пред победителями». Полководцы, обняв друг друга в последний раз, оседлали коней и в сопровождении оруженосцев выдвинулись каждый в свою часть войска.

Брут верхом объезжал легионы, ободряя воинов словами: «Сами боги помогают нам, потому что мы поступаем справедливо. Ибо лучший залог успеха в войне — справедливость защищаемого дела. Кроме того, мы выплатили вам, нашим храбрым воинам, все обещанное и имеем средства для еще больших наград, которые вы получите сразу, когда будет одержана победа и враг будет разгромлен. Так за свободу, на пользу одному только римскому сенату и народу!»

— За свободу! Свобода и Отечество, — ударила звуковая волна, всколыхнув море людское. Кентурионы получали таблички с паролем, который устно передавался по рядам, усиливая произведенное действие пылкой речи Марка Брута.

Тем временем, войска Антония и Октавиана тоже построились в боевой порядок. И хотя они стояли в низине по отношению к легионам Брута и Кассия, занявшим более возвышенные места — у подножия своих холмов, и представлялось более правильным дождаться первой атаки со стороны противника, тем не менее, с правого крыла, крыла Антония, по призыву трубачей вперед выступила когорта. Легионеры стройными рядами, соблюдая дистанцию между кентуриями, устремились вверх по склону. Они шли, всё ускоряя шаг…

Кассий издали заметил приближение неприятеля и приказал выдвинуться вперед отрядам лучников. Зазвучала труба, и перед строем растянулись цепью пехотинцы, которые натягивали тугие тетивы боевых луков. В небо взметнулась туча стрел, падая на врагов смертоносным дождем. Но когорта Антония по команде трибуна: «Testudinem formate!» (лат. «Построение черепахой!»), — замедлила ход, — сомкнули щиты первые шеренги, а вторые и следующие — подняли щиты вверх, над головами. Стрелы, выпущенные лучниками Кассия, не нанесли вреда воинам Антония, которые под защитою прочных щитов скутумов продолжили движение в плотно сомкнутом строю, приближаясь к расположению легиона Луция Кассия.

В это время началась атака правого крыла Валерия Мессалы, — его легионерам не терпелось ввязаться в драку, и они, не дождавшись команды, издали боевой клич и ринулись на врага. Брут не счел нужным мешать воинскому порыву, напротив, поддержал Мессалу еще двумя легионами, и сам во главе конной алы, прикрывая наступление с правого фланга, устремился вперед…


Луций Кассий видел приближающегося врага, и его сердце прыгало в груди, волнуемое сладостной истомою.

«Наконец-то, этот день настал, — восторженно думал юноша. — День моего прославления!»

Когда враг подошел на достаточно близкое расстояние, он поднял руку вверх. Тотчас округу огласил бодрый звук трубы, и воины легиона двинулись навстречу неприятелю, медленно идущему в сомкнутом строю. В «черепаху» полетели тяжелые копья-пилумы, которые втыкались в щиты, застревая в них.

Воины из легиона Луция Кассия после первого броска, обнажив мечи, тотчас выставили вперед щиты, ожидая ответа, и он не заставил себя долго ждать. Метнув свои копья и бросая ставшие бесполезными громоздкие щиты, воины Антония с обнаженными мечами устремились вперед. Легионеры сошлись в рукопашной…

Луций Кассий глядел на серебряного орла своего легиона, который парил над полем битвы, до него доносились ожесточенные крики, удары мечей, он видел искаженные злобою лица солдат, своих и чужих, павших воинов, истекающих кровью. Лезвие гладиуса скользнуло по шее, из которой хлынул кровавый фонтан, — легионер, у которого навсегда отпечатался ужас в глазах, медленно опустился на землю, рядом с ним через мгновение рухнул другой — вражеский кинжал, прорвав кольчужный доспех, по рукоять вошел в его грудь. Струйка крови брызнула изо рта третьего легионера. Вскоре все смешалось на поле боя, и Луций уже не знал наверняка, где его человек, а где неприятель.

Тем временем, на правом крыле воины Мессалы обрушились на легионы Октавиана с таким рвением и упорством, что те вскоре не выдержали напора и попятились назад, а затем и вовсе обратились в паническое бегство, пытаясь спастись за стенами военного лагеря. Однако в отверстые ворота ворвался конный разъезд. Всадники кавалерийской турмы, рубя на скаку врагов длинными мечами, носились по лагерю, и вдруг заметили, как рабы в спешке уносят чей-то паланкин. «Это носилки Октавиана», — решили воины и метнули ему вдогонку дротики. Вскоре Мессала, запыхавшийся, на своем коне примчался к Бруту и порадовал его новостью: «Victoria! Caesar убит!»

Впрочем, вскоре выяснилось, что Октавиан выскользнул из западни. Его врач накануне увидел сон и так напугал им впечатлительного юношу, что тот, ощутив внезапный прилив сил, самостоятельно оседлал коня и до рассвета бежал из лагеря, который теперь воины Брута, — вместо того, чтобы довершить разгром неприятеля, — принялись безудержно грабить…

Антония тоже никто не видел, даже поговаривали, будто он в страхе укрылся на болоте, но это была лишь доля правды. На самом деле, пока когорта ветеранов Цезаря сражалась одна с целым легионом Луция Кассия, Марк Антоний незаметно вел свой легион в тыл неприятеля. Они шли той дорожкой, что была в тайне от врага проложена посреди болота, заросшего высоким тростником, который теперь скрывал их из виду. И вскоре оказались возле неприятельского лагеря. Перебив немногочисленную охрану, воины Антония подожгли палатки, — первым пал шатер главнокомандующего Гая Кассия, который возвышался над лагерем. Это было начало конца…

Легионы Кассия, увидев воинов врага, зашедших с тыла, заметили, что лагерь их взят. Вернулся прежний суеверный страх, который быстро превратился в панический ужас. Стройные ряды дрогнули и подались назад.

Луций Кассий не понимал, что происходит, он метался на коне, пытаясь задержать своих бегущих солдат, но тщетно… Копье внезапно ударило его и сбило с ног, — он вывалился из седла и больно ушибся, но тотчас вскочил на ноги, сорвав с себя пробитый доспех, который в тот миг спас ему жизнь. Мимо него опрометью пробежал знаменосец, потрясая орлом легиона. Выхватив орла из рук бегущего, Луций Кассий воскликнул: «За республику!» — и бросился вперед…


Гай Кассий с немногими сопровождающими отступил к Филиппам и поднялся на холм, с которого открывался широкий вид на равнину. Римлянин был глубоко подавлен неудачей. Он с тревогой вглядывался вдаль, но столб пыли, поднятый бегущей конницей, препятствовал обзору.

— Хозяин, — обратился к нему Пиндар. — Взгляните. Кто-то приближается…

Кассий напряг слабое зрение и увидел большой отряд конницы. Это были всадники, посланные Брутом; но Кассий этого не знал.

— Я поеду и посмотрю, — предложил Пиндар. — Это могут быть наши.

— Нет, — резко отозвался Кассий. — Поезжай ты, Титиний.

Титиний пустил коня вскачь и устремился навстречу неизвестности. Всадники заметили его, признали в нем друга Кассия и радостно окружили его, бряцая оружием.

Кассий изменился в лице, похолодел, — словно его окатили ушатом ледяной воды, — и смирился со своей судьбой, тихо проговорив дрожащим голосом:

— Вот до чего довела нас постыдная жажда жизни — на наших глазах неприятель захватывает дорогого нам человека!

Он выхватил кинжал, — тот самый, которым наносил удары по уже мертвому телу тирана, — и протянул его Пиндару со словами:

— Я держал тебя при себе ради этого дня.

Пиндар в ужасе отшатнулся от своего господина:

— Хозяин, я служил вам исправно долгие годы и готов умереть за вас, но этого я не сделаю.

— Освободи меня от позора! — прокричал Кассий хриплым, сорванным голосом. Тогда Пиндар, роняя слезы, выхватил из ножен меч и отсек голову своему господину. С тех пор слугу Кассия никто не видел. Говорят, он вернулся в Италию и на могиле любимой жены заколол себя…

***

Лидия, услышав плач ребенка, вошла в комнату госпожи и потихоньку, чтобы не разбудить ее, приблизилась к колыбельке, взяла младенца на руки и вздрогнула, как громом пораженная, при звуках властного голоса:

— Дай мне его.

Служанка повернулась, взглянула на госпожу и передала ей ребенка. Корнелия обнажила свою грудь, полную молока, и младенец жадно прильнул к ней губами.

— Найди кормилицу, — почти шепотом проговорила Корнелия, не глядя на рабыню. — Ни сегодня, так завтра молоко кончится, и что будем делать?

— Да где ж я ее найду? — всплеснула руками Лидия. — Мы, чай, не в Риме. Я тут никого не знаю.

— Не найдешь, велю выпороть, — тихо, но с угрозой проговорила мать, передавая дитя служанке.

В Тарсе Киликийском нашли пристанище старик Луций Кассий и его невестка. За тысячу аттических драхм в год они снимали в этом городе квартиру в доме наподобие римской инсулы. Когда до Киликии долетела весть о поражении республиканцев под Филиппами, старик Кассий долго не решался сообщить об этом Корнелии, которая была на седьмом месяце беременности. Но однажды все-таки проговорился. Они возлежали за обеденным столом, и он сказал осторожно:

— Дочка, я тебя ненадолго оставлю. Мне надо съездить по делам.

— Как? И вы меня хотите бросить? — заволновалась Корнелия и тотчас дала волю слезам.

— Дочка, да не волнуйся ты. Я вернусь скоро, — пытался успокоить ее старик Кассий.

— И Луций так говорил, — всхлипывала Корнелия. — Но ушел на войну, оставив меня одну. Теперь и вы…

— Но я же уезжаю не на войну. Она закончилась… — начал, было, старик Кассий, но его голос осекся. Он понял, что сболтнул лишнее.

Корнелия изменилась в лице и испуганно проговорила:

— Закончилась? А Луций? Где он? Вы что-то знаете? Говорите!

Старику Кассию пришлось все рассказать, при этом он постарался утешить ее словами:

— На войне бывает всякое, — поверь, мне доводилось участвовать во многих сражениях и далеко не всегда удачных. Я слышал, Валерий Мессала остался жив. А он был легатом у Брута. Я поеду в Грецию и всё разузнаю. Нельзя терять надежду…

Корнелия поднялась из-за стола и, молча, пошла в свою комнату, — в дверях она вдруг обернулась и проговорила с лихорадочным блеском в глазах:

— Он вернется. Непременно вернется!


Старика Кассия не было уже третий месяц, и его долгое отсутствие тревожило Корнелию. Она понимала, что тех денег, которые остались, надолго не хватит, а с рождением ребенка траты непомерно выросли. Приходилось во всем себя ограничивать, и такая жизнь римлянке, привыкшей к роскоши, была не по нраву. Она еще лежала в постели, отягощая себя размышлениями о своем туманном будущем, когда вбежала сияющая служанка и объявила:

— Госпожа, хозяин вернулся!

— Луций, — встрепенулась Корнелия и бросилась навстречу любимому мужу. Но на пороге комнаты появился старик Кассий. Он склонился над колыбелью и долго рассматривал спящего младенца, как будто не замечая присутствия невестки.

— Отец, — тихо, бледными губами произнесла она. — Вы нашли его?

Старик Кассий, наконец, удостоил своим вниманием взволнованную женщину, мельком взглянув на нее, потом махнул рукой, дескать: «После, потом поговорим», — и поспешно вышел из комнаты. Впрочем, за обеденным столом он все же рассказал о своем путешествии:

— Я добрался до Смирны и собирался садиться на корабль, идущий в Грецию, когда один торговец из Эфеса рассказал мне о Марке Антонии и его милости жителям города. Я поспешил в Эфес… — рассказчик вздохнул, собрался с мыслями и продолжал. — Я поспешил в Эфес и…

Старик Кассий нашел Антония в храме на акрополе совершающим жертвоприношения Зевсу Олимпийскому. Там он пал к ногам его и со слезами на глазах молил:

— Император, будь милостив ко мне и моей семье.

Марк Антоний исподлобья глядел на униженного старика, но Мессала, стоявший рядом с ним, что-то шепнул ему на ухо, и он внезапно повеселел:

— Луций Кассий, поднимись. Не подобает достойному сыну Отечества стоять на коленях! Ты всегда преданно служил сенату и римскому народу. И ни чем себя не запятнал. А за деяния брата своего ты не в ответе. Будь гостем у меня…

Старик Кассий был приглашен на обед и за пиршественным столом возлежал рядом с Мессалой, — от него он узнал о кончине Гая Кассия.

— А что с моим сыном? — спросил бледный, прослезившийся старик Кассий.

— В последний раз Луция я видел накануне первого сражения, — рассказывал Мессала. — Он командовал легионом, который отстоял далеко от меня, на другом крыле. Я слишком рано потерял его из поля зрения и с тех пор не видел. О судьбе его мне, увы, ничего не известно.

— Может, он в плен попал? — с надеждой в голосе спросил старик Кассий.

Мессала тряхнул кудрявой головой:

— Тем хуже было б для него. Наш император, — хвала ему! — великодушен к побежденным, в отличие от Октавиана, который всякий раз, не внимая мольбам о пощаде, говорил пленным: «Ты должен умереть». За здоровье императора! — воскликнул он, поднимая кубок, полный вина. И все собрание дружно подхватило этот тост. Выпив, Мессала продолжил вспоминать прошлое:

— По распоряжению Марка Лепида ваш дом в Риме, вилла в Тускуле, — все ваше имущество было продано с аукциона.

Старик Кассий побледнел:

— Как продано? Но… моего имени не было в списке проскрипций.

— Лепида это не остановило, — усмехнулся Мессала. — Жадность обуяла этого человека. Он воспользовался тем, что вы бежали из Рима…


Старик Кассий закончил свой печальный рассказ и умолк надолго. Корнелия сказала:

— А Луций? Его ведь никто не видел мертвым.

— Дочка, — покачал головой старик Кассий, — забудь о прошлом. Жизнь продолжается. Теперь у тебя есть сын, а у меня внук. Гай — это наше будущее. Тебе надо подумать о себе…

— Нет. Он вернется. Непременно вернется. Он скоро даст о себе знать, — стояла на своем Корнелия, и надежда светилась в ее глазах.

Она ждала. Но время шло, а Луций не объявлялся. Вскоре в Киликию прибыл Марк Антоний, который по договору с Октавианом получил всю восточную часть империи.

***

Ветер надувал паруса. Гребцы дружно налегали на весла…

Жители окрестных селений давно привыкли к кораблям, которые мимо них следовали в Тарс. Но теперь они выбегали из своих домов, собирались шумными толпами и высыпали на берег реки. Вверх по Кидну плыла ладья под алыми парусами, сверкая в лучах восходящего солнца вызолоченной кормою и посеребренными веслами. Сладостные звуки разливались по округе, лаская слух, — это пела флейта, поддерживаемая свистом свирелей и бряцанием кифар. Дивные благовония растекались по берегам, восходя из бесчисленных курильниц, окутывающих ореолом таинственности ту, которая покоилась на ложе под расшитою золотом сенью в уборе богини. Мальчики с опахалами и красивые рабыни, переодетые нереидами, прислуживали ей. Толпы, завороженные необычайным зрелищем, провожали ладью по обеим сторонам реки. И повсюду разнеслась молва, что Афродита шествует к Дионису на благо Азии.

Говорят, Антоний влюбился в Клеопатру с первого взгляда. Об этой женщине исстари слагают легенды, но, увы, всё, что исходит от человека, как правило, далеко от истины…


Дочь наложницы о царстве и не мечтала. В детстве она любила прогулки по саду, великолепному дворцовому саду с тенистыми аллеями и зелеными лужайками, где был пруд с золотыми рыбками. Она подолгу наблюдала за ними, забывая обо всем на свете, но, увидев свое отражение в зеркале кристально чистой воды, девочка вздыхала и огорчалась. Природа, к несчастью, не наделила ее красотою, которой славились дочери востока. Чересчур большие глаза, выступающий подбородок и нос с горбинкой, — слишком много в ее облике было мужского, унаследованного от венценосного отца Птолемея. Девочка, сознавая свое уродство, бежала от навязчивых мыслей в Александрийскую библиотеку, часами просиживая в экседре за чтением сочинений древних мыслителей. Тысячи свитков папируса… Ее никто не учил. Она всё постигала сама, освоила ряд языков и в совершенстве познала греческую философию: ее мыслями владели идеи Платона о воспитании благочестивого правителя, бесстрашие перед лицом смерти Сократа, учение о переселении душ пифагорейцев. Девочка, не блиставшая красотой, подавала большие надежды в науке. Но однажды всё изменилось…

В тот день в покоях царских было необычайно душно, и девочка под присмотром няньки вышла в сад. В легких сандалиях она побежала по траве, чтобы схорониться от жары под сенью ветвистого теревинфа, — там, где было ее любимое место. Служанка замешкалась и вдруг услышала пронзительный крик. Она подбежала к упавшей девочке и успела заметить чешуйчатое тело змеи, уползающей за дерево. Девочка сидела на траве и глазами, полными ужаса, рассматривала свою ногу, где виднелись два крохотных пятнышка — то был след змеиного укуса. Служанка, завопив на всю округу, бросилась во дворец с криками: «На помощь!» Девочка осталась совсем одна. Она чувствовала, как холодеют ее ноги, как нечто пугающее растекается по ее телу, хватает за горло, мешает дышать… «Радуйтесь! Пречистая родила. Свет победил!» — молнией перед глазами девочки проносились воспоминания о ее короткой жизни, в которой самой яркой страницей осталось торжество со дня рождения бога солнца. Она распласталась на траве, — дышать становилось все тяжелее, хрип вылетел из груди ее, когда внезапно послышались тяжелые шаги… Некто, лицо которого заслонял образ змеи, наклонился над страдающей, задыхающейся девочкой. Прозвучал притворно-ласковый голос: «Клеопатра, хочешь жить?» Выпучив глаза, девочка смотрела на незнакомца, не будучи в силах произнести ни слова. «Если да, то кивни», — сказал незнакомец. «Да, да, да. Я хочу жить. Я так люблю жизнь!» — говорили глаза девочки. Она наклонила голову и вскоре почувствовала холодное, как чешуйки змеи, прикосновение, а затем наступило забытье. Во сне девочка увидела того же незнакомца со змеиной головой. Она, приняв его за божество, пала перед ним на колени и услышала его веселый громкий смех. Змея высунула свой раздвоенный язык и проговорила: «Я спас твою жизнь, и отныне она принадлежит мне. Я всегда буду рядом с тобой, я буду подсказывать тебе, давать советы. И если будешь меня слушаться, обретешь власть над мужчинами, которая не снилась даже Нефертити и Елене Спартанской. Но ты, если хочешь, можешь отказаться и вернуть все, как было. Смерть избавит тебя от страдания». «Я хочу жить, я хочу быть красивой, я хочу, чтобы меня любили», — сказала Клеопатра. И мир погрузился во тьму. Она очнулась в шелковой постели под расшитым золотом балдахином и властно крикнула слугам:

— Приготовьте мне ванну из лепестков роз… Нет, я хочу искупаться в молоке. Молоко полезно коже…

Вскоре в спальню дочери вошел ее отец — Птолемей. Его бритая голова, покрытая платком с золотыми и синими полосками, вызвала улыбку на лице Клеопатры.

— Я рад, что тебе уже лучше, — сказал он, позевывая. — Ты всех нас перепугала.

— Отец мой, простите меня, что доставила вам беспокойство, — пропела Клеопатра таким необычайно сладким голосом, что Птолемей вытаращил на нее глаза:

— С тобой точно все в порядке?

— Все превосходно, — просияла Клеопатра. — Отец мой, если я обрела в ваших глазах хоть немного расположения, позвольте кое о чем просить вас, — она не дождалась ответа от оторопевшего старика и продолжала. — Я бы желала нарядов из чистого виссона, пошитого золотом, и благовоний дорогих, — Галаадского бальзама, мира индийского драгоценного.

— Ты какая-то странная сегодня, — буркнул отец, не ожидая ничего подобного от дочери-скромницы. — Хорошо, будь, по-твоему. Казначею будет дано указание. Когда здоровье твое поправится, сможешь выбрать себе, что пожелаешь.

— А я уже здорова, — заявила Клеопатра, выскакивая из постели и повисая на шее у отца. — Спасибо, папочка.

— Госпожа, ваша ванна готова, — вошла служанка, оробев при виде повелителя. Клеопатра тотчас выбежала из спальни. Птолемей глянул вослед дочери и подивился перемене, которая произошла с нею.

Клеопатра нежилась в теплой воде, — перед этим строго отчитав слуг, что ее повеление о ванне с молоком не было исполнено, но, в конце концов, довольствуясь тем, что есть, — она нежилась в теплой воде, в которую перепуганные рабыни бросали лепестки роз, и наслаждалась звучанием голоса, с тех пор ставшего постоянным спутником ее жизни.

***

Марк Антоний, очарованный царицей Египта, вместе с нею отправился в Александрию, где провел всю зиму как частное лицо, позабыв о своей жене Фульвии, которая даже развязала войну против Октавиана, чтобы вырвать мужа из объятий опасной соперницы. И, в конце концов, ей это удалось сделать — Марк Антоний, узнав о поражении наученного Фульвией своего брата Луция, поспешил в Рим, где встретил весть о кончине Фульвии. Судьба-злодейка посмеялась над этой женщиной и в одночасье отняла у нее все, предав изнеженную плоть ее во власть огня… Мертвое, лишенное духа, тело пожирало пламя погребального костра. А по другую сторону моря, в Александрии Египетской, царица имела во чреве двойню и со дня на день должна была родить. Схватки начались рано на рассвете. Толпа повитух обступила царицу, которая в эти часы ничем не отличалась от любой другой обычной бабы, мучимой родами. Половина дворца оглашалась ее жалостными криками. Порою из груди страдающей женщины вместе со стоном вырывалось нечто и вовсе не вразумительное:

— Где ты? Почто ты меня покинул? Утешь меня!

Целый день мучилась родами царица, и, наконец, на свет появилась двойня божественных близнецов: мальчик — Гелиос и девочка — Селена, что значит «Луна».


Над городом разносился глас: «Радуйтесь! Пречистая родила. Свет победил!» Длинная, растянувшаяся на целую милю, процессия прошла от ворот храма Исиды по мосту, соединявшему остров Фарос с материком, и хлынула на улицы Александрии. Тысячи людей выходили поприветствовать богиню, родившую сына — впереди на золоченых носилках несли изваяние, изображавшее женщину с младенцем на руках. Статуя из белого мрамора была столь искусно выточена, что богиня казалась живой, кормящей свое дитя обнаженной грудью…

Густые длинные волосы, незаметно на пряди разобранные, свободно и мягко рассыпались по божественной шее; самую макушку окружал венок из всевозможных пестрых цветов, а как раз посредине, надо лбом, круглая пластинка излучала яркий свет, словно зеркало. Слева и справа круг завершали тянущиеся вверх змеи. Плащ, отливавший темным блеском, прикрывал наполовину наготу богини-матери. Как римские тоги, он свешивался густыми складками, a края были красиво обшиты бахромою. Вдоль каймы и по всей поверхности плаща мерцали звезды, а среди них полная луна излучала пламенное сияние. Там же, где волнами ниспадало дивное это покрывало, со всех сторон была нашита сплошная гирлянда из всех цветов и плодов, какие только существуют. Благовонные стопы были обуты в сандалии, сделанные из победных пальмовых листьев.

Жрецы Исиды возглашали благую весть:

— Радуйтесь! Пречистая родила. Свет победил!


Тем временем, в Сирию вторглись парфяне. И не было силы, способной остановить нашествие конного полчища: римляне еще не оправились после сокрушительного разгрома армии Красса при Каррах. Этнарх Иудеи Гиркан сдался на милость победителей. Ирод бежал из Ерушалаима: сначала на свою Родину — в Идумею, потом, преследуемый парфянской конницей, обратился к арабам, с которыми состоял в близком родстве по матери, да царь Петры отказал ему в гостеприимстве, после чего Ирод пересек египетскую границу в намерении отплыть из Александрии в Рим. Зная о расположении Антония к Ироду, Клеопатра радушно приняла изгнанника в своем дворце и предложила ему командную должность в египетской армии. Ирод, однако, вежливо отказался:

— Благодарю, царица, за столь высокое доверие. С радостью принял бы твое предложение, но сознание долга велит мне продолжать путь, чтобы донести до Рима всю опасность нависшей угрозы.

Царица, восседая на троне из слоновой кости, сияла покровительственной улыбкой, а внутренний голос подсказывал ей: не бойся отпускать Ирода, ему предстоит опасное плавание, и кто знает, доберется ли он до Рима?

— Жаль, — пропела Клеопатра, состроив огорченный вид, — что столь доблестный муж не служит на благо Египта. Но ты прав — тебе нужно завершить свою миссию. Рим — наш общий друг и союзник. Я помогу тебе. Дам корабль быстроходный и запас продовольствия. Будь осторожен, тетрарх Галилейский.

Невзирая на позднюю осень, Ирод отправился в опасное путешествие по бурному морю. Впрочем, достигнув Родоса, он переждал на острове непогоду, а вскоре благополучно добрался до Рима, где, первым делом, навестил своего патрона — Марка Антония. Тот вышел в атриум из триклиния навеселе, изрядно выпивши, и даже заключил клиента в объятья:

— Ирод, дружище, не ожидал тебя видеть в Риме! Какими судьбами? Что ты такой мрачный? А я знаю лекарство от твоей хандры — хорошее вино, слегка разбавленное водой.

— Император, — вздохнул Ирод, — и рад бы веселиться. Да гонец я, который принес тебе худые вести. По обычаю меня надлежит предать лютой смерти.

— Где это видано, чтобы верных слуг казнили? — возмутился Антоний, быстро трезвея, и потребовал. — Говори, что случилось.


«Парфяне вероломно захватили Гиркана, убили брата моего Фасаила и посадили на трон Ерушалаима Антигона из царской династии Хасмонеев. Силы были неравны. Мне удалось вывести из города десять тысяч воинов. В семи милях к югу от Ерушалаима мы устроили засаду, в которую угодил отряд, посланный Антигоном. Я готов и дальше продолжать борьбу, но противник очень опасен. И только мощь римских легионов способна противостоять ему! Да сопутствует счастье и удача сенату и народу римскому!» — такими словами Ирод завершил свою речь в курии, помещении храма, где проходило заседание сената. По прибытии в Рим он преобразился, — сбрил бороду, сменил одежду, говорил только по-гречески. Теперь он стоял перед рядами каменных скамей, вырубленных в широкой полукруглой нише, в зале, который сверкал белизной сотен сенаторских тог с пурпурною каймой. Марк Агриппа, поймав беглый взгляд своего друга Октавиана, который сидел вместе с консулами и триумвирами на противоположном возвышении, поднялся с места.

— Ирод, — заговорил он по-гречески. — Отцам-сенаторам хорошо известно, что совсем недавно ты был преданным слугою убийцы Кесаря — Гая Кассия. После его смерти ты поспешно перебежал в противоположный стан и присягнул Марку Антонию. Можем ли мы теперь верить твоим словам? А если ты все выдумал…

Ирод изменился в лице, ощутив желание ответить грубостью, но, сделав усилие над собой, сдержался и проговорил с лицемерной любезностью в голосе:

— Зачем мне это нужно? Я — друг и союзник Рима. Кассию, — да, я служил, собирал для него деньги. Я был верен ему, как теперь верен Марку Антонию, поставленному вами, отцы-сенаторы, для управления восточными провинциями. Я верен сенату и римскому народу.

— Ты уходишь от прямого ответа на поставленный вопрос, — продолжал наседать на него Агриппа. — Докажи, что не состоишь в сговоре с парфянами. Развей наши подозрения на твой счет…

Зал заседаний зашумел недружественными возгласами, но едва с места поднялся Валерий Мессала, воцарилась тишина.

— Отцы-сенаторы, — заговорил он. — Я готов поручиться за этого человека. Его отец Антипатр, прокуратор Иудеи, был предан Риму до конца своих дней. Сам Ирод, будучи тетрархом Галилеи, наводил порядок на подвластной ему территории, обезопасил границы с Сирией, разгромил мятежников, нападавших на наши гарнизоны. Его словам можно верить — он, на самом деле, друг и союзник Рима, которому мы теперь обязаны протянуть руку помощи. А вместо этого, что мы делаем? — отталкиваем его. Нет. Великий Рим со своими друзьями так не поступает, отцы-сенаторы.

Оратор окончил свою речь. Курия притихла. Марк Антоний и Кесарь Октавиан о чем-то оживленно перешептывались.

— Гней Помпей, заняв Ерушалаим, ниспроверг Иудею. Полагаю, теперь, по прошествии двадцати лет, не осталось сомнений, что это решение было ошибочным. Настало время возродить Иудейское царство, а единственный человек, который достоин престола Ерушалаима, — ныне стоит перед вами, отцы-сенаторы. Это Ирод, сын Антипатра, — объявил Антоний, озвучив общее мнение триумвиров по этому вопросу. И тотчас, словно по мановению волшебной палочки, настроение сенаторов изменилось, — они, один за другим, стали высказываться в поддержку Ирода. Вопрос поставили на голосование. Вощеные дощечки взметнулись вверх, повторяя одну и ту же надпись: «Да».

— Решение принято единогласно, — объявил консул. — Ирод объявляется царем Иудейским.


Ирод не принадлежал к еврейской династии царей-первосвященников, более того, был по отцу идумеянином, а по матери арабом. Полукровка. Это назначение стало для него полной неожиданностью. Он стоял как громом пораженный, не веря своему счастью…

Когда окончилось заседание сената, Антоний и Октавиан вышли из курии в сопровождении Ирода, консулов и всех остальных должностных лиц, которые двинулись в храм Юпитера Капитолийского для жертвоприношения. Ирод с легкостью, без опасения оскверниться, вошел в языческое святилище, после совершения обряда обедал у Антония, а спустя три года при поддержке римских легионов вступил в Ерушалаим, связав себя узами брака с внучкой царя Гиркана красавицей Мариамной.


Александрия. Вскоре после битвы при Акции

В городе творилось нечто невообразимое. Взорвался привычный уклад жизни. Повсюду, — то тут, то там, — раздавались пьяные голоса. Раздачи денег собирали огромные толпы на площадях. Звон монеты сводил с ума. В ход шли кулаки. В драке и давке гибли люди. А во дворце царило беспорядочное, беспробудное веселье. Начиналось великое искривление

Могучие колонны, выстроенные рядами, и мощные стены, сложенные из огромных каменных глыб, были свидетелями празднеств, которых еще не знал античный мир. Столы, протянувшиеся на целую милю вдоль пиршественных залов, ломились от обилия изысканных кушаний. Вино лилось кровавыми потоками, в которых тонули все заботы, беды и сам здравый смысл.

Гости в пьяном бреду наряжались сатирами, — с козлиными копытцами и рожками, — и под звуки струн скакали по залам. А женщины, обнаженные подобно нимфам, отдавались им, — случайным мужчинам, — на обеденных ложах, между колоннами, у фонтанов, бьющих водой из акведука. Пир перетекал в разнузданные оргии, которые выплескивались как помои во внутренние дворы и сады, где шумели ветра, а деревья шептали, шелестя листвою и словно в укоризну покачивая головами.

Посередине этого сумасшествия на золотом ложе возлежали Антоний и Клеопатра, по египетской традиции с темными подведенными глазами, наряженные в белые полупрозрачные одеяния из крученого виссона, сияющие самоцветами и ожерельями.

— Мы все скоро умрем. Так, не лучше ли устроить пир и, приняв яд, переселиться в другой мир, под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями? Вступайте в «Союз смертников» и будьте счастливы, друзья, — призывали они своих гостей. — Пейте, ешьте, веселитесь, как умеете.

Вырастали длинные очереди из желающих вступить в «Союз смертников», и каждый торжественно клялся «жить сегодняшним днем, не думая о дне завтрашнем, быть преданным служителем бога Диониса и богини Афродиты, предаваться веселью и, когда настанет час, исполнить свой долг и свести счеты с жизнью».

Но однажды все исчезло, — и власть над полуцарством, и золото, и шумные пиры, и хмельные красавицы, и лихие друзья, — Антоний остался совсем один и в отчаянии проткнул себя мечом. Он еще долго мучился, призывая смерть, которая лишь смеялась над ним издалека. Он слышал этот зловещий, насмешливый голос, который усиливал боль от раны, делая ее невыносимой.

— Убейте меня! — кричал Антоний, но слуги в страхе разбежались. Кровь хлестала, а тело холодело. Смерть приближалась. Антоний слышал ее шаги. И был глас ему:

— Царица жива!

Когда он очутился в усыпальнице Клеопатры, где та заперлась, будучи обезображенной жуткими язвами, на его бледном лице выступила болезненная улыбка. Женщина, ногтями разодравшая свое тело, изуродованное язвами, склонилась над ним. Ее заплаканное лицо, тонкие руки, нагая грудь были перепачканы кровью. Она, позабыв о себе, звала его своим господином, супругом и императором. А он попросил вина и, выпив, испустил дух. Взглянув в его неподвижные глаза, она поняла, что все кончено, и заплакала навзрыд. Молнией блеснула мысль о самоубийстве, — она оглянулась на золоченый саркофаг, подле которого лежала увесистая крышка гроба, воспроизводившая ее облик. На поясе царицы висел пиратский кинжал, — дрожащею рукою она вынула его из ножен и долго держала, глядя мутными глазами перед собою, пока в гробницу не ворвались римляне, обезоружившие ее.


Кесарь Октавиан, тем временем, без боя занял египетскую столицу и приставил охрану к покоям царицы, а вскоре и сам пришел навестить больную. Плутарх так пишет о последних днях Клеопатры: «Она лежала на постели, подавленная, удрученная, и когда Кесарь появился в дверях, вскочила в одном хитоне и бросилась ему в ноги. Ее давно не прибранные волосы висели клочьями, лицо одичало, голос дрожал, глаза потухли, всю грудь покрывали еще струпья и кровоподтеки, — одним словом, телесное ее состояние, казалось, было ничуть не лучше душевного. И, однако, ее прелесть, ее чарующее обаяние не угасли окончательно, но как бы проблескивали изнутри даже сквозь жалкое это обличие и обнаруживались в игре лица. Цезарь просил ее лечь, сел подле. И Клеопатра принялась оправдываться, все свои действия объясняя страхом перед Антонием или принуждениями с его стороны, но Цезарь опроверг один за другим каждый из ее доводов. И тогда она тотчас обратилась к мольбам о сострадании, словно обуянная жаждою жить во что бы то ни стало».

Потом она долго плакала на могиле Антония, сетуя на свою судьбу пленницы, рабыни, сберегаемой для триумфа победителя. Однако слезы горю не помогали, и тогда вдруг прозвучал голос, которому царица несказанно обрадовалась: «Скоро я приду за тобой. Готовься». Клеопатра воспрянула духом, вернулась во дворец и велела приготовить купание. Она в последний раз погрузилась в объятия теплой воды и лежала в своей золоченой ванне, а служанки омывали ее худое покрытое струпьями изнеженное благовониями тело…


В разгар лета легионеры прятались от жары под сенью ветвистых деревьев в дворцовом саду, скрашивая серые будни караульной службы игрою в кости. Зная крутой нрав кентуриона, скорого на расправу, они по очереди дежурили у ворот, на самом пекле, сменяя друг друга каждый час. И пока один стоял под палящим южным солнцем, остальные, наслаждаясь прохладой и тенью, следили за игрою двоих своих товарищей, — те бросали кости на щите, который служил им игральною доскою.

— Сегодня не твой день, Квинт, — раздавался грубый похожий на конское ржание смех легионера, которому сопутствовал успех в игре.

— Я отыграюсь, — самоуверенно отозвался легионер по имени Квинт, доставая из кожаного кошелька очередную звонкую монету. Он долго тряс деревянным стаканом над самым своим ухом, бормоча себе под нос: «Фортуна, ну же, улыбнись мне», — но бросить кости не успел в тот раз. Внезапно до слуха легионеров донесся трубный глас. Таков был знак, который подавал им товарищ, стоящий на посту. Они, позабыв об игре, тотчас похватали свои копья и метнулись к воротам. Пока бежали, каждый вспомнил, каким бывает гнев кентуриона, который не раз ломал свою трость о спины солдат. Но тревога оказалась ложной. Какой-то крестьянин с корзиной в руках стоял у ворот. Легионеры обступили его, а декан грозно спросил:

— Ты кто такой?

— Я торговец, — широко улыбался крестьянин. Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых смокв.

— Какие они крупные и красивые! — подивился легионер по имени Квинт.

— Прошу, — крестьянин протянул солдатам корзинку. — Отведайте, служивые.

— Проходи, — усмехнулся декан. — Все в порядке…

Легионеры, проводив взглядом крестьянина, вернулись к своему прежнему занятию. Квинт, наконец, бросил кости, но результат его не порадовал. В тот день он проиграл все свое месячное жалованье. А крестьянин, тем временем, вошел в царские покои, где Клеопатра возлежала на своем золотом ложе.

— Царица, готова ли ты? Ныне я пришел за тобой, — прозвучал голос, который привел в трепет рабынь, прислуживавших за столом. Они лишились чувств и пали к ногам царицы. Глянув на вошедшего, Клеопатра задрожала всем телом. Из корзины, которую принес крестьянин, медленно выползал аспид. Голова змеи, поднявшей свой капюшон, приковала к себе взгляд царицы. Она замерла на месте в немом изумлении. Настала тишина, в которой раздавались тяжелые шаги. В груди женщины сердце стучало все реже, пока и вовсе не остановилось. Глаза, которые своим блеском свели с ума стольких мужчин, застыли, — в них навсегда отпечатался образ змеи. Пришла тьма, и долго звучал зловещий хохот…

***

Этот мир, в котором мы живем, подобен человеку, рыбаку, который сидит на берегу реки, закинув свои снасти. Разные наживки изобрел этот ловец. И на крючок его попадает множество рыб. Ловец, вытаскивая свою добычу, радуется невиданному клеву…

Так и мир этот улавливает всякого, приходящего в него, своими сетями, манит надеждой на богатство, сказками о жизни без забот, о вечной и верной любви, мечтами о славе и сладком бремени власти. В погоне за этими миражами часто проходит вся жизнь человека.

Все начинается с малого — желания обогатиться. Любостяжание ведет к любострастию, а жажда наслаждений приводит к властолюбию. Таковы три ступени пирамиды искушений, которая составляет суть мира сего. Правда, люди никогда не находились в равном положении. Всякий человек, которому изначально, в силу богатства, знатности рода многое дано, переступает через первую ступень и наслаждается любовными утехами в объятьях красивых женщин, к его ногам падают высокие должности, ответственные посты, слава, триумфы. Этот человек карабкается вверх на вершину пирамиды, желая насладиться теплом ярко сияющего солнца. Однако рано или поздно настает миг, когда исчезает все, и меркнет блеск, к которому он так тянулся…


В жизни Ирода, царя Иудейского, было две страсти. Первую — звали Мириам. То была внучка Гиркана, которая стала женой Ирода накануне завоевания Ерушалаима. После венчания с Мириам Ирод радовался, как ребенок, заполучивший, наконец, желанную игрушку. Красота этой девушки сводила его с ума еще со времени обручения. Теперь же, овладев ею, Ирод обласкал свою жену. До некоторых пор Мириам не сомневалась в любви мужа, охотно принимала от него щедрые подарки, наряжалась с блеском и отдавалась ему на золоченом ложе. Родила двух сыновей. Но в жизни Ирода была и другая, помимо любви к Мириам, страсть. Искушение, которое запускает когтистую лапу в глубину души, — власть…

Когда флот Антония и Клеопатры потерпел поражение у мыса Акций, Ирод с несколькими легионами и когортами переметнулся в стан победителя — Кесаря Октавиана. Понимая, что рано или поздно с него потребуют ответ за дружбу с Антонием, Ирод обвинил Гиркана, единственного оставшегося в живых из царского рода Хасмонеев, в заговоре и предал его казни. Ранее по приказу царя Иудеи был убит внук Гиркана, первосвященник Аристобул. Полукровка на троне расправлялся со всяким, в ком усматривал хоть малейшую угрозу своей власти. Мириам тоже была царских кровей, но без нее он жизни своей не мыслил, а потому, отправляясь на Родос к Кесарю, тайно велел начальнику стражи в случае его гибели предать смерти Мириам, — надеясь в ином мире соединиться с нею…

Мириам во время поездки Ирода находилась в крепости Александрион вместе со своей матерью, — Александрой Хасмонейкой, женщиной, не лишенной обаяния, которая выведала у начальника стражи (его звали Соем) о тайном поручении Ирода и рассказала о нем дочери.

— Это чудовище мечтает искоренить род наш. И ты все еще думаешь, что он любит тебя?

Мириам, услышав слова матери, расплакалась:

— Смерти я не страшусь, но, ежели он вернется, жить с ним больше не стану.


Многие в Иудее надеялись, что Кесарь велит казнить Ирода как одного из ближайших соратников Антония. Но Октавиан, восхищенный самообладанием и бесстрашием Ирода, не только отпустил его, но и еще больше возвысил. По возвращении в Иудею Ирод первым делом отправился в Александрион, чтобы повидаться с любимой женой и поделиться с нею своей радостью. Он влетел в покои Мириам и, обняв жену свою, принялся рассказывать ей о той чести, которой удостоил его Кесарь, но Мириам выглядела огорченною и даже не слушала его. Холодность, с которой встретила его жена, глубоко ранила Ирода, — весь путь до Родоса он только о ней и думал, а потом, когда он предстал перед Кесарем, — образ Мириам, запечатленный в памяти, придавал ему сил, а теперь ненависть к ней вдруг захлестнула его волною. Позднее, в Ерушалаиме, она и вовсе отказалась разделить с ним ложе.

— Я не хочу знать тебя, — отстранилась жена от мужа. — Ты погубил всю мою семью. По твоему приказу в пруду утопили брата моего Аристобула, ты оболгал перед синедрионом деда моего Гиркана. Теперь пришел мой черед. Что задумал, делай скорее. Не медли.

Заплакав, Мириам выбежала из спальни, а Ирод опечалился и, чтобы развеяться, устроил пир, на котором изрядно выпил, будучи в окружении своих многочисленных наложниц. Посреди веселья виночерпий вдруг упал на колени перед царем.

— Государь, царица Мириам дала мне подарки. Она уговорила меня предложить тебе, о, великий, любовное питье, — повинился слуга. Ирод быстро протрезвел и, рявкнув на своих наложниц, велел всем оставить его. После чего он учинил допрос виночерпию, схватив его за бороду:

— Что это за питье? Отвечай, собака!

Слуга порядочно струхнул, но все-таки смог дрожащим голосом проговорить хорошо заученную фразу:

— Царица Мириам дала мне нечто такое, чего я не знаю. Но я почел своим долгом предупредить тебя, о, великий!

И тогда, преисполнившись лютой ярости, Ирод вызвал к себе начальника тайной стражи и велел ему схватить наиболее преданного Мириам евнуха. Того человека бросили в застенки страшной Антониевой крепости. Ночью Ирод по каменной винтовой лестнице спустился в глубокое подземелье, тускло освещенное настенными факелами. Из глубин вертепа до его слуха долетали вопли страдальца, а в воздухе витал запах жареного мяса…

Ирод вошел в пыточную камеру.

— Я ничего не знаю, — кричал несчастный, искалеченный еще в детстве мужчина. Он висел на цепях, а палачи жгли его каленым железом.

— Не лги, собака, — спокойно возразил Ирод. — Не могла она без тебя ничего предпринять.

Он кивнул, и палачи вновь приступили к истязанию. Тогда евнух, тело которого было сплошь изуродовано чудовищными ожогами, взмолился:

— Не надо. Прошу вас. Государь, я правду говорю. Про зелье ничего не знаю. Царица все время только жаловалась на тебя, ссылаясь на слова Соема…

— Подождите, — остановил палачей Ирод. — Продолжай. Что тебе говорила царица?

— Государь, Соем проговорился о данном тобою перед отъездом к Кесарю поручении…

Не успел евнух договорить, как царь пришел в ярость:

— Он не осмелился бы на измену, если бы Мириам не отдалась ему. Обоих… заговорщиков казнить. Мириам — предать суду!

Соема в тот же день казнили, а Мириам под конвоем привели на заседание синедриона. Судьи заслушали показания свидетеля — виночерпия, которого научила и подготовила Саломея, сестра Ирода. Царь, поверив клевете, разодрал на себе одежды и в бешенстве закричал на жену свою:

— Я любил тебя, я одаривал тебя. Ты была моей единственной женою! Ты была всем для меня, ты была моею жизнью! И как ты, злодейка, отплатила мне за мою любовь?! Нашла себе любовника, и вместе вы решили отравою извести меня! Ты не заслуживаешь милости… Будь ты проклята!

До сих пор Мириам стояла, потупив взор. Теперь же, услышав проклятья от мужа, которому всегда была верна, она зарыдала. Когда смолкли звуки яростной тирады Ирода, синедрион единодушным голосованием объявил царицу виновной и вынес ей смертный приговор. Осужденную под конвоем выводили из зала заседания. В этот миг Ирод ненароком взглянул на Мириам и, увидев ее глаза, полные слез, внезапно пожалел о своих словах и раскаялся в содеянном. Сердце его сжалось от боли, в груди полыхнул прежний огонек любви. Тогда он подозвал главу синедриона и осведомился у него: «Владыко, нельзя ли повременить с исполнением приговора?»

Мириам бросили в темницу. Царь пытался забыться, предаваясь увеселениям, но Саломея, сестра Ирода, повсюду сопровождая брата, при всяком удобном случае напоминала ему:

— Смуты не миновать, ежели эта хасмонейка останется в живых.


Итак, душой Ирода владели две страсти и, в конце концов, страх потерять власть пересилил другую страсть. Ирод с горя напился вина и отдал приказ о казни Мириам…

Настало роковое утро. Солнце поднялось над крышею храма Зоробабеля. Женщина с растрепанными волосами, скованная цепями, в одной грязной сорочке длиною до пят босыми ногами шла на место казни по каменной мостовой. Жители Ерушалаима сокрушенно качали головами, многие иудейки плакали, провожая свою царицу до площади в долине Тиропион, где было воздвигнуто возвышение с виселицей. Мириам глядела мутными глазами перед собой и за все время мрачного шествия не проронила ни звука. Внезапно тишина была взорвана женским криком:

— Неблагодарная! — на улицу выбежала Александра, мать Мириам. — Неблагодарная! — вопила она. — Ты гибнешь по заслугам, ибо злом отплатила мужу на его добро. Царь тебя любил, души в тебе не чаял. А ты, гадкая мерзкая женщина! — с этими словами мать вцепилась в волосы дочери. Конвоирам едва удалось оттащить ее в сторону. Дочь ничего не ответила на упреки матери, только окинула ее презрительным взглядом, а вскоре бесстрашно взошла на эшафот. Ее бледные уста шептали слова молитвы Шма: «Внемли, Израиль! Господь — Бог наш, Господь — один! И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем существом твоим».

Мириам безмятежно улыбалась, когда грубая толстая петля стиснула ее нежную лебединую шею, и прежде чем опора выскользнула из-под ног ее, успела выкрикнуть на иврите:

— Шма Исроэль: Адоной Элойхейну — Адоной эход!

Ирод наблюдал за казнью из окна Антониевой башни, — он видел, как расселся помост, как жена его низверглась в пропасть, повиснув в петле. Ее тело долго дергалось в судорогах. Эти несколько минут показались Ироду целой вечностью. Наконец, все кончилось. Мертвая тишина повисла над площадью, и только слышались всхлипы какой-то женщины, стоящей в толпе народа. Ирод вернулся во дворец, упал на постель, зарылся головою в подушку и попытался забыться сном, но перед мысленным взором его появился незабываемый образ любимой жены. Внутри него мгновенно выросла какая-то пустота, и он попытался заполнить ее вином, но, увы, это не помогло. Он вдруг почувствовал такое одиночество, что в малодушии помышлял о самоубийстве. «Яду мне. Яду!» Как вдруг посреди пустой спальни раздался чей-то вкрадчивый голос:

— Ирод Великий. Будь же мужчиной! Вспомни, что ты — царь Иудейский. Теперь твоей власти ничто не угрожает. Ты построишь новое царство, которое превзойдет своим великолепием державу Давида и Соломона.

Книга первая. Искривление

Глава первая. Звезда Спасителя

Из начала было две сущности, подобные близнецам: добро и зло. Свет осиял Тьму, — произошел взрыв, положивший начало времени и пространству, — появилась Вселенная, а Тьма, потеряв часть себя, укрылась на ее окраинах. Свет стал Богом и создал сонм иных существ, Себе подобных, сотворив их Духом Своим. Злое начало, однако, желало восстановить свое господство. Правда, прямое столкновение с Богом было невозможно. Поскольку Свет и Тьма не могут существовать друг без друга. И тогда решено было создать существо, воплотившее в себе оба начала, и предоставить ему свободу выбора. Из осиянной Тьмы Творец по своему образу вылепил человека и вдохнул в него свое подобие — Дух, и стал человек душою живою. Тем временем, тьма обольстила одно из лучших духовных творений Бога — Его служителя, ангела Сатанаила. Он переметнулся на сторону тьмы и превратился в Злого духа. Прельстив человека знанием тайн Вселенной, Злой дух подвигнул его на греховное падение. Человек отверг обитель Бога и выбрал мир земной, где хозяйничала тьма, источник погибели. С тех пор на Земле идет борьба, в которой когда-нибудь решится судьба Вселенной…

Однажды человек возгордился, возомнил себя Творцом, равным Богу, и построил башню высотою до небес. В святилище на вершине той башни некогда приносились кровавые жертвы богам Вавилона, а отрубленные головы скатывались вниз по ступеням высокой лестницы. Время от времени земля погружалась во тьму, но свыше приходило возмездие: Бог истреблял людей, оставляя в живых лишь немногих праведников, которые продолжали род человеческий. После потопа строительство башни возобновилось, но так и не было окончено. В Вавилонию на колесницах вторглись арии, которые принесли веру в единого Бога — Господа Мудрого. Как и надежду на обновление погрязшего в грехах мира с приходом Спасителя.


Звезды сияли на небосводе, выхватывая из ночного мрака силуэт грандиозной постройки, наполовину разрушенной и сверху увенчанной круглою лишенной крыши башней с дверцею, которая открывалась лишь раз в году. Подножие, первый ярус, постройки, которая некогда называлась зиккуратом, теперь занимал храм, где и днем, и ночью горел огонь в золотом сосуде на алтаре. К башне, лишенной крыши, вела лестница, которая находилась снаружи, с восточной стороны зиккурата. По этой лестнице наверх торопливо поднимались жрецы в белых одеяниях. Потайная дверца распахнулась, и они, нырнув в темноту, исчезли из виду…

Ночной воздух благоухал дивными ароматами, которые растекались по округе из храма, где возле пылающего алтаря стоял человек в маске, изображающей рогатое животное, похожее на быка. Руками, одетыми в перчатки, он держал пергамент, исписанный арамейскими буквами. При свете пламени человек этот нараспев читал вслух, время от времени осторожно, с благоговением приближаясь к алтарю и подбрасывая в огонь дрова душистого бальзамника. Огонь весело подпрыгивал в сосуде и, словно ребенок, жадно поедал вкусное лакомство. Дрова потрескивали, обугливались, шипели, а вверх поднимался густой белый благовонный дым, который выходил наружу через отверстие в потолке.

— За три дня до рождения Праведного Заратуштры, — звучал приглушенный голос человека в маске, — все селение Поурушаспы озарилось чудесным светом, подобным тому, какой расстилается перед самым рассветом солнца. Это на защиту рождающемуся пришли все ангелы. Ошеломленные пастухи из потомков Спитамы, выпасавшие скот и коней в окрестностях, говорили: «Великая благодать снизошла на селение Поурушаспы, где свет струится из каждой расщелины, поражая разум».

В ночь, когда Дугдова разрешалась от бремени, Злой Дух вывел полчища демонов, чтобы напасть на селение Поурушаспа и погубить сиятельный плод, но благодаря свету, излучаемому защищающими Заратуштру ангелами, все они оказались бессильны. В этот миг благодатное чрево Дугдовы разрешилось блистательным плодом — Праведный Заратуштра родился на свет. Благой Помысел вошел в дом и смешался с разумом новорожденного. И маленький Заратуштра засмеялся…

В это время сзади послышался шорох, и хранитель огня, не оборачиваясь, попятился от алтаря, пока не нащупал рукою занавеси. Он вышел из святилища в притвор, снимая маску и перчатки. Горящий на стене факел осветил смуглое лицо юноши, одетого в белоснежную длинную до пят подпоясанную рубаху. Из темноты ему навстречу выступил человек в точно таком же одеянии и, принимая из его рук маску и перчатки, проговорил:

— Азербад! Тебя зовет Заотар. Соверши омовение и поднимайся наверх.

— Неужели Заотар удостоит меня столь великой чести, как войти в святая святых?! — порывисто от радости воскликнул юноша по имени Азербад. Он выбежал из притвора и по мощеной каменной дорожке, залитой потоком лунного света, устремился в сад, где был глубокий пруд. Со стороны могучего Евфрата веяло прохладой, какая нередко бывает ранней весною в Вавилонии. Юноша второпях скинул с себя одежду и зашел в воду. Он погружался до тех пор, пока вода не дошла ему до подбородка. Тогда он, затаив дыхание, окунулся с головою, так что ненадолго совсем пропал из виду. Потом появился вновь, отдышался и двинулся к берегу. Юноша торопился. Вдруг его нога зацепилась за что-то, и он потерял равновесие, перепугался, наглотался воды, но благополучно выбрался на берег…

Азербад лежал на земле, переводя дух, а черная бездна, усеянная мириадами звезд, висела над ним. Он столько раз в своей жизни вглядывался в ночное небо, мысленно обводя контуры созвездий, что мог с закрытыми глазами перенести их на пергамент (правда, тратить этот дорогостоящий материал на такие глупости ему вовсе не хотелось). Отец Азербада был прославленным звездочетом, который прошел обучение у последнего вавилонского халдея, и свою страсть к наблюдениям за ночным небом передал сыну. Юноша, который обладал превосходной зрительной памятью, вглядывался в эту бездну, а она приближалась к нему, и в какой-то момент ему даже показалось, будто стоит протянуть руку и можно схватить самую яркую звезду. Небо словно поработило его разум, заставило забыть обо всем на свете. Он слился с этой бездонной черной пропастью. И, кажется, она что-то шепнула ему на ухо.

— Что это со мной? — наконец, очнулся от своего забытья Азербад. — Меня же звал Заотар!

Он наскоро оделся и вернулся назад, но… было слишком поздно. Под стены зиккурата со всех концов Вавилона стекался народ. Люди приходили с веточками тамариска, несли дрова, жгли костры, готовясь к встрече Нового года. Пробираясь сквозь толпу, Азербад недоумевал, как такое могло с ним случиться? — ему было до боли досадно, он знал, что Заотар будет недоволен и потребует ответа за столь дерзкое промедление, и силился что-либо придумать в свое оправдание. Но, как назло, ничего не приходило на ум, как вдруг раздался чей-то теплый голос с властными нотками: «Азербад, посмотри: Ормазд и Кейван соединились в созвездии Близнецов». От неожиданности юноша остановился и в растерянности оглянулся по сторонам: «Что бы это значило?»

— Послышалось, — решил он и продолжил путь, но снова тот же голос заставил его остановиться: «Взгляни же на небо, Азербад».


Когда юноша робко шагнул в палату, главный жрец храма окинул вошедшего гневным взором:

— Где ты был, Азербад? Почему не явился, когда я звал тебя?

— Владыко, — отвечал смиренно юноша. — Я виноват и готов понести любое наказание, но прежде выслушай, что я скажу.

— Говори, — снисходительно улыбнулся жрец.

— Владыко, меня задержало небо… — юноша остановился, а все вокруг дружно засмеялись, — да, небо. Сегодня, в канун Нового года, оно нам послало знак, знамение грядущего. Выслушайте меня. На протяжении последних недель я наблюдал сближение планет Ормазд и Кейван, а сегодня, только что, я увидел, что они соединились.

— Да ты смеешься над нами! — вскипел главный жрец. — Ты пришел сюда, чтобы рассказывать мне о планетах, об этих порождениях Злого Духа?

— Владыко, позволь мне объяснить: планете Ормазд покровительствует Господь наш — Ахура Мазда, — взволнованно говорил Азербад. — Это звезда царя небесного. Кейван же — владыка времени, испытаний и перемен, она указывает на обновление. Их соединение — это знамение грядущего. Вскоре должен родиться царь, которому суждено править всем миром. О его рождении возвестит новая звезда, которая загорится на небосводе.

— Как смеешь ты, атраван, перечить мне, главному жрецу храма огня?! — гневно вскричал Заотар, вскакивая со своего седалища. — В святилище тебе не место. Отныне ты отлучен от Литургии нашей. Прочь с глаз моих!

Юноша покинул храм, провожаемый злорадными насмешками своих сверстников — атраванов, младших жрецов храма. Когда он скрылся из виду, вперед выступил почтенный старец, которого звали Хушедар. Был он хранителем Авесты, священного писания, передаваемого из поколения в поколение из уст в уста.

— Заотар, не слишком ли ты был суров к юноше?

— Учитель, он поплатился за свою дерзость и ослушание, — сухо отозвался Заотар, — и понес справедливое наказание.

— Ты отлучил его от службы и обрек на голодную смерть. Такой ты видишь справедливость?

— Он вознагражден по заслугам, — твердо стоял на своем Заотар и, не глядя ни на кого, добавил. — Учитель, я с глубоким уважением внимаю к твоим словам, но не проси меня за этого недостойного…

— Истина — наилучшее благо, — так сказано в Писании, — продолжал Хушедар. — Отец этого юноши был почтенным человеком и слыл великим звездочетом. Верно, он обучил своего сына искусству предсказаний по звездам. Юноша не лгал — Ормазд и Кейван соединились. Если сбудется его предсказание и явится звезда царя, ты должен будешь вернуть его… во имя Истины.

— Да будет так, — мрачно усмехнулся Заотар, мысленно рассчитывая на то, что слова мальчишки никогда не сбудутся. В этот миг один из служителей храма вошел в палату и что-то шепнул на ухо главному жрецу. Тот поднялся с места и торжественно возгласил:

— Рассвет уж близок. Выйдем же к народу, братия!


Гасли звезды на светлеющем небе. Жрецы во главе с Заотаром поднялись наверх, встав у подножия круглой башни, откуда площадь внизу представлялась белым морем, или снегом покрытой равниной.

Потухли костры. Кругом воцарилась тишина. Природа замерла, — ни дуновенья ветерка, ни хлопанья крыл ночных птиц, — как будто в ожидании чего-то необыкновенного, великого и волшебного. Почитатели Господа Мудрого, — все как один, — обратили свои взоры на небо, освещенное алою зарею. Сердца людей забились чаще в предвосхищении того радостного и незабываемого мига, знаменующего победу света над тьмой.

Восток алел, а вскоре из царства мрака пробился первый луч божественного светила, затем явился верхний краешек солнечного диска, торжественно и неспешно выплывающего на поверхность земли.

Сияние нового дня достигло Вавилона, града богов, и сквозь отверстую дверцу проникло в круглую башню, венчающую древний зиккурат. И, кажется, свершилось чудо. Каменная башня превратилась вдруг в подобие гигантского факела, — ее вершина вспыхнула и запылала, над нею взметнулся столб пламени. Белая площадь огласилась единодушным ликованием. Люди, махая веточками тамариска, запели великую мантру, прославляющую Творца:


Как Господин Бытия достойный,

Как Глава всего сущего в согласии с Истиной,

Предается звание Отца Благого Помысла,

Всего творения Мудрому

И Власть над ним — Господу,

Которого поставят Пастырем над бедными.


Огонь над башнею горел около четверти часа, а затем потух сам собою. Дверца, ведущая в святая святых, затворилась до следующего Нового года. Солнечный диск во всей своей красоте и полноте явил себя взору почитателей Господа Мудрого. И где-то в отдалении семь раз пропел петух.

***

Азербад вышел из храма в крайне подавленном состоянии духа. Он сгорал от стыда и брел, понурив голову. Ему казалось, что все знают о его позоре. Потому он прятал глаза от идущих навстречу, — толпы одетых в белое людей с ветвями тамариска радостно шествовали по улицам города по направлению к храму Огня. Юноша не видел ничего перед собой. Все было как в тумане. Ноги сами несли его за город. Остались позади сложенные из кирпича храмы древних богов Вавилона, царские дворцы с фонтанами, величественные ворота Иштар, облицованные синей плиткой и украшенные барельефами. Теперь все чаще попадались глинобитные хижины бедняков, живущих на окраинах. Вскоре и они миновали. Азербад шел по дороге, ведущей к древнему Сиппару. Он вдруг остановился и только теперь заметил, что солнце давно взошло, а это значило, что наступил новый день и Новый год. Звуки праздника долетели до него издалека. Он обернулся и увидел круглую башню зиккурата, которая нависала над городом. Горькие воспоминания вновь нахлынули волною, припомнились гневные слова Заотара: «В святилище не место такому, как ты…»

— Я отлучен от службы, — вслух проговорил юноша. — Что же я натворил?! Господь, — глядя на взошедшее солнце, крикнул он громко, выплескивая наружу всю боль своей души. — Господь, за что ты покарал меня? Я служил священному огню, но Ты наградил меня безумием…

Азербад шел, куда глаза глядят, и опомнился лишь, когда солнце поднялось высоко над горизонтом и стало нещадно палить его голову. Он огляделся по сторонам — впереди громоздились песчаные дюны, позади — едва виднелись городские стены. Местность, чем дальше, тем более унылой и пустынной становилась. По счастью, неподалеку рос тамариск, невысокое одинокое деревце, широко раскинувшее свои ветви, под которыми юноша спрятался от палящего солнца. Усталость свалила его с ног, и он прислонился к стволу дерева, наслаждаясь долгожданною прохладою, которая немного притупила нараставшее чувство жажды.

«Надо возвращаться, — понял, наконец, Азербад. — Пока еще не поздно. Кругом пустыня, я слишком далеко отошел от города. Вот отдохну и двинусь в обратный путь». Он устало сомкнул глаза и вскоре забылся спасительным сном…

Пробуждение было тревожным — юноша почувствовал прикосновение и открыл глаза. Но тревога оказалась ложной. Зеленый стебелек, украшенный золотистыми цветками, склонился над спящим и под действием легкого дуновения ветерка щекотал его по лицу. День клонился к вечеру. Солнце спускалось к западному краю земли. Азербад протер глаза и обратил внимание на растение, которое поначалу не приметил, будучи сильно утомлен. Он часто видел это растение раньше, когда служил в храме, и без труда признал в нем хаому, из которой жрецы готовят божественный напиток, вдохновляющий и придающий сил. Юноша изнемогал от жажды и решил выжать сок хаомы. Сам он никогда прежде этого не делал, но наблюдал за старшими жрецами, которые участвовали в Литургии. Правда, теперь под рукою у него не было ничего из того, чем пользовались жрецы в храме: ни ступки, ни пестика, ни чаши, — но он нашел выход. Сорвал желтые цветки и принялся растирать их в своей руке, которая вскоре оказалась липкой от вытекшей смолы золотистого цвета. Капли этого сока хаомы юноша слизал со своей ладони. Что было дальше, он впоследствии вспоминал отрывочно…

Азербад не помнил, как вернулся в город, помнил лишь свою радость, связанную с тем, что дома никого не оказалось. Мать и сестры все еще гуляли на празднике. Тогда он взял свой кожаный кошелек, полный серебряных монет, и вышел на улицу… Каким-то образом очутился на другом конце города, в районе, где жила городская беднота. Затем снова все поплыло. Кучка хмельных людей, распевающих похабные песни. Кислое вино какой-то грязной таверны. Безобразная женщина в жутком платье что-то говорила ему… Улица. Сумерки. Убогая лачуга. Кровать, кишащая клопами, пол, усеянный огромными крысами. И эта отвратительная женщина, обнажившаяся для него. Он стоял перед нею и смотрел дикими глазами, как из глубокой впадины между ног ее вылезают змеи… Вскоре все пространство крошечной лачуги кишело всякой мерзостью: крысами, змеями, жабами, гигантскими червями… Юноша закричал и бросился бежать без оглядки, но вскоре наткнулся на какое-то препятствие и, почувствовав глухой удар, упал без сознания.


Яркое солнце заглянуло в крохотное оконце, обращенное на восток. Азербад очнулся от продолжительного забытья. Он не понимал, где находится, и попытался пошевелить рукою, но движение причинило ему сильную боль. Он завопил, и этим привлек внимание хозяина дома, почтенного иудея Шимона, и его жены Мириам.

— Кто вы? — спросил Азербад, увидев склонившихся над ним людей. Он сказал эти слова на родном персидском наречии, в ответ же услышал арамейскую речь.

— Мы нашли тебя за городом, избитого, окровавленного, еле живого, — рассказывал хозяин дома. — Кто ты и где живут твои сродники?

— Как я оказался за городом? — тихо проговорил Азербад.

— Ты ничего не помнишь? — спросил Шимон, качая головой. Не проходило ни дня, чтобы он не пожалел о том, что подобрал этого несчастного бродягу, лежащего посреди дороги.

— Отец, спасибо тебе. Да хранит тебя Господь. Я перед тобой в неоплатном долгу, — с трудом шевеля губами, выговорил Азербад. — Прошу — дай весточку моей матери. Она живет возле храма Набу.

Старый иудей на радостях тотчас отправился к почтенной женщине, которая уже не чаяла увидеть своего сына живым. Азербад, мучимый голодом, попросил какой-нибудь еды, и хозяйка дома принесла ему вина, пресную лепешку и кусок печеной рыбы (было время еврейской Пасхи).

— Вы иудеи? — осведомился Азербад. И женщина утвердительно качнула головой.

— Сколько времени я пробыл без сознания?

Хозяйка, не ответив на его вопрос, вдруг вышла из комнаты. И не появлялась до тех пор, пока не вернулся Шимон. Он пришел вместе с матерью Азербада. Старая женщина, плача, опустилась перед постелью, на которой лежал ее сын, и умыла его лицо солеными слезами. Затем долго благодарила хозяина дома и даже предлагала ему деньги, но тот, немного поколебавшись, отказался:

— Я это сделал ради Господа нашего, имя Которого не произносимо вслух.

— Иудеи, мама, как и мы, верят в одного Бога, — сказал Азербад.

— Но мы Его понимаем иначе, — заметил хозяин дома. — Не провозглашаем огонь Сыном Бога и не творим возлияний, подобных вашей хаоме. Этот напиток до добра не доводит…

Азербад вдруг вспомнил тот день, когда оказался в пустыне, и о своем отлучении от храмовой службы. Он хотел повиниться перед матерью, но женщина опередила сына:

— Учитель Хушедар приходил, расспрашивал о тебе и рассказал мне обо всем, — печально молвила она. — Он говорит, что не все еще потеряно. Есть надежда. Господь милостив…

Носильщики, нанятые матерью Азербада, перенесли больного юношу в их дом, где он пролежал на постели еще две недели, окруженный нежною заботою близких людей.

***

Теплыми южными ночами Азербад, лежа на плоской кровле дома своего, разглядывал звездное небо, не теряя надежды однажды увидеть, наконец, ту самую, новую звезду, которая, как сказал неведомый голос, ознаменует рождение царя, правителя мира. Но, увы, проходили дни, недели, месяцы, а ее все не было… И тогда отчаяние вновь захлестнуло юношу волною. С горя он пристрастился к вину, и не раз посланные безутешной матерью люди силою выводили его из таверны. Так, пролетел еще один год, и приблизилось празднование Новруза.

Мать старалась не отпускать сына ни на шаг от себя и повела его поздней ночью на площадь перед храмом Огня, где некогда находилось святилище вавилонского бога Мардука. Площадь была полна народа. Люди грелись у костров. И были в приподнятом настроении духа, — все, кроме одного человека — Азербада. Мать юноши беседовала со знакомыми, почтенными людьми из священнического сословия. Юноша стоял в сторонке и не принимал участия в разговоре. За последний год он заметно осунулся и побледнел, глаза его не излучали как прежде лучей жизнерадостного света. Он потерял надежду и веру… в себя, в людей, в будущее.

Ночь подходила к концу. Далекие звезды пропадали во мраке темной бездны. «И вскоре взойдет солнце, знаменуя начало нового года, такого же безрадостного и беспросветного как этот», — думал Азербад. Природа, как и люди на площади, притихла в ожидании чуда. И оно свершилось! На еще темном небе вдруг произошла яркая вспышка, — с той самой восточной стороны, к которой прикованы были взоры тысяч собравшихся на площади. Показалось, будто кто-то зажег там сверху светильник, — огонек блеснул в вышине так ярко, что многие не выдержали сияния и отвернулись. Удивленный шепот волною пробежал по белому морю людскому: «Что это?» На мгновенье снова повисла тишина и тотчас взорвалась. По округе прокатился ликующий голос:

— Звезда. Новая звезда. Звезда зажглась в знаке Рыбы!

Жрецы во главе с Заотаром, которые стояли наверху, возле башни, удивлены были не меньше своей паствы. Рождения новой звезды даже на памяти престарелого умудренного сединами Хушедара не происходило.

Главное чудо той ночи свершилось и, когда полыхнуло привычное пламя на башне, казалось, это уже никого не удивило. Звезда сияла некоторое время и после восхода солнца. Люди, воспев гимн Господу, заходили в храм ради причащения напитком, приготовленным на основе хаомы, разбавленной молоком и водою. Храм они покидали довольными, полными сил и вдохновленными. Море людское растекалось в разные стороны сначала полноводными реками, а затем и ручейками.

Азербад снова вошел в палату главного жреца, — спустя год после своего изгнания. Заотар молчал и выглядел растерянным. Первым заговорил Хушедар:

— Азербад, благородный юноша. Ты был прав. Твое предсказание сбылось. Звезда, как ты и говорил, зажглась. И это самое большое чудо, которое я когда-либо видел! — восторженно промолвил он. — Но как ты узнал об этом?

— Думаю, я обязан этим своему отцу, его фраваши (душе), которая меня вдохновила, — скромно отвечал юноша.

— Я хорошо помню твоего отца, сынок — он был прилежным учеником и познал Писание в совершенстве! Ты пошел в своего отца, Азербад. Я уверен, он видит сейчас тебя и гордится тобою, — со светлой улыбкой на лице проговорил Хушедар и обратился к Заотару. — Сдержи свое слово и верни сего достойного юношу на службу.

— Делайте, что хотите, — мрачно отозвался Заотар.

— Нет, так не годится, Заотар, — нахмурился Хушедар, — отмени свое решение и восстанови Азербада в его должности атравана. Сделай все, как положено.

— Пусть будет так, — неохотно пробурчал Заотар и небрежно кивнул писцу, который стоял в сторонке с необожженной глиняной табличкой в руках.

— А, кроме того, — продолжал Хушедар, — ты должен поздравить нашего царя с рождением сына.

На другой день в далекую столицу — город Ниса — поскакал гонец с донесением. Впрочем, как вскоре выяснится, о рождении царского сына там ничего не знали…

***

Старик Шимон был удивлен, увидев у ворот своего дома спасенного им год назад юношу.

— Азербад? Ты что здесь делаешь? — спросил он.

— Отец, мне снова нужна твоя помощь, — слабо улыбнулся Азербад и, не переступая порога иудейского дома, на улице все ему рассказал.

Вскоре оба: иудей и персидский священник, — подошли к высокому кирпичному зданию с колоннами, в котором находилась вавилонская синагога. Шимон исчез за дверями, а Азербад остался снаружи. Прошло полчаса. Наконец, Шимон появился, вслед за ним во двор вышел начальник синагоги, которого звали Якоб.

«Долго пришлось уговаривать его», — про себя подумал Азербад и, спрятав улыбку в уголках губ, проговорил по-арамейски:

— Мое почтение, уважаемый господин Якоб. Прошу прощения за беспокойство. Но дело, которое меня привело к вам, крайне важное…

— Оно важно для вас. А почему вы пришли к нам? — удивился начальник синагоги.

— Из известных нам народов, — спокойно объяснял Азербад, — только иудеи, кроме нас, маздаяснийцев, исповедуют веру в Единого Бога. Появление новой звезды — это послание от Всевышнего к избранным народам. Царь родился, — это мы знаем наверняка, — но он родился не в нашей державе. Стало быть, это чудо свершилось в земле Иудеи…

Якоб задумался. Он вспомнил о пророчествах, о чаяниях своего многострадального народа.

— Неужели Машиах (Мессия) пришел? — растерянно проговорил начальник синагоги, и в глазах его зажглись оживленные огоньки. Он нечасто бывал в земле Обетованной, а известия оттуда приходили с большим опозданием, но теперь он понял, что лучшего повода для поездки на историческую Родину в его жизни может уже и не представиться.

— Дайте мне немного времени для размышления, — осторожно сказал он и вернулся в синагогу, будучи в сильном волнении духа. Остаток дня старик провел, перечитывая свитки Торы и древних пророков, которые говорили о приходе Мессии, а на другой день, переговорив с главою общины, решился сопровождать посольство жрецов-магов в Иудею, рассчитывая прибыть в Ерушалаим до Пятидесятницы (Шавуот).

***

Длинная вереница верблюдов, груженных тюками с китайскими шелками и заморскими пряностями, неторопливо тянулась по бескрайним просторам Сирийской пустыни.

Остались позади пересохшие русла рек — «вади», зимою наполняемые дождевою водою, которая несется бурными потоками, а ранней весной покрываемые густою растительностью. Теперь не часто встречались заросли саксаула, и верблюдам приходилось довольствоваться редкими низкорослыми кустарниками, колючками, скудною травою, растущей на каменистой почве среди желтых песков.

Безоблачное небо неделями висело над головами путешественников. Иногда вдруг налетал жаркий южный ветер, принося с Аравийской пустыни мириады песчинок, и тогда становилось трудно дышать. Защитою от палящего солнца и песчаных бурь служили белые покрывала и повязки на лицах.

Не легок путь через пустыню: сухой воздух, горячий песок, жгучее солнце, от которого негде спрятаться, и ни одного селения на много дней пути. Жажда — спутник долгих странствий. Солнце нещадно палило днем, а с наступлением темноты земля быстро остывала. Останавливались на ночлег, разбивали шатры и разводили костры из дров, припасенных на дорогу.

Трое вавилонских магов еще в Сиппаре присоединились к торговому каравану. Престарелый Хушедар ехал на верблюде, по обе стороны от него шли Заотар и Азербад. В полуденный час, когда солнце стояло в зените, мучимый жаждою юноша, для которого это странствие было первым в его недолгой жизни, схватил мехи, жадно глотая воду. Заотар зорко следил за каждым его шагом и не преминул воспользоваться случаем.

— Береги воду, Азербад, — придирчиво бросил он. — До Тадмора (Пальмиры) путь не близок. Погонщик верблюдов сказал, что осталось еще десять дневных переходов.

Азербад не обратил внимания на слова главного жреца, — утолив жажду, он глядел на бегущего по камням огромного черного скорпиона с мощными клешнями и зловещим жалом на конце изогнутого хвоста.


Однажды, когда до оазиса Пальмиры оставалось всего несколько дней пути, случилось несчастье…

Ночная мгла покрыла землю, и наши путешественники грелись вокруг костров. Потрескивали дрова. Звучали тихие голоса на нескольких наречиях. Азербад любовался живым трепещущим неуловимым пламенем и, по-прежнему исполняя свой долг хранителя огня, подкармливал его поленьями, поглядывая время от времени на восточный край неба, где вскоре, — он это знал наверняка, — появится та самая звезда, которая возвестила им о рождении Царя. Вдруг посреди ночной тишины раздался чей-то пронзительный душераздирающий вопль.

— Кажется, это голос начальника синагоги, — растерянно проговорил Азербад и, выхватив из огня горящую головню, бросился с нею на помощь к иудею. Когда он вбежал в палатку Якоба, увидел, как нечто мохнатое и темное с паучьими лапками скрылось во мгле. Старик лежал ни жив ни мертв, не отвечая на расспросы. Азербад подошел поближе и посветил головнею, выхватывая из темноты бледное лицо иудея, его испуганный взгляд, устремленный на дрожащую руку, где была видна отметина от укуса. Вскоре в палатке Якоба собрались все трое магов.

— Фаланга, — сказал мудрый Хушедар, который за свой век успел многое повидать. — Этот паук не ядовит, но его укус болезнен. Крепись, Якоб. Доберемся до Тадмора, и там найдем тебе лекаря.

Остаток ночи из палатки Якоба доносились жалобные стоны…

Наутро двинулись в путь. Сначала иудей шел наравне со всеми, но затем место укуса сильно покраснело, воспалилось, а на другой день началась лихорадка… Густо красного, сотрясаемого дрожью, человека посадили на верблюда. Азербад шел рядом, следя за тем, дабы иудей, одолеваемый болезнью и слабостью, не свалился с него на камни. Якоб с трудом держался на горбатом звере, обливался потом и часто жалобно просил пить. Азербад, сочувствуя страданиям старика, поил его своею водой, хотя ее запас и был на исходе. Воду теперь расходовали бережно, дорожа каждой каплею. Верблюды — и те были вымотаны жарою и нехваткой корма, — обвисли опустошенные горбы. Азербаду, который делился водою со стариком, приходилось туго. Истомленный жаждою, юноша с трудом держался на ногах. Его силы были на исходе. По сторонам в призрачном мареве чудился блеск зеркальной глади, поднимались ввысь очертания пальм. Доносился обманчивый плеск воды. Выплывали миражи…

Казалось, что страданиям нет конца, как и этому бескрайнему морю пустыни, и что здесь он найдет свою погибель, как иудей Якоб, который скончался накануне ночью, не достигнув спасительной Пальмиры. Тогда, при виде быстро остывшего старика, Азербад дал волю слезам. Обнаружив мертвое тело, маги долго не могли решить, как с ним поступить, — так, чтобы не оскверниться и соблюсти свои обычаи, которые запрещали погребать в земле и предавать тело мертвеца огню. Иудеев, которые могли бы похоронить своего сородича согласно обычаям Израиля, в караване не оказалось. Был брошен клич по лагерю, но никто не вызвался предать земле тело, покинутое духом. Близился рассвет, и надо было что-то делать. Тогда Азербад, болезненно переживая смерть старика, собрал со всей округи камней и осторожно обложил ими тело иудея на том самом месте, где оно лежало, заглянув напоследок в отверстые черные глаза старика, что более не излучали света жизни.

Теперь силы Азербада были на исходе. Он с трудом передвигал ногами. Печать страдания лежала на обветренном лице его. Старик Хушедар сжалился над юношей, поделился с ним своими остатками воды. Мехи были пусты. Некоторые люди, шедшие с караваном, падали на камни в изнеможении, и не было никого, кто мог бы прийти к ним на помощь… В конце дня, когда солнце приближалось к западному краю земли, чтобы вскоре исчезнуть в глубинах мрака, впереди показались расплывчатые очертания древнего города.

— Снова меня тревожат эти видения, — мрачно то ли вслух, то ли про себя проговорил Азербад. Но вдруг раздались голоса, звучащие с ликованием:

— Тадмор. Это Тадмор! Мы почти пришли…

Надежда, потерянная после смерти старика-иудея, вернулась к юноше и придала ему сил, которых хватило для последнего рывка. Теперь он уже мог отчетливо разглядеть сложенные из камня стены домов и стволы пальм, увенчанные раскидистыми ветвями. В лучах заходящего солнца отражался блеск водной глади, который радовал глаз. Сомнения не было — они добрались! Впереди — посреди бескрайнего моря желтых песков — лежал зеленый остров. Оазис.

Изнывающие от жажды люди бежали к пруду с чистой сладкой водою, — они радовались и плескались как дети. И жадно пили живительную влагу. В Пальмире наши путешественники запаслись водою и свежими финиками и, отдохнув несколько дней, продолжили путь, а на седьмой день благополучно достигли сирийского Дамаска.

***

В Птолемаиде (Акко) пути торгового каравана и вавилонских магов разошлись. Навьюченные верблюды двинулись далее в Египет по добротно вымощенной Приморской дороге. Персидские жрецы остановились в гостинице. В пути они лишились своего иудейского проводника, а потому пришлось искать нового. Кроме того, они нуждались в новом транспорте. Вскоре маги нашли подходящего перевозчика из иудеев, который за приемлемую плату согласился доставить их в град Ерушалаим. На другой день двинулись в путь, погрузив в крытую повозку, запряженную гнедой лошадкой, свои дорожные припасы и дары, предназначенные для Царя. Иудей, приняв троих незнакомцев за язычников, лишний раз рта не раскрывал и спокойно правил лошадью, которая бежала рысью по каменистой дороге. Они все дальше уезжали от моря, вглубь холмистой Галилеи. Азербад сидел в повозке, разглядывая окружающую местность, которая выгодно отличалась от Сирийской пустыни зарослями кустарников, покрывающими склоны невысоких холмов, и широкими дубравами, протянувшимися вдоль реки Кишон. Вдалеке поднимались горы Кармель, утопающие в зелени виноградников и оливковых рощ. Повозка, поскрипывая, катилась мимо возделанных полей и крохотных селений, насчитывавших порой всего несколько дворов.

Ехали весь день, а ближе к вечеру впереди показался холм, на вершине которого раскинулись городские строения.

— Как называется это место? — обратился Азербад к вознице. Иудей, — его звали Мойше, — долго молчал, а потом неохотно отозвался:

— Ципори, — и, не прибавив более ни слова, снова замолк. Но юношу на сей раз не удовлетворил односложный ответ возницы, и он полез к нему с расспросами:

— А что на вашем языке означает это слово?

Мойше немного помялся и, рассудив про себя, что нельзя оставить без ответа вопрос человека, с которого он еще не получил денег, проговорил:

— Ципори — это птица.

— А почему город так называется? — не унимался юноша, которому очень хотелось разговорить молчаливого еврея.

— Не знаю, — пожал плечами иудей Мойше. — Может, потому, что он сидит на холме подобно птице.

— Да, есть некоторое сходство, — согласился Азербад, разглядывая каменные стены и плоские кровли домов, взлетевших на вершину холма. — А чем знаменит этот город?

— Чем знаменит? — сморщил лоб Мойше. — Не знаю. Так. Обычный город, каких много в Галилее. Впрочем, Ципори населен больше остальных.

— Галилея? — переспросил Азербад. — Это что? Страна?

— Да нет, — говорил Мойше. — Галилея — это область, в которой живет много разных народов, но преобладают иудеи.

Азербад был доволен тем, что сумел-таки завязать разговор с иудеем, а тот продолжал:

— У меня тут сродник один живет. Он, можно сказать, знатный человек. Плотник. В наших краях труд плотника испокон веков в почете! Еще со времен строительства храма Соломона…

— О храме Соломона я слышал, — радостно подхватил Азербад. — Но, насколько я знаю, он был разрушен царем Навуходоносором.

— Да, это так, — вздохнул Мойше. — Мои предки побывали в неволе, а потом вернулись в родные края и отстроили храм заново, не такой величественный, правда…

— Это шах Кир освободил из плена иудеев и в благодарность был признан ими царем, — с воодушевлением проговорил Азербад. Мойше открыл рот от удивления:

— Откуда вы это знаете? Вы не похожи на иудея…

— Я родом из Вавилона, — объяснил Азербад. — Перс. Служитель храма Огня.

— Неужели? — приподнял брови еврей. — А что вас занесло в наши края?

Теперь от прежнего недоверия не осталось и следа. Азербад охотно поделился с иудеем своим открытием новой звезды, возвестившей рождение Царя. Заотар попытался вмешаться в этот разговор, но его одернул мудрый Хушедар. Мойше внимательно выслушал взволнованную, сбивчивую речь чужестранца.

— Царь? Неужели Мессия родился? — растерянно проговорил он.

— А что значит это слово — Машиах? — переспросил Азербад.– О каком-то Мессии говорил и начальник вавилонской синагоги, который вызвался сопровождать нас, но… умер в пути.

— Машиах — значит, помазанник Божий, — осторожно проговорил Мойше. — Царь, которому суждено править Израилем и всем миром.

— Царь… да, да, все сходится! — воскликнул Азербад. — Именно так. Звезда возвестила рождение Царя, Мессии. Быть может, вам что-нибудь известно об этом?

— Увы, мой юный друг, я давно не бывал в Иудее, — вздохнул Мойше. — В последний раз –два года назад на Песах туда ездил вот на этой же кляче. Да что говорить-то? Царь Ирод, покорный Кесарю, вот уж тридцать лет правит на этой земле.

— Это в его семье родился Мессия? — задал Азербад, как ему казалось, уместный вопрос, но Мойше тотчас высмеял его:

— В семье Ирода? Ха-ха-ха. Да он же полукровка, идумеянин! Как говорят наши мудрецы, Мессия должен прийти из рода Давидова. Но… я небольшой знаток пророков.


Повозка катилась по узким улочкам нижнего города и, подпрыгивая на неровной мостовой, въехала на постоялый двор, который был полон народа. Тотчас какой-то смуглый юнец в одной набедренной повязке подскочил к лошади и быстро что-то проговорил, — Азербад не расслышал. Но Мойше грубо прогнал его, замахав руками, и обратился к магам:

— До Ерушалаима еще много миль, а повозка нуждается в ремонте. Одно колесо меня беспокоит, — пояснил он. — Думаю, это займет пару дней. Вы можете пожить здесь, в гостинице. А через два дня мы продолжим путь…

Маги выгрузили из повозки свои вещи, растерянно глядя вослед уезжающему иудею Мойше. А тот отправился навестить гостеприимную семью своего дальнего родственника, которого звали Йосеф.

***

Повозка остановилась напротив высоких резных ворот дома, обнесенного каменною оградою. Ступив на широкий двор, Мойше крикнул:

— Шлам лэхон! (арам. «Мир вам!»).

Вскоре появился хозяин, вышедший посмотреть, кого, на ночь глядя, нелегкая принесла в его дом. Это был молодой мужчина, лет тридцати отроду, с черной бородкой и коротко стрижеными волосами, одетый в просторную распашную одежду вроде халата и препоясанный кушаком. Он тотчас признал гостя и с широкой улыбкой на лице выступил ему навстречу: «Мойше!»

Они обнялись.

— Давно ты не был в нашем доме! Когда в последний раз мы виделись? — Йосеф задумался, вспоминая события последних лет.

— Да, два года прошло со времени вашей с Мириам свадьбы, — подсказал Мойше. — С тех пор мы и не виделись. Как поживаешь, Йосеф? Что нового?

— С Божьей помощью, — вознеся руки к небу, проговорил Йосеф. — Много новостей, Мойше. Пройдем в дом. Там все расскажу. Ты поспел как раз вовремя — к вечере.

Над добротным каменным домом с деревянною крышей нависали раскидистые верхушки деревьев, — то был сад, в котором росли: и дуб, и сосна, и кипарис, и даже благородный высокоценный кедр. Некая женщина шла со стороны сада, неся в руках кувшин с водою. Она остановилась, пропуская господина в дом, и приветствовала Мойше. Тот мельком глянул на нее и, вежливо ответив на приветствие, подумал: «Кто она такая? Разве родственница?»

При входе в дом гость, вслед за хозяином, коснулся рукою дверного косяка, в котором была спрятана мезуза, и громко сказал: «Шлам лэхон!» Вскоре появилась молодая женщина с длинными, заплетенными в косы темными волосами и прекрасными, черными, похожими на угольки, глазами, в которых тотчас, при виде гостя, сверкнули добрые радостные огоньки.

— Рамша таба (арам. «Добрый вечер»), Мириам, — приветствовал хозяйку дома Мойше.

— Добро пожаловать, — улыбнулась Мириам. — Я вас помню — вы были на нашей свадьбе. Очень рада видеть вас в нашем доме. Проходите, Мойше, располагайтесь. Скоро будем вечерять.

Йосеф провел гостя в столовую, где находились три обеденных ложа, расставленных вокруг низенького, но широкого стола. Мойше оглядел обстановку комнаты: шкафы, сундуки, стулья, — все было сделано из ценной породы древесины. Отметив это про себя, он сказал вслух:

— Славный дом! Да будет в нем всегда достаток. Да пошлет тебе Господь много детей, Йосеф.

Хозяин дома просиял улыбкой:

— Это уже свершилось, Мойше. Господь милостив к моей семье.

В этот миг из соседней комнаты донесся плач младенца. Мойше изменился в лице и радостно воскликнул:

— Поздравляю, Йосеф. У тебя сын родился?

Йосеф, затаив улыбку в уголках губ, покачал головой. Мойше насторожился: «Дочь?» Йосеф засмеялся и сказал:

— Пойдем.

Они осторожно вошли в комнату. Та женщина, которую они повстречали во дворе, теперь сидела на кровати, держа на руках младенца, прильнувшего к ее обнаженной груди. Возле стены висела прикрепленная к потолку колыбель, — такая, каких еще не доводилось видеть Мойше, — большая и просторная, как и сам этот дом. По другую сторону комнаты была другая колыбель, меньших размеров.

— Это Иегуда, — тихо сказал Йосеф, улыбаясь и кивая на младенца, которого держала на руках кормилица. Осторожно ступая по деревянным половицам, он прошел к большой колыбели и наклонился над нею, затем оглянулся в сторону, где стоял Мойше, и кивком подозвал его. Мойше заглянул в колыбель, в которой было два отделения с перегородкой посередине. Слева отделение пустовало, а справа — лежал младенец в пеленах. Он не спал. Его темные глазенки излучали свет, а на щечках сияла улыбка.

— Это Иешуа, — сказал Йосеф. И когда они вышли из детской комнаты, добавил:

— Хвала небесам, Мириам родила двойню! Оба мальчики. Похожи как две капли воды, но при этом такие разные. Иегуда горазд плакать, Иешуа — спокойный. Лежит себе в колыбельке, а как увидит кого-нибудь — улыбается. Раз только он заплакал — при рождении. С тех пор его неслышно.

— Поздравляю, Йосеф, — проговорил Мойше. — Извини, что без подарков к тебе приехал — не знал, что двойное счастье в твой дом пришло. Слава Богу!


Хозяин и гость возлегли за обеденным столом, а Мириам служила им. Глядя на нее, Мойше проговорил:

— Позволь, Йосеф, выпить за здоровье матери твоих сыновей.

Услышав его слова, Мириам просияла улыбкой, а гость продолжал:

— Будьте счастливы. С меня подарки. Я сейчас путь держу в Ерушалаим, а там много всякого добра на рынках продается…

Йосеф усмехнулся:

— Ладно, Мойше. Мы рады тебе и без подарков. Кстати, а что это ты в Ерушалаим едешь?

— Да… так везу я чужестранцев, которые пришли из самого Вавилона. Пустыню пересекли. И такие чудные они… эти персы.

— Почему «чудные»? — осведомился Йосеф.

— Да говорят, будто родился Мессия, — засмеялся Мойше, которому вино явно уже ударило в голову. — И знаете, как они вычислили это? — он взглянул на Мириам, которая присела рядом с лежащим мужем и слушала их разговор, сгорая от любопытства. — Говорят, будто звезда явилась на небе и сказала им об этом…

Мойше снова засмеялся, а Йосеф поставил на стол кубок с вином, к которому даже не притронулся, и задумчиво проговорил:

— А знают ли они, что Мессия должен прийти из рода царя Давида?

— Да, какой там! — махнул рукой Мойше. — Я ж говорю, чужестранцы они, персы… Да я им на это указывал. Они, должно быть, едут к Ироду по какому-нибудь делу, а звезда эта — россказни лишь для вида. Хитрый народ — эти персы…

— Наверное, ты прав, — согласился Йосеф. — Никто не знает, когда придет Спаситель мира. Говорят, что он будет из рода Давида, но что осталось от этого рода? — он вздохнул и оглянулся на комнату, где были младенцы. — Отец, — хвала памяти его! — рассказывал, будто прадед мой бежал когда-то из Бейт-Лехема, спасая свою семью от гонений Иоанна Гиркана. Вроде был он из рода Давидова, и Хасмонеи, захватив власть над Иудеей, пытались истребить всякого, в ком видели угрозу для себя. Бежал мой прадед в Галилею языческую, стал здесь плотником и, думая о своих потомках, положил начало саду, который теперь разросся и дарит ценную древесину, столь необходимую в моем ремесле.

— Кстати, о ремесле, — подхватил Мойше. — Ты меня так хорошо встретил, что я чуть, было, не забыл сказать тебе: заменить колесо надо в моей телеге. Путь мне предстоит долгий: не хочу где-нибудь застрять…

***

Два дня спустя повозка с новым колесом ехала по Изреельской долине, минуя невысокие холмы Галилейские, среди которых особняком стояла лесистая гора Табор, возвышающаяся над окрестностью. Маги любовались живописной местностью: зелеными лугами, где паслись большие стада, полями, что радовали глаз золотыми колосьями, пальмовыми рощами. Мойше не разделял восторга чужестранцев, восхищавшихся красотами края, по которому теперь катилась повозка: он был угрюм и не глядел по сторонам. Впереди вырастали очертания колоннады величественного храма, который стоял на вершине холма. Вскоре повозка въехала в эллинский город Скифополь, где наши путешественники остановились на ночлег.

С первыми лучами солнца они снова двинулись в путь, а затем, по прошествии нескольких часов, повозка въехала в пустынную долину, по которой несет свои мутные воды Иордан. Навстречу путешественникам двигался большой караван. Верблюды, навьюченные тюками с благовониями, неспешно переходили реку вброд. На переправе в окрестностях Сокхофа стало тесно от столкновения людских потоков, которые направлялись в обе стороны. Маги вышли из повозки. Мойше распряг и повел свою лошадку к водопою. Пропуская караван, стояли добрую половину дня и лишь под вечер двинулись по узкому мелководью.

Мойше вел под уздцы лошадку, которая тянула за собой повозку. Маги шли рядом, держась за нее. Вода доходила им до пояса. Течение реки сильно замедляло продвижение. И переправа заняла более часа. На ночлег остановились на восточном берегу реки. Со всей округи собрали сухого древесного кустарника и разожгли костер. В ту ночь звезда, которая сияла до сих пор на востоке перед самым рассветом, не появилась, что весьма огорчило Азербада…

Наутро началось путешествие вдоль восточного берега реки, поросшего скудною травою и колючими кустарниками. Местность была глинистой и каменистой. Слева вдалеке высились отроги Галаада, справа за рекою поднимались горы Самарии. Солнце нещадно иссушало эту землю. На всем протяжении долины встречались пересохшие русла рек. Сам Иордан, переполняемый дождевою водою, зимою разливался широко, случалось, даже выходил из берегов, но уже к началу лета мелел наполовину.

Впрочем, в тени повозки было вполне уютно нашим путешественникам. Маги разговаривали между собой на языке древней Авесты, который был непонятен иудею Мойше. Тот всю дорогу помалкивал и лишь однажды, показывая на противоположный берег реки, воскликнул:

— Смотрите. Какая красота!

Маги, прервав свою оживленную беседу, с любопытством выглянули из повозки. Их взорам открылась длинная каменная стена, за которой далеко простирались раскидистые ветви бесчисленных пальмовых деревьев. Это были рощи Иерихона, которые некогда Марк Антоний подарил царице Клеопатре.

Ту ночь наши путешественники провели в оазисе среди благоухающих садов, искупались в пруду с чистою водою, насытились свежими лепешками и вкусными финиками. На рассвете Мойше запряг свою лошадь. Повозка выехала с постоялого двора и устремилась в Ерушалаим, мимо Зимнего дворца Ирода, по добротной хорошо вымощенной дороге, которая нырнула в ущелье, продолжилась посреди отвесных скал вдоль шумного потока. Взошедшее солнце залило ущелье светом, сверкало в водах горной реки, проникало вглубь пещер, вырубленных в скалах. Азербад озирался по сторонам и засыпал иудея вопросами, на которые тот неохотно отвечал:

— Далеко до Ерушалаима?

— До полудня будем в городе.

— Здесь много пещер. В них кто-то живет?

— Может быть. Отшельники. Они называют себя ессеями.

— Так, где нам искать Мессию, если не в царском дворце?

— Не знаю. Вам надо обратиться к иудейским мудрецам.

— А где их найти?

— В Храме. Где ж еще?


Дорога уходила все дальше в горы. На склонах каменистых холмов раскинулись оливковые рощи, росли смоковницы, кое-где встречались финиковые пальмы. В низинах вдоль ручьев простирались крохотные селения, поля и пастбища.

Взглянув на солнце, которое приближалось к своей наивысшей точке, Азербад спросил с тревогою в голосе:

— Где же Ерушалаим?

Мойше улыбнулся:

— За этой горою, которая называется Елеонской (или Скопус), — проговорил он, показывая рукою.

Вскоре повозка въехала на возвышенность, и Мойше, потянув поводья на себя, заставил лошадь остановиться у края дороги. Он был прав — отсюда, и в самом деле, город был виден как на ладони. И этот город не был похож ни на один из тех, которые доводилось лицезреть персидским магам. Азербад на мгновенье потерял дар речи, созерцая незабываемое зрелище.

Впереди, — за широкою долиною потока Кедрон, который в это время года обмелел и тянулся ниточкою ручья, бегущего навстречу Мертвому морю, — из горной гряды вырастала цепочка каменных глыб, словно крепость великанов, о которых повествуют древние сказания. Ерушалаим был окружен мощными стенами с высокими четырехугольными башнями, лежал на высоких холмах, спускающихся в глубокую долину Тиропион, красовался пышными дворцами, превращенными в неприступные цитадели и утопающими в зелени садов.

Склоны Сиона пестрели плоскими кровлями множества каменных домов, стенами римского театра, ступени которого, вырубленные в скале по приказу Ирода, спускались в оживленную долину Тиропион, знаменитую своими бесчисленными лавками, караван-сараями и базарами, где торговали всеми дарами Востока и даже невольниками. Шум городских рынков перелетал через Кедронскую долину и достигал слуха персидских магов.

Город, высеченный из камня, поражал воображение чужестранцев. Но поистине завораживала красота холма, который возвышался над всей окрестностью, примыкая к мрачным зубчатым башням крепости Антония. Издали он казался покрытым снегом, словно далекая гора Ермон. Пространство этого холма было вымощено отполированным до блеска белым камнем, украшено фонтанами и окаймлено со всех сторон мраморными крытыми колоннадами, окруженными могучими стенами. Эта гора была сердцем Ерушалаима и душою Иудеи, священным местом, к которому с трепетом обращали свои мысленные взоры евреи со всего света. Там, под крышею здания из белого и зеленого мрамора, за массивными дверями из ценной коринфской меди, за двойною завесою не было ничего… кроме Божественного присутствия, по-еврейски — Шехина. Дом Божий, покрытый со всех сторон тяжелыми золотыми листами, сверкал на утреннем солнце ярким огненным блеском. Персидские маги любовались им, зажмуривая глаза и прикрываясь руками.

— Так, это и есть прославленный Храм Ерушалаима? — проговорил Азербад с нескрываемым восхищением.

— Он самый! — не без гордости отозвался Мойше. — Не правда ли, он великолепен?

— О, да, — улыбнулся Азербад.

— Разве могли бы эллины или другие какие народы выстроить что-нибудь подобное? — с вызовом бросил Мойше.

Маги промолчали, хотя им и было что сказать. Они знали, что в Парфии множество храмов, тогда как в Иудее одно-единственное святилище. Они подумали, что не так важно, из чего сделаны стены и потолки, и, тем более, не имеет значения, сколько золота, серебра и меди ушло на облицовку ворот, главное — это искреннее служение Богу и соблюдение духовной чистоты. Впрочем, они не могли отрицать того, что Храм Ерушалаима, и в самом деле, великолепен…

Однако близость Дома Божьего не помешала еврею заняться мирским делом и потребовать оплаты. В тридцать серебряных шекелей обошлось персам путешествие из Птолемаиды в Ерушалаим, которое растянулось на целую неделю, а все странствие из далекого Вавилона заняло полных два месяца. Мойше перевез своих клиентов через поток Кедрон и высадил их у подножия Храмовой горы напротив Шушанских ворот, а сам поехал в сторону купели Шилоах.

Персы теперь вблизи видели высокую городскую стену, местами поросшую мхом. Они остановились возле широкой каменной лестницы, по которой наверх, разувшись, поднимался одинокий паломник.

— Мы вдали от Родины, в незнакомом краю, — сухо заметил Заотар, исподлобья поглядывая на Азербада. — Звезда погасла. И что теперь?

— Мудрецы из Храма подскажут нам дальнейший путь, — уверенно сказал Азербад.

— И как долго еще нам придется пройти? — повысил голос Заотар. — А если они укажут на Рим, в поисках царя ты и туда отправишься?

— Заотар, — прикрикнул на него Хушедар. — Мы проделали долгий путь, — это ты верно говоришь. И вот теперь мы у цели. Имей же терпение и мудрость, чтобы довести до конца начатое. Вместо того чтобы в чем-то укорять Азербада, лучше помоги ему нести вещи.


Азербад, взвалив на плечи тяжелую поклажу, первым взошел на площадку перед воротами и дождался старика Хушедара, который поднимался медленно, опираясь на посох, и наверху еще долго стоял, пытаясь отдышаться. «Вот, кому действительно тяжело сейчас», — подумал юноша. Они вместе вошли в город через Шушанские ворота, на которых был изображен персидский город Сузы и написано изречение, выражающее благодарность царю Киру за освобождение из вавилонского плена.

Персидские маги вступили под крытую колоннаду, которую поддерживали три ряда массивных столбов из белого мрамора, увенчанных золотыми капителями.

В этот час на Храмовой горе было немноголюдно. Огромная площадь, вымощенная белым камнем, пустовала. На пути к Храму персы неожиданно натолкнулись на препятствие: ограду высотою в три локтя со столбами, на которых греческими и латинскими письменами было вырезано грозное предупреждение: «Ни один иноземец не смеет войти за решетку и ограду Святилища. Кто будет схвачен, тот сам станет виновником собственной смерти».

Азербад стоял как громом пораженный, он не предвидел такого поворота событий. Неужели столь долгий путь был пройден ими напрасно, и теперь остается лишь одно — вернуться ни с чем обратно? Отчаяние накатило волною, из глаз юноши хлынули горькие слезы…

Персы стояли возле мраморного бассейна с бьющим фонтаном и оглядывались по сторонам. Справа вырастала мраморная глыба Храма, — белая как снег, с пылающей на солнце золотою кровлей, — она была обнесена высокою стеною с башнями.

— И что теперь? — с вызовом бросил Заотар. Азербад ничего не ответил, тяжело вздохнув.

— В этом городе стены повсюду, — мрачно усмехнулся Хушедар. — А что там? За той колоннадой? Слышите? Шум словно с торга…

Персы прислушались. И, правда, с левой стороны доносились оживленные голоса. Они направились туда. Азербад шел, повесив голову. Шум нарастал, и вскоре догадка Хушедара подтвердилась — под крытою колоннадою, в галерее, протянувшейся на целый стадий и спускающейся в долину Тиропион, шла бойкая торговля редкими и дорогими товарами. Здесь можно было купить даже южноаравийские благовония: ладан и смирну. Персы прошли мимо лавок, оставив без внимания призывы торгашей, расхваливающих свои товары, на некоторое время задержались возле помоста, где один из начальников народа иудейского разбирал гражданские тяжбы, и вскоре вернулись в притвор Соломонов, — восточную колоннаду, через которую они зашли на Храмовый двор.

В притворе Соломона персидские жрецы увидели толпу, которая слушала проповедь одного из своих народных учителей. Некий почтенный старец с седою бородою и посохом в руке что-то громко, часто вознося взор к небу, восклицал на еврейском языке, который несколько отличается от привычного персам арамейского, а потому им трудно было разобрать смысл его слов. Но они поняли главное — что этот человек наверняка знает иудейские Писания и может быть полезен. Внезапно, как гром среди ясного неба, весьма отчетливо прозвучало слово: «Машиах», — и Азербад, словно опомнившись от долгого забытья, прокричал по-арамейски:

— Где он? Где родился Царь Иудейский?

Мгновенно в притворе Соломоновом повисла тишина. Люди переглянулись. Старец прервал свою пылкую речь и гневно оглядел толпу, чтобы понять, кто осмелился на такую дерзость, и вскоре его взор уперся в смуглого юношу, одетого в белую длинную рубаху, который протиснулся вперед и низко поклонился ему:

— Отец, прости, что помешал твоей проповеди, но выслушай меня. Мы, жрецы Господа Мудрого, прибыли из далекого Вавилона. Звезда, которая семьдесят дней подряд сияла на востоке, заставила нас отправиться в долгое путешествие и привела нас сюда, в Ерушалаим. Это та самая звезда, которая явилась год спустя после соединения планет Ормазда и Кейвана, предвосхитившего рождение нового Царя, который подобно Киру Великому будет править миром. И теперь наш путь окончен. Скажи нам, где родившийся Царь Иудейский, дабы мы могли поклониться ему.

— Царь? Машиах? Царь Иудейский? — послышались взволнованные голоса в толпе. Старец, до сих пор долго и красиво говоривший, на сей раз не нашел, что ответить, и поспешно, стуча своим посохом, покинул колоннаду, поднялся по ступенькам и скрылся во внутреннем дворе Храма. Когда он вернулся назад в сопровождении нескольких священников и толпы левитов, в притворе Соломоновом было пусто…

***

Вскоре после ухода старика внезапно появились люди, опоясанные мечами, и толпа, обступившая персидских магов, в страхе разбежалась. Вперед выступил командир воинского отряда, который сказал по-арамейски:

— Царь желает вас видеть. Прошу пройти с нами.

Персы были напуганы появлением вооруженных людей и, взяв свои вещи, молча повиновались. Под конвоем они пересекли всю белокаменную площадь, минуя стены Храма, и через западную обнесенную колоннами галерею вышли к арочному мосту, перекинутому через долину Тиропион. Внизу шумела кривая торговая улица, сплошь испещренная лавками и базарами. Воины шли скорым шагом, и старик Хушедарбыл вынужден идти им под стать, но на мосту он остановился, чтобы перевести дух, и стоял, держась за каменные перила.

— Пошевеливайся, — гневно прикрикнул на него воин из конвоя, потрясая своим копьем.

— Этот человек достоин уважения, — выступил вперед Азербад. — Дайте ему отдышаться и замедлите ход, иначе мы не пойдем с вами.

Командир воинского отряда криво усмехнулся:

— Хорошо. Мы пойдем достаточно медленно.

— Все в порядке, — бледно улыбнулся Хушедар и зашагал дальше, стараясь не отставать. Вскоре они перешли на соседний холм, где располагался Верхний город Ерушалаима. Впереди возвышались три высокие красивые башни, построенные Иродом в память о самых близких ему людях: брате Фазаэле, друге Гиппике и любимой жене Мариамне, казненной по его приказу…


Повсюду у подозрительного царя были свои люди, которые доносили ему обо всем, что происходит в городе. Шпион Ирода затесался и в толпе, которая слушала проповедь в притворе Соломоновом, а потому весть о появлении иноземцев, расспрашивающих о новом царе Иудейском, вскоре долетела до царского дворца.


Тем временем, персы прошли через площадь Ксиста, — огромную крытую колоннаду, где по замыслу Ирода, как в греческом гимнасии, должны были упражняться обнаженные иудейские юноши, — миновали пустующий дворец Хасмонеев и здание иудейского Совета и достигли крепостной стены, за которой укрылся от народа доживающий свои последние дни гниющий изнутри царь.

Гостей из Парфии Ирод принимал в одном из многочисленных залов своего дворца, — в крытой колоннаде, увенчанной куполом из прозрачного стекла и окруженной восхитительным садом, в котором было множество арыков, где по камешкам текли ручейки. Ирод возлежал на золотом ложе, будучи в белоснежном виссоне, который закрывал изъеденное язвами обрюзгшее тело старого царя. Рядом с ним сидела молодая женщина, одетая в платье из полупрозрачной египетской материи, — одна из наложниц Ирода, которая играла на позолоченной арфе. Он слушал ее сладкоголосое пение и, казалось, не замечал присутствия посторонних людей. Четверть часа персидские маги стояли в нерешительности, не зная, как повести себя, чтобы не навлечь гнева одного из сильных мира сего. Наконец, Азербад не выдержал и первым подал голос:

— Марэ (арам. «Господин»), — сказал он. — Мы пришли издалека. Среди нас есть старец, он устал. Скажи, зачем ты позвал нас?

Музыка затихла. Царь поднял свой взор, в котором блеснул огонек ярости, но вдруг его лицо скривилось в притворной улыбке.

— Добро пожаловать в Ерушалаим, — сказал он, разглядывая гостей острыми глазками. — Я слышал, вы пришли из Парфии. Как здоровье у царя царей?

— Господин, — заговорил Заотар, — я главный жрец храма Огня, что находится в Вавилоне. И сюда нас привели не какие-нибудь мирские дела, а только знамение, которое было свыше.

— Какое знамение? — безучастно осведомился Ирод, переведя свой взор на полуобнаженную наложницу.

— Звезда, которая однажды появилась на востоке, возвестив о рождении нового царя, — вмешался в разговор Азербад.

— Когда это случилось? — спокойным голосом проговорил Ирод, не глядя на него.

— Звезда, — покосился на Азербада Заотар, — появилась накануне первого дня нового года по нашему календарю. С тех пор прошло три месяца.

В этот миг в колоннаду вошел царский слуга, который с поклоном передал Ироду какой-то свиток. Тот, развернув его, прочел написанное, улыбнулся и проговорил уже веселым голосом:

— Персидские маги, значит. Гостям в моей стране завсегда рады. Прошу вас — проходите к столу и убедитесь в моем гостеприимстве.

Персы переглянулись. Азербад отважно проговорил:

— Господин, не прогневайся на мои слова, но… нет времени у нас на пиры. Нам бы найти Царя, который родился в Иудейской земле, дабы поклониться ему, и тотчас без промедления вернуться в свои родные края.

Ирод рассмеялся:

— Да, вижу, вы сыты. Ну что ж, на нет и суда нет… Что ж вы сразу ко мне не пришли? Зачем смущали мой народ в Храме?

Хушедар сдержанно молчал, не ожидая ничего хорошего. Заотар задрожал как осиновый лист, подумав: «Ежели прикажет казнить нас?» Один Азербад смело глядел в глаза царю.

— Господин, — сказал он. — Ты знаешь, где найти нам Царя новорожденного?

— Знаю, — изменился в лице Ирод и на иврите процитировал пророка Михея: «И ты, Бейт Лехем, Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? Из тебя произойдет Мне тот, который должен быть Владыкою в Израиле и чье происхождение из начала, от дней вечных».

— Поясни, Государь, что это значит? — спросил Азербад.

— Мессия, — по-арамейски сказал Ирод, — Которого ждет мой народ, должен прийти из Бейт-Лехема, селения в семи милях к югу от Ерушалаима. Как ожидается, Он будет отпрыском древнего царя Давида, а потому пророки называют Его Отраслью или даже ветвью — Н (о) еЦеР на иврите.

— Спасибо, государь, — проговорил обрадованный Азербад. — Прости, что сразу не пришли к тебе. Позволь нам удалиться.

— Ступайте, гости парфянские, — осклабился Ирод. — Когда найдете того, кого ищете, поклонитесь ему и от меня…

***

Персидские маги вышли из покоев царского чертога, когда наступили сумерки и на небе появились первые звезды. Азербад взглянул на южный край неба, в ту сторону, где лежало селение Бейт-Лехем, и воскликнул от радости:

— Смотрите. Да это же она!

Заотар и Хушедар взглянули в указанном направлении и увидели там яркую сияющую звезду.

— Ты хочешь сказать, что это та самая звезда, которая была на востоке? — недоверчиво усмехнулся Заотар. — С чего ты взял, что это она?

— Да, говорю же вам — это она, — упрямо стоял на своем Азербад. — Она указывает нам путь. Значит, нельзя медлить. Идемте. Это место в двух часах пути отсюда. Осталось совсем немного.

Заотар хотел вспылить, разразиться гневным криком, пролить всю мощь своей ярости на этого «несносного юнца, который берет на себя слишком много и совсем не уважает старших», но, взглянув на Хушедара, при виде его доброй и всепрощающей улыбки лишь вздохнул и был вынужден согласиться. Они снова двинулись в путь, но вскоре оказалось, что прежняя усталость исчезла как мираж в пустыне, как будто ее и не было вовсе. Откуда-то эти люди, которые больше двух месяцев провели в дороге, почерпнули новые силы и достигли Бейт-Лехема, родного селения царя Давида, менее чем за два часа.

Полная луна освещала путь персидским магам. Они весело, с воодушевлением шли к своей цели и так увлеченно разговаривали на авестийском языке, что не замечали незнакомца, который издали следовал за ними, — это был человек, посланный Иродом…


В Бейт-Лехем они вошли уже за полночь и были встречены дружным лаем всех местных пастушеских собак.

— Теперь нам куда? — доверчиво спросил Заотар у Азербада. Юноша, взглянув на путеводную звезду, стукнул в дверь первого попавшегося дома.

Немного времени спустя послышались шаги, а затем мужской голос угрожающе проговорил:

— Пойдите прочь от моего дома. Предупреждаю — у меня есть меч.

— Отец, — возвысил голос Азербад. — Мы не разбойники. Послушай. Мы жрецы, пришли, ведомые звездою, из далекого Вавилона, дабы поклониться младенцу, который родился здесь, в Бейт-Лехеме, около трех месяцев назад в семье потомков царя Давида. Поверь — мы пришли из далекого края и принесли дары…

— Дары? — удивился голос за дверью — Какие дары?

— Золото, ладан и смирна, — отвечал Азербад, — дары, достойные величия Царя!

Некоторое время тишина стояла за дверью. Хозяин дома, верно, раздумывал, оценивал опасность, но затем створки двери тихо скрипнули, и в свете масляной лампы показались седая борода и морщинистое стариковское лицо. Хозяин с недоверием оглядел незваных гостей и сухо проговорил:

— Входите. Только прошу вас — не шумите. Младенец спит.

— Младенец?! — воскликнул Азербад. — Он здесь, в этом доме? Царь Иудейский?

— Тише, — повторил старик.

Персы шли, следуя за тусклой масляной лампой, которую держал в руке хозяин дома, и вскоре они оказались возле колыбели, где спал младенец.

— А вы действительно из рода царя Давида? — уточнил на всякий случай Заотар.

Хозяин дома усмехнулся:

— Меня зовут Закария. В Бейт-Лехеме я последний из рода Давидова. А это мой сын, которого Господь послал мне в утешение на старости лет.

— Как его имя? — осведомился Азербад.

— Его зовут Йоханан (Иоанн), — сказал Закария.


Вдруг младенец очнулся, но, вопреки ожиданиям отца, не заплакал, — улыбнулся. Персидские маги, пав, поклонились ему и поднесли свои дары…

Глава вторая. Неспокойные времена

Борьба — смысл существования этого мира, порожденного противостоянием двух начал. Испокон веков идет война, а человек кичится убийством своих братьев, приближая день торжества зла на земле.

Во все времена люди слагают сказки о «золотом веке» и, будучи недовольными суровым настоящим, предаются мечтам о светлом будущем. Прошлое не учит! Каждое новое поколение повторяет ошибки предыдущего.

История человечества знает лишь одно поистине великое событие, которое связано не с насилием и смертью, но с рождением и жизнью. Пришел тот, кто первым разорвал порочный круг. С тех пор появилась надежда… надежда на обновление мира, погрязшего во тьме.

Сегодня мы видим противостояние держав, обладающих оружием чудовищной разрушительной силы. Идет война. И так было всегда. Мечта о мировом господстве стара как мир. Две тысячи лет назад римский орел высоко вознесся над землею, пока его не сразила парфянская стрела. Народ, одетый в тоги, владычествовал на Западе, а от варваров на Востоке потерпел ряд тяжких поражений.

Кесарь Август заложил замешанное на крови гражданских войн основание Империи, которая при его преемниках отказалась от последних атрибутов Республики.

Октавиан в начале своего правления торжественно запер врата храма Януса в ознаменование наступившего мира, но вскоре опустошительные войны продолжились. Средиземное море стало внутренним имперским морем. Непобедимые римские легионы вторглись из Галлии в Германию, а из Македонии дошли до Дуная, захватив Паннонию и Далмацию. Риму подчинились царства Малой Азии, арабы Набатеи, а в Иудее правил покорный Кесарю идумеянин Ирод…

Много лет прошло с тех пор, как он был провозглашен царем на заседании сената. Иудеи Ироду были обязаны обновлением Храма и спасением от голода, длительным миром и спокойствием. И, тем не менее, народ не любил Ирода, который был скор на расправу. Тысячи закованных в цепи узников томились в страшной Антониевой крепости. Известие о постигшей царя болезни было встречено с воодушевлением. Одни говорили, будто Ирода терзает медленный огонь, который свирепствует у него внутри тела. Иные утверждали, будто его мучают страшные боли в желудке. Из уст в уста передавались чудовищные подробности царской болезни:

— Низ его живота гниет, и в этом месте появляются черви… Он испытывает страстное, непреодолимое желание оторвать у себя эту часть тела. А ноги его наполнены водянистой, прозрачной жидкостью. Когда он хочет подняться, дыхание причиняет ему страшные страдания, а всего его охватывают судороги. Он мечется от боли, обнаруживая в себе неестественную силу, будто бесноватый.

Словом, в народе ходили разные слухи о болезни царя, но все рассказчики сходились во мнении, что его наказывает Предвечный за творимые им беззакония. Люди ждали смерти Ирода, связывая с нею свои надежды на перемены к лучшему.


Однажды жители Ерушалаима, как обычно, шли в Храм… Каждый благочестивый иудей, чувствуя вину за собой в каком-либо невольном грехе, покупал на рынке жертвенное животное, окунал его в купальню возле Овечьих ворот, а затем, взвалив блеющего несчастного барашка на плечи, поднимался с ним на Храмовую гору, чтобы, переложив свою вину на животное, передать его священнику для заклания. Так было всегда. Но на сей раз принести жертву в искупление своих невольных грехов иудеи, идущие в Храм, не смогли. В этот будний день на белокаменной площади было не протолкнуться. Большая шумная толпа преграждала путь во внутренний двор Храма. Округу сотрясали возбужденные гневные голоса:

— Священное место осквернено! Нужно новое освящение Храма!

— Такого не бывало с тех самых пор, как безбожный Антиох Эпифан поставил своего идола на алтаре и приносил жертвы нечистых животных.

— Что происходит? — обратился иудей, принесший на плечах барашка, к юноше, который стоял крайним в толпе.

Тот прокричал с лихорадочным блеском в глазах:

— Поругание веры свершилось, вот что. Сбылось реченное чрез пророка Даниэля о мерзости запустения! Смотрите! — при этом он указал рукою на главные ворота Храма.

Мужчина взглянул вверх и, прикрывая глаза от лучей палящего солнца, увидел огромного золотого имперского орла, который распростер свои крылья над святым для всех иудеев местом. Двое препоясанных, одетых в белое мужчин голосили с возвышения пред вратами Храма.

— Закон Моисеев возбраняет постановку статуй и вообще изображений живых существ. Ирод дерзнул преступить закон. По его приказу сей мерзопакостный идол был водружен над вратами Храма. Но Всевышний не преминул покарать царя-отступника. За творимые беззакония Ирода постигли столь неслыханные для обыкновенного человека несчастия и болезни, что и говорить страшно. На все воля Божья! — подняв взор свой к небу, первый оратор умолк, а второй продолжил его мысль:

— Народ иудейский, не допустим поругания веры праотцев наших: Авраама, Исаака и Иакова! И вместе низвергнем сей идол!

Площадь сразу притихла. Поникли головы. Никто не решался выступить вперед, потому что этот шаг означал бы бунт против власти.

— Братья, — оглядев толпу, продолжал второй оратор, — я понимаю, вас страшит гнев жестокого царя. Но мы должны сделать это, чтобы не запятнать себя позором. Царь не посмеет пойти против воли всего народа. Но даже если и посмеет, то разве может быть что-нибудь прекраснее вечной славы, которую создаст себе тот, кто пожертвует жизнью во имя спасения родных обычаев! Все удовольствия мира меркнут перед блеском этой славы, которая рождается доблестью истинных сынов народа и хранителей веры в Предвечного. Братья, смерть неизбежна! Так не лучше ли, чем спокойно жить теперь хотя бы даже и в довольстве, твердо решиться и расстаться с жизнью, совершая славные подвиги, связанные с опасностью.

Слова оратора, — как бы привлекательно они ни звучали, — не сулили иудеям ничего, кроме неприятностей, а потому, когда тот кончил свою речь, на площади снова воцарились тишина, в которой был слышен чей-то шепот: «Кто эти люди?»

— Это законоучители: Иегуда, сын Сарифея, и Матфей, сын Маргалофа, — тихо отвечал юноша на вопрос иудея, пришедшего с барашком.

В одно мгновение повисшую тишину взорвал подобный раскату грома крик:

— Царь умер! Ирод мертв!

Произошло замешательство. Площадь наполнилась голосами, в которых поначалу звучала нерешительность, но вскоре все сомнения отпали:

— Что? Ирод умер? Это правда? Слава Всевышнему! Он всем воздает по заслугам! Низвергнем же мерзкого идола. Во имя Господа! Адонай Элохим Саваоф. Господь Бог наш — Господь один!

Люди, которые только что тряслись за свою жизнь, вдруг осмелели и, выдавая желаемое за действительное, обрадовались долгожданному известию как дети. Толпа с ликованием хлынула к главным вратам Храма. Несколько десятков юношей, — среди них был и тот, который разговаривал с хозяином барашка, — забежали во внутренний двор Храма и взобрались на ворота. Они попробовали скинуть орла на площадь, но тот оказался слишком тяжелым. И тогда оставшиеся внизу люди, распутав своих жертвенных животных, связывали концы веревок, пока не получилась одна, нужной величины. Веревку забросили наверх, а стоящие на вратах опутали ею крылья птицы, спустив оба конца на площадь.

Люди дружно потянули за веревки, а юноши сверху уперлись в статую руками. Золотой орел качнулся, взмахнул крыльями и… рухнул вниз, разбившись на множество блестящих осколков. Толпа успела отхлынуть в разные стороны, дабы не быть придавленной этой махиной. И тотчас у всех загорелись глаза при виде такого богатства. Однако поживиться сокровищами никто не успел, потому что в это самое время со стороны Антониевой крепости показались вооруженные копьями люди, — это был отряд царской гвардии, руководимой военачальником по имени Грат.

Одним из первых их приближение заметил безбородый юноша, который помогал толкать золотого орла.

— Воины! — зычно крикнул он сверху и кинулся вниз. Тотчас поднялась паника, и толпа в страхе разбежалась, кто куда: одни бросились в сторону долины Тиропион, лелея надежду скрыться на шумной торговой улице, другие, — и среди них бежал наш безбородый юнец, — устремились через притвор Соломонов прочь из города.


Шимон, — так звали юношу, — долго бежал без оглядки, хотя за ним никто не гнался, пересек Кедронскую долину и остановился только вблизи селения Бейтания, возле колодца. Здесь он перевел дух, огляделся по сторонам, увидел, что погони нет, и, изнывая от жажды, попытался зачерпнуть воды, но колодец оказался слишком глубок.

Ночлег юноша нашел в гроте одного из садов на склоне Елеонской горы, а наутро вернулся в город, где, пройдя по рынкам, узнал последние известия. Книжников Иегуду и Матфея, призывавших народ к уничтожению золотого орла, а также сорок юношей схватили воины Ирода, и царь приказал привести их в свой Зимний дворец в Иерихоне. Тогда Шимон бросился к воротам Антониевой крепости и поспел как раз вовремя, — когда оттуда под конвоем выводили закованных в цепи узников…

Шимон был родом из галилейского города Гамалы, — юнец с щеками, покрытыми нежным пушком, — он оказался в Ерушалаиме по воле отца своего, пославшего сына на учебу иудейским мудрецам. Правда, юноша не испытывал тяги к знаниям и не преуспел в изучении Торы, зато приобрел много новых знакомств и в совершенстве познал жизнь большого города. Однажды он даже побывал на скачках, которые часто устраивал в амфитеатре Ирод, и видел там самого царя. Теперь же зрелище истерзанных пытками людей, в разодранных грязных одеждах, закованных по рукам и ногам, произвело на неокрепшую душу Шимона сильное впечатление. Он был безумно напуган, вернулся в доходный дом, где квартировал, и спрятался с головой под одеялом. Так он долго лежал в полудреме, а перед глазами проносились события последних дней… И это было только начало. Вскоре жизнь этого юнца помчится бешеной круговертью, а однажды судьба сведет его с тем, кто поможет ему взглянуть на мир иначе…

***

Ирод мучился. Силы покидали его. Теперь он не поднимался со своего ложа. Время от времени из груди старика, изможденного болезнью, вылетали глухие стенания. Ирод мучился. И не было средства спасения от нестерпимой боли.

— Хочу есть, — прохрипел он сорванным голосом. — Принесите яблоко.

Слуга вскоре принес яблоко на золотом блюде и нож. Царь привык сам срезать кожицу спелого сочного плода. Но теперь, взяв нож дрожащею рукою, он вдруг остановился и оглянулся по сторонам. Во дворе, залитом лучами солнца, было пусто. В руке царя блистало острое как бритва лезвие. «Воткни его прямо в сердце. Избавься от страдания», — подсказал внутренний голос. Ирод довольно улыбнулся. Почувствовав прилив сил, он крепко сжал в руке острый нож. Но едва царь замахнулся, целясь в свою грудь, как из-за колонны выскочил его племянник Ахиаби перехватил руку с занесенным ножом. Ирод тотчас взвыл подобно раненому зверю:

— Дай мне умереть!


В тот миг, когда Ирод пытался разом покончить со своими страданиями, в застенках Зимнего дворца воины кололи копьями узника, царского сына Антипатра, который был брошен в темницу за попытку отравить своего отца. Еще пять дней мучился царь Иудейский. Но однажды слуга, пришедший рано поутру, нашел своего господина мертвым. Рука с золотым перстнем безжизненно свисала с ложа. Раздались громкие стенания по усопшему. Дворец пришел в движение подобно потревоженному муравейнику. Весть о смерти кровожадного царя быстро достигла Ерушалаима, а вскоре разлетелась по всей Иудее.

***

Высоко в небе кружил стервятник, высматривающий свою добычу. В воздухе струился дым благовоний. Округу оглашали скорбные вопли сотен плакальщиц. Золотое ложе, укрепленное на прочных дубовых носилках, несли восемь широкоплечих рабов. На этом ложе, усеяно множеством драгоценных камней, лежал облаченный в багряницу мертвец. На голове его был золотой венец, а в правой руке находился царский скипетр.

Длинной вереницею тянулась пышная похоронная процессия. Дорога пролегала между скал, то поднимаясь в горы, то спускаясь в расщелины. Многочисленная родня Ирода, — все в мрачных одеяниях и с нарочито скорбными лицами, — шла за погребальным ложем. За ними следовало огромное войско. Копьеносцы и наемники: фракийцы, германцы и галлы. Замыкали колонну пятьсот храмовых служителей, несущих курильницы с благовониями.

В последний путь отца провожали сыновья Ирода от самаритянки Мальтаки: Архелай и Антипа. Они шли по разные стороны от золотого ложа. Архелай плохо скрывал торжествующую улыбку на своем лице. Юный Антипа, который совсем недавно вернулся из Рима, где получил классическое латинское образование, выглядел потерянным, что объясняется следующим. Дело в том, что незадолго до смерти Ирод внезапно провозгласил младшего сына своим преемником. Юноша, который и не помышлял о царстве, сделался главным наследником. В его сердце зажглась надежда, подкрепленная известием о тяжелой болезни царя. Дни Ирода были сочтены. И вот пришла радость — тиран скончался. Казалось, теперь ничто не помешает осуществлению мечтаний Антипы о царстве. И как гром среди ясного неба прозвучала последняя воля покойного, оглашенная в Иерихонском амфитеатре в присутствии всего войска. Своему старшему сыну Ирод, помимо царского титула, завещал Иудею и Самарию. Антипе достались лишь отдаленная область — Галилея да безжизненная заиорданская Перея. Все мечты пылкого юноши рухнули в одночасье, разбились вдребезги, словно драгоценная ваза из китайского фарфора.

Погребальная процессия прошла восемь стадий и теперь поднималась на холм, некогда насыпанный по приказу Ирода, — холм, на котором раскинулся город, названный им в честь себя любимого — Иродионом. Там, в мавзолее, в каменном саркофаге обрело упокоение тело идумеянина, от римлян получившего власть царя иудейского. Ирод умер в возрасте семидесяти лет и оставил после себя не только множество величественных построек, но и клубок мучительных для Иудеи противоречий. Царское наследие еще не раз ввергнет страну в смуту…

***

За два дня до Пасхи Ерушалаим, наводненный паломниками, был подобен полноводной реке, вышедшей из берегов. Людские потоки захлестнули город, ветвились в его бесчисленных улочках, катились по долине Тиропион, неся свои волны к миквам — купальням, необходимым для достижения ритуальной чистоты, без которой невозможно посещение Храма и вкушение праздничной трапезы (сэдера).

В эти предпраздничные дни у всякого благочестивого иудея немало забот и хлопот, которые подчас непонятны другим народам. Так, во всех домах днем с огнем в руках проверяют каждый уголок в поисках квасного, — после уборки не должно остаться ни малейшей крошки! Но приготовить к празднику, посвященному Исходу из Египта, нужно не только свой дом, но и себя, свое тело, свои мысли… Погружение с головой в воду, которая поступает в миквы по трубам из источника Шилоах, позволяет очиститься от всяческой скверны. Человек выходит из воды, словно заново рожденный. Теперь он может приносить жертвы, угодные Богу…


Народ толпился на Овечьем рынке и в очередях к купальне, где левиты отмывали от грязи пасхальных агнцев, обреченных на заклание ради праздничного сэдера.


Отовсюду, со всех сторон людские потоки бежали наверх, поднимались на высокую Храмовую гору. Люди у ворот останавливались, разувались и ступали на священную землю чистыми босыми ногами.

Великое множество народа заполняло все пространство Храмовой горы. Голоса тысяч паломников, призывы торговцев, крики стражников, которые направляли людские потоки и следили за порядком, сливались с блеянием ягнят, ведомых на заклание через внутренний двор Храма, вымощенный разноцветной мраморной плиткой. Посреди того двора, который еще называют Женским, стояло возвышение, где был установлен золотой трон для Архелая, охраняемый храмовою стражей.

Пока ждали царя, который должен был первым, по обычаю, принести жертву Богу, народ теснился в Женском дворе. Повсюду из-под белых покрывал (талиты) виднелись черные тфилины и мужские бороды. Сверху, с балконов, которыми были увенчаны стены Храма, выглядывали женские лица и мелькали темные головы, изредка покрытые платками.

Многотысячная толпа читала молитвы, — кто вслух, кто про себя, — одни по памяти, другие, заглядывая в свиток, — но разобрать в стоящем шуме хоть что-нибудь было решительно невозможно.

Наконец, появился молодой царь в белоснежном виссоне, окруженный многочисленною вооруженною свитой. Когда он выступил из портика со стороны Антониевой крепости, толпа на площади тотчас притихла. Воины, щитами оттесняя народ, расчищали дорогу для своего господина. Теперь, когда семидневный траур по Ироду кончился, его наследник готовился произнести свою первую речь перед народом Иудейским. Он шел вперед, не глядя по сторонам, твердой величественной поступью.

— Да здравствует царь Архелай! Да хранит его Господь! — многотысячным хором грянула толпа. Тотчас лицо Архелая просияло лучезарной покровительственной улыбкой. Пройдя посреди расступавшегося народа, который выкрикивал, прославляя, его имя, Архелай вступил во внутренний двор Храма и вскоре поднялся на возвышение, но не сел на приготовленный для него трон, а, окинув взглядом все пространство, заполненное людьми, громогласно проговорил:

— Народ иудейский, я приветствую тебя!

Тотчас толпа во дворе ответила ему бурей ликования. Когда смолкли голоса, Архелай продолжил:

— Я благодарю всех, кто был вместе со мною в эти непростые дни, — он сделал скорбный вид, — кто принимал участие в похоронах моего отца. Я благодарен вам за выражение верноподданнических чувств… Но, — прибавил он, — я удер­живаюсь пока не только от проявления власти, но и от принятия титула, до тех пор пока не буду утвержден в престолонаследии великим Кесарем, которому завещанием моего отца предоставлен решающий голос во всем. Я и в Иерихоне не принял диадемы, которую воины хотели возложить на меня. Но когда великий Кесарь утвердит меня царем, тогда, обещаю, я отблагодарю народ и войско за ваши добрые чувства ко мне. Я обещаю, что к моему народу я буду гораздо милостивее, нежели мой отец…

«Великий Кесарь?» — послышался чей-то возмущенный голос в притихшей толпе, но тотчас грянул гром:

— Слава Архелаю!

Люди, видя, что молодой наследник не скупится на обещания, внезапно осмелели, и многие заговорили наперебой:

— Велико бремя, возложенное отцом твоим на плечи народа. Мы платим поголовную подать, поземельный налог, налог с домов, пошлину с товаров, привозимых на рынок, и много еще чего.

— Отец твой многих невиновных заковал в цепи и заточил в темницы. Освободи узников. И мы будем молиться за тебя Богу.

— Облегчи подати!

— Отмени пошлины!

Архелай смутился, не ожидая такого поворота, а начальник храмовой стражи грозно выкрикнул:

— Тише! Соблюдайте порядок.

Когда снова воцарилась тишина, Архелай сказал, что понял чаяния народные, и обещал исполнить все. Затем он направился во двор Израиля, куда допускались одни мужчины. Первосвященник Иоазар с возвышения, находящегося у ворот Храма, благословил собравшихся людей, после чего была принесена первая жертва.

Архелай возложил руку на белого пушистого ягненка, который жалобно блеял, и несчастному животному один из левитов с легкостью перерезал горло. Кровь брызнула в сосуд, заботливо подставленный каким-то священником. Вскоре обессиленный агнец упал в изнеможении наземь. Острый нож пронзил его сердце, и он умер, а шохеты принялись разделывать и расчленять мертвую тушу на части…

Вскоре все пространство двора Израиля превратилось в скотобойню, утопающую в реках крови жертвенных животных… Блеяние, хлещущая кровь, блеск лезвия, страдание и конец…

На вершине огромного алтаря, сложенного из неотесанных камней и достигающего в высоту пятнадцать локтей, запылал костер, наполняя округу благовонным дымом, который, однако же, не мог устранить стойкий запах смерти, витающий над Храмовой горой.

***

— Великий Кесарь… Вы слышали? Подлая Иродова порода. Римский прихвостень. Мамзер. Сын самаритянки. Вот до чего мы дожили! Наши предки любили свободу, а мы, их потомки, готовы мириться с владычеством иноземцев над собой. Где это видано, чтобы иудей подчинялся самарянину, который вдобавок раболепствует перед римлянами? Великий Кесарь… Это сейчас он говорит красивые слова, много обещает, а когда вернется из этого вертепа, оплота языческой скверны, что он сделает, как думаете? А я знаю. Поставит нового идола на ворота Храма, подобно своему отцу. Ирод… Да горит этот нечестивец в Геенне огненной!

Так говорил Иегуда, сын Хизкии, известного борца с римлянами, казненного по приказу Ирода. Это был человек лет сорока на вид, коренастый, широкий в плечах, с темными пронзительными глазами, в которых теперь горели огоньки лютой злобы. Его крепкие руки от ярости сжимались в кулаки. В тот день он обнаружил такую волю и решимость, которой от неприметного торговца, держащего в Гамале маслодавильню, не ожидал никто из собравшихся в квартире, где проживал Шимон. Юноша с восхищением ловил каждое слово того, кто бесстрашно призывал к решительным действиям, — человека, которому он был обязан своим появлением на свет.

— Мой отец свою жизнь отдал делу борьбы с римлянами, греками и их прихвостнями, предателями вроде Антипатра и его сына Ирода, — продолжал Иегуда. — Сейчас пришел мой черед. Я надеюсь, что мой сын, — он глянул на Шимона. — Когда меня не станет… Продолжит наше общее дело. Друзья, все мы смертны и когда-нибудь умрем. Но не надо бояться. Не лучше ли пасть в бою за свободу родной земли, за веру и Бога, чем прозябать в неволе и мучиться угрызениями совести?!

— Отец, точно также говорили учителя Иегуда и Матфей, которых по приказу Ирода сожгли на костре, — подхватил восторженный юноша.

— Это были настоящие люди, ревностные, страстные, истинные сыны Израиля! — воскликнул Иегуда. — Они достойны вечной памяти и всенародного траура. Мы будем оплакивать их. И никто нам в этом не помешает… Цадок, я могу рассчитывать на тебя? — он обратился к старцу, который возглавлял одну из религиозных школ Ерушалаима, ту, где учился юноша Шимон.

— Что ты задумал? — нахмурился Цадок. — Я знаю тебя много лет, Иегуда, но сегодня ты всех нас удивил своими речами…

— Я тебя удивил, Цадок? — усмехнулся Иегуда. — И это только начало. Не удивляйся, Цадок. Ты не знаешь, что значит жить под чужим именем, заниматься пустым, никчемным делом и всю жизнь мечтать о мести… за отца! Мечтать о том дне, когда ты сможешь воздать всем своим врагам по заслугам… Ныне, — я говорю вам, — этот день настал. День мщения! А если мне не удастся уничтожить всех врагов, дело моей жизни продолжит мой сын. Шимон, ты обещаешь?

— Да, отец, я клянусь, что сделаю все по слову твоему, — с жаром, не раздумывая, проговорил Шимон. — Я знаю, что в иешиве (школе) много юношей, которые готовы последовать за тобой. Все мы ждем только твоего слова. Уверен, что и рабби тебя поддержит.

Однако Цадок молчал, исподлобья поглядывая на незнакомца, который вслед за Шимоном выступил с восторженной речью. Его звали Йосеф, и был он плотником из галилейского города Ципори, а в Ерушалаим прибыл накануне вечером на празднование Пасхи (Мириам с детьми осталась дома).

— Однажды я слышал, будто в Иудее появился Мессия, — начал Йосеф с лихорадочным блеском в глазах. — До сих пор я не верил слухам. Но теперь вижу, что это правда. Кто, как не Машиах, может говорить столь пламенно и искренне? А лучшего случая для восстания может уже и не представиться! Со всех уголков страны: из Иудеи, Галилеи, с Голанских высот, — в Ерушалаим собрался многочисленный как песок морской народ. Огромное множество мужчин, крепких, способных держать в руках оружие. И нет такой силы, которая могла бы противостоять такой громаде! Иегуда, я пойду за тобой, если ты поднимешь народ на очистительную войну…

— Благодарю, Йосеф, за добрые слова, — улыбнулся Иегуда. — Я помню твоего отца, — достойный был человек, славный плотник, много он помог в возведении нашей синагоги. Твой отец, будь он жив, гордился бы тобой.

— Как и твой, Иегуда, — в ответ проговорил Йосеф. — Великим борцом за свободу Израиля был Хизкия! Ты сын своего отца…

Цадок, до сих пор сдержанно молчавший, наконец, подал голос.

— Иегуда, — сказал он, — я подумал и нахожу, что ты прав. Время пришло. Надо поднимать народ, пока мы все вместе. Господь простит нам, если это произойдет в праздничные дни, поскольку речь идет о спасении народа. Надо действовать быстро. Сейчас же без промедления я поговорю с некоторыми мудрецами Синедриона, — это проверенные люди, они не подведут…

Старец поднялся с обеденного ложа и, постукивая посохом, покинул помещение.

— Ступай и ты, Шимон, — кивнул сыну Иегуда. — До вечера. Собираемся на Храмовой горе.

— Понял, отец, — выкрикнул юноша, вскакивая с места. Он пустился вослед своему наставнику и вскоре догнал его.

— Учитель, — сказал он, подбегая. — Позвольте мне сопровождать вас.

— Отец так велел? — нахмурился Цадок. — Стало быть, не доверяет…

— Нет, что вы, учитель! Я сам вызвался, — схитрил Шимон.

— Ты бы лучше делом занялся, — мрачно проговорил Цадок. — Времени мало. Я пойду в Совет, а ты собери всех юношей в иешиве.

— Я понял, учитель. Все будет сделано, — сказал Шимон и метнулся в сторону Нового города, где жили его школьные приятели. Он обежал всю округу. Юноши воспринимали слова Шимона с воодушевлением. И не было никого, кто бы не откликнулся на его призыв. Вскоре уже целая толпа разгоряченной молодежи шла по улицам Нового города, выкрикивая:

— Радуйся, народ Иудейский! Явился Машиах, Иегуда, сын Хизкии, который освободит нас от иноземного ига.


Прошло еще немного времени, и о чудесном появлении Мессии заговорили, — сначала на рынках, потом — в очередях к Овечьей купальне и даже в Бейт-Тесде (Доме милосердия), где лежало много больных, ожидающих возмущения целебной воды. За считанные часы эта весть облетела Ерушалаим, всколыхнув город, наводненный паломниками…

Высыпали звезды на небе, знаменуя рождение нового дня (по иудейскому календарю). Вечером на Храмовой горе, несмотря на поздний час, было многолюдно. Йосеф привел своих земляков из Галилеи. Пришли некоторые члены городского Совета, которых Цадок убедил примкнуть к восстанию. Храмовая стража, которая охраняла внутренний двор, наблюдала со стороны за собранием, не вмешиваясь в происходящее. Вскоре появился Иегуда в окружении толпы юношей. Молодые люди, мнящие себя телохранителями Мессии, прятали за пазухой заранее припасенные камни. Иегуда был встречен дружным ликованием. При свете горящих факелов он поднялся на ступени лестницы, ведущей к главным воротам Храма, и обратился к своим сторонникам:

— Народ Израиля, совсем недавно здесь, на этом самом месте, вели свои проповеди великие законоучители, которые выступили за веру отцов и Бога. Своей жизнью и смертью они всем нам подали пример, показали, что есть истинная любовь к Родине… Мы будем мстить за них Иродовым прихвостням.


Вскоре душу раздирающие вопли огласили весь город, готовящийся к празднику, — это учинили плач по жертвам царского произвола нанятые Иегудой женщины.

Скорбные голоса слышали и во дворце Ирода, где в ту ночь не смыкали глаз. Многочисленные советники, которые служили еще Ироду, теперь убеждали Архелая расправиться с мятежниками, не дожидаясь того, пока весь народ примкнет к ним. Молодой наследник готов бы согласиться с их доводами, однако начинать свое правление с крови не желал. Сначала он пытался силой слова призвать бунтовщиков к порядку и направил на Храмовую гору нескольких переговорщиков, но разгоряченные юноши, не дав посланцам Архелая сказать и слова, набросились на них с кулаками. Переговорщики бежали. И насилу им удалось отбиться от преследователей.

Долго колебался Архелай, прежде чем отдал приказ силой разогнать толпу мятежников. По мосту, соединяющему Верхний город с западной галереей Храмовой горы, на подавление бунта двинулась дворцовая стража во главе с одним из военачальников Ирода. Бегущих длинною вереницею воинов взобравшиеся на крышу колоннады юноши заметили издалека. И когда те подступили на достаточно близкое расстояние, Шимон скомандовал:

— Бей Иродовых ублюдков!

Тотчас на воинов сверху посыпался град камней. Несколько человек с проломленными головами пали замертво на мостовую. Стройная цепь распалась. Военачальник Ирода, раненый прилетевшим камнем, пустился наутек, увлекая за собой своих подчиненных…

Юноши ликовали, кидая камни вдогонку уносящим ноги воинам. Первый успех воодушевил повстанцев. Но Иегуда прекрасно понимал, что без оружия не одержать победы. Тогда он обратился к Йосефу:

— В Ципори наверняка есть арсенал. Возвращайся в Галилею, Йосеф. Ты мне сейчас нужен там.

— Хорошо, Иегуда, — с готовностью отозвался Йосеф. — Городской совет я беру на себя. Считай, что Галилея уже присягнула тебе…

Они обнялись и распрощались. В ту же ночь Йосеф, оседлав коня, устремился в обратный путь, в родной город Ципори, где его ждала Мириам…


Утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в шестнадцатый год после обновления Храма сын самаритянки Архелай ввел в Ерушалаим войска, которые утопили в крови внутренний двор Храма, где приносил жертвы восставший народ.


Вечером с Храмовой горы затрубил шофар, предвозвещая наступление праздничной субботы. Солнце зашло. На небе появились первые звезды, знаменуя начало Пасхи. Но великий праздник был омрачен трауром по трем тысячам невинно убиенных людей. Во многих домах вместо благословений и молитвословий, которые обыкновенно звучали в пасхальную ночь, слышался плач вдов и сирот…


Антиохия. Сирия. Те же дни

Солнце зашло. Город объяла тьма. Мощеные улицы и площади, окруженные портиками, опустели. Стояла тишина, прерываемая разве что грохотом сапог римских солдат из ночных патрулей да шумом, который вылетал из многочисленных таверн, где ни днем ни ночью не прекращалось веселье.

В глухих переулках под покровом ночи отдавались своим клиентам дешевые потаскухи. Под утро, когда город еще спал, вдруг в тишине раздался пронзительный крик. Вскоре солдаты из патруля нашли труп женщины, которая была известной в округе проституткой. Солдаты выволокли мертвое тело за город и сбросили его в глубокий колодец, из которого шел отвратительный дух разложения…


Неподалеку от агоры, где жизнь замерла на ночь, свет лился из окон особняка с высоким портиком на входе. Этот дом был хорошо известен в высшем свете Антиохии. Его часто посещали богатые и влиятельные мужчины, уставшие от семейной жизни. Особняк отличался роскошью комнат, но особенно великолепной была спальня, освещенная в этот поздний час множеством огней, от которых было светло словно днем. На широком ложе, отделанном черепахою, на подушках, набитых нежным лебяжьим пухом, на смятой шелковой постели лежали обнаженные мужчина и женщина. Они только что насладились друг другом. Мужчина молчал. Его глаза, неподвижно устремленные в белый потолок, украшенный лепниною, не глядели на женщину, которая обладала телом ослепительной красоты, словно выточенная из мрамора богиня. Ее рука ласкала его волосатую покрытую рубцами грудь, а уста тихо шептали по-гречески:

— Мне так хорошо бывает только с тобой. И какое мне дело, что мыслями ты не со мной? Но… О чем ты сейчас думаешь? О своей службе? Может, о другой?

Мужчина, скривив губы, усмехнулся:

— Да, ты права — о другой…

Женщина тотчас изменилась в лице, отпрянула от него и села на постель. Она задрожала всем телом. Ее грудь часто-часто вздымалась. Ее прекрасное лицо с прелестными ямочками на щеках теперь пылало огнем. Правильно говорят, — от любви до ненависти один шаг…

Мужчина приподнялся и схватил свою подругу за руку, но та снова отстранилась от него, — тогда он произнес ласково:

— Кассандра. Да, я думал о другой женщине. Но ты не спросила, кто она.

— Я не хочу знать, — вспылила красавица и, немного погодя, не глядя на него, спросила. — Ты ее любишь?

— Да, — улыбнулся он. — Я не могу не любить женщину, которой обязан своей жизнью. Почти сорок лет назад она родила меня…

Кассандра обернулась и растерянно поглядела на него:

— Но… почему ты вспомнил сейчас о своей матери?

— Не знаю, — пожал плечами он. — Может, потому, что ты на нее похожа.

В лучистых глазах гречанки зажглись огоньки надежды:

— Так, у тебя действительно никого нет, кроме меня?

— Что за вопросы? — нахмурился ее любовник. — Я же не спрашиваю о твоих мужчинах.

Кассандра потупила взор. Он заметил, как по ее бледной щеке катится слеза, и ему стало жаль ее.

— Прости, — сказал он, лаская ее руку.

— Гай, — произнесла она, обвивая своими ледяными руками его разгоряченную шею, и прошептала ему на ухо. — Ты все можешь изменить! Я буду только твоей. Увези меня отсюда, Гай. Умоляю. Когда кончится твоя служба?

— Через два года, — отвечал он. — Если еще раньше не убьют на войне…

— Нет, не убьют. Я молюсь Фортуне за тебя.

Кассандра, опытная гетера, уловив желание своего любовника, сама тотчас зажглась страстью, разлеглась на постели, широко раздвинув ноги. Их тела снова слились воедино… Потом они долго лежали и потихоньку снова разговорились.

— Расскажи мне о ней… — просила Кассандра.

— О ком?

— О своей матери. Какая она?

— Я ее давно не видел. Но запомнил молодой красивой женщиной, теперь она, должно быть, постарела. Дважды в год я получаю от нее письма. Она, по-прежнему, одна. Столько лет прошло, а она так и не забыла отца…

— Ты рассказывал, что он погиб во время гражданской войны, — печально проговорила Кассандра.

— Пропал без вести, — уточнил Гай. — Никто не видел его мертвым. Мой отец воевал на стороне республиканцев и командовал легионом. Он был племянником Гая Кассия, того самого, который возглавил заговор против Кесаря. Если бы ты только знала, сколько это родство доставило нам хлопот и неприятностей! — Гай остановился, и Кассандра вдруг увидела, как скупая мужицкая слеза скатилась по щетинистой щеке его. — Бедная моя мать! Через что ей пришлось пройти. Какие унижения довелось вынести! Женщина благородной крови оказалась в положении содержанки у этого чудовища… Как его звали? Не помню. Да и не хочу вспоминать. Однажды он насиловал ее у меня на глазах. Тогда я еще был совсем ребенок. Несмышленый, глупый. Я пытался оттащить его, а он меня оттолкнул, и я больно ударился головой. Когда я вырос, я отомстил ему. Подкараулил темной ночью и зарезал эту жирную свинью… Думаю, мир ничего не потерял… Но нам с матерью пришлось покинуть Киликию и бежать в Каппадокию. Слава Юпитеру, местный царь отнесся к нам благосклонно и даже пожаловал земельный надел. На те деньги, что удалось вывезти из Киликии, мы построили крошечную виллу. Вскоре я, как римский гражданин, поступил в армию. В германской кампании был ранен. Эти шрамы, — он показал на свою исполосованную грудь, — остались с тех пор. Молитвами матери я не только выкарабкался, но за двадцать лет дослужился до трибуна когорты, что удается далеко не каждому. Впрочем, ты об этом знаешь. Хватит обо мне. Лучше расскажи о себе…

Кассандра тотчас помрачнела:

— Что рассказывать?

— Ты же знаешь, что я хочу услышать от тебя. Кто приходил, что говорил?

— Я делаю все, как ты велишь, — густо краснея, отвечала Кассандра. — Накануне был… у меня один отвратительный плешивый старик…

— Кто такой?

— Римлянин. Зовут Марк… Лентул, кажется. У него вилла где-то на берегу Оронта. Я налила вина. Оно развязало ему язык. Он начал хвастать тем, что в молодости служил в легионе под командованием Кесаря. Потом мы… — Кассандра не договорила. Ей вдруг стало мучительно стыдно за себя.

— Продолжай, — велел Гай, и она, вздохнув, сказала:

— Он долго не уходил. Все рассказывал мне о своих боевых подвигах. Много врал, конечно. Впрочем, кое-что было похоже на правду. Так, он проговорился, что в битве при Филиппах воевал в легионе Брута… Было видно, что старик изголодался по женщине… Всё жаловался мне на свою судьбу и предлагал выйти за него замуж.

— Как ты говоришь? — встрепенулся Гай.

— Грозился взять меня в жены, — улыбнулась Кассандра.

— Я не об этом. Воевал в легионе Брута? — переспросил Гай.

— Да, он так сказал, — разочарованно проговорила Кассандра.

— Как найти его? У него есть дом в городе?

— Да. В Епифании, возле агоры…

Гай Кассий Лонгин поднялся с ложа и стал одеваться. Он надел белую тунику, заткнул за пояс кинжал и накинул на плечи плащ. Кожаный кошелек, доверху набитый серебром, упал на шелковую постель Кассандры.

— Я сплю с тобой не ради денег, — снова вздохнула она.

— А чем ты лучше остальных? — небрежно обронил он и, набросив на голову капюшон, быстро вышел вон. Она проводила его взглядом и, едва он исчез из виду, горько заплакала.

***

Дом Марка Лентула спал, когда посреди ночи вдруг в дверь постучали. Шум усиливался и разбудил привратника. «Кого это принесло ни свет ни заря?» — пробурчал старик и нехотя поднялся с постели.

— Кто там? — спросил он, подходя к дверям.

— Это дом Марка Лентула? — донесся с улицы грубый мужской голос.

— Да. А что вы за люди?

— Открывайте. Городская стража.

Старик перепугался, отодвинул затворы и распахнул створки двери. Тотчас его оттолкнула в сторону солдатская рука, и поток воинов, препоясанных мечами, хлынул в дом, освещая факелами путь.

— Где Марк Лентул? — схватив старика за тунику, грозно проговорил предводитель солдат. Поперечный гребень на шлеме выдавал в нем кентуриона.

— Хозяин спит, — растерянно проговорил привратник.

— Разбудить немедля, — приказал кентурион.

— А что случилось?

— Без лишних вопросов. Ступай, — грубо толкнул его кентурион и двинулся вслед за перепуганным стариком. Вместе с ним он ворвался в спальню. Марк Лентул, разбуженный шумом, вскочил с постели и, гневно потрясая кулаками, заорал:

— Я римский гражданин! Кто вы такие? Что вам надо? Я буду…

— Одевайся, старик, — грубо оборвал его на полуслове кентурион. — Мы знаем, кто ты и что сделал.

— Здесь какая-то ошибка, — залепетал Марк Лентул, — я ни в чем не виноват.

— Проконсул во всем разберется, — осадил его кентурион.

Старик Лентул задрожал как осиновый лист и долго пытался застегнуть фибулу плаща у себя на плече, потом вдруг вспомнил:

— Мне подобает быть в тоге…

— У нас мало времени, — заревел кентурион и, схватив старика за руку, вышвырнул его из спальни. Марк Лентул распластался на мраморном полу и жалобно пискнул:

— Я римский гражданин. Я требую к себе уважительного…

Он не договорил, потому что подкованный гвоздями сапог кентуриона угодил ему в бок, и тотчас взвыл от боли.

— Поднимайся, скотина, — прокричал кентурион, выхватывая из ножен короткий меч. — Ни слова больше. Или тебе не поздоровится…

Старик замолк, с трудом поднялся на ноги и, тяжело дыша, двинулся к дверям. Рабы из-за углов с наслаждением поглядывали на потерянный вид своего господина, мечтая о том, что больше не увидят его.


Пылали просмоленные факелы. В ночной тишине стучали солдатские сапоги. Марка Лентула вели под конвоем по пустым темным улочкам Антиохии. Он молчал, опасаясь острого клинка кентуриона, был подавлен, лихорадочно вспоминая, за что бы его могли взять воины, и опомнился лишь, когда впереди показались городские стены.

— Куда вы меня ведете? — подал голос перепуганный старик. — Дворец проконсула в другой стороне!

— Заткнись! — заревел кентурион, и на пленника посыпались удары со всех сторон. Избитого старика приволокли в дубовую рощу, что раскинулась у подножия холма, и бросили к ногам, обутым в офицерские сапоги.

— Что вы натворили? — послышался гневный голос Лонгина. — Я же сказал — привести его, а не забивать до полусмерти.

— Командир, — оправдывался кентурион. — Он не хотел идти, что нам оставалось делать?

— Помогите ему очухаться! — приказал Лонгин. Марка Лентула окатили водой из кожаной фляги, и он очнулся, тотчас взмолившись о пощаде.

— Прошу — не убивайте меня. Я сделаю все, что вы хотите. У меня есть деньги.

— Оставьте нас, — недовольно бросил Лонгин воинам и гневно приказал пленнику: — На колени!

Лентул заплакал.

— На колени, — повторил приказ Лонгин, — или, клянусь Марсом, я убью тебя.

Старик Лентул, охая и хватаясь за побитые бока, подчинился.

«И правда! Отвратительный плешивый старик, — подумал Лонгин, разглядывая стоящего перед ним на коленях Марка Лентула. — И такой лапал мою Кассандру? — незнакомое до сих пор чувство ревности вдруг полоснуло сердце Лонгина, и внутренний голос, который был, возможно, голосом пробудившейся совести, сказал ему: — Ты сам бросил ее в объятья этого гнусного человека».

— На днях ты был у гетеры Кассандры? — вслух спросил Лонгин.

— Я не понимаю.

— Отвечай на вопрос.

— Да. Разве это преступление? В чем вы меня обвиняете?

— Эта женщина обвиняет тебя в том, что ты в годы гражданской войны воевал против великого Кесаря.

— Разве ей можно верить? Она ведь потаскуха, — небрежно бросил Лентул. Лучше б он этого не говорил, потому что Лонгин вдруг пришел в ярость и с размаху ударил его по лицу. Старик качнулся и рухнул наземь.

— За что? — харкая кровью, взвыл он.

— Клянусь всеми богами, я забью тебя до смерти. Признавайся, собака. Ты воевал в армии республиканцев? — громогласно прокричал Лонгин, занося над упавшим стариком смертоносный сапог.

— Не бейте меня, я все скажу, — зарыдал уничиженный старик, закрывая лицо руками.

— Поднимись. Живо. И говори.

— Я воевал за Гая Кесаря, Божественного Юлия при Фарсале, — дрожащим голосом рассказывал Марк Лентул. — Я воевал за Кесаря Октавиана Августа, — да хранят его боги! — при Акции…

— Меня это не волнует! — заревел Лонгин. — Расскажи мне о битве при Филиппах.

— Я ни в чем не виноват. Я просто служил в Сирийском легионе Кесаря, который присягнул в полном составе Гаю Кассию… — рассказчик умолк, и Лонгин погрозил ему кулаком:

— Продолжай. Не испытывай мое терпение.

— Мы долго стояли на холмах вблизи Филипп. Потом было первое сражение. Нас обошли воины Антония. Легионы Кассия обратились в бегство.

— Что случилось с Луцием Кассием в тот день?

— С кем? Ах да. Это тот юный племянник Гая Кассия, которого он сделал легатом. Да, я служил в его легионе…

Лонгин почувствовал, как сердце в груди его забилось часто-часто. Он задрожал от волнения, чего с ним не случалось с давних пор.

— Так вот, — продолжал Марк Лентул, — этот юноша… когда все побежали, выхватил орла из рук бегущего знаменосца и бросился с ним на врага, должно быть, чтобы увлечь за собой воинов и остановить бегство. Я тогда служил в кентурии Квинта Педия. Наш командир, вдохновленный храбростью легата, вскочил на коня и увлек за собою всех нас. Правда, мы пришли на помощь слишком поздно, — Луций Кассий, проткнутый копьем, был уже мертв… Но орла мы отбили у врага. В тот день мы захватили три неприятельских орла, не потеряв ни одного своего. Это была победа. Но Гай Кассий почему-то покончил с собой, а его легионы затем влились в армию Брута…

Старик Лентул окончил свой рассказ. Лонгин молчал. Он представил себе, как умер его отец, и из глаз его хлынули слезы. Слезы излились из него, и он почувствовал какую-то легкость внутри себя. С этим чувством он устремился из рощи, забыв о старике, а тот в страхе прокричал:

— Что будет со мной?

Лонгин остановился, обернулся и спокойно проговорил:

— Возвращайся в свой дом, старик, сиди там тише воды, ниже травы. И если ты кому-нибудь проговоришься о том, что здесь случилось, пеняй на себя. Я тебя из-под земли достану…


На рассвете Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму.

— Все спокойно? — спросил он у кентуриона, который подошел к нему с докладом о прошедшей ночи.

— Какую-то потаскуху в бедняцком квартале убили. Я распорядился насчет тела. А в целом обошлось без происшествий, — отчитался перед трибуном кентурион.

Лонгин, погруженный в размышления, прошел через двор и, не глядя на солдат, приветствующих своего командира, нырнул во флигель. Слуга, разбуженный шагами, поднялся с постели и, протирая глаза спросонья, осведомился:

— Не желает ли господин завтракать?

— Я не голоден. Принеси-ка мне пергамент и чернила, — приказал Лонгин и, когда это было исполнено, сел за стол и начал писать латинскими буквами: «Дорогая мама. У нас все по-прежнему. Скучная и унылая гарнизонная жизнь. Но только что я получил от одного человека сведения, которые, наконец-то, проливают свет на судьбу моего несчастного отца…»

Он закончил письмо, свернул пергамент в трубку и запечатал его горячим свечным воском.

— Александр, — подозвал он слугу-грека, — тотчас же отправляйся в Каппадокию на виллу моей матери.

Спустя неделю хозяйка виллы, женщина в летах, но с моложавым печальным лицом, рыдая, прочла это письмо. Потом она вытерла слезы и велела служанке принести темное траурное платье…

***

Когда трибун первой когорты VI Железного легиона Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму после своих ночных похождений, наместник римской провинции Сирия Публий Квинтилий Вар спал как убитый на шелковых постелях за узорчатым балдахином в спальне дворца Селевкидов. Слуги, осторожно ступая, прислушивались к мощному храпу, который доносился из приоткрытой двери.

Шесть часов спустя внезапно стало тихо, и раб с кувшином в руках вошел в спальню, приветствуя своего господина. Квинтилий Вар потягивался, словно ленивый разжиревший кот. Это был еще не старый человек, правда, с обрюзгшим лицом и плешью на голове. Он нехотя сбросил с себя теплое одеяло, сунул ноги в заботливо подставленные сандалии, поднялся с роскошного золотого ложа, застеленного мягким пуховым матрасом, и подошел к умывальнице.

— Есть срочные дела? — спросил Вар у слуги, который поливал ему на руки. И тотчас привычно крякнул от удовольствия, ощутив бодрящее прикосновение ключевой воды к своему лицу.

— Прибыл человек из Иудеи с важным донесением, — сообщил слуга.

— Из Иудеи? Стало быть, можно не сбривать эту козлиную бородку? — усмехнулся Вар, глядя на себя в зеркало из сирийского стекла. — Моя тога готова?

— Да, мой господин. Каждая складка на своем месте. Не желаете ли прежде отобедать?

— Сначала — дела, потом баня, а после — все остальное, — весело улыбнулся Квинтилий Вар. Слуги осторожно принесли тогу и еще долго облачали в нее своего господина.


Наместник принимал посетителей в огромном парадном зале дворца, обрамленном колоннами коринфского ордера, с золотыми барельефами на стенах, прославляющими подвиги Александра Македонского, и с маленьким отделанным мрамором бассейном, в котором резвились золотые рыбки. Квинтилий Вар прошел по мозаичному полу и поднялся на возвышение, справа от которого на высоком помосте покоилось величественное мраморное изваяние Кесаря Августа. Наместник опустился в курульное кресло и подал знак рукой. Вскоре пред ним предстал человек, одетый в дорожную хламиду. Вар тотчас узнал в нем одного из царедворцев Ирода, — грека Птолемея, теперь состоявшего на службе у его старшего сына — Архелая.

Птолемей низко кланялся и приветствовал римского наместника. При этом он не скупился на льстивые слова:

— Да здравствует проконсул Сирии Публий Квинтилий Вар, достойный сын великого Рима! Да хранят тебя и твое семейство олимпийские боги. Да будет всегда милостив к тебе великий Кесарь!

— С чем пожаловал, Птолемей? Говори. У меня слишком мало времени, — нетерпеливо перебил его Квинтилий Вар, пряча улыбку под маской строгости.

— Великий игемон, меня послал к тебе Архелай, сын покойного царя. Ирод… Мир его праху!

— Мир его праху! — подхватил слова Птолемея Вар. — Великий был человек. Природный царь! Сочувствую горю иудейского народа. Архелаю передай мои соболезнования.

Птолемей мгновенно изобразил печаль на своем лице.

— Всенепременно, игемон, — вздохнул он. — Но теперь мой господин держит путь в величайший город на Земле, где живет на Палатине тот, славе которого завидуют сами боги.

— Так, что же тебя привело ко мне? — повысил голос Квинтилий Вар. И Птолемей, наконец, перешел к делу:

— Игемон, в канун праздника в Ерушалаиме были волнения, — сообщил он. — Однако тебе не о чем беспокоиться. Этот жалкий мятеж уже подавлен. Уничтожены три тысячи бунтовщиков. Остальные рассеялись…

— Только лишь для того, чтобы сообщить мне об этом, послал тебя Архелай? — с сомнением проговорил Квинтилий Вар.

— Игемон, как всегда, догадлив, — улыбнулся Птолемей. — Мой господин выражает тебе свою обеспокоенность действиями прокуратора Сабина, который желает наложить пяту на Иродову казну. Вполне законное желание, к тому же подкрепленное надлежащими полномочиями. Однако иудеи — народ строптивый и могут все не так понять. Мой господин взывает к твоей безграничной мудрости, игемон. Появление прокуратора Сабина в Ерушалаиме сейчас чревато непредсказуемыми последствиями. Игемон, мой господин просит, чтобы ты отозвал его обратно, дабы не случилась беда…

Квинтилий Вар задумался. Он, конечно же, знал о поездке Сабина в Иудею, более того, сообщил о ней Кесарю. Сабин был послан в Иудею, чтобы арестовать богатства покойного царя. Но в свете последних событий миссия Сабина становилась взрывоопасной и грозила осложнениями, которые Вару вовсе не были нужны.

— Значит, мятеж в Ерушалаиме был подавлен? — переспросил Квинтилий Вар, вслух продолжая свои размышления.

— Игемон, в таких делах нельзя быть уверенным до конца, — небрежно выпалил Птолемей.

Квинтилий Вар, изменившись в лице, гневно возвысил голос:

— Так были схвачены зачинщики бунта?

Птолемей заметно побледнел и испуганно пролепетал:

— Они могут быть в числе убитых…

— Это не ответ, — пришел в ярость Квинтилий Вар. — Стало быть, вы ничего не знаете о зачинщиках бунта!

— Игемон… — дрожащим голосом попытался оправдаться царедворец Ирода. — Мы приняли неотложные меры. Бунт был поднят накануне праздника. У нас не было времени…

— Вы перебили столько народа, а главные бандиты сумели скрыться! — заорал наместник Сирии. — Кесарь будет очень недоволен вами…

В этот момент грек лишился не только своего льстивого красноречия, но, кажется, и самого дара речи. Он дрожал как осиновый лист, а его бледное лицо стало похоже на посмертную гипсовую маску.

— Позвать легата ко мне, — крикнул Квинтилий Вар, вскочил со своего места и твердой поступью прошел мимо оторопевшего Птолемея.

***

Поздним вечером того же дня во флигель Гая Кассия Лонгина постучали. В это время при свете масляной лампы трибун когорты читал «Энеиду» Вергилия:

Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,

Дам им вечную власть. И упорная даже Юнона,

Страх пред которой гнетет и море, и землю, и небо,

Помыслы все обратит им на благо, со мною лелея

Римлян, мира владык, облаченное тогою племя.

Услышав стук, он убрал свиток и отворил дверь. На пороге стоял кентурион. Тот самый, который ночью вломился в дом Марка Лентула.

— Что случилось, Луций? — спросил Лонгин.

— Командир, — смущенно сказал он, — там вас какая-то женщина спрашивает.

— Женщина? — недоверчиво переспросил Лонгин. — Где она?

— У ворот. Караульный обратился ко мне, а я потревожил вас. Если хотите, мы выведаем, кто она такая.

— Всё в порядке, Луций. Ты можешь идти, — сказал Лонгин, но тотчас поспешно остановил кентуриона и отрывисто проговорил. — Постой. Я благодарен тебе за… то, что ты сделал для меня этой ночью. Ты рисковал…

— Не стоит благодарности, командир, — улыбнулся кентурион. — В бою вы не прячетесь за спины легионеров и рискуете наравне со всеми.

Лонгин заткнул за пояс кинжал, закутался в плащи, минуя солдат, греющихся у костра, вышел за ворота. К нему приблизилась женщина. Приглядевшись, он узнал ее — это была служанка Кассандры.

— Что ты здесь делаешь, Аглая? — спросил Лонгин.

Служанка вдруг зарыдала и что-то невнятно пролепетала.

— Моя госпожа… — только и расслышал Лонгин.

— Что стряслось? — несколько раз повторил он свой вопрос и рявкнул напоследок. — Говори!

— Этот ужасный человек… — всхлипывая, выговорила, наконец, Аглая. — Он ворвался в дом и…

Рыдания вновь заглушили ее слова. Лонгин вспомнил утренний доклад дежурного: «какую-то потаскуху убили». Нет, это, конечно же, не могла быть Кассандра, с которой он расстался ночью, но жгучая до боли в сердце тревога захлестнула его душу волною.

Он схватил за руку служанку, да так крепко, что та жалобно пискнула:

— Мне больно.

— Что с госпожой? Успокойся, Аглая, и расскажи всё толком, — потребовал Лонгин, и женщина, сдерживая слезы, поведала ему историю о том, как Марк Лентул, движимый жаждою мести, ворвался в дом Кассандры и жестоко избил ее…

Лонгин поспешил к конюшне, вывел из стойла своего любимого жеребца буланой масти и оседлал его. Он скакал по темным улочкам Антиохии, и конский топот гулко разносился по притихшему городу. Возле знакомого портика Лонгин спешился и, привязав коня, вбежал в особняк, в котором жила гетера.

Кассандру он нашел в спальне, тускло освещенной несколькими свечами. В полумраке она лежала на постели и глядела перед собой неподвижным взором. При звуке его шагов женщина очнулась от забытья и, вскрикнув диким голосом, нырнула в неосвещенную часть спальни.

— Кассандра, — ласково проговорил Лонгин, приближаясь к ложу. Он скинул с себя плащ, оставшись в одной белой тунике, бросил на пол кинжал. «Кассандра, — повторил Лонгин. — Любимая моя… Я знаю, тебе больно. Но это скоро пройдет. Ничего не бойся. Я с тобой».

Женщина дрожала, а грудь ее сотрясалась от беззвучных рыданий. Он лег на постель рядом с ней и попытался обнять ее руками, но она, ни слова не говоря, отстранилась от него.

— Любимая, прости меня, — шептал он. — Я знаю, как виноват перед тобой. Клянусь всеми богами, больше этого не повторится! Никто тебя уже не обидит. Еще ни одной женщине я не говорил слов, которые хочу сказать тебе. Я люблю тебя, Кассандра.

— Любишь? — из груди женщины вырвалось глухое стенание. — Я не верю тебе. Я никому не верю. Вы все хотите только одного. Для вас я просто вещь, товар, который выставлен на продажу. Сколько раз я говорила тебе, что мне не нужны твои деньги?! Уходи, Гай, я не хочу тебя видеть…

Лонгин вздохнул:

— Ты вправе не верить мне, Кассандра. Да, признаю. Я вел себя как последняя скотина. Но позволь мне все исправить… До недавнего времени у меня был только один родной человек, — это моя мать. Но теперь в моей жизни появилась ты. Через два года я выхожу в отставку. И, я надеюсь, что тогда мы сможем пожениться.

Внезапно Кассандра разразилась раскатистым продолжительным смехом:

— Ты готов взять гетеру в жены? Не сошел ли ты с ума, Гай?!

— Я люблю тебя, — повторил Лонгин, и она замолчала, а потом вдруг резко повернулась к нему. Он увидел ее заплаканное лицо, сильно изуродованное синяками и кровоподтеками.

— Как тебе нравится мой новый облик? — криво усмехнулась она. — Гай, ты по-прежнему хочешь взять меня в жены?

— Этот плешивый старик поплатится за ту боль, что причинил тебе, — прошипел Лонгин, сжимая кулаки. — Клянусь Юпитером Капитолийским, я раздавлю эту гадину… Но не сейчас, к сожалению. На рассвете мы выступаем в поход. В Иудее мятеж…

— Ты уходишь на войну? — побледнев, проговорила Кассандра. — А что будет со мной?

Лонгин молчал, обдумывая ситуацию.

— Я поеду с тобой, — решительно заявила Кассандра.

— Это исключено, — возразил Лонгин. — Ты не знаешь, что такое походная жизнь. Да и неизвестно, сколько времени займет эта война. Я не хочу подвергать тебя опасности. Но, кажется, я знаю выход… — он улыбнулся. — Ты поедешь в Каппадокию, передашь моей матери письмо, в котором я все ей объясню, и будешь ждать моего возвращения…

— Нет, я не могу, — испуганно проговорила Кассандра. — Лучше я последую за тобой.

Лонгин обнял Кассандру и осторожно гладил ее по голове, и на этот раз она не противилась его ласкам.

— Не бойся, любимая, — шептали его уста. — Моя мама все поймет и не осудит тебя. Там ты будешь в безопасности.


Ночной мрак рассеивался. Занималась алая заря. Трубный глас сотрясал округу. Железный легион, размещенный в Антиохии, был поднят по тревоге. Солдаты, облаченные в красные туники и военные плащи, в спешке покидали казарму, к которой успели привыкнуть, словно к дому родному. Первая когорта строилась по кентуриям для походного марша. Взметнулось знамя на древке с изображением Кесаря Августа. Гай Кассий Лонгин в мускульном панцире и багряном плаще восседал на вороном скакуне, наблюдая за ходом построения. На площади перед казармой, тем временем, собирались зеваки, привлеченные необычайным шумом и зрелищем. Лонгин окинул взглядом толпу, словно ожидая кого-то увидеть, и внезапно выхватил из этой массы людей женщину, укутанную в белое покрывало. Блеск ее зеленых глаз, которые свели с ума немало мужчин, он не перепутал бы ни с чем на свете…

Трибун Лонгин объехал ряды легионеров и подал знак рукой. Тотчас зазвучала труба, зовущая в поход. Загрохотали солдатские сапоги. Двинулись в путь непобедимые кентурии Железного легиона. За ними следом тянулась вереница обозных телег, груженных вооружением (доспехами, тяжелыми щитами, копьями), провиантом, палатками и всем необходимым для походной жизни.


Галилея. Сепфорис. Те же дни

Солдаты Ирода, охраняющие царский дворец, безучастно прислушивались к шуму, который доносился из нижнего города. Они полагались на запертые врата и каменные стены. Дворец представлялся им неприступной крепостью.

Под покровом ночи люди, посланные Иегудой, незаметно перелезли через стену с тыльной стороны, перерезали одного за другим караульных и открыли главные ворота, в которые тотчас при свете множества факелов неудержимой волною хлынула толпа, возглавляемая Шимоном, сыном Иегуды. Смешались разные голоса, среди которых громче всех звучал этот:

— Смерть Иродовым прислужникам!

Острые ножи, которые прежде кромсали туши кошерных животных, теперь направо и налево разили живых людей, пронзали человеческую плоть, добивали раненых и, издавая свист в полете, настигали бегущих солдат, которые падали замертво, окропляя кровью каменные дворцовые плиты. Воины на коленях молили о пощаде, но рука простолюдина не ведала жалости. Дворцовая стража была вырезана почти в полном составе (немногие спаслись бегством), а затем насытившиеся кровью повстанцы ворвались в казарму, где был склад оружия. С радостными воплями они разбирали мечи и луки, примеряли доспехи и шлемы.

— Да здесь оружия на целый легион хватит, — усмехнулся вошедший Иегуда. С ним были Шимон, Йосеф и старейшины города, которые пришли взглянуть на трофеи. Двое юношей с поклоном поднесли Иегуде золоченый цельнометаллический панцирь с изображением льва. Но Иегуда покачал головой, отвергая его:

— Пусть меня хранит Господь, а не доспех, изготовленный руками царских мастеров.

Выбрав себе меч в ножнах самого простого свойства, Иегуда, сопровождаемый толпою, прошел по крытой колоннаде, вступил в приемный зал дворца Иродова, где поднялся на возвышение для трона и, оглядев собравшийся народ, провозгласил:

— Жители Ципори, галилеяне! Вы истинные сыны Израиля. Я горжусь вами. Сегодня вы проявили чудеса храбрости. Пусть и дальше ваша рука столь же беспощадно разит врага! Теперь у нас есть оружие, достаточное для того, чтобы продолжать борьбу. К сожалению, нам пришлось пролить иудейскую кровь. Воины, которые ныне пали от вашей руки, не вняли нашим призывам и поплатились за это. Но сегодня я получил добрые известия из Ерушалаима. Царское войско готово перейти на нашу сторону! А это десять тысяч отважных закаленных в боях мужчин, которые знают толк в оружии…

Люди встретили это известие дружным ликованием, а Иегуда продолжал:

— Отныне Ципори — оплот нашей борьбы. Но пока не время для торжеств. Совершен лишь первый шаг навстречу свободе. Впереди нас ждет еще немало испытаний, но, я верю, мы справимся и победим. А пока, братья мои, воздадим последние почести воинам, павшим в этом бою.

Иегуда покинул приемный зал и вышел во двор, где осталось лежать около сотни мертвых тел. Толпа горожан следовала за ним по пятам, повсюду прославляя его:

— Да здравствует Иегуда бен Хизкия! Да хранят небеса помазанника Божия!

***

Со всех уголков Галилеи под знамя Мессии стекался народ. В основном это были молодые люди, не обремененные семьями, жаждущие подвигов и славы. Впрочем, нередко и ветераны Ирода переходили на сторону Иегуды. Они обучали юношей воинскому ремеслу, пытаясь создать из стихийной толпы настоящую армию. Занятия проходили в окрестностях Ципори. Юноши стреляли из луков, метали дротики и учились держать строй.

Тем временем, войско Квинтилия Вара совершило марш-бросок по Приморской дороге и вышло на подступы к Ерушалаиму. Вперед были посланы переодетые соглядатаи. Вскоре Квинтилий Вар получил донесение разведки: в городе все спокойно. Мятежников не обнаружено.

Ранним майским утром Железный легион вступил в Ерушалаим через отверстые ворота. Солдаты в полном снаряжении, защищенные доспехами и громоздкими щитами, шли по пустым улицам, медленно поднимаясь в гору. Кругом — ни души. Жители города, прослышав о римской армии, прятались по домам. Квинтилий Вар, сопровождаемый своими преторианцами, въехал в ворота дворца Ирода, где его встречал прокуратор Сабин, который прибыл в Ерушалаим накануне, лелея мечту поживиться чужим добром. Внезапное появление Вара застало Сабина врасплох, и он вышел ему навстречу в помятой неуклюже напяленной тоге. «О боги, как мог этот неповоротливый разжиревший кот поспеть так скоро?» — разочарованно думал Сабин, выдавливая при этом улыбку на своем лице. Квинтилий Вар весьма ловко соскочил с коня и, поправив свой пурпурный плащ, твердой поступью направился к встречавшей его делегации.

— Приветствую тебя, проконсул! — склонил почтительно голову Сабин. — Мы ждали твоего приезда.

— Да, я вижу, — улыбнулся Вар, приметив потрепанный вид прокуратора. — Как дела, Сабин?

— В городе все тихо, — смущенно проговорил Сабин.

— Тихо. Это ты верно говоришь. Тихо, как на кладбище. Куда всех жителей подевали? — пряча улыбку в уголках толстых губ, осведомился Квинтилий Вар.

— Горожане, верно, напуганы столь молниеносным появлением твоих победоносных легионов, — складно проговорил Сабин. — Но если проконсул желает, я соберу всех старейшин Ерушалаима…

— Это лишнее, — усмехнулся Квинтилий Вар. — Если горожане забились в норы, так пусть себе остаются там. Мне довольно того, что они не бунтуют. Верно, мои опасения были напрасны… Но ты все-таки держи ухо востро. И повремени пока с изъятием ценностей.

— А как на это посмотрит Кесарь? — осведомился хитроумный Сабин. Квинтилий Вар благоразумно оставил его вопрос без ответа, и они вместе вошли в крытую колоннаду дворца Ирода Великого.

В дальнейшем, переговорив с царскими военачальниками, Вар убедился, что его опасения были напрасны, и, отдав все необходимые распоряжения относительно размещения Железного легиона, решил немного отдохнуть после утомительного перехода.

Зная привычки Вара, Сабин велел дворцовым слугам жарко истопить баню. И вскоре располневшее за время сирийского наместничества тело Вара плюхнулось в бассейн с холодной водой, затем насладилось теплой, а напоследок и водой в жарко натопленном помещении. Распаренный красный как рак римлянин, закутанный в белое покрывало, занял широкое блиставшее золотом ложе в огромном зале, где все было готово к веселому застолью. Были наполнены кубки. Звучали кифары. Сабин развлекал своего гостя рассказами на сладостной для римского уха латыни. Когда кончилось иудейское вино, римляне спустились в погреба Ирода и приятно удивились, найдя там амфоры с италийским вином столетней выдержки. Обед начался еще утром, а завершился глубоко за полночь, вобрав в себя более двадцати перемен блюд…

***

На другой день Квинтилий Вар отправился в обратный путь. Прокуратор Сабин, обрадованный тем, что так легко отделался от Вара, и, полагаясь на силу оставленного им легиона, созвал всех начальников Ерушалаима и «именем принцепса Кесаря Августа, сената и римского народа» потребовал от них ключи от всех крепостей и казнохранилищ города «для составления описи имущества покойного царя Ирода».

Мудрецы Синедриона были возмущены наглостью римского прокуратора, который отдавал распоряжения, словно хозяин Иудеи. Однако, находясь во дворце, где кругом были вражеские солдаты, они вида не показали, а выступивший вперед первосвященник спокойно объяснил римлянину, почему его требования неосуществимы:

— Прокуратор, за Иродом царство Иудейское и все его богатства унаследовал Архелай, его старший сын. По завещанию он утверждается на престоле волею великого Кесаря, к которому теперь он направляется. До возвращения Архелая из этого путешествия нам велено сберегать имущество покойного царя. Поэтому, прокуратор, прежде чем распоряжаться казною Ирода надлежит дождаться волеизъявления Кесаря и утверждения Архелая в царском титуле.

Сабин, разгневанный неуступчивостью иудеев, сразу же после того, как они покинули дворец Ирода, призвал своего вольноотпущенника, происходившего из ученых греков, и спросил его совета.

— Прокуратор, — отвечал хитроумный либертин, — иудеи — это строптивый и непокорный народ, всегда готовый к мятежу, а у тебя сейчас довольно сил, чтобы легко подавить любое возмущение…

Сабин понял, к чему клонит этот грек, сразу же повеселел и велел разослать своих рабов, чтобы сеять ненависть к римлянам среди горожан. В сумерках по Ерушалаиму бродили вооруженные люди, выкрикивающие оскорбительные для иудеев призывы:

— Евреи, не желаете ли отведать свининки? Великодушный прокуратор являет милость своему народу. Он зовет всех на роскошный пир. Вход во дворец свободный. Слышите, какой пряный аромат доносится оттуда? Там вам предложат жирных кабанов и молочных поросят. Все, все, все! Спешите, предложение ограничено по времени. Успейте отведать вкусного свежего свиного мяса…

Расчет Сабина оправдался: город, едва отошедший от недавних волнений, снова был взбудоражен, загудел, словно потревоженный улей. С высокой башни Фазаэля, что примыкала к царскому дворцу, Сабин, посмеиваясь, наблюдал за толпами горожан, которые собирались на противоположном холме, — в Новом городе, и громко выкрикивали ругательства, адресованные римлянам.

Однако прокуратор недооценил людей, над которыми потешался. Сабин, немногое зная об иудейских обычаях, не предвидел того, что по случаю грядущего праздника Пятидесятницы в Ерушалаим соберется огромное множество паломников со всей страны. Но самым большим потрясением для римлянина стало то, что люди все чаще приходили в город вооруженными до зубов: в доспехах, с мечами и копьями. Вскоре из них составилось огромное войско, которое многократно превосходило по численности легион, бывший в распоряжении прокуратора. Сабин расстался со своей неизменной улыбкой, теперь он уже с тревогой взирал в сторону Храмовой горы, где здание Святилища казалось белоснежным островком, утопающим в черном море людском. Так велико было стечение народа…

***

Воздев руки к небу, старец в священническом облачении молился Богу Всевышнему. Пред ним на коленях стоял, смиренно склоняя голову, седовласый человек. Стих ветер, дотоле качавший верхушки деревьев. Природа замерла. Смолк робкий шепот. Воцарилась полная тишина. Все ждали чего-то необыкновенного. И вот, свершилось! На горе Елеонской, посреди пальмовой рощи, первосвященник возлил елей на голову коленопреклоненного Иегуды, сына Хизкии, помазав его на царство. Тогда Анан, сын священника Сета, юноша восемнадцати лет отроду, первым звонко выкрикнул:

— Осанна! Благословен грядущий во имя Господне Царь Израилев!

Народ подхватил его слова, и они многократным эхом прокатились над округой. Бывший царедворец Ирода по имени Шимон возложил на Иегуду золотую диадему, усыпанную драгоценными камнями, а двое юношей подвели к нему белоснежного чистокровного скакуна, добытого на конюшне в Зимнем дворце Иерихона…

Иегуда, одетый в багряницу, спускался верхом на коне по склону Елеонской горы. Люди приветствовали и прославляли его как царя, выбегали вперед, постилая свои одежды и пальмовые ветви по дороге. Народ ликовал! Это был праздник, которого Иудея не знала со времен восстания Маккавеев. Каждому хотелось плакать от радости. И верить в то, что, наконец, настал тот день, когда Всевышний дарует свободу Израилю. А иначе и быть не могло, ибо вот он, избранник Божий, помазанный на царство, которому уже присягнули: Гамала, Галилея, отдельные селения Самарии, Заиорданская Перея, Иерихон. Теперь настала очередь Ерушалаима…

Море людское разлилось по Кедронской долине. И, словно Моисей, пред которым расступились воды Чермного моря, Иегуда верхом на белом скакуне ехал посреди широких народных масс, которые, махая ветвями деревьев, мощным хором восклицали:

— Осанна в вышних! Благословен идущий во имя Господне Царь Израилев.

Царедворец Шимон и военачальник Ирода Афронг вели за собой закованный в броню конный отряд, за которым пешком следовали копьеносцы и лучники.

Иегуда спешился у подножия Храмовой горы, — перед старейшинами города, которые вышли ему навстречу. Начальник гарнизона Антониевой крепости с поклоном передал ему ключи от города. В толпе мудрецов Синедриона, спешивших выразить верноподданнические чувства, Иегуда разглядел фарисея Цадока, который скромно стоял с края, не осмеливаясь приблизиться. Иегуда вдруг сам подошел к нему и даже заключил его в объятья.

— Как поживаешь, Цадок? — воскликнул он.

— Хвала небесам! Молюсь за тебя Всевышнему, Государь, — с чувством отвечал Цадок; при этом его глаза увлажнились, и по стариковскому лицу побежала слеза. — А где же твой Шимон?

— Я отправил сына в Парфию — искать союза с персами, — проговорил Иегуда.

— Что ж, это разумно, — согласился Цадок. — Персы, как и мы, верят в одного Бога. К тому же без парфянской конницы нам не свалить железного римского истукана.

— Я это слишком хорошо понимаю, Цадок, — кивнул Иегуда и обратился к начальнику гарнизона Антониевой крепости:

— Биньямин, как обстановка в городе?

— Все начальники городских цитаделей готовы присягнуть тебе, государь. Но в царском дворце стоит римский легион, а дворец окружен неприступной стеною с высокими башнями.

— Да, мне уже известно о римлянах, — мрачно усмехнулся Иегуда. — Это препятствие, которое нам подобает преодолеть ради построения царства Божия. Мы принесем идолопоклонников в обильную кровавую жертву на алтарь освобождения Израиля от иноземного ига!

— Государь, — сказал начальник гарнизона, — покорнейше прошу тебя — осчастливь своего раба посещением… В покоях крепости все готово к твоему приходу.

— Не сейчас, Биньямин, после, — нахмурился Иегуда. — Прежде мне, как помазаннику Всевышнего, подобает посетить Дом Божий. Но для начала избавлюсь от скверны я. На моих руках кровь, от которой должно мне очиститься…

Он вскочил на коня и медленно, давая народу расступиться, двинулся в сторону купели Шилоах, где вскоре, скинув одеяния свои, вошел в одну из микв (купален) и трижды с головой погрузился в воду. Потом, выйдя из бассейна, он облачился в чистый белоснежный хитон и пешком направился в Храм по долине Тиропион. На всем протяжении пути толпы с ликованием приветствовали его. Повсюду звучало одно и то же слово:

— Машиах!

Воротами Хульды Иегуда поднялся на Храмовую гору, которая была сплошь наводнена паломниками. Люди, едва прослышав о появлении Мессии, бросали все свои дела, спешили передать жертвенных животных в руки левитов и выходили ему навстречу с возгласами:

— Благословен грядущий во имя Господне…


Прокуратор Сабин, наблюдая с зубчатой вершины башни Фазаэля за Храмовой горой, беспокойно прислушивался к гулу, который доносился оттуда.

— Что там у них происходит? — недоумевал он.

— Не знаю, — отозвался стоящий рядом с ним легат Железного легиона. — Но мне это тоже не нравится… Прокуратор, думаю, обстановка в городе слишком накалилась, и об этом нужно поставить в известность проконсула.

— Советуешь послать гонца в Антиохию? — покосился на него Сабин.

— Решать тебе, прокуратор, — мрачно отозвался легат. — Но учти. Худо нам придется, если вся эта громада двинется на нас. Долго сдерживать напор у нас просто сил не хватит…


Тем временем, принеся в жертву годовалого ягненка, Иегуда вместе с ближайшими соратниками по приставным лестницам, принесенным левитами, взобрался на крышу западной галереи, с которой открывался обзор на Верхний город, где находился дворец Ирода, занятый римским легионом.

— Отсюда город виден как на ладони, — восхищенно заметил Афронг, в прошлом ветеран Ирода, высокий и крепкий человек, у которого было четверо братьев, весьма похожих на него ростом и телосложением.

— Они пришли по Приморской дороге, — задумчиво проговорил Иегуда. — Стало быть, ждать подкрепления будут именно оттуда. Мы должны перекрыть им путь к морю. Афронг, не мешкая, выдвигайся в сторону Эммауса, займи высоту, господствующую над местностью, и стереги проход, — так, чтобы мимо тебя и мышь не проскользнула. При подходе неприятеля действуй наверняка, зря не рискуй. Береги людей.

— Будет исполнено, государь, — Афронг тотчас, взяв конный отряд, выдвинулся в сторону долины Аялон, которая спускалась к морю.

— Ирод выстроил великолепную крепость, — нехотя признал Иегуда, разглядывая мощные укрепления, сложенные из огромных каменных глыб. — Приступом ее не взять, лишь напрасно погубим кучу народа. Возьмем измором! Впрочем, время работает против нас. Шимон, — обратился он к царедворцу. — Видишь, тот холм, ближайший к башням, занятым римлянами? Бери лучников и разбей там стан. Чтоб он поперек горла стал им…

Шимон усмехнулся:

— Мудро, государь. Ты хочешь выманить их из укрытия?

— Правильно рассудил ты, — кивнул Иегуда. — Держи под прицелом ворота на Иоппию. И сразу подготовь пути к отступлению. В прямое столкновение не ввязывайся. Когда запахнет жареным, тотчас отступай к Храму. Они потянутся за тобою следом. Здесь мы их встретим, как подобает…

Отдав все необходимые распоряжения, Иегуда почувствовал, как усталость растеклась по его телу, отягощенному летами, но, не желая огорчать людей, которые собрались на площади в ожидании слов Мессии, он с кровли галереи обратился к народу с краткой, но, как всегда, пламенной речью. А затем спустился вниз и, оглушаемый все теми же возгласами, отправился, как обещал, в гости к начальнику гарнизона, которого звали Биньямин, — прошел по висячим мостам, перекинутым через пропасть к скале, на которой была воздвигнута крепость Антония, и исчез за ее стеной.


Священный город погружался во тьму. В лучах заходящего солнца пылала золоченая кровля Иродова дворца. Храмовая гора быстро опустела. Вскоре здесь остались только несколько сотен человек, пришедших с Иегудой. С наступлением сумерек они помогали служителям затворять тяжелые ворота. В благодарность те поделились с ними древесиной из складов внутреннего двора Храма.

Земля быстро остывала. Чтобы согреться, воины разожгли костры и уселись вокруг них, делясь впечатлениями минувшего дня. Все были в воодушевлении и возлагали самые смелые надежды на грядущее царство Божие.

— Когда победим римлян, обратим идолопоклонников в рабство, и они станут работать на нас, — ожесточенно, сжимая кулаки, говорил один.

— Добудем себе свободу и понесем нашу веру дальше. В Мицраим (Египет), в Сирию… — мечтательно сказал другой.

— Дойдем до самого Рима! — подхватил третий. — А что? Римляне трепещут перед парфянами…

— А зачем нам парфяне? — послышались возмущенные голоса. — Машиах приведет нас к победе. С нами Бог и Его помазанник! Кто нам помешает?

Никто не стал спорить с этим утверждением. На некоторое время вокруг костра воцарилась тишина. Было слышно, как потрескивает древесина, от которой по всей округе растекался благовонный дым. Двое молодых мужчин, вдыхая пряный аромат, решили продолжить прерванную беседу.

— А ты что будешь делать, Ицхак? — спросил один другого.

— Я женюсь.

— Так у тебя же есть жена!

— Еще одну возьму. А что, разве Тора запрещает?

— Так не прокормишь же сразу двух жен, — послышался дружный смех.

— После наступления Царства Божия у нас всего будет вдоволь: плодородной пахотной земли, пастбищ, овец. Огромные стада… У меня будет две жены, нет, три. И много-много сыновей…


Наутро римляне с башен крепости Иродова дворца с удивлением и страхом заметили неприятельский стан, который вырос на противоположной стороне ущелья — на холме в Новом городе Ерушалаима. Враг занял высоту, с которой мог легко обстреливать наиболее удобные подступы к городу.

— Мы в осаде! — мрачно заметил трибун Лонгин, оглядев округу и наблюдая за передвижениями на Храмовой горе. — Нам надо выбираться отсюда, пока всех нас тут не перебили…

Он направился к легату и изложил ему свое видение обстановки. Тот снисходительно выслушал подчиненного и неохотно процедил сквозь зубы:

— Они только того и ждут, чтобы мы вышли за стены. Не пори горячку, Гай. Ступай.

— Но, командир, — запальчиво возразил Лонгин. — У нас провиант на исходе. Когда припасы закончатся, что мы будем делать?

Легат гневно осадил его:

— Лонгин, знай свое место! Или ты считаешь себя умнее меня?

— Нет, командир, — смиренно отозвался Лонгин.

— Может, ты метишь на мое место? — продолжал легат, исподлобья глядя на него.

— Нет, командир, — ровным голосом отвечал Лонгин. — Я через два года выхожу в отставку. Зачем мне это? Извините меня, я, кажется, погорячился. Просто я обеспокоен…

— А вот это очень плохо, — привычно начал свое нравоучение легат. — Трибун когорты, а, тем более, первой когорты легиона всегда должен сохранять хладнокровие и здравый смысл! Дабы не запятнать воинскую честь и оправдать возложенное на него высочайшее доверие Кесаря, сената и римского народа.

Лонгин спокойно выслушал тираду своего начальника и обещал соответствовать стандарту римского офицера, а напоследок, уже выходя из зала дворца, спросил:

— А все-таки, командир, что будем делать, когда закончатся припасы?

— Какой ты неугомонный, Лонгин, — вспылил легат. — Тебе же сказано — нас не оставят в беде! Помощь уже на подходе. И не смей панику сеять среди моих солдат. Ступай уже.

Лонгин, салютуя, выбросил руку от груди и вышел в крытую галерею, где к нему подступил кентурион Луций:

— Командир, что, наши дела совсем плохи?

— Легат обнадежил меня — говорит, что скоро подойдет подмога, — отвечал Лонгин, смотря по сторонам и всюду натыкаясь на озабоченные лица солдат.

— А вы как думаете, командир?

— Да какая разница, что я думаю? — вспылил вдруг Лонгин. — Приказы не обсуждаются.


Тем временем, гонец Сабина достиг Антиохии.

Квинтилий Вар был так пьян, что не смог подняться с ложа, и велел позвать «гостя из Иудеи» в обеденный зал. Лежа выслушав донесение, он распорядился накормить гонца и только на другой день с ужасом понял, что его карьера висит на волоске. Пробуждение было весьма тревожным и необычным. «Кесарь мне не простит гибели легиона!» — воскликнул проконсул, хватаясь за голову, которая у него чрезвычайно болела, и вдруг в пустом зале раздался чей-то исполненный отчаяния вопль:

— Квинтилий Вар, верни мои легионы!

В тот же миг исчезли колонны коринфского ордера, золотые барельефы растворились в зелени могучих дубов, хлынул ливень, который залил мозаичный пол, и явилась утопающая в грязи дорога. Пахнуло болотом. Повеяло кровью. К неприятным запахам добавился гул, в котором смешалось множество резких звуков. Скрип телег. Душераздирающие женские крики. Хрип трибуна, который рухнул в грязь, пронзенный копьем. Шлепающие сапоги солдат, которые разбегаются в разные стороны. Свист стрел, которые летят им вдогонку… Предсмертные стоны… Варварское: «Ура!» И… конец.

Римлянин мотнул головой, отгоняя прочь чудовищное наваждение.

— Вот, что значит пить неразбавленное вино, — вслух проговорил потрясенный видением Квинтилий Вар. Слуги, привлеченные криками, вбежали в зал и бросились к нему с расспросами.

— Баню мне приготовьте, — заорал на них проконсул, — и тотчас созовите легатов.


В распоряжении Вара оставалось еще два легиона, но он понимал, что этих сил недостаточно, чтобы подавить мятеж в Иудее. Тогда он послал гонцов: одного — в Петру к царю набатейских арабов, другого — в Себастию, к самарянам, которые исстари враждовали с иудеями (а с тех пор как Иоанн Гиркан разрушил Храм на горе Гаризим, они и вовсе перестали с ними сообщаться). Вар отправил вперед обоз, сопровождаемый когортой солдат, а вскоре сам во главе двух легионов выступил в поход, сделав остановку в Птолемаиде, куда вел свои конные полчища арабский царь Арета.


В окрестностях Эммауса римская когорта, сопровождавшая обоз, попала в засаду. Всадники ехали впереди колонны, которую замыкали телеги, груженные продовольствием и оружием для Железного легиона. Солдаты, не защищенные бронею, шли по дну ущелья, пряча глаза от палящего солнца. Внезапно небо потемнело. Многие легионеры за мгновение до своей гибели испытали сначала удивление, а затем ужас… Туча стрел накрыла ничего не подозревающих римлян.

Стрелы застревали в головах, дробили ребра, сбивали с ног. Солдаты, пронзенные множеством стрел, корчились в муках, харкали кровью, заливая ею каменистую землю Иудеи. Римляне бросились врассыпную, но везде их настигали смертоносные железные наконечники. Немногим удалось спрятаться под обозными телегами. По прошествии некоторого времени они вылезали оттуда, думая, что опасность миновала, и надевали доспехи. Но тотчас налетели всадники, вооруженные длинными мечами. Не успел молодой римлянин, который почитал все прочие народы варварами, опомниться: блеснуло лезвие, и его коротко стриженая, бритая заносчивая голова соскользнула с плеч и покатилась по пыльной иудейской земле, — рухнуло обезглавленное тело, извергающее кровавые фонтаны. Рука римлянина еще некоторое время судорожно дергалась…

Только сорок всадников во главе с трибуном когорты Арием сумели прорваться вперед и, проскакав сто шестьдесят стадий, достигли Ерушалаима. С крепостных стен до них долетели радостные голоса и приветствия на родной латыни. Это ликовали солдаты Железного легиона, которые думали, что подошла подмога.

Лонгин поднялся на стену и, оглядев всадников, с недоумением повел плечами:

— А где остальные?

— Должно быть, передовой отряд разведку проводит, — предположил кентурион Луций.

— Они что, с ума сошли? — побледнел Лонгин, заметив, что всадники быстро приближаются к крепости. Он глянул в сторону холма, где расположились станом иудеи. Их стрелки уже натягивали тетивы своих луков.

— Назад! — заорал Лонгин, пытаясь докричаться до римских всадников. И в этот миг небо снова потемнело от взметнувшихся стрел…

***

Фаросский маяк напоминала грандиозная башня Фазаэля, которую облюбовал и сделал своей резиденцией Сабин. На квадратной башне высотой в сорок локтей возвышалась еще одна — круглая башня, вмещавшая великолепные покои, где была даже баня. Впрочем, римский прокуратор и здесь не чувствовал себя в безопасности, а о привычных развлечениях — и думать забыл! Всё время у него перед глазами стояла картина гибели конного отряда трибуна Ария, которую он увидел с балкона башни, защищенного зубцами, сложенными из исполинских каменных глыб. С тех пор бледность не сходила с лица прокуратора. Однажды он вызвал легата и дрожащим голосом потребовал от него подавить «этот жалкий мятеж». Легат, сохраняя видимое спокойствие, выслушал взволнованную речь Сабина и, вспомнив про Лонгина, сказал вслух:

— Я, кажется, знаю, что нужно делать.

— Так действуй, Марк, не медли. Всю ответственность я беру на себя, — заверил Сабин легата, а тот только усмехнулся, наперед зная, чего будут стоить обещания знатного римлянина в случае провального исхода.

Легат нашел Лонгина в одном из многочисленных двориков, утопающих в зелени царских садов. Трибун играл в кости со своими солдатами, которые слишком поздно спохватились и повскакали с насиженных мест вокруг каменной плиты, приспособленной для игры. Легионеры выстроились в шеренгу, и раздалось громогласное: «Ave!» Сделав вид, что он ничего не заметил, легат подошел вплотную к небритому Лонгину и с улыбкой спросил его:

— Что, Гай, варварские обычаи перенимаешь?

— Это вы о чем? — нахмурился Лонгин.

— Да о твоей бороде, — усмехнулся легат.

— А я-то думал… Нет, командир. И рад бы побриться, да где тут цирюльника сыскать?

— А где твой слуга? Как его…?

— Александр, — подсказал Лонгин. — Я его отослал к матери еще до выступления в поход…

— Дело у меня к тебе, Гай, — заявил легат.

— А я думал, что вы просто соскучились по моему обществу и потому решили лично навестить меня, — затаив улыбку в уголках губ, проговорил Лонгин.

В глазах легата на мгновенье сверкнули гневные огоньки и сразу же потухли:

— Всё шутишь. Впрочем, чувство юмора — это хорошо, особенно теперь! Отойдем в сторонку…

Они шли по аллее царского сада, где стояла первозданная тишина, и было слышно, как легкий ветерок гуляет среди верхушек деревьев.

— Мы не знаем, что стало с войском Вара, — говорил легат. — Возможно, оно разгромлено. Если это так, значит, помощи ждать нам неоткуда. Мы обречены, если ничего не предпринять…

«Наконец-то. Давно бы так!» — подумал про себя Лонгин, но вслух сказал другое:

— Я с вами полностью согласен. Самое время для вылазки. Если позволите, я пойду…

— Сколько тебе нужно людей?

— Думаю, двух кентурий будет достаточно.

— Не мало ли? — усомнился легат. — Варвары перебьют вас как мух.

— В самый раз, — возразил Лонгин. — Большая масса людей сразу же привлечет внимание.

— Что ты задумал, Гай?

Лонгин загадочно улыбнулся:

— Слиться с ночью и застать нашего противника врасплох. Мы не возьмем с собой ни щитов, ни доспехов, ни бликующих шлемов. Темные плащи будут нам защитой, а короткие мечи грозным разящим оружием…


Сгущались сумерки, на небе появились первые звезды. На Храмовой горе, где на ночь оставалось несколько сотен человек, горели костры. Во дворце Ирода стояла тишина, слишком необычная для места, превращенного в казарму для целого легиона. Стан иудеев, разбитый напротив Иродовых башен, спал безмятежным сном. Караульные грелись у костров, шептались и прислушивались к тишине. Глубокой ночью все разговоры прекратились, а огни потухли…

Римские солдаты, связывая концами веревки, спускались по ним с высоких стен Иродова дворца. Под покровом ночи они, никем не замеченные, перебежали на холм Нового города и тихо подкрались к спящим караульным. Острое лезвие кинжала хлестнуло по горлу иудея, из которого вылетел только приглушенный хрип. Перерезав одного за другим караульных, легионеры ворвались в палатки. Вскоре оттуда вырвался предсмертный вопль, который прокатился по округе и поднял на ноги весь лагерь. Завязался кровавый бой…

Царедворец Шимон, разбуженный вбежавшим слугою, который в истерике кричал: «Римляне в лагере!» — наскоро облачился в доспехи и велел трубить отступление. Он, вскочив на коня, ворвался в гущу боя и, разрубив на скаку двоих врагов, помчался вниз по склону холма, увлекая за собой остальных. Округу сотряс трубный глас шофара. Иудеи обратились в бегство. Римляне посылали вдогонку бегущим дротики.

Шум боя долетел до Храмовой горы, где не спали. Воины повскакали со своих мест и по приставным лестницам поднялись на крышу галереи. Заметив приближение всадника на белом коне и толпы бегущих за ним людей, иудеи признали в них своих и бросились открывать тяжелые ворота…

Створки распахнулись настежь. Однако произошло то, чего не ожидали защитники Храма. Иудеи, вышедшие навстречу к своим друзьям, внезапно столкнулись лицом к лицу с неприятелем. Из темноты появились одетые в плащи воины, вооруженные короткими мечами. И прежде чем иудеи смогли опомниться, римская кентурия во главе с трибуном Лонгином обрушилась на них…

Разделив вверенных ему людей на два отряда, Лонгин отправил одних в неприятельский стан, а других обходными путями повел к Храмовой горе. Там, под аркою высокого моста, пересекающего долину Тиропион, они и прятались, пока не пробил час…

Лонгин двигался, словно в танце, и разил противников по кругу. Он отсек голову одному иудею, другому — всадил клинок по рукоятку в грудь. Тот прохрипел и, едва меч вышел из его тела, рухнул замертво на каменную плиту. А Лонгин схватился в поединке с каким-то юнцом, участь которого была предрешена. Быстро разделавшись с ним и обагрив беломраморную колонну, Лонгин, с головы до ног обрызганный чужой кровью, бросил вдогонку убегающему иудею кинжал и ворвался на площадь Храмовой горы, где закипал новый бой. Вытащив из обездвиженного тела кинжал и вытирая кровь с него об одежду убитого, Лонгин огляделся по сторонам и то, что он увидел, ему не понравилось. Пока он с увлечением разбирался с врагом под крытой колоннадой, иудеи взобрались на крышу галереи и, натянув заранее приготовленные луки, сверху обрушили на головы ничем не защищенных римских воинов тучу стрел…

Лонгин увидел, как рухнул наземь поверженный кентурион Луций. Сам он вовремя отскочил в сторону, громогласно прокричал: «Назад!» — и бросился обратно в колоннаду.

Несколько десятков римлян осталось неподвижно лежать посреди площади. Остальные успели укрыться в галерее. Те, кто не пострадал, теперь помогали своим раненым товарищам вытаскивать стрелы, переламывая их со стороны оперенья. Сверху на корявом греческом наречии кто-то постоянно призывал римлян сдаться.

В когорте Лонгина служил могучий воин Марк Деций. Он был так силен, что легко рукою гнул подковы, а кулаком мог размозжить голову взрослого человека. Теперь он, пронзенный в грудь стрелою, взревев как бешеный зверь, вытащил ее и зарычал так, чтобы было слышно наверху, на крыше галереи:

— Заткнитесь. Варвары, я перебью вас всех до единого, одного за другим!

Вскоре, отдышавшись, он поднялся, чтобы претворить свою угрозу в жизнь, но был остановлен Лонгиным:

— Марк, это глупо.

— Отойди в сторону, командир, — заревел Деций.

— Марк, послушай меня. Мы отомстим, но не так… Так ты только себя погубишь. Ты мне живым нужен, Марк, — говорил Лонгин. Вкрадчивый голос командира внезапно подействовал на вспыльчивого громилу. Тот умерил свой пыл и спросил:

— Командир, скажи, что делать?

Лонгин измерил глазами высоту потолка галереи, в которой они находились, затем окинул взглядом площадь, где лежали тела их убитых товарищей, приметил вблизи каменной ограды, называемой по-еврейски «сорег», сваленные горой стволы деревьев, которые повстанцы не успели распилить на дрова, и сказал:

— Принеси мне это древо и горящую головню. Справишься, Марк?

Римлянин оценил расстояние до изгороди, ухмыльнулся и, ни слова не говоря, стрелою метнулся в сторону костра. Легионеры Лонгина затаили дыхание. На галерее поднялся переполох…

Впрочем, иудеи очухались далеко не сразу. Марк Деций успел взвалить себе на плечо тяжелое бревно, и тогда только его настигла первая стрела. Но, казалось, боль лишь придала ему сил. С ревом он поспешил обратно, на бегу выхватил из костра горящую головню и, отмахиваясь бревном, словно щитом, от летящих в него стрел, вбежал в галерею…

Легионеры тотчас окружили его, а он, скинув свою ношу на каменные плиты, дрожащей обожженной рукой передал головню и рухнул в бессилии наземь, ломая воткнувшиеся в него стрелы.

Такого еще никто не видел даже среди бывалых легионеров!

— Ты сотворил чудо, Марк, — проговорил потрясенный Лонгин. — Ты настоящий герой! Родина тебя не забудет. Если выкарабкаемся, представлю тебя к высшей награде…

— Командир, — слабым голосом отозвался Марк Деций. — Не надо наград. Только отомсти за меня…

Он вдруг потерял сознание, а воины подумали, что великан Марк мертв, и преисполнились ярости. Тотчас они подожгли бревно, сотворив из него подобие огромного факела, подняли его вверх, направив языки пламени к крыше галереи. Белая штукатурка отвалилась, обнажилась древесина кедра, которая мгновенно вспыхнула, и огонь неудержимо пополз по кровле…


Среди защитников Храма поднялась паника. Они метались по горящей крыше, а огонь преследовал их по пятам. Вскоре всю кровлю царской стои охватило чудовищное пламя. Пылающий как факел человек внезапно сорвался вниз. Он был еще жив и долго вопил, пока, вконец, не затих…

Римляне вышли из своего укрытия, которое стало для них небезопасным, вытащив и тело Марка Деция. Как раз вовремя. Вскоре крыша галереи, объятая пламенем, обрушилась.

Мощный запах жареного мяса разнесся над округой. Несколько иудеев, охваченных пламенем, выскочили из огня… Только Богу известно, за какие грехи своих прошлых жизней эти молодые люди приняли столь страшную мучительную смерть. Ненасытная стихия пожирала человеческую плоть с такой яростью, что оставила после себя лишь кучи обгоревших костей.


Тем временем, легионеры устроили охоту на тех, кто спасся на крышах других галерей и пытался спуститься вниз. Некоторые иудеи от безысходности и страха перед стихией убивали себя сами, бросаясь на мечи… Когда не осталось ни одного вооруженного противника, римляне, движимые местью и жаждой наживы, ворвались во внутренний двор Храма. Они не ведали жалости и убивали всякого, кто вставал у них на пути. Жертвами ярости римлян стали служители храма — левиты и несколько священников, которые пытались остановить захватчиков, рвущихся в Святилище.

Лонгин, расправившись с безоружным священником, прошел по темному притвору в помещение, залитое ярким светом. Здесь, в огромных золотых светильниках горело множество огней, а напротив них стояло несколько золотых столов с жертвенными хлебами. В воздухе струился аромат благовоний. Да, это оно — Святилище…

— Ищите казнохранилище, — приказал Лонгин, и солдаты рассыпались в разные стороны. Вскоре они нашли сундуки с золотом и вынесли из Храма огромную сумму — четыреста талантов. Лонгин же некоторое время стоял возле золотого жертвенника, глядя перед собой неподвижным взором. Он не мог оторвать глаз от высокого занавеса, расшитого золотыми узорами, изображающими виноградные лозы, пальмы и каких-то существ с крыльями.

— Какие сокровища скрываются за этим занавесом? Золото? Слоновая кость? А, может, мудрость, запечатленная в древних рукописях? Ответы на все вопросы бытия? Может, там живет оракул, которому открыто грядущее?

Тайна, скрытая за этим занавесом, манила Лонгина. Он двинулся вперед между рядами золотых столов и семисвечников…

Он приблизился к разгадке тайны и остановился в шаге от нее, — на расстоянии вытянутой руки от занавеса, по которому вдруг пробежала легкая рябь, похожая на слабые волны. Он почувствовал дыхание ветра, который влетел в Святилище, едва не затушив свет, источаемый еврейскими менорами. Внезапно из-под занавеси повалил густой сизый дымок. Лонгин опустился на корточки и протянул руку… Тотчас все поплыло у него перед глазами. Промелькнули лица людей, тех, которых он убил за свою жизнь… Младенец, лежащий у его ног… Дорога, утопающая в грязи. Густой лес. Свист стрел… И какой-то человек, повешенный на древе, с терновым венцом на голове…

Откуда-то издалека до него донесся глас:

— Командир, пора уходить!

Лонгин вздрогнул и оглянулся по сторонам. Он, как прежде, стоял возле золотого жертвенника, на котором тлели уголья, источая дивный благоухающий аромат. А впереди, в конце Святилища, возвышался занавес, изображающий неведомых крылатых существ…

***

Иегуда, разбуженный под утро начальником гарнизона, в одном хитоне прибежал на пепелище и прослезился при виде останков своих солдат.

— Они храбро сражались, — заметил Биньямин. — Римлян полегло не меньше…

— А мне что, легче от этого?! — воскликнул вне себя Иегуда. — Их уже не вернуть. Где были твои люди, Биньямин? Почему не пришли на помощь? От крепости до Храма рукой подать!

— Государь, все произошло слишком быстро. Мои люди просто не успели… — попытался оправдаться Биньямин.

— Не успели? — возмутился Иегуда. — И ты так просто об этом говоришь? Да знаю я все — проспали они. Все проспали: и нападение на Шимона, и вторжение римлян в Храм, и пожар. Потеряли бдительность, напились, пренебрегли своим долгом…

Биньямин пал на колени:

— Виноват я, государь. Вели меня казнить…

— Мне не смерть твоя нужна, а жизнь, Биньямин, — запальчиво возразил Иегуда. — Жизнь и преданная служба… Эх, — он махнул рукой и, отдав распоряжение собрать останки, вернулся в Антониеву крепость.

На другой день состоялись похороны. Останки погребли за городом, в пещерах Кедронской долины. Город снова погрузился в траур. Но, увы, беда не приходит одна… Вскоре издалека долетела весть о приближении большого римского войска. Ее принес Йосеф из галилейского Ципори. Он нашел Иегуду в стане, напротив башни Фазаэля (Иегуда руководил работами по строительству укреплений). Они зашли в палатку.

— Римляне идут, — взволнованно проговорил Йосеф. — Вар ведет два легиона, к нему присоединилась арабская конница и наемники, себастийцы.

— Откуда у тебя такие сведения? — задумчиво переспросил Иегуда.

— Так… Мойше все разведал, — отрывисто отвечал Йосеф и пояснил. — Это мой родственник, который живет в Птолемаиде. Он меня предупредил, а я, значит, тотчас примчался к тебе… От Птолемаиды до Ципори, сам знаешь, рукой подать. Государь, Галилее без твоей помощи не выстоять.

— Согласен я, — мрачно проговорил Иегуда и приказал Биньямину готовиться к походу. В Галилею были посланы соглядатаи. Вскоре один из них вернулся и принес совсем уже безрадостные известия:

— Слишком поздно, государь. Город сожжен, а все его жители закованы в цепи и угнаны в рабство…

Иегуда взглянул на Йосефа, заметив, как тот побледнел.

— А что римляне? — спросил он гонца.

— Римляне уже в Самарии, а значит, через несколько дней будут здесь. Их предваряет арабская конница… Арабы лютуют страшно, сжигают все на своем пути. Никого не жалеют.

— Оставьте меня, — сказал Иегуда и внезапно задержал выходящего из палатки галилеянина. — А ты останься, Йосеф.

Теперь они были наедине. Иегуда пытался поймать взгляд Йосефа, но тот старательно прятал от него глаза.

— Давеча ты сказал, что сразу примчался ко мне, как только получил сообщение от своего сродника.

— Да, это так, — чуть краснея, проговорил Йосеф.

— Тогда как получилось, что твое донесение слишком запоздало?

— Я не знаю, Иегуда. Римляне обрушились внезапно… — густо покраснел Йосеф.

— Не пытайся лгать мне, Йосеф. Лучше прямо скажи. Что тебя задержало в пути?

— Государь, — рухнул в ноги Иегуде Йосеф. — Прости меня… Но не мог я их подвергать опасности! Не мог… оставить там.

Иегуда покачал головой и слабо улыбнулся:

— Где они?

— Здесь, в Ерушалаиме, в гостинице.

Иегуда помолчал, не глядя на Йосефа, потом проговорил:

— Ну что ж. Если бы ты поспешил донести эти сведения и поспел вовремя, может, нам бы и удалось спасти твой город… Впрочем, кто ж знает? Ступай. Позаботься о них.

— Государь, прости меня, — заплакал Йосеф.

— Бог простит. Ступай с миром.

Когда Йосеф вышел из палатки, Иегуда погрузился в размышления: «Может, это и к лучшему. По крайней мере, мне удалось сохранить войско. Вскоре, однако, придется принять какое-то решение. От Шимона никаких известий… Без помощи парфян нам придется туго. Силы неравны. Нам не одолеть римлян в прямом столкновении. Только путем постепенного истребления захватчиков из засад. В чистом поле они непобедимы. Но мы им навяжем свою войну. Надо в горы уходить, иного пути нет…» Иегуда, все обдумав, призвал Биньямина и спросил у него:

— Хорошо ли ты знаешь Иудейские горы?

— Мне известно, как найти людей, которые знают каждую расщелину в горах, — улыбнулся Биньямин.

— Кто они? — осведомился Иегуда.

— Отшельники, ессеи. Они живут на краю Иудейской пустыни, рядом с пересохшим руслом реки, — отвечал Биньямин и, помрачнев, добавил. — Стало быть, уходим в горы?

— А что ты мне посоветуешь? — вздохнул Иегуда. — Через два дня в город войдут римляне. Нам придется либо отступить, либо укрыться за стенами и приготовиться к длительной осаде. Как долго нам удастся сдерживать их натиск? Да это и неважно. Исход будет предрешен изначально… — он умолк на некоторое время, затем продолжил. — Здесь, в городе, Биньямин, мы чересчур уязвимы, а если уйдем в горы, мы сможем навязать им свою войну. Римлян можно бить, и Афронг доказал это. Они всего лишь люди, которые возомнили себя хозяевами мира… — он мрачно качнул головой. — Но только Адонай — владыка на земле и на небе!

***

В полдень внутренний двор Храма был полон народа. Люди перешептывались, строя догадки, что хочет сказать им Машиах. Но никто не знал настоящего ответа. Иегуда появился в том же скромном облачении, в котором он впервые выступил перед народом два месяца назад. Теперь он поднялся на возвышение, с которого еще совсем недавно Архелай разбрасывал свои обещания. Все ждали от него прежних пламенных речей. Но на этот раз Иегуда долго молчал, с тоской взирая на собравшийся народ и чувствуя, каких слов ждут от него люди.

— Мои братья и сестры, — наконец, начал Иегуда совсем необычным для царя образом. — Я горжусь тем, что принадлежу к народу иудейскому. Господь избрал нас среди других народов ради великой миссии — построить оплот Его Царства на Земле Обетованной. Мы не раз сбивались с пути, и тогда небеса карали нас, предавали в руки идолопоклонников. Но Господь недолго гневается. Всякий раз Он прощал нас и вызволял из неволи. Я верю, что и теперь у нас все получится. Мы справимся. Мы добудем себе свободу и сохраним свою веру. Приблизилось Царство Божие!

Толпа радостно подхватила его слова, и снова зазвучало: «Машиах!» Когда голоса стихли, Иегуда продолжил:

— Но ныне нам предстоят нелегкие дни. Вскоре в город войдут римляне, которым сейчас мы не готовы противостоять в открытом бою… У нас недостаточно сил, чтобы удержать город. Но борьба продолжится. Она будет долгой и кровавой. И окончится только тогда, когда на Земле Обетованной не останется ни одного иноземца. Сегодня… я ухожу, но, обещаю, что еще вернусь…

Он умолк, окинув взглядом пространство двора. Повисла гробовая тишина. В толпе послышались вздохи. Иегуда с трудом сдерживал рыдания, которые рвались из груди его. Никто не знает, каких усилий тогда, в тот момент, стоило ему сказать последующие слова:

— Друзья мои, не унывайте. Верьте в нашу победу. А пока… Когда придут римляне, чтобы обезопасить себя, вы должны сделать вид, будто вас все это время держали в заложниках. Мы — защитники ваши, но не бойтесь называть нас разбойниками. Мы — войско, но будет лучше, если римляне примут нас за разрозненные отряды, никому не подчиненные. Рано или поздно они потеряют бдительность, и тогда мы нанесем удар… Смертоносный удар. Мы будем бить их до тех пор, пока не уничтожим всех до единого. Может, для этого потребуются годы. Сохраните же свою ненависть и передайте ее детям вашим. И пусть они вольются в наши ряды и приблизят день победы. До сих пор три учения было у нашего народа: саддукеи, фарисеи (перушим) и ессеи. Отныне я полагаю начало новому течению — кананим (зелоты), ревностные борцы за свободу Израиля, готовые на самопожертвование во имя торжества Царства Божия. Отец, — обратился Иегуда к старцу Цадоку, глазами найдя его среди толпы, — в таком духе воспитывай наше юношество, которое продолжит дело, начатое нами…

Иегуда спустился с возвышения и, ни на кого не глядя, вышел со двора, нырнул в колоннаду и сбежал по ступенькам вниз, к подножию Храмовой горы, где его ждали Биньямин и несколько воинов из охраны. Люди стояли, как громом пораженные, а затем с криками и плачем бросились догонять человека, которого они почитали как Мессию и Царя Израиля.

Иегуда вскочил на коня и, не оглядываясь, во весь дух поскакал, пересекая Кедронскую долину с небольшим отрядом воинов. Люди глядели ему вослед, и у каждого сердце разрывалось от тоски и ощущения несбывшихся надежд. А вскоре с севера нагрянули римляне. Войско под командованием царедворца Шимона организованно отступило из-под крепости Иродова дворца и, разделившись на несколько отрядов, рассыпалось по горам…

Когда в Ерушалаим пришел Вар с легионами, выяснилось, что воевать-то не с кем. В городе не осталось ни одного вражеского солдата. Горожане прислали делегацию, которая изъявила полную покорность Риму и почтила его наместника дорогими подарками. Вар оказался в щекотливом положении. Дары он принял и обещал не наказывать город. Однако, зная, что Кесарь потребует от него отчета, он направил воинские отряды на поимку разбойников, которые подняли мятеж. Солдаты грабили селения, хватали бродяг и в кандалах приводили их к наместнику, выдавая за мятежников. Вар распорядился предать всех пойманных казни…

Десять тысяч легионеров рассыпались цепью вдоль всего пути следования от Антониевой крепости до Масличной горы. Две тысячи ни в чем не повинных людей, жалких, истерзанных, гремящих цепями, шли согбенно, склоняясь под тяжестью дубовых перекладин, к холму, где в землю были вкопаны ряды высоких столбов, на которых их вскоре повесили. С Храмовой горы взорам иудеев открылось страшное зрелище множества несчастных, подвешенных на веревках к древу, обреченных на медленную мучительную смерть под лучами палящего солнца…


Два года спустя. Каппадокия

Филон поднялся спозаранку и вышел по своему обыкновению в сад. Он любил встречать рассвет в тишине, — здесь, среди плодовых деревьев. На небе гасли последние звезды. Появлялась утренняя заря, знаменуя приближение нового дня. Наконец, наставал тот чудесный миг, когда из-за высоких гор показывался краешек огненного диска, и ласковое прикосновение первых солнечных лучей вызывало в его душе детский восторг и умиление.

Филон сидел в затененной беседке, обращенной на восток, и с наслаждением ожидал этого мгновения. Вдруг какой-то шорох вспугнул его. Мужчина прислушался. Как будто шаги? Едва различимый на слух шорох доносился со стороны виноградника. Филон двинулся навстречу неизвестности, бесшумно ступая по земле. Он сызмальства не мог похвастаться храбростью, а потому теперь сердце готово было выпрыгнуть из груди его. Шорох усилился и превратился в шелест листьев. Филон осторожно подкрался и заглянул в виноградник. Светало. Неизвестный стоял возле куста и рвал спелые гроздья…

— Что ж это такое?! Грабят среди бела дня! — выкрикнул мужчина, потрясенный столь возмутительной дерзостью. — Стой. Я тебе говорю — стой…

Впрочем, он волновался напрасно — незнакомец и не думал никуда убегать, напротив, двинулся навстречу Филону, который пригляделся и, увидев, что неизвестный вооружен, струсил и бросился наутек. Он вбежал в дом и своим отчаянным криком разбудил всю дворню. Поднялся переполох. Шум привлек внимание пожилой хозяйки дома, которая всю ночь мучилась бессонницей. Женщина вышла из своей спальни в одной рубахе.

— Госпожа, к нам в сад кто-то забрался. Я видел только одного. Он вооружен и очень опасен, — орал Филон, потрясая кухонным ножом. — Но их может быть больше. Госпожа, вернитесь в покои и молитесь олимпийским богам за меня. Я пойду и прогоню злодеев, но если вдруг я не вернусь… Знайте, что я верно служил вам. И заслужил монетки для уплаты перевозчику Харону.

Раб продолжал нести какую-то околесицу, но пожилая женщина не слышала его слов. Она глядела на того, кто появился в тот миг на пороге дома. Из ее глаз вдруг хлынули потоком слезы, и… она устремилась вперед и бросилась в объятья неизвестного. Филон обернулся и с удивлением наблюдал за тем, как хозяйка, плача, осыпает поцелуями щетинистое лицо опоясанного мечом человека, которого он принял за грабителя. На пороге дома стоял Лонгин. Он нежно вытирал слезы, которые неудержимым потоком лились по лицу Корнелии. Мать рассматривала своего сына и не могла наглядеться на него. Она гладила его по волосам, седым у висков и с плешью на темечке. Слова слетали безостановочно с потрескавшихся уст ее. Казалось, что она пытается наговориться за все годы тяжкой разлуки.

— Мой родной, наконец, ты вернулся! Как же долго я ждала тебя. Гай, мальчик мой. Какой ты стал! Ты уезжал совсем юным. Нежный пушок рос на щеках твоих. Как сейчас помню тот день… А теперь эта борода, и ты такой взрослый…

Лонгин, взволнованный встречей с матерью, и сам готов был расплакаться, с трудом удерживая подступающие к горлу слезы.

— А ты совсем не изменилась, — выговорил он с улыбкою на губах. — Какой была красавицей, такой и осталась.

— Скажешь то же! — улыбнулась в ответ Корнелия. — Я старуха…

— Не говори так, — нежно возразил Лонгин. — Ты для меня единственный родной человек. И только для тебя я вернулся живым!

Едва он сказал эти слова, как вдруг где-то в глубине дома раздался пронзительный женский крик, а вслед за ним послышался глухой удар, как будто от падения чего-то тяжелого.

— Кто это? — удивился Лонгин, прислушиваясь к перепуганным голосам дворни.

— А ты не догадываешься? — слабо улыбнулась Корнелия. — Та девочка, которую ты послал ко мне два года назад…

— Кассандра? — изменился в лице Лонгин. — Она здесь? — он поцеловал мать и, пробежав мимо все еще стоявшего посреди коридора Филона, нашел молодую женщину, лежащую на полу без сознания.

— Что с ней? — спросил он у прислуги.

— Она упала в обморок, — сказала перепуганная служанка.

— Так что ж вы стоите? Принесите воду, — крикнул Лонгин и, когда служанка убежала, поднял на руки Кассандру и отнес ее в свою спальню, заботливо положив на постель. Он сел рядом и глядел на спящую красавицу, в которой с трудом узнавал свою Кассандру. Лицо ее, прежде не знавшее загара, теперь потемнело, а рука, которой он коснулся, чтобы поцеловать, со стороны ладони покрылась мозолями.

Рабыня вернулась с кувшином в руках и слегка брызнула водой на лицо Кассандры. Та вскоре открыла глаза и первое, что увидела, был Гай. Слабая улыбка появилась на ее бледных губах:

— Ты вернулся…

— Как ты себя чувствуешь? — с беспокойством проговорил Гай, всматриваясь в лицо Кассандры.

— Хорошо. Теперь, когда я увидела тебя, я счастлива.

В этот миг тихо скрипнула дверь, и послышался шелест платья. Гай, держащий за руку Кассандру, обернулся и увидел свою мать. Корнелия в праздничном платье (столе) вошла в спальню своего сына. Гай покосился на нее и потребовал объяснений:

— Что это такое, мама? Почему она упала в обморок?

— Я не знаю, сынок. Но, думаю, оттого, что ты приехал.

— Хорошо. Я спрошу прямо — пока меня здесь не было, ты заставляла ее работать? Как ты могла?! Я же просил тебя позаботиться о ней…

— Ты всё не так понял, — нахмурилась Корнелия.

— А как можно понять ее мозолистые ладони? — воскликнул Лонгин. Корнелия всплеснула руками, а Кассандра заплакала:

— Что ты! Что ты! Гай. Госпожа ни в чем не виновата. Это все я…

— Госпожа? Ты ее так называешь? — возмущенно проговорил Лонгин, глядя на Кассандру.

— Гай, сынок. Позволь мне все объяснить, — мягко сказала Корнелия.

— Не сейчас, мама, — не глядя на нее, отозвался Лонгин. — Прошу — оставь нас ненадолго.

Корнелия вышла, а Лонгин обратился к Кассандре:

— Рассказывай, что она заставляла тебя делать?

Кассандра вздохнула, утирая слезы:

— Ничего. Я сама вызвалась. Твоя мама пыталась отговорить меня. Это правда. Но я не могла жить здесь даром. Поверь. Она очень хорошо со мной обращалась. Я слова злого от нее не слышала.

— Может, и так, — с сомнением проговорил Лонгин. — Но отныне ты работать не будешь. Я скажу об этом ей…

Он нашел свою мать в атриуме сидящей за рукодельем. Корнелия не обернулась на звук шагов и, не глядя на сына, проговорила:

— Гай, я раньше не спрашивала… А теперь скажи мне: кто она тебе — жена или, может, просто конкубина (сожительница)?

— Кем бы она ни была для меня, это не позволяет тебе, мама, плохо с ней обращаться, — мрачно выпалил Лонгин.

— Это она тебе так сказала? — вспыхнула Корнелия.

— Нет, напротив, она защищала тебя. Но знай — отныне она работать в этом доме не будет.

Корнелия отложила в сторону рукоделье и взглянула на сына:

— Да, ты вырос, Гай… Давеча ты говорил, что в твоей жизни нет никого, кроме меня. Но теперь я вижу, что из-за этой девчонки ты способен поссориться со мной.

— Не говори так, мама, и не называй ее девчонкой, — сказал Лонгин, отведя глаза в сторону. — Ты же знаешь, как я люблю тебя. И ее люблю, но иначе… Я обещал жениться на ней.

Корнелия поднялась с места и угрюмо промолвила:

— Ладно, Гай. Я все понимаю. Делай что хочешь. Если считаешь нужным жениться на… такой женщине, женись. Я не возражаю. А теперь идем в триклиний. Завтрак стынет…


Рим. Те же дни

Блистали на солнце золоченые доспехи и начищенные до блеска греческие шлемы, развевались на ветру кроваво-красные пурпурные плащи. Раздался клич могучий:

«Дети эллинов,

В бой за свободу родины! Детей и жен

Освободите, и родных богов дома,

И прадедов могилы! Бой за все идет!»

Гребцы трирем и бирем, снабженных медными носами, рвались открыть морской бой, налегая на весла.

Соленую пучину дружно вспенили

Согласные удары весел греческих.

Множество однопалубных суденышек как-то неуклюже и словно бы неохотно двигалось навстречу греческой флотилии, ведомой стратегом Фемистоклом, который, приняв воинственный вид, стоял на корме огромного флагманского корабля. Вдруг эллинские триеры, не разворачиваясь, дружно дали задний ход. И глупые варвары, ломая строй, погнались за ними на своих ничтожных ничем не защищенных корабликах. Гребцы, прикованные цепями к палубе, неслись навстречу своей погибели…

Бородатые изнуренные лица варваров были видны издалека пятистам тысячам одетых в белые тоги римлян, которые облепили все террасы и трибуны грандиозного амфитеатра, окружавшего выкопанное за Тибром озеро. На высоком берегу этого водоема, рядом с пристанью, от которой римские солдаты, наряженные в греческое платье, вышли в плавание, у подножия амфитеатра в удобных креслах сидели сенаторы, облаченные в тоги с широкой пурпурной каймой.

Кесарь Август со своими приемными сыновьями Гаем и Луцием на вершине насыпного холма занимали ложе, богато отделанное черепаховыми панцирями. Позади этого ложа стоял начальник дворцовой стражи, — рослый германец Берингар, вооруженный копьем и опоясанный коротким римским мечом. Он озирался по сторонам и один раз мельком встретился взглядом с женщиной, которая сидела чуть поодаль от императора, внизу на склоне холма. Бледное заплаканное лицо этой женщины сильно контрастировало на фоне темного платья, в которое она была одета. Поймав взгляд германца, глаза женщины вспыхнули злобными огоньками. Начальник стражи в ответ лишь криво усмехнулся и более не удостаивал ее своим вниманием…

Тем временем, с флагманского корабля, на котором стоял ряженый Фемистокл, вырвался трубный глас, который служил сигналом к атаке. И лавина эллинских триер обрушилась на врага, расстроившего свои ряды. Некоторые из «персидских» кораблей сделали довольно странный манёвр, — они развернулись, неизбежно подставляя свои борта и корму под удар могучих вражеских таранов. При этом гребцы, как их учили, дружно выкрикнули:

— Слава великому Кесарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!

На мгновенье повисла тишина, в которой словно гром среди ясного неба прозвучал чей-то пронзительный крик:

— Юлия, будь ты проклята! Да обрушится на тебя гнев подземных богов. Да будет мрачный Тартар твоим вечным пристанищем!

Бледная женщина вздрогнула. Она завернулась в покрывало, накинутое на голову, пытаясь укрыться от сотен тысяч любопытных глаз римского народа. Впрочем, городской плебс, запивающий дармовой хлеб дешевым вином, тотчас позабыл об этом происшествии, — взгляды многотысячной толпы были прикованы к озеру, посреди которого греческие триеры обитыми медью носами таранили беззащитные суденышки. Кормчие, стоящие у рулевых весел, бросались в воду за мгновение до столкновения, а гребцы, прикованные к палубе, были обречены…

Флагманский «персидский» корабль, разломанный пополам, шел ко дну с еще живыми матросами. Они кричали, взывая к милости богов, иные — извергали громкие проклятья…

Бледная женщина, закутанная в покрывало, закрыла лицо руками. Над ней вдруг нависла тень, и раздался суровый голос:

— Нет. Юлия. Ты не отворачивайся. Гляди! Смотри, что ты сотворила с этими юнцами. По твоей вине они теперь гибнут! — сказал седовласый старик в сенаторской тоге.

— Отец! — вскричала женщина. — Прости меня, — она внезапно рухнула на колени и обхватила его ноги руками. Но император оттолкнул дочь в сторону и с невозмутимым спокойствием вернулся на прежнее место. А Юлия, рыдая, распласталась на земле…

Солнце клонилось к закату. Навмахия, посвященная открытию храма Марса Мстителя на форуме Августа, подходила к концу. Победоносный греческий флот потопил несколько десятков вражеских кораблей, где в роли персов царя Ксеркса, павших в битве при Саламине, выступили знатные римские граждане. Это представление отличалось от прочих исключительным натурализмом. Так что пред ликующей толпой оживали строчки Эсхилловой поэмы:

Моря видно не было

Из-за обломков, из-за опрокинутых

Судов и бездыханных тел, и трупами

Покрыты были отмели и берег сплошь.

За три месяца до этого

Золотая богиня, стоящая на высоком пьедестале, простирала свои крылья и выкидывала вперед руку с лавровым венком победителя, словно ожидая того, кто был достоин этой высокой награды. И он вскоре появился…

Оставив на форуме Юлия 12 ликторов с фасциями, которые ему полагались, поскольку на тот год он в очередной раз был избран консулом, престарелый Август вошел в курию, где был встречен дружной овацией. Сенаторы, стоящие по обе стороны от помоста, на котором возвышались два консульских кресла, рукоплескали ему, восклицая:

— Ave, Caesar!

Валерий Мессала Корвин, второй в сенаторском списке, вышел вперед и произнес речь, которая стала вершиной его ораторского искусства: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Кесарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя Отцом Отечества».

Август был немало взволнован столь неожиданным началом дня и даже по-стариковски прослезился.

— Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы-сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни! — воскликнул он и, движением руки показывая, что на сегодня довольно почестей, взошел по ступеням на помост и опустился в свое кресло. Рядом с ним сел второй консул, и Август, как принцепс, то есть первый сенатор, заговорил:

— На повестке дня организация торжеств по случаю предстоящего освящения храма Марса Мстителя. Прошло сорок лет, как я дал обет богу войны воздвигнуть в его честь храм, если он подарит мне победу над убийцами моего отца. Он внял моим молитвам, и я отомстил. Брут и Кассий поплатились за свое предательство, а теперь…

Сенаторы, вооруженные грифелями и вощеными дощечками, сидя в своих креслах, внимали словам того, кого они только что почтили титулом «Отца Отечества». Впрочем, из шестисот человек, которые присутствовали на заседании в курии, не набралось бы и сотни тех, кто искренне разделял слова Валерия Мессалы, — человека, который сначала служил у Брута, потом перешел к Марку Антонию, а впоследствии стал верным соратником Гая Октавиана, когда тот еще не был обладателем священного титула — Август.

После победы над Антонием и завоевания Египта, несмотря на настойчивые просьбы народа, Октавиан отказался от пожизненной диктатуры и даже провозгласил восстановление республики: «Из моей власти я передаю государство в распоряжение сената и римского народа». Империя Августа еще не очистилась от республиканских институтов вроде народных собраний. Впрочем, это никогда не мешало принцепсу подыскивать себе наследников, чтобы им завещать помимо всего прочего также и свою безграничную власть. Сначала он выдал свою единственную дочь Юлию замуж за некоего Марцелла, надеясь обрести в нем преемника, но, когда тот умер совсем юным, передал ее своему другу Марку Агриппе, — Юлия в этом браке родила пятерых детей, в том числе Гая и Луция, которых Октавиан позже усыновил. Но внезапно не стало и Марка Агриппы, тогда Юлия досталась пасынку божественного Августа, сыну его жены Ливии Друзиллы — Тиберию Нерону.

Тиберий на тот момент состоял в счастливом браке с добродетельной Агриппиной, которая родила ему сына Друза. Но, как говорится, не было печали, да черти подкачали! По воле Августа он был вынужден развестись с любимой женой и взять в свой дом в Каринах его дочь Юлию. Семейная жизнь не заладилась с самого начала. Правда, вскоре Юлия зачала ребенка. С рождением мальчика появилась надежда, от которой, впрочем, ничего не осталось, когда младенец умер. Юлия и прежде не отличалась целомудрием, а теперь пустилась во все тяжкие…

Для того чтобы избежать позора, Тиберий отправился в добровольное изгнание на Родос, где он и пребывал четвертый год подряд. А вокруг Юлии, тем временем, ходили «табуны любовников», среди которых было немало всадников и даже сенаторов. Так, перед чарами этой ветреной красавицы не устоял Юл Антоний.

Малолетнего сына своего лютого врага Октавиан не только пощадил, но и ввел в свою семью, передав на воспитание своей добродетельной сестре Октавии, — в надежде на то, что под ее присмотром из него вырастит настоящий человек. Только много времени спустя божественный Август уразумел, какую гадину пригрел на своей груди… Юл за счет покровительства принцепса стремительно прошел все ступени карьерной лестницы, — добыл себе консульство, стал наместником в одной из провинций, удостоился сенаторского звания. И, тем не менее, он не испытывал ни малейшей признательности к благодетелю, почитая его виновником гибели своего отца. Долгие годы Юл жил мечтою о мести и теперь, видя, как его враг принимает все новые и новые почести, он едва не выдал себя. Глаза этого брутального человека горели адским пламенем. В его душе клокотала жгучая ненависть, которая рвалась наружу. Семпроний Гракх, сидевший рядом с Юлом, заметил его состояние и тихо, улыбаясь, осведомился:

— Юл, что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

Консуляр, из груди которого рвался крик бешеной ярости, только что-то невнятное пробурчал в ответ и, едва кончилось заседание сената, сорвался с места и выбежал из курии. На римском форуме, как всегда, было много народа. Люди толпились у ростр, обсуждая городские сплетни, шумели возле торговых лавок и у колодца, облюбованного ростовщиками, играли в кости на ступенях и мраморных полах базилик, откуда вырывались увлеченные спором нарочито громкие голоса тех, кто завсегда участвует в гражданских тяжбах. Все шарахались от человека в сенаторской тоге, который был явно не в себе. Казалось, Юл готов расправиться с любым, кто встанет у него на пути. Его глаза налились кровью, и он как разъяренный бык рвался вперед, туда, где маячила красная тряпка…


Он вбежал в дом Юлии, промчался через атриум и, оттолкнув в сторону перепуганную служанку, ворвался в опочивальню, где на широком ложе, устеленном лебяжьей периной, спала изнеженная матрона. Юлия, которая накануне допоздна веселилась на форуме, проснулась и, вскочив с постели в одной ночной рубашке, сотканной из полупрозрачной шелковой ткани, вскипела яростью и указала непрошеному гостю на дверь.

Юл Антоний не слышал гневных слов Юлии и глядел на нее таким же жадным взглядом, каким смотрит хищный зверь на стройную лань из засады. И он прыгнул! Мужчина, возбужденный страстью, разорвал одежды своей жертвы и прильнул губами к ее маленькой упругой груди…

Слуги столпились у дверей господской спальни, но, услышав восторженные стоны своей хозяйки, вернулись к своим делам.

В объятьях любовницы Юлу, наконец, удалось успокоиться. Удовлетворив свою похоть, он заметно повеселел и, выскочив обнаженным в атриум, чем привел в немалое смущение служанку, приказал ей принести вина и фруктов. И, хлопнув по заду оторопевшую девицу, вернулся в спальню, где его любовница была занята важным делом — лаская свою промежность, удовлетворяла саму себя. Наконец, она сладостно застонала, а потом еще долго лежала на постели, переводя дух. Глядя на это представление, Юл снова возбудился страстью и полез, было, к ней, но женщина его оттолкнула:

— Ты слишком быстро кончаешь. Не хочу больше. Если тебе приспичило, удовлетворяй себя сам.

Юл без раздумий последовал этому совету и вскоре забрызгал семенем добрую половину спальни. Вошедшая с подносом в руках служанка так была потрясена этим зрелищем, что в нерешительности остановилась на пороге комнаты.

— Что встала? — прикрикнула на нее Юлия. — Не видела голого мужчины?

— Простите, госпожа, — сказала служанка и, оставив поднос, поспешно удалилась.

Юл вернулся в постель, наполнил кубки вином и, передав один Юлии, залпом осушил второй и тотчас снова наполнил его. Обнаженная женщина не притронулась к вину и злобно глядела на своего любовника, который что-то без умолку говорил и смеялся собственным шуткам.

— Чего прискакал ни свет ни заря, жеребец? — мрачно осведомилась она.

— Ты что, Юлия, какая муха тебя укусила? — покосился на нее Юл. — Я просто захотел тебя… увидеть. Разве тебе было плохо со мной?

— Хорошо, — улыбнулась Юлия. — Особенно в тот момент, когда ты меня поставил на четвереньки… Между прочим, я дочь Кесаря и сама решаю, когда и с кем…

Юл изменился в лице, он побледнел, затем побагровел:

— Прости. Я плохо помню, как вообще пришел к тебе. Все было как в тумане!

— Ты что, больной? — покосилась на него Юлия. — А еще консулом был…

— Нет, — как бы неуверенно проговорил Юл и уперся совершенно бессмысленным взглядом в покрытый лепниной потолок спальни. — Я в своем уме, но иногда… Я только тебе открою эту тайну. Я слышу голос… своего отца. Он зовет меня.

— Отца? Марка Антония? — переспросила она, как будто у Юла было несколько отцов. — Да когда он уехал в Египет к своей царице, ты был еще совсем сопляк, под стол пешком ходил!

— Не напоминай мне об этой мерзкой женщине, — неожиданно вспылил Юл, и его лицо перекосилось от гнева. — Это она и твой папаша сгубили моих родителей…

Юлия, заметив его взгляд, совершенно безумный, перепугалась не на шутку, но вида не показала и тихо заметила:

— Между прочим, мой папаша сделал тебя консулом… Впрочем, ты прав, — согласилась она, и адским пламенем вспыхнули ее глаза. — Этот человек не только твоим родителям, но и мне и моей матери искалечил жизнь. Он пустил меня по кругу. Сначала подарил одному своему наследнику, потом другому, третьему… Я стала разменной монетой в его политике. У меня не меньше причин для ненависти к нему, чем у тебя.

— Мой отец, — продолжал Юл, не слыша слов своей подруги, — не обрел покоя, хоть прах его и предан был земле. Его тень блуждает во мраке преисподней и жаждет мщения… Помоги мне, Юлия, — сказал он и схватил свою подругу за руку. — Помоги мне!

— Мне больно, — пискнула женщина, вырвав свою руку из его железной клешни. — Что ты задумал?

— Ты ничего не знаешь, — с лихорадочным блеском в глазах говорил Юл. — Сегодня раболепный сенат во главе с плешивым Корвином преподнес твоему старику титул «Отца Отечества». Какой позор! Как эти люди пали! Мой отец… Мой бедный отец. Он ждет… А его враг торжествует и с каждым днем становится только сильнее. Когда? Когда настанет время мщения? — вскричал он вне себя от вновь нахлынувшей ярости.

— Тише, Юл. Тише, — сказала Юлия, в глазах которой блеснул испуг. Она, проворно вскочив с постели, бросилась к дверям и выглянула в атриум, оглядываясь по сторонам, потом вернулась и села на ложе. — Не время и не место говорить об этом. Ты ступай, Юл. Ступай.


Месяц спустя

Первые погожие деньки… Солнце дарит земле свое нежное тепло. Дождливая италийская зима отступает под натиском пришедшей весны. Трава пробивается навстречу солнцу, покрывая густою зеленью парки и сады большого Города. Одеваются листвою величественные платаны. Весело журча, проворно течет по мелким камешкам ручеек. Лакает воду пушистый черный щенок с белым пятнышком в виде звезды на грудке. Девушка держит его на поводке и, затаив дыхание, слушает свою молодую служанку, которая безудержно, словно пташка, щебечет:

— В первый раз это бывает больно, а потом раз за разом привыкаешь, чтобы, в конце концов, обрести источник огромного наслаждения, особенно, если мужчина нежен с тобой, но так бывает не всегда… — вздохнула рабыня. — Однажды я была отдана одному гладиатору, который выступал на арене и не проиграл ни одного поединка. Он был жесток со мной и заставлял меня делать мерзкие, отвратительные вещи. По счастью, этого варвара вскоре убили на арене. Но, госпожа моя, Юнона вам уготовила счастье в браке с римлянином патрицианской крови.

— Он староват, правда, — вздохнула девушка, поглядывая на золотое колечко, которое блестело на тонком пальчике ее левой руки.

— Мужчина и должен быть старше, — уверенно заявила служанка. — Юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло, — у него только одни глупости на уме, а человек в возрасте думает, как бы создать семью и завести детей… А дети — это цветы жизни. Величайшая радость. Правда, боги лишили меня счастья материнства, выкинув из утробы недоношенное дитя. Но у вас, моя госпожа, будет много детей. Я молюсь за вас Юноне и Матери Богов Кибеле! С будущим мужем вы непременно обретете счастье…

Служанка, погруженная в свои тягостные воспоминания, снова вздохнула и надолго замолчала. Тем временем, проворный любопытный щенок весело погнался за яркой бабочкой, которая, недолго похлопав крыльями, вспорхнула и улетела. Щенок тявкнул, словно посылая ей вослед прощальный привет…


Девицу, обрученную со знатным римлянином, звали Валерия, и была она дочерью знаменитого оратора и сенатора Мессалы Корвина, который давеча почтил титулом «Отца Отечества» Кесаря Августа. Девушка в этот ясный солнечный день захотела погулять и, взяв с собой служанку, отправилась в сады Мецената, которые были разбиты на Эксвилине, и где чаще всего было тихо и малолюдно.

Теперь они шли по аллее платанов, которая пестрела высокими деревьями и бронзовыми статуями, изображающими прекрасных крылатых мальчиков. Эти невинные создания вскоре сменились обнаженными мускулистыми фигурами героев Олимпийских игр, у которых все их мужское достоинство было на виду. У Валерии сердце учащенно забилось в груди, — она прячет глаза, но мельком, таясь, нет, да и взглянет на этот маленький орган, который иногда, как она знает, принимает большие размеры. Совсем скоро она в этом убедится, когда увидит настоящего мужчину из плоти и крови, а не это бронзовое изваяние. Мысль о предстоящей первой брачной ночи сильно волновала еще не испорченную девочку, которая совсем недавно перестала играть в куклы и лишь некоторое время назад почувствовала, что значит быть девушкой…

Вдруг черная кошка выскочила из-за деревьев, перебежала аллею и скрылась из виду. Щенок залился лаем и сорвался с поводка, устремившись вслед за нею.

— Глафира, найди Никона, — спокойно приказала Валерия и проводила взглядом служанку, которая исчезла среди деревьев. Девушка пошла дальше по аллее, предаваясь сладостным размышлениям о счастливой семейной жизни. Она не заметила, как пролетело время, а, между тем, солнце уже клонилось к закату. Служанка со щенком все еще не возвращалась. Вокруг стояла тишина. Девушка, озираясь по сторонам, кликнула Глафиру, но та не отозвалась, — тогда она начала искать пропавших: служанку и щенка, — долго бродила по саду, пробежала несколько аллей, совершенно пустых. Кругом — ни души. Тишина. Лишь деревья что-то угрюмо нашептывали. Девушке стало страшно, и она заторопилась с возращением домой.

Валерия вышла к аллее и, оглянувшись по сторонам, приметила грот в скале, один из тех, которые были посвящены горным нимфам, — ими кончались сады Мецената. Из глубины грота доносились какие-то звуки. Не сумев совладать с любопытством, Валерия, тихо ступая, подошла к гроту и, прячась, заглянула в него. В пещере царил мрак, немного рассеиваемый косым солнечным лучом, который норовил проникнуть все дальше вглубь ее — туда, откуда доносились стоны и где, сидя на большом камне и широко раскинув ноги, отдавалась рослому широкоплечему мужчине обнаженная женщина. Валерия, у которой сердце готово было выпрыгнуть из груди, раскраснелась и, затаив дыхание, вглядывалась в темноту. Лица мужчины она не видела, потому что он стоял к ней спиной и был чересчур увлечен процессом, а женщина, у которой растрепались волосы, вдруг обернулась, и Валерия встретилась с ней взглядом. Она, испугавшись, подалась назад и бегом устремилась вниз по аллее. На выходе из сада девушка столкнулась со своей служанкой, которая со слезами бросилась к ней в ноги, умоляя о прощении:

— Я все обегала и нигде не нашла Никона, — всхлипывала служанка. — Простите меня, госпожа моя.

— Ладно, Глафира, идем отсюда, — оборачиваясь, проговорила запыхавшаяся Валерия. Она перевела дух и вскоре вернулась домой, где мать строго отчитала дочь за то беспокойство, которое она всем доставила своим долгим отсутствием.

Вечером пришел отец семейства — Валерий Мессала Корвин. Начался званый обед, на котором присутствовало несколько сенаторов и богатых всадников, известных ростовщиков, ссужавших деньги под огромные проценты. В пиршественной зале, окруженной колоннадой, было несколько столов и множество обеденных лож, на которых возлежали одни мужчины. Женщины, как и дети, по древнему обычаю, сидели на скамьях. Среди гостей был и жених Валерии, который пожирал ее ненасытным взглядом, однако она не глядела на него. И даже не потому, что он был некрасив и лысоват. В этот миг у нее перед глазами стояла сцена кощунственного соития в гроте, и лицо женщины, которую она, конечно же, узнала. Мать с беспокойством поглядела на дочь:

— Валерия, ты ни к чему не притронулась! Что с тобой? Почему ты такая бледная? Ты не здорова?

— Нет, — слабо улыбнулась Валерия. — Все в порядке. Я не голодна. С вашего позволения, мама, я пойду в свою комнату.

Так и не взглянув в сторону жениха, Валерия покинула триклиний и вышла в атриум, где прежде за шитьем скрашивала долгие зимние вечера. Она остановилась возле крохотного водоема, посвященного домашним ларам, и замерла на месте, потому что в этот миг в атриум вошла та, которую она видела в гроте… Сама Юлия, дочь Кесаря Августа и жена Тиберия, собственной персоны.

Одетая в дорогую шелковую столу матрона, успевшая привести себя в порядок, протянула оторопевшей девушке ее щенка и, улыбаясь, ласково проговорила:

— Я гуляла в саду и вдруг услышала звонкий лай. Это прелестное создание буквально прыгнуло мне в руки. Мне не составило большого труда выяснить, чей он.

Девушка растерянно приняла щенка и не нашлась, что ответить нежданной гостье. В это время в атриум вышла мать Валерии и, с фальшивой радостью поприветствовав Юлию, тотчас начала перед нею заискивать и приглашать ее к столу:

— Сама дочь божественного Кесаря почтила нас своим визитом. Может ли быть большее счастье для хозяйки дома?! Словно солнце выглянуло из-за туч. Словно богиня сошла с Олимпа…

Юлия, выслушивая похвалы, улыбалась, но отвечала отказом на приглашение и уже на выходе обратилась вдруг к Валерии:

— Милая, я бы хотела видеть тебя завтра вечером у себя. Непременно приходи. Завтра буду тебя ждать…

— Она придет. Она придет, — отвечала за дочь мать Валерии.


Неделю спустя

Ночная мгла опустилась на Город, в котором жизнь не замирает ни на мгновенье. В тусклом свете фонарей, наполненных маслом, мелькали причудливые тени. Двое неизвестных в военных плащах с капюшонами быстрой твердой поступью шли той ночью по узким темным улочкам, оглашаемым скрипом многочисленных телег, которые двигались по мостовым, мешая спать городским рабочим, находящим приют в тесных грязных доходных домах — инсулах. Дешевая проститутка, промышлявшая вблизи таверны, выбежала из-за угла и подступила к ним, предлагая свои услуги. Но рослый мужчина грубо оттолкнул ее в сторону, так что эта женщина растянулась посреди мостовой и, плача, послала вослед ему неприличные ругательства. Они дошли до конца улицы и остановились напротив трехэтажной инсулы, которая ничем не выделялась из массы прочих домов со сдаваемыми в наем квартирами.

— Это здесь, — сказал рослый мужчина своему спутнику. Тот только кивнул. Они нырнули во дворик, где бил крошечный фонтан, и поднялись по деревянной лестнице, которая привела их прямиком на третий этаж этого доходного дома. Рослый человек трижды стукнул в запертую дверь. Вскоре сквозь трещины в двери просочился тусклый свет, а с той стороны раздался грубый мужской голос:

— Кто?

— Открывай. Свои.

— Пароль?

— «Священное мщение».

Створка двери скрипнула и приоткрылась. Показались бритое лицо и большой нос с горбинкой молодого человека, который посветил перед собой лампой и проговорил изменившимся голосом:

— А, это ты, Берингар! Кто твой спутник?

— Это мой телохранитель, — криво усмехнулся германец.

— Ты нуждаешься в охране? — усомнился придверник и потребовал. — Пусть он снимет капюшон…

Юноша сказал это, скорее, для очистки совести, а потому, едва увидев бородатое лицо и длинные космы варвара, не стал присматриваться и тотчас пропустил обоих. Они прошли по длинному коридору, который привел их к новой двери, — за ней открывалось помещение, рассчитанное для каких-то торжественных случаев, где теперь собралось не менее сотни человек. Некоторые из них возлежали на ложах, иные сидели на табуретах. Но мест для всех не хватало, а потому многие стояли. Окна здесь были наглухо закрыты ставнями, а источником света служили несколько коптящих масляных ламп, которые создавали таинственную обстановку полумрака.

Прошло немного времени, и из соседней комнаты появились Юл Антоний, Семпроний Гракх и очаровательная Юлия, которая, к слову сказать, переспала со многими из собравшихся здесь мужчин, а остальным, неопытным по молодости, пообещала отдаться после успешного окончания дела. Юноши пожирали взглядом свою «богиню», и достаточно было только щелкнуть пальцем этой женщине, как они бы лежали у ее ног, словно верные преданные псы. А она за глаза называла их — «мои щенята».

Когда установилась тишина, Юл Антоний поднялся по ступеням на возвышение и, оглядев собрание, провозгласил:

— Я приветствую вас, члены тайного союза борьбы с тиранией! Вот и настал тот день, которого мы так долго ждали. Я рад сообщить вам, что все случится сегодня ночью. Гай Октавий, этот жалкий Фуриец, произошедший из худого плебейского рода, — тот, который присвоил себе кучу громких имен и титулов, — сегодня, этой ночью, будет низвергнут во мрак преисподней. И разрази меня молния Юпитера Громовержца, если его мерзкая душа обретет покой хоть когда-нибудь… Он поплатится за все! Я сам, собственными руками прикончу его, раздавлю эту гадину…

Слова оратора пришлись по вкусу всем собравшимся, которые встретили их дружными рукоплесканиями. Когда снова воцарилась тишина, Юл продолжал:

— И это сделать даже проще, чем мы думали. Третий день подряд тиран не покидает своего жалкого дворца и даже не встает с постели. Он страдает от болей в сердце, он мучается камнями в почках и мочевом пузыре… Убить его теперь легче, чем расправиться с цыпленком. И в этом нам поможет наш друг, Берингар. Начальник дворцовой стражи, который перешел на нашу сторону. Берингар, где ты? Выйди, чтобы я мог увидеть тебя, — сказал Юл, ища глазами германца.

Рослый широкоплечий мужчина вышел вперед, а вместе с ним выступил некто, облаченный в плащ с капюшоном, который скрывал его лицо.

— Я вижу, сегодня ты пришел не один. Кто твой приятель, Берингар? — улыбался Юл Антоний, но он изменился в лице, как только капюшон откинулся назад, а на пол упал рыжеволосый парик. Заговорщик мертвецки побледнел, задрожал и вмиг лишился прежней спеси, а Юлия, вскрикнув, лишилась чувств, рухнув на пол…

Перед Юлом стоял тот самый человек, которого он только что честил «жалким Фурийцем» и клялся прикончить. Да. Это был Август. Правда, исхудалый и обросший бородой, но от этого он не переставал быть всесильным владыкой мира. Что тут сделалось! Поднялась паника. Все повскакали со своих мест и бросились к выходу, но едва прозвучал гневный голос императора: «Назад!» — как они покорно вернулись и, словно древесные обезьянки перед удавом, замерли в ожидании решения своей участи. Август не сводил испепеляющего взгляда с Юла Антония:

— Ты называл меня Фурийцем. Но это мое детское прозвище. С чего вдруг мне обижаться на него? Ты называл меня тираном. Но и это я тебе прощаю, Юл. Брут и Кассий так моего отца называли, а он был поистине великий человек! Ты хвастался, что легко прикончишь меня. Так, давай. Начинай. Вот он я. Здесь, стою перед тобой.

Юл Антоний внезапно залился горючими слезами и, пав на колени, вскричал:

— Мой бог. Мой Кесарь. Мой благодетель. Прости меня…

— А, — ухмыльнулся Август, — значит, вспомнил о том, что ты мне обязан своей никчемной жизнью! Мне и бедной сестре моей, которая, хвала богам, не познала горьких плодов своей добродетели…

— Прости меня. Прости меня, — повторял Юл Антоний, который в этот момент выглядел таким жалким и ничтожным, что на него было противно смотреть. Август состроил презрительную гримасу на своем лице и повернулся к притихшему залу:

— А вы, сенаторы, всадники… Те, которые клялись мне в верности. Те, которые называли меня Отцом Отечества! Как же вы решились пойти за этим ничтожеством? Нет. Вы не меня предали, вы Рим предали! Я бы вас простил, но что скажет на это римский народ? Люди вас растерзают…

Оратор чересчур увлекся своей речью и не видел, что происходит позади, а Юл, тем временем, поднялся с колен и, выхватив спрятанный за пазухой кинжал, занес руку, чтобы воткнуть его в спину своего врага…

Август обернулся только тогда, когда услышал грохот падения. Мертвое тело Юла лежало посреди зала, а Берингар вытирал о его белую тогу свой окровавленный кинжал… Глянув искоса на лежащую без сознания Юлию, император в сопровождении телохранителя покинул конспиративную квартиру своих врагов. И тотчас в инсулу ворвались солдаты, которые хватали заговорщиков и волокли их в Мамертинскую тюрьму. На другой день было объявлено, что Юл Антоний, мучимый угрызениями совести, покончил с собой в заключении. Юлия была осуждена за прелюбодеяние, и Август публично отрекся от дочери и сослал ее на остров Пандатерия.


Каппадокия. Вилла близ Прокопиона

Отчаянные крики сотрясали стены дома. Они вырывались из закрытых дверей спальни, где на широком брачном ложе мучилась родами Кассандра. Казалось, ее тело закипает — столь горячей она была в эти часы, которые тянулись невероятно долго. Слезы нескончаемым потоком катились из глаз женщины. Пот струился градом по лицу ее.

Корнелия в темном траурном платье стояла в сторонке, молча наблюдая за страданиями невестки. Прибежал с поля взволнованный хозяин дома. Он ворвался в спальню и опустился на колени перед кроватью, — взял горячую влажную ладонь Кассандры, и она тотчас вцепилась в него мертвой хваткой. Ее длинные ногти впились ему в руку, но Лонгин стерпел, и вида не показал, что ему больно, — не отнял своей руки, хотя с нее уже струилась ручейками кровь…

— Родная, Филон уже поехал в город. Скоро он привезет повитуху. Скоро помощь подойдет. Все будет хорошо! — шептал Лонгин в самое ухо Кассандры. Его всего трясло словно в лихорадке. Казалось, что жар, который бушевал в ней, передавался ему и обращался в озноб.

— Гай, — откуда-то издалека донесся голос Корнелии. — Здесь не место для мужчин. Ступай в атриум.

Но Лонгин не внял ее словам и остался с женой. Наконец, появилась повитуха со своими помощниками, которые возле ложа поставили акушерское кресло с наклонной спинкой, подлокотниками и сиденьем с круглым отверстием. Попросили всех выйти за двери. Но Лонгин не уходил, да и не мог уйти, потому что кричащая Кассандра не отпускала его. Помощникам повитухи пришлось разделять их сцепленные, обильно политые кровью руки.

— Не уходи, — вдруг диким воплем вскричала Кассандра. — Я умру без тебя!

Лонгин на мгновенье встретил ее взгляд, ее совершенно безумные глаза, в которых зияла чудовищная бездна страха, но потом она снова завопила и отвела взор в сторону. Стоны вырывались из груди страдающей женщины, когда ее переносили в акушерское кресло. Лонгин с тяжелым сердцем вслед за матерью покинул спальню и прикрыл за собой створки двери. Он опустился на стул возле картибула и, поставив локти на стол, закрыл уши руками, чтобы не слышать мук любимой женщины. Но это едва ли помогло ему. Теперь к крикам Кассандры прибавился еще громкий визжащий голос повитухи, которая орала на роженицу, осыпая ее неприличными ругательствами.

— Как она смеет! — воскликнул Лонгин, порываясь разобраться с негодной старухой, но он был остановлен строгим голосом матери:

— Гай, вернись на свое место. Сядь и успокойся. Повитуха знает свое дело. Не смей мешать ей.

— Мама, — чуть не плача, пролепетал Лонгин, — ты видела ее лицо? Как она страдает, бедняжка!

— Все женщины через это проходят. Ты ей ничем не поможешь… — спокойно возразила Корнелия, в глазах которой не было и тени сопереживания роженице.

Лонгин места себе не находил, бегая по атриуму, потом выходил во двор, где был разбит цветник, весьма любимый Кассандрой. Вдыхая ароматы роз и лилий, он немного отвлекался, но вскоре снова беспокойство овладевало им…


Зашло солнце. На землю легла непроглядная ночь, а Кассандра все еще мучилась родами. Казалось, что ее страданию не будет конца. Но это обманчивое впечатление, что сводило с ума Лонгина, развеялось, как туман, когда, наконец, в доме воцарилась долгожданная тишина, в которой внезапно раздался плач ребенка.

Лонгин вбежал в спальню, и мать больше не удерживала его. Он увидел пустую помятую постель и акушерское кресло, которое обступили помощники повитухи. Старая женщина, сидя на низеньком стуле, перерезала пуповину, освобождая родившееся дитя от связи с матерью. Потом она поднялась и, приняв из рук помощников крохотного младенца, положила его к ногам оторопевшего Лонгина.

В этот миг римлянин испытал весьма странное чувство. Ему вдруг показалось, будто когда-то с ним нечто подобное уже происходило, хотя этого и не могло быть. Младенец мужского пола лежал у его ног, беспомощно подергивая ручками и ножками… Дрожащими от волнения руками Лонгин поднял с пола ребенка, тем самым, в присутствии свидетелей признавая его своим сыном. Он передал его кормилице, которую разбудили посреди ночи, и та начала пеленать новорожденного.

— Кассандра, — позвал Лонгин, глядя на сына. — Родная, все кончилось. Ты у меня умница. Смотри на нашего… Кассандра?

Женщина после продолжительных страданий, наконец, успокоилась, тихо лежала в акушерском кресле и не торопилась разделять радость своего мужа. Лонгин приблизился к креслу и взял ее обвисшую руку, которая прежде была горячей, а теперь вдруг похолодела. Чересчур похолодела! Он позвал, но Кассандра снова не отозвалась. Страшная догадка полоснула, словно острое лезвие бритвы, сердце мужчины. Его лицо перекосилось от душевной боли, и слеза звучно капнула на мраморный пол еще до того, как он заглянул в ее широко отверстые глаза, которые безжизненно глядели на него. В ее остановившемся взгляде застыл, отпечатался последний, самый страшный миг страдания, и мужчина, не помнящий себя от горя, вдруг услышал посреди притихшей комнаты голос своей жены, своей возлюбленной:

— Почему ты оставил меня? Это ты во всем виноват!

Старый вояка привычным движением руки закрыл глаза покойницы и, ни на кого не глядя, вышел из спальни, потом спустился в винный погреб, и только здесь из груди его вырвался долго сдерживаемый крик, больше похожий на рев дикого затравленного зверя…

***

На планете Земля есть немало таких местечек, с которыми человек неизменно связывает свои мечтания о счастье. Туда, где солнце светит круглый год, где теплый песок и море с кристально чистой водой, стремится обыватель и в наши дни в поисках «райского наслаждения». Гористый остров Родос, лежащий на стыке морей у побережья Малой Азии, издавна манил людей своей красотой и здоровым воздухом. Две тысячи лет назад Родос был населен греками, говорящими на дорийском наречии, которые основали на острове ряд портовых городов. Именно здесь, посреди голубых лагун, песчаных пляжей и высоких гор, обрел пристанище Тиберий Нерон, пасынок Августа, после своего внезапного удаления из Рима. На Родос он прибыл облеченный трибунской властью и неприкосновенностью, но против своей воли остался на острове и по окончании срока полномочий. Началось самое суровое время в жизни этого человека, которое вконец испортило и без того его жестокий нрав. Страх, который он старательно прятал под личиной суровости и надменности, прорывался наружу прыщами, что время от времени высыпали на его лице. Он оставил город и удалился вглубь острова, где поселился в маленькой хижине на склоне холма, ходил в греческом одеянии и вел совершенно уединенный образ жизни, общаясь разве что с местным греком-астрологом по имени Фрасилл.

Этот грек был единственным человеком, который льстивыми речами и обнадеживающими предсказаниями снискал расположение у затворника Тиберия. Вот и теперь эти двое прогуливались по берегу моря, и римлянин с увлечением рассказывал своему приятелю о необыкновенных знамениях последних дней:

— Накануне я переодевался и вдруг чистая, стиранная фулониками туника вспыхнула на мне. Я скинул ее с себя, чтобы потушить пламя. Глядь — огонь потух сам собой. Я тотчас смекнул, что к чему, — это было видение. А сегодня утром на крышу моей хижины сел орел. Раб, который прислуживает мне, говорит, что отродясь не видывал орлов на острове… Что скажешь, Фрасилл? О чем вещают твои звезды?

— Это добрые знамения! — восклицал звездочет. — Ночью я еще раз сделал расчеты. Все сходится. Гороскоп, который я составлял для тебя, подтверждается. Тебе, мой государь, уготована великая судьба. Ты будешь править! Фортуна вскоре улыбнется тебе. И добрые известия придут из Рима…

Не успел он окончить свою пространную речь, как на горизонте показались паруса. Тиберий, издали завидев корабль, внезапно бросился бежать и проворно, как горный козел, взобрался на вершину высокого утеса, чтобы разглядеть принадлежность судна. Да. Все так. Корабль был явно римским. Он понял это по парусам, а по пышности убранства можно было б заключить, что хозяин судна — человек весьма знатный. Вскоре Тиберий различил значок Кесаря, который трепетал на ветру…

Вслед за Тиберием на крутой утес вскарабкался и звездочет Фрасилл. Он отдышался и проговорил торжествующе:

— Я же говорил, мой государь. Этот корабль везет добрые известия.

Тиберий был бледен и не удостоил вниманием слова предсказателя. От волнения он ногтями до крови расцарапал прыщавое лицо свое. Его душа в этот миг металась, охваченная паникой. В его мыслях царила полная неразбериха.

«На этом судне плывут люди Кесаря, — думал он. — Скоро они будут тут! Да, он послал убийц за мной. Что делать? Куда бежать? В горы? В горы надо уходить. Дальше, вглубь острова. Там спасение… Где мой меч? А этот человек… — он взглянул на ликующего Фрасилла совершенно безумными глазами. — Он слишком много знает про меня. Я сам делился с ним своими мечтами. Он выдаст меня! Я должен убить его, пока он не погубил меня…»

Тиберий вдруг проговорил неестественно ласковым голосом:

— Я всегда знал, что ты великий астролог и предсказатель. Сделай милость, любезный мой друг, скажи, что знаешь ты о своем собственном будущем?

Фрасилл, который стоял у самого края обрыва, взглянул в глаза Тиберия, пылающие адским пламенем, перепугался не на шутку и воскликнул в ужасе:

— Мне угрожает великая опасность! Но я должен предупредить тебя, мой государь. Когда меня не станет, ты лишь на несколько дней переживешь меня…

Тиберий изменился в лице, отвернулся в сторону и сделал несколько глубоких вдохов. Легкий ветерок привел в порядок его мысли, — он обо всем еще раз подумал и обернулся к астрологу уже с прежней улыбкой на губах.

— Пойдем встречать гостей из Рима, мой милый Фрасилл, — сказал Тиберий и бросился вниз по крутому склону утеса. Фрасилл с опаской взглянул туда, где о скалы бились морские волны, перевел дух и осторожно последовал за ним. Впереди возвышались городские стены, над которыми поднимались величественные беломраморные храмы акрополя…


По шумной торговой улице, пестрящей лавками, Тиберий и его спутник вышли к городской пристани. Тем временем, римский корабль со спущенными парусами уже входил в гавань между двумя мраморными столбами, на которых громоздилось то, что осталось от гигантского Колосса Родосского — бронзовые ноги статуи, во время землетрясения разломанной по линии колен. В порту, сплошь набитом торговыми судами, заметив судно с имперским штандартом, тотчас засуетились. Вскоре освободилось место у причала, и римский корабль, развернувшись кормой к берегу, пришвартовался.

Тиберий стоял на пристани и от волнения продолжал сдирать свои прыщи. Его лицо, обычно приятное на вид, теперь было изуродовано красными пятнами и кровоподтеками. Наконец, с корабля перекинули трап, по которому на берег спустился человек в пурпурном плаще трибуна преторианской когорты в сопровождении нескольких солдат, — на их щитах чернели скорпионы. Тиберий мертвецки побледнел, и ужас, который он испытал давеча на вершине утеса, охватил его с удвоенной силой. В тот миг на человека, который вскоре будет решать судьбы мира, было жалко смотреть. Он дрожал как осиновый лист. Грохот солдатских сапог, словно шаги смерти, заставлял трепетать его сердце. Перед его глазами были красные преторианские щиты, с которых вдруг сорвались скорпионы. Черные скорпионы с огромными клешнями и изогнутыми хвостами, таящими смертоносное жало поползли прямо к его ногам…

Тиберий зажмурился и, когда снова открыл глаза, увидел перед собой рослого преторианского трибуна, который весело смотрел на него:

— Тиберий Нерон! Меня зовут Луций Элий Сеян. Я послан к вам от императора. Великий Кесарь шлет вам привет сердечный и это… — он протянул бледному Тиберию письмо. Дрожащею рукой Тиберий надломил Кесареву печать, развернул свиток и прочел следующее: «Будь здоров, милый Тиберий. Наслышан я от любезной моей Ливии о твоей тоске по Риму и горячем желании повидать родных своих. Помнится, восемь лет назад ты, не вняв моим мольбам, сделал по-своему и удалился на остров, где и ныне пребываешь. Но я не сужу тебя. Ты сам себя вполне наказал. Теперь же срок твоего изгнания подошел к концу. Я посоветовался с Гаем, и мы решили, что ты можешь вернуться в Рим как частное лицо, не отягощенное никакими государственными заботами. Мы с твоей матерью с нетерпением будем ждать твоего возвращения».

— Могу вернуться… Неужели черная полоса в моей жизни закончилась? А вдруг это уловка лицемерного старика, чтобы меня завлечь в Рим? Да нет. К чему такие сложности? Здесь меня убить гораздо проще, — подумал Тиберий и сказал вслух: — Здесь написано, что я могу вернуться в Рим…

— К вашим услугам этот корабль, — сказал преторианец. — Мы завтра выходим в море.

Тиберий исподлобья взглянул на него и вежливо отказался:

— У меня на Родосе остались кое-какие дела. Чтобы их уладить, потребуется еще какое-то время. И вы можете отплыть без меня…

На самом деле, ничто его на острове не держало, а сказал он так потому, что опасался, как бы во время плавания на этом корабле с ним не случилось какого-нибудь несчастья. Вскоре на те деньги, которые ему высылала Ливия, он нанял судно и, прихватив с собой Фрасилла, отправился в Рим.

***

В консульство Элия Ката и Сентия, за шесть дней до мартовских календ 754 года от основания Рима, до Города долетела печальная весть: на Востоке от тяжелого ранения скончался последний наследник Августа — молодой Гай Кесарь.

Вороные кони неторопливо ступали по камням Аппиевой дороги, вдоль которой на обочинах громоздились мрачные склепы, величественные статуи и мраморные гробницы римской знати. Солнце висело над головами унылых всадников. Стояла гробовая тишина. Было слышно, как ветер гуляет среди верхушек зонтичных сосен, и раздается мерное постукиванье конских копыт и звуки шагов четырех рабов-носильщиков. Добрались до очередного мильного столба. Внезапно впереди показалось облако пыли, скрывающее силуэты всадников. Большой конный отряд стремительно приближался.

«Скачут по наши души», — подумал рослый русоволосый юноша по имени Герман, которого все называли Арминием. Это прозвище закрепилось за молодым варваром с тех пор, как он первым взошел на стену армянской крепости и был награжден венком победителя. Он прекрасно говорил на латыни и теперь вдруг поймал себя на мысли, что не знает, как на его родном языке произносится слово «душа». Впрочем, времени на раздумья не было, потому что в этот миг прозвучала команда: «Спешиться!»

Воины, не выпуская поводьев из рук, выстроились в ряд вдоль дороги. Топот копыт нарастал, вскоре появились верховые, и грянуло дружное:

— Ave, Caesar! Да здравствует Кесарь!

Воспаленные от бессонницы глаза, небритая седая борода и мрачный плащ, а особенно — молчание императора произвели столь удручающее впечатление на легата, что тот от страха не вымолвил ни слова и только качнул головой в сторону носилок. Август спешился и, отдернув занавеску, увидел золоченую урну с прахом цесаревича.

— Вы его сожгли? — покосился он на легата. Тот задрожал и, заикаясь, проговорил:

— М… мой и… император, Гай Кесарь скончался в ночь перед отплытием. Мы воздали ему все подобающие почести. Т… тело было умащено благовониями. Монетка перевозчику через Стикс Харону… Путешествие заняло три недели. Мы не могли допустить м… мора на корабле. Только п… прах Гая Кесаря удалось нам довезти до Италии. Простите нас, император, что не уберегли вашего сына… — он заплакал и пал на колени.

— Поднимите его, — гневно крикнул Август и, оседлав коня, поскакал в Город. На другой день носилки с прахом цесаревича были принесены на форум, где с ростральной трибуны перед собравшимся народом Август произнес похвальную речь, в которой ни словом не упомянул о матери Гая — Юлии, сосланной дочери своей. С форума похоронная процессия, сопровождаемая многочисленными плакальщицами и унылыми мелодиями флейтистов, двинулась по Широкой дороге, к мавзолею. Август шел рядом с носилками, как и брат покойного — молодой Агриппа Постум. Жена Августа — Ливия Друзилла, женщина в летах, которая, несмотря на свой почтительный возраст, выглядела весьма моложаво, следовала за мужем в заметно приподнятом настроении духа. Рядом с нею был Тиберий Нерон, недавно вернувшийся с Родоса. Он шел, высоко закинув голову, с суровым выражением лица. От взоров городских обывателей не укрылись ни довольная улыбка матери, ни надменность сына.

— Добились своего и радуются, — шептались люди в толпе. Позади Ливии и Тиберия шла бледная вдова Гая Кесаря — юная Ливилла, поддерживаемая служанками за руки, а поодаль от нее — Германик, племянник Тиберия, с женой Агриппиной. Шестьсот сенаторов, всадники, императорские рабы и вольноотпущенники, — все в темных траурных одеяниях, — почтительно склонив головы, следовали в колонне, которая миновала сады Агриппы и приближалась к огромной гробнице, выстроенной Августом для себя и своих близких. Статуя императора венчала земляной холм, усаженный кипарисами, который был насыпан поверх круглого здания, украшенного на входе портиком с колоннами и двумя обелисками. Там, в глубокой нише, рядом с погребальными сосудами Марка Агриппы, родного отца Гая, и сестры Августа — Октавии обрел покой прах юноши.

***

После похорон Август распорядился об организации поминок и в сопровождении отряда германской стражи вернулся во дворец на Палатине, охраняемый преторианцами. Август уединился в своем кабинете и прилег на ложе, на котором имел обыкновение работать: читал письма и бумаги или писал на них ответы. Его взгляд блуждал по фрескам в виде цветочных гирлянд, украшающим стены кабинета, едва отражая тот накал борьбы, которая шла в его душе. Император измучился за последний месяц. Ни днем, ни ночью ему не давали покоя одни и те же мысли: «О, боги, почему самые достойные уходят так рано? Марцелл, Агриппа, Меценат, Луций… Теперь и Гай. Моя последняя надежда. Почему так несправедлива ко мне Фортуна? На кого я оставлю империю?! На своенравного, нелюдимого и жестокого Тиберия? Германик слишком молод и неопытен. Друз чересчур легкомыслен…»

Его мучительные размышления были прерваны стуком в дверь. Вскоре появилось лицо раба, который объявил:

— Государь, к вам госпожа пришла.

В этот миг Август менее всего хотел бы видеть Ливию, которая, как он знал наверняка, будет просить за своего любимого сына, а потому повелел никого к нему не впускать. Когда раб исчез за дверями, Август поднялся с постели и подошел к нише, где лежали письма, присланные Гаем из Армении. Он развернул один свиток, в котором Гай сообщал о встрече с парфянским царем на острове посреди Евфрата. В другом письме говорилось о мятеже, поднятом армянами:

— …Отец, в этом бою отличился один варвар. Он первым поднялся на стену крепости. Я наградил его венком и дал ему почетное прозвище — Арминий. Это очень храбрый и умный юноша, сын вождя из племени херусков. Он обладает отнюдь не варварскими способностями, которые встретишь далеко не у каждого римлянина…

— Я исполню твою последнюю волю, сынок, — проговорил вслух Август и велел слуге отыскать германца по прозвищу Арминий.


Девять дней спустя

Ранним утром народ толпился на грязной и мокрой Субуре, испещренной торговыми лавками. Шумное море, пополняемое сбегающими с холмов ручейками людскими, устремившись через форум, несло свои волны на Марсово поле, к высокому амфитеатру, где Кесарь давал игры в память о своем сыне. Посреди пестрой гудящей толпы застревали господские лектики и паланкины, в которых возлежали на парчовых подушках сенаторы и богачи-всадники. Они вкушали яства, пили фалернское вино да посмеивались, слыша возмущенные голоса: одному простолюдину в толчее наступили на ногу, другого — ударили, третьего — толкнули в бок. Политики в Риме, как, впрочем, во всяком ином месте, были далеки от чаяний народных, отгородившись от них слугами да закрытыми дверцами своих носилок.

Наконец, море людское докатилось до стен амфитеатра и здесь разделилось на множество ручейков, которые исчезали под арочными сводами крытых проходов, ведущих к круглой покрытой песком арене, где вскоре начнется излюбленная римская забава — поединки гладиаторов. Каменные сиденья, — ступени амфитеатра, поднимающиеся высоко вверх, — мгновенно заполнялись шумящим народом, сгорающим от нетерпения в предвкушении зрелища. В этом гуле особенно громко звучали звонкие молодые голоса, которые горячо и по-юношески пылко обсуждали подвиги какого-то гладиатора по прозвищу Германец.

Все повскакали со своих мест, как только на верхней террасе амфитеатра появились императорские рабы с лотками, и в толпу полетели хлебобулочные изделия… Кому-то хлеба не хватило, а некоторые вернулись назад с помятыми боками и разукрашенными лицами.


В одном из первых рядов сидели двое чужестранцев, на которых постоянно косились люди. Рослые голубоглазые и со светлыми волосами, — они выделялись из массы, а на руке одного из них сверкал в лучах солнца золотой всаднический перстень. Это были двое сыновей германского вождя Зигмера. По воле Августа один из них — тот, которого звали Арминием, — накануне удостоился римского гражданства и всаднического коня, хотя и не обладал положенным цензом. Он был старше своего брата, прозванного Флавием, на четыре года, и хотя они оба были воспитаны в римской всаднической семье, в отличие от Флавия, Арминий хорошо помнил тот день, когда они покинули отчий дом…

С тех пор, как Арминий вернулся с Востока, Флавий не отходил от него ни на шаг, все выпытывая у него подробности похода (неспроста ведь его наградили венком и почетным прозвищем!), но Арминий скупился на слова, отделываясь от назойливого брата общими фразами. Только через третьих лиц удалось любознательному Флавию выведать о подвигах брата на армянской войне. Теперь же сам Кесарь удостоил Арминия великой чести и вознаградил по заслугам. Флавий был горд за своего брата. Любопытство распирало его, и когда они пришли в амфитеатр, он не выдержал и спросил между делом, как будто невзначай:

— Что же тебе сказал Кесарь?

Арминий отчего-то помрачнел и отвечал неохотно:

— Поблагодарил за верную службу и спросил, хочу ли я стать римским гражданином.

— А ты что?

— Я сказал — «если на то будет воля моего императора». Он улыбнулся, а потом спросил: читал ли я что-нибудь на латыни. Я назвал Вергилия. И мы немного поговорили об «Энеиде». Он меня похвалил и сказал: «Такой образованный человек достоин всаднического состояния». Тогда, помимо декрета о пожаловании гражданства, он вручил мне вот этот золотой печатный перстень. Так я стал всадником, — сказал Арминий и умолк.

— И ты вот так просто об этом говоришь? — удивился Флавий. — Ты лицезрел самого владыку мира! Божественного Августа! Тебе оказана великая честь, а ты как будто и не рад…

— Да рад я, рад, — коротко возразил Арминий. — Ну, хватит обо мне. Лучше расскажи о себе.

— А что я? — усмехнулся Флавий. — Живу по-прежнему у старика Бальба. Он получает за меня вознаграждение. Что-то перепадает и мне. Так что нужды ни в чем не испытываю. Недавно подружился с сыном Берингара, начальника германской стражи. Мы вместе упражняемся на Марсовом поле в метании копья и кулачном бое… Слушай, брат, если завтра война, ты возьмешь меня в поход? Ты теперь большой человек, с твоим мнением считаются. Ну что тебе стоит похлопотать за меня?

— Ты так рвешься в бой? — нахмурился Арминий. — А если Рим пойдет войной за Рейн, ты будешь убивать наших родичей?

Флавий изменился в лице:

— Если они настолько безумны, чтобы выступать против Рима, то — да.

— И не пощадишь даже отца с матерью? — не унимался Арминий.

— Да что за вопросы, брат? — возмутился Флавий. — Давай не будем об этом… Лучше скажи, что у тебя с женщинами? — спросил он и, не получив ответа, сказал, широко улыбаясь. — Знаю тут одну служанку, на Сабуре в таверне работает. Так она за двадцать ассов сделает все, что ни прикажешь… Такая безотказная!

Арминий брезгливо поморщился:

— Не связывайся ты с этими волчицами — подхватишь какую-нибудь заразу от них. У нашего племени в обычае верность одной женщине, с которой ты связан брачными узами.

— А пока молод, полон сил и не женат, не мешало бы и немного поразвлечься, брат, — захихикал Флавий, — тем более что в Городе много мест, где можно повеселиться… Куртизанок из лупанаров да просто уличных потаскух тут хватает в избытке.

— Теперь я понимаю, чем ты тут без меня занимался, — мрачно усмехнулся Арминий.

— Все так живут, брат, — заявил Флавий. — Римляне — великий народ, который лучше всех в мире знает, как сражаться и веселиться!

— Это их ты называешь великим народом? — парировал Арминий, кивая в сторону тех, которые дрались за кусок хлеба. — Они готовы друг другу глотки перегрызть!

Флавий не нашел, что ответить, а вскоре в императорской ложе появился Август в сопровождении своего внука Агриппы, пасынка — Тиберия и его племянника Германика. Тотчас трибуны взорвались дружным приветствием:

— Да здравствует, Кесарь!

Флавий издалека вглядывался в своего кумира, словно пытаясь сохранить навечно в своей памяти его образ, жадно ловил каждое движение его руки.

— Брат, божественный Август посмотрел на меня, — просиял от радости юноша. Арминий промолчал, недоуменно подумав про себя: «Что с тобой сделал этот город, брат мой? Старика, который одной ногой в могиле, ты называешь богом! И превозносишь врагов, которые пленили тебя».


Раздался торжественный и немного жутковатый глас водяного органа, которому вторил звук горна, и подпевали цимбалы. На арену высыпали несколько десятков пар молодых учеников ланисты из Капуи, которые развязали бой на деревянных мечах.

— Так всегда бывает в начале, — проговорил Флавий, не пропускавший общественных игр, где бы они ни проводились: в цирке, в театре или амфитеатре (правда, до сих пор, как чужестранец, он наблюдал за поединками издалека, с самых верхних рядов). — Потом будет интереснее, — добавил он. И, в самом деле, потешная битва вскоре закончилась. Музыка стихла. Глашатай громко провозгласил, обращаясь в сторону императорской ложи:

— Поминальные игры в честь Гая Юлия Кесаря объявляются открытыми. Сегодня на арену выйдут двадцать пар гладиаторов из знаменитой школы ланисты Ботиата. Соревнования проводятся в два тура. Победители первого тура сражаются между собой. Правило простое — никакой пощады к поверженному противнику. В живых останется только один…

— А это что-то новое, — тихо проговорил Флавий. — Такого раньше не было! Что нас ожидает?

— Бойня, — мрачно отозвался Арминий. В это время на арене появилась первая пара гладиаторов: ретиарий с сетью и трезубцем и мурмиллон, вооруженный коротким мечом и щитом легионера, — у обоих из одежды только набедренная повязка с кожаным поясом. Первый бой оказался недолгим. Мурмиллон запутался в сети, удачно брошенной ретиарием, и тот нанес смертельный удар своим трезубцем, поразив грудь противника… Первую кровь, брызнувшую на песок амфитеатра, трибуны встретили ликованием. Гладиатор, которого звали Феликс, что значит «счастливый», тотчас сделался любимцем публики, а мертвое тело его поверженного противника, зацепив крюками, двое рабов поволокли с арены…

Картинки менялись как в калейдоскопе, попеременно окрашиваясь в багровые тона. На арену выходили бойцы разных народов: фракийцы, иллирийцы, сирийцы, — но кровь, что хлестала из их ран, была одного и того же цвета. Амфитеатр оглашался неистовым ревом толпы, которая всякий раз, как глашатай объявлял очередную пару гладиаторов, разделялась на два непримиримых лагеря, и каждый из них выкрикивал прозвище своего любимца. Трибуны дружно освистывали бойцов, проявляющих нерешительность, зато всякий удачный удар, достигший своей цели, приводил толпу в восторг. Гибель гладиатора одна половина зрителей встречала ликованием, другая — сдержанным молчанием и вздохами разочарования, которые доносились с верхних рядов, — оттуда, где сидели римлянки. И снова мертвое тело волокли с арены под неистовое улюлюканье публики.

— Гер-ма-нец про-тив Фра-кийца, — протяжно объявил глашатай.

— Сейчас будет поединок столетия, — заорал Флавий, стараясь перекричать ревущую толпу. — Обычно Германец решает исход поединка одним броском своего копья, но теперь у него опасный противник…

Арминий кивком показал, что услышал слова брата. В это время на арену вышли два воина-исполина.

— Это Германец! — прокричал Флавий, показывая на громадного широкоплечего бойца с вооружением галла: длинным копьем и громоздким щитом. Гладиатор обвел взглядом, исполненным презрения и ненависти, ряды зрителей, скандирующих его прозвище, и, к удивлению Арминия, не повернулся, как Фракиец, чтобы поприветствовать императора. Противник Германца был ему под стать: воин, славный многими победами на арене, столь же могучего телосложения и высокого роста, но лица его не было видно из-за шлема, украшенного изображением грифона. Поединок начался. Публика в амфитеатре замерла…

Германец метнул копье, но Фракиец ловко увернулся от него и, орудуя своим изогнутым мечом, двинулся на противника. Щит Германца принял на себя удар Фракийца, сам Германец попытался прорваться к своему копью, которое торчало посреди песков арены, однако противник помешал ему. Казалось, что судьба Германца решена, и публика единодушно желала ему смерти…

Слыша голоса толпы, Германец заревел, словно дикий затравленный зверь, рванулся вперед, бросил в своего врага тяжелый щит, — да с такой силой, что Фракиец рухнул наземь. Германец подхватил меч, выпавший из его руки, и молниеносным движением отсек ему голову… Публика на мгновенье растерялась, но тотчас заревела от восторга, и даже Кесарь удостоил победителя рукоплесканием. Германец сплюнул кровь и, подхватив копье, покинул арену…


Вскоре был объявлен часовой перерыв. Пока десять оставшихся в живых гладиаторов отдыхали и готовились ко второму туру, зрители обсуждали поединки, из которых более всего им запомнился бой Германца с Фракийцем, — главным образом, из-за его неожиданной развязки.

— Что ты знаешь об этом Германце? — спросил у брата Арминий.

— Вижу, тебя заинтересовали гладиаторы, — улыбнулся Флавий.

— Не все, а только он один, — парировал Арминий. — Так что ты о нем знаешь?

— Немного. Он не работает на публику, но его любят. Известно лишь только то, что он варвар из-за Рейна…

— Стало быть, наш соотечественник, — задумчиво проговорил Арминий.

— Теперь, когда ты стал римским гражданином, твое отечество — это Рим. Привыкай, брат, — сказал Флавий. — Сейчас, чую, начнется потеха. Настоящий бой! А после игр, брат, ты мне покажешь несколько приемов, которым научился в римской армии?

— Главный прием, который я усвоил, будучи здесь, в Риме, — это держать язык за зубами, — усмехнулся Арминий. — Впрочем, я помогу тебе, ведь ты брат мой, и с тобой мы связаны навеки кровными узами.

Братья обнялись и поклялись в вечной дружбе. Тем временем, солнце приближалось к высшей точке на небе, припекая головы зрителей. В полдень начался завершающий акт кровавой драмы. Битва, в которой на смерть схлестнулись пять пар гладиаторов…

Ретиарий, победивший в первом поединке, бросил сеть, но она соскользнула с круглого шлема секутора, и тот в ярости обрушился на врага, отчаянно защищающегося трезубцем. Арминий не сводил глаз с Германца, на которого, размахивая мечами, наступал воин-димахер. Копье, брошенное Германцем, пробило незащищенную грудь его противника, который рухнул в песок, захлебываясь кровью. Германец с одного удара оборвал его страдания… Ловко орудуя трофейными мечами, он двинулся на секутора, победившего в схватке с ретиарием (тот, лежа на песке, истекал кровью, а вскоре испустил дух).

Публика в тот день пресытилась кровавым зрелищем. Обыватели, запивающие дармовой хлеб дешевым вином, жадно следили за происходящим на арене, ловя каждое движение руки, наносящей решающий удар, наслаждаясь агонией проигравших в схватке. Над амфитеатром постоянно, словно раскаты грома, проносилось:

— Гер-ма-нец! Гер-ма-нец!

Секутору удалось выбить один из мечей у Германца, и теперь они бились на равных. Гремели короткие мечи, высекая искры на песок. Однако это продолжалось недолго. Меч Германца рассек мышцу на бедре секутора, и тот, взвыв от боли, рухнул на колени. Германец взмахнул мечом димахера, и голова, скрытая под круглым шлемом, отскочила в сторону… Толпа заревела от восторга при виде обезглавленного тела, извергающего фонтаны крови, которое качнулось и рухнуло в песок. Последний оставшийся в живых гладиатор, сопровождаемый смехом и поношениями зрителей, долго бегал по арене от Германца. Он рванулся, было, к воротам, которые вели в подземелье амфитеатра, но оттуда его погнали бичами и раскаленными прутьями. Когда Германцу надоело гоняться за этим человеком, лицо которого скрывал шлем, он пустил ему вослед копье…

Глашатай протяжным голосом объявил победителя игр. Германец, вытащив копье из тела павшего гладиатора, стоял с ним посреди залитой кровью и усеянной трупами арены, обводя взглядом зрительные ряды. Публика неистово скандировала его имя, но внезапно притихла, когда всеобщий любимец вдруг прокричал на своем родном наречии:

— Я — Тумелик, сын вождя бруктеров Ратибора, который отдал жизнь за свободу Германии. Будь проклят этот город! Да обрушат на него кару бессмертные боги! Да наступит день мщения!

Германец развернулся и внезапно метнул копье в сторону императорской ложи. В амфитеатре началась паника. Зрители повскакали с мест и, толкаясь, устремились к выходам, а Тумелик, увидев, что Кесарь не пострадал, заревел и, не глядя на бегущих к нему воинов, пронзил себя мечом…

Преторианцы в ярости кололи копьями варвара, который уже был мертв. Трибуны опустели. И только Арминий с Флавием стояли, глядя, как волокут тело героя…


Полгода спустя. Германия

— Какие унылые места! — скривился от неудовольствия Флавий при виде торчащих из-под воды коряг посреди покрытого мхами и редкими кустарниками болота. — То ли дело живописные пейзажи Италии! Зеленые залитые солнцем луга, склоны холмов, усаженные виноградниками и оливковыми рощами… А здесь лишь непролазные топи, непроходимые леса да… рой комаров, — он махнул рукой, отгоняя назойливых насекомых.

— В наших краях, брат, есть своя прелесть. Ну-ка, постой, — Арминий осадил своего коня, спрыгнул на землю и скрылся из виду в зарослях кустарников. Он вскоре вернулся, держа в руках свой шлем, наполненный ягодой золотистого цвета. Флавий попробовал, и ему понравилось:

— Вкусно. Что это?

— А ты разве не помнишь? — вздохнул Арминий. — Твоя любимая морошка. Забыл, как мы детьми собирали ее на опушке Тевтобургского леса? Ты не столько собирал ягоду, сколько себе за щеки прятал, — рассмеялся он. Флавий улыбнулся:

— Да, были времена…

— Не правда ли, было хорошо тогда? — подхватил Арминий. — Мы не знали забот, мы не знали чужбины и жизни в плену!

— Не говори так, брат, — нахмурился Флавий. — Разве ты в чем-нибудь нуждался, будучи в Риме?

— Ты прав, Флавий, — усмехнулся Арминий. — У меня было все, кроме… свободы.

— Ты не был рабом, — возразил Флавий.

— Но и свободным я тоже не был, — парировал Арминий.

— Я себя пленником никогда не чувствовал, — упорствовал Флавий. — А если хочешь знать мое мнение — я благодарен Фортуне за то, что она подарила мне возможность прикоснуться к цивилизации.

Арминий, промолчав, оседлал коня, и они не спеша продолжили путь вдоль гряды невысоких холмов, поросших густым лесом. Флавий про себя вспоминал годы, проведенные в Риме, и сравнивал их с той порой своего детства, связанной с родной деревней. Впрочем, о том времени у него осталось совсем немного воспоминаний. Грязные лужи двора, по которым он любил шлепать босыми ножками, корыта, где возились свиньи, конюшня со стойлами, погрязшими в навозе. Еще всплывали в памяти громоподобные, приводящие в трепет звуки голоса строгого отца да полные слез глаза матери…

Одним словом, деревня представлялась какой-то неприглядной и очевидно проигрывала блистательному, величественному Риму с его грандиозными постройками, бесчисленными фонтанами и парками, утопающими в зелени садов.

— Мы не одни, — тихо сказал Арминий. Флавий, погруженный в себя, встрепенулся и начал озираться по сторонам.

— Пригнись, — крикнул Арминий. Тотчас легкий дротик, рассекая воздух, пролетел над его головой и плюхнулся в болото. Братья пришпорили своих коней и пустили их вскачь.


Множество варваров в звериных шкурах выбежало из леса и, ощетинившись длинными копьями, преградило дорогу всадникам. Кони, заржав, встали на дыбы. Флавий не удержался в седле и рухнул наземь. Он быстро вскочил на ноги и, выхватив длинный меч из ножен, рьяно приготовился к бою.

— Мы — сыновья конунга Зигмера, — прокричал на германском наречии Арминий, спешившись. — Что вы за люди? Из какого рода?

Германцы переглянулись, и один из них, которого Арминий принял за главного, выкрикнул:

— Сложите оружие, римляне, иначе вам не поздоровится!

— Что он сказал? — прокричал Флавий.

— Он хочет, чтобы мы сложили оружие, — пояснил на латыни для брата Арминий.

— Ни за что, — в ярости воскликнул Флавий.

— Брат, делай, что они говорят, — приказал Арминий и, достав свой меч, кинул его на дорогу, затем туда же бросил свой кинжал. Флавий нехотя последовал его примеру.

— Итак, братья, мы безоружны, — сказал германцам Арминий. — Теперь давайте поговорим.

— Не брат ты нам, римский холуй, — прокричал рослый германец и кивнул своим людям, которые тотчас кинулись на пришельцев, повалив их наземь и связывая им руки веревками.

Остаток пути братья прошли под конвоем. Варвары, захватив римское оружие и коней, гнали пленников перед собой.

— Да, не в меру гостеприимна германская земля, — не без иронии заметил Флавий.

— А что ты хочешь? Они видят в нас врагов, и в, общем-то, они правы, — вздохнул Арминий.

— Молчать, — заревел германец, толкнув в спину Арминия.


Они шли уже два часа, и солнце давно скрылось из виду. На небе появились первые звезды. Наконец, впереди показались огни селения, лежащего на холме и защищенного невысоким валом. Пленники прошли по деревянному мосту, перекинутому через ров, наполненный водой, и вступили за вал. Глазами, немного попривыкшими к темноте, Флавий разглядел длинные высокие дома германцев, разбросанные по всему холму в каком-то нелепом беспорядке.

«Варвары, — подумал про себя Флавий. — Жаль, если придется умереть от их рук, так и не послужив великому Риму».

В окнах некоторых домов мерцали огоньки. Вскоре появились какие-то люди с горящими факелами в руках, которые примкнули к своим сородичам, пришедшим с пленниками. Они что-то кричали, явно угрожая, но Флавий, успевший за десять лет жизни в Риме позабыть родную речь, разобрать их слов не смог. Пленники вступили на широкий двор, окаймленный со всех сторон хозяйственными постройками, откуда доносились свинячий визг и мычание коров. Германец, которого Арминий давеча принял за главного, подался вперед, и Флавий увидел, как он почтительно приблизился к статному старику, окруженному воинственной дружиною. Недолго они о чем-то говорили, потом старец подал знак рукой, и пленников подвели к нему. В свете факельных огней Флавий разглядел морщинистое лицо старика, украшенное седою бородою, а тот, в свою очередь, с любопытством рассматривал их и вдруг резко проговорил:

— Кто вы такие?

— Сыновья конунга Зигмера, — отозвался Арминий. — А вас я, кажется, знаю. Вы Сегест, друг моего отца, а это, стало быть, ваш сын Сигимунд, — вспомнил он, с улыбкой глядя на рослого германца.

— Сыновья Зигмера? — недоверчиво переспросил Сегест. — Да, были у него сыновья, но римляне много весен назад взяли их в заложники и увели в свою страну. Их давно уже нет в живых… А вы лжецы. Я хочу узнать, откуда вам известно обо мне?

— Все, что я сказал, правда! Римляне сохранили нам жизнь, — возразил Арминий.

— С чего это вдруг? — криво усмехнулся Сегест.

— Может, потому что мы им служим? — вмешался в разговор Флавий, вскричав на латыни.

— Вы служите Риму, — понял его слова Сегест. — Стало быть, вы предали родную землю и променяли наших богов на римских идолов… Зачем вы здесь?

— Мы посланы к вам от Кесаря Августа и его сына Тиберия с предложением о мирена выгодных для вас условиях, — сказал Арминий.- Если вы отвергните его предложение или убьете нас, земля херусков будет предана огню и мечу. Римским легионам под предводительством Тиберия уже покорились каннинефаты, аттуары и бруктеры. Я хочу, чтобы мой народ выжил, и потому заклинаю вас Одином — присягните на верность Риму…

— Ты вспомнил Одина? — заорал вдруг Сигимунд. — Ты, который продался Риму? — он ударил кулаком Арминия по лицу, но тот, сплюнув кровь с разбитой губы, усилием воли сдержался от выплеска гнева наружу.

— Успокойся, Сигимунд, — прикрикнул на сына Сегест и обратился к Арминию. — Если ты, который называешься сыном Зигмера, и в самом деле тот, за кого себя выдаешь, ты должен знать, что вопросы войны и мира у нас решают не вожди и старейшины, а вече племени, — до тех пор пока зинг не собрался, вы побудете у меня в гостях, — он подал знак своим людям, а сам скрылся из виду за дверями высокого дома.

Германцы потащили братьев со двора и столкнули их в глубокую яму.

— Варвары! — со злости выкрикнул Флавий, который больно ушибся при падении на твердую землю. Арминий поднялся на ноги и с тоской глядел сквозь опустившуюся решетку на звездное небо родной Германии. Вскоре они, утомленные трудным днем, заснули крепким сном.


Шепот и шорох разбудили Флавия, когда еще солнце не взошло. Сквозь сон раздавались голоса на германском наречии. Один из них принадлежал Арминию, другой был женским. Флавий протер глаза и вгляделся в темноту. Вскоре ему удалось различить силуэт девушки, которая через решетку о чем-то разговаривала с его братом. Из их беседы он понял лишь несколько слов. Девушка, увидев, что второй чужак проснулся, тотчас скрылась из виду. Арминий обернулся к Флавию, а тот спросил у него:

— Кто она?

— Ты разве не помнишь? Впрочем, как ты можешь помнить! Ты тогда был совсем крохой, — вздохнул Арминий. — Это дочь Сегеста, ее зовут Туснельда, — он улыбнулся. — Это та девочка, в которую я был когда-то влюблен. Мы были, конечно, детьми, но…

В этот момент над ямой снова нависла тень, и раздался девичий голос:

— Герман…

Арминий поднял глаза и встретился взглядом с Туснельдой.

— Лови, — тихо проговорила она и кинула вниз корзину, в которой был глиняный кувшин, наполненный ячменным пивом, и два крупных куска дичины. Братья, ничего не евшие со вчерашнего утра, накинулись на угощение, а девушка снова пропала из виду. Впрочем, Флавий не сразу прикоснулся к еде.

— Ты чего? Боишься, что мясо отравлено? — засмеялся Арминий. — Нет, мы им нужны. А что касается девушки, то я вообще не могу предположить, что она…

— Что, старая любовь не ржавеет? — усмехнулся Флавий и, выхватив из рук брата кувшин с пивом, жадно припал к нему губами.


На рассвете решетка поднялась, и в яму была спущена деревянная лестница.

— Вылезайте, — грубо крикнул германец. Это был раб Сегеста. Он препроводил пленников во двор своего хозяина. Несмотря на ранний час, двор был полон народа. И все что-то кричали, потрясая копьями и щитами.

— Что это они? — тихо спросил Флавий у брата.

— Тебе лучше не знать, — мрачно отвечал Арминий. Он оглядывал людей, окружающих Сегеста. И вдруг встретился взглядом с седовласым человеком, который стоял на пороге дома старейшины. Едва завидев пленников, этот человек побледнел и нетвердой поступью двинулся им навстречу.

— Отец? — сказал Арминий и громко завопил. — Отец! Артур, это наш отец!

Старик Зигмер подошел к своим сыновьям. В его глазах блестели слезы, и он что-то силился выдавить из себя, но его язык словно прилип к гортани. Толпа вдруг притихла, наблюдая за происходящим.

Сегест подал знак, и его люди развязали пленных. Флавий потер свои руки, свободные от веревок. Арминий обнял плачущего отца и сам не удержался от слез.

— Я думал, вы оба мертвы, дети мои, — говорил Зигмер, оглядывая сыновей. — Какие же вы стали большие! А почему молчит Артур? — он покосился на младшего сына, который стоял в сторонке.

— Потом объясню, отец, — сказал Арминий. — У нас еще будет много времени для разговоров, а пока я должен сообщить тебе главное.

— Герман, я все знаю, — помрачнел Зигмер. — Сегест говорил, зачем вы пришли…

— Да, отец, мы теперь служим Риму, — вздохнул Арминий. — Прости нас, если сможешь.

— О чем ты, Герман? Это я во всем виноват! Это я отдал вас в руки врагов, — повинился перед сыновьями Зигмер, пряча глаза от них. — Вы правильно все сделали, а я… едва не потерял вас…

В этот миг к ним подошел Сегест.

— Я рад, что всё прояснилось, — сказал он. — Вы, должно быть, голодны. Пройдемте в дом. Там все и обсудим. На трезвую голову дела у нас не принято решать.


Сегест, который был одним из старейшин племени херусков, вдруг переменился к пришельцам, и тех, кого по его приказу давеча бросили в грязную яму, теперь он, как самый радушный хозяин, посадил за стол по правую руку от себя. Женщины и рабы суетились, прислуживая гостям. Арминий, беседуя с отцом, украдкой то и дело поглядывал на Туснельду, успев при дневном освещении рассмотреть, какая она красавица. Встречая его взгляд, девушка смущенно опускала глаза. Кубки наполнились вином, которое в Германии было большой редкостью, и грянул раскатистый голос Сегеста:

— За тебя и твоих сыновей, Зигмер! Слава Одину — они живы!

— Слава Одину! — единодушно воскликнули германцы, сидящие за столом, и принялись разделывать жаренного на вертеле кабана. Флавий, глядя на то, как варвары рвут свою добычу на части, потерял аппетит. Он выпил еще вина и более ни к чему не притронулся.

— Герман, — обратился Сегест к Арминию, — ты в Риме был?

— Я там жил, — улыбнулся Арминий.

— И как там?

— Рим — это большой город (лат. urbis).

— А что такое «город»?

— Место, где всё — из камня, — немного подумав, отвечал Арминий. — Жилища, храмы. Там много людей и мало места, так, что они лепят свои дома впритык друг к другу. Оттого часто бывают пожары. В Риме много зрелищ и блудниц…

Германцы слушали его рассказ, затаив дыхание, а Арминий продолжал:

— Они часто устраивают гонки на колесницах в цирке, и каждый болеет за своего возничего. Даже не так — за цвет одежды, в которую он наряжен. Так, одни поклонники «белого», другие — «красного», третьи — «зеленого», четвертые — «голубого».

— А ты Кесаря видел? — спросил Сегест, внимательно выслушав Арминия.

— Не только видел, но и разговаривал с ним, — слабо улыбнулся Арминий. — Он мне пожаловал римское гражданство и всаднический перстень. Вот он, — он показал кольцо на пальце.

— Гражданство? — удивился Сегест. — Стало быть, ты теперь римлянин?

— Вроде того, — сконфуженно проговорил Арминий. — Но, клянусь богами, что жену себе я выберу из нашего племени, — он мельком взглянул на Туснельду и, как будто невзначай, проговорил. — Римлянки порочны и легкомысленны, а наши девушки — настоящие богини. За них и умереть нестрашно… Давайте выпьем за германских женщин! — провозгласил он, нетвердою рукою наливая вина в свой кубок. И тотчас залпом опустошил его. Видя, что гость уже созрел для откровенного разговора, Сегест приступил к главному:

— Итак, Герман, с чем вас послали римляне?

Арминий тряхнул головой, пытаясь понять смысл заданного вопроса, и, когда до него дошло, проговорил хмельным голосом:

— Они предлагают нам мир в обмен на нашу покорность, но… мы не должны поступаться нашими обычаями. Никому, — он громко выкрикнул это слово, так что все германцы обернулись к нему, — нас не победить! За свободу на смерть!

— Сынок, ты что? — удивленно проговорил Зигмер. Сегест усмехнулся про себя: да, вино развязывает языки.

— А что я? — повернулся к отцу Арминий. — Ах, да. Меня же послали сказать… — он быстро протрезвел и вспомнил, что следовало передать вождям херусков. — Вы должны сложить оружие, в таком случае — римляне вас пощадят и не вменят вам в вину мятежа. Кроме того, они восстановят разрушенную вами крепость на Везере вблизи ущелья, оставят там немногочисленный гарнизон, а сами пойдут дальше на восток — к Эльбе. Словом, они не посягают на обычаи племени, и власть старейшин останется такой, как прежде… Напротив, обещают нам приобщение к благам своей цивилизации, но только если мы сами того захотим и обеспечим безопасность торговцам, которые придут в их города на Везере и Липпе.


Два дня спустя при свете полной луны все взрослые мужчины племени херусков собрались на опушке священной дубравы в окрестностях Тевтобургского леса. Старики сидели на пеньках, молодые дружинники, не выпуская из рук щиты и копья, рассаживались на траве рядом со своими смелыми предводителями. Толпа, гудящая как потревоженный улей, притихла, когда колесница, запряженная белоснежными лошадями, выехала из священной дубравы, и правивший ею жрец племени воскликнул:

— Я просил богов, и они послали нам знамение. Боги повелевают нам остановить кровопролитие и до времени спрятать щиты и копья, завещанные нам предками!


В ту ночь после бурного обсуждения и, несмотря на недовольные молодые голоса, собрание племени приняло решение о мире. Римские легионы вскоре вошли в земли херусков. Вожди племени принесли в римский лагерь, разбитый на холме вблизи Везера, оружие, бросив его к ногам Тиберия, который немногим ранее был усыновлен Августом и тотчас отправлен им в поход на непокорных варваров. Легионы под командованием Тиберия, почти не встречая сопротивления, в последующие годы дошли до Эльбы, и им была основана новая провинция — Германия. Единственное племя, которое еще не склонилось перед могуществом Рима, были маркоманны, возглавляемые вероломным Марободом, который правил в землях за Дунаем, называемых Богемией.

Империя готовилась нанести новый решающий удар по варварам, но получила его сама, — с той стороны, откуда совсем не ждала, и этот внезапный удар едва не обрушил железного римского истукана в пропасть, на свалку истории.


Каппадокия. Два года спустя

Первый луч восходящего солнца осторожно заглянул в крохотную комнату, где на жестком тюфяке, завернувшись в плащ, спал Гай Лонгин. За последние годы он заметно осунулся, его голова поседела, как и бородка, с которой он не расставался. Солнце своей ладошкою пощекотало его лицо, но Лонгин, видя сладкий сон, позвал ласково: «Кассандра», — и, вцепившись в подушку, еще сильнее захрапел.

Он проснулся лишь тогда, когда в окно хлынул поток яркого режущего света. Открыв глаза, Лонгин тотчас зажмурился и повернулся к стене, с недоумением глядя на пустую помятую постель. Пробуждение обернулось горьким разочарованием. Увы, Кассандра осталась лишь в его воспоминаниях, которые часто тревожили его ночами. Но к досаде примешалось еще и раздражение, когда он вспомнил, что было в этой комнате накануне вечером. Он скинул плащ, прикрывавший его обнаженный торс, и лихорадочно принялся искать деньги. Но мешочек с серебром как сквозь землю провалился.

— Воровка! — в ярости вскричал Лонгин и выбежал из номера, располагавшегося на втором этаже трактира. В коридоре было пусто и тихо. Тогда он вернулся назад и поспешно оделся. После чего спустился вниз, в таверну, где у стойки между подвешенными к потолку колбасами нашел хозяйку заведения, и приступил к ней с расспросами:

— Где та женщина, которая была в моем номере? Где эта проклятая воровка?

— Вам лучше знать, с кем вы спите, — неучтиво отозвалась хозяйка.

— Это ты мне ее подсунула. Отдавай деньги, мерзкая гадина, — Лонгин грозно двинулся на хозяйку, та перепугалась и позвала на помощь слуг. Вскоре появились двое громил с дубинками. Лонгин улыбнулся: «Наконец-то! Только вас, приятели, я и ждал». И началась потеха… Через минуту он обоих выкинул из трактира на улицу. И хотел, было, снова приступить к хозяйке. Да той и след простыл!

Тогда он вышел во двор, запряг свою лошадку, а на повозку погрузил то, что нашел в таверне: кувшины с вином, бычьи кишки, напичканные фаршем, куски вяленого мяса, — и поспешно выехал из города.


— Где деньги? — спросила Корнелия у сына.

— Нет денег, — не глядя на мать, отозвался Лонгин.

— Я еще раз повторяю свой вопрос: где деньги за вино и оливковое масло, что ты отдал перекупщикам?

— А я снова отвечаю — нет денег, — упрямо заявил Лонгин.

— Как нет? — побледнела Корнелия.

— Вот так. Потерял.

— Потерял? — рассердилась Корнелия. — Не лги мне, Гай. Лучше признайся — опять проигрался?

— Нет, не проигрался, — возразил Лонгин.

— Значит, на потаскух потратил? — спросила Корнелия и, поскольку Гай промолчал, решила, что права. — Говорила я — не связывайся с блудницами, они тебя до добра не доведут. Та женщина тебе жизнь испортила, а ты так ничему не научился…

— Не смей, — заревел вдруг Лонгин. — Не смей так говорить о Кассандре. Она подарила тебе внука и отдала жизнь свою…

Корнелия побледнела, ей вдруг сделалось страшно, как бывало всякий раз, когда сын напивался, а в последнее время это случалось часто. Она обернулась и увидела маленького Гая, отрока семи лет отроду, который боялся подойти и поприветствовать отца.

— А ты что тут стоишь? — заорал на сына Лонгин. — Взрослые разговоры подслушиваешь?!

— Я… я, — покраснел мальчик. — Только хотел…

— Где Филон? Где этот бездельник? — крикнул Лонгин и, когда появился грек, накинулся на него. — Ты почему не следишь за ребенком? Разве тебе не было поручено его воспитание? — он схватил палку и замахнулся ею на раба, который зажмурился и втянул голову в плечи, но вдруг передумал его бить и лишь торжественно объявил. — С этого дня я сам займусь его воспитанием!

Свою угрозу он тотчас начал претворять в жизнь и привел сына в ларарий, где рядом с нишей, в которой стояли статуэтки домашних богов, была другая ниша — с посмертными масками рода Кассиев, вывезенными из Рима во время гражданской войны.

— Смотри — кем были наши предки! — воскликнул Лонгин. — Всадники, сенаторы, народные трибуны, консулы! И помни! Никогда не забывай об этом! И будь достоин великого имени Гая Кассия Лонгина. Ты меня понял? — он гневно сверкнул глазами на сына.

— Да, отец, — тихо проговорил отрок.

— Не слышу!

— Да, отец, — громче сказал мальчик.

— То-то же! Кстати, ты знаешь, почему наш великий предок Гай Кассий удостоился прозвища «Лонгин», что значит длинное копье?

— Нет, отец, — отвечал отрок, дрожа от страха.

— Он, будучи всадником, метал копье на целый стадий и одним своим броском нередко определял исход боя. Враги трепетали перед ним и обращались в паническое бегство при одном его появлении, — в общем, отец рассказывал сыну сочиненную им самим легенду, думая про себя, что ложь бывает поучительной и не лишней в деле воспитания юношества. — Скоро, — добавил он, — ты возьмешь в руки пиллум легионера, и я хочу, чтобы ты…

Лонгин не закончил свою мысль, потому что в этот миг в помещение, шурша платьем, вошла Корнелия. Она с жаром возразила сыну:

— Гай не станет солдафоном. Он пойдет по гражданской стезе и будет магистратом в Риме.

— Да, сынок, слушай больше сказки бабушки Корнелии, — ехидно усмехнулся Лонгин. — Она умеет их сочинять!

— Между прочим, Гай преуспевает в грамматике, — заметила Корнелия и кликнула раба. — Филон, поди-ка сюда…

Грек пришел и начал уверять, что его ученик «все схватывает буквально на лету». Маленький Гай в этот миг густо покраснел и опустил глаза.

— А чем вы сейчас с ним занимаетесь? — спросила Корнелия.

— Разбираем «Илиаду», — отвечал Филон. — Уже дошли до того места, где Ахилл…

— Ладно, — махнула рукой Корнелия. — Ступай, Филон, и помни — за моего внука ты отвечаешь головой. Подготовь его как следует. Начни обучать его риторике. Ступай и ты, мой милый, — она улыбнулась внуку, — нам с твоим отцом надо еще кое-что обсудить…

Едва раб с мальчиком вышли, Лонгин заговорил первым:

— Не начинай, мама…

— Гай, я из кожи лезу вон, чтобы мы вернулись в Рим, чтобы твой сын выбился в люди. Сорок лет, Гай, — всю свою жизнь я коплю деньги. Я по крохам собираю состояние, которое позволит нам вернуть потерянное. Наше положение в римском обществе. О, боги, через сколько унижений мне пришлось пройти за это время! А что сделал ты?

— Между прочим, мама, — вспылил Лонгин, — я двадцать лет кровь проливал за Рим!

— И чего ты добился своим героизмом? — усмехнулась Корнелия. — Что ты приобрел? Богатство, славу, власть? С тех пор как умер твой дед, стараниями которого ты получил гражданство… Он был на все готов ради тебя! Отправился в Рим опальный, кланялся в ноги друзьям Кесаря. Ты не представляешь, через сколько унижений довелось пройти этому благородному человеку! И все ради тебя, для того, чтобы мы когда-нибудь смогли вернуться и вернуть то, что нам принадлежит по праву. Понимаешь ты это?

— Да понимаю я, мама! Но что ты от меня хочешь? Зачем ты меня терзаешь? — воскликнул Лонгин, отвернувшись в сторону. Корнелия подошла к нему и коснулась его плеча:

— Сынок, ты знаешь, как я люблю тебя и Гая. Прошу — займись, наконец, делом…

— Каким делом, мама? — возмутился Лонгин. — Торгашество ты называешь делом?! Я — Гай Кассий Лонгин. Во мне течет кровь Кассиев и Корнелиев! Мои предки…

— Всё так, милый мой, всё так, — прослезилась Корнелия. — Но пойми — мы слишком много теряем, сдавая продукцию перекупщикам. Мы гораздо больше приобрели б, если бы…

— Об этом не может быть и речи. Я не замараюсь в торгашестве. Никогда! О, боги, за что мне всё это?! — завопил Лонгин и бросился в подвал, где он часто скрывался, поругавшись с матерью, и где находил самое желанное — забытье. И теперь он с горя откупорил кувшин и, припав к его горлышку губами, жадно начать пить, изрядно проливая вино на свою тунику. Внезапно в подвале, где царил полумрак, Лонгин увидел нечто, что привело его в неописуемый восторг. Вскоре он вытащил из темноты на свет божий чучело, обряженное в парфянскую распашную одежду вроде халата, и бросился искать мальчика. Гая он нашел во внутреннем дворике, в затененной виноградными лозами беседке, где они с Филоном занимались грамматикой.

— Да забудь ты этих Приамов и Гекторов, — весело проговорил Лонгин. — Пойдем лучше займемся делом, которое тебе точно пригодится.


Отец с сыном взобрались на возвышенность, с которой открывался вид на всю округу. Вдали возвышались каменные грибы, высеченные ветром из известняка, совсем рядом несла свои шумные воды местная речушка, в ложбинах расстилались пашни, и зеленели виноградники, разбитые на залитых солнцем склонах холмов. Пока мальчик любовался красотою здешних мест, его отец, тем временем, был занят — ставил чучело, закапывая его шест в землю.

— Что это? — удивился отрок, обратив внимание на странные приготовления своего отца.

— Это, сынок, — улыбнулся Лонгин, — злой парфянин, который много лет назад обучал меня воинскому ремеслу.

Глаза отрока округлились от изумления:

— Это как?

— Смотри и учись, пока я жив, — усмехнулся Лонгин и, выхватив деревянный меч, нанес пару ударов по чучелу, которое вдруг завертелось, размахивая своими широкими руками.

— Здорово! — восхитился отрок. — Я тоже так могу!

— Конечно, можешь. Ты всегда должен верить в себя, в свои силы. Лови, — крикнул Лонгин, и маленький Гай поймал деревянный меч на лету. — Неплохо, — он некоторое время глядел на то, как сын управляется с чучелом, а потом покачал головой. — Гай, так не пойдет. Запомни главное. Меч — это продолжение твоего тела. Держи его крепко и сам твердо держись на ногах. Все движения должны быть плавными…

Лонгин подхватил с земли второй деревянный меч и, пригибаясь, преподал сыну пару уроков. Он явно поддавался, но под конец все равно обезоружил Гая. Отрок, выронив меч и получив удар по руке, взвыл от боли. Слезы брызнули из глаз его.

— Не реветь! — заорал Лонгин. — Не смей. Успокойся. Терпи боль: она будет верным спутником всей твоей жизни. Привыкай… Пойдем.

Они отошли на несколько десятков шагов назад, Лонгин остановился и сказал, не глядя на заплаканное лицо сына:

— Легионер должен уметь не только драться на мечах, но и метко бросать копье. Смотри, как это делается, — он метнул короткий дротик, который, молнией преодолев расстояние до чучела, порвал его одежду и исчез в зарослях кустарников.

— Теперь твоя очередь, — сказал Лонгин, подавая сыну второй дротик. В этот миг внезапно налетел ветер, который сорвал с парфянина его халат и унес его прочь, обнажив высокий шест с перекладиной. Отрок прицелился и метнул копье, которое угодило прямиком в перекрестие.

— Неплохо. Весьма неплохо, — проговорил удивленный Лонгин. — Молодец.

— Отец, — сказал раскрасневшийся отрок, — я хочу быть похож на нашего великого предка, который первым удостоился прозвища Лонгин.

— Молодец, Гай, — похвалил сына отец. — Молодец, что запомнил. Никогда не забывай, кто твои предки.

— Я не забуду, отец.

— Верю. Ты… — Лонгин подошел к тому, что осталось от чучела, и выдернул дротик. Вдруг на месте шеста с перекладиной вырос огромный крест. И Лонгин увидел повешенного на нем человека, увенчанного ободком из колючего терна. Копье проткнуло обвисшее тело, и из него хлынули кровь и вода… Он отпрянул назад и протер глаза, отгоняя прочь наваждение:

— На сегодня довольно, — сказал Лонгин. — Идем домой.


Отец и сын шли по берегу реки и впервые тихо, спокойно и непринужденно беседовали.

— Ты плавать умеешь?

— Нет, отец.

— Я займусь с тобою на днях.

— Хорошо. Я буду стараться… А ты с парфянами дрался, отец?

— Нет, не приходилось. Сейчас у нас с ними мир. Я воевал с германцами, паннонцами, иудеями, арабами… Словом, всех не перечесть.

— А ты командовал людьми?

— Я был начальником когорты, а в когорте от пятисот до тысячи человек.

— Целая тысяча! Вот это да!

— Это еще что! В легионе бывает до десяти тысяч человек. И это не считая вспомогательных войск и конницы, которые прикрепляют к легиону.

— И как же такой массой людей можно управлять? — удивлялся отрок.

— Вот вырастишь, поступишь на службу и узнаешь. Ты всё узнаешь. Главное — понять, что ты хочешь на самом деле, к чему стремиться. А, раз увидев свою цель, иди к ней и ничего не бойся!

— Я хочу, как ты, быть воином и разгромить парфян.

— Это похвальное рвение, сынок, — улыбнулся Лонгин.– Помни, хотя ты и живешь в Каппадокии, ты гражданин Рима, а это высокое звание ко многому тебя обязывает. Рим — не просто город, это идея! Идея великой державы, которая покорила весь мир… ну, или почти весь мир.

Так, разговаривая, они не заметили, как пролетело время. Солнце клонилось к закату. Подходя к вилле, они издали увидели, что к воротам дома подъехал всадник на гнедом коне.

— Кто же это может быть? — подумал Лонгин и двинулся вперед, ускоряя шаг. Всадник спешился и обернулся в его сторону. Лонгин, приглядевшись, не поверил своим глазам:

— Неужели? Марк?

Вскоре он убедился, что не ошибся, и поспешил навстречу старинному другу.

— Принимай гостя, хозяин, — широко улыбался Марк Деций.

— Дружище! — просиял Лонгин. Ему показалось мало крепкого мужского рукопожатия, и в порыве нахлынувших эмоций он обнял своего боевого товарища, вместе с которым ему довелось столько всего пережить.

— Полегче, командир, — мрачно усмехнулся Деций.

— Что, старые раны тревожат? — догадался Лонгин.

— Да есть немного…

— Ты, верно, устал с дороги? Ну, идем в дом. Слуги баню истопят. Попаришься. Отдохнешь.

— А это что за явление? — обратив внимание на идущего позади отрока, осведомился Деций.

— Мой сын, — улыбнулся Лонгин.

— Гляжу, командир, ты в увольнении даром времени не терял!

— Видел бы ты, как он метко бросает копье…

— Охотно верю. Иначе и быть не может у сына столь славного командира когорты, каким мне запомнился Гай Кассий Лонгин. Подойди ко мне, воин, — кивнул мальчику Деций.

Отрок робко приблизился, глядя снизу вверх на великана в пурпурном плаще и кровавой тунике.

— Как зовут тебя? — спросил Деций.

— Гай, — отозвался мальчик.

— А я Марк. Ну, здравствуй, Гай Кассий Лонгин Младший.

— Здравствуйте.

— Нет, приятель, так не пойдет. Давай сюда свою пятерню, — я покажу, как здороваются настоящие мужчины, — он схватил мальчика за запястье и легонько сжал его руку. — Вот так приветствуют друг друга легионеры! А ты хочешь быть легионером?

— Да. Я мечтаю об этом.

— В таком случае тебе придется немного поработать над собой, чтобы набрать мышечной массы, — заметил Деций, с улыбкой оглядывая худенькое тело мальчика.

— Чтобы выжить на войне, Марк, — вмешался в этот разговор Лонгин, — одной горы мускул недостаточно. Нужно еще, чтобы была, как минимум, голова на плечах, а с этим у Гая все в порядке…

— С тобой не поспоришь, командир, — усмехнулся Деций и, когда они прошли во двор, увидев свисающие сверху виноградные гроздья, присвистнул от удивления. — Кудряво живешь!

Лонгин кликнул раба, приказав тому позаботиться о жеребце, на котором прискакал Марк, и повел своего гостя в дом.


Пока слуги готовили баню, хозяин и гость возлежали в триклинии. Марк угощался гроздьями спелого винограда и рассказывал, что привело его в столь далекие от Антиохии края.

— Как там поживает наш Железный легион? — осведомился Лонгин, разливая вино по кубкам. — Все по-старому или что-то новое появилось? Война не предвидится?

— Неспокойные времена настали нынче! — отвечал Деций и, отведав вина, добавил. — В Иудее новый мятеж, вызванный переписью, но главные известия сейчас приходят из Рима…

— И какие? — взглянул на Марка Лонгин.

— Я так и знал, что ты еще ничего не слышал.

— До нашей глубинки новости идут месяцами, а то и годами, — усмехнулся Лонгин. — Так что там в Риме стряслось?

— Случилось это не совсем в Риме, но вызвало, судя по всему, небывалый переполох в Городе. Вспомогательные войска восстали в Иллирике. Вслед за ними полыхнула вся провинция. Говорят, что в рядах бунтовщиков уже воюет до двухсот тысяч мужчин…

Лонгин задумался:

— Постой… В Иллирике я бывал. Там проходит граница с Нориком. Оттуда же рукой подать до Италии!

— Да, командир, ты прав. Ходят слухи, что мятежники движутся на Рим. Не знаю, так ли это. Но говорят, что они уже вторглись в Македонию…

— А что же сенат? — возмущенно проговорил Лонгин. — В Риме думают что-нибудь предпринять?

— Я не знаю, о чем думают сенаторы. Они, как ты понимаешь, не докладывают мне. Со слов легата выходит, будто бы по распоряжению Кесаря на службу стали призывать вольноотпущенников…

— Кого? — удивился Лонгин. — Вчерашних рабов, ущемленных в правах? Значит, все так плохо?

— Похоже на то, — мрачно отозвался Деций. — И вот еще что. Кесарь созывает ветеранов. Это мне доподлинно известно. Именно поэтому я и прискакал сюда, командир.

— Командир, — усмехнулся Лонгин. — Какой я тебе командир? Ты, небось, уже перещеголял меня? В трибуны выбился?

— Пока что только примипил.

— Поздравляю, Марк. Хвала богам! Я еще тогда, в Ерушалаиме понял, что ты далеко пойдешь.

— Да, мой отец, простой римский сапожник, и не мечтал о том, что его сын будет первым среди кентурионов Железного легиона. Но, думаю, он больше бы обрадовался, если бы я пошел по его стопам…

— Каждому — свое! — задумчиво проговорил Лонгин. — Итак, ты точно знаешь, что Кесарь вызывает ветеранов?

— Да. Эти сведения подтверждают мои знакомые и друзья из Антиохии. Они недавно отправились в Рим.

— А что легион? Он разве останется в Сирии в то время, когда Италии грозит столь великая опасность?

— На сегодняшний день нет приказа на переброску легиона в Иллирик. Но все может измениться в любой момент. Так что мне удалось вырваться лишь на несколько дней, а завтра я уже возвращаюсь. Впрочем, в Иудее все еще неспокойно и, хотя мы не принимаем участия в этой кампании, но… — Деций красноречиво умолк и, сделав паузу, добавил. — К тому же не знаешь, чего ожидать от варваров из Парфии. Так что вряд ли нас потревожат в ближайшее время. Ну, а ты, командир, что думаешь делать? Вернешься на службу или, быть может, нашел себя на гражданке?

— Столько лет прошло, Марк, — вздохнул Лонгин, — как я вышел в отставку…

— Стало быть, не вернешься?

— Да ты что?! Разве я могу остаться на этой проклятой вилле, когда моей стране грозит опасность? Ты за кого меня принимаешь, Марк? — проговорил Лонгин, слыша у себя за спиной знакомое шуршание женского платья.


Рим. Те же дни

Вот уже полгода, как Город жил в состоянии войны, самой страшной со времен борьбы с Ганнибалом. Правда, враг еще не вторгся в Италию, но многие жители, в особенности среди знати, или бежали из Рима, или помышляли о бегстве, продумывая пути отступления. Город заметно опустел. Прежде шумные форумы, где всегда толпился народ, теперь были малолюдны. В базиликах лишь изредка слышались голоса спорящих. Тяжбы многие граждане решили отложить до лучших времен. Владельцы таверн считали убытки — так мало стало посетителей. Зато римские храмы были полны народа. Горожане, как во времена Второй пунической войны, давали обеты, молились и не скупились на жертвы богам…

Люди никогда так не верят в бытие потусторонних сущностей, как перед лицом грозящей им опасности!

Август, исправно исполняя обязанности великого понтифика и регулярно присутствуя на религиозных церемониях, на людях являл собой пример мужества и непоколебимой стойкости. Лишь однажды, на заседании сената, он проявил слабость и поддался всеобщей панике, вызванной размахом восстания.

— Римские граждане в Иллирике уничтожены, торговцы перебиты; истреблено большое количество вексилляриев, варварами занята Македония; все и повсюду опустошено огнем и мечом… — голос Августа дрожал и часто прерывался. — Через десять дней, если не быть настороже, враг может оказаться в поле зрения города. Отцы-сенаторы, над Римом нависла угроза, страшнее которой не было со времен борьбы с Карфагеном. Каждый добропорядочный гражданин должен внести свой вклад в разгром опасного противника…

Тиберий, который во главе легионов выступил в поход на маркоманнов, вынужден был заключить мир с Марободом и вернуться назад, чтобы не подпустить бунтовщиков к Италии. Вскоре было наспех собрано войско из плохо обученных рабов, отпущенных на свободу. Отовсюду: из Италии и провинций, — призваны ветераны. Впрочем, этих мер оказалось недостаточно. Все последние месяцы правитель великой державы, которая оказалась бессильной подавить мятеж дикарей, получал одно известие хуже другого. Очередное донесение из Иллирика привело его в ярость. Август призвал свою жену и, когда Ливия Друзилла явилась в дом своего мужа, сказал ей, протягивая письмо, в котором намеренно оторвал концовку с подписью:

— Прочти, что вытворяет твой сын.

— С некоторых пор, Тиберий — и твой сын, — мрачно заметила Ливия и прочла следующее: «В один лагерь было стянуто десять легионов, более семидесяти когорт и более десяти тысяч ветеранов, большое число добровольцев, множество фракийских всадников, так что все войско приняло такие размеры, каких оно не имело нигде и никогда после гражданских войн. Все испытывали радость, связывая с численностью надежду на победу. Но Тиберий Кесарь, руководствуясь какими-то одному ему понятными соображениями, спустя несколько дней приказал распустить войско, объявив, что им невозможно командовать из-за его величины. Он отпустил всех туда, откуда они пришли, а сам в начале зимы вернулся в Сисцию и разместил свои войска в зимних лагерях».

— От кого письмо? — осведомилась хитроумная женщина.

— Это надежный источник, — уклончиво отвечал Август.

— Не сомневаюсь, но как можно доверять анонимным доносам?

— Ливия, я тебя позвал не для того, чтобы обсуждать моих осведомителей, а за тем, чтобы услышать твоего совета.

— Хочешь знать моего мнения? — улыбнулась Ливия. — Слушай. Я, конечно, не полководец и, как женщина, в военном искусстве мало что понимаю. Но если мой сын, — а у него огромный опыт ведения боевых действий, — так поступил, значит, на то у него были веские причины. Мог ли он положиться на тех солдат, которых ты ему послал? Половина из них — вчерашние рабы, которые при первом же появлении неприятеля: либо разбегутся, либо перейдут на его сторону. Полагаю, что Тиберий исходил именно из таких соображений.

— Твой сын, — снова сказал Август, делая упор на слове «твой», — человек весьма непредсказуемый. Что у него в сознании творится, ведомо лишь одним богам! То он отправляется в добровольное изгнание, то ему всюду мерещатся наемные убийцы, то теперь распускает войска. Делает, что ему вздумается… Нет такому человеку доверия. Он не справляется. Я отзываю его…

Несмотря на просьбы жены «не делать этого», Август остался непреклонен, — на очередном заседании сенаторы единодушно проголосовали за его предложение. В Иллирик было решено направить консула Марка Лепида, внука триумвира, который должен был сменить Тиберия.

— А теперь, отцы-сенаторы, — довольный итогами голосования, снова заговорил престарелый Август, — мы должны принять еще одно важное решение. Пока мятеж в Иллирике не подавлен, наша первоочередная задача — не допустить его распространения на другие провинции, в первую очередь, это касается Германии, где совсем недавно были волнения… Нам нужно направить туда наместником надежного человека. Я предлагаю кандидатуру Публия Квинтилия Вара, который был проконсулом в Сирии и имеет богатый опыт в управлении провинциями… Вар, друг мой, поднимись, чтобы тебя все видели.

Грузный Вар оторвался от своего седалища, горячо поблагодарил принцепса «за добрые слова» и обратился к коллегам:

— Отцы-сенаторы, вы можете не сомневаться — в случае моего назначения на эту должность я оправдаю оказанное мне вами высочайшее доверие.

После столь лестной рекомендации Кесаря, первым, как всегда, высказавшего свое слово, голосование сенаторов являлось пустой формальностью. Квинтилий Вар был назначен наместником провинции Германия.

Из курии Август вышел в сопровождении Вара, и они вместе направились на Капитолий — принести жертвы римской триаде: Юпитер, Юнона и Минерва. Гадания, которые провели авгуры в тот день, сулили удачу. Птицы летали с нужной стороны, а цыплята, которых, к слову сказать, не кормили несколько дней, едва выйдя из клетки, набросились на рассыпанные перед ними зерна…

С Капитолийского холма торжественная процессия перешла на Палатин, где сенаторы принесли жертвы в храме Аполлона. После всех этих ритуальных церемоний Август с Варом уединились во дворце, где без посторонних глаз обсудили ряд вопросов, касающихся вверенной новому наместнику провинции.

— Тесно работай с местной элитой, преданной нам, — поучал своего назначенца Август. — Есть такой германец по имени Арминий, сын вождя херусков, благодаря которому нам удалось без кровопролития покорить ряд племен за Рейном. Это проверенный человек. На него ты вполне можешь положиться…

***

Лонгин прибыл в Рим слишком поздно, когда легион, сформированный из ветеранов, уже выдвинулся в Иллирик на соединение с войсками Тиберия Кесаря. Зимнее небо Италии хмурилось, грозя пролиться слезами дождя. Лонгин был мрачен словно туча, которая нависла над Городом.

«Я не успел. Столь далекий путь проделан напрасно. Здесь я никому не нужен», — с такими мыслями Лонгин зашел в первый попавшийся кабак и, сев за стол, заказал вина. Принесенный кувшин с церейским он опустошил за считанные мгновенья, но вино почему-то не возымело обычного действия. На душе у Лонгина было, по-прежнему, хмуро и пасмурно. И чем больше он пил, тем хуже ему становилось.

— Что за пойло ты мне подаешь? — взревел Лонгин на девицу, принесшую очередной кувшин. — Клянусь богами, это вода, а не вино!

— Это разбавленное вино, — возразила девица. — А если вам что-то не нравится…

— Принеси мне настоящего вина, а то, клянусь Марсом, я все здесь разгромлю.

— Сначала рассчитайтесь за уже выпитое, — потребовала девица.

— Да, подавись ты, дура, своими деньгами, — крикнул Лонгин и швырнул на пол серебряный денарий. Девица нагнулась, поднимая монету. Лонгин ненароком увидел ее оголившийся зад. Он тотчас воспылал желанием и услышал голос, который подсказал ему:

— Давай, действуй. Она просто шлюха…

Лонгин поднялся со своего места и, оглядев пустое помещение таверны, двинулся на нее. Но внезапно перед его глазами вырос огромный крест, на котором висел распятый человек в терновом венце. Лонгин остановился, тряхнул головой и… посмотрел вослед уходящей служанке. Он вернулся на прежнее место. Новое вино, принесенное ею, наконец, возымело действие, и Лонгину стало весело. Он даже разговорился с официанткой, предлагая ей подняться в номера.

— Рано еще, — улыбалась девица. — Я здесь одна. Клиентов обслуживать надо. Если вдруг кто придет…

— Красавица, обслужи сначала меня, а я хорошо заплачу тебе, — уговаривал ее Лонгин.

Девица колебалась, но вдруг створки двери распахнулись, и в таверну вошел незнакомец в темном плаще с капюшоном на голове. Он сел за стол, и девица тотчас подскочила к нему, принимая заказ. Потом она исчезла в подвале и почему-то долго не появлялась. Лонгин спокойно допивал свое вино и мысленно проклинал незнакомца, который помешал ему весело провести время с девчонкой.

— Я, кажется, не вовремя, — усмехнулся тот и скинул капюшон с головы. Лонгин не обратил внимания на его слова и даже не взглянул в его сторону.

— Ветеран, не так ли? Отстали от своих? — осведомился незнакомец.

— Вы с кем разговариваете? — злобно прошипел Лонгин.

— Вообще-то, кроме нас двоих, здесь больше никого нет, — заметил незнакомец.

— Кто ты такой? — сквозь зубы процедил Лонгин, удостоив того презрительным взглядом. Он увидел обычное ничем не примечательное римское лицо с орлиным профилем, гладко выбритое и весело улыбающееся.

— Меня зовут Луций Элий Сеян, — представился незнакомец. — Я трибун преторианской когорты.

— Преторианец? — недоверчиво переспросил Лонгин. — Что ж тебя привело в эту богом забытую харчевню, преторианец? Вам что, урезали жалованье? — он громко рассмеялся.

— А мне нравится бывать в таких местах, — заявил Сеян. — Сюда приходят разные люди, и у каждого свои проблемы. Весьма любопытно выслушивать чужие рассказы, угадывать мысли, желания…

— Это что ж, ты сюда приходишь по долгу службы? — криво усмехнулся Лонгин.

— В общем, да.

«Я так и знал. Они шпионят за населением, — подумал про себя Лонгин. — Иначе за что можно получать такие деньги, которые легионерам и не снились?!»

— Да, легионерам приходится нелегко, — словно угадав мысли Лонгина, кивнул преторианец. — Особенно ветеранам, которые не могут найти себя в мирной жизни…

Лицо Лонгина перекосилось. Он начинал трезветь. В это время преторианец подошел и сел за стол напротив него.

— Вас кто-то послал? — спросил Лонгин, вглядываясь в черты лица собеседника. — Откуда вы знаете обо мне?

— А что знаю? — усмехнулся преторианец. — Стало быть, я угадал, что вы ветеран, который лишился последней надежды вернуться на службу… Поверьте, много сейчас таких людей бродит по Риму. И я хочу вам помочь!

— С чего вдруг такая забота от трибуна преторианской стражи? Вы даже не знаете меня!

— Ну, кое-что я о вас знаю. Судя по внешности, манерам и возрасту, вы служили в армии и некоторое время назад вышли в отставку. Вы явно прибыли издалека, раз не успели к формированию легиона ветеранов. Весьма вероятно, что с Востока…

— Почему именно с Востока, может, из Испании?

— Вас выдает произношение. В Испании так не говорят.

— Ну, допустим, и что с того? Вам-то что за дело?

— Да мне все равно, а вот нашей империи нужны такие люди, как вы, старые вояки, ветераны!

— Империя? Не понимаю. У нас ведь республика!

— Бросьте, — усмехнулся Сеян. — Все вы прекрасно понимаете. Старой доброй республики больше нет. Ее последние защитники пали на поле вблизи Филипп. Вам ли не знать об этом?

Лонгин заметно побледнел. Ему отчего-то стало не по себе и хотелось только одного — как можно скорее бежать отсюда, но он не мог и двинуться со своего места. А его собеседник продолжал:

— Итак, друг мой, слушай меня внимательно. Император велел собрать еще один отряд из ветеранов и направить его в Германию вместе с новым наместником Квинтилием Варом. Ты, как мне известно, был трибуном когорты, в этом же ранге вновь призываешься на службу. В Германии твоя когорта вольется в состав XVIII легиона, — проговорил он, вставая с места. — Да, и мой тебе совет, уважаемый Лонгин, — берегись сентябрьских ид…

***

В городе племени убиев, в колонии, некогда основанной Марком Агриппой, которой по истечении ряда столетий суждено будет стать немецким городом Кельн, во дворе храма Августа на высоком алтаре пылал огонь, пожирающий мертвую плоть. Играла флейта. По склону холма стекали вниз красные ручейки, смешиваясь с водами местной речушки. Молодой рослый жрец в белой тоге, запятнанной кровью, привычным движением руки перерезал горло очередной жалобно блеющей овечке, удерживаемой его помощниками. Кровь из поврежденной артерии стекала в глубокий сосуд, а затем обмякшее, вздрагивающее, судорожно глотающее воздух животное волокли к резнику, разделывающему туши приносимых жертв. По каменным плитам двора тянулся длинный багряный шлейф…

На алтаре пылало жаркое огнедышащее пламя. В воздухе струился аромат благовоний. Серый дым восходил в небеса, хотя тот, кому приносилась жертва, доживал свои последние годы на земле…

Молодой жрец присел отдохнуть на камне, и на его плечо легла тяжелая мужская рука:

— Что, сынок, умаялся? Сегимунд, как ты, мальчик мой? — прозвучал голос на латыни с сильным акцентом.

— Где этот римлянин? — спросил на родном наречии Сегимунд, оглядываясь по сторонам и ища глазами Вара.

— Он принес жертву и направился в баню, — сказал Сегест. — И меня, кстати, приглашал с собой.

— А что ж, ты, отец, не пошел вместе с ним? — усмехнулся Сегимунд.

— Я хотел поговорить с тобой, мальчик мой.

— О чем? — покосился на отца Сегимунд. — Впрочем, идем… Луций, подмени меня, — крикнул он своему помощнику, торопливо пересек двор и по ступенькам поднялся в храм, — в глубине здания стояла высокая высеченная из мрамора статуя божественного Августа, пред которой в золоченой курильнице дымились благовония. Сегест, последовавший за сыном внутрь храма, остановился в нерешительности пред изваянием.

— Говори, отец, — потребовал Сегимунд. — Здесь нас никто не услышит. Или ты страшишься этого мраморного истукана? Поверь — за всё то время, пока я нахожусь в этом святилище, он не подавал признаков жизни…

Сегест, с тревогой поглядывая на изваяние, которое весьма походило на живого человека, сказал сыну:

— Будь осторожен, мальчик мой. Следи за своими словами. И помни — не всю жизнь тебе прозябать здесь, в этой богом забытой дыре. Ты удостоился гражданства. Однажды ты поедешь в Рим, ты увидишь мир, который велик и огромен, и в нем много разных чудес…

— А зачем, отец? Зачем мне этот Рим? Зачем мне это гражданство?

— Как — зачем? У тебя будет все: богатство, власть, влияние. Твои дети уже никогда не увидят Германии.

— Я не хочу для них такого будущего, — мрачно отозвался Сегимунд. — Арминий давеча рассказывал, как наш соотечественник по прозвищу Германец едва не убил этого божественного Августа, — он кивнул в сторону статуи. — Он видел страх в глазах этого плешивого старика, когда мимо него пролетело копье, брошенное Германцем. Этот бог боится за свою жизнь, как любой смертный!

— Тише, Сегимунд, тише, — прикрикнул на сына Сегест, кинулся к выходу, проверил, что их разговор никто не слушает, и вернулся назад. — Не смей так говорить! Не смей, — тяжело дышал Сегест. — И меньше слушай Арминия. Он сбивает тебя с пути. Сам купается в милостях Кесаря, а тебя хочет погубить. И Туснельда под его влияние попала. Но ничего — ему она не достанется…

— Что ты сделал, отец? — встревожился Сегимунд. — Что с Туснельдой?

— Да успокойся ты, Сегимунд. — усмехнулся Сегест. — С твоей сестрой все в порядке. Она обручена…

— Как обручена? С кем?

— С сыном вождя марсов Маловендом.

— Что ты натворил, отец?! — воскликнул Сегимунд. — Арминий тебе этого никогда не простит!

— Да плевать я хотел на твоего Арминия, — вспылил Сегест. — Скоро, скоро я положу конец его влиянию. Римляне увидят, что он враг…

— Ты не посмеешь сделать этого! Да и не поверит тебе никто.

— Однажды Арминий допустит ошибку, которая станет для него роковой. Помяни мое слово!


Войско Квинтилия Вара переправилось через Рейн и двигалось вдоль берега реки Липпе. Вслед за конным отрядом Сегеста, тремя когортами преторианцев и когортой ветеранов, возглавляемой трибуном Лонгиным, тянулся длинный обоз из мулов, навьюченных тюками с разной снедью, и повозок, где сидели юристы, писцы, судьи, откупщики, сборщики податей, маркитанты, наконец, блудницы, которым всем вместе предстояло водворить римский порядок в землях варварской Германии. Справа от колонны неслась полноводная река, в которой плескалась рыба, а слева пролегал горный кряж, утопающий в зелени первобытных лесов, богатых дичью. Высоко в небе кружил орел. Квинтилий Вар, сидя верхом на породистом скакуне, жмурился на солнце и, будучи в прекрасном расположении духа, даже скинул с себя доспехи, хотя его и предупреждали об опасностях и таящихся в лесах разбойниках.

— Добрый знак Юпитер посылает мне, — довольно ухмылялся он.- Теперь, когда у меня, как у Кесаря, собственный отряд германской стражи, мне ничего не страшно…

Сегест, который еще плохо знал латынь, а потому часто прибегал к помощи толмача, ехал рядом с Варом и выслушивал его веселую болтовню.

— Легионеры — это мои дети, Сегест, а я для них как родной отец. Поэтому я теперь везу в Висургон столь большой обоз. Они, поди, соскучились по римской пище, да и женщин давно не видели, а теперь у них появится отдушина. Солдат, который весел и доволен жизнью, будет служить Риму с удвоенной силой! А что ты молчишь, Сегест? Ты разве не веришь мне?

— Верю, — сказал Сегест. Но Вару показалось, что в его голосе промелькнуло нечто, похожее на сомнение, и он зычно крикнул. — Эй, найдите мне Лонгина! Это офицер, который был вместе со мной в Сирии и в Иудее, — пояснил он. — Кстати, об Иудее. Ты слышал об этой стране, Сегест?

Сегест отрицательно качнул головой.

— Это весьма необычная страна, где люди верят всего в одного Бога. Можешь себе представить? В одного Бога! Это странные люди, которые калечат своих мальчиков, отрезая у новорожденных крайнюю плоть. Говорят, что они эту плоть съедают, и будто бы она им придает сил. Можешь себе представить? Какая дикость! А у германцев есть подобные обычаи?

— Нет, — отвечал Сегест. — И мы верим во многих богов, главным образом, в Одина, которого еще называют Меркурием.

— Когда я был проконсулом в Сирии, — продолжал Вар, улыбаясь от нахлынувших воспоминаний о тех счастливых днях, — иудеи подняли восстание, но едва я появился со своим войском, как они бежали от меня, так и не вступив в бой… И еще они надеются на появление какого-то Мессии, но тот отчего-то все не приходит…

В это время появился всадник верхом на вороном коне и отрапортовал:

— Командующий, трибун Лонгин по вашему приказанию прибыл!

— Лонгин, да будет тебе. Право, оглушил ты меня. Не кричи как на параде. Где ты пропадаешь все время?

— Я еду со своими людьми, — сухо отозвался Лонгин, искоса поглядывая на германца.

— Твои люди никуда не денутся, — заявил Вар. — Будешь сопровождать меня. Тут не с кем поговорить. Я знаю, ты человек образованный! А на Сегеста ты не гляди как на врага. Это наш человек…

— Командующий, я не самый лучший собеседник, — мрачно заметил Лонгин, — а что касается этих людей, то не знаю, кто они: друзья или…

— Ваш человек, игемон, кажется, не доверяет нам, — нахмурился Сегест.

— Да нет, он просто… — Вар покосился на Лонгина. — Ладно, можешь вернуться назад.

Лонгин обрадовался и поворотил коня своего вспять. Когда он скрылся из виду, Вар обратился к Сегесту:

— Не придавайте значения его словам. Лонгин — отличный офицер, побывал во многих схватках, не раз рисковал своей жизнью. Я его лично награждал. Он любит легионеров, и они любят своего командира… Лонгин — идеал римского офицера! Он создан для войны. Идеальная машина убийства. Я не такой. Я люблю не хаос войны, а порядок мирной жизни, потому и везу всех этих юристов, которые будут судить германский народ по римскому праву… Вскоре здесь, в этих глухих краях, среди болот и лесов, поднимутся города из камня, и восторжествует римский мир! Но и то правда, что без таких людей, как Лонгин, мы не наведем этого долгожданного порядка. Я рассчитываю и на тебя, Сегест, на тебя и на других людей, столь же преданных Риму как ты…

— Спасибо за доверие, проконсул, — сказал Сегест и, решив, что настал подходящий момент, заговорил. — Я только хочу кое о чем тебя предупредить…

— Да, и о чем же? — насторожился Вар.

— Есть люди, которые… словно волки в овечьей шкуре. Они прикидываются друзьями, а на самом деле… — Сегест не договорил, потому что в этот миг впереди показались всадники. К римской колонне приближался большой конный отряд. Лихой наездник, который возглавлял его, внезапно спешился и припал на одно колено, склонивши голову.

— А это кто? — удивился Вар.

— Так это Арминий, — побагровел от злости Сегест. — Это тот человек, о котором я тебе говорил, проконсул…

— Постой. Говоришь, Арминий? Мне его рекомендовал сам Кесарь! — улыбнулся Вар, спрыгнул с коня и двинулся вперед в сопровождении преторианцев. — Друг мой, встань же, поднимись. Не подобает римскому гражданину ползать на карачках!

— Командующий, рад тебя видеть в землях Германии! — вскинув руку в приветственном жесте, воскликнул Арминий. — Как только я узнал о тебе, тотчас выехал навстречу. Места здесь глухие, опасные. Чащи леса кишат лихими людьми. Но теперь моя конная ала к твоим услугам…

— Благодарю, друг мой, — засмеялся Вар, — но защитников у меня хватает. Знаешь ли ты преданного и мужественного Сегеста? Он встретил меня еще в граде убиев!

— О, я его знаю хорошо, даже слишком хорошо! — мрачно усмехнулся Арминий.

— Вот и славно, — обрадовался Вар. — Теперь у меня уже двое верных людей…

Арминий встретился взглядом с Сегестом, и в его глазах вспыхнули на мгновение яростные огоньки, но тотчас же потухли. Остаток пути они проделали вместе. Арминий, прекрасно зная латынь, развлекал Вара рассказами и время от времени исподлобья поглядывал на Сегеста, который ехал по другую руку от римлянина, храня тягостное молчание. Старик досадовал на свое бессилие, на то, что ничего не может поделать с растущим влиянием этого выскочки — Арминия.

«Ну, погоди, молокосос, — сжимая руки в кулаки, думал Сегест. — Ох, ты и поплатишься за всё!»

Вскоре достигли римской крепости Алисон, что на Липпе, и там, за каменными стенами, остановились на ночлег, а с рассветом продолжили путь…


Сегест со своими людьми проводил Вара до Висургона, крепости на Везере, где стоял XVIII римский легион, но не остался на обед (хотя Вар его и упрашивал), а поспешил в свою деревню. У старика душа была не на месте. Недоброе предчувствие не отпускало его с тех самых пор, как он увидел Арминия на дороге и приметил его самоуверенный торжествующий взгляд. Едва Сегест въехал за вал, как старушка, жена его, бросилась к нему с плачем…

— Что случилось? — Сегест спешился и подскочил к жене, но сквозь ее рыдания смог расслышать только два слова:

— Наша доченька…

— Что с Туснельдой?

— Пропала девочка наша…

— Как пропала?

— Нигде ее нет… Я поднялась на рассвете, а ее постель пуста, даже не согрета. Ночью, ночью она исчезла. Может, дикий зверь в лес уволок? Прости меня, муж мой, не доглядела я…

Сегест побагровел, его сердце преисполнилось яростью, а разум озарила догадка:

— Дикий зверь, говоришь? Знаю я, как этого зверюгу зовут… Ну, держись, Арминий! По коням, дружина моя верная, — воскликнул он, седлая скакуна своего. — Мне нанесена кровная обида. У меня украдена любимая дочь. Но тот, который презрел узы дружбы и запятнал себя сим постыдным поступком, поплатится за все… Клянусь Одином! Я лично принесу его в жертву бессмертным богам!

Во главе конной сотни старик Сегест двинулся в поход на своего соседа — Зигмера, разрывая связывавшие их многолетние узы дружбы…


Деревня, где вырос Арминий, лежала на высоком холме и была окружена валом, на котором с некоторых пор возвышался частокол. При появлении всадников гарнизон сей крепости был поднят по тревоге. И на стену поднялись воины, вооруженные дротиками, иные натянули тугие тетивы луков, держа на прицеле наездников Сегеста (это Арминий научил сородичей изготавливать дальнобойное оружие и стрелять из него). Возведенный в столь короткие сроки частокол застал Сегеста врасплох, как и смертоносные стрелы, одна из которых воткнулась в землю рядом с его конем.

— Это первое и последнее предупреждение, Сегест! — раздался глас Арминия. Он появился на стене в сопровождении своего отца.

— Зигмер, — крикнул Сегест. — С каких пор ты укрываешь у себя людей, которые не чтят обычаи наши, — тех, которые преступили законы священной Правды, завещанной предками?

— Я не укрываю у себя преступников, Сегест, — прокричал Зигмер со стены, — но негоже поднимать копье и идти войной на друзей!

— Этого бы не случилось, если бы твой сын не похитил моей дочери!

— Он не похищал твоей дочери, Зигмер.

— Не лги мне, старый друг… Я знаю, что Туснельда у тебя. Или, скажешь, это не так?

На мгновенье повисла тишина, но вскоре Сегест увидел свою дочь, которая прокричала ему со стены:

— Отец мой, прости меня. Я бежала с Арминием по собственному желанию. Потому что я не могу жить без него! Мы обвенчались, как того велят обычаи предков. Отныне я его жена, нас соединяют узы брака…

— Туснельда, как же ты могла так бесчестно поступить со мной? — заплакал старик. — Я всегда любил тебя. Разве ты могла меня в чем-нибудь упрекнуть? Как же ты могла так поступить со мной?!

— Прости, отец, — зарыдала Туснельда, — прости, что причинила тебе боль, но пойми меня. Я не могла иначе. Я люблю Арминия. Он муж мой навек, а ты… побереги себя и матерь.

— О матери вспомнила, презренная! — завопил Сегест. — Будь ты проклята. Отныне нет у меня дочери…

Он поворотил коня и, пришпорив его, помчался во весь дух, а дружинники последовали за ним.


Туснельда грянулась в обморок, и Арминий подхватил ее на руки. Он отнес молодую жену в свою усадьбу, где положил на мягкую перину, постланную на земле. Когда Туснельда очнулась, она увидела подле себя Арминия и, обняв его, зарыдала:

— Я не хочу стать виновницей войны, не хочу гибели тех, кого люблю. Как та чужеземка Елена, о которой ты рассказывал…

— Троянской войны не будет, родная моя, — улыбнулся Арминий. — Потому что ты выступила вперед и, словно мужественная сабинянка, остановила кровопролитие. Я горжусь тобой. Я люблю тебя. Отцу твоему ничего не останется, как смириться с тем, что ты моя жена. А сегодня у нас с тобой первая брачная ночь. Я надеюсь, ты не забыла об этом?


Два года спустя. Германия

— Милый Луций, мальчик мой! — Вар заключил в объятья своего племянника, прибывшего из Рима. — Как поживает моя несравненная сестра Квинтилия?

— Вашими молитвами, дядя! Матушка здорова и шлет сердечный вам привет, — учтиво проговорил Луций Аспренат, юноша лет восемнадцати отроду, для которого Германия была первым местом службы и началом его блестящей карьеры.

— Какой ты стал! — разглядывая племянника, продолжал без умолку говорить словоохотливый Вар. — Какая выправка! Лицом похож на мать, осанкой — на отца. Военный трибун. Первая ступенька пути чести. Со временем поднимешься выше и однажды опустишься в консульское кресло, которое стоит на самом верху! Впрочем, если Кесарю будет угодно, это может случиться гораздо раньше. Времена изменились. Теперь главное — заслуги… Но что это я тебе докучаю своей болтовней? Ты, поди, устал с дороги… Эй, Патрокл, — громко кликнул он раба. На зов хозяина появился молодой рослый рыжеволосый германец Вольфман, которого Вар нарек Патроклом.

— Где ты вечно пропадаешь? Живо собери нам на стол, — недовольно прокричал Вар, — да, и вина принеси хорошего. Истопнику скажи, чтобы он приготовил баню. Да чтоб было жарко, а не как в прошлый раз… Шкуру с тебя спущу, если будет что не так.


Вольфман был продан в рабство за долги (он проигрался в кости и пустился в бега, а когда был пойман, римский судья по иску заимодавцев выставил живого человека на торги словно вещь) и после нескольких перепродаж оказался в доме Вара, где с ним обращались хуже, чем с собакой. А все потому, что хозяин, старый, толстый и неповоротливый, возненавидел юнца, на которого положила глаз одна из отпущенниц Вара, привезенная им из Италии — красавица Альбина. Как клиентка, Альбина удовлетворяла все потребности своего патрона, однако, будучи лично свободной, могла сама выбирать, с кем и когда спать, а потому весьма охотно отдавалась красивому и статному Патроклу. Однажды Вар застал их вместе в каморке Патрокла. С тех пор, съедаемый завистью и ревностью, он часто срывался на раба и не упускал ни одного случая, чтобы не унизить его публично… Вот и теперь, возлежа за столом вместе со своим племянником, всякий раз, как Патрокл, разливая вино по кубкам, наклонялся, Вар свои испачканные жиром руки вытирал о его пышную шевелюру. Вольфман, молча, сносил все унижения, терпел и ждал часа расплаты…

— Что слышно из Иллирика? — брезгливо глядя на раба, осведомился у племянника Вар.

— Паннония сложила оружие, — сообщил Аспренат. — Батон сдался в плен. Тиберий Кесарь подавляет последние очаги мятежа в Далмации…

— Пламя, которого так все боялись, затухает, — хихикнул Вар. — Хвала богам! И в Германии все спокойно. Правда, подчас приходят сообщения о разбойничьих ватагах, которые бродят по лесам и нападают на наших торговцев. Впрочем, как я и говорил, германские варвары укрощены розгами ликторов и голосом глашатая. Племенные вожди способствуют сбору податей. Особенное рвение при этом проявляет Арминий. Он служит нам, но пользуется авторитетом среди германцев. Весьма способный молодой человек, подающий большие надежды!


Когда Вар и Аспренат, прихватив вина и фруктов, отправились в баню, раб по имени Патрокл улучил момент и, накинув на плечи темный плащ, незаметно покинул дом…

В сумерках Вольфман забежал в таверну (единственное в Висургоне увеселительное заведение). Окинув взглядом помещение, заставленное столами и запруженное хмельным народом, он увидел сидящего в дальнем углу человека в плаще с капюшоном. Неизвестного сопровождали трое приятелей, которые при приближении Вольфмана сорвались со своих мест и отошли к стойке, где завели непринужденный разговор с молодой хозяйкой заведения. Вольфман опустился на стул и, заказав кружку пива, сказал:

— Здравствуй, мой господин. Есть новости…

— Сколько раз, Вольфман, я просил тебя не называть меня господином! — выдвинулся вперед человек в плаще. Тень, отбрасываемая капюшоном, отступила, и Вольфман увидел лицо Арминия. — Этак ты совсем в раба превратишься! Ладно… Как там Вар поживает?

— У меня чешутся руки, Арминий, — злобно прошипел Вольфман. — Мне не терпится зарезать эту жирную свинью…

— Совсем недолго осталось ждать. Час мщения близок!

— Но когда? Когда же?

— Скоро. Скоро, мой друг. Я клянусь одноглазым Одином, что эту осень Вар не переживет… Какие же новости ты принес?

— К нему приехал его племянник из Рима. Военный трибун. Зовут Луций Аспренат.

— Да, я знаю таких, — усмехнулся Арминий. — Сыночки сенаторов. Их направляют в войска якобы для приобретения опыта… И что же?

— Я подслушал их разговор. Со слов этого племянника выходит, что восстание в Иллирике подавлено…

Арминий задумался, а затем проговорил вслух:

— Новость, конечно, не самая приятная, но… Этого следовало ожидать. Иллирийцы допустили слишком много ошибок, и мы их уже не совершим. Что-то еще?

— Вар хвастался тем, что укротить германцев ему не составило труда. Еще он хвалил тебя. Он тебе доверяет…

— Стало быть, всё идет по плану. Твое здоровье, Вольфман, — улыбнулся Арминий, и их кружки стукнулись, выплескивая хмельную пенистую жидкость.


На другой день, ближе к полудню Вар сидел на судейском возвышении, а перед ним по правую сторону стояли высокорослые косматые германцы, которые, потрясая копьями (с ними они никогда не расставались), шумно требовали справедливости. А по другую сторону находились представители другого племени, — они тоже были вооружены, но, молча, слушали своих оппонентов. Писец, раб из германцев, торопливо записывал показания стороны обвинения, а рядом с ним текла вода в клепсидре, отсчитывающей время.

— Всё, господа, ваше время истекло, — объявил секретарь, когда вода перелилась из одного сосуда в другой. — Теперь слово предоставляется другой стороне.

Впрочем, успокоиться запальчивые дикари еще долго не могли, пока сам Вар не призвал их к порядку. Особенно сильно подействовало на германцев то обстоятельство, что кентурия, которая оцепляла площадь, где проводились судебные заседания, устрашающе подалась вперед. Они тотчас притихли, а из среды их оппонентов выступил один старец, который, опираясь на свой посох, заговорил ровным голосом:

— Мы, представители племени марсов, прибыли сюда, чтобы перед лицом наместника великого Кесаря опровергнуть все обвинения, напрасно возводимые на нас хаттами. До сих пор мы с ними жили в мире, соблюдая договор, заключенный между нами еще десять весен назад. Тогда же мы поделили пастбища и лесные угодья, поставили межевые столбы, и с тех пор не переступали пределов своей земли…

Толмач, стоя над ухом Вара, перевел ему слова германца.

— А куда подевалось стадо, которое паслось на пажитях ваших соседей? — осведомился Вар.

— Не знаем и не ведаем, — складно отвечал старец.

— С вами всё понятно, — мрачно усмехнулся Вар. — Переходим к допросу свидетелей.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.