Бесплатный фрагмент - Sophia Isla. Доблесть маленькой души

Sophia Isla. Доблесть маленькой души

Пролог

Скажи, как смириться мне с этим:

Ты будто в каждом движении, в каждом строчном куплете;

Ты будто стала искусством — истоком силы во слабом;

Ты стала зарей на рассвете;

Ты стала созвездием в небе…

С тобою пахли цветы,

Как пахнут лишь раз за всю жизнь!

Скажи мне, кто ты, Sophy!

Скажи мне, пока еще жив!

Моя разбитая лодка уже не увидит земли:

Меня поглотят пучины,

Меня заберут огни.

Да! Я не тот, кто сорвет в порыве любовном

Пригоршню алых цветов, —

И я точно не тот, кто имя свое, да и род

Забудет при виде твоих кучерявых волос,

Но отныне я — твой душевный покой,

Хранитель и снов, и желаний.

Пока пучина играет со мной,

Мои доблесть, дух и сознанье —

Сложат чинно клинки, но не службу тебе…

Слово мое — omerta,

А сила — в прожитом дне.

В море было неспокойно: вода то подкидывала, то нарочито прибивала своей мощью хлипкую старую лодочку, подгоняя ее все ближе к центру планеты. На палубе был лишь одинокий странник — без еды, воды и багажа.

— Почти на месте…

Он достал из складок тряпичной накидки малый компас — на исхудавшем лице заиграли желваки.

Вода рвала воздушные потоки, предупреждая смертного об опасности, старалась оградить от глупой гибели — но страннику был не страшен гнев морской, его успокаивали соленые пучины: они дарили ему надежду.

— Он здесь!

Волна захлестнула лодочку, но мужчина сохранил спокойствие. Он верил, что если и умрет, то точно не из-за воды — возможно, из-за своей наглости, дерзости, но точно не из-за благородных соленых волн.

— Глупец…

Пелена обступила странника со всех сторон, ослепляя его — обезоруживая. Белый дракон испускал пар, извивался, скользя чешуей по воде, сливался воедино с волнами: дыша под водой, паря в небесах, пылая огнем и ползая по земле — он и был Сансарой.

— Ты бы мог прожить долгую счастливую жизнь… Зачем ты пришел ко мне? — прорычал он, внимая смертному из-под толщи пенистой воды.

— Я хочу посвятить свою жизнь другим — дарить помощь. Стольким людям не хватает наставника, духовного помощника — они отступают, разворачиваясь в нескольких шагах от верного, плодородного решения, пути, выбора… Прошу, одари меня вечностью, и я не разочарую, не подведу — я не хочу вновь родиться в незнании, я хочу взрастить и спасти человечество.

Бурлящее море то и дело захлестывало лодочку, погружая отважного путника под воду, отнимая возможность дышать. Как только вода отступила и голова смертника оказалась на свежем влажном воздухе, он продолжил свою речь, а белый дракон внимательно слушал.

Он слушал, но не его слова, а его сердце…

— Твоя душа чиста, но далека от истины — ты сам нуждаешься в наставнике…

— Так стань моим наставником, и я не разочарую тебя, о, Великий белый дракон!

Вода почернела, а небо залило ртутью — метка была поставлена, а душа отважного Сникки покинула грешную землю.

История первая. Маленький мальчик с большой тенью

S.I

Капля дождевой воды разбилась о стекло, и в этот момент, под покровом ночи, пробравшись в уютные дома горожан, враждебный дух забрал всю радость, обменяв ее на всепоглощающий трепет, терзающие сомнения и отчаяние. Все спящие осязали рокочущий холод пустоты — сегодня мать не придет на помощь своему ребенку.

3 июля 1861

Наутро эхо от последней капли дождевой воды подарило жителям прощальную ноту. Неспокойная ночь сменилась новым днем, но не уступила ему.

Спросонок родители не застали в постели именинника и, обыскав весь дом понапрасну, решили, будто Джим, имея подобную склонность, проснулся пораньше и вышел поиграть с друзьями перед началом празднества. Сегодняшний день для семьи Крафтов был особенно важен: 3 июля — пятилетие маленького Джим-Джима.

Не успев и выйти за порог, супруги Крафт застыли в безмолвном ужасе: всего в метре от них, облокотившись на ссохшуюся перилу, в полном одиночестве, подобно обмякшей куколке, сидел их потерянный сын. Восковая фигурка под призрачными лучами лунного света.

Да, именно лунного: восемь часов утра, а на небе луна — дождя нет, лишь всепоглощающее звёздное небо… Синий бархат, усыпанный драгоценными камнями, — это не обычные звезды.

В минувшую ночь сама Вселенная благословила своей ладонью Черапунджи: приподняв полотно жизни, она позволила смертным заглянуть за привычный ландшафт, увидеть плоть и кровь бытия — всю нежность и хрупкость, всю смертоносность и невинность скромного механизма времени.

После неизбежного крушения в точке невозврата наступают всеобъемлющее созидание и покой. Именно этот покой сложил высокие ноты страха и безумия горожан наземь, заставив покорно проживать происходящее до конца — без тени трусости, ведь если это конец, важно принять его с достоинством.

Сон не отпустил детей домой, ночь обрела оттенок безумия.

Акт первый. Сезон дождей

В Черапунджи июль, а в июле все жители Черапунджи стараются не покидать свои уютные дома, и этому есть веская причина. На каждый год здесь, в Черапунджи, в среднем приходится 180 дождливых дней, ударная мощь которых выпадает именно на второй летний месяц.

Вести хозяйство здесь так же сложно, как и жонглировать кинжалами, однако нельзя сказать, что это невозможно. Почва здесь не совсем бесплодна: пару месяцев она успевает дарить хороший урожай, но затем неизбежно приближается сезон дождей. Небесная вода не дает фермерам засеивать плантации, а любое семя, которому посчастливилось оказаться в земле, — гибнет.

Чтобы обеспечить себя самым необходимым в сезон дождей, людям приходится ездить в другие города. Перекупая больше половины щедрого урожая соседей, люди сводят концы с концами.

Черапунджи находится в низинах и обрамлен прекрасными горными породами, лесами и холмами. Вода остается здесь как в бассейне, лишь испарения помогают жителям не утонуть, лежа в своих теплых постелях.

История народа Черапунджи повествует нам о чудесных, но незримых, пленяющих и роковых Воздушных Дивах — хранительницах природного благополучия и равновесия, торжествующих в этих землях со своими агнатами ровно столько, сколько льет дождь.

Согласно данной легенде, именно любовь к истокам и домашнему очагу вызывает столь сильные аномалии, и до тех пор, пока прекрасные существа восстанавливают свои силы в лоне родного города, в других уголках планеты сухо и не происходит ничего примечательного.

Выступать в качестве укрытия от неземных хлопот для Небесных духов, невзирая на неудобства, для местных не бремя, а честь! Как только Небесные Стражи решают завершить свое торжество, все обитатели Святого Подземелья и Омута Леса — существа куда менее благородные и куда более опасные — вылезают из своих мрачных окислившихся от зависти лачуг.

Вечные жители теней питаются чистой дождевой водой в надежде приблизиться хоть на толику к величию Воздушных Див, но вместо долгожданного преображения дарят местным жителям парадоксальную засуху. Буквально за неделю крошки с барского стола полностью исчезают!

Это поверье существует уже слишком долго: перебираясь из поколения в поколение, оно лишь глубже пускает свои корни.

На момент нашего путешествия город с таким обилием влаги страдает от парадоксальной засухи. И что самое интересное — здесь никогда, даже в зимнее время, столбик термометра не опускался ниже нуля! До недавнего времени…

Парадоксально и то, что все переплелось в одночасье. В чьей власти оказались планы природы, и куда исчезает так спешно вся вода?

Именно по этой причине зияет старый, напоминающий о самых темных временах шрам. Такой шрам остается лишь на чудовищных и богомерзких вехах истории человечества. И речь пойдет о юноше, обманувшем смерть.

Сказки Андерсена и прочие радости Джим-Джима

1 июля 1861

Дождь лил со страшной силой, и все жители предпочли укрыться от непогоды, задвинув все рутинные дела теплым угощением да питьем.

Маленький Джим-Джим сидел у окошка и наслаждался любимым зелёным чаем. Краткими волнами жидкость разливалась по телу мальчика теплом, а пар от чаши согревал его замерзший от непогоды носик.

Комната хранила полумрак, из-за приоткрытой двери доносились еле слышные голоса родителей. Джим-Джим приложил к своему покрасневшему замерзшему уху свободную ладонь и продолжил наблюдать за темным, пугающим его лесом.

Джиму казалось, если он будет старательнее следить за лесом, то тот позволит услышать свой голос, который сейчас бесцеремонно заглушают звуки дождя и очередной родительский спор. Но шум, смешивающий умиротворение и покой с реальностью, вернул Джим-Джима на землю. Как бы он ни пытался настроиться на голос леса, мысли о грядущем дне заставляли его сердце биться чаще, отвлекая от столь важной, вовсе не навязчивой мысли.

Несмотря на тщетные попытки родителей оградить сына от невзгод, тот лишь покорно оправдывал их надежды своим образцовым незнанием. Никто не видел ни переживаний, ни печали, но порой глаза Джим-Джима невольно выдавали безупречное понимание тягостей взрослого мира.

Для его шестого чувства не существовало преград — маски слетали, и Джим без труда отличал ложь от недомолвки, а горькую правду — от неловкого вранья.

Столь заметное отличие в ребенке не оставляло ему шансов даже на одну безобидную детскую шалость. В бремени одиночества, неизбежной сосредоточенности на фактах не было места для радости — вот что формирует его изо дня в день: одиночество и факты. И в этом его истина, именно таким он будет сквозь временные изменения вокруг своего острова надежды, именно так он проживет свою жизнь — от первого до последнего вздоха.

Такие дети, как Джим, обречены пронести сквозь жизнь нечто неосязаемо драматичное, но вместе с тем не заменимое ни одной эмоцией беззаботного детского счастья: нечто, доступное не всем в этой жизни, — и это делает нас неумолимо сильными и богатыми, не так ли?

Это право наблюдать за вселенной, стать ее партнером — ведь она тоже в какой-то степени одинока. Но наша истина не в одиночестве и не в веренице тоскливых событий — наша истина в том, что Джим не обрел свое окружение, но оно его все равно настигнет рано или поздно — и в этот миг одиночество покинет его…

Ничто не будет напрасным, ведь дары, привитые жестокими годами, будут всегда в Джиме, всегда внутри — ведь это и есть подарки вечности. И пусть сейчас местная детвора отталкивает Джима своим непониманием и жестокостью, жизнь не ограничивается соседскими детьми и тем более одним двором.

В отличие от босоногих детей, старшее поколение при виде маленького иностранца, напротив, заманивает его в зыбучие пески дискуссий, затягивающие больше их самих, чем Джима.

Всему отмерено свое время. На все его хватит.

Школы же здесь как таковой не было, лишь редкие занятия элементарной арифметикой на языке Кхаси. Языке, которым Джим владел даже не на треть!

Зато на центральном рынке можно было услышать симфонию хитросплетений различных языков — безграничных ампул знаний. И, в тайне от чрезмерно заботливых родителей, Джим стал ходить туда, как в школу.

Преодолевая каждый день по 5 километров в одиночку в незнакомой местности, четырехлетний мальчишка заметно возмужал, что дома вызывало у матери сильный прилив гордости. К слову, Джим-Джим никогда не врал родителям — он лишь изредка недоговаривал.

Пока отец представлял себе, как его сын играет в салочки с местными оборванцами и лазает по деревьям, Джим учился говорить на пяти диалектах кхаси, осваивая отныне и впредь свой родной — сохру.

Несмотря на старания и упорный труд, плоды учения созрели не сразу. Поначалу мальчик не понимал, о чем говорят торгаши, затем стал наблюдать то, как они говорят, исходя из того, чем те торгуют. Привыкнув к разнообразию звуков, он начал закрывать глаза и, опираясь на слух, пытался выплыть из самого эпицентра неизвестного.

Штурмующий галдеж рынка превращался в бешеного зверя, поднимающего смышленого Джим-Джима на рога изо дня в день — уроки новому языку превращались в неистовую схватку с собственным разумом.

Пусть не сразу, но он научился чувствовать язык и различать диалекты, а вместе с тем пришло и понимание.

Помимо учения, он нашел себе приятных собеседников, с которыми весело проводил время вдали от дома. Конечно, такие знакомства очень часто начинались одинаково: кто-то пытался уличить Джим-Джима в воровстве, а кто-то пытался нагнать страху.

— Уж слишком ты, парнишка, много времени здесь проводил, не тратя при этом ни гроша! — оправдывались его новые друзья.

Центральный рынок порывист и непоседлив — вайшьи сменяют друг друга каждый месяц: кто-то обязательно вернется, а кого-то Джим больше не увидит — и лишь некоторые остаются безучастны к любым переменам. Кочевые торговцы всегда приносили с собой великое множество историй, которые успели заменить ребенку глаза и уши — стали компасом его сердцу.

Сегодня необычный день для учения — сегодня Джим бежит от собственной проницательности, он знает наверняка: ожидания родителей превратятся в бессильное огорчение. Слишком много времени и сил вложено в грядущий праздник, слишком много сделано для самого Джима.

Вот только если бы Мия знала, что своими друзьями Джим называет лишь кочевников с Центрального рынка, она бы впустила их в свой дом? Если бы Даниэль знал, чего Джим успел натерпеться от дворового отребья и что ему еще предстоит пережить на улицах лишь из-за того, что он чужой — то продолжил бы мастерить для них игрушки и зазывать в гости? К чему хлопотать над искусственными проблемами, когда настоящие обступили со всех сторон?

Именно поэтому, спасаясь от непогоды и изо всех сил упираясь ногами в глиняную массу, Джим прокладывал себе дорогу к Центральному рынку, как вдруг его левая нога соскользнула с травяной тропы, утягивая за собой в глубокое болото из глины и шумных потоков дождевой воды — в самую настоящую яму!

В тщетных попытках ухватиться за торчащие корни деревьев Джим утоп ногами в вязкой глине — на его ладонях проступила первая кровь. Как только ему удается высвободить одну ногу — та намертво застревает в чем-то более цепком!

Нырнув в мутную дождевую воду, Джим уловчился нащупать коренья, цепко обхватившие его худенькую ножку. Безусловно, секунда промедления будет стоить ему жизни: менее чем через четверть часа шквал дождя похоронит его заживо.

В отчаянной попытке стянуть с себя обувь, чтобы высвободить застрявшую ногу, Джим почувствовал болезненный холодок, обжигающий его голень, — жжение с каждой минутой борьбы превращалось в невыносимую пытку, пока страх не сковал его мышцы, парализовав его безвозвратно.

Но горячие слезы отчаяния напомнили, что он пока жив, а потому, собравшись с силами и той малой толикой надежды, что у него была, Джим преисполнился непреодолимой жаждой к жизни.

Рывком погружаясь с головой под мутную пленку сточной ямы, он обхватил ближайшие ветви обеими руками, чтобы раскачаться в разные стороны и ослабить дьявольские тиски — но этого оказалось слишком мало: корни не поддавались, а нога начинала неметь от боли.

Приложив недюжинную силу, четырехлетнему малышу наконец удалось ослабить железную хватку тисков, как вдруг рука невольно разжалась и Джим с отчаянным всхлипом сорвался в воду.

Руки ныли от непривычной для ребенка нагрузки, а тело с удивительной легкостью пошло ко дну, но малыш из последних сил решается на героический маневр! Он поддается желанию злодейки-судьбы и ныряет на дно, пытаясь опуститься как можно ниже, прямиком в руки к собственной погибели.

Не каждая история имеет счастливый конец, как, впрочем, и история Джим-Джима — воздух у малыша закончился слишком быстро, а смертоносная вода хлынула на дорогу, окончательно ее размывая.

Пока вода безжалостно стирала следы катастрофы, тельце ребенка медленно опускалось на кривые, изъеденные червями, корни ядовитого древа.

Застрявшая ножка безвольно выпала из силков старинного жителя обочины, и лишь непрошеная мелочь, доставляющая совсем недавно Джиму невыносимую боль, мерцала под толщей грязной воды…

Если вам когда-нибудь посчастливится наблюдать что-то похожее на это прекрасное сияние, то отныне и впредь ни одна драгоценность на всем белом свете не возымеет над вами подобной власти: момент смерти — есть момент неземных чудес — это момент истины, когда душе открывается механизм времени.

Какая она — посмертная правда? Отрешающая все земные пороки и показывающая путь к покою и равновесию — или же всеобъемлющая правда вселенной, равная и верная для всех людей, всех измерений?

Водоворот переливающихся гипнотизирующих мелодий заглушил скорбящие звуки дождя — вода в яме рассыпалась, подобно песочному замку, — некогда смертоносная жидкость циркулировала вокруг бездыханного тела, прощаясь с жертвой своего бесстрастного приговора.

Стена дождя превратилась в крылатое чудо.

По небу плавно вальсировала переливающаяся капель — касаясь и сливаясь при встрече с прочими, она напоминала мелкий деформированный жемчуг, плавно стремившийся домой, к устрице — солнцу. Может, чтобы однажды вернуться, а может, чтобы украсить небо россыпью новых звезд…

Тело Джима не шевельнулось: ни сейчас, ни с тех самых пор, как вода заполнила собой его легкие. Оно лежало, будто брошенное чьей-то неаккуратной рукой на коряги ядовитого дерева грешника.

Яркий зуд от незваной находки раздробил кокон смертельного холода, сковывающего Джима изнутри, — возвращая его разум к реальности краткими теплыми импульсами.

Талый мерзлый айсберг отвергал очередную напрасную жертву.

Стоило телу Джима сделать первый неосознанный вдох, как дождь обрушился на него градом острых лезвий, пригвоздив несчастного к земле, будто отрекаясь от недавнего парада смерти.

Джим открыл глаза.

Смело хватаясь за траву, выдирая ее с корнем и вторгаясь в земной покров единственным уцелевшим сапогом, Джим понемногу вытягивал себя на размытую дорогу.

Свежий воздух вперемешку с небесной водой был не способен насытить задыхающегося ребенка, воскресшего из мертвых.

Тело спасенного пробивала крупная дрожь — что не удивительно! Под угрозой смерти Джим-Джим буквально выдернул себя из могилы собственными руками.

Стянув уцелевший промокший сапог, он вздохнул с облегчением: боль, изнуряющая и пронизывающая до костей все это долгое время, наконец-таки утихла. Внутри сапожка лежала злополучная находка.

Причиной жгучей боли оказался маленький камешек, по форме напоминающий каплю дождевой воды: такой кристальной чистоты, что его можно было бы принять за драгоценный алмаз.

Свечение, исходящее от камня при взаимодействии с дождевой водой, напомнило Джиму северное сияние, о котором так любят рассказывать его родители…

Необычное сокровище мальчик завернул в платок и поспешил убрать на самое дно кармана. На секунду Джим застыл — сердце вот-вот выскочит из груди, — будто позабыв, как дышать, он медленно двинулся в сторону дома.

Шаг-вдох…

Шаг-выдох.

Сегодня он пережил собственную смерть, а ведь через два дня ему исполнится только пять лет — и если это не поцелуй смерти, то точно не ее предупреждение.

Преодолев расстояние длиною в млечный путь, вымокший до нитки и борющийся с подступающей тошнотой, Джим стянул одеяло с подоконника и поспешил в него обернуться.

Немного переведя дух, он достал на свет свое сокровище.

Обжигающий холод и завораживающий блеск — этот камень сравним лишь со сказочной руладой, отдаленно напоминая рождение звезд…

«Чего только в голову не придет на смертном одре! — подумал он, подрагивая в импульсах озноба. — Тем не менее лучшего подарка для мамы вовек не найти… К тому же на рынке есть один нечистый на руку торговец…»

И правда, ему — корыстному торговцу — давно приглянулась любимая книга Джим-Джима: сборник сказок Андерсена. Наверняка у такого пройдохи вроде него найдутся лишние цепочка да кулон, в который можно будет вставить камень неземной красоты…

Подобно солнцу, такой камень может принести боль, если пренебречь памятью о его свойствах.

Совпадение показалось Джиму крайне своевременным — по его телу пробежалась волна мурашек.

Бережно, оберегая находку от внешнего мира, он завернул ее обратно, в грязный сырой платок, и замуровал на дне неприметного сундука, под комом из грубых ряс и разносортного тряпья.

По следам своих теней, или Что скрывают Блейки

2 июля 1861

Морозец медленно пробирал до костей, оставляя на коже незримые следы тысячи иголок.

Пытаясь вырваться из дремы, Джим-Джим широко распахнул глаза: снаружи по-прежнему лил дождь, окна, овеянные стужей, были затянуты тонкой наледью.

Комната казалась Джиму опустошенной, а он сам будто и не лежал в своей кроватке: он ступал аккурат меж мирами — от каждого бессознательного взгляда, каждого безликого движения могло решиться дальнейшее близлежащее: дурманящее бодрствованье или же мертвенный, безвозвратный сон.

Тепло волнами ласкало темечко посапывающего мальчика. Распространяясь медленными робкими прибоями по всему телу и не прекращаясь до тех пор, пока не настигнет маленьких оттаявших пальчиков на ногах, — оно защищало Джима от заведенного тенью кинжала.

Джиму виделись нежные мамины руки, вспоминая которые, он прочувствовал сильный спасательный жар, исходящий глубоко изнутри — из недр грудной клетки.

Такое тепло способно подарить жизнь; вернуть то, что было безнадежно разбито; вывести за руку из нещадных пучин, разверзнувшихся под ногами в пустынях, топях, морском омуте и даже в собственном сознании…

Потерев слабыми кулачками слипшиеся от сна глаза и пропуская мимо все на свете: не замечая ни жуткого холода, ни синеющих стекол, Джим сполз с кровати и плавно, будто с завязанными глазами, побрел по канату, который натянула для него невидимая рука любящей матери.

Минуя единственное в доме зеркало, Джиму на секунду почудилось, будто прошел вовсе не он, а лишь его худая тень.

Но вместо того, чтобы убежать и спрятаться, он вернулся к зеркалу и стал упорно всматриваться в свое отражение: маленькое худое тельце, покрытое хлопковой тканью, выступающие ключицы и круглое личико, усеянное ссадинами. На карие глаза будто дикими вьюнами падали невесомые вьющиеся локоны, такие пушистые, молочно-кремового цвета.

Он источал запах сна и топленого молока — вот забава для родителей отгадать причину такого аромата.

Заглянув отражению в глаза, Джим зажмурился и, стоя на одной ноге, попытался повторить упражнение из гимнастики цигун.

Работа со своим «ци» уравновешивала малыша Джима и щедро наполняла энергией — в медитации он будто слышал ее зов, — она сама подсказывала, в каком уголке его сознания она сокрыта, завалена отрицательной энергией — ведь ему и стоило только внимательно поискать.

К слову, эту ценную практику, впрочем, как и все остальные знания, Джим познал на Центральном рынке. Он узнал о медитациях от одного удивительно проницательного вайшьи, покинувшего Черапунджи два торговых сезона назад.

После краткой, но эффективной медитации дурные мысли покинули голову Джим-Джима, а его тело окончательно отпустило тягучую дрему.

Сладковатый запах, доносящийся с кухни, красноречиво повествовал малышу-соне о том, что отец семейства уже бодрствует, а любимая жена, превосходный гид и просто лучшая мама на свете, — уже на очередной смене.

К слову, сегодня у неё были особенные заказчики: молодожены-исследователи, прямиком из Великобритании, — супруги Блейк собственной персоной!

Следуя за запахом, Джим размышлял: может ли он описать осязаемое им в этот момент словом нежный?

Ведь запах не может коснуться его щеки, а значит, Джим не может знать наверняка, нежный он или нет… Но почему-то было непреодолимое желание сказать, что запах, доносящийся с кухни, полон нежности…

В раздумьях Джим-Джим, сам того не замечая, остановился в дверях. Взгляд его был полностью оторван от хлопочущего вокруг плиты отца, ровно до тех пор, пока тот не выдернул малыша из очередного путешествия по черепной коробке.

— Не стал тебя сегодня будить, соня! — Голос отца заставил Джима отмереть. — Ты наверняка голодный как бык!

— Не особо… — Джим рассеянно взобрался на стул, после чего озадаченно уставился на отца: — А что… Точнее, сколько я уже сплю?

— Если считать, что ты все еще спишь… — Даниэль ласково взъерошил сыну волосы, а затем звонко просмеялся. — Пошел уже двадцатый час! — Заметив удивление на лице ребенка, отец тут же уточнил: — Мы с мамой не стали тебя будить поздно вечером, лишь переодели в сухие вещи и уложили обратно в кровать… Боюсь даже спрашивать, где ты вчера так извозился?

Но ответом отцу было молчание — ведь, как ни крути, Джим и сам был бы рад вспомнить, когда и где… а главное, что с ним приключилось — да только вот припомнить ничегошеньки не смог.

А потому, во избежание дальнейших неприятностей, решил заняться трапезой с особым пристрастием, ведь голод сам напомнил о себе после неловкой паузы почти в целые сутки, из которых 11 часов Джим боролся за свою жизнь.

На завтрак заботливый отец испек булочки с заварным кремом.

«Вот она — нежность, которую я ощущал по пути сюда…» — подумал Джим, наслаждаясь отцовской выпечкой.

Без лишних слов Даниэль налил сыну чашку теплого молока и погрузился с головой в свежую газету, а что ему оставалось? Немного надежд на то, что у сына более веселая, а главное, дружная компания и впереди прекрасный багаж собственных детских воспоминаний…

На страницах желтой газетенки пестрели заголовки:

«Сорви-головы нашего поколения: молодые, крепкие, закалённые, а главное — готовые на риск супруги Блейк.

Отправление в Черапунджи 25 мая 1861 года.

Молодожены празднуют медовый месяц на собственном корабле, невероятные снимки…»

Впрочем, от этих снимков Джим-Джима, как и всех в Черапунджи, просто выворачивало: сложно переварить столь безвкусные жуткие кадры, а что оказалось еще сложнее, так это оторвать свой пытливый взгляд от необъятной бородавки на губе у миссис Блейк.

К всеобщему сожалению, на прибытии молодожёнов делали неприличные деньги, что, как следствие, исключало любые попытки цензуры.

Уставший от похожих как две капли воды новостей, Даниэль отложил газету в сторону. За окном в размеренном темпе моросит дождик, а облака, как назло, затянули небо, изредка пропуская лишь пару солнечных лучей. В такую погоду Даниэль точно не поведет сына в очередное путешествие.

Когда погода на время успокаивалась, а за окном расправлялась во весь свой рост флора, вытягивая могучие ветви к солнцу, — отец с сыном готовили французские тосты «на новый лад» и пускались на несколько дней в захватывающее путешествие…

Порой, начиная от порога своего дома, они доходили до живых мостов, водопада Нохкаликай и пару раз даже заводили знакомства с дикими племенами…

Но если их путь лежал через Омут леса или Святое подземелье, они строили новый маршрут: ведь даже для опытных путешественников вроде этих ребят такие места оставались под запретом.

Однако этот запрет не распространялся на Мию Крафт — проводить по проклятым местам туристов было, есть и будет ее любимой работой!

В своих путешествиях Джим и Даниэль каждый раз находили что-нибудь диковинное: редкие, но вкусные ягоды, качественный материал для столовых приборов и декора, камушки разной породы и формы, а однажды они даже отыскали настоящий медный амулет!

К слову, его они нашли недалеко от дикого племени, с которым им посчастливилось познакомиться сразу после удивительной находки. Знакомство не задалось, и тогда команда кладоискателей решила не возвращать реликвию в племя, а подарить ее любимой маме.

Тщательно изучив старинный амулет дикого племени, Мия предложила продать его с молотка: по ее словам, за него дали бы немалые деньги. Однако кладоискатели отговорили настойчивую женщину, что удалось с трудом, ведь что является настоящей драгоценностью для ценителя, если не собственный старинный амулет на шее?

Вдобавок ко всему прочему, не хотелось бы признаваться совестливой женщине, при каких обстоятельствах она получила медную ценность.

Так, вечерами, после похода с сыном, Даниэль, поддаваясь трепетным порывам своего сердца, составлял очередную маршрутную карту. Очень скоро это стало их с Джимом традицией — когда выйти из дома не представлялось возможным, а делать было нечего, они садились у огня и рассматривали карты, вспоминая самые лучшие моменты приключений.

Вот и сегодня, предаваясь душевной беседе за стаканом теплого молока, они изучали пройденные пути — переживали все заново, оживляя моменты, захватывающие дух.

Вот карта, напоминающая о том, как, пересекая бурную реку по живому мосту, Джим помогал отцу вести наблюдение за птицей, наглым образом преследующей их на протяжении нескольких километров. После того как та отстала, путешественники не обнаружили своих французских тостов на привале.

А вот другая, рассказывающая нам о том, что как-то раз, проходя мимо холодного прозрачного озера, они решили наловить рыбы руками! И к слову, у них прекрасно получилось. Правда… приготовить удалось не с первого раза: рыба-то — волшебная оказалась! Джим это в книжке прочитал.

«Но сегодня, вероятно, не такой день…» — сложив руки перед собой, Даниэль по-заговорщицки посмотрел на скучающего сына.

— Как смотришь на то, чтобы сделать что-нибудь диковинное из того самого кедрового бревнышка?

Радость от неожиданного предложения переполнила Джима мгновенно! Этот чурбанчик хоть и не раз привлекал их с отцом, но продолжал лежать для особого случая, в Черапунджи кедр — священное дерево.

Оставив все далекие мысли позади, Джим-Джим вместе с отцом покинул переполненную нежностью и чадом столовую.

В трудах пролетело несколько часов, но, несмотря на приятное занятие, день полз медленнее мудрой черепахи. А спустя несколько неудачных попыток вырезать из кусочка дерева фигурку кингфишера настроение трудиться у Джима пропало. Он, конечно, мог пойти на рынок и скоротать там время в приятной компании, но отчего-то выходить на улицу, еще и в непогоду, желания не было.

А пока Джим пытается вырезать очередного кингфишера, я расскажу вам кое-что о самих Крафтах.

Их история не была так проста, как может показаться на первый взгляд.

Вы, верно, подумали: «Вот они — счастливцы, кардинально изменившие свою жизнь… Смельчаки, сбежавшие из Бельгии в другой, новый мир, совсем не похожий на их привычный!»

Да — смельчаки. Только по тем временам это был очень тернистый и опасный путь! Практически невозможный переезд в Черапунджи, который им пришлось пройти с двухлетним ребенком на руках.

Таинственная Индия хоть и приняла их, но они так и не раскрыли свой потенциал: их надежды, планы и мечты не распустились здесь, в Черапунджи. Мия и Даниэль не стали жить лучше, наоборот, их жизнь стала игрой на выживание, но появилось то, что за деньги купить, увы, не дано.

Счастье.

Они определенно стали счастливее — здесь они переродились и стали спокойнее. А причиной были природа, радушие местных жителей, новый язык и новые запахи… Возможность стать ближе, обрести любовь в два, нет — в три раза крепче! И конечно же, посвятить все свободное время бутону их любви — малышу Джим-Джиму.

Но произошло и то, что сильно подкосило отца семейства.

Даниэль — прирожденный стратег, картограф и путешественник. Единственное, что этот страстный мужчина любит больше карт, — это свою жену и кроху-сына.

Но жизнь наполняется большим смыслом, когда после очередного путешествия Даниэль вновь берет в руки рулон плотной картографической бумаги и любимую логарифмическую линейку.

Здесь, в Черапунджи, картографы никогда не требовались — да и зачем? Ничего толком не менялось уже несколько веков! Поэтому бывший картограф старается растягивать оставшийся материал и с большим трепетом хранит свои любимые инструменты.

Единственное что приносит Даниэлю гроши на чужой земле, — это резьба по дереву.

Вот так для Даниэля Крафта открылась одна дверь и захлопнулась вторая.

Мия же, напротив, — сохранив возможность заниматься своим любимым делом, стала приносить в семью хорошие деньги.

Выступая в качестве проводника в коварный мир дикой природы, Мия демонстрировала богатым туристам все краски здешних мест, в том числе лазы заброшенного Святого Подземелья и Омута Леса!

Это оказалось в сто крат приятнее, чем водить людей по тавернам в Брюгге. Ну а местные жители с удовольствием переложили на приезжую иностранку все злосчастные маршруты.

Туристическая конторка, в которой работала Мия, не отличалась каким-либо лоском, напротив, помещение напоминало затхлый сарай, в котором вечно темнота и сырость, но она была единственной на все Черапунджи! А значит, приносила огромные деньги предприимчивому старику индусу.

Кроме того, Мия была единственной женщиной в коллективе и единственным человеком, в идеале владеющим четырьмя иностранными языками: нидерландским, французским, немецким и английским, который был жизненно необходим при разговоре с любым европейцем. Именно это и было причиной прибыльности: за один тур с Мией Крафт давали в семь раз больше валюты, чем за обычного местного гида.

Поэтому Джим видел чаще папу, чем маму.

Приглушенный звук дождя из прихожей сопровождал хлопочущих над ужином домочадцев. И Джим, и Даниэль заметили, что в доме засел неприятный холодок — однако, ускорив процесс подачи горячих блюд к столу, они не подумали обратить на это внимание.

Беда не приходит одна, и сегодня, вместе с холодом, в дом вошла опустошенная Мия Крафт.

Будто зайдя в храм, Мия оставила все слова за порогом.

Не проронив ни слова, она безвольно прошла к столу и, не отрывая глаз от покрасневших на холоде рук, присела.

Столовая освещалась шестью толстыми свечами, горячий воск от которых растекался, словно вороная песнь: плавно и естественно, образуя лужицы, — а фитилек изредка потрескивал на слуху.

Этот тяжелый блуждающий взгляд трудно было назвать осмысленным. И как бы сильно мужчины ни хотели его оживить, соблюдалось негласное правило молчания: ни Джим, ни Даниэль не задавали лишних вопросов, а лишь теряясь в догадках, терпеливо ожидали, отогревая ее своими глазами и мыслями.

Мия, хоть и сильная волей и духом женщина — но она в первую очередь их женщина… Заботливая, нежная, находчивая, любимая и веселая! А потому продержались они недолго.

Уже через несколько минут двое обеспокоенных мужчин хлопотали вокруг Мии и изо всех сил окружали ее своей любовью, заботой и теплом, но та даже не подарила им взгляда — не показала, что жива и дышит.

Гром, нежданно и негаданно, прозвучал с трехкратной силой, вобрав в себя мощь столетия — мощь голодного, обманутого покровителя, условием которого было лишь уважать и почитать его благосклонность к людям, взамен на нескончаемые гроты богатств: не столько цветастых камней, сколько возможности жить благостно и забвенно, без излишних коллизий и катастроф.

У всех без исключений екнуло сердце — молния, мелькнув неподалеку от дома, сразила наповал старое худенькое деревце.

Глаза Мии оживились, а губы неразборчиво обозначили фразу — несколько мгновений спустя она нашла глаза мужа и повторила ее вновь:

— Они погубят всех нас…

Даниэль обошел стол и опустился к Мие, намереваясь заглянуть в ее глубокие и такие расстроенные глаза. Единственное, что он мог сейчас для нее сделать, это, пожалуй, дать ей вызволить свой голос из пещеры страха — вывалить на него всю ту кашу, которую она заварила в своей голове.

— Не держи все в себе, прошу, поделись с нами… — Даниэль был обеспокоен пуще прежнего, но не показал этого ни ей, ни маленькому сыну, хотя тот и догадался об этом самостоятельно.

— Что мне сказать? Что мне ответить, если я сама еще не разобралась во всем этом? — отвлекшись на мужа, Мия будто прозрела.

Словно в трансе опустившись за стол, изнуренная женщина даже не заметила, как тепло и светло на их маленькой уютной кухне. Уйдя в себя, она даже не почувствовала чудесный запах любимого рагу, не увидела бесподобно пахнущие цветы, скромно стоящие возле плиты, и даже не заметила безупречно уложенные волосы своего сына, в руках которого была зажата новая фигурка диковинной птицы.

К ее глазам подступили слезы.

Она плакала не из-за усталости, которая настигла ее после работы, и даже не из-за супругов Блейк, которые потрудились оставить после себя ощущение безысходности и шлейф разочарования во всем людском начале.

Она плакала даже не из-за обиды на себя, которая съедала ее изнутри…

Мия плакала, потому что почувствовала себя под защитой: в тепле и уюте она поняла, что дома ей нечего бояться, ничто не имеет значения, если тебя так встречают с работы.

Да… это были самые настоящие слезы счастья.

После теплых объятий, за «очень поздним ужином», Даниэля и Джима ждал долгий, но очень интересный рассказ о том, что Мие удалось узнать про планы Блейков:

— Знаете, я увидела нечто в их глазах, что меня не на шутку испугало: у них определена весьма конкретная цель! — слова оставляли после себя липкое ощущение тяжести — произносить их оказалось непросто.

Набравшись смелости перед самой собой, Мия продолжила с новым напором:

— Супруги Блейк намереваются «разоблачить» все легенды и мифы о здешних местах. «Все до одной» — так они и сказали.

За столом изредка звенели столовые приборы: напряжение нарастало с каждым сказанным словом. Все присутствующие понимали, какую лавину может вызвать эхо от услышанного ими за этим столом.

Даниэль взял руку Мии, и ее маленькая ладонь утонула в его тепле — безмолвная поддержка порой работает лучше любых произнесенных слов… Все затихли в ожидании продолжения.

— Такое чувство, будто они готовы пожертвовать собственным рассудком ради миссии, которую создали у себя в голове. У них определенно есть четкий план, — будто уверяя саму себя, произнесла она. — Я догадалась, как только услышала их первые вопросы, и поняла, чем именно они интересуются… Эти люди определенно знали, что будут рассказывать миру еще до встречи со мной, но зачем тогда им нужно было спускаться глубоко под землю и прорываться сквозь порывистые потоки пещерных ветров, прорубать дорогу к Сердцу Омута Леса, переступать через болотные капканы… Нет, я не понимаю! — откладывая вилку, рассердилась Мия.

— Может, они хотели обеспечить себе определенную базу… — Даниэль мастерски подбирал нужное слово, — доказательств? При случае рассказать о том, что побывали в Черапунджи, видели все своими глазами, слышали своими ушами… Тем самым превратить эту поездку в некоторое доказательство своей теории? — Даниэль попадал четко в цель, его простота рассуждений воодушевляла Мию.

— Если, по их мнению, дождевые осадки стекают со склонов гор в долины, равномерно питая урожай Бангладеша, из чего следует, что никакие силы не причастны к засухам, — то вполне может статься, что отсутствие намека на паранормальное явление станет тому доказательством! — Мия просияла, они шли по хлебным крошкам, оставленным Блейками из презрения к чуждой им культуре. — Может, осадки куда и стекают, но точно не к нашим соседям!

— Да, ты права, это невозможно… — Голос Даниэля превратился в наставнический, профессорский, ее любимый. — Я смотрел по картам: самые высокие точки местности обрамлены густыми полями Черапунджи… Да что там полями, до полей идет густой лес, а на границах с соседями… — Даниэль неожиданно замолчал, смотря Мие в глаза, — он понял причину ее отчаяния.

Ведь никто им не поверит: кому может понадобиться усомниться в словах богатых людей из Великобритании?

Тем более кому придет в голову встать на сторону сверхъестественной теории, подставляя свою репутацию под перекрестный огонь ошеломленных критиков?

А если кому-то и придет это в голову, какова вероятность, что этот кто-то захочет докопаться до истины?

Какова вероятность, что ему придет в голову проверить карту местности?

То могли бы сделать они, Крафты. Но кто они? Люди без титула, люди без фамилии.

Джим тоже все понял, ему стало также грустно. Долгое молчание было прервано тонким вдумчивым голосом:

— Но, может быть, и мы что-то сможем? Пока что нет никаких доказательств, а значит, мы сможем их опередить.

Мия сочувственно посмотрела на сына, затем на Даниэля.

— Как и доказательств причастности высших сил, дорогой. Видишь ли, миссис Блейк была крайне заинтересована рассказами про Воздушных Див и про шалости местных духов — хранителей этих мест. Я бы сказала, слишком заинтересована для человека науки. Ко всему прочему, я не смогла предложить им никаких альтернатив, никаких официальных доказательств. И неспроста ведь они засыпали меня вопросами про «Дар чистого неба», упоминаемый в легенде «Непорочного», автор которой неизвестен, так же как и автор любого другого местного фольклора. А им обязательно нужен автор: конкретный человек, вокруг которого они закрутят линию своей миссии, возможно, даже обвинят кого-то во лжи, чтобы обрести почву под ногами.

После короткой паузы Мия добавила:

— Могла ли я выдать им то, что доселе никому не известно?

Как только Мия произнесла это вслух, она испугалась собственной мысли. Стало ясно: Блейки обязательно напомнят о себе.

Закончив позднюю трапезу, у всех без исключения на душе было легко и спокойно. Излечившись от волнений и переживаний, семья отправилась в свои уютные спальни, где беззаботно предалась глубокому сну, под томную мелодию благовоний, на время позабыв о грядущих хлопотах долгожданного праздника.

Этой ночью в голове Мии Крафт звучал прокуренный голос коренастого диктора:

— Знакомьтесь! В правом углу ринга — молодая супружеская пара Блейков! Вчерашние студенты-социологи, скандальные популяризаторы, борющиеся за право признания единственно верной теории — своей теории!

Из зала раздался оглушительный шум аплодисментов. Дождавшись, когда шум поутихнет, диктор продолжил:

— И в левом углу ринга — коренные жители Черапунджи, передающие из поколения в поколение свою многовековую историю…

Аудитория раскалялась, подобно чану на костре, что только раззадорило алчного человека:

— Так чья же правда победит в этом нечестном бою: злой язык чужеземца против языка нации…

S.I

К трем часам ночи было слышно, как под окнами спящих жителей Черапунджи стонет от засухи сырая земля. Деревья трещали по швам: древесная кора вздымалась и лопалась, образуя новые пузыри. Всё вокруг стонало от обезвоживания.

Люди изнемогали от жажды, отчего их сны были омрачены миазмом скверных ощущений. Лишь дом Крафтов хранил прохладу — никто не страдал.

Никто, кроме маленького Джим-Джима.

Акт второй. Начало вытекает из конца, или О жизни из первых уст

3 июля 1861

Зелёный лес благоговеет перед маленьким мальчиком: все коряги перед ним будто исчезают, а утренняя роса расползается по его коже, приятно освежая ее.

Джим приближается к поляне.

На срубе дерева сидит женщина: голова её опущена вниз, а мелодия, которую она тянет нараспев, раздаётся вибрацией, подобно жаберному дыханию в толще неизведанных вод.

Такого влечения Джим-Джим никогда не испытывал ранее: ее пение — ее дыхание, а лес дышит с ней в унисон — будто он и есть этот звук, созданный здесь и сейчас.

Джим смело ступает по грязи — в его душе пылает любовь: вера в людей, пусть даже те и приносят ему боль; вера в жизнь, пусть даже та и заставляет его грустить порой; и вера в себя, как в прекрасный кувшин, в котором пересекаются стебли всего того, что его окружает.

Пылкая страсть, переплетенная нитью азарта, — баснословная мелодия уводила его в самую глубь леса.

Раскинувшиеся лесные ветви пропускали через свои листья раскатистые аспираты, подобно мембране, усиливая захлестывающие Джим-Джима потоки торжественного песнопения.

Женщина ласково пригласила Джима к себе на колени: ее руки бережно обхватили талию маленького мальчика и с легкостью перенесли его. Пение лелеяло слух Джима, медленно приближаясь к завершению последнего такта.

Когда их накрыла звенящая тишина, Джим прильнул к ее застывшей груди, в надежде услышать стук сердца прекрасной лесной дивы, но вместо этого он услышал ее красивый холодный голос.

Такой приятный, что Джим мог бы назвать его сладким, если бы был в состоянии об этом подумать.

Эта прекрасная женщина рассказывала о своей нелегкой жизни: о тяжелом прошлом, что не давало ей спокойно уснуть уже на протяжении многих лет.

Она поведала мальчику о поступках, которые принесли в ее жизнь сомнение и горе, хоть и вершились ее руками; о вещах, которые она не успела сделать, хоть и имела возможность воплотить их в жизнь.

Она рассказала о бескрайнем небе, в котором течет жизнь, невидимая нашему скупому глазу, но обладающая неимоверной силой, лучистой и гармоничной:

«Та жизнь жжет, но ты не можешь почувствовать — она как мантия, как вуаль: мы все ходим, закутавшись в нее по макушку. Ты только не порви ее — носи бережно, не совершай того, о чем будешь жалеть… Как я в свое время.

Один неаккуратный шаг, и тебе уже никто не поможет, не спрячет от огня, который разъест тебя до нутра, — твоя душа будет пламенеть, а ты будешь лишь жалеть и безвольно ждать приговор. Да… ты даже не понимаешь, как я рада наконец тебя встретить, спустя столькие годы покорного ожидания…»

Джим, плененный искристым колером ее голоса и неземной красотой, не смеет прервать чувственный рассказ незнакомки, хоть в его голове и образовался целый рой вопросов, на которые так хочется узнать ответы.

Внимая каждому ее слову, он лишь медленно цепенел.

Наживка сработала без осечек, и вуаль, хранившая радость долгожданной встречи, медленно спадала, под планомерный вальс прорывающихся на волю змеев: ненависти и обиды.

Несколько слёзных капель попало в глаз Джиму.

Скривившись от боли, он попытался поднести руку к лицу, но та не поддалась воле хозяина, а лишь осталась безвольно лежать на его ноге. В глазах Джим-Джима медленно распускались бутоны чужой бурой крови; обволакивая зрачок, они лишали его зрения.

Дрожа от страха, он кинул взгляд единственным, еще различающим мир глазом на бесстрастную обольстительницу.

Сверкающие безумством глаза прирожденной охотницы точила бурая кровь: липкая квинтэссенция стекала по ее лицу и пачкала развевающееся на ветру пышное белое платье.

Шелковистые буйные волосы постепенно темнели и начали источать смрад, а неземная красота перекосила ее маленькие пухлые губки: стало очевидным — перед Джимом предстала во всей красе человеческая гнилая плоть.

Джим, окаймленный невидимыми цепями, оледенел в ужасе — ему не оставалось и шанса вырваться из цепких лап обезумевшей покойницы.

Собрав последние крупицы своей подавленной воли, он попытался ослабить хватку соперницы, и на мгновение ему показалось это возможным, но мобилизованных сил хватило лишь на то, чтобы безжизненным комком спикировать на землю.

К счастью для Джима, этой малой толики свободы хватило.

Вновь заполучив оборванные поводья контроля над своим телом, он оторвался от мерзлой земли и рванул в неизвестном ему направлении. Но лес, некогда стелившийся к его ногам, больно бьет попавшуюся добычу, и Джим, будто подсеченный умелым рыбаком, падает в грязь. Тело, и так еле служившее ему средством для передвижения, стала тянуть к земле невиданная доселе Сила.

Страх парализовал Джима безвозвратно.

Наспех заперев створки своего сознания, Джим распахнул красные от страха глаза.

Ведомый шлейфом жуткого сновидения, мальчик резко отпрянул от своей взбитой до неузнаваемости кровати. В попытках перевести дух он пытался закрыть глаза вновь, но перед ним вставали лишь пережитые в жутком кошмаре картины.

Все попытки успокоиться были безнадежны, и даже непроизвольное моргание сопровождалось алым мерцанием пережитого ужаса, напоминая Джиму о жгучей боли в левой ноге.

Выйдя на свежий воздух и прислонившись к перилам, он смотрел в глубокую лесную бездну, изредка кивая головой и крепко сжимая ту самую дождевую каплю, найденную им в сточной яме.

Мрак медленно обступал его, завлекая в густой водоворот всепоглощающего импульсивного стяжания эмоционального гнета, граничащего с безвозвратным безумием. Ночь забрала его разум и сердце, обрекая на кабальное существование под эгидой темных сил.

Джим был уже не в состоянии открыть глаза, но он слышал, как его зовут родители, и чувствовал, как отец берет его на руки и заносит в дом.

Он бежал на их голоса, а затем и на слезы; он хотел дотянуться до любимых материнских рук, но ответом ему было лишь редкое мерцание Туманного Альбиона над пепельной головой.

Пепел… Много пепла.

Прошло несколько дней, но глаза были по-прежнему скованы волей темных сил. Казалось, Джим вот-вот одержит верх и разорвет оковы, тяготящие его…

Мы так привыкли открывать глаза каждое утро и видеть новую главу своей жизни, что уже даже не задумываемся о том, как проходим сквозь коридор наших сновидений, перешагивая обратно за черту вымысла. Но для малыша Джим-Джима наступил тот день, когда он отдал бы все на свете, чтобы ему помогли всего лишь приоткрыть уставшие веки.

Комната покрылась лёгким инеем. Все вещи замерли на своих местах, в ожидании очередного дня, но его все не было.

Окутанный смиренным страхом, Джим думал лишь о том, чего же хотела от него та женщина, обезумевшая от ненависти и боли душа.

На долю родителей Джим-Джима выпало то, чего не пожелаешь и злейшему врагу: они не могли ничем помочь своему ребёнку, они могли лишь смотреть, как тот страдает.

Могли только слушать дикий ритм биения его сердца и каждую секунду своего существования задаваться самым кротким и отчаянным вопросом:

«Почему именно с ним, именно в этот день, именно в 1861 году?»

Наутро все жители стояли на ушах: родители заснувших детей бегали в ужасе по соседям; молились всем известным богам; умоляли забрать их жизнь и покой в обмен на души своих любимых детей.

Тем временем на утреннем небе правила луна, коронующая целину выжженного неба; плод страсти: умысел ночного огнища и темных сил, в окружении безмолвных звезд.

Все Черапунджи познало силу воронова крыла.

Лес шумел в агонии: удушающие крики животных доносились до запертых на засовы домов, а зеленые листья, с некогда могучих ветвей, опадали, словно пепел, прощаясь серыми красками с умерщвляющей их чащей — небо не шло на уступки; ни одна молитва не была услышана.

На проклятой волей случая поляне расставались с последними воспоминаниями ни в чем не повинные существа: в некоторых еще теплилась жизнь, а некоторые испускали последний свой вздох.

Их хладные тела темнели вместе с последним взглядом, в котором не было ни капли ненависти и злобы.

Жизнь покидала Черапунджи: дети покоились в непробудной колыбели сна, и только один из них знал, что происходит.

Может статься, что все происходящее вокруг связано или берет свое начало с Джим-Дима. Но так ли это на самом деле?

Об этом лучше умолчать — ведь радости здесь нет

Когда все дети, непригодные для гостей из загробного мира, наконец сбросили с себя оковы пустоты — бархат ночи спал со звездных полюсов. Лазурит прекрасной синевы и корундовый рубиновый мираж буйными волнами окрасили небесные холсты. В комнату Джима вновь проник живящий солнечный свет.

Медленно избавляя от страха перед колким духом ночи, лучи ярила рассеяли вместе с тем и последние воспоминания ребенка.

Комната Джим-Джима вновь стала живой и теплой, с одним лишь неочевидным напоминанием о том, что здесь, в светлой маленькой комнатке, на пьедестале проклятых, отсеченных лет жизни, восседает новый окаянный хозяин.

Скверный запах могильной сырости не покидал больше дома Даниэля и Мии Крафт. Да и с чего бы ему покинуть своего хозяина: отныне и впредь этот кров находится в холодных руках смерти.

И если наших героев ветхий запах обволакивал даже во сне, то очнувшихся душ пережитый страх смерти преследовал и в ярком смехе, и в громких рыданиях — даже в своем отражении дети видели своих мучителей.

Юные головы уже не могли играть своим временем: в них поселилась мысль, что любое промедление может стоить им жизни.

Мысль о том, что за ними могут вернуться, не давала им сомкнуть уставших глаз.

Пятилетие Джим-Джима, 3 июля 1861 года, стало знамением для всех детей Черапунджи.

В первые секунды пробуждения их дыхание раздирало отчужденное, но безумное и ненасытное желание жить — роковой подарок загробного мира, отныне и вовек таящий в себе пороки и желания, лютую ненависть к бездействию и охоту к острым ощущениям.

Единственный вопрос, который волнует нас сейчас больше всего остального:

«Почему именно они? Маленькие, ни в чем не повинные дети, были окутаны параличом смерти?»

Все мы, без исключения, ходим под белыми флагами, когда нам есть о чем молчать. И как бы то ни было, но маленьким, неопытным и наивным, как никому другому, было и будет о чем просить прощения — жестокость у детей глупа и примитивна, но пылает во сто крат ярче, чем у любого взрослого.

Именно они — постыдные грешки — послужили верой и правдой своим хозяевам.

Запятнанные маленькие души не пришлись по вкусу никому из покойников — легенда непорочного ясно давала понять: нужна чистая и светлая душа, лишь тогда ритуал возвращения к жизни состоится.

Когда приходит дождь, свет падает совсем иначе: деревья приобретают глубокие оттенки зеленого, а небо, которое в солнечную погоду кажется таким удивительным и глубоким, окрашивается в скучный серый оттенок.

Полная однородность подобна вселенному безразличию к нам: маленьким, мелочным людям. Но стоит дождю пройти — небо вновь отвлекает все внимание на свои бескрайние просторы; деревья озаряются солнцем, и мы вновь о них забываем, концентрируясь на том, что нам кажется более удивительным и желанным.

Расправить крылья по примеру Икара и полететь на свет, прямиком в ловушку, подобно мотыльку. Можем ли мы винить безобидное насекомое за то, что его, как и всех людей Земли, тянет туда, где светит ярче?

Мы не виним обреченного мотылька, а потому не виним и своих детей. Но взрослых это никогда не останавливает винить себя, и в этом они будут правы.

Именно ледяной дождь в душе и серое однородное небо, нависшее над головами очнувшихся детей, подарили им шанс исправить свои ошибки: юные глаза, в которых еще вчера читалось презрение к Джиму и глупая ненависть, теперь излучали переживание и волнение за незнакомца, ставшего им родным человеком.

Стрелки часов зашагали вопреки мыслимым законам природы — пошел обратный отсчет: дети, некогда оттолкнувшие Джима, теперь стали частыми гостями в его доме.

В ночь на 3 июля каждый из них побывал в своей персональной газовой камере, и сейчас они понимали лучше, чем кто-либо, с чем приходится изо дня в день бороться Джиму.

По очереди сменяя друг друга, ребята сидели возле кроватки мальчугана, принявшего облик тряпичной куклы, от которой его отличало лишь размеренное дыхание.

День и ночь они меняли травы и цветы, поправляли обереги — такова традиция, такова искренняя забота.

Время, точно загнанная лошадь на скачках, — для семьи Крафтов это была несчастливая кляча, на которую они поставили все то, что у них оставалось.

Горькая вера, надежда и любовь, хранящие их тлеющий очаг. Каждый день — это борьба с безвестным недугом, убивающим их сына в соседней комнате, под колыбельную из стонов диких животных, покоящихся на скверной земле.

Разум, опечаленный болезнью сына, не выдержал очередного удара судьбы, а причиной стала простая, бездумная, вычурная статья.

Супруги Блейк покинули Черапунджи сразу после встречи с Мией Крафт, а уже две недели они кинули свою статью, будто кусок сочного мяса оголодавшим в нетерпении диким животным бушующего большого мира.

Журналисты, подобно падальщикам, подрав на клочья сочную сенсацию, обглодали все ее косточки и возродили во всех возможных ипостасях задумку безжалостных публицистов.

Авантюра состоялась. Стало понятно одно — победителем выйдет лишь самый подлый и острый язык желтой прессы.

Когда колокол из бумажных статей, в отдалении напоминающий папье-маше, раздался над Черапунджи, Мия лишилась работы.

Соседи, как могли, поддерживали семью — приносили в их дом еду: хлеб, молоко, фрукты и мясо. Для людей обессиленная от горя мать стала символом любви, веры и неиссякаемого мужества.

Молодожены Блейк не просто высмеяли легенды Черапунджи, они обвинили местных жителей в нарочитом лицемерии.

Их статья отточенным словцом трубила на весь мир:

«Чрезмерная ложь и лицемерие — главные отличительные черты любого жителя Черапунджи. Мы, большой мир, — их вечные обидчики, а они — жалеющие себя овцы. Обманывая доверчивых туристов и запуская подлую ручонку в их кошель, аферисты расскажут Вам о магии, а если Вы заплатите сверх меры, то даже отведут в ближайшую сырую пещеру и скажут:

«Вот! Здесь творится история…» — и неважно, какая история, ведь каждый раз, здесь, в Черапунджи, она разная».

Однако это было не пределом их подлости — в лице злодея и обманщика выступила именно Мия Крафт, опытный и самый высокооплачиваемый гид Черапунджи.

Из статьи следует, что она злоупотребила их доверием, бесстыдно приукрасив и изменив каноническую историю здешней мифологии, а главное, она все время путалась в своих словах и не могла вспомнить, кто же здесь обитает сегодня.

Сама же статья не несла в себе ни толики научного замысла, она скорее была из разряда обличающей сенсации и не обещала жить долго, однако люди ее запомнили.

Венцом доверия читателей послужила подпись под «обличающей» статейкой:

«P.S. Вот и наступил тот день, когда мир услышал о вашем обмане, представил вашу подлость и скупость.

Чем вы будете заманивать туристов теперь? И доведется ли вам дальше пользоваться нашим доверием?»

Вот так, после одной жалкой лживой статьи, город умер для карт и прессы. В Черапунджи больше не было туристов — ни одного, на протяжении вот уже нескольких лет.

Мёртвый город и мёртвые легенды нашли своё пристанище не только в трудах Блейков и популярных журналистов: на злободневной теме прославились и все те, кто сосуществовал на карьерных задворках коварного океана сенсаций, показав миру всё святое, во что верили люди тысячелетиями, как глупую историю глупого народа.

Вот так размокший и затертый газетный клочок стал частью самой Мии.

Все это время лишь олово ее характера — стоический самоконтроль — позволял ей возвращаться из мира ненависти и обиды на никчемных публицистов к реальной жизни, пускай та и была полна боли и страха за сына.

«Если бы они только отбыли днем позднее… — думала она. — Этого всего бы не случилось…»

Может, она и права?

Не исключено, что даже у таких черствых на вид супругов Блейк где-то глубоко внутри бьется сухое сердце… И чем черт не шутит, оно бы им подсказало отречься от страстно любимой ими идеи, послужить отправной точкой в иной череде событий?

Да, возможно, они отдали бы свой голос, чтобы прийти на помощь несчастному ребенку; рассказали бы миру про аномалию, унесшую множество невинных жизней местной фауны и утопившую флору в огненном жаре планет; впитали бы силу черного звёздного неба…

Но эта череда событий не для Мии Крафт и уж точно, абсолютно точно, не для самого Джим-Джима.

В очередной раз погрузившись в колею тягостных раздумий, Мия допоздна сидела с роковым газетным клочком на кухне при одинокой свече.

Гибкие движения пламени неохотно огибали ее бледные пальцы, будто бы боясь задеть хрупкую викунью кожу.

Утирая больные от слез глаза, Мия наклонилась над догорающей свечой — ее голова напоминала полый тавил, а удары, которые она ощущала изнутри, были похожи на гонг по ушным перепонкам.

Еще чуть-чуть, и вокруг останется лишь темнота — и она в кромешной тьме, окруженная запахом многовековых могил.

Удар, еще удар…

Полый тавил — до тех пор, пока ее рука не поднесла кусок газеты так близко к пламени, что тот пискнул и начал медленно покидать ее уставшие мысли.

Прозвучал последний удар — кухня залилась потоком ярко-красного пламени. Она не была одна в этом склепе, ее ждет сын.

Четвертый день рождения восьмилетнего Джим-Джима

Июль 1864

Радость в жизни молодых супругов стала роскошью: изредка, приоткрывая глаза поутру и притягивая к себе сонную жену, Даниэль позволял себе забыться.

Он медленно гладил ее каштановые темные волосы, пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы; глубоко вдыхал аромат ее бархатистой кожи — так, будто бы они сейчас уйдут под воду, укрываясь морской пеной.

К несчастью, аура покоя быстро оставляла Даниэля, вытягивая из томных ласк, стоило Мие открыть залитые болью и тоской глаза.

Пускай всего на несколько минут, но его жизнь переставала пульсировать болью, а этого времени ему хватало, чтобы найти в себе силы начать новый день.

Невозможно привыкнуть и принять за данность боль от потери родного человека — даже спустя несколько долгих лет. Год человеческой жизни в рамках вселенной приравнивается к одной секунде существования мира; добра и зла; радостей и болей — человеческих страданий.

Дни уже давно смешались в однородную, безликую массу: могло показаться, что время в доме Крафтов стоит на месте, но вот уже восьмилетний Джим-Джим лежит перед своими родителями все так же, как и три года назад.

Менялись лишь его волосы: с каждым новым месяцем они становились все длиннее и непослушнее, тогда Мие пришла в голову удивительная идея: заплетать сыну маленькие тонкие косички.

Множество солнечных и дождливых часов она провела за этим непростым занятием, но результат заставил ее искренне улыбнуться. Улыбка Мии распустила в душе мужа бутон надежды — их сын может выжить, он может открыть глаза.

В те моменты, когда ожидание принимает форму постоянства, людям не хватает смелости повернуться лицом к одинокому маяку острога «надежда».

Разменная монета обреченных, это своеобразный отсчет — ожидание смерти. Именно они — ожидание и страх — тянут к земле, а голову пробивает шторм отчаяния и праведного гнева.

В какой-то момент Мию настиг такой шторм. В башне своего маяка, в пятидесяти метрах над пучиной темных вод, она почувствовала отчаянье. Света становилось все меньше, а боли все больше. Страх и темнота обняли ее мерклое сердце, и она потушила свет своего маяка.

Уже очень давно она живет с мыслью: «Что, если смерть придет к нему сегодня?».

Но состояние Джим-Джима оставалось неизменным.

Каждое утро в клетку со зверем входили его люди: дети Индии, дети его двора были с ним. Они дарили ему надежду, свою поддержку и веру.

Сквозь игольное ушко между ним и домом Джим наблюдал яркие глаза товарищей и тепло, исходящее от рук любимой матери.

Удивительное свойство кровной любви, удивительная женская нежность.

Но это игольное ушко не было стеклом в террариуме — оно было подобно лабиринту на далеком и прекрасном острове Крит, в котором все занимали свои реальные роли.

В любом лабиринте присутствует хотя бы один выход, но в случае Джима их было два. Один выход — отдать свое тело Минотавру, второй — выжить.

И как бы ни было печально, игольное ушко пропускало через себя ауру разгневанной грешной души.

В доме Крафтов стоял дух тьмы, под гнетом которого гнусные мысли, самые жуткие страхи и потаенные безнравственные эмоции овладевали детьми на четвертом месяце пребывания в комнате Джима.

Быстро выдыхаясь, детские умы стали тонуть в своих собственных страхах — либо я, либо он: такой выбор встал перед ними в день очередного срыва.

Дети больше не могли закрыть глаз, ведь их сны вновь омрачились духом могил, запахом страха и знакомыми силуэтами со стеклянными немигающими глазами.

Нельзя винить маленьких людей за их страхи. Мы все чего-то боимся, и страх порой нарочито подталкивает нас в сторону неверной тропы.

После того как дети вновь стали просыпаться в холодном поту — визиты сочувствующих в одночасье прекратились. Всем без исключения было в тягость посещать проклятый дом, пропитанный отголосками пережитого кошмара. Корабль должен тонуть без экипажа — это закон не только самосохранения, но и здравого смысла.

И пока корабль тонул, лишь 3 июля чья-то невидимая рука собирала людей под этой крышей вновь, будто кто-то ворошил старую рану — воспоминание, которым так старательно люди надеялись переболеть. Беспричинное волнение и удушающая тревога не давали сомкнуть глаз отчаявшимся, пока все они не навестят Джим-Джима в его день рождения.

Пантомима, нарушающая сакральную тишину, театральная постановка, вызывающая лишь немые вопросы, — вот что стали видеть Крафты в дне рождения своего мальчика.

Вездесущее притворство окружало их, подобно надоедливой мошкаре. Все, что люди делали в этот день, — они делали исключительно для себя.

Тем не менее все гостинцы для Джима Даниэль бережно раскладывал вокруг той самой кровати, с которой его сын однажды встал в последний раз. Он делал это только для него: чтобы его мальчик знал и чувствовал, как его ждут и как сильно по нему скучают.

Мия отпускала свои чувства наружу, словно вольных смертоносных драконов, которые день ото дня рвали ее изнутри, умоляя выпустить их на свободу. Но Даниэль не мог отпустить своих — иногда ему казалось, что внутри него гуляет ветер. Этим ветром было неизбывное горе, душившее его с наступлением темноты.

Когда-то, в это время, они с сыном делали ужин из национальных блюд таинственной Индии: фрикадельки под названием малай-кофта, карри и пакора — особенно полюбившиеся Мие и Джим-Джиму.

Беззаботно выбегая под небесные водные потоки от кухонного чада, их с головой накрывала такая нужная прохлада ночи. Они собирали для мамы букет диких цветов; дома укладывали шелковистые волосы Джима и преданно ждали ее с работы на свой фамильный «поздний ужин».

Но теперь у мужчин рода Крафтов новая поздняя традиция: с наступлением темноты Даниэль окунается в его мир. Он бережно достает сделанные вместе с сыном карты, зажигает свечку и накрывает холодную ладонь сына своим теплом. Вот так, сплетением рук, они беззвучно помогают друг другу дышать.

Пустота заполнила собой каждый уголок Джима, но дома все оставалось неизменным: третье место за трапезой; щетка и гребешок; книга сказок Андерсена на письменном столе; место возле окна с прохудившимся, но зато шерстяным пледом… Все сохранилось на своих местах.

Кто-то может сказать, что так жить нельзя, и будет прав.

Но тот, кто скажет это, — умолчит, что не жить так — порой просто невозможно.

Ведь проснувшись посреди ночи, становишься счастливее, потому что еще не вспомнил, что его нет рядом. А засыпая, ты думаешь только о нем. Порой даже кажется, что нельзя доверять собственному разуму, верится, что это шутка или плохой сон, — и это обязательно пройдет. Но оно не проходит.

Для родителей Джима свято все. Даже когда Мия отошла от веры во спасение, Даниэль не перестал верить в своего сына. Они оба ждут его домой, несмотря ни на что.

Да и как не ждать, если каждый день прожит лишь для того, чтобы увидеть блестящие карие глаза; услышать звонкий, переливающийся гаммой счастья и задора смех; уловить блеск озорства или намек на свершенную шалость; почувствовать на своей спине маленькие цепкие ручки и родное незаменимое: «Я рядом…».

Иногда Мия видела, как Джим плакал.

Глядя на живые эмоции сына, душа наполнялась жизнью, а по щекам также бежали слезы. Он живой, он плачет, но может ли она перенять хотя бы кроху той боли, которую он терпит изо дня в день?

Ровно в эти моменты топор палача — руки, сдавливающие его горло, подобно отравленным иглам, — умертвлял беспомощное тело, постепенно добираясь до пошатнувшегося рассудка.

Безупречное осознание происходящего кололо голову, как лесной орех.

Узник уже давно научился развеивать наркотический туман беспомощности. Слух и осязание передавали ему все, что происходит рядом, в его комнате.

Чувствовать все — больно, но куда больнее мириться со своим положением: не в его власти было сжать родную руку, вложенную в его. Чувствуя прикосновение губ, мальчика не покидали мысли о том, что он так и останется лежать в своей постели после смерти родителей. И лишь эта мысль могла заставить его опустить руки, сдаться и облегчить всем жизнь.

Но они все чувствовали и всегда, будто по звону колокола, приходили к нему — и он просто не смел их покинуть.

Поздними ночами, когда мама с папой оставляли сына одного, лесная дьяволица приходила им на смену.

Подобно смоле, она выползала из щелей в полу, постепенно заполняя собой дыхание Джима. Когда энергия мальчика окрашивалась в оранжевый, она вновь принималась петь.

Ночи напролет беспощадная ракшаси разрушала свою жертву силой своего голоса: пение заменяло ей возможность причинять физическую боль, а сладострастными речами и мольбами о спасении своей души она причиняла духовные страдания.

В руках Джим-Джима оказалась власть, не предназначенная для человека: подарить грешнику душу, угодную создателю.

Причинить физическую боль касанием было ей не под силу: лишь стоило ей приблизиться к плоти мальчика, ломка, поражающая ее гниющую материю, становилась невыносимой.

Та боль, истязавшая Джима, была другой. Это были душевные муки — игра с его рассудком и сердцем, тем малым, что у него осталось и за что он больше всего сражался.

Но Джим продолжал борьбу, и тогда гостья становилась его истинным мучителем.

Отбросив песни, просьбы и мольбы, направляя руку к небу, подобно пиратскому флагу, — ее легкие выдавали нечеловеческий мелос, заменявший грешной душе охотничьего цербера, истязавшего душу запертого в собственном теле ребенка.

Имя его Минотавру — Амала, и она всегда сидит подле него в тени: не отходя ни на шаг, как сторожевой пёс, охраняет покой своего узника, не позволяя открыть глаза.

Акт третий. Формула счастья, или «Доброе утро!» по-английски

Сегодня Лондон окутан туманом, и выходить на улицу небезопасно.

Бесчисленное количество желтых огней оросили молочную гладь поместья, а там, вдали, — два силуэта, обманчиво напоминающие шахматные фигурки. Глубоко погрязшие в раздумьях, Джульетта и Виктор Люмьер возвышались над своими владениями с высоты второго этажа.

Там, где сейчас царит непроглядное марево, можно восстановить все по памяти: неизменные величавые арки, безукоризненные газоны, бедственно прекрасные фонтаны и диковинные аллеи, завораживающий пруд с чудными обитателями, аккуратный домик для прислуги, роскошный манеж для резвых скакунов и просторные загоны на 30 строптивых особей. Все это простиралось на 25 000 акров и именовалось фамильным поместьем Люмьеров.

И все же — обладая богатством короля Эльдорадо, имея расположение королевской семьи и пользуясь непрерывным гостеприимством лордов и графинь, — когда в их мире остановилось время?

День, когда родилась Мэри Люмьер, а именно 2 июля 1859 года, переполнен только самыми жизнерадостными воспоминаниями!

Вот оно: крохотное создание с лилипутскими ножками и пухлыми крючковатыми пальчиками, неосознанно смотрит в балдахин, раскачивающийся жарким летним ветерком.

Может, этот карапуз думает о том, какое же имя ему дали?

Представьте себе: имя есть, но оно не признано, ведь сама Мэри еще не откликается на него — по сути, дело привычки. В теории Мэри могла бы выбрать себе другое имя — например, она могла бы откликаться лишь на имя Сара или Лорд Лилипут, и оно, без сомнения, стало бы принадлежать ей так же, как и имя, данное при рождении.

Когда в доме царят счастье и покой, время становится основным компонентом утопии: незаметно утекая сквозь пальцы домочадцев, оно будто бы останавливается, оставляя их наедине со своей благодатью. Не успеешь оглянуться, а уже меньше, чем через месяц, Мэри исполнится шесть лет!

Кудри каштанового цвета, карие глаза и нос картошкой, костлявые ручки и тонкие пальчики, метко стрелявшие по мишеням из самодельного лука.

Новорожденная Мэри росла в буйстве лошадиных нравов, что объяснимо, ведь Люмьеры славятся породистыми скакунами. Но ее любовь… Ее любовь к лошадям сводила все поместье с ума! Родителям пришлось пойти на поводу у любимой дочурки, и уже в три года она ловко управляла своим личным карликовым пони.

Одной частью себя она впитывала их строптивый нрав, другой же своей половиной подчиняла их волю, что позволяло ей оседлать особь, с которой не справился бы даже взрослый.

Да, у Мэри буйный характер души, и что не менее важно — налитая прозорливым умом порода, а в довесок — яркое воображение. Обыгрывать мальчишек и побеждать их в подвижных играх для девочки — это как сначала съесть кусок пирога, а затем его отрезать. Клиенты, сведущие в делах поместья Люмьеров, денно и нощно грезили свести своих сыновей с будущей наследницей великолепного состояния и уже в отрочестве заручиться согласием ее родителей.

В то время как служанки пытались перевоспитать маленькую непоседу, она лишь больше окуналась в свою энергичность. Ребенок-наоборот — вот как няни прозвали малышку Мэри.

— Доброго утра, Мэри, — приветствовала ее миссис Бабби, старшая няня. — Как вам спалось, юная леди?

— Доброго вечера, любимая няня! Было прекрасно, а вам?

Так и пролетели почти шесть лет в поместье Люмьеров: на завтрак — ужин, на обед — завтрак. Родители частенько журили ее, но понимали — это их девочка и другой она просто не может быть.

Юркий, жизнерадостный человечек — смех ранним утром, забавы в мелочах, свежий взгляд на человеческие радости и горести. Все необъятные комнаты в доме с роскошными высокими потолками вдруг заполняются теплом, когда в доме есть ребенок.

В загадочном, понятном только им молчании оба супруга сегодня соревновались за идею для шестого дня рождения дочери.

Куда бы выбраться из своего поместья, которое и без малого создано для счастья? И Джульетта победила бы сегодня, если бы Виктору на глаза не попалась старенькая статейка малоизвестного журналиста из дешевой газетенки, заголовок которой гласил:

«Место, стертое из памяти миллионов людей, — Черапунджи…»

Оба супруга были без ума от влажного климата, суеверий и сказок, в которые они, как люди высшего сословия, предпочитали не верить. А потому, перечитав несколько старых статей, они решили:

«Черапунджи — место, в котором стоит побывать непременно!»

Поездку было решено подарить дочери на её шестой день рождения.

Пора собирать чемоданы!

Быть Люмьером. Конституция выбора

Будущее своего чада супруги видели в Оксфорде: они планировали всё наперёд и были дотошно пунктуальными, но эти качества не были частью их жизненной философии, наоборот, они действовали локально, внося коррективы лишь в кодекс выбора деловых партнеров и мечты о безупречном образовании дочери.

Так что же значит для женщины быть Люмьером?

Джульетта Эмили Люмьер, в девичестве Уолш, — чуткая жалостливая женщина двадцати семи лет, получившая образование по тем меркам незыблемого качества, выпускница №1 на своем факультете.

В её семье были известные люди: писатели, изобретатели и историки. Этого уже было достаточно, чтобы жить безбедно.

Улыбка, невзначай преображающая ее лицо, поражала любого, связывая внешний мир с её внутренним беззаботным и свежим. Силуэт Джульетты был не менее пленительным: тонкая талия способствовала коварству в боевых навыках, прибавляя мощи в рукопашном бою.

Будучи без ума от лошадей, она не только приняла участие в скачках, проходящих от лица университета Англии, но и заняла первое призовое место.

Женщины рода Уолш — источники жизни — хрупкие чувственные создания, способные пробиться сквозь любые преграды: будь то камень, сталь или лед. Они находчивы и доброжелательны даже в самых непредсказуемых ситуациях. Но что же насчет мужчин?

В роду Виктора никогда не было людей голубых кровей, но в нем было два метра росту и столько же харизмы! Кудрявые каштановые волосы и яркие карие глаза, окаймленные густыми ресницами. В университетские годы отец семейства был неряшлив и хулиганист, но, несмотря на это, оставался самым завидным ухажёром факультета истории, чему способствовало его неблагородное происхождение.

История Виктора берет свое начало в Полперро близ Корнуолла, когда юный подмастерье грезил об учебе в престижном университете страны. Шансы у него были ничтожно малы, но для Виктора Максимилиана Люмьера это был самый прекрасный вызов окружающего его мира неравенств, прекраснее которого был, пожалуй, лишь вызов Джульетты Эмили Уолш.

Покупая на последние деньги книги и уроки истории в близлежащей церкви у юного диакона, Виктор Люмьер жертвовал всем во имя мечты.

Глубинным, потаенным страхом юноши было остаться помощником отца, стать его тенью без права выбора. Старания и любовь, которыми руководствовался Виктор, окупились с лихвой — вселенная подбросила шанс через ненавистную ему мастерскую.

Мартин Люмьер, отец Виктора, был чрезмерно строгим и дисциплинированным человеком. В его доме все всегда лежало на своих местах. Сына он воспитывал в любви и подобающей строгости.

Виола — мать Виктора — слыла портретистом: она рисовала обычных людей с натруженными руками. И хоть заработка от этого было немного, рядом был любимый муж, который ее всегда поддерживал, отчего кисти расцветали самыми насыщенными и живыми красками. Она воспитывала в сыне мечтательность и целеустремленность.

После смерти жены Мартин зациклился на порядке, воспитании сына и его обучении мебельному делу, плотничеству и резьбе.

Виктор же не сопротивлялся отцовской строгости, мальчик прекрасно понимал, что это пойдет ему на пользу. Сын всегда был подле отца, изо дня в день помогая с трудной работой в мастерской.

В один летний вечер Мартин шел домой мимо кабака, как вдруг встретил старого товарища — кучера. У последнего был лишь один повод выпить: веселья ради, а вот у Мартина целых два: выполненный крупный заказ и встреча старого товарища — человека из прошлого, который пробудил в нем забытые воспоминания.

Изрядно напившись, товарищ проиграл мастеру свой лошадиный кнут. Расходиться охмелевшим и разговорившимся мужчинам не хотелось, но, вспомнив про сына, Мартин решил двигаться в сторону дома.

По возвращении домой Мартина захлестнула ярость.

Весь пол был перепачкан до неузнаваемости, от былого порядка не осталось и следа, а в центре всего этого хаоса, как ни в чем не бывало, спал Виктор, рядом с ним лежали мамины кисточки.

Под руку попался лошадиный кнут.

Всю ночь семилетний Виктор рисовал мамиными красками — изрядно потрудившись, он перепачкал весь пол, но так и не понял, как из этой масляной субстанции у матушки получались люди. Сколько бы он не старался изобразить маму, ее образ не рождался под рукой малыша.

Проснувшись от хлестких ударов кнута, Виктор не стал плакать, он отреагировал иначе: сначала легким недоумением, потом яростью, а затем и вовсе перестал смотреть в глаза обезумевшему от слепой ярости мужчине.

С первыми лучами солнца, после отцовского урока, мальчик собрал кнут, холст и мамины инструменты. Попрощавшись с ее портретами, он покинул родной дом без сожалений.

Наутро после неспокойной ночи Мартина мучали противоречивые чувства. Он понимал — его сын не заслужил жестокой порки, но пелена, затмившая разум, не давала остановиться и отбросить злосчастный кнут.

Первые несколько дней Мартин справедливо терпел выходку сына, но, когда счет достиг недели, отцовское сердце окутал животный страх.

Небезразличные участливые люди пошли на поиски единственного сына плотника.

Ребенка привели за полночь: все это время он провел с пастухом и его старым скакуном. Отчаявшийся и напуганный до смерти отец уже было замахнулся, чтобы проучить наглеца за непокорность, но тут Виктор выставил вперед свою первую корявую картину.

Ноги у мальчика дрожали, а сердце так и норовило выскочить из груди — в надежде отразить тяжелую отцовскую ладонь он выставил вперед полотно, отчаянно им прикрываясь.

Неожиданно для самого себя Мартин оттаял: его сердце залилось теплом, и рука уже не поднималась ударить хрупкого маленького ребенка.

Эта единственная когда-либо нарисованная Виктором картина гордо висит в мастерской Мартина и по сей день. Изображенный маслом серый жеребец в крупных яблоках следит за размеренной жизнью деревянных изделий — но хранит в себе нечто большее, чем мудрый взгляд, — боль, заключенную в каждом мазке.

В один прекрасный день, когда Мартин провёл для сына очередную лекцию о предначертанной судьбе плотника, в мастерскую пожаловал богатый господин с заказом «необычайной важности» для англиканской церкви, в которой Виктор брал уроки истории.

Мартин сильно смутился, когда господин изъявил желание поручить сложный заказ именно юному Виктору Люмьеру. Но спорить с заказчиком долго не получилось, и заказ, столь высокооплачиваемый, попал в руки постоянно витающему в облаках юнцу, который, помимо всего прочего, еще и пропускал мимо ушей почти все уроки, которые ему давал отец.

К удивлению старого плотника, сын справился на отлично, а господин предложил Мартину сделку. Взамен на регулярную помощь и поддержку церкви он даст Виктору возможность, лишь крошечный шанс — попасть в Оксфорд.

Для пожилого плотника это был сильный удар. Зная своего сына, можно было с точностью предсказать, что тот не упустит своего счастливого билета остаться в мире, непредназначенном для таких, как Мартин Люмьер.

Однако для Виолы, матери Виктора, это было бы настоящее счастье.

Скрипя сердцем, старик дал свое благословение и отпустил сына с незнакомцем, к слову, тот оказался одним из достойнейших представителей влиятельных людей Англии.

Виктору оставалось лишь гадать, почему столь уважаемая личность заинтересовалась им, нищим подмастерьем из маленького городка, вдали от Оксфорда, вдали от всего мира.

И почему ему была так важна та маленькая церковь?

Но как бы там ни было, Виктор ни разу не подвел своего щедрого наставника и осуществил свою заветную мечту — он посвятил себя науке.

Состязаться в скачках с лучшими представителями Оксфорда Виктор решил за пару дней до заезда, когда товарищ с кафедры психиатрии попросил его стать объектом своей выпускной лабораторной работы.

Заняв второе место на скачках, он действительно смог простить своему отцу боль, которая преследовала его с того самого дня. Более того, лабораторная работа была защищена на отлично, а юный Люмьер стал еще более желанным призом для любой оксфордской аристократки.

На вручении наград взгляды Виктора и Джульетты встретились лишь несколько раз, но этого было достаточно для того, чтобы раскалить их будущую вражду до предела.

Два прирожденных победителя, два охотника — в помещении, где пересекались их целеустремленные взгляды, сразу становилось невыносимо душно! Напряжение в воздухе искрило всеми цветами, сигнализируя окружающим: «Опасно, не приближаться».

Вот так их знакомство и превратилось в настоящую гонку за превосходством.

Вездесуще они были тенью друг друга, шли нога в ногу на каждом состязании, и каждое мероприятие превращали в соревнование. Все, кто знал их лично, сказал бы:

«Дай им волю — они, без сомнений, задушили бы друг друга!»

Но кто из этих двоих лучший? Кто из них №1?

При поверхностном изучении все было просто: двое кардинально разных, ни в чем не схожих людей борются за классовое равноправие. Но стоит копнуть поглубже, и становится очевидным: в их глазах, помимо вызова, читалось и нечто более прекрасное — желание достигать новых высот, желание учиться.

Эти соревнования были инструментом, помощником в бесконечном достижении нового — в первую очередь они доказывали что-то себе, — отчего их противостояние становилось еще более непредсказуемым и оттого опасным, ведь подобная вражда с годами не проходит.

Окончив университет и потеряв друг друга из виду, вечные соперники неожиданно для себя поняли — они не могут прожить и дня без вызова: это был, пожалуй, самый романтичный коктейль страсти, некогда созданный на Земле.

Вот что значит быть мужчиной в роду Люмьеров. Страсть — их голова, а любовь к жизни — это руки. Так же страстно они созидают этот сложный мир, подобно наивным детям, верят в любовь, счастье и не видят на своем пути препятствий — для них нет ничего невозможного.

Именно эти мужчины в совершенстве владеют языком Вселенной — они поют ей о своей любви, и она отвечает им той же лаской и нежностью.

Удачная встреча

S.I

Связи не существуют во времени текущем, они вне времени — спокойно ждут своего выхода, попивая чай с холодным молоком, а пока —

мы наблюдаем хаос.

1 июля 1865

Неожиданный приезд состоятельной семьи из Лондона стал для жителей Черапунджи настоящим праздником. Ажиотаж, вызванный приездом иностранцев, накрыл весь город с головой.

А началось все с первого шага на сушу.

Новость слетела с уст рыбака, возвращавшегося домой рано утром, и влетела в ухо продавщицы масла — а от этой душевной женщины весточка впорхнула в дом лодочника, за семейной трапезой которого та отчалила в открытое море, где волны языков ласкали ее вздымающуюся корму. Еще не найдя свой кров, ни о чем не подозревающая семья получила теплый прием в домах всех этих добродушных простолюдинов.

По пути к гостинице взгляд Виктора цеплялся за грязные глиняные тропы, которые вытаптывались каждый день до неузнаваемости; тряпье, свисающее с проходящих мимо людей, в котором было сложно разобрать начало и конец.

На секунду ему показалось, что это место пахнет смертью, однако в этом запахе сочеталось нечто более глубокое: вечность, цикл Вселенной, жизнь как она есть, без условностей и людской глупости, — лишь пленительный голос бесконечного создания, идущего рука об руку со смертью, ведь смерть — неотъемлемая часть рождения.

Вокруг царил перезвон неизвестных инструментов, люди хаотично перемешивались и становились частью удивительной мелодии жизни — все вокруг было в гармонии и слаженности, все вокруг было одним целым.

Люмьеры чувствовали себя несмышлеными детьми. Поддаваясь зову размеренности, доверяя незнакомой обыденности, будто второй матери, они учились заново ходить по этой Земле и дышать этим воздухом. Их легкие то и дело переполнялись благодатью, впитывая новые ароматы неизвестной им доселе жизни.

От увиденной нищеты в мыслях Виктора и Джульетты затаилась грусть по дому, и лишь Мэри восторженно стреляла глазами в разные стороны, подпрыгивая на каждой кочке.

Несмотря на превосходную погоду, путешественники ощутили острую необходимость в зонтах, ведь обильные солнечные ванны способны и загубить здоровье, не говоря уже о жажде приключений.

Поймав в толпе самого медленного и безобидного на вид прохожего, Виктор решил обратиться к старичку:

— Доброго дня, уважаемый! Где я могу приобрести зонты от солнца для всей своей семьи?

Находясь в небольшом замешательстве и медленно сводя брови то ли от задумчивости, то ли от недоверия, старик тихо замычал на сносном английском:

— Мгм, мсье, местные жители уже давно не прибегают к помощи зонтов — от наших ливней еще не изобрели инструмента, не считая крыши над головой. Если вы хотите найти подобную диковину, вам стоит заглянуть на Центральный рынок — там вы найдете все, что нужно! — Не дожидаясь ответа, старик хрустнул спиной и медленно отдалился.

Через несколько минут Виктор зашелся в хохоте: над удаляющимся стариком распростерся зонтик, укрывший его голову от изнуряющих лучей.

— Однако у него самого зонт имеется. — Джульетта нашла эту ситуацию забавной. Вымокшая от жара и духоты, тщетно прикрываясь руками от палящего солнца, она вдруг просияла: — А не про этот ли рынок говорил старик?

Пройдя еще пару метров, все трое убедились — они на месте.

Центральный рынок пленил Люмьеров обилием красок и запахов. Старик не соврал нисколечко: тут найдется все, что душе угодно, — это и есть сердце Черапунджи.

Семья узнала фрукты и овощи со своей родины, а сверх того насладилась десятками новых плодов. Джульетта была очарована количеством специй, орехов, пряностей и тем более шелков, пестрящих за километр.

Виктор же высоко оценил ассортимент холодного оружия, ковров и, конечно же, тканей, которые можно пустить на мужской костюм.

Время летело незаметно, а ощущения ему вовсе не сопутствовали.

— Думаю, это можно назвать знакомством с местной культурой! — Джульетта напоминала ребенка, который попал в магазин всевозможных сладостей.

По рынку супруги ходили в компании двух носильщиков с телегами. Те по просьбе господ бережно водрузили на одну телегу ткани, что позднее пустят на мужские костюмы и женские платья; нескромный набор драгоценных ожерелий, колец и заколок. Вторую же телегу мужчины бережно заполнили всем остальным: фруктами и молоком, специями и орехами, ну и, конечно же, полюбившимся Виктору персидским ковром, который пришлось привязать для надежности к соседней тележке.

На пути к выходу с рынка все изрядно проголодались, и по просьбе Джульетты носильщики составили компанию за дегустацией диковинных яств.

Юноши рассказывали о каждом блюде с особой любовью, и несмотря на плохой английский, за столом все барьеры не имели значения, ведь каждый говорил на понятном и знакомом языке — эмоций и чувств.

Спустя пару долгих рассказов о событиях 1861 года завязалась бурная дискуссия.

— То есть как это — вы не могли открыть глаза? — восторженно удивлялась Джульетта. — Вы ведь понимаете, что детское воображение способно на все… — Она помедлила, подбирая правильные слова: — Это…

Первый носильщик, на вид постарше, почувствовал, что перешел черту дозволенного, и виновато принялся оправдываться:

— Мэм, мы нисколько не дурим вас, но, несмотря на возраст, поверьте, это было вовсе не воображение.

— Да, — подхватил мысль товарища второй юноша. — Любой человек, которого вы спросите про ту ночь и то утро, скажет вам то же, что и мы.

Виктор так долго молчал, что могло показаться, что он вовсе и не слушал ребят, но что-то заставило его допустить вероятность всего происходящего:

— Вы сказали, что небо сыграло большую роль во всем этом и есть живое доказательство тому, что случилось с вами?

Требовательный взгляд Виктора грузом лег на молодых носильщиков. Оба они смекнули, что сболтнули лишнего и пора бы было ретироваться, как вдруг младший носильщик вновь заговорил:

— Мсье, мальчик — один-единственный на весь Черапунджи, так и не проснулся. Через два дня пойдет уже пятый год его сну. Он дышит, он жив, но безволен и оттого мертв.

Старший смотрел на болтуна с укором, теперь дороги назад не было.

— Так расскажите нам об этом мальчике подробнее, а то грош цена вашим сказкам!

Виктор был воодушевлен услышанным настолько, что это вызывало у него вовсе не научный интерес. В глубине души он всегда мечтал столкнуться с необъяснимым, и вот, спустя многие годы, оно само нашло его!

Но, к сожалению для Виктора, носильщики больше не произнесли ни слова на английском. Так они и шли в тишине до гостиницы, в которой остановились Люмьеры.

Лишь на прощание старший из них произнес:

— Тот, кто силится доказать истину, — полный дурак. Моя память со мной и мои страхи — тоже. А вы, — он отчитывал приезжих, словно маленьких детей, — не тревожьте семью мальчика, они заслуживают покой.

Мэри лишь поежилась, отгоняя от себя пугающие мысли. Все это время она молча слушала рассказы юных носильщиков, переживая каждое сказанное ими слово.

Акт четвертый. Мия снова на коне

Уставших с дороги, но счастливых гостей перехватили в холле двое пожилых мужчин в ярких рясах. Это были управляющий отелем и владелец единственной действующей туристической компании, который прибыл вперед первого с прекрасными новостями.

Несмотря на откровенно завышенные цены и блестящие заискивающие глаза обоих мужчин, Люмьеры с удовольствием заплатили предприимчивым старикам.

Взамен они получили пребывание в лучшем номере с видом на реку, программой национального меню и личного носильщика. Второй же «джинн» сделал им прекрасное предложение: отправиться в несколько походов с программой живого общения с местной фауной, а также, самое загадочное и интригующее, — опасный спуск в Омут Леса, посещение пещеры за водопадом, в сопровождении самого опытного гида Черапунджи.

Рупии звонко звякнули в карманах управляющего, и уже через пять минут Люмьеры смогли насладиться покоем в своем просторном номере.

В тот же день в дверь Крафтов постучали. Поскольку мечты Антонио Меуччи еще оставались мечтами, пожилому начальнику туристической компании пришлось лично наведаться домой к Мие.

Как бы тот ни пытался скрыть свою радость — то и дело подрывался на излишние обещания, а Мия и не думала отказываться, лишь принимала все его предложения, которые тот на радостях обронил.

Изнуренной матери будто бы опустили соломинку, приносящую утешение, которая точно обломится, если за нее долго держаться. Но какой же это было радостью — вновь взяться за старые артефакты. Предложение было воистину спасительным, ведь работа на плантациях не приносила практически ни гроша, а ее уставшая голова отчаянно нуждалась в творческом импульсе, которым и послужит любимая работа.

3 июля 1865

Девятый день рождения сына Крафты по обыкновению провели возле его кровати. Поменялась лишь одна маленькая деталь — Мия ощущает себя живой.

С каждым годом людей в жизни Крафтов становилось все меньше. Они потихоньку покидали Джим-Джима, будто прощаясь с ним, оставляли в прошлом.

Сегодня Джим боролся с собой, чтобы не заплакать вновь. Ему было стыдно за свои слёзы, и ещё он чувствовал, как его воля слабеет.

Амала была его вездесущей тенью. Она, будто коршун, поджидает, когда Джим покинет свое тело, чтобы наброситься на него, истекая слюнями от предвкушения детской плоти.

Каждый день изнуряющие пытки — каждый час как последний. Но Джим был безмерно счастлив, что мама и папа до сих пор с ним, до сих пор обнимают так же, как в те утренние часы, когда он прибегал к ним в комнату и засыпал посерединке.

Сегодня Мия рассказала ему про выход на работу, а Джим-Джим все услышал, но только не мог этого показать — он радовался и даже нашел в этом силы для борьбы. Только это событие и растормошило его уставший дух.

Правда, Джим так и не смог сдержать слез — он плакал, а его тело лишь подрагивало, будто от озноба. Но рядом были родители и пара возмужавших ребят — Даниэль взял сына за руку и не смел отпустить, пока дрожь в теле сына не унялась.

Пульс слаб, но ребенок и не думает сдаваться, он дышит. Что-то меняется, и отец это чувствует.

Долгожданная экскурсия

4 июля 1865

Мия Крафт вела за собой группу счастливых иностранцев самыми живописными и труднопроходимыми тропами. Ее мастерство не угасло ни на толику — она чувствовала себя особенно уверенно, будто последний ее выход по маршруту был на прошлой неделе.

Как и четыре года назад, прокладывая пути отхода от змеиных гнезд, развязывая и прорубая узлы лиан, неожиданно напавших на ее новых путников, и задорно рассказывая про каждую дышащую зеленую клеточку этого леса, — она творила чудеса.

Поначалу улыбка гида казалась Люмьерам натянутой и смущала супругов, но очень скоро они к ней прониклись.

В последнее время Мие так редко приходилось улыбаться, что она уже и забыла, каково это — растянуться в искренне чеширской улыбке.

Но стоило разговориться с вдохновленными природой путниками, как напряжение сразу спало, и неожиданно для самой себя Мия стала искренне улыбаться и шутить.

Шум тропических лесов поглощал почти все слова гида.

— А вы надолго к нам? — пытаясь перекричать эхо природы, Мия чуть не сорвала голос с непривычки.

— Мы прибыли всего на неделю, через четыре дня уже отбываем на родину. У нас в Лондоне своё дело, нельзя всё пускать на самотёк, сами понимаете! — кричала Джульетта сквозь шум водопада.

— Мы занимаемся конным спортом и держим породистых лошадей, это очень прибыльный и вместе с тем ответственный бизнес, — откликнулся вслед за женой Виктор, фиксируя что-то в своём блокноте.

— Позвольте у вас справиться? Мы наслышаны про местное чудо, случившееся здесь в 1861 году, не могли бы вы нам рассказать свою версию происходящего?

— Да, нам пообещали, что вы расскажете всё в мельчайших подробностях!

Последние слова принадлежали Джульетте: она шла, весело улыбаясь.

Наступило молчание, и Мэри оторвалась на секунду от величия зеленых лесов, чтобы взглянуть на Мию Крафт, в глазах которой постепенно сгущалась мутная пелена.

Мия успела лишь мысленно проклясть ушлого старика за его алчность и малодушие. Владелец конторы заплатил втрое больше чем обычно, впрочем, можно было догадаться, о чем будут расспрашивать англичане.

После затянувшейся паузы Виктор решил заговорить первым:

— Не могли бы вы рассказать нам, из-за чего у местных столько шума? А точнее, про событие, которое по какой-то причине… — На этих словах он привлек всеобщее внимание заговорщицким тоном: — Не известно всему миру.

Мы не будем винить иностранцев, ведь, признаться честно, они даже не догадывались, какая роль во всей этой истории принадлежала семье Крафтов. И пока Люмьеры по-заговорщически переглядывались между собой, Мия вывела группу на перевалочный пункт.

Перевал находился на маленьком пяточке, окруженный густыми влажными тропиками, — он хоть и немного зарос, но так и остался удачно присыпан камнями и ветками.

Последние слова Виктора были настолько громкими, что оглушили на несколько секунд всю команду:

— Прошу вас, Мия, порадуйте гостей, расскажите — что случилось в то утро?

Но почему-то сейчас навязчивость абсолютно незнакомых Мие людей не была проблемой — и все то, о чем они с мужем привыкли молчать; все то, о чем люди вокруг боялись говорить, — разлетелось тысячей тлеющих угольков, и будто извержением неконтролируемой дикой энергии, полилось изнутри, на радость ничего не подозревающим путникам:

— Что ж… Раз вы желаете подробностей — значит, расскажу в подробностях… — тихо проговорила Мия. — Это было утро 3 июля, как вы уже и сказали, 1861 года. В тот день мы с мужем должны были поздравить своего единственного сына в кроватке и утащить в объятиях на кухню. Приготовить ему что-то необычное, вкусное и сладкое. Вручить яркую книгу по анатомии, которую мы смогли себе позволить спустя полгода усердного труда. А затем пришли бы его друзья и раскрасили его день своими улыбками. Мы всегда знали, что наш ребенок мыслит ярче и глубже, чем порой это делаем мы, но тем не менее надеялись, что кто-то составит ему компанию, заставит лишний раз побыть пятилетним ребенком. — Люмьеры жадно впитывали каждое сказанное Мией слово, но постепенно их взгляд обволакивала густая пелена тумана, подобно той, которая настигла их в поместье, а женщина тем временем продолжала свой рассказ с новыми силами: — Но мы не застали его ни в кроватке, ни в других комнатах. Все это время, пока мы безмятежно спали, он просидел под ночным небом. Всю последующую ночь и все последующие дни, пока другие дети просыпались, — он лежал в комнате, не подавая признаков жизни. Если бы не его тихое дыхание, мы бы подумали, что он мертв. Во всем Черапунджи не очнулся только мой сын.

Горечь от произнесенных устами матери слов задела Джульетту за что-то родное и такое знакомое: «не очнулся только мой сын» — эта фраза осела каким-то скорбным страхом где-то в солнечном сплетении.

Как мать и как женщина, добродушная англичанка чувствовала боль в голосе гида, видела ее глаза, морщины на молодом и таком несчастном лице и дрожь ее тонких изъеденных губ.

— Он так и не открыл глаза, и я думаю… уже никогда не откроет, — Мия осеклась, закрывая лицо руками. — Этому нет объяснений: ни одна душа здесь, в Черапунджи, не смогла нам помочь. Об этом не знает большой мир, только местные, да ближайшие поселения. К тому же, представьте только, вы у нас первые туристы за последние четыре года. — Эти слова Мия произнесла, выпуская из себя оставшийся воздух.

Дикое отчаяние, которое все это время преследовало ее по пятам, наконец настигло свою цель, а сейчас оно беспощадно, с безумным наслаждением, вгрызалось ей в горло.

Слезы капали ей на руки, нервно обнимающие тело, в тщетной надежде успокоить и подбодрить душу. Она не могла простить себе такого непрофессионализма:

«В первый и последний раз», — проговорила она про себя.

Когда живой и щедрый на деликатные подробности рассказ подошел к концу, Виктор почувствовал сильный укол вины за напор, который так бесцеремонно оказал на убитую горем мать. Джульетта же, стоя рядом с мужем, переживала совсем другую волну негативных эмоций.

С полными сочувствия и сострадания глазами, она лишь изредка переводила взгляд с разбитой слезами женщины на свою дочурку и обратно, невольно пытаясь представить, что чувствовала бы она на месте Мии Крафт.

В отличие от своих родителей, Мэри не тратила времени на бесполезное чувство вины и неприкаянный порыв сожаления. Нервно сжав что-то внутри кармана своего выходного платья и порозовев от волнения, она решилась на истинно рыцарский и благородный поступок.

— Миссис Крафт, — обратила на себя внимание девочка, — если вы позволите, врачи на нашей родине могли бы оказать вам должный прием и помочь вашему сыну.

Немного остерегаясь неодобрения со стороны родителей, Мэри поморщилась и в полголоса добавила:

— Я думаю, мы могли бы попытаться вам помочь.

Виктор посмотрел на дочь глазами, полными восхищения. Сейчас он гордился ей как никогда раньше. Поскольку дочь спасла ситуацию и дала возможность искупить свою вину, Виктор крепко ухватился за ее предложение:

— Мэри права, поверьте, у нас лучшие врачи, а деньги для нас не проблема. Да и к тому же…

Но Джульетта неожиданно прервала своего мужа на полуслове — она не слышала ничего, кроме звенящего в голове голоса Мии, который вторил ей вот уже добрые пять минут:

«Не проснулся»; «Уже не очнется»; «Мертв!».

— Примите мои извинения за столь бестактное ведение беседы — это ужасное несчастье, и мы не имели права вот так ворошить в вашей памяти эту трагедию, прошу извинить нас. — В момент побледнев от стыда и печали, Джульетта сникла и вовсе замолчала.

Выдержав паузу в рамках этикета, Виктор решил спросить то, о чем думали все, но боялись произнести вслух:

— Состояние вашего сына, оно же как-то связано с природной аномалией?

Окончательно придя в себя и вытирая последнюю бегущую по щеке слезинку, Мия откликнулась, в надежде, что продолжение разговора как-то отвлечет ее от падения в бездну своих страхов и кошмаров.

— Точно утверждать мы не беремся, но в то утро и в последующие несколько дней в комнате нашего сына все было покрыто инеем — дышало прохладой. В комнатах других детей было тепло и уютно, и если бы я была местной, то даже не поняла бы, что это иней, — у нас всегда тепло и солнечно, даже в дождливые дни не бывает минусовой температуры. А такой холод было бы трудно не заметить. И это безумное дикое небо!

Стоило лишь отдаленно подумать про черноту, которую источало небо в те дни, как в ту же минуту невидимая освирепевшая длань памяти обрушила свой гнев на несчастную — и она провалилась в бесконечный мрак, которого так сильно боялась.

— Слишком много необъяснимого в один день, — стали последние сказанные Мией слова.

Мэри оставалось только гадать, почему ее щедрое и такое правильное предложение безответно повисло в воздухе. Теперь она так же, как и все остальные, опустилась на самое дно молчаливого бассейна — держась за папин мизинец, она безвольно шагала, погруженная в свои мысли.

Мэри гадала: «Почему Мия не обернулась ко мне, не показала, что слышит?»

Может, это от того, что она еще слишком мала для столь щедрых и мало зависящих от нее предложений?

Или же все дело в банальном отсутствии веры в спасение: безоблачное будущее бок о бок с самым дорогим ей человеком?

Нагрянувший без каких-либо на то причин дождь застал всех врасплох, мастерски рассредоточивая тишину — привил ей порядок.

Именно это Мие было сейчас необходимо — только дождь мог перекрыть ее собственные мысли, одновременно с тем защищая от дальнейших разговоров с чужаками.

Дождь помог ей не уйти в себя и зацепиться за его вольный ритм — попробовать протанцевать каждую негативную эмоцию к выходу из лабиринта со своими демонами.

Расставшись с туристами, Мия шумно выпустила воздух: наконец-то она идет домой. Но что это незаметное идет вместе с ее тенью?

Неужели надежда в ее глазах?

Океан прошлого

Уже на пути к гостинице Виктор и Джульетта возбужденно обменивались догадками по поводу природного катаклизма и его косвенной связи с печально известным мальчиком.

В попытках увязать удивительный рассказ Мии Крафт с законами логики и уверить друг друга в том, что события 1861 года — ужасающая правда, супругам пришлось допустить все, что еще вчера вызвало бы у них не более чем скептический смешок, — но сегодня им дали понять, доказательства событий «той ночи» существуют и находятся прямо у них под носом.

Но как бы они ни пытались поверить в абсолютно удивительную историю, все их теории никак не увязывались между собой, что, безусловно, не могло не расстраивать. Тогда Виктор понял, что единственный выход разорвать этот порочный круг заблуждений — это увидеть все собственными глазами!

— Мы должны просить Мию о визите к ее сыну.

— Но что, если мальчик просто болен? — воспротивилась Джульетта.

Наступила тишина, и несмотря на озноб и факт того, что все трое были вымотаны до предела, — стоило им коснуться мягкой перины, как сон моментально покинул их, уступая долгим раздумьям дождливой бессонной ночи.

За окном все так же было сыро и мрачно. Дождь стучал в окна, запрещая сомкнуть глаза даже на мгновенье: стоило Мэри ослушаться, как звуки разбивающихся капель становились громче и чаще.

Уставшее дитя мучилось под канонаду небесного оркестра, но чуть погодя чья-то невидимая рука добралась до ее детской головки и аккуратно закрыла непослушные сонные глаза…

Этой рукой была сильная усталость, а может, она просто должна была сегодня заснуть.

Во сне ей явился худенький мальчик, рядом с которым сидела красивая, но удивительно беспокойная женщина, безусловно напуганная тем, что может его потерять навсегда. И в этом страхе было что-то навязчивое, искаженно-неверное, ошибочное.

Мэри немного отвлеклась, и вот она уже не в затхлой комнате, залитой тьмой и кислым духом, а в шатре, полном народом, — а в центре внимания та же стройная женщина. В руках у нее длинная змея, похожая на ядовитую гадюку, но с ней она кажется ручной и нежной.

Зал трепещет, на женщину нападает питон и обвивает ее с ног до головы — у Мэри захватывает дыхание. Женщина вырывается, но уже в следующую минуту питон раскрывает ее счастливое лицо зрителям, и зал взрывается аплодисментами! Она жива, и более того — питон украшает ее стройное тело, заботливо оглаживая бархатную смуглую кожу.

Мэри видит маленького ребенка — своего ровесника, но не того бледного и больного, а другого, смуглого и чарующе энергичного. Один он, этот живой мальчик, не переживал за смелую женщину в центре всеобщего внимания — на лице его застыла полуулыбка, а руки пробегались в поглаживании по кому-то скользкому, похожему на маленького безобидного азиатского ужа.

Без слов и чувств девушка забралась Мэри под кожу — она приковала ее взор к своим холодным безэмоциональным глазам.

Весь зал ликовал — и мальчик вышел к своей матери на сцену. Почувствовав его живое прикосновение, женщина переменилась в лице — и упав к его ногам, стала молить о прощении, но тот даже не удостоил ее вниманием, ведь взгляд его был далеко от матери — Мэри почувствовала слабое, но чужое ей чувство тревоги.

И звон двух имен в ушах. Ее звали Амала, в переводе это имя несло в себе семя чистоты и непорочности. А больного исхудавшего мальчика, чью душу стережет Амала, звали Джим-Джим.

Смущенная вторжением мальчика, Мэри вновь потеряла контроль над происходящим — теперь она на холоде: вокруг темно и сыро, в носу стоит такой привычный запах навоза, но это был не лошадиный помет.

Слух резанул звук пощечины. Амала лежала в крови на грязных гнилых досках — над ней возвышались пятеро мужских силуэтов.

Мэри почувствовала исходящую от них темную энергию — их намерения, их мысли и желания сжали сердце девочки, заставляя замирать вместе с каждым враждебным словом на таком знакомом ей языке.

Амала сопротивлялась — но ее голос тонул в хохоте мужской компании, и тогда она мысленно просила девочку о помощи, но Мэри лишь замерла в липком темном углу, в страхе пошевелиться.

Мэри вспомнила этих мужчин — они сидели рядом с ней на выступлении и восторженно аплодировали вместе со всеми. Волки в овечьих шкурах — они, подобно истинным джентльменам, сидели со своими дамами под руку, изредка перешептываясь между собой.

Язык Амалы был ей не понятен, но язык мольбы говорил сам за себя — ей нужна чья-нибудь помощь. Мэри выбежала в прохладу улицы и попыталась позвать на помощь, но ее будто бы не существовало — ни один прохожий не услышал жалобных криков маленькой девочки; никто не остановился.

Холод пробежался по позвоночнику и засел в печенке — когда Мэри обернулась, мимо нее прошли те пятеро мужчин, в глазах которых читалось неприкрытое удовольствие от содеянного, с недобрым огоньком озабоченного задора.

И она поняла: уже слишком поздно, чтобы звать на помощь.

Боль и страх, казалось, впервые были пережиты Мэри так ярко, когда в проеме злополучного загона она увидела скрюченную в слезах Амалу.

Но теперь они были не на оживленной улице, а в тепле ее дома — в бедно обставленной хижине, где на столе терпеливо ждал заботливо приготовленный остывший паек. Плач не утихал, а лишь набирал обороты, превращаясь в гортанные вопли, разрывающие сердце Мэри на куски.

Когда она все пропустила?

Согнувшись над сыном, Амала дрожала от слез — обессиленные руки не слушались змеиную королеву, а подводили ее на каждом всхлипе, роняя свою обладательницу на бездыханное тело родного ребенка. А сам мальчик наблюдал за всем, сидя на соломенной подстилке, — он что-то плел из отрезанных угольно-черных материнских волос.

Посмотрев на застывшую в дверях Мэри, он вновь послал весточку, но та уже была намного холоднее и слабее предыдущей.

Предостережение, более значимое, чем в первый раз, и оно ознаменовало собой огромное несчастье.

Мэри отмерла, и в следующую секунду на соломенной циновке уже никого не оказалось. Лишь толстая коса, обвязанная соломой с двух концов.

Людская жестокость отражается эхом и вызывает лавины: морок завладел Амалой, и она поняла — если бы не те пятеро мужчин, возможно, все было бы иначе.

Оглаживая пробитую голову сына, она как наяву видела пережитую им смерть — приступы эпилепсии, которыми он страдал с младенчества, были неизбежны, но если бы она вернулась вовремя — он бы не разбил себе голову об деревянный пол собственного дома.

Страх у нее забрали в грязном загоне для животных, а сердце вырвали вместе с душой родного человека — без лишних промедлений женщина отправилась на войну.

Недрогнувшей рукой Амала убила всех пятерых мужчин самыми изощренными способами: коварно и беспощадно, воздавая всем в желаемой мере за их преступление, она забавлялась с ними вместе со своими верными хладнокровными друзьями.

Змеи покорно выполняли все ее желания — будто на инстинктивном, животном уровне они знали, что сделали их жертвы, и оттого становились еще более неистовы в своем воздаянии.

В этот момент она мстила не за себя, а за мужчину, которым бы мог стать однажды ее прекрасный сын, и за его детей, таких же светлых и желанных, которые могли бы у него родиться.

Через несколько дней ее повесили в центре города, а жены убитых истерзали мертвое тело женщины.

Это произошло 3 июля 1732 года. И с тех самых пор Амала терпеливо ждала, пока появится чистый и непорочный мальчик, чтобы вернуться к жизни и выпить ее до дна за своего усопшего сына.

Для себя она не желала ничего: ведь она не винила себя ни в жестоких убийствах, ни в своей скоропостижной смерти.

Кроме Мэри, из Люмьеров больше никто не спал.

Пламя свечи по имени Сердце

5 июля 1865

Ранним утром следующего дня Мия ждала Люмьеров на прежнем месте встречи. Сегодня их путь предвещал быть более опасным и захватывающим — ведь целью похода был спуск в Святые Подземелья, а это означало, что и Омут Леса придется потревожить куда сильнее, чем в прошлый раз.

Разговор не клеился с самого начала, что сильно уменьшало шансы Люмьеров втереться в доверие гида и увидеть ее сына.

Погода стояла на удивление безоблачная, только лужи да глина хлюпали под ногами, и, к счастью для всех, этот путь не располагал возможностью к близкому общению — все сохраняли тишину.

С самого пробуждения Мэри не проронила ни слова, что осталось на удивление незамеченным — хотя что уж тут удивляться, если родители так глубоко были погружены в размышления о семье Крафтов, что сами не заметили, как пролетела бессонная ночь, уступая яркому утреннему солнцу.

Может, это и к лучшему, ведь Мэри не хотела объяснять причину своего болезненного вида, и сил придумывать какое-либо вранье у нее попросту не оставалось. Подойдя к зеркалу, девочка в ужасе осматривала алеющий синяк от невидимых рук паралича на своей бледной молочной коже.

Поскольку она была куда проницательнее и сообразительнее своих родителей, то решила, что просто обязана встретиться с печально известным мальчиком.

Вот так просто, одним рывком можно сорвать пластырь с раны ноющего молчания:

— Миссис Крафт, могу я навестить вашего сына? — Мэри сказала это так по-взрослому, что поразила абсолютно всех. И в этот раз она была услышана.

Удивленная таким необычным желанием, Мия на секунду растерялась, но, заглянув в ясные и вместе с тем грозные глаза девчушки, почему-то по-доброму улыбнулась ей.

Мэри была крошечной куколкой в сравнении с гидом, и чтобы хоть как-то компенсировать этот непозволительный разрыв между ними, девочка приподнялась на носочки.

Снисходительно и будто уступая малышке, Мия присела на корточки, повинуясь логике ведения переговоров, — ей искренне хотелось понять, что сейчас произошло между ними. Ведь девочка не просто попросила навестить ее сына, в ее словах было заложено что-то еще, то, чего она не могла рассмотреть.

Родители растерялись не меньше — они не знали, что лучше: одернуть дочь от опасной близости с чужим человеком или поддержать ее смелость, ведь, с какой-то стороны, она сделала всю работу за них.

А ведь они ломали голову над тем, как подступиться к женщине, ни много ни мало — целую ночь!

Мэри абсолютно не робела — она стояла и точно с таким же вниманием и пытливым любопытством всматривалась в глаза Мии.

— Вы позволите? — наконец обратилась та к Люмьерам.

Оба родителя незаметно выдохнули.

— Только если мы будем рядом! — Джульетта была в восторге от своей девочки.

— Тогда предлагаю закончить на этом нашу экскурсию — считайте это платой за возможность удостовериться в моих словах. Приходите к обеду, адрес я напишу вам на листке бумаги.

До сих пор не веря в свое счастье, Виктор бездумно, но слишком рьяно для разумного родителя протянул Мие свой блокнот и карандаш. Получив заветный адрес, Люмьеры отправились готовиться к предстоящей встрече, все глубже погружаясь в омут безрассудных фантазий — никто не знал, что именно там увидят его глаза, но каждый представлял себе что-то свое.

Время текло, будто эфир: мучительно и в то же время дурманя головы, каждая четверть часа заставляла испытывать цикл свечи — от начала до отгоревшего фитиля.

Предвкушение, раскрывающееся слабым напряжением; грустью; тоской; а затем и злостью — но обязательно наступал очередной порыв сладостного ожидания. Так и пролетело шесть часов до обещанной встречи.

День играл всеми красками непогоды: дождь способствовал накатанному страху, раздувая все опасения супругов до немыслимых размеров, и даже зонт не спасал их от участи фантазеров.

Виктор и Джульетта очень переживали — ведь если реальность такова, то так ли это безопасно?

Но не успели они надумать себе еще больше страшных предрассудков, как, незаметно для себя, уже оказались на пороге того самого дома, таившего в себе и ответы, и равнозначные вопросы.