Бесплатный фрагмент - Сонъ какъ мѣра пониманiя

Цвѣтки мака

«Дождь, возможенъ градъ, но всё же ночь будетъ жаркой», — черезъ шипѣніе разсказывалъ о погодѣ, подрагивая изображеніемъ, старый телевизоръ. Дѣлать было совершенно нечего, поэтому оставалось лишь смотрѣть въ окно на мокрый проспектъ въ неоновыхъ рекламахъ да на изрѣдка проносящіеся машины.

Всё это мѣсто было похоже на то, гдѣ я когда-то жилъ. Но когда рѣшено было помѣнять весь этотъ песчаный бытъ, что хрустѣлъ на зубахъ, на болѣе спокойный и влажный, то переѣхалъ сюда. Сюда, гдѣ дожди и роса бываютъ гораздо чаще, чѣмъ сосѣдскія склоки.

Четыре дня назадъ купилъ въ магазинѣ свѣжую тунцовую пасту, одинъ разъ сдѣлалъ бутербродъ, да такъ и забылъ о ея существованіи на верхней полкѣ холодильника.

— Давай съѣздимъ въ лѣсъ? — предложилъ я ей.

— Въ тотъ, гдѣ погостъ? — спокойно отвѣтила она.

— Тамъ сѣрыя плиты.

— Тамъ нѣтъ людей.

Сегодня вагонъ метро былъ полупустъ, и жарило солнце. Ѣхать было часа два. Мы уснули.

— И, правда, здѣсь всё очень тихо.

— И не поютъ птицы!

— Навѣрное, у нихъ трауръ.

— Почему?

— Въ новостяхъ передали, что какой-то самолётъ совершилъ аварійную посадку изъ-за попавшей птицы въ сопло двигателя. Навѣрное, по ней печалятся.

— Кто знаетъ, быть можетъ и такъ, — отвѣтила она, и мы пошли дальше между плитъ засыпанныхъ иголками.

— Иголки — это пепелъ лѣса.

Вчера срѣзалъ нѣсколько вѣточекъ папоротника, того, что растётъ неподалёку.

— Мы есть всегда.

— Откуда ты это знаешь? — спросила меня она, держа за руку.

— Знаю.

— Я тебя люблю, — и пристально посмотрѣла на меня.

Завтра нажму кнопку вызова, и за считанныя секунды лифтъ отвезётъ съ верхняго этажа въ міръ людей и тунцовыхъ пастъ. Заверну за уголъ дома напротивъ, дойду до поля — тамъ, какъ кровью облитый пергаментъ, есть красные цвѣты. На вѣтру ихъ лепестки дрожатъ.

— Здравствуй, — скажу я ей и протяну ихъ.

Она будетъ въ бѣломъ сарафанѣ и съ шёлкомъ волосъ.

Къ ея груди прижатъ папоротникъ и цвѣтки мака.

Арбузъ

Много безвкуснаго снѣга и въ сумракѣ Рождества вьюжитъ розсыпью снѣжинокъ. Ледяныя корочки добавили лоска дорогамъ, а иней вскружилъ оконныя стёкла. Рѣзкій вѣтеръ долженъ выдувать фигуры, поддувать подъ кромки шубъ и уноситься прочь. Уноситься ввысь, набирая тамъ холода. Здѣсь и кружева зимнихъ сѣтей, и многолюдныя крапинки, укутанныя въ тепло мѣховъ.

Ближній свѣтъ ей идти отъ клуба. Какъ и всѣ, въ слояхъ жара, съ пугливой, словно въ подарокъ, походкой. Въ ея рукахъ бумажный свёртокъ. Коричневый цвѣтъ картона къ ночи приглушенъ зябкой желтизной фонарей и пескомъ звѣзднаго неба.

Уже дома скинетъ верхъ, разуетъ ноги и отъ усталости присядетъ въ кресло. У нея большой вѣсъ. Брюшко и отвисшія груди. Огромныя груди, какъ грозди тёмнаго, немного подгнившаго винограда. Должно быть, вскинетъ къ своей головѣ руки, сниметъ заколку съ волосъ. Слегка наклонится вперёдъ и тяжело поднимется. Дойдётъ до кухни, гдѣ достанетъ изъ сумки рабочій винилъ, съ трудомъ выдернетъ пикантную колбасу и вытряхнетъ разсыпавшійся черносливъ для салата.

Сегодня у нея будетъ гость; и она его ждётъ.

На сладкое развернётъ бумагу и на столѣ покачнётся арбузъ. Зимній арбузъ.

Изъ полнаго снѣдью холодильника что-то переложится на столъ и начнётъ мелко дробиться и шинковаться, перелистываться поварскими книгами, а вмѣстѣ съ тѣмъ обливаться майонезомъ и потомъ. Взмокнутъ джемовой пропиткой слои торта, и струйками намокнетъ бюстгальтеръ.

Выставивъ свой трудъ на столикъ около дивана, она пойдётъ принимать душъ.

Грузно перешагнётъ бортикъ ванной, включитъ холодную, затѣмъ горячую воду и съ доступной тщательностью начнётъ ласкать себя фруктовымъ мыломъ.

Парой движеній подъ лѣвой грудью, соскользнувъ, проведётъ рукой подъ правой. То, до чего возможно достать, намылитъ снова. Слегка раздвинетъ ноги и сдѣлаетъ чисто. Близко подойдётъ къ душу и грустно вымоетъ голову. Смоетъ всю пѣну, почиститъ зубы и пока ещё не открыта дверь, не выпущено тепло, она протрётъ себя, какъ хрустальный бокалъ, огромнымъ полотенцемъ.

Въ жизни есть обнажённыя дѣвушки — она же изъ ванной выйдетъ голой.

Поставитъ въ проигрыватель принесённый винилъ. Подъ иглой издастъ шумъ и заиграетъ настроеніе.

Начнётъ сушить ещё влажные волосы и, конечно, постарается сдѣлать въ мѣру симпатичную прическу. Послѣ надѣнетъ едва красный костюмъ съ синевой прострочки. Накраситъ губы чуть замѣтной морковью, и будетъ ждать. Будетъ ждать до самаго утра, но гость не придётъ.

Подъ утро откуда-то съ неба посыплетъ мелкій снѣгъ. Она достанетъ широкій ножъ, щедро отрѣжетъ кусокъ зимняго арбуза. Будетъ плотно кусать зубами самую мякоть, а чёрные усики надъ губами намокнутъ отъ арбузной влаги. Закончивъ, промокнётъ салфеткой красноватый сокъ и перерѣжетъ себѣ вены.

Вѣтеръ

На прохладномъ огражденіи пріостановился садовый слизень.

Сейчасъ его сжималъ вѣтеръ.

Руки прогибали спину, смазывая масло по ещё сухимъ мѣстамъ. Пальцы жали и растирали упруго, щипая. Съ восходящимъ потокомъ скользили и цѣловали губы. Приходилось ждать пока впитывался блескъ.

— Почти. Всё очень скоро.

Она распрямляла спину. Перевернувшись, приподнималась, подтягивая къ груди ворохъ одеждъ. Врывался августовскій вѣтеръ, выглядывала осень.

Внизу, совсѣмъ далеко, были люди. Навѣрное, стоило, сжавъ плечи, прыгнуть въ самую гущу. Молча летѣть, но за мигъ до касанія стирать слезу, что сбѣгала отъ вѣтра.

Гавана

Ты хочешь это знать, но зачѣмъ. Вѣдь пока ты не знаешь, ты можешь быть счастливымъ.

Лёгкій вѣтеръ. Лёгкій вѣтеръ и мнѣ сорокъ одинъ годъ. И почему-то снова не кратно. Ничему не кратно.

Гдѣ-то за океаномъ играетъ музыка; должно быть это саксофонъ.

— Обязательно саксофонъ.

И летитъ сюда по вѣтру подъ ритмъ прибоя.

— Какъ ты думаешь, сколько намъ осталось жить?

— Ш-ш-ш…, ш-ш-ш…, — скажешь ты волнамъ, но онѣ не утихнутъ.

Музыка не должна переставать. Нескончаемо — рояль и скрипка. Именно какъ тонкая струнка во мглѣ.

На твою колѣнку сядетъ муха, пробѣжится своими волосатыми лапками и взлетитъ. Прохладный вѣтеръ. Прохладный вѣтеръ и жёсткія перекладины шезлонга. И почему-то снова не кратно. Ничему не кратно.

Вечерняя прохлада и дымъ сигары.

— Никто не видитъ, о чёмъ думаешь ты.

Маракасы; и длится музыка. Встанешь, поёжившись, оставивъ за собой влажный слѣдъ и по песку до кромки солёной воды. Наплывы волнъ. Наплывы волнъ и разбегающiеся блики луны. Не кратно снова. Не кратно ничему.

Шагъ въ прохладную воду. За нимъ ещё и снова. Снова голень и снова бёдра. Съёжившись, ступаешь по мягкому дну, и музыка тамбуриновъ; и саксофонъ. Пронзительный саксофонъ. Грудь и шея въ водѣ. Выдохъ.

Намокшіе волосы ещё можетъ задѣть вѣтеръ. Какой-то мигъ, какой-то шагъ. Вдохъ и музыка.

Гдѣ быть

Съ дымомъ окутаны волосы.

Чёрствые, сизые,

словно осиныя полосы.

Возгласы рядомъ; адовы.

Движенія немощны.

Вотъ же они — черти алые.

— Колотится сердце.

— Но вѣдь бьётся.

— Кто же можетъ знать.

— Надо стряхнуть пыль.

— Но какъ?

— Пожалуй, стянуть и паутину.

— Чѣмъ?

Волны ровнаго пляжа и духъ яблочнаго цвѣта. Здѣсь комфортно; не болѣе.

Доѣхать до самаго края земли. Дыша мелко отъ пыли дорогъ. Прищуривая глаза отъ солнца съ невражьей стороны.

Если вѣрно сдѣлать надрѣзъ, то вполнѣ можно разглядѣть золото сердца. Но такіе случаи чрезвычайно рѣдки.

Довольно толстыхъ и увѣсистыхъ, объёмныхъ задницъ, что мнятъ себя прелестными русалками. Прочь, вонъ, въ болото, въ тину.

— Великолѣпіе.

— Величіе.

— Куда ужъ намъ.

Для тебя — радъ

Совсѣмъ невдалекѣ маякъ. Это не то радіо, что слышно по утрамъ въ загородныхъ садахъ, скорѣе это башня. Высокая башня съ рубиновымъ огнёмъ при самомъ поднебесьѣ. Съ яркимъ свѣтомъ отъ ослѣпительнаго для взора фонаря. За которымъ непроглядная тьма.

— Въ чёмъ ихъ отличіе?

— Въ страхѣ.

— А развѣ онъ есть?

— Какъ же не быть. Долженъ.

— Не нужно.

— Какъ знаешь.

Подъ окномъ снующія подъ шаркающими сапогами собаки. Одомашненныя и вовсе не молодыя такія собаки. Ещё же слышно голосъ. Ея красивый голосъ отъ того радіо, что изъ загороднаго сада. Ея красивый голосъ сіяетъ рубиновой кровью и заститъ что-то.

— Что-то, чего не видно.

— Не разобрать.

— Постой.

— Что это ты?

— Для тебя — радъ.

Запахъ осьминога

Просторныя комнаты со свисающими портьерами всё ещё въ пустотѣ и только смѣняющая одна за другой музыка. Музыка и слова звучащія изъ радіопріёмника гдѣ-то въ холлѣ, а я сижу на тонкой стопкѣ прошлогоднихъ газетъ и ѣмъ сушёнаго осьминога.

Балконныя двери распахнуты настежь и позднія капли осенняго ливня, пролетая комнату, растекаются въ лужу. Брызги и тёмныя пятна вымокшихъ портьеръ. Спѣшить некуда, да и вовремя утеряно. Скоро наступитъ зима, а пока ещё немного осени съ раскрытыми окнами и вихрями снѣга. Мелкаго ночного снѣга, что пришёлъ на замѣну вечернему ливню. Онъ заметаетъ ночные слѣды. Болотнаго цвѣта майка и красное полотенце. Немного замёрзли ноги, а свѣжій воздухъ дурманитъ. Отъ тушки осьминога осталась одна щупальца и тотъ же запахъ.

Съ балконной террасы наблюдалъ за людьми въ кафѣ напротивъ. Старомодной женщинѣ принесли заказанный фруктовый салатъ. Знала бы она, что изъ отбросовъ поваръ только вырѣзаетъ гниль.

— Порой смерть выдаютъ за жизнь.

— Шёпотъ съ молчаніемъ.

— Наединѣ.

— Я многое поняла.

— …?

— Ты развѣ не чувствуешь отвѣта?

— Сукой себя не назовёшь.

— Зря.

— Что хотѣла сказать?

— Искала среди нихъ и только сейчасъ поняла, что искала тебя.

— Почему?

— Я многое поняла въ тебѣ, какъ въ человѣкѣ.

— Что дѣлать теперь?

— Не знаю. Теперь уже поздно.

— Кто тебѣ мѣшаетъ начать всё заново?

— Никто.

— Тогда продолжи.

— Хорошо.

Немногимъ позже выйти на крышу. Сомнѣнія, но громко крикнуть:

— Если сейчасъ стою на землѣ, то какъ же прыгнуть назадъ, въ небо?

Клятва волнѣ

Сама по себѣ клятва представляетъ широкій интересъ, но для малаго круга публики. Лицемѣріе же, какъ панацея для слабыхъ нервомъ, — первое, что возникаетъ при ошибкѣ въ удержаніи клятвы. Не сдержалъ — обманулъ. Обманулъ въ первую очередь себя. Силъ сдержать же и подавно не такъ ужъ и много. Сдержалъ слово — окрѣпъ. Только вотъ случается, что и начать не съ чего, а ужъ продолжить и подавно.

— Не передъ кѣмъ.

— Передъ собой.

— Давно умнымъ сталъ? Передъ собой и подавно.

— Вѣкъ живи — векъ учись.

— Кто о чёмъ.

По одну изъ сторонъ коридора идётъ стѣна. По другую же — совсѣмъ; считай, что и вовсе неинтересно.

— Клянись.

— Выкуси.

— Сейчасъ же поклянись.

— Не вводи въ недоразумѣніѣ.

— Кому говорятъ, клянись.

— Утомилъ.

Въ куцыхъ рамкахъ по всему гобелену открытки; вдаль. Длинная коридорная безвкусица, срамъ.

— Напросишься.

— Напрошусь.

— Клятвопреступникъ.

— Самъ такой.

Песчинка попадётъ подъ вѣко и испортитъ видъ на открытое морѣ. Песчинка попадётъ въ пазухи носа, попадётъ на губы и глубоко въ ротъ, забьётся въ пупокъ. И считай зря весь этотъ сонъ на берегу.

Сидишь, безстыдно разсматриваешь потёртую открытку и дѣлаешь видъ, что вспоминаешь тотъ ознобъ и тѣ сѣрыя тучи — вертепъ на глянцѣ, песокъ въ трусахъ.

— Успѣлъ-таки открытку прикарманить.

— Пожалуй, пусть лучше имъ стыдно станетъ за то плебейство, что подъ стекломъ развели. Дерьмо выхолощенное.

— Кипитъ?

— Клокочетъ.

Дѣвочка въ платьицѣ, волны въ человѣческій ростъ и угрюмое пепелище. Платьице пусть будетъ розовымъ вродѣ какъ чуть, почти какъ слегка. Пепелище отъ костра разочаровано крупнымъ дождёмъ, а тѣ волны, что въ полный ростъ, такъ и вовсе никому не интересны. Ляжетъ на глянецъ.

Далеко ли тебѣ плыть волна; куда же ты дѣвочка, милая дѣвочка, куда же ты пошла. Тамъ въ ростъ, тамъ въ брызги, тамъ внахлёстъ, тамъ горизонта нѣтъ.

— Всё помню, не бузи.

— Молчу.

— Тебѣ всё ещё нужна эта глянцевая клятва?

— Кому какъ не тебѣ виднѣе.

Волна усилится, на многія силы воспрянетъ надъ немощнымъ пескомъ. Воспрянетъ и обрушится. Словомъ, проснётся. Безъ разбора выбьетъ во тьму пепелище. А дѣвочка въ платьицѣ просто заглядѣнье. Нехорошо съ волной какъ-то получается, но просыпаться сквозь слёзы надо.

— Пожалуй, посмотрю.

— Не напугай.

— Страшное позади. Платьице высохнетъ, никуда не дѣнется. Сейчасъ если что и нужно, такъ только вмѣстѣ воздухомъ дышать; влажнымъ. И радоваться морю.

Кукушкины слёзки

— Дѣвушка, вамъ, навѣрное, лучше будетъ подождать въ пріёмной.

— Она вышла. Да, можете забирать. Настоятельно рекомендую быть съ ней построже.

За стѣной раздался громкій вопль.

«Всё холоднѣй.

Ты безъ меня.

И я безъ тебя.

Ты мнѣ нуженъ,

Скорѣе согрѣй,»

— пѣла эта женщина.

Трамвай вздрагивалъ и пускалъ струи воздуха. Взлеталъ. Я долго думалъ о ней, о томъ, что произошло за эти годы.

Прислонившись лбомъ къ оконному стеклу, просто смотрѣлъ вдаль. Многодѣтная бездѣтная мать — кукушка. Она какъ могла, любила своихъ дѣтей. Старшаго, какъ ей хотѣлось думать, изъ-за болѣзни она отдала въ интернатъ вмѣстѣ съ одной изъ сестёръ. Второго своего ребёнка оставила на пустырѣ. Объ этомъ она разсказала, находясь въ алкогольномъ полубреду. Двухъ младшенькихъ дочекъ порой съ усердіемъ била проводомъ отъ чайника. Странная была семья. Безъ мужа и безъ будущаго.

Подъ окнами, за гаражами, четверо взламывали чей-то погребъ. Вскрывъ замокъ и швырнувъ его въ кусты ещё молоденькихъ тополей, они по очереди начали спускаться въ прохладную тьму. Вспоминалъ, какъ она плакала ночами, уткнувшись мнѣ въ колѣнки.

— Кукушкины слёзки — это цвѣтъ твоей души, — тогда говорила мнѣ она.

Пересѣченіе

Въ роли бѣлокурой дѣвушки та, которая играетъ что-то утончённо-лёгкое; а листья кружатъ по вѣтру, и она совсѣмъ не думаетъ. Но есть торшеръ, и есть ея сны.

Для глазницъ тѣхъ — небо закрыто. Казалось бы, нѣтъ и волны, нѣтъ неба и глазъ. Но что-то есть. И пусть бы стояла тёплая пора въ тёплой странѣ. Также пріемлемо, если бы въ кадръ попали тѣ самыя пустыя глазницы. Была бы вода — дальнее море съ приподнятыми чуть выше колѣнъ одеждами. Была бы вода.

— Волна и вовсе выше звѣздъ.

— И только вѣтеръ надъ.

Пьютъ ли кофе

Своевременное замѣчаніе, сдѣланное сегодняшнимъ днёмъ близкимъ человѣкомъ, заставило сѣсть въ кресло и напечатать этотъ отрывокъ изъ дневника, который попалъ въ руки задолго до смѣны дома.

***

Той осенью посчастливилось увидѣть этотъ диванъ раньше другихъ; возлѣ чёрнаго хода. Вернувшись по витой лѣстницѣ въ квартиру, пришлось разбудить сосѣдку. Ранняя осень и прерванный потокъ ея сновъ. Пришлось нагнуться, чтобы дотронуться до ея плеча и разбудить.

Пятичасовая луна чуть только принимались ко сну. Оконная занавѣска давно какъ выгорѣла на солнцѣ, но со своей задачей ещё справлялась.

— Вставай, радость, тебѣ диванъ приглядѣлъ.

— Который часъ?

— Вставай.

Пятый мѣсяцъ, какъ сняли эту квартиру. Она спала на толстомъ матрацѣ, который былъ застеленъ двумя простынями. Я же не спалъ.

Безшумно раздавливая своими тапочками тишину, она дѣлала видъ, что справляется, и всё же, что есть силъ, помогала мнѣ тащить диванъ на пятый этажъ.

Старенькій диванъ съ пыльными подлокотниками и подушками былъ поставленъ вплотную къ торцовой стѣнѣ.

— Теперь-то всё?

— Иди ужъ.

— Ты чего такъ рано?

— Прогуляться.

— А-а, — съ сокрытымъ разбираться ей было лѣнь, отчего она по-новой зѣвнула и, развернувшись, ушла къ себѣ въ комнату.

Тихо закрывъ дверь ключомъ и спустившись во внутренній дворикъ, посмотрѣлъ на своё окно съ задёрнутой занавѣской и вышелъ на широкую улицу.

Каменныя мостовые и вздыхающіе скверы, рѣдкіе голуби и углы домовъ съ облетѣвшей краской. Ранѣе утро съ тёмнымъ небомъ, густой воздухъ и гдѣ-то далеко слышимый запахъ рѣки. Встрѣчались прохожіе. Рѣдкіе, отчего ихъ лица почти сразу покрывались сѣрымъ туманомъ и таяли въ перекрёстахъ.

***

Знакомый, когда-то работавшій окружнымъ совѣтникомъ, считалъ своей обязанностью какъ можно чаще напоминать о томъ, что человѣку всегда нуженъ тылъ. Ребёнкомъ, слушая его слова, улыбался и кивалъ головой. Тылъ, — говорилъ онъ, — это всегда увѣренность, увѣренность и начало всѣхъ началъ. Только изъ-за вспомнившагося совѣта диванъ рѣшено было поставить именно къ торцовой стѣнѣ и никакъ иначе.

Ещё же на стѣнѣ висѣлъ старенькій гобеленъ съ полупрожжёнымъ изображеніемъ революціи. По комнатѣ раскинутыми были нѣсколько книгъ, а стоявшій горшокъ съ фикусомъ дополнялъ безпорядокъ.

— Какъ вчерашняя прогулка? — спросила у меня она.

— Почти обычно.

Она нарѣзала тонкими ломтиками переспѣлыя яблоки, смѣшала съ тёртымъ сыромъ, что оставался съ позавчерашняго дня, и лишь затѣмъ залила грибнымъ соусомъ.

— Давай поужинаемъ? — предложила мнѣ она.

— Только если совсѣмъ немного.

***

По дивану изъ разорвавшагося бумажнаго пакета раскатились апельсины.

— Опять трахалась съ рыночникомъ?

— Замолчи, не твоего ума дѣло.

Хоть она и была шлюхой, называвшей себя проституткой, но денегъ съ каждымъ днёмъ ей становилось явно мало.

— Что ты глаза на меня вылупилъ?

— Думаю.

— Ищи работу, а не слоняйся по городу. Больше пользы будетъ.

— Кому?

— Идіотъ.

Иногда она кричала, но, какъ и денегъ, такъ порой и силъ переставало хватать. Поэтому почти каждый вечеръ обезображенная хриплымъ голосомъ безоглядно сбѣгала изъ дома.

***

— А если я тебѣ кое-что разскажу, ты будешь меня любить?

— Смотря что.

— Нѣтъ, ты отвѣть.

— Ты чего сегодня такой глупый? Конечно, буду.

— Я знаю, гдѣ есть деньги.

— Гдѣ?

— Въ томъ домѣ умалишённыхъ, откуда ты меня вытащила.

Когда-то тамъ били, было больно, но слѣдомъ приходила привычка; какъ и привычка къ лѣкарствамъ. Однажды, стоя за изгородью, увидѣлъ въ витринѣ какого-то магазинчика нѣчто сверкающее. Тайкомъ выбѣжалъ, но было холодно. Тогда и замёрзъ бы, но пришла она и спасла мнѣ жизнь. Иногда она объ этомъ напоминаетъ.

— Деньги? Откуда тамъ деньги?

— Пожертвованія.

***

Сегодня мы идёмъ туда.

***

Пятый день болитъ голова, всё сильнѣе и сильнѣе.

Деньги было достать несложно, такъ какъ многія двери не закрывали. И вообще, теперь она за меня гордится.

Тогда же вечеромъ рѣшили немного отмѣтить.

Весь день гулялъ и кормилъ голубей. Шёлъ дождь, обивая слабые кленовые листья.

***

Пьютъ ли кофе съ добавленной ложечкой коньяка. Къ полуночи одного лишь кофе показалось мало, и она сильно напилась коньякомъ. Оставилъ её спящую на диванѣ. Ко всему прочему она обмочилась и поэтому пришлось её раздѣть. Оказалось, что у нея тамъ не всё такъ, какъ у меня. Провёлъ рукой, но было гладко. Когда случайно пальцы прошли ещё глубже, стало страшно, и я накрылъ её одѣяломъ.

Сегодняшній день ходилъ возлѣ желѣзнодорожныхъ путей, а когда ушедшій послѣдній вагонъ оставилъ гудѣніе въ рельсахъ, я, прислонившись ухомъ, слушалъ. Сердце громко стучало.

«Ты у меня хорошая» — всегда шепчу ей на ухо.

***

Пока она спитъ, выйду на крышу дома встрѣчать разсвѣтъ. Вѣдь теперь есть чѣму улыбнуться.

***

Исторія съ нѣкоторыми продолженіями, о которыхъ не были написано нигдѣ, развѣ что въ протоколахъ полиціи.

Съ нимъ гораздо проще вышло. Разбился. Глупо, но и равновѣсіе, и слабая черепица сыграли не въ пользу. Она же послѣ его смерти почти не выходила изъ квартиры. Сосѣди порой отчётливо слышали ея ругань, что-то о прочтённомъ дневникѣ, ублюдской похоти. Рѣже и рѣже слышали ея хриплый голосъ, ея ночные стоны съ криками. Теперь мужиковъ она водила къ себѣ просто такъ — не могла отвыкнуть. Черезъ недѣлю послѣ его смерти умерла и она. Полицейскимъ недолго пришлось искать причину. Тотъ диванъ, что кто-то выставилъ наружу, былъ пропитанъ пролитой ртутью.

Рѣка

Тёплыя руки ровно лежатъ на скатерти. Гуще обычнаго вино, а та угрюмая рѣка, что поодаль, въ одночасьѣ стала пасмурнаго цвѣта.

— Рѣка, что исчезаетъ, какое время движетъ тобой?

— Ничего-то она тебѣ не отвѣтитъ.

— Придётъ время — отвѣтитъ.

— Какъ же.

— Ты только не сомнѣвайся.

Передъ глазами есть домъ. Тёплыя бревна и нѣсколько оконъ, самоваръ на угляхъ и ржавая щеколда. Рѣку же слышно вездѣ.

— Слышно.

— Не забылъ?

— Куда тамъ.

— Прояснится.

— Уже.

Приплывётъ отраженіе луны, ещё ближе прибьётся беззавѣтный стукъ сердца, а свѣтъ съ небесъ будетъ радовать.

— Разглядишь?

— Доплыву.

— Заглянешь?

— Прикоснусь.

— Въ вѣтрѣ и волнахъ?

— Навѣки обниму.

Родинка какъ божья коровка

Протянувъ руку до бокала, отставить вино, которое выдохлось.

— Вы научились танцевать?

— Эпатажъ?

Твой взглядъ давно, какъ сквозь. И лампы на столикахъ просторно освѣщаютъ бѣлыя скатерти. И музыка смеркается.

— Это мой жестъ.

— Это твоё танго.

Неизбѣжность свободы и объятіе. Предплечье, локоть, родинка. Ножки въ туфляхъ на тоненькихъ ремешкахъ невольно царапаютъ паркетъ. Шагъ, взглядъ, родинка.

— И танго.

— Это твоё танго.

Босыми ножками по ломкой прибрежной травѣ ступаешь. Съ послѣдними аккордами.

— Движенія.

Закрой глаза и прожужжитъ божья коровка — словно кленовый листъ цвѣта краснаго. Подлетитъ къ тебѣ, присядетъ.

— Танго.

— Это мой жестъ, это твоя родинка. Это твоё танго.

Сестра изъ стали

Сталину:

…у меня нѣтъ семьи, значитъ некого убивать. Я знаю, вы побѣдили, но у меня нѣтъ семьи.

04.03.1953

Всё больше становится причинъ пожаловаться и совсѣмъ позабытъ страхъ. Многое разрѣшено, но не всё забыто. Накрывать столъ теперь уже не по деньгамъ, но чистую скатерть и ея фотографію я поставила. Теперь никого и не осталось, кто помнитъ о ней. Теперь помнятъ не о ней.

— Ты слышишь? — говорила мнѣ она возлѣ тишины шахты, — Слышишь Смерть?

Пятьдесятъ лѣтъ назадъ ея не стало. Пятое марта — не весна. И даже не выдохъ зимы. Пятое марта — только въ пятьдесятъ третьемъ.

Ощущеніе разлуки съ болью? Исчерпано. Не стало сестры, и умеръ Сталинъ.

***

Нашёлъ ихъ смятыми въ оконной пыли. Замѣтки на оторванныхъ листкахъ повязаны шнуркомъ. И тотъ, кто писалъ, ещё живъ. Возможно, хотя и для чего.

Пожелтѣвшія, съ паутиной въ углахъ стѣны квартиры сосѣдки, что увезли въ больницу.

Слѣдуетъ полить алоэ и на ночь закрыть окна.

***

Интересно ли, вывернувъ высоко голову, разсматривать отраженія оконъ. Тѣ снѣжныя облака, что расплываются въ синевѣ стёколъ и опускаются застывшимъ занавѣсомъ.

Мнѣ проще. Отъ непониманія спѣшу къ бумагѣ и карандашу. Исторія о спасённой дѣвочкѣ ложится въ строчки и, кажется, становится легче.

Лицо моей сестры, какъ двѣ разныхъ половинки. Добрая и добрая. Маленькая. Жила страдая.

— Къ ней… пусть же денно и нощно будутъ подниматься въ гору люди; подъ маршъ тростниковыхъ флейтъ.

Осколки отъ разорвавшейся мины прошли въ тѣло; послѣ чего, немедля, её помѣстили въ военный госпиталь — тамъ, гдѣ солдаты, были и дѣти.

Сдѣлавъ операцію, немедля, всѣ сняли съ себя вину.

— Не всё, не всё можно извлечь.

Она посвятила меня въ мистерію, извѣстную ей одной. Мистерію предутреннихъ исполиновъ, приходящихъ на мигъ въ тотъ тёмный часъ, когда всё безпробудно. Ихъ руки, проскальзывая, не могли помочь ей. Но ощущалась сила.

Это былъ одинъ единственный день, а потомъ Сталинъ, получивъ, прочёлъ ея письмо. Изъ динамиковъ рѣзало рѣчью о смерти вождя, и плакалъ народъ. Народъ, потерявшій страхъ. Народъ, боящійся свободы.

Въ тишинѣ её изнасиловалъ врачъ и, второпяхъ застегивая ширинку, исчезъ. Немедля, на площадь, на общее собраніѣ.

Край полупустынныхъ задворковъ съ тщательнымъ отсутствіемъ иллюзій. Сестра считала шахту раемъ, а шагъ въ неё былъ прыжкомъ къ свободѣ. Шахта за госпиталемъ со временемъ стала использоваться, какъ общая могила, гдѣ горы труповъ пересыпали хлоромъ и запахъ гнили истекалъ зловоніемъ.

Туда на телѣжкѣ я отвезла её. Отвезла я, но она сама стянула себя въ бездну; прыжкомъ въ мѣсиво.

— Тогда страна оплакивала отца народовъ?

— Тогда же надъ шахтой отстроили псарню, какъ надгробіе надъ несуществующей сестрой.

Словно вѣтромъ касаться

У тополей много обычныхъ листьевъ, но если взять лишь одинъ опавшій, прикоснуть къ ладони — будетъ совсѣмъ по-другому. Или брать въ руки открытку съ поздравленіями, или дотрагиваться до женской груди.

Непріятной кислотой, оставшейся отъ лѣта, звѣздами пахнетъ.

— Не хмурься.

— Не буду.

Хлёсткіе удары въ колоколъ и можно считать, что міръ преобразился. Вотъ къ концу осени и подавно чище станетъ.

— Куда ужъ тамъ.

— Точно-точно. Увидишь, удивительно станетъ.

Пѣсни птицъ и чиханіе котятъ, горькій кофе и затхлое мясо. Взять книгу, попробовать на ощупь. Такъ можно и садовое яблоко покрутить; спѣлое.

— Можно до губъ?

— Тихонько.

— Очень тихо.

— Не робѣй.

— До губъ.

Оттолкнутся и взлетятъ. Отъ земли къ землѣ паря, отъ тепла къ теплу ровно крича. Птицы — онѣ вѣдь, пожалуй, везучія — у нихъ своя награда.

Восковыя свѣчи и ночью асфальтъ, крупный у моря песокъ и ея бёдра. Просто красивыя.

— Тихонько.

— Помню.

— Оно вотъ.

— Вѣтромъ.

Терпко

Самую чуть, но чай отличается. Разнится вкусомъ воды и лимонностью карамели, что вприкуску. Совсѣмъ не похожа и заварка съ плавающими листочками поверхъ.

Жить загородомъ, ходить по обмелѣвшему берегу съ трупами сорокъ и берёзовой корой.

На тополяхъ сосѣдняго берега пожелтѣла листва, пожелтѣли берёзы, пожелтѣла трава, и только полынь оставалась полынью.

Въ сосѣдней комнатѣ спитъ дѣвушка съ маленькой грудью. Спитъ ея улыбка, похожая на нѣкогда видѣнную чью-то. «Чью-то» — есть въ этомъ отъ аристократіи.

— Въ сосѣдней комнатѣ спитъ дѣвушка съ маленькой Чьюто.

— И стараться не надо.

— И любить подавно поздно. Это же Чьюто.

Дѣвушка — хорошо. Пауки и печь — неплохо. Вотъ цѣпочка ходиковъ повисла надъ топоромъ, виситъ и косичка лука въ углу — всё подъ рукой. Пожалуй, стоитъ подойти къ портрету Ленина, тихо протереть отъ пыли коммунизмъ мозаики, отодвинувъ отъ края керосиновую лампу, допить бутылку коньяка.

Сексу въ двухъ метрахъ отъ портрета вождя кто-то не придалъ бы значенія. Сексу въ двухъ метрахъ отъ чугуннаго олимпійскаго медвѣдя никто не радъ. Фіолетъ астръ, желтизна шафрановъ и массивы соціалистической мебели.

— Что въ тебѣ не такъ?

— Совсѣмъ не такъ?

Вѣдь заходилъ разговоръ и о силѣ съ надёжностью, и о пріоритетахъ, и о томъ самомъ Чьюто.

— Какъ сильно пахнетъ облѣпиха?

— Сильно.

— Насколько надёженъ ея запахъ?

Сейчасъ замѣчательное время, сейчасъ восхитительные люди, сейчасъ грандіозный сумракъ.

Удивить

— Ты вся хорошая.

— Конечно.

— Съ этого можно и начать.

— Только держи меня.

Гобеленъ чуть испачканъ, но значенія не стоитъ придавать. Люстра въ пыли, её совсѣмъ не различишь. Дышится свободно и каждый вздохъ будто отрѣзанъ. Дышится свободно, но всё же что-то не такъ. Нѣкоторыя изъ пластинокъ въ трещинахъ, нѣкоторыя по полу. Всюду книги и подъ окномъ раскинуто одѣяло.

— Держу.

— То, что держишь ты, держитъ и тебя.

— Не паясничай.

Поодаль полотенце въ пескѣ и солнечный свѣтъ. Смотришь въ патину зеркала, силишься разглядѣть помолодѣвшее лицо сквозь трещины амальгамы, но сѣдѣютъ волосы, и приближается вѣтеръ. Но, какъ и прежде, дышится свободно. Если не принимать близко къ сердцу затхлый апельсиновый амбре.

— Душа моя, не устала ли отъ діалога?

— Отнюдь.

— Влюблюсь вѣдь.

— А затѣмъ?

Кислотой прожжённыя изображенія пѣны моря, изображенія трещинъ, что разсыпались гдѣ-то въ облакахъ, поля хризантемъ и потоки сливочнаго масла. Нырять и заново погружаться, ласкать и сглатывать сокъ, торопиться ото сна и отворачиваться къ лунѣ.

— Навка — душа дѣвочки, умершей до крещенія.

— Но навку сердца удивить не сумѣешь?

— Посмотримъ.

Затѣмъ онъ подойдётъ къ ней поближе и, почти не соблюдая личной дистанціи, прикоснётся къ ея груди, вдохнётъ запахъ шеи, услышитъ, какъ накапливается ея женское.

Шёлъ и плакалъ

— Кто же тебя побѣдилъ, старикъ? — спросилъ онъ себя… — Никто, — отвѣтилъ онъ. — Просто я слишкомъ далеко ушёлъ въ морѣ.

Эрнестъ Хемингуэй.
«Старикъ и море».

— Ты спрашиваешь, отчего мнѣ такъ грустно? А развѣ каждаго, кто въ такую лунную ночь оказывается въ пути, не одолѣваетъ тайная печаль? Развѣ тебѣ не тоскливо?

— Да, конечно. Что и говорить, и мнѣ сейчасъ грустно. Но даже не понимаю почему.

— А ты взгляни на небо и поймёшь. Печально отъ луны. И если тебѣ тоскливо, поплачь вмѣстѣ со мной. Пожалуйста, поплачь, — Слова эти прозвучали какъ музыка, ничуть не уступая мелодіи бродячихъ музыкантовъ. И что удивительно: даже сейчасъ, разговаривая со мной, женщина продолжала играть на сямисэнѣ.

— Тогда и вы не скрывайте слёзъ… повернитесь ко мнѣ. Я хочу видѣть ваше лицо.

Дзюнъитиро Танидзаки.
«Та, которую я люблю».

— Видишь? — сказалъ Ёжикъ. — У него нѣтъ ни папы, ни мамы, ни Ёжика, ни Медвѣжонка, онъ совсѣмъ одинъ — и не плачетъ.

Сергѣй Козловъ. «Ёжикъ въ туманѣ».

Сейчасъ, какъ никогда, рѣшить и выбрать опору.

Публично-пасторальное можетъ приглянуться, но сдѣлать акцентъ на ноткахъ вульгарности и напрочь вышвырнуть изъ каждой глотки по трахеѣ. Можно пообѣщать сцены насилія и аляповатыхъ непотребствъ. Но лучше представить глубокую осень въ стародавней лѣпнинѣ, представить покинутыя стѣны столѣтняго зданія и отмершій отъ нѣкогда насыщенной жизни курортъ.

Посѣтители, густое масло, холстъ и запахъ берега, что неподалёку. Картина ясна, но видимо малопонятна.

Ему правильнѣе сказать нѣсколько за сорокъ. Съ половиной.

Половина — ей нѣтъ и половины его возраста. Ея фигура, скорѣе всего, не можетъ похвастаться крѣпкими мышцами, но, несомнѣнно, у нея есть удачныя сиськи и безудержно лысый дѣвичій лобокъ. Она какъ несравненная шлюшка, взятая напрокатъ въ одномъ изъ провинціальныхъ городковъ, что на сѣверѣ ихъ страны.

Естественно, на ней есть подобающее лицо, есть алыя губки, присутствуютъ ухоженные маникюры и лакомыя бёдра — такимъ наборомъ ея хозяинъ вполнѣ доволенъ.

Пріѣхалъ ли онъ на отдыхъ отъ жены, убѣжалъ ли отъ любовницы къ новой, скрылся ли отъ своего кожанаго кресла, никто не знаетъ.

Ближе къ вечеру, пѣшкомъ онъ идётъ до ближайшаго городка и въ омертвѣвшемъ барѣ пьётъ небольшими глотками пиво. Каменныя улицы и чѣмъ-то памятную площадь съ городской ратушей онъ не приметъ къ своему вниманію. Остаётся безотвѣтственный пріёмъ пива и разсредоточенный взглядъ, остаётся запахъ мяса и доносящихся голосовъ.

Это же время она проводитъ въ неплохо устроенной ванной, вымывая изъ себя густые остатки. Послѣ пѣны споласкиваетъ своё тѣло прохладой, надѣваетъ его халатъ и тщательно разсматриваетъ своё юное лицо въ зеркалѣ.

Вечеромъ онѣ вмѣстѣ ужинаютъ, онъ принимаетъ таблетки, она разстёгиваетъ его ширинку и пуговицы рубашки. Происходитъ сексъ; спустя какое-то время они начинаютъ неизвѣстный и пустой разговоръ.

Три одинаковыхъ дня и три столь же одинаковыхъ ночи. Потныя простыни, неспѣшная грязь вокругъ и ея слова о счастливой жизни. Утро четвёртаго дня открывается руками полицейскихъ, вошедшихъ въ дверь заштореннаго номера. За ночь подсохшая кровь отчётливо видна всѣмъ. Виденъ чулокъ на его горлѣ и сперма на ея губахъ. Вѣны перерѣзаны на рукахъ дѣвушки, а его опавшій членъ прикрываютъ ея волосы.

Женщина, которая рядомъ

Глотокъ кофе и можно смотрѣть сонъ. Тамъ безъ изъяновъ радуга, тамъ шорохъ сухого хмеля и стаи журавлей, — какой же это сонъ. Всё здѣсь, на ладони вѣкъ. На ладони — вѣкъ.

Сколько бы ни становилось ей лѣтъ, она выглядитъ молодо. Время застынетъ снѣжинкой, когда придётъ зима, и, выкроивъ моментъ, она вспомнитъ то, что прошло. Вспомнитъ добрымъ словомъ и, казалось бы, станетъ моложе.

— Снова весенніе анемоны распускаются въ ея сердце.

— Ты, правда, увѣренъ, что мнѣ это подойдётъ?

— Какъ никогда.

— Стану счастливой?

— Міръ вязи старается не позволить себѣ, чтобы кому-то было пріятно внѣ его круга.

Она обниметъ, искренне попроситъ подождать короткое время. Дотронуться до ея шеи губами и согласиться. Теперь осень, теперь всё рядомъ.

— Стану счастливой?

— Конечно.

— Какъ скоро?

— Только рѣшись.

— Давай вмѣстѣ?

— Согласенъ.

Ирисы

Почти съ самаго начала этой недѣли на подоконникѣ въ спальнѣ выдыхалось вино. Ничего не происходило. Ещё совсѣмъ немного и придётъ декабрь. Тѣнь каждой ночи увеличивалась, а ея индиго расцвѣтало въ оконномъ инеѣ. На креслѣ всё чаще оставался пледъ, но тепло не приходило. Отчего не забылась встрѣча съ ней, сейчасъ и не придумать. Встрѣтились и не забыли — такое бываетъ. И нѣтъ ничего страннаго.

Рейсовый автобусъ съ мѣстами рядомъ. Подлокотники немного лишали уюта, но отъ такой тѣсноты становилось теплѣе. Такъ познакомились.

— Пріятно говорите, очень по-доброму.

— Ваша правда.

— Домой возвращаетесь?

Какъ такое бываетъ, порой не разобрать. Кто-то похлопоталъ, гдѣ-то что-то хорошо сложилось. Черезъ годъ знакомство. Заставляемъ другъ друга. Не останавливаемся. Просьбы въ приказы и никакой любви. Только не съ ней.

Утромъ на вокзалѣ купить семь ирисовъ полуночнаго неба и пріѣхать домой.

Корабль дѣлаетъ бурю

Что онъ могъ ей сказать? Поднялъ на руки, отнёсъ на диванъ, сѣлъ рядомъ и сталъ разсказывать про хрустальные храмы, про весёлые сады на много миль безъ гнилья, комаровъ и нечисти, про скатерть-самобранку, про ковры-самолёты, про волшебный городъ Ленинградъ, про своихъ друзей — людей гордыхъ, весёлыхъ и добрыхъ, про дивную страну за морями, за горами, которая называется по-странному — Земля…

Здѣсь и далѣе Аркадій и Борисъ Стругацкіе. «Трудно быть Богомъ».

Когда-то во дворахъ бѣгали мальчишки въ рейтузахъ съ фіолетовымъ узоромъ ромбовъ, прыгали по асфальтовымъ классикамъ дѣвчонки въ колготкахъ. Родители наливали клюквеннаго морса въ сифонъ и долго трясли, зарядивъ баллончикомъ газа. Коричневая известь стѣнъ и въ гудронѣ всѣ руки, вкусный напитокъ «Байкалъ» и картонная коробка мойвы.

Зимы почти не запомнились, вѣдь были ватные тополя, и огромные рулоны типографской плотной бумаги, что иногда оказывались рядомъ. Это былъ городъ, дѣтскій городъ, лѣтній міръ.

— У насъ подъ ногами есть земля.

— Какъ день провёлъ?

— Посмотри, прыгни. Наши ноги ходятъ по землѣ.

— Да, и твои и мои ноги, но что въ этомъ такого?

— Нѣтъ, ты не понимаешь.

— Въ нашемъ дѣлѣ не можетъ быть друзей наполовину. Другъ наполовину — это всегда наполовину врагъ.

Армія — толпа пучеглазыхъ и напрочь замороченныхъ людей — движется навстрѣчу къ свободѣ; невѣдомой свободѣ — за терновой околицей, за кустистой похабностью. Съ недовѣскомъ совѣсти и истоптанностью каблуковъ имъ долго идти. Ещё дольше найти дорогу.

— Родная ты моя дѣвочка, у тебя такіе красивые глаза. Давай останемся друзьями?

— Какой же ты сволочь, — пожалуй, этого дѣвушка не произнесётъ, вѣдь кто какъ не она обязана быть порядочной. Только безчувственнымъ мужикамъ дозволено предлагать дружбу.

— Ты считаешь, что разговоръ закрытъ?

— Пошёлъ вонъ, уродъ, — пожалуй, этого дѣвушка не произнесётъ и подавно, вѣдь кто какъ не она обязана быть порядочной.

— Прости меня сердечно, прости, родная ты моя дѣвочка.

Тогда, господи, сотри насъ съ лица земли и создай заново болѣе совершенными… или ещё лучше, оставь насъ и дай намъ идти своей дорогой.

— Сердце моё полно жалости, — медленно сказалъ Румата. — Я не могу этого сдѣлать.

— Послѣ насъ хоть потопъ.

— Довольствуйся малымъ.

— Вотъ мнѣ и мало.

— А на многое силъ хватитъ?

— Конечно.

— Пенять придётся на самого себя. Предупреждёнъ, отвѣтствененъ, владѣй.

Приходится вслушиваться въ музыку и стараться плыть по волнамъ. Чувствуя каждой точкой тѣла волны, ощущая порывы леденящаго вѣтра. Зная, что есть.

Пучина отвергнетъ, гнѣвно изрыгнётъ, оставивъ мѣткой рыбацкій ножъ въ спинѣ. Разорвётся капронъ сѣтей. Сойдутъ на нѣтъ и вспышки солнца, но корабль останется въ бурѣ.

Люди въ шубахъ

— Часомъ не отшибло разсудокъ?

— Ты о чёмъ?

— На тебѣ же шуба.

— Да, это роскошная вещь. Три метра подолъ. И посмотри, какъ сіяетъ мѣхъ.

— На лѣтнемъ солнцѣ особенно замѣтно.

— Завидуешь счастью.

— Это отъ переполняющей радости съ тебя струится потъ и дурно пахнетъ?

— Скотина.

Скрипя звѣриными зубами, они не снимутъ съ себя шубъ. Никогда не выставятъ себя на посмѣшищѣ среди подобныхъ. И въ чёмъ радость манкурта, покуда въ шкафъ закрытъ весь шика мѣхъ.

Не сжечь книгу

Осталась лишь кроликовая треуголка съ ея витыми трусиками.

— Кто знаетъ, какъ будетъ теперь?

Воткнуть пластинку и, опустивъ иглу, начать раскручивать винилъ, улавливая шорохъ звука.

— Слышно хриплый голосъ.

«Маркетинговыя изслѣдованія» истопили на самыхъ первыхъ порахъ. Изслѣдовавъ, сгорѣли.

Надѣть треуголку мѣхомъ наружу, взять лопату и, пріоткрывъ дверь, отгрести слой красной пыли. Во дворѣ оглянуться, а возлѣ колодца-журавля посмотрѣть въ пустующее небо. Набрать полведра воды и будетъ хорошо.

Затхлыя энциклопедіи выжигались сразу, отъ нихъ было много тепла. Словно бы остановилось время, но иногда крутилась пластинка съ ея голосомъ, и можно было улыбнуться.

— Отвоевали. Кому сказать — не повѣрятъ. Монументы, медали, затѣмъ исчезло геройство и теперь всё вотъ такъ. Неплохо.

Не скрыть, хватало печати. Ушли атласы и справочники. Сгинули собранія трудовъ чудесныхъ людей. На чёмъ пережили зиму, чѣму, возможно, въ глубинѣ своей и радовались. Послѣ пришлось сжечь рукописи учителей, которыя вспыхнули и погасли. Навѣрное, святостью.

Стряхнуть пыль, провести рукой по мѣху и счастливо улыбнуться опять.

— Здорово, что это такъ. Хоть не иначе.

Изъ-за глянца журналы не ушли въ отхожеѣ. Тамъ на славу пригодились труды правозащитниковъ. Сгорѣли тома психологовъ и аналитиковъ отъ той науки — это было гдѣ-то между долгой зимой и серединой весны. Тогда же огорчились золой лидеры продажъ. Брошюры съ ихъ словами были малы настолько, что почти не дали тепла.

На окошкѣ стоятъ сухія хризантемы. Раньше онѣ пахли хризантемами, и было пріятно. Сейчасъ только ея трусики и наручные часы, которые совершенно ни къ чѣму. Остальное ушло въ огонь или разбилось отъ частыхъ движеній земли.

— Въ эти дни всё нормально.

Моя маленькая уснула и даже не стала подтягивать на себя одѣяло. Казалось, словно воздухъ серебрится и наплываетъ паромъ отъ крутого кипятка. Чтобы ей тепло спалось, пришлось спалить книги преданій и немногихъ истинъ.

Сегодня не сжёгъ послѣднюю книгу, а когда она вознеслась и лучъ перебрался ко мнѣ, то всё исчезло, и хлынулъ свѣтъ.

Ночь дѣлаетъ меня нервнымъ

Порой ночь дѣлаетъ меня нервнымъ и далеко не по любой причинѣ. Развѣ можно что-то добавить къ этимъ словамъ.

За дрожью въ колѣняхъ, за взглядомъ, что совсѣмъ невидимъ, тотъ, что закрытъ, чувствуется чьё-то присутствіе. Оно слѣдуетъ за мной, преслѣдуетъ, какъ женщина, которая хочетъ.

Такъ получилось, что помню многія ночи, помню закрытый взглядъ той женщины, помню ея вѣки.

Почему не долженъ бояться темноты. Почему даже сейчасъ остаётся нѣкая причина, почему же ночь дѣлаетъ меня нервнымъ.

Слѣпокъ Дона Лучано

— И откуда такіе непосѣды берутся?

— Съ небесъ.

— Съ небесъ?

— Ну да, тамъ вѣдь моя мама.

— Если хочешь портретнаго сходства, придётся немного успокоиться.

— Немного это какъ?

— Только лишь наброски сдѣлать.

— Хорошо.

Мальчишка сидѣлъ на табуреткѣ, слегка раскачиваясь на ея ножкахъ. Слишкомъ тяжело заданіе — усидѣть на мѣстѣ.

— А почему ты сталъ рисовать?

— Нельзя же упустить.

— А что ты рисуешь?

— Сейчасъ только дѣтей. Тебя вотъ.

— А я уже не ребёнокъ.

— И кто же?

— Не ребёнокъ.

— Улыбнись… ямочки въ веснушкахъ.

— Мнѣ объ этомъ часто говорятъ.

— И не разъ ещё скажутъ.

***

— Это издѣвательство!

— Что же такъ?

— Больше дюжины портретовъ безызвѣстныхъ дѣтей за одну недѣлю. А ты всё приносишь и приносишь мнѣ своихъ дѣтей.

— Это плохо?

— Это здорово, но по идеѣ шедевры должны быть единичны!