Бесплатный фрагмент - Соловецкие орнаменты

Соловецкие орнаменты

Слетел торопыга-воробей с ветки, юркнул меж елей и улетел в чащу.

Полечу и я за ним.

Мелькают перед нами полянки, луга, прогалины. Углубились в чащу, меж елей да рябин петляем. Вот ручей. Присел у него воробей, заслушался на перекаты водицы, задумался. Я рядом сижу, мешать не смею.

Ты кто такой, спрашивает торопыга-воробей.

Да вот, говорю, за тобой увязался. Покажи мне, брат-воробей, что сам пожелаешь.

Кивнул мой провожатый и полетел.

И вот уж не в чаще мы, а на косогоре крутом. А впереди огромная крепость монастыря, по форме напоминающая корабль. Плывёт он с севера на юг. В правый борт бьются волны бухты Благополучия, по левому борту плещется рукотворное Святое озеро. В озеро втекает множество ручьёв, направленных сюда по хитроумной системе каналов со всего острова. Там земля и камень рождают воду, и та бежит к стенам монастыря. Самая южная — Белая башня с мучным складом. Неподалёку от неё иноки поставили мельницу, прорыв от озера к бухте каналец.

Стены крепости — мощные, толстенные; в их недрах идут сводчатые облицованные кирпичом переходы, ведущие в недра крепости, к старым подвалам, иноческим кельям и подсобным палатам.

Какими древними смотрятся эти стены. Какими древними являются они! Толща монастырской громады степенна, величава. И в то же время легка, воздушна. Посмотри, брат воробей: ведь они такие большие, эти валуны! Друг за дружкой, камень за камнем, тысячами уложены они, подогнаны неровными краями. Издали кажется, будто это ажурное полотнище обернулось кругом обители.

Когда северное солнце стоит низко, то начинает казаться, что стены пылают. Поначалу это не так заметно, но если освободить взор, крепко зажмурить глаза, а потом раскрыть резко и постараться увидеть всё «первым» взглядом, незамутнённым, настоящим, то каким же дивом кажутся эти стены, цветом напоминающие тлеющие в белом пепле уголь. Вот ярким пурпуром взялась крыша Троицко-Зосимо-Савватиевского собора, зазвенела жарко кирпичная кладка, и перед тобой вдали встаёт огненная крепость.

Пролетел торопыга-воробей мимо Белой башни, мимо Южной башни, сел на деревянный парапет у Святого озера. Неуютно. Чайки всюду. Полетел дальше, покуда жив. Пронеслись стороной Никольские ворота у Северной башни, огромной, вкруг которой начинается глубокий ров, опоясывающий всю «корму» монастырской корабля-крепости.

Айда, брат воробей, покажи мне посёлок!

На, говорит, смотри.

А что и смотреть-то… К югу, по ту сторону озера, позади нас, остались и сельпо, и кафе, и сувенирные палатки, и школа, и музеев несколько. Да там и бараки стоят. Те самые. Не все сохранились, правда, но всё ж таки. Всё тут один большой музей. Ходи да наблюдай, присмотрись только.

А по нашу сторону почта да школа ремёсел, да дома жилые, да… всё то же самое, что и к югу.

Погоди, брат воробей! Да как же это? Да что же это?

Сел торопыга-воробей у часовенки на развилке, что за посёлком. Хорошая такая часовенка, почти новая. Над входом — резной Спас. А на самом конике — точёное распятие. И вся кровля — узорчатая, словно волнушки текут в сторону. Смотрю — вода из-под часовенки бежит, по камням перекатывается, бурлит.

Что это, спрашиваю.

Крестиленка, отвечает брат воробей. Видишь, откуда вода бежит?

Ан и правда. Вон и родник за часовенкой, а вода под ней идёт и в сторону Святого озера уходит.

Никогда такого не видел раньше. Чего люди не придумают.

Я встал на колени, зачерпнул ладонями воды из ручья и выпил. Холодная, чистая! Умыл лицо и утёрся лёгкой своей шапочкой. Воробей вспорхнул вдруг и юркнул в сторону озера. Я следом пустился. У самого берега сели. В небе пасмурно и тихо. Ветра нет, и в озёрной глади стоит отражение монастырской крепости. Вот рябь пошла, и отражённая обитель словно за туманом скрылась, исчезла.

Откуда ни возьмись — старичок. Стоптанные башмаки, на носу круглые очки, и куртка странная такая: то ли сюртук докторский, то ли пиджак длинный. Стоит, на палочку опирается.

Нездешний, шепчет мне на ухо брат воробей.

— Соловки — это вам не Валаам, — сказал старичок вдруг.

— В каком смысле? — спросили мы с воробьём.

— Там волны накатывают на крутые каменные берега, и в этой песне волн слышна музыка, какая-то солнечная радость разливается в воздухе. И непонятно, откуда она берётся, радость эта. Будто в небе где-то дырочка есть, и через эту дырочку на остров проливается свет, очень лёгкий свет, ясный.

Он помолчал ещё, приглядываясь к нам, и продолжил:

— На Валааме ощущается — и до того явно! — будто и в небе, и в сосной поросших скалах, и в глубокой воде, и в самих иноках островной обители есть крепкое тайное согласие. Тут не так. Посмотри, какая свинцовая вода, какой белой она стала от рассеянного высокого света, как медленно и натяжно моет она холодные камни.

Сказал так и пропал. Или ушёл. Ходит-то он быстро, наверное. Видать, много он по нашему Северу прошёл.

А рябь на озере снова разгладилась, открыла монастырские стены в отражении.

Нет, не прав ты, путник. На Соловках иное искусство. В холоде и темноте северной ночи рождалось оно, разгораясь невидимым пламенем. Через бурное Белое море идут сюда корабли, стремясь к бухте Благополучия. Зачем? Здесь нет тепла, нет золота, нет нефти. Здесь памятников столько, что хватит на целый город, но большую часть года они продуваются всеми ветрами. Многих Соловки встречают туманом, дождём и дорожной грязью. Но люди едут, плывут. Зачем?

Удвоенная в водах Святого озера красота. Удвоенная в суровой природе вера. Белое небо над Белым морем. Высокий северный свет. Ветер перебирает чётки рябиновых листьев.

Достал из кармана свои чётки. Чётки старые, нефритовые. И вроде из одного камня зёрна выточены, а смотрятся по-разному. Один камешек тёмный, но прозрачный, сквозь него хорошо видна выцветшая бечева. Другой — белёсый, похожий на стеклянный шарик с водой, в котором мельтешат, крутятся мелкие снежинки. А вот потемнее камешек: одна сторона у него совсем матовая, шершавенькая, а другая гладкая, и в сердцевине камешка видны какие-то дымчатые разводы.

Бегут камешки по бечёвке один за другим, постукивают друг о друга.

Смотри, крикнул воробей и взлетел высоко.

Я за ним. Посмотрел вниз и ахнул. Поднимаемся мы всё выше и выше, под самые облака. А они окружают нас и вверх выталкивают упруго. Вот уж и облака остаются под нами, рассеиваются. И вижу я, как по широкой поверхности острова, средь лесом поросших холмов, рассыпаются зёрна моих чёток. Бегут и бегут по бечёвке, одни блестят гладко, другие матовой рябью покрылись.

Присмотрелся, нет, что-то не так. Мои — вот они, только руку сунь в карман. Здесь, на Соловках, свои чётки.

Более пяти сотен озёр сплошной голубоватой вязью лежат на Большом Соловецком острове. Большие и маленькие, округлые, будто упавшие с неба капли, и длинные, изогнутые причудливо. На больших виднеются островки, изумрудные точки. И вся эта сеть движется, течёт по каналам и ручьям, тонким, похожим на усики.

Вот тебе и чётки, думаю.

Попытался припомнить их названия. Ага, вон то большущее, с неровными лесистыми берегами, зовётся Большим Красным, а раньше было Большим Белым. А вон и Большой Валдай, и Светлое Орлово, и Щучье, и Большое Ягодное, и ещё множество таких, которых я и по карте-то не помню.

Не отставай!

Что такое, думаю. А мой провожатый уже на восток полетел, оглянулся и снова кричит.

Не отставай!

Промчались мы над Солёной губой, заваленной островами, и вот уже под нами берега Долгой губы, а впереди проливы Северные и Южные Железные ворота. И ещё дальше — остров Большая Муксалма. В проливе на неровном дне, усыпанном гигантскими камнями, роятся и вспениваются волны двух течений. А на крутых берегах восседают гордые орлы, прилетающие порой с далёких Хибинских гор. Диким взором провожают они проходящие тут катера и, поднимаясь до самых облаков, улетают на заветный остров Анзер.

А вот и валунная дамба. Когда-то на ней стояла тут сторожевая будочка, и монах в прошитых суровой нитью сапожках проверял, есть ли благословение у идущих в Сергиево-Радонежский скит. Здесь находился монастырский скотный двор, потому как нельзя было у стен монастыря держать живородящую скотину, вот и вывели на другой остров.

Простор под небом, вьётся зигзагом широкое полотно дамбы. Её камни омыты, отшлифованы штормовыми волнами, а на волнорезах, дугами расходящихся по сторонам, свалены принесённые морем брёвна — все белые, кривые, с острыми сучьями. Всюду бурые полосы водорослей, собирай — не хочу.

Всё ближе и ближе к нам берег Большой Муксалмы. И вот поросшая по краям сухой травкой дамба осталась позади.

Смотри. Это место зовётся Сад камней, говорит брат воробей.

По правую руку от нас было широкое поле, усеянное камнями. Они лежали то равномерно, то грудами, так, как оставили их более ста лет назад строители дамбы. Здесь царит буйное разнотравье, пусть и прибитое северными ветрами к земле, но пёстрое, цветами своими мечтающее о солнце и жизни: светло-бурым, в разводах охры, сиреневым, ярко жёлтым, малиновым. Белые светлячки ромашек по обочинам дорог, как путеводные звёздочки. Тишина, наполненная ветром. Редкие сосны в этом Саду стоят, похожие на подсвечники, развернули ветви-подставки. Кое-где мелкие то ли озерца, то ли просто морские намывы.

Но где же мой провожатый? Где торопыга-воробей? Неужто он бросил меня здесь?

Нет, быть такого не может.

Я постоял немного, оглядываясь по сторонам, и зашагал к ближнему лесу. Ага, вот и товарищ мой прыгнул с ветки на ветку, скакнул в сторону и пропал в зарослях.

Дорогу обступили деревья и мелкий кустарник. Гляжу под ноги, а там — мама дорогая! — сколько же черники! Сплошной ковёр мха и ягод. Черника сочная, наливная, пусть и не такая сладкая, не хватает ей тут солнца, что поделать. И вороника, ягода Севера, с её чёрными ягодами, большущими, чуть ли не с фалангу пальца. И совершенно безвкусная.

А над зелёным, с россыпью ягод, ковром изгибаются, дрожат «танцующие» берёзки. Ветер, в разное время приходящий с разных сторон, заставляет их расти так. Кажется, что они и правда танцуют, кронами свивая над рощей трепетные своды. Шагнёшь в сторону, и вперёд от тебя как будто живой тоннель с белёсыми арками стволов. Бросишь взгляд в сторону, и неясно, то ли это камень лежит, то ли ствол, серый, в шапках лишайника, стелется по земле, резко меняя затем рост и становясь с виду обычным деревом. Ветвятся широкие «столы» можжевельника, а валуны рядом стоят как придвинутые табуретки. Всё изгибается, вьюнком бежит, утопая в ажурной поросли.

Ведут тоннели без троп, ведут в самое сердце рощи. Уже смеркается, на острова опускается темнота, смолкло всё.

Укрытый старой рябиной, стоит сейд. Большой, горбатый, такой, что захочешь — не обхватишь. Я догадываюсь, что стою на круглой площадке, выложенной гладким булыжником, когда-то свободной от леса. А он в самом центре, на четырёх каменных ножках, высотой мне по пояс.

Для чего ставили их люди? Гробницы ли это древних вождей-охотников? Или жертвенные камни? Молчат сейды. Зарастают мхом и лишайником, скрываются густеющим лесом.

Я сел на мягкий сырой мох и спиной прислонился к древнему камню. Пропал в чаще мой воробей, не летит ко мне, не манит маленьким трескучим крылом.

Пришёл страх. И говорит:

— Не видать тебе дома родного. Так навеки и останешься в чаще духом бесплотным. И сейд станет тебе домом.

Не ответил я ему. Коли заговоришь со своим страхом, так он не отвяжется.

Собрал хворосту, зажёг огонь. Да и заснул.

Сплю и вижу, будто огонь всё так же горит, но не здесь, а где-то в другом месте, на высоком холме в каменной клети. Холм пологий, его плохо видно в ночи, но можно различить море вокруг и у ближнего берега странную, обитую шкурами, лодку. У лодки стоит человек с горящей ветвью, ей он указывает на холм. И я бегу, бегу туда, к сигнальному костру, на самый верх. И, встреченный пламенем и дымом, спускаюсь с другой стороны.

На мне лишь подвязанные широким поясом штаны да кожаный ботинки, но я не чувствую холода, лишь одна мысль: «Бежать! Вперёд!» Кругом насыпи, курганы с редкими кустами, и на мгновение я понимаю, что это Большой Заяцкий остров, древняя святыня, остров бродящих огней и лабиринтов, но снова будто волной накрывает меня мысль о беге, о движении.

В этом беге чудится мне вихрь, стихия и какая-то странная радость, идущая по телу вместе с кровью.

Ещё немного, ещё пара мгновений, и… камни вдруг закручиваются спиралью, ведут тесным коридором, поросшие брусничным листом, похожим во тьме на мех. Я замедляю шаг, и всё внимание моё на этой дорожке, будто сама жизнь зависит от того, пройду ли я тропой меж каменных кладок.