Бесплатный фрагмент - Солнце на блюде

Глупые люди

Солнце на блюде

Едят…

Пролог

Полумрак. Треснутое зеркало в красивой старинной оправе. Черно-белые фотографии на стенах. Кресты, кресты, кресты. Разные. Большие, маленькие. Висят на цепочках, лежат на полках, тумбочке, столе. Везде. И свечи. Толстые — короткие, тонкие — длинные. Горят, плавятся, мельтешат огоньками. Шкатулочки, мешочки, кости. Не совсем кости, скорее черепа — вытянутые мордочки с дырами на месте носа и глаз. Огромная книга. Толстая, в кожаном переплете, с золотым тиснением.

Тощая сутулая гадалка с помятым лицом, словно оно сутки трамбовалось на полке плацкарта, осторожно берёт книгу сухими руками и перекладывает на стол. Подбирая полы длинной чёрной распашонки, садится в скрипучий, похожий на трон, стул.

— Сегодня лунное затмение. — Гадалка открывает книгу и опускает в неё провалы глаз. — Кровавая… Страшная… — бормочет под нос.

Маша до предела вытягивает короткую шею, пытаясь заглянуть в книгу, но быстро теряет любопытство. Колючие графики, заборы диаграмм и таблиц ей непонятны и потому малоинтересны. Переводит взгляд на окно. Вот в чём дело. Лунное затмение! Вот и объяснение того, почему она сегодня вся такая «рррррр». Так и хочет кого-нибудь укусить. А всё луна. Бордовая, как свекла. Разгневанная. Жуть! И не поворчишь на неё.

— На козу накричала, петуха погоняла, — бормочет старая колдунья, раскачиваясь и потрясая седыми патлами. Стул под нею протяжно скрипит. Вот-вот развалится. Тени ходят по стене ходуном. Свечи трепещут посиневшим пламенем.

— Из петухов у меня только попугай, — отгоняя страх, пытается пошутить Маша. — Но его нельзя. Ну там… тонкая душевная организация, не простит до конца жизни.

Старая гадалка с загадочным именем Эсфирь поднимает на Машу бесцветные глаза.

— Конец жизни за решеткой.

— Это понятно, куда ему из клетки деться.

— Твой… — Эсфирь поднимает сучковатый палец. — Сумасшедший дом… Или клетка. Выбирай!

Она не из трусливых, и не надо её пугать. Маша нервно потёрла за ухом, выпрямилась и, уставившись гадалке в переносицу, произнесла металлическим голосом:

— Я пришла к вам, чтоб узнать своё будущее… Разыгрывать страшилки, чтобы произвести на меня впечатление, не надо. Я вам не за это заплатила. Так что говорите уже, что меня ждет. И поконкретней.

Эсфирь отодвинула книгу, стянула с груди массивный крест, очертила им в воздухе полукруг слева направо и наоборот и склонилась, уперевшись костлявой грудью в стол.

— Всех потеряешь, один останется. Убережешь его, других погубишь. И себя.

Гадалка откинулась на высокую спинку своего трона и закрыла глаза.

— И это всё? — хмыкнула Маша.

Эсфирь молча, не открывая глаз, кивнула и замерла. Оттеняемое огнем свечей лицо было мертвенно-бледным. «Померла, что ли? — проскочило в голове Маши. — Притворяется, старая лгунья».

— Понятно. Разводилово. Вытягивание денег. — Маша встала и вышла из мрачной комнаты.

Часть первая

Глава первая

Остро наточенное лезвие ослепило, сверкнув металлическим лучом. Рука взлетела, на мгновение замерла, а потом резко опустилась вниз. Глухой хруст, и желтоватая слизь потекла по пальцам.

Мария отложила нож, стряхнула слизь в миску, смяла колючую скорлупу и выбросила в урну. Передумала, достала скорлупу из урны, налила в банку воды и опустила туда яичные осколки. Пригодится. На удобрения. Цветы поливать.

Она мало что выбрасывала, ведь в хозяйстве нет ничего лишнего. Любая тряпочка, любая дощечка, всему рано или поздно найдётся применение.

Мария покопалась в коробке, вынула оттуда кусок поролона, который когда-то был вшит в бюстгальтер. Бюстгальтер давно сносился и уже восстановлению не подлежал, но поролон из чашечек служил отличным материалом для мытья посуды. Покупать специальную губку? Ещё чего! Расточительство. «Используй то, что под рукою, и не ищи себе другое», — так говорилось в каком-то старом иностранном мультфильме. Эту фразу она запомнила на всю жизнь. Так и жила. И это не жадность, как может кто-то про неё подумать. Нет, она не жадная, она рачительная. Бережливость помогала жить хоть и небогато, но и не нищенствовать. Посмотрела бы она, как на её зарплату да вдвоём с сыном смогли бы прожить те, кто её осуждал. А она живёт и не голодает.

Поролон, проехав по поверхности стола, впитал капли яичной жижи и полетел в раковину.

— Мать, — донеслось из коридора, через секунду в кухню влетел сын.

— Чего орёшь? Я не глухая. — Мария опустила в миску руки и принялась замешивать тесто.

— Вот! — Мирон протянул какую-то бумажку. — В ящике лежало.

— Что ты мне в нос суешь? Я всё равно без очков ничего не вижу. Чего это?

— Повестка! — Мирон выпятил грудь. — В армию меня призывают.

— Как в армию? — застыла Мария. — В какую ещё армию?

— Как в какую? Ну ты даёшь, мать. В обычную. Будто не знаешь, что мужиков в армию забирают.

— Ты мужик, что ли? — Руки, облепленные тестом, вынырнули из миски и повисли вдоль бёдер, как плети.

— А кто же?! — Колесо груди округлилось сильнее.

— Господи, как же так? — Она опустилась на табуретку. — Как же? Тебя ведь там убить могут.

— Да ну на… Не убьют. Войны-то нет. А вот из автомата пострелять дадут. — Мирон заржал, обнажая желтовато-серые от курения зубы. Заглянул в миску. — Чё месишь? Пироги? С чем на этот раз?

— С морковкой.

— Да ну на… Чё ты всякую дрань туда суешь? В прошлый раз с гречкой, теперь с морковкой. Сделала бы сладкие.

— Варенье закончилось. А морковка, как и гречка, полезна.

— Да ну на… Кто пироги гречкой начиняет? Ты как придумаешь, мать.

— Не учи меня. Я кулинарное училище закончила, лучше знаю.

— А! — Мирон махнул рукой, положил повестку на буфет и вышел.

Мария встала, вытерла руки о цветастый, перешитый из старого платья, фартук, подошла к буфету, прижала бумажку одним пальцем и уставилась дальнозоркими глазами в расплывшиеся буквы.

Нет. Не может она сыночка отдать. Не может. Один-единственный он у неё. Один из пятерых выжил. Все остальные умирали, только народившись. Уж и не чаяла она матерью стать, а смилостивилась судьба — подарила Мирошку. Семнадцать лет его хранила, да лелеяла, от всех бед оберегала. Сама. Муж давно сгинул. А теперь что? Как отпустить? И куда? В армию?! Войны нет, но порядки там какие? Дедовщина! Сейчас хоть и перестали говорить, но раньше, она помнит, всё время об этом говорили. Даже комитет такой был, специальный, из солдатских матерей. Какие они ужасы рассказывали. Про издевательства и убийства.

В глазах потемнело, и сердце забило набат. Пусть говорят, что всё изменилось, что всё по-другому… Врут! Она рисковать не может. Не отдаст сына! Ни за что!

Пока шла в военкомат, мысленно настраивала себя на разговор. Накручивала, заводилась, морщила лоб, хмурила брови. Гнев проступал на лице сжатыми губами, усиливался гневным бормотанием. Прохожие оборачивались, но она не обращала внимания. Плевать. Не до них. Пусть провалятся в преисподнюю.

— Эй, куда? — крикнул очнувшийся дежурный, когда она проскочила вертушку.

— К командиру, — бросила через плечо Мария и уверенно толкнула дверь с табличкой «Зелёнкин А. В.».

Маленький угрюмый человечек в большом кожаном кресле поднял квадратное лицо. Одет он был «по гражданке». Лишённый новым министром обороны военного статуса, Зелёнкин на зло носил одежду «защитного», «камуфляжного» оттенка. Тусклое солнце, пробиваясь сквозь давно немытое окно, упиралось ему в затылок, отчего спрятанное тенью лицо приобретало такой же цвет хаки, как и вся его амуниция.

— Чего надо? — спросил Зелёнкин хоть и грубо, но не зло.

— Просить пришла. — Мария расправила брови, придавая лицу несчастный вид.

— Просить? — Комиссар сжал губы в узел.

— За сына, — пролепетала Мария.

— За сына?

— Да. Единственный он у меня, — Мария всхлипнула. — А его в армию. Я слышала, единственных сыновей в армию не отправляют.

— Где это ты такое слышала? — Зелёнкин громко кашлянул. — Ты что, инвалид? Инвалидка?

— Нет, упаси Боже, — заволновалась Мария. — Но он же сирота, без отца рос.

Пнув задом кресло, Зелёнкин встал, сложил за спиной руки и задрал подбородок.

— Так вот… Если призывник рос в семье без отца и воспитывался матерью-одиночкой, на отсрочку от армии он рассчитывать не может.

— Но как же?

Зелёнкин обогнул стол и сделал три шага в направлении посетительницы. Прищурившись, хмыкнул:

— Вот была бы ты инвалидом…

Мария испуганно отступила, упершись спиной в дверь.

— Что ж мне ноги себе переломать, что ли?

— А это уж как сама захочешь.

Зелёнкин приподнял бровь, постоял, перекатываясь с пятки на носок, потом полез в карман, вынул бумажник, раскрыл, снова хмыкнул и, захлопнув бумажник, всунул его в карман.

Глаза Марии ожили надеждой.

— С… Сколько?

Зелёнкин осуждающе покачал головой, и затеплившаяся было в душе Марии надежда сжалась в комок.

Комиссар вернулся за стол, сел, вырвал из блокнота лист и посмотрел на глазок камеры над дверью.

— Так что ничем я вам, гражданочка… Как ваша фамилия?

— Данилова.

— Ничем я вам, гражданка Данилова, помочь не могу. До свидания.

Словно копьё вонзилось ей в сердце. Может, броситься в ноги? Разреветься? Просить, умолять, взывать…

— Подойдите и распишитесь, — строго произнёс Зелёнкин.

Мария, сгорбившись, потащила ватные ноги к столу.

Когда голова женщины перекрыла глазок камеры, Зелёнкин быстро чиркнул что-то на листке и пододвинул его к Марии. Цифры были маленькими, и она не сразу разглядела их без очков. Прищурилась и обомлела: «2000».

Зелёнкин быстро смял листок и выбросил его в урну.

***

Две тысячи! Она никогда не видела такой суммы. Теперь ей казалось, что она сослепу ошиблась, просто нули расплылись и удвоились. А как проверить — ошиблась или нет? Бумажка-то в урну улетела.

Что же делать? Понятно, что таких денег ей никогда не собрать. И жизни не хватит. Даже если совсем не есть. А деньги нужны вот уже…

Мария опустилась на табурет и упёрлась невидящим взглядом в телевизор. Три свахи сватали мужчине невест. Передачу «Пора жениться» она любила смотреть во время готовки. За чисткой картофеля и нарезкой морковки следить глазами за тем, что происходит на экране, необязательно. Достаточно слушать, иногда поглядывая ради интереса. Из трёх свах–ведущих ей особенно нравилась мягкая и нежная блондинка — астрологиня. Как раз сейчас Василиса (так звали астрологиню) рассказывала что-то про ретроградный Меркурий.

— Чтобы вы ни делали, чем бы ни занимались, денег у вас никогда не будет. Так расположились ваши звёзды при рождении, — донеслось до ушей.

«Это про меня», — подумала Мария.

— Что же мне делать? — спросила голосом мужчины в телевизоре. — Можно как-то обмануть судьбу?

— Да, — обнадёжила Василиса. — Займитесь чем-нибудь таким, чего от вас не ждут. Тем, что вам не свойственно.

Мужчина задумался. Задумалась и Мария.

«Хорошо рассуждать, сидя там, в телевизоре. Сама-то небось деньги не считаешь. Сколько вы там зарабатываете? — распылялась Мария. — Уж для тебя-то наверняка две тысячи — не деньги. И за что, спрашивается? Про звёзды молоть и я могу. Кто проверит?»

Гламурную обстановку студии сменила рекламная заставка, давая жениху трёхминутную передышку перед тем, как он сделает свой выбор. Мария поднялась, прошла к буфету, выдвинула ящик. Покопалась и выудила оттуда книжицу в красном переплёте. Сюда она записывала рецепты и вклеивала вырезки из газет. Тоже с рецептами. Последний рецепт вырезать не успела, сунула газету в книжку целиком, чтоб приклеить потом.

Мария развернула газету. На внутренней стороне один лист полностью занимала реклама: «Потомственная колдунья, гадалка и астролог Джина Бриджита поможет вам избежать превратностей судьбы…». И так далее и тому подобное. В прошлый раз, взглянув на фото этой самой Джины, Мария подумала: «Как же изменились колдуньи». С серого газетного оттиска на неё смотрела красивая ухоженная дама с высоко взбитыми волосами и огромными свисающими до плеч серьгами в виде звёзд. Ей тут же вспомнилась Эсфирь. Страшная, седая, с впалыми глазами старуха. Такой верилось больше, но тогда Маша ей не поверила, а ведь гадалка всё правильно предсказала. Всех потеряла, один остался. «Убережешь его, других погубишь. И себя…», — вспомнила слова гадалки. Что ей другие? До других ей дела нет. Да пусть хоть вымрут, только бы её Мирошенька жил. Ради него она никого не пожалеет и себя тоже.

— Вы сделали свой выбор? — спросила из телевизора главная сваха.

— Да, — в унисон с мужчиной ответила Мария, аккуратно складывая газету.

Глава вторая

Конец октября. Запах сухих листьев вперемешку с солнцем.

— Ну что, давайте знакомиться. Меня зовут…

— Ирина Шоцкая, — зашелестела толпа старушек.

Симпатичная темноволосая девушка с ярким румянцем улыбнулась ямочкой на пухлых щёчках.

— Кто же вас не знает, Ирочка? Мы Олимпиаду смотрели. Вы лучшая! — выбился из толпы голос с песочком.

— Спасибо. Только это давно было. Большой спорт остался в прошлом, и теперь я буду заниматься с вами скандинавской ходьбой. Вы — моя первая группа. Можете обращаться ко мне по-простому — Ирина. А я буду узнавать вас постепенно, иначе не запомню и стану путаться. Хорошо?

— Хорошо, — зашумел хор голосов.

— Тогда немного о том, для чего мы здесь с вами собрались. — Ирина поставила впереди себя палки. — Скандинавская ходьба в настоящее время приобрела небывалую популярность во всём мире не просто так. Этот вид активности наиболее благоприятен для людей старшего поколения, которые в силу возрастных причин не могут заниматься более интенсивными нагрузками. Техника передвижения с помощью специальных палок подобна лыжной ходьбе…

Группа будущих ходоков слушала речь тренера с интересом и восхищением. Приятно, когда твой тренер — не просто выдающаяся спортсменка, а целая олимпийская чемпионка. Пусть и в прошлом. Здесь тебе и доверие, и уважение, и чувство особой гордости.

Чудесный день. Солнечный. Настроение у всех боевое. Голос у Ирины приятный, мягкий, с чуть раскатистым «р».

— У вас телескопические? — Сухопарая дама в фирменном спортивном костюме и ярко-красной ветровке наклонилась к уху Агаты Тихоновны.

— Не знаю. Дочь покупала.

— А у меня телескопические, — похвасталась дама, блеснув янтарными серьгами. Два маленьких солнышка игриво заколыхались в ушах.

Агата Тихоновна невольно засмотрелась. Она не очень любила янтарь, считала, что молодых он старит, да и пожилых не освежает. Однако эти висюльки ничуть не прибавляли лет их владелице, а скорее наоборот — молодили. «Наверное, из-за пузырчатой структуры», — предположила Агата Тихоновна и не удержалась от комплимента:

— Очень красивые у вас серьги, и вам очень идут.

Комплимент оказался к месту, дама поправила выпавшие из-под повязки кудряшки и кивнула.

— Это очень ценные серьги. Редкий янтарь, называется «Слёзы солнца».

— Да, — улыбнулась Агата Тихоновна, — название соответствует. Я вообще считаю, что у красивых вещей должны быть красивые имена.

Глаза дамы вспыхнули радостью, она коснулась руки Агаты Тихоновны и представилась:

— Меня Изольда зовут. А вас?

— Агата.

— Тоже красивое имя, — отплатила комплиментом дама. — Вы первый раз или ходили уже с ними? — кивнула на палки.

— Пробовала в парке у нас, но одной как-то стыдно мне, все глазеют, тут смотрю, объявление, набирают группу, да ещё и под руководством самой Ирины Щоцкой…

— Вот и я тоже, у меня артроз, колени скрипят, как «потёртое седло», — Изольда тихо засмеялась в ладошку.

— Ну что? Вперед! — скомандовала тем временем Ирина и первой начала движение. Толпа ходоков, разбившись на парочки, двинулась ей вслед.

— Будем вместе ходить, — предложила Изольда.

— Я не против, — обрадовалась новой подруге Агата Тихоновна.

— Дышим ровно, держим темп, — командовала Ирина. — В конце пути нас ждёт сюрприз.

— В конце пути нас всех ждёт один и тот же сюрприз, — философски-грустно подытожила Агата Тихоновна.

— Ну что ты, Агата? Какие наши годы? — приободрила новая подруга и заговорщицки шепнула: — Я вот ещё замуж хочу.

— Уж не женихи ли нас там, в конце пути, ждут в качестве сюрприза? — пошутила на это Агата.

— Если бы, — вздохнула Изольда и прибавила громкость. — Знаю я, что за сюрприз. Там в конце тропинки клён Каэдэ растёт. Подарок японцев. Он невысокий и корявый, но листья необыкновенно красивые, ярко-красные.

— Японцам лишь бы что-то посозерцать, — недовольно буркнул сзади круглопузый мужик.

Изольда обернулась, кокетливо хихикнула и приотстала от своей партнёрши.

— Да, японцы специально устраивают путешествия по местам, где цветёт этот клён. — Теперь она шла рядом со здоровяком, оттеснив сморщенного до безобразия, крючконогого старичка. — Любование осенью Каэдэ не уступает традиции любования сакурой весной. Листья этого клёна очень изящны и ажурны, — старалась блеснуть знаниями Изольда, — японцы находят их изысканным украшением домашнего интерьера и частенько преподносят в качестве подарка.

— Нормально придумали, — гаркнул здоровяк, — листья дарить. Жмоты ваши японцы. Приди ко мне в гости кто с букетом кленовых листьев, уж я бы его попотчевал ими же. — Мужик громко заржал.

— Вы угадали, — улыбнулась Изольда. — Листья клёна в кляре, обжаренные в кипящем масле, — излюбленное сезонное блюдо японцев.

— Га-га-га, — не унимался мужик. — Дуралеи япошки силосом питаются.

— Вообще-то, — не выдержала Агата Тихоновна, — у нас на Руси тоже суп из крапивы варили и салат из одуванчиков ели.

— Не отставать! — крикнула Ирина, заметив образовавшийся затор. — Держим темп, контролируем дыхание.

Изольда тут же подскочила к Агате и пошла рядом.

— Как тебе? — слегка кивнула назад. — Импозантный мужчина, скажи?

— Мужлан неотёсанный и грубиян, — Агата Тихоновна постаралась восстановить сбитое дыхание.

— Ну не знаю, по мне так очень даже… Надо бы познакомиться.

— Дело хозяйское, — Агата Тихоновна глубоко вздохнула, подумав о быстро убегающем времени. О желаниях и отпущенных возможностях. Отстранённый от реальности воздух заставляет думать о временном.

Глава третья

Город, как пластиковый пакет, такой же серый, местами сверкающий на солнце, полон ядовитых выбросов интенсивной жизнедеятельности.

Вчера была какая-то очень трудная пятница, она ехала после работы домой в автобусе, а впереди сидел мужчина, у которого сквозь слегка обозначившуюся лысину чётко просматривалось родимое пятно. Она наблюдала эту родинку и представляла, каким он был когда-то маленьким, голеньким младенцем, кричал и пачкал подгузник, а мама целовала его в эту родинку. Если человеку суждено родиться с родимым пятном, то мамы будут обязательно это целовать, каким бы ужасным оно ни было.

Теперь, глядя с балкона своего девятого этажа на серый кирпич дома напротив, она вновь вернулась к навалившимся на неё вчера мыслям: как из невинных младенцев получаются мерзкие типы? Ведь все мамы, целуя своих детей в маковку, программируют их, чтобы они были добрыми, умными, честными, ну или просто хорошими людьми…

Когда однажды после очередных побоев мужа она в отчаянии рассказала всё своей коллеге, та протянула ей стакан воды и совершенно безликим голосом произнесла:

— Самые ужасные, коварные, деспотичные и тиранические мужчины получаются из маленьких мальчиков, которые вырастают в маленьких мужчин. Ну типа Наполеона… Это такой вид акселерации, когда рост замедляется, сантиметры тянуться прекращают, а амбиции ещё растут.

Эх, если бы ей знать тогда, в далёком 1980-м, что этот невысокий коренастый парень, с которым они познакомились в массовке на Олимпиаде, окажется таким вот Наполеончиком.

Он смешно вышагивал на построении, поднимая одновременно и правую ногу, и правую руку. Сбой в программе.

— Эй, ты, шестой в пятом ряду… — кричала в рупор руководительница процессом. Она видела, что с этим мальчишкой что-то не так, нет синхронности с остальными, отчего общая картинка не складывается. — Да-да, ты. Как ты маршируешь? Что у тебя с руками?

Он выбивался из строя и не мог понять, в чём ошибка. Злился. Психовал и снова поднимал не ту руку. Или не ту ногу. Запутался сам, запутал руководительницу.

Зоя маршировала в соседнем ряду. В чём ошибка парня слева, поняла сразу и удивлялась, что он сам этого не понимает. Не выдержав, хихикнула и нарвалась на злой взгляд.

— Жаба! — кинул в её сторону парень и уверенно замаршировал дальше с правой ноги, по-прежнему совмещая со взмахом правой руки.

Вот тогда, уже тогда бы ей понять, кто он и что он. Но она сглупила. Все подруги уже давно встречались с парнями, некоторые даже выскочили замуж, а она ещё ни разу не целовалась. Да и родственники всё время подгоняли: «Когда замуж выйдешь?». А главное, все хором ехидно и очень обидно подначивали: «Что, никто не берёт?». А ведь действительно — никто не брал. И это её мучило. А тут он. Маленький, ниже на целую голову, да ещё и с родимым пятном во всю щёку. Никаких таких ухаживаний. Просто и грубо:

— В кино пойдёшь?

Пошла. И фильм такой… «С любимыми не расставайтесь». Очень-очень ей понравился. А он:

— Чушь. Сопли и слюни. Надо было на «Последний отсчёт» идти.

Она не спорила. Лишь бы замуж взял. Чтоб подругам нос утереть, а родственникам рты заткнуть. И вышла. А потом проснулся тот самый Наполеончик, и начался ад. Когда не то, что слово поперёк, даже взгляд, показавшийся ему косым, мгновенно вызывал взрыв раздражения, переходящего в бешенство. Сначала сыпались угрозы, потом посыпались удары. Не сразу. Постепенно. Особенно после того, как сын родился.

Надо было уходить. Она понимала, но уйти было некуда. Это была её квартира. Крохотная однокомнатная квартирушечка. Ни разделить, ни обменять. Развода он бы не дал, а если бы и дал, то всё равно не оставил бы её в покое. И из квартиры никуда бы не ушёл. Мучитель никогда добровольно не расстанется со своей жертвой. Да и как прожить на зарплату учительницы? Материально она полностью зависела от него. Вот и терпела.

Сын вырос, уехал на Север, там женился и домой не приезжал. Она была совсем одна. Так бывает. Когда замужем, но одинока. Стала задерживаться на работе, чтобы меньше быть дома, по выходным долго и бесцельно бродила по городу. За эти годы город опостылел ей настолько, что мысль — уехать куда-нибудь в глушь, где чистый воздух, мало людей и много тишины, — стала её несбыточной мечтой.

Когда муж неожиданно умер от инфаркта, она выдохнула с облегчением. Но счастливей не стала. Вскоре к одиночеству прибавилась ещё и скука. Каменные стены домов давили замкнутостью и холодностью, фильмы раздражали как трагичностью, так и «хэппи эндом». Читать книги не позволяло зрение, она пробовала слушать, но на слух текст воспринимался плохо, она всё время отвлекалась на всякую ерунду. Даже завести себе какую-нибудь зверюшку она не могла — погладив на улице кошку, у неё тут же начинали чесаться глаза и нос. Работа осточертела, ученики её не слушали, издевались. Теперь им можно было всё. У них теперь есть права. Попробуй как раньше прикрикнуть, и тут же нагрянут родители с обвинениями в нарушении этих самых прав. И как она, маленькая серенькая училка, может справиться с великовозрастными детинами? С этими Наполеончиками, Наполеонами и Наполеонищами. Какие есть права у неё? Или у неё только обязанности? Завтра ей исполняется 55. Завтра она выдохнет. Пенсия — избавление от обязанности терпеть их издевательства.

И всё-таки маленькая привязанность у неё была. Если можно это было так назвать. Да, она не могла завести себе животное дома, но на улице…

Зоя вернулась в кухню и потрогала кастрюльку на плите. Удовлетворённо улыбнулась — остыло. К запаху варёной мойвы она давно привыкла и не замечала её тошнотворного аромата. Сняла с дверной ручки пакет с пакетами, вынула три небольших прозрачных и один голубой с ручками. Миниатюрной шумовкой переложила рыбу в один из пакетов, а в рыбный бульон опустила куски батона. Подождала, пока мякоть впитает бульон, и переложила его во второй пакет. В третий пакет перекочевали остатки её ужина — куриные косточки. Она старалась не обгладывать кости полностью, оставляла на них ошмётки мяса. Все три пакета собрала в голубую «маечку», а «маечку» всунула в брезентовую торбу и пошла к выходу.

Пушистые питомцы уже ждали её. Зоя вынула из торбы пакеты, пододвинула пластиковые поддоны. Кошки в ожидании лакомства усердно тёрлись о её ноги. Не успела мойва выпасть из пакета, как животные бросились на харчи с жадным остервенением, оттеснив от благодетельницы самого маленького пятнистого котёнка.

— Ну чего налетели, будто вас месяц не кормили? Вот прожорливые какие. Малышу, малышу оставьте. — Вынула пакет с косточками, положила во второй поддон — на потом. За ночь съедят. Отошла, помяла в руках пакет с булкой и вывалила хлебные мякиши на крышку канализационного люка. Стая голубей, ковырявшаяся до этого в мусорных контейнерах, мгновенно вспорхнула, опустилась на крышку и стала раздирать клочья хлеба с не меньшей жадностью, чем это делали с рыбой кошки.

— Опять ты грязь разводишь, — услышала за спиной Зоя и поморщилась. С Ниной Степановной Матрёшкиной отношения у них отчего-то не складывались. И дело не в возрастной разнице, с годами разрыв в годах сглаживается, и соседки вполне могли бы водить дружбу, посиживая вместе на лавочке у подъезда, но вот не случилось. — Погляди, голуби твои всё крыльцо обосрали, — возмущалась соседка визгливым голосом с балкона первого этажа. — А кошки? Одна грязь от них.

— Да какая от них грязь? — Зоя обернулась и посмотрела на Матрёшкину взглядом Пьеро.

— Такая… — Соседка не сразу собралась с мыслями. — Такая… Они в детскую песочницу гадят. А дети там потом руками…

— Выдумываешь ты всё, — тихо проговорила Зоя и отвернулась к кошкам.

— Я выдумываю?! Голуби — самые грязные птицы, переносчики заразы. Обнаглели, — визжала всё громче Нина Степановна. — Из подъезда выйти невозможно, прямо в лицо летят. И кошки… И кошки… Вот заявлю куда следует. Давно собираюсь.

— И чего ты, Нина, злишься всё? Вроде и не такая уж старая, а вечно недовольная.

— Ты, что ли, довольная? С чего это вдруг? И возрастом мне не тычь, я хоть и постарше тебя буду, да зато из ума не выжила.

— Было бы из чего выживать, — буркнула себе под нос Зоя.

— Всё! Моё терпение лопнуло. Участковому пожалуюсь, а если он не примет мер, заявку в санэпиднадзор напишу, чтоб они этих кошек отловили. Хочешь кормить — возьми домой и корми, а то развела у меня под окнами питомник.

— Да не могу я, у меня аллергия на шерсть.

— А у меня какая аллергия на это всё? Честно тебе скажу, не уберёшь свою столовую, потравлю всех.

— Да бог с тобой, — Зоя испуганно посмотрела на жавшегося к ногам котёнка.

— Ну смотри, я тебя предупредила, — соседка хлопнула фрамугой и скрылась из виду.

Матрёшкину Зоя знала хорошо. Та слов на ветер не бросала. Делать нечего, Зоя собрала пластиковые поддоны и отнесла на помойку. Возвращаясь назад в подъезд, старалась не смотреть на облизывающихся кошек, но жалобный скулёж пятнистого комочка разрывал сердце. Зоя подхватила на руки котёнка и понесла домой.

Дома накормила котёнка остатками рыбного бульона, обложила коробку из-под обуви пакетами, накидала туда обрывки бумаг. Самодельный туалет поставила под окно. Форточку на кухне она никогда не закрывала, чтоб рыбный запах не застаивался в квартире. Почувствовала зуд в глазах.

Надежда, что аллергия всё-таки обойдёт её, рухнула. Придётся сидеть на антигистаминах. Зоя достала из навесного шкафа аптечку, выпила «Супрастин» и вернула короб на место. Затем прошла в прихожую, взяла со шкафчика всё, что она вчера вынула из почтового ящика. Счета, счета, счета. За всё. За газ, за свет, за воду. За жизнь. За такую жизнь — плата слишком высокая. За её никчёмную, неудавшуюся жизнь — плата непомерная.

Зоя отложила счета, остальной мусор — многочисленную рекламу совершенно ненужных ей услуг — сгребла, чтобы смять и выбросить. Одна бумажка вылетела и упала на пол. Зоя присела, подобрала, пробежала глазами, задумалась, встала и положила бумажку в стопку со счетами.

Глава четвёртая

Чёрные потёки, пробивающие себе дорогу в смеси песка и земли, быстро высыхали под ярким, очнувшимся после моросящей хмари солнцем. В конце октября солнце, как женщина на исходе молодости, — во всей своей силе и красоте. Свежий после дождя воздух, немного хмельной, хочется вдохнуть всей грудью и задержать дыхание. До головокружения.

— Что-то зябко. — Изольда съёжилась в красную ветровку. — Пойдём ко мне. У меня есть отличное гранатовое вино. Согреемся. Честно говоря, я хотела сегодня пропустить тренировку, не люблю, когда сыро.

— А мне понравилось. Я с удовольствием прошлась. Тем более новый маршрут.

— А я, Агата, дитя солнца. Мне жару подавай. И чем больше, тем лучше.

— О нет, прожариться на своей сковородке я ещё успею.

— Ты что это, подруга, в ад, что ли, собралась? — Изольда сложила палки и сунула их под мышку. — Много грешила?

— Вроде и немного. Но это я так. Знаешь, как говорят: лучше готовиться к худшему, чтобы потом сюрприз был.

— Тогда пойдём грешить. Чтоб уж было, за что гореть. Напьёмся вина…

— Так это вроде не грех.

— Тем более.

Дамы, подхватив палки, двинулись к метро.

***

Гранатовое вино оказалось пьяняще вкусным. От выпитого стаканчика Агату Тихоновну тянуло философствовать:

— Последнее время я стала получать особое удовольствие от одиночества, мне нравится подолгу гулять, а перед сном кемарить под телевизор. Или читать хорошую книгу, смотреть приятные сериалы, или посвящать время устройству своего досуга и быта. Узнавать новое, пробовать, осваивать, учиться. И двигаться. Движение тела — это тоже движение ума, где ты, как настройщик музыкального инструмента, тестируешь свои возможности и развиваешься…

— А я не люблю одиночество, — Изольда наклонилась к лицу гостьи. Её язык слегка заплетался. — Я его боюсь. Я не знаю, куда его деть. Куда затоклать. Зато… клать.

— Затолкать, — помогла Агата Тихоновна.

— Ай, — отодвинулась хозяйка. — Я из тех женщин, которым обязательно кто-то нужен. Кто-то, за кого можно спря… спрятаться или подержаться. — Изольда расправила веки и, выпучив глаза, громко засмеялась. Заливалась она упоительно долго, словно в рот ей вместе с вином попала смешинка. Она сотрясалась от смеха, толкая рукой гостью в плечо. В этом безудержном пьяном веселье ей тоже был нужен кто-то, кто бы её поддерживал. Понимая это, Агата Тихоновна вежливо улыбалась, хотя шутки не поняла.

Успокоилась Изольда неожиданно резко. Просто замолчала, вытерла мокрые от слёз глаза, плеснула остатки вина в бокал себе, гостье, звякнула, чокнув свой бокал об бокал Агаты Тихоновны, и залпом выпила.

— Я думала, увижу его сегодня… Ведь не хотела идти… Мокро там… А я не люблю, когда мокро. Не хотела… Только из-за него и пошла… А он не пришёл. — Изольда громко всхлипнула, икнула и залилась слезами. — Что же мне так не везьмёт?

— Везёт, — снова поправила хозяйку Агата и пригубила бокал.

— Какая разница, — всхлипнула Изольда. — Я не могу больше.

— Ну что ты?.. — Агата Тихоновна погладила руку подруги. — Всё, перестань. Не плачь. Он придёт.

— Придёт? Правда, придёт? — Изольда вцепилась костяшками пальцев ей в руку.

— Должен прийти. Если ты… Про кого?

— Про того… Ну этого… Что с Каэдэ… Помнишь? Такой большой, импоз… позатный.

— Пузатый, — поправила Агата, испуганно посмотрела на хозяйку и в унисон с ней прыснула скрипучим смехом.

От души насмеявшись так, что мышцы живота отозвались надсадной болью, дамы, весёлые и довольные, стали закусывать печеньем.

— Не буду я его ждать, Агата, — шамкая печеньем, заверила Изольда.

— Вот и правильно. Мне он совершенно не понравился.

— А мне очень, — вздохнула Изольда и, приблизив лицо, зашептала: — У меня есть план «Б».

Агата хотела спросить, что для начала было в плане «А», но постеснялась и потому ограничилась вопросом:

— Это что-то секретное?

— Да, — прошептала Изольда, подскочила и выбежала из кухни. Через минуту вернулась и протянула листок. Набор разного размера букв, уложенных в предложения, расплывался в близоруких глазах Агаты серыми полосками.

— Это что, реклама?

— Это моя надежда. Мой план «Б», — Изольда схватила со стола очёчник, раскрыла и уложила очки на нос. Заговорщицки зачитала: «Потомственная колдунья, астролог, хиромант и ведунья Катаретта Лин скорректирует судьбу, смоделирует будущее, договорится с Вселенной…»

— Что за чушь? — перебила Агата. — Ты что, в это веришь?

— Почему нет?

— Да это развод. «Договорится с Вселенной…» — ерунда какая-то.

— Ага, про сковородку ты мне сегодня плела — не ерунда, значит? Или ты отрицаешь наличие Вселенной и её разумности?

— Не то чтобы отрицаю, но… — хотела вразумить подругу Агата Тихоновна, но, не найдя убедительных аргументов, замолчала.

— Зря я тебе рассказала, — обиделась Изольда и спрятала рекламный листок в карман.

Глава пятая

Небо такое чёрное, словно выкололи оба глаза сразу. Словно уже наступила ночь, наступила навсегда и рассвета больше не предвидится. И мелкий противный дождь, что моросит по щекам, и озноб. Озноб везде. Снаружи, внутри.

Эмма поёжилась. Сколько раз она выступала в трагических ролях! Ах, как она пела «Тоску» в Мариинке! Как заламывала руки! Да что там Мариинка! Ей рукоплескали в «Метрополитен-опера»! В «Ла Скала»!

Захотелось упасть и разреветься. Прямо вот тут, на ступеньках театра. Какого-то… Эмма подняла голову. «Новый театр» — закрученные вензелем гипсовые буквы на фронтоне фасада вызвали зубной скрежет. До чего она докатилась! Какой-то завалящий театришко! Разъеденное каньонами морщин лицо худрука тут же всплыло перед ней огромной персиковой косточкой. Как смеет он, человек от сохи, так с ней разговаривать? Делано вежливо, но презрительно. С ней! Одной из лучших сопрано в мире! Обладательницей красивейшего, насыщенного бархатом голоса, так писали о ней в «Педивикии», между прочим, с рабочим диапазоном от середины малой октавы до середины второй!

— Извините, но на сегодняшний день у нас нет вакансий. — Человек с лицом персиковой косточки опустил глаза в стол и стал нервно перекладывать какие-то листы.

— Так освободите! — не выдержала Эмма. — Вы понимаете, кто к вам пришёл? Имя — Эмма Требьяни — вам ни о чём не говорит?

— Говорит, конечно, — худрук поднял закопавшиеся в морщинах глаза. — Я узнал вас. И заслуги ваши знаю. Особенно перед Отечеством.

Трагедия! Она столько раз играла её на сцене, что, кажется, трагедия приклеилась к ней, впечаталась в её жизнь навсегда. А что такого она сделала? Что такого? Они называют это изменой… Тычут в лицо. Пусть не прямо. Хотя и прямо тоже. Но её вынудили. А как она должна была поступить, если её поставили перед таким выбором — Родина или «Ла Скала»? «Ла Скала»! Она жертва! Её обманули. Её вынудили. А все те слова… все её заявления… её заставили. Разве это её слова? Её мысли? Ну да, она их говорила… в многочисленных интервью, но она так не думала, она вообще об этом не думала. Какое ей дело до всего, что не касается театра. Что они ей тычут её гражданством? Ну и что, что она приняла гражданство другой страны? Искусство оно для всех. И она же, в конце концов, вернулась.

О том, что вернуться её заставила не любовь к Родине, а бессмысленность существования, отсутствие работы и, как следствие, грозящее безденежье, Эмма старалась не думать. Её обманули, её использовали. Она жертва обстоятельств, жертва сведения чьих-то счётов. И она совершенно не понимает, почему её талант, её исключительной красоты голос вдруг стал невостребован. Стал не нужен ни тем, кому она — ради искусства, конечно же, — готова была служить, ни здесь, на родине, куда обстоятельства заставили её вернуться.

Такого она не ожидала. Ни один из театров, ещё недавно умолявших её выступить на их сцене, теперь даже разговаривать с ней не хотели. Ни в Питере, ни в Москве. Этот был последним. И что же ей теперь делать? Ехать в Иркутск? Туда, где она родилась, откуда начинала? И то не факт, что её примут с распростёртыми объятиями.

У неё не осталось сил. Она окончательно расквасилась. А самое трагичное, что, когда сознание уже буксует на холостых ходах, нужно бешеное усилие воли, чтобы овладеть собой. Иначе окончательно рехнёшься и до дома не доедешь. Н-да… Мрак.

Когда такси подрулило к дому, небо просветлело, и Эмма решила, что это хороший знак. Мысли про ночь и рассвет теперь казались несусветной глупостью… На часах ещё и пяти нет. Ещё не ночь, до мрака ещё далеко, скоро тучи разойдутся и в её жизни настанет рассвет. У неё всё для этого есть: голос, который удалось сохранить, здоровье и пока ещё достаточно неплохой запас финансов. У неё даже была пусть и не очень твёрдая, но всё-таки уверенность, что всё наконец образуется. Ведь не может полоса так долго быть чёрной, ей на смену обязательно должна прийти белая. Пора уж.

Не хватало связей. Вернее, они у неё были… раньше… и она очень на них надеялась, но оказалось, что все, кто ещё недавно с придыханием отвешивали ей комплИменты, теперь очень заняты. Так заняты, что у них даже не хватает времени поговорить с ней по телефону, про личную встречу и заикаться не стоит.

— Сволочи! — процедила сквозь зубы Эмма и, заметив удивление на лице водителя, добавила: — Ездить не умеют, так и норовят подрезать.

— Это да! — закивал головой водитель, перебирая полученные от пассажирки сторублёвые купюры. — У меня сдачи нет. Может, у вас мелочью 35 рублей будет?

— Не надо сдачи, — зло кинула бывшая примадонна и вышла из машины, громко хлопнув дверью.

Вся её жизнь последние полгода — это громкое хлопанье дверьми. Ну ничего, она даст им всем сдачу. Они ещё пожалеют, что отказали ей в приёме, ещё сами будут просить о встрече с ней, звонить, умолять, пресмыкаться. Ради билетика, ради контрамарочки на её спектакль.

Эмма скрежетнула ключом и распахнула дверь. Скинула в прихожей плащ и, не разуваясь, процокала шпильками ботильонов в гостиную. Присела перед огромным экраном домашнего кинотеатра. Под ним на белой подставке среди дисков лежал мятый листок. Эмма взяла лист в руки, расправила, улыбнулась. Вот и подсказка. Вот и выход. Вот и возможность. Всё-таки у неё есть интуиция. Интуиция ей подсказала. В тот момент, когда она по привычке хотела выбросить его вместе со всей остальной рекламной макулатурой, что-то её остановило. Не просто так. Она почувствовала… Ну да, сначала посмеялась… Потом засомневалась, но всё-таки не выбросила. Сердце подсказало ей. Сердце.

Глава шестая

Солнце, растеряв за лето всю свою горячечность, компенсирует недостаток тепла осенней лучезарностью. Воздух тяжёлый, терпко-горьковатый, вязнет в осязаемой тишине. Высокая худая женщина подходит к небольшому невзрачному дому с облупленной по углам штукатуркой и сбитым порогом. Замирает в нерешительности перед дверью, но отступать поздно. Набравшись смелости, стучит по крашеной деревяшке наличника. К гулкому стуку костяшек добавляется звонкий металлический от перемычки в оправе массивного перстня.

Дверь ей открывает женщина с впалыми глазами и сморщенными яблоками щёк. Упавшая на лицо тень скрывает истинный возраст хозяйки, и только голос подсказывает, что, несмотря на морщины, она гораздо моложе своей гостьи.

— Проходите, — приглашает хозяйка и исчезает в тёмном коридоре.

Поскрипывая половицами, гостья идёт следом и попадает в сквозную комнату. В домах людей богатых такое помещение называют холлом, но сваленное по углам барахло не ассоциируется у гостьи с богатством. Проходная комната выводит её в квадратное, похожее на тамбур, помещение.

— Сюда, — хозяйка открывает дверь справа, и они оказываются ещё в одной комнате. Если здесь и бывает солнце, то сейчас оно осталось за плотными шторами. Лишённая света комната пугает таинственностью. Единственный источник освещения — маленькая свечка на столе. В рассеянном полукруге её сияния можно разглядеть ворох бумаг. Пахнет лимоном и лавандой. Яркая несочетаемость кислоты и едва уловимой, чуть сладкой ванили поначалу раздражает, спустя мгновение усмиряет и наконец полностью располагает.

— Присаживайтесь. — Тонкая длань в конусовидном рукаве чёрной плюшевой накидки похожа на ветвь ивы, которую ветер колыхнул в сторону табурета. Точно такая же, как и накидка хозяйки, плюшевая скатерть внушает доверие к происходящему. Гостья смело опускается на предложенный табурет и с удовольствием укладывает руки на мягкую ткань.

Хозяйка садится напротив, и в свете огня её лицо расчерчивается мелкими штрихами морщинок, берущих начало в презрительном изгибе губ.

— Итак, что привело вас ко мне? Что вы хотите узнать?

— Я хочу знать, насколько ко мне благосклонна Вселенная, — лепечет гостья. Медовые камни в колышущихся серьгах отражают раздробленные пузырьками искорки пламени.

— Хорошо. — Ведунья прячет руку в полы накидки, вытягивает из внутреннего кармана колоду карт, раскладывает веером. — Возьмите любую.

— Какую? — волнуется гостья.

— Ту, что по сердцу.

По сердцу… По сердцу…

Гостья вытягивает червового короля.

— Положите на ладонь и накройте другой рукой.

В комнате душно. Хочется пить.

— Теперь дайте её мне и покажите вашу ладонь.

Гостья протягивает дрожащую руку. Ведунья внимательно рассматривает глубокие прорези между припухлостями ладони. С лёгкой улыбкой кивает.

— Очень благоприятный расклад.

Гостья с облегчением выдыхает.

— Но что это значит? Я буду счастлива?

— Каждый из нас сам кузнец своего счастья. Желать недостаточно. Этого мало.

— А что нужно?

— Для начала надо правильно сформулировать желание, выстроить его мысленную конструкцию. А потом уже направить поток сознания в нужный портал.

— Но как? Я не умею.

— Для этого есть я. У меня есть связь с Вселенной. Я передаю ей ваше желание, а Вселенная даёт мне ответ.

Гостья закивала и полезла в сумочку. Солнечные висюльки игриво заколыхались в ушах. Она вынула кошелёк, щёлкнула застёжкой и изъяла из него три сторублёвые бумажки. Протянула хозяйке.

— Вот. Как договаривались.

Ведунья сложила купюры и опустила их в потайной карман накидки.

— Ну что ж, приступим. — Она встала и чёрной тенью прошла в угол комнаты.

Пока ведунья колдует над снадобьем, гостья, не отрываясь, смотрит на червового короля.

— Вот, — протянула хозяйка.

— Что это? — Гостья заглянула в бокал. — Вино?

— Кровь Христа.

— Кровь? — отшатнулась гостья.

— Условно. На самом деле это вино, но не простое, а приближенное по химическому составу к крови. Кровь имеет связь с Высшими силами, она подчинена им. По крови считывается передаваемая информация. — Ведунья села на свой стул. Отодвинула карты. Порылась в ворохе бумаг, выудила розовый потрёпанный по краям лист. — Пейте. Это поможет вам правильно смоделировать желание. А я буду читать заклинание, призывающее Высшие силы. — Опустив глаза в лист, забормотала:

— Дейнерис из дома Таргариенов, первая своего имени. Дени Дейнерис Бурерождённая Неопалимая Миса. Турьятита — пятое состояние, следующее после турьи, в котором наступает полное единение и тождество Атмана и Параматмана.

Гостья пригубила бокал и медленно выпила всё без остатка. Вкус вина был необычным, немного солоноватым, похожим на вкус крови.

— Бог — владыка — всеединое — портал — вращение — голубь — ночь — ничто — власть — кремний. Стекло — запись — магистр — гурия — мистика. — Слова сыпались из ведуньи, как сухой горох. Под звук её голоса гостья почувствовала необычную лёгкость. — Всё, что существует, должно быть сотрясаемо и никогда не прекращать движения.

Кажется, она это уже слышала. Но где? И когда? Нет, не о том. Она должна думать о червовом короле. Должна смоделировать своё желание.

— Великое ничто — свет абсолюта — нирвана — геенна огненная — систр 86.

Скоро. Уже скоро у неё начнётся новая жизнь. Полная любви и счастья.

Она мечтательно прикрывает глаза, но открыть их снова получается с большим трудом.

— Прецессия — светокопия — центриоль — сеть Индры — тайное число — число зверя — метавселенная — квантовый мир — нищий духом — 152.

Веки такие тяжёлые, словно их залили свинцом. Её голова сползает на сложенные руки, и через несколько секунд она проваливается в глубокий сон.

Ведунья дует на свечу, поднимается, расшторивает окно. Выходит из комнаты и через минуту возвращается. В одной руке у неё большой эмалированный таз, в другой — топор. Таз она ставит под стол, топор кладёт поверх скатерти и принимается раздевать гостью. Уснувшая не сопротивляется, её сон так глубок, что она не чувствует резких стягивающих одежду движений. Только боль от разорванных мочек на мгновение вырывает её из сна гулким стоном, но она тут же отключается снова.

Хозяйка пытается снять с пальца гостьи массивный перстень с прозрачным, редкой красоты янтарём в перемычках оправы, но мешают широкие костяшки. Ведунья без колебаний хватает топор, вскидывает и резко опускает. Тело гостьи вздрагивает в болезненной конвульсии. Плюш быстро проглатывает брызги крови, и перстень вываливается в кровавую лужицу.

Ведунья стягивает тело с табурета, кладёт поверх таза и заносит топор.

Глава седьмая

Мария поднесла к лицу большое, отливающее медью блюдо. Яркая вспышка обожгла глаза. Отличное мыло! Старое медное блюдо переливается, как новенькое. Посмотрела на своё отражение. Плоское лицо пугало такими же плоскими круглыми глазами, застрявшими в тёмных морщинистых кругах. Энтропия, будь она проклята!

Мария отняла блюдо от лица и положила его на буфет. Ярило, играя бликами, разогнало по кухне стайку солнечных зайчиков.

Ай! Чего жалеть об уходящем? Денёк выдался неплохой.