Бесплатный фрагмент - Сочинения

Поэмы

Запахи

(физиологический триптих)

Запахи, запахи, тени вчерашние,

Запахи-слепки с минувшего дня;

Сладкие, гадкие, милые, страшные,

Призрачным прошлым дурманят меня.

Картина первая

Апрельский вечер над селом смежает вежды,

Закат багровый проводив за горизонт,

И чудный купол в блёстках искорок надежды

Над миром дольним раскрывается, как зонт.

Прохладой веет от земли, ещё хранящей

В ложбинках с талою водой последний снег,

Но полон воздух уж той свежести пьянящей,

Что предвещает первый тоненький побег.

Белёсый дым, как скатерть, стелется повсюду,

Напоминая Млечной россыпи туман,

Воображения похожий на причуду, —

Туманной памяти белёсый океан.

Костры дымят во всех соседних огородах,

Сжирает пламя с аппетитом старый хлам:

Всё, что копилось в сараюшках год от года,

Свой век «вещественный», чадя, кончает там.

И я, мальчонка в старой латаной куртчонке

(такой, каким не быть мне больше наяву),

Шарашусь по двору, похожий на зайчонка,

И жгу сухую прошлогоднюю траву.

Мне десять лет, я чист, как белая страница

Тетрадки школьной, хоть к рукам пристала грязь,

И в саже рожица, и вечно нос сочится,

И на болячке над губой желтеет мазь.

Какое счастье для меня того, былого, —

Возиться с пакли клоком, смоченным смолой,

Огонь направить с одного конца, с другого,

Раздуть пожар иль притоптать его ногой.

Мальчишка милый может целыми часами

Смотреть с серьёзным выражением лица

Его безоблачно-невинными глазами

На то, что гибнет, возрождаясь без конца.

Стеблей пожухлых, бледных тесные сплетенья

Сгорают с треском, как заветная мечта;

В огне, не знающем ни слёз, ни сожаленья,

В прах превращаясь, исчезает красота.

И вслед за нею по крупице исчезают

Очарование ребячьей простоты

И чистота, а на их месте проступают

Совсем иные — грубошёрстные черты.

• • • • • • • • • •

Исчезло всё, лишь запах дыма как-то чудом

Остался в памяти, и больше ничего…

Белёсый дым, который стелется повсюду,

Родной до боли запах детства моего.

Картина вторая

Горбатый скрепер с тупорылою кабиной,

Взревев надсадно, завернул за поворот;

Так Змей-Горыныч в песне сказочной, былинной

Трёхглавой тучей отправляется в полёт.

И долго в воздухе стоял особый запах —

Мотора дизельного едкой гари дух;

Сквозь чёрный дым летел и оседал на знаках

Дорожных белый-белый тополиный пух.

Мне этот запах вновь напомнил о чужбине,

О мутном времени казённого житья,

О двух годах, прошедших в пошлости, рутине,

Зубовном скрежете страдающего «я».

• • • • • • • • • •

Субботний день, пехотный полк в версте от Чешки1,

Весенним залитый моравским солнцем парк2,

Тщедушной травкой прорастающие плешки,

Металл, лоснящийся от масла, точно карп.

Мотострелковый полк готовится к проверке3:

Все что-то красят, пилят, бьют, метут, трясут,

Шлифуют, штопают, стригут, снимают мерки,

Куда-то что-то, увязав в тюки, несут.

В углу, у бокса, что прогнившею громадой

С дырявой крышей прислонился к ПМП4,

Солдат-механик с непечатною руладой

Заводит час безрезультатно БМП5.

Стартёр визжит, жужжит, а толку никакого:

Аккумулятор сел? Забился БЦН6?

А может, кабель заменить на целый, новый?

…Молчит движок, хоть кровь ручьём пускай из вен!

Снимает грязный шлемофон механик с матом,

Из люка ловко выбирается на свет,

Идёт к соседней БМП: «Алё, ребята,

Шнура для «внешнего»7 у вас, случайно, нет?».

Нашёлся шнур, машины им соединили

В одну простую электрическую цепь…

Минута-две, и дружно, враз замолотили

В цилиндрах поршни, как в руках умелых цеп.

Слезоточивой и удушливой завесой

Окутал всё вокруг машины чёрный смог,

Настолько тяжкий, что от собственного веса

Подняться выше, в небо, он уже не мог.

Картина третья

Слова любви уйдут, подобно каплям влаги,

Сквозь лет зернистый очищающий песок,

Оставив тихо на листе простой бумаги

Десяток грустных, обрамлённых рифмой строк.

Слова любви — минутный всплеск слепого чувства,

Как и минутная иллюзия весны,

Минутный слепок с грёз минутного искусства,

Минутный голос среди вечной тишины.

Как только сказаны, они свой смысл теряют

(слова несказанные лишь хранят его);

Но как же всё-таки от них сугробы тают

В душе холодной и не ждущей ничего…

• • • • • • • • • •

Она была совсем обычная девчонка:

Лицо приятное, но без особых черт,

Дырявый свитер, старомодная юбчонка —

Всё заурядно, как надорванный конверт.

В толпе студийной краснощёкой молодёжи8

Она росла, как бледный, слабенький цветок,

Не выделяясь ни здоровым цветом кожи,

Ни стройной порослью прямых и тонких ног.

Увы, единственным, что резко отличало

Её от стайки артистической подруг,

Был запах лошади, который источала

Одежда в сгибах плечевых девичьих рук.

Перегоревший, застарелый запах пота,

Намёк на деятельность скрытую желёз,

Настолько сильный, что ломилась в глотку рвота,

Бил то и дело в мой брезгливый, нежный нос.

Кто знает, может, я бы так и не заметил

Её простого и неброского лица,

Когда бы случай ненадолго не приветил

И не согрел бы наши бедные сердца…

• • • • • • • • • •

В тот вечер в студии мы красили поделки:

Вовсю готовились к премьере. Шум и смех

Сопровождали наши полупосиделки.

Все предвкушали неминуемый успех.

Я, как и все, в тот вечер искренне смеялся,

Загнав привычный сплин на дно души своей;

Ко всем девчатам, как репейный цвет, цеплялся

И, наконец, устав, уселся рядом с ней.

• • • • • • • • • •

Лицо, похожее на тусклый день осенний,

На мозглый воздух, весь пронизанный дождём;

Во взгляде капли нет тепла — ожесточенье,

Неслышный стон, глухая боль застыли в нём.

В стекляшках глаз её холодных отразились

Моё безверие, мой измождённый дух…

Вопрос, ответ, ещё вопрос — разговорились,

И что молчало как-то высказалось вслух.

Немая скорбь, в груди носимая глубоко,

Вдруг поднялась со дна безудержной волной.

И стало нам не так на свете одиноко

У края бездны нашей жизни сволочной.

• • • • • • • • • •

Я знал: ничем, увы, не кончится в двух душах

Минутной нежности болезненный прилив,

Ибо реальность и безверие задушат

Своей железною рукой любой порыв.

Но я хотел любить, натура умоляла:

Тепла, хоть капельку отрадного тепла!

Всё существо от одиночества устало,

И сердце стало холодней куска стекла.

Вот так же самка, как её приходят сроки,

Слезами давится: хоть сдохнуть, но рожать!

А невозможность всё высасывает соки,

И всё приходится всю жизнь чего-то ждать…

• • • • • • • • • •

Я ей писал в стихах о том, что дух мятежный

Наружу просится из плотского гнезда,

О том, как свет свой шлёт мне иллюзорно-нежный

Порой вечерней одинокая звезда.

Я ей писал, что мы две капли, обречённых

На неслияние безжалостной судьбой, —

Два существа, несчастных, бедных и никчёмных,

С отяжелевшей от досады головой.

Она читала их без тени восхищенья,

Скупые строки тех безрадостных стихов,

И обнажала на какое-то мгновенье

В награду жёлтый ряд прокуренных зубов.

И только раз её глаза огнём блеснули,

Всю чистоту продемонстрировав свою, —

Когда мои ей губы на ухо шепнули:

«Наташенька, я… я тебя люблю».

О Боже, как же детски, трогательно-мило

Она уткнулась носом-кнопкой мне в плечо

И недоверчиво, чуть слышно попросила:

«Ещё, пожалуйста, скажи, ещё, ещё…».

• • • • • • • • • •

Остыв, уходит сквозь песок по капле влага,

Звучат слова, в звучанье том теряя смысл.

Но сохранит в безмолвье строк скупых бумага

Минутным чувством нежно тронутую мысль.

Мираж поблёк, исчез, пропал за поворотом;

Он не вернётся, как ни плачь, как ни зови.

И только в памяти живёт тот запах пота

Как символ слёз несостоявшейся любви.

***

Запахи, запахи, болью живущие

Где-то на дне в подсознанье моём,

Грустью о чём-то мне душу гнетущие,

Грустью-тоской неизвестно о чём.

Запахи, запахи ветреным вечером,

В утреннем свете грядущего дня

Мучат меня невозможною встречею,

Призрачным прошлым дурманят меня.

4 — 15 апреля, 1988

г. Омск

Примечания

1 Русифицированный обиходный вариант названия г. Ческа-Тршебова в Восточно-Чешской области ЧССР, находящийся в употреблении у русскоязычного контингента советского военного поселения. — Е. Ж.

2 Имеется в виду парк бронетанковой и автомобильной техники войсковой части. — Е. Ж.

3 В Вооружённых Силах СССР дважды в год (весной и осенью) проходят инспекторские проверки боевой готовности. — Е. Ж.

4 ПМП — полковой медицинский пункт. — Е. Ж.

5 БМП — боевая машина пехоты. — Е. Ж.

6 БЦН — большой центробежный насос двигателя БМП. — Е. Ж.

7 «Внешний» запуск двигателя БМП осуществляется с помощью аккумуляторных батарей другой машины, подсоединяемых специальным кабелем к «незаводящейся» БМП. — Е. Ж.

8 Речь идёт о питомцах театральной студии при Дворце культуры одного из омских заводов. — Е. Ж.

Хмельная балка

Пролог

«Давай, давай, мотоциклетка!

Трещи, покуда я на взводе,

Покуда ладная соседка

Сидит и ждёт… И в этом роде.

Пускай сорвётся мне навстречу,

Повиснет жёрновом на шее;

А я засосом ей отвечу…

Давай, вези меня скорее!».

Так зоотехник наш совхозный

Спешил с работы на свиданье,

Забыв про всё: про дух навозный,

И про телят, и про собранье,

Куда с отчётом о прививке

Был строго вызван накануне.

Все мысли были о наливке

И разбитной молодке Дуне.

Чух-чух — и встал «конёк» ижевский

В версте от фермы, у оврага.

«Ха-ха, — подумал Василевский

(наш зоотехник), — скиснет брага,

Да и Дуняша…»… Недовольно

Достал ремонтную котомку,

Полез под картер и невольно

Переключился на поломку.

«Что ж, не просили мы о худе,

Да, видно, худо к нам бежало…

Тэк, здесь нормально… Знали б люди,

Когда беда… О! Вишь, зажало…

И тут нам надобны кусачки;

А вот кусачек-то и нету…

Ну, чёрт! Придётся на карачки

Да подтащить поближе к свету».

Уж вечер поздний опустился,

За дальним лесом солнце село;

Наш Василевский притомился,

Однако ж сделал своё дело;

Стерев подтёки на ботинке

Обрывком старого обшлага,

Он по извилистой тропинке

Пошёл к ручью на дне оврага.

Мысль в голове почти уснула,

И ноги стали точно вата.

«Эх, если б тягу не рвануло,

Как раз успел бы до заката;

Теперь нарвусь на нервотрёпку», —

Подумал наш герой уныло,

Не замечая, что и тропку

И спуск нахоженный размыло.

И тут случилось то, что все мы

Рукой судьбы зовём привычно

(увы! печальной этой темы

не избежать нам, как обычно):

Пётр Василевский оступился

И, по известному закону,

Всей своей массой покатился

Вниз по обрывистому склону…

Глава первая

Вихрь нашей жизни — как позёмка,

Что зимним вечером играет:

Шуршит порывами негромко

И в гребни памяти сметает

Людских судеб, пропахших бытом,

Часов и дней крутую соль.

И глохнут в коконе укрытом

И чей-то вздох, и чья-то боль.

Иное время наступило,

Иные песни зазвучали;

Не всякий вспомнит, как всё было,

Что было после, что вначале…

Кто постарел, а кто и помер,

Другие дети во дворе,

И дом другой, и новый номер.

Лишь лес всё тот же на горе.

Всё так же сплетницы-осины,

Листву по осени роняют;

Всё так же тёмные низины

Ручей петляющий скрывают;

Всё так же эхо отдаётся,

Когда аукнешь наугад,

А вниз по склону тропка вьётся —

Совсем как сорок лет назад.

Что у кого происходило

В те сорок лет, судить не смею;

Кому-то крепко подфартило,

Кому-то — нет, свернули шею;

А кто-то упряжь как собака

Волок упорно день за днём…

Что ж Василевский наш, однако? —

Пора нам вспомнить и о нём.

На дне заросшей котловины,

Меж ив заплаканных стволами,

Седых от клочьев паутины,

В траве, объеденной козлами,

Лежит Петруша, еле дышит,

Как плеть безжизненна рука;

Он ничего ещё не слышит:

Он без сознания пока.

Уж ночь прошла, роса сверкнула

В лучах, пробившихся сквозь кроны,

И небо точно развернуло

Лазурный стяг, и будто стоны

Из-под замшелого завала

Слышны, и что-то говорит

Нам, что опасность миновала…

Наш Пётр очнулся и сидит.

Минута, две, ещё минута…

Виски пульсируют от боли…

Мысль ускользает почему-то,

Во рту горчит и привкус соли…

Всё тело ломит, как на дыбе,

Озноб — нет слов, чтоб передать…

Прильнув щекой к торчащей глыбе,

Пётр попытался всё же встать.

Не тут-то было, ноги-руки

Не очень слушались беднягу;

Превозмогая стойко муки,

Кой-как, хватаясь за корягу,

Он принял положенье «стоя»

И так — ещё минуты две,

Пока мозги от разнобоя

Освобождались в голове.

«Где я и сколько провалялся

В лесу без памяти? И что же?

До Дуни так и не добрался…

Да и работа… Нет, негоже

Так запускать дела в отключке,

Пора скотину прививать.

Не уложусь — начнутся взбучки,

Пойдут стыдить, критиковать…».

Вот так прикинув перспективу,

Пётр Василевский по тропинке

Заохал кверху, к коллективу,

К любимой в общем-то скотинке,

К привычным дням по разнарядке,

Когда решают всё за нас…

Но что-то с сердцем: точно схватки,

Как будто всё в последний раз.

• • • • • • • • • •

В изрядной мере потрясённый

Пред ним открывшейся картиной,

Стоит герой наш и суконный

Картуз снимает с глупой миной

И чешет маковку, желая

Понять, что — правда, что — мираж.

Но в чём же дело, и какая

Картина эта, в чём пассаж?

Где налитыми колосками

Ржаное поле колыхалось —

Пустырь, заросший сорняками,

Хлебов в помине не осталось;

Прогнивших дисков от сцепленья

Скучают груды тут и там;

Цепей разрозненные звенья,

Истлевший тент и прочий хлам…

«Вот так петрушка, снится, что ли?» —

Подумал Петя и трусцою —

Туда-сюда, и в лес, и в поле;

И под кустом, и под сосною

Он мотоцикл свой суетливо

Давай искать, ругаясь вслух.

Но тщетно всё: кругом крапива,

Бурьян высокий да лопух.

«До фермы надо бы хоть пёхом,

Но побыстрее мне добраться,

А там-то все вопросы чохом

Уж как-нибудь, да разрешатся», —

Смекнул Петруша, огляделся

И зашагал во весь опор

Туда, где вроде бы виднелся

Знакомый с детства скотный двор.

• • • • • • • • • •

Каким гнетущим запустеньем

Петрушу встретили постройки,

Что наполнялись оживленьем

Ещё вчера во время дойки:

Лишь развороченные стойла,

Остатки сгнивших половиц

Да два корыта из-под пойла;

На всём помёт мышей и птиц.

В углах — обрывки паутины,

Опоры с признаками тлена;

Кой-где завалы из мякины

И унавоженного сена.

И запах плесени подвальной

Повис в пространстве нежилом —

Как символ смены вех тотальной

И веры, пущенной на слом.

«Ну что ж, пройдёмся до усадьбы,

Посмотрим, там что приключилось.

Эх, что-то тошно, пожевать бы.

А Дуня, видно, не ложилась…».

И, поднимая клубы пыли,

Пётр двинул в сторону холмов,

Чьи склоны густо облепили

С полсотни стареньких домов.

Пустынны улицы посёлка,

Людьми кишевшие, бывало;

Из рощи вырулила тёлка,

Прошла степенно и пропала.

И снова тихо, как в пещере,

И жизнь надолго замерла…

«Коровы есть по крайней мере, —

Петро подумал. — Во дела!».

Покрыв до центра по проулку

С полкилометра расстоянья,

Пётр завершил свою прогулку

У двери каменного зданья,

Что было, помнится, конторой

Совхоза «Ленинский закал»,

Дорожку тайную к которой

С известных пор Петруша знал.

(Его Авдотья счетоводом

Уж с год работала в конторе,

Сводила днём приход с расходом,

По вечерам же пела в хоре;

Не отличалась нравом строгим

И потаскушкою слыла.

Слыла, но всё ж, на зависть многим,

Зазнобой Петиной была.)

…И снова сердцу неуютно,

В груди тревога всколыхнулась;

И наконец догадка смутно

В мозгу усталом шевельнулась:

«А в той ли жизни я очнулся,

И сам я тот ли, что в овраг

Вчера с тропинки навернулся

И ночь провёл среди коряг?..».

Всё говорит о перемене:

И дверь какая-то другая;

Иначе выглядят ступени,

На что-то как бы намекая;

Иная окон расстановка,

И флаг какой-то не такой,

И Ленин как-то так неловко

Стоит с протянутой рукой.

Да и табличка, что при входе,

Способна вызвать удивленье,

Вопрос иль что-то в этом роде,

А может, даже и сомненье:

«АО» и дальше — словно кочки:

«Захламскконсервмясомолпрод».

Прочёл герой наш эти строчки

И встал как пень, разинув рот.

Вот так стоял бы он в печали

И с чувством слабости в коленях,

Когда б шаги не прозвучали

На обвалившихся ступенях:

Мужик седой уж было взялся

За ручку двери, чтоб войти,

Но замер, точно растерялся,

Увидев пропасть на пути.

Седой мужик тот как-то странно

Взглянул на нашего беднягу

(так смотрят все, когда нежданно,

к примеру, влезут в передрягу),

За грудь схватился, будто лихо

Там стало сердцу, и, в косяк

Плечом упёршись, молвил тихо:

«Петь… Вась… Петруха… как же так…».

Глава вторая

На фоне тех людских остатков,

Что сохранились здесь доныне,

Иван Ефимович Придатков

Был, как цветок среди полыни

(в том смысле, что в среде подобных

был бесподобный экземпляр,

беззлобный голос в сонме злобных

или еврей в толпе татар).

Столь «беспросветных» доброхотов

К нам в мир нечасто посылают.

Но в пору смут, переворотов

И войн (кто пережил, те знают)

Всем распрощавшимся с надеждой

В пути встречается такой:

Снабдит и хлебом и одеждой,

А может, даст совет какой.

Приехав фельдшером кудрявым

С дипломом новеньким в кармане

(в тот самый год, когда лукавым

вторым был свергнут первый в клане),

Прижился Ваня понемногу

В совхозе «Ленинский закал»,

Осел, женился, слава Богу,

Детишек справных нарожал.

Так и прошло неспешно время,

И нет уж прежнего задора,

И уж блестит на солнце темя,

И внуку в армию уж скоро,

И «Знак Почёта» есть в шкатулке,

И ставят школьникам в пример,

И домик свой стоит в проулке,

И сам Иван — пенсионер.

Всё так, но в дни, что послужили

Началом нашему рассказу,

Иван с Петром знакомы были,

Сошлись друг с другом как-то сразу:

Парням — за двадцать, неженаты,

И внешне оба — молодцы,

За год до этого — солдаты,

Теперь же — сельские спецы.

Работу делали прилично

И трезво, что немаловажно,

По вечерам же, как обычно,

Шли в клуб на танцы, эпатажно

Там не вели себя и к местным

Девчатам лазали тайком…

И каждый слыл и интересным,

И перспективным женихом.

Всё хорошо б, и жить бы стало

С годами, может, потеплее,

Судьба бы, может, подобрала

Расклад получше, посветлее,

Когда б близ хутора Кульчевский

Не приключилась раз беда:

Пропал Петруха Василевский,

Пропал без всякого следа!

• • • • • • • • • •

Не претендуя горделиво

На некий дар необъяснимый

(в наш век сенсаций, эксклюзива

всяк дар имеет, хоть бы мнимый),

Я всё же не без представленья

О многомерности миров…

Однако есть иные мненья

В иных мозгах иных голов.

Как передать мне, что бывает

В душе простого человека

(того, что в общем-то не знает

мудрёных слов, как «ипотека»,

живёт рутинным настоящим,

чей век похож на каждый день)

При встрече с фактом, уводящим

Привычный смысл со света в тень?..

• • • • • • • • • •

Они стояли и молчали,

Без слёз в глазах и сил для вздоха;

Пётр — в удручающей печали,

Ивану ж вовсе стало плохо;

Другой бы дёру дал от страха,

А Ване с сердцем-то его…

Промокла вмиг на нём рубаха,

И ноги что-то не того.

«Так ты живой, Петруха, что ли?..

А мы ведь было… сам подумай…

Везде… с багром… на суходоле…

Авдотья чуть… с тех пор угрюмой…

Да ты совсем не стар… похоже…

И никаких, считай, следов…».

«А ты Иван? Придатков? Кто же,

В конце концов, кто я таков!».

• • • • • • • • • •

Как только шок от потрясенья

Чуть поослаб, Иван, как баба,

Захлюпал носом, и сомненья

Его оставили, и жаба,

За грудь схватившая так с маху,

Дала ему вздохнуть слегка…

И грусть пришла на смену страху,

Растрогав сердце старика.

Как будто молодость вернулась,

Минуя прожитые годы,

Душа как будто окунулась

В давно унёсшиеся воды.

И что с того, что необычный

День нынче выдался такой?..

Вот — Петька, кореш закадычный,

Знакомый, нашенский, живой!

«Ну здравствуй, Петя! Ты откуда?

Глазам не верится, ей-богу!

Шёл в цех, и вот — такое чудо…

Я тут живу через дорогу;

Давай ко мне, мы это дело —

Как между близкими людьми!..

Ведь лет-то сколько пролетело!

Друзьями ж были, чёрт возьми!».

В ответ — ни звука, ни полслова,

Застыв подобно истукану,

Герой наш смотрит бестолково

В рот говорящему Ивану.

Нутро незримая подпруга

Свела — что впору помереть…

И на глазах былого друга

Пётр стал стремительно стареть.

Лицо одрябло, точно шарик

В конце рождественской недели;

Глаза потухли, как фонарик,

Чьи батарейки разом сели;

Пошли траншеями морщины

По лбу, у глаз и по щекам,

И две глубокие плешины

Легли на темя по бокам.

Готов ровесник для Ивана;

Придатков только что не скачет;

В мозгу подобие тумана,

Дыханье спёрло — радость, значит.

Петра хватает как попало:

«Давай ко мне! Петруха! Брат!

Споём на пару, как бывало, —

Теперь уж сорок лет назад!..».

Тут небо мигом помутилось,

Рванул ветрище что есть мочи,

А пыль с обочин закрутилась,

Как бесы в пляске среди ночи,

И ливень с градом полновесным

Ударил землю, точно бич, —

Да так, что знаменьем чуть крестным

Не осенил себя Ильич.

Иван Петра сгребает цепко

И тащит в дом через дорогу;

Пока волок, слетела кепка,

Промок пиджак и чем-то ногу

Зашиб старик, однако ж друга

Довёл до самых до ворот.

А тут уж Клавдия, супруга,

Им зонт из фортки подаёт.

Глава третья

Стояла долго непогода,

По сути шторм, лило нещадно;

Давно уж в это время года

Так не бывало; то отрадно,

Что водосточные канавы

Прочистил загодя Иван,

А то ему, по воле Клавы,

Забыть пришлось бы про диван.

Дул ветер, в трубах завывало,

И день был сер и мир несветел.

И мне кого-то не хватало,

И я кого-то не приветил.

Мне бы уйти туда, где скоро,

Быть может, стало б мне тепло,

А я обрывки разговора

Ловил сквозь мокрое стекло…

«…Так вот, и сделал наш Бачурин

Такой порядок, что и мышка

Не прошмыгнёт, а Колькин шурин

(ну, помнишь, был на бойне Тишка?) —

Он что придумал: створку лаза

С утра вожжою подвязал,

А как стемнело, взял, зараза,

И подогнал свой самосвал…».

«…Продать-то продал, да неловко:

Мужик-то умным оказался,

Приметил, что плохая ковка,

И понял, с кем спроста связался…

Ну там, попёрся в отделенье,

То-сё, да я, да столько лет…

И бах! — на Тишку заявленье.

Ну, взяли парня и — привет!».

«…Эх, Петя, Петя, сам не знаю,

Как и сказать, уж подзабылось…

Клав, ты подлей маленько чаю…

Авдотья-то в тебя влюбилась.

Когда пропал ты, понимаешь,

Она беременной была,

На третьем месяце — смекаешь?

Ведь от тебя… Таки дела…».

«…С полгода шибко горевала,

Совсем осунулась, болела.

Ну, мать, конечно, помогала,

А там рожать пора приспела.

Мы передачки ей носили,

Швы всё гноились у неё

(Клав, помнишь, Дуню ж кесарили?);

Достал ей масло, мумиё…».

«…Сын у неё, у вас, родился.

Три восемьсот, такая детка…

Я как-то даже удивился:

Ведь недоношен, а конфетка…

Дуняша, это, плакать было,

Как показали-то его…

Потом к груди так приложила

Петрушку, сына твоего…».

«…Ты что ж, Иван, сказал не сразу!

Так я к директору, в правленье,

В местком! Я сам, не по приказу!

Исправим с Дуней положенье!

Я ж, Вань, за сына-то в ответе;

Пускай судачат — всё равно!..».

«Пять лет, как нет его на свете:

Погиб в бою под Ведено…».

«…Был замполитом батальона,

Имел ранение, медали.

В тот день отправилась колонна,

Он старшим в ней. В эскорт им дали

Лишь БМП, без вертолёта…

В ущелье их противник ждал…

Пётр в головной; у поворота —

Прицельным в сердце, наповал…».

«…Согнулась вся, клюка клюкою,

Уж не жила — существовала;

И говорить сама с собою

И пить с тех пор ох крепко стала.

В Захламске брат был — я связался;

Забрал Авдотью он туда.

А через год взял и скончался:

Рак средостенья. Так вот… Н-да…».

«…Понятно, место занимает.

И начались тут заявленья:

Нас бабка, дескать, объедает,

А мы ей что же, фонд спасенья?

Короче, выжили из дома,

Бомжует где-то за рекой;

То наберёт в телегу лома,

То на помойке день деньской…».

«…Недели с две назад за снастью

В Захламск я ездил — внуку надо;

У пустыря, что за санчастью,

Случайно Дуню встретил. Рада

Была, что свиделись, и Клаве

Привет просила передать…

Как подло с ней… хоть и не вправе

Чужих людей-то осуждать…».

«…Отец не дожил, схоронили

В семидесятом (селезёнку

на Соловках ему отбили,

с тех пор болела), а сестрёнку

Взял замуж Мишка Жайворонок,

Им в мае внучку Бог послал.

Уж многих нет из тех девчонок,

Которых ты когда-то знал…».

«…Что ж коммунизм-то? Командиры

Ведь рост сулили без предела,

Еду бесплатную, квартиры…».

«…Росло-росло, да не поспело.

Наш коммунизм убит в Афгане,

В Берлине сгинул под стеной,

У ходорковичей в кармане

Халявогонной стал трубой…».

«…Да мы и сами виноваты:

С семидесятых начиная

Всё, чем тогда были богаты,

В дом волокли; даже такая,

Бывало, присказка ходила:

Тащи с завода каждый гвоздь

(да всё — сгущёнку, масло, мыло):

Ты здесь хозяин, а не гость…».

Глава четвёртая

Прошло три дня, а на четвёртый

Иван Петру сказал, в прихожей

Сняв плащ свой с вешалки потёртый:

«Погодка нынче, глянь, — дар Божий;

Да и в Захламск мне надо: соты

У свояка пора снимать…

Поедем вместе, а? Ну что ты

Один здесь будешь куковать?».

Лукавил Ваня: этим летом

Дожди всё шли — не та погода,

Чтобы пчела, душистым цветом

Опьянена, давала мёда;

Петра Придаткову хотелось

С Авдотьей как-нибудь свести…

Соврал старик, хоть и вертелось

В уме: «Эх, Господи прости!».

Недолги сборы, подыскали

Петру одёжку, нарядили;

Где мешковато — подобрали,

Где тесновато — распустили;

Гараж открыт, сведён с канавы,

Заправлен старенький УАЗ;

ЦУ последние от Клавы,

Ногой на газ и — в добрый час!

Урчит мотор, и проплывают

Поля, пригорки, перелески;

Кой-где домишки возникают

С резьбой по типу арабески;

Телок мычит — отстал от стада;

Вон девки курят за ларьком

(в штанах каких-то на ползада

и кепках с гнутым козырьком).

Но как же новы, незнакомы

Места, любимые когда-то…

Как дико смотрятся хоромы,

Когда вокруг так виновато

Толпятся избы да бараки;

Как непривычен новый быт.

И лишь бездомные собаки —

Всё те же, прежние, на вид.

…Захламск их встретил молчаливо:

Всем недосуг, у всех работа;

Облезлый кот взглянул пытливо

На них и юркнул под ворота.

Зайдя по улице Заречной

(«ползком», чтоб в яму не попасть),

Иван проехал до «конечной»,

Где и ютилась медсанчасть.

В полуверсте, за котлованом,

Отрытым некогда под стройку,

Так и не ставшим рестораном

И превратившимся в помойку,

Лежал пустырь, куда свозился

Со всей округи разный хлам.

Там люд бродяжий копошился,

Паслась и Дуня часто там.

Иван знакомую фигуру

Завидел издали: пыталась

Авдотья ржавую «бандуру»

Свернуть, но та не поддавалась.

Притормозив не доезжая,

Вздохнул Иван, потупив взгляд:

«Вон видишь: женщина седая?

Дуняша это, так-то, брат…».

Страх овладел Петром, колени,

Как лист осинов, задрожали,

И будто мук подспудных тени

В глазах мелькнули и пропали.

«Как хочешь, Вань, а я не выйду,

Здесь посижу, а ты поди,

Поговори с ней — так, для виду,

И дальше сам уже гляди…».

Как грустно стало в поднебесье,

Как детски всхлипнул мир украдкой,

Как смутно дымкой редколесье

Вдали укрылось, когда шаткой

Походкой к Дуне приближался

Вдруг стушевавшийся Иван…

«Привет, подруга, вот, собрался,

На пробу мёда Стёпкой зван…».

…То-сё, как Клава, как хозяйство,

Да как здоровье, как соседи…

«А мы тут просто, без зазнайства,

Катаем бочки — как медведи…».

…И так о жизни да судьбине

По-стариковски чуть не час…

А Пётр один сидел в машине,

Ловя обрывки слов и фраз.

И уж в конце, когда минута

Прощаться светлая настала,

Как будто радуясь чему-то,

Авдотья Ване прошептала:

«Я перебрала, может, малость,

Но мне, пока ты говорил,

Всё время сильно так казалось,

Что Василевский с нами был…».

…И разошлись. И в целом свете

С разочарованной улыбкой

Цветы качнулись, словно эти

Цветы, взойдя на почве зыбкой,

Надежду слабую питали

На нечто, сказку, волшебство

И вмиг надежду потеряли…

И не осталось ничего.

• • • • • • • • • •

Молчит Иван, скрипя сиденьем,

Следит угрюмо за дорогой;

Молчит и Пётр — под впечатленьем

Того, что видел; складкой строгой

Прорезан лоб его глубоко,

В глазах — смертельная тоска:

Как бесконечно одиноко

Вдруг стало сердцу старика…

Вот так и ехали уныло,

С глухим сознанием разлада,

Пока им путь не преградило

С мычаньем вышедшее стадо.

Бурёнки с вислыми хвостами,

Заполонили весь проезд,

Толкаясь разными местами, —

Ну прямо ярмарка невест.

Герой наш как бы встрепенулся,

В нём точно клапан приоткрылся:

«Стой, Ваня! Я, кажись, проснулся!

Домой скорее!». И схватился

За ручку дверцы, стал ломиться

И биться в пыльное окно.

Смешались в кучу краски, лица,

Дождь, ветер, свалка, Ведено…

…И пулей выскочил к коровам;

Прочь с головы слетела кепка;

Как в западне, метнулся с рёвом,

Потом замолк и, сжавши крепко

Виски дрожащими руками, —

Бегом по насыпи туда,

Где меж высокими хлебами

Легла дорога в никуда.

Придатков выпал из машины

И за Петром пустился было;

Но что-то, с силою пружины

Его рванув, остановило.

Иван же, совестью влекомый, —

Опять за пятнышком во ржи…

И некий голос незнакомый

Шепнул: «Не надо, не держи».

• • • • • • • • • •

…Он уходил, и ветер знойный

Гнал вслед ему частицы пыли;

Он уходил, уже спокойный,

И, как ни странно, уходили

За ним незримою толпою

Все мысли, чувства и черты,

Что так нечаянно с собою

Принёс он в бездну суеты.

А мы с Придатковым стояли

И провожали его взглядом;

Опустим лишние детали —

Придатков плакал; я же рядом

Молчал, жалея в полном смысле

Петра, и — Бог весть почему! —

Поймал себя на чёткой мысли,

Что я завидую ему.

Он уходил туда, где было

Мне безбоязненно уютно

И, что ни вечер, приходила,

В своих порывах абсолютна,

Надежда на причастность к чуду

И мать, нестарая совсем,

Мне на ночь пела… Не забуду

Тех грёз, не виденных никем.

Эпилог

«Танюша, слышь, я здесь маленько

Пособираю, за кустами;

Тут ягод много… Правду Женька

Вчера сказала: надо маме

С ведро отборного кизила

Да хоть костянки кузовочек.

Ты б далеко-то не ходила…

А то вон сядь-ко на пенёчек».

«Я лучше, Лида, поиграю

Между завалами, в низине —

Тут попрохладней… Лид, а чаю

Мне можно выпить? Я в корзине

Оставлю фляжку, под баклагой;

Допей, пока не скисло зряшно.

…Ой, Лид! Там кто-то за корягой

Лежит как будто!.. Лид, мне страшно!..».

• • • • • • • • • •

«…Кажись, не мёртвый, вроде дышит;

Поближе б надо, а робею:

Вдруг притворился и всё слышит,

Потом как вскочит — да за шею!

Ты вот что, Тань: давай-ко к школе,

Найди Семёныча в каптёрке,

Я ж поднимусь по тропке в поле

И там дождусь вас на пригорке…».

***

Из рапорта участкового инспектора Терещенко Н. А. начальнику ОВД Захламского РИК, г. Захламска, …ского края, п/п-ку Супруну Л. В.

«…4 августа 1966 г. около полудня мною, вместе с зав. хоз. частью Кульчевской поселковой 8-летней школы, Забелиным Г. С., согласно информации, поступившей от учащихся указанной школы, сестёр Шевелёвых Л. и Т., в овраге, называемом местными жителями Хмельная балка, был обнаружен неизвестный пожилой мужчина, предположительно 60–65 лет, одетый в серый брючный костюм несоветского покроя с большим количеством этикеток на иностранном языке, в состоянии, близком к бессознательному. На все попытки расспросить его о его Ф. И. О., месте жительства, работы и т. д. вразумительного и связного ответа не последовало. В ходе досмотра карманов одежды указанного неизвестного каких-либо документов, удостоверяющих его личность, обнаружено не было. В связи с тем, что вскоре упомянутый мужчина впал в состояние полной невменяемости и безразличия к окружающему, мною было принято решение о его транспортировке в лечебное учреждение, что и было сделано посредством бортового автомобиля ГАЗ-51, выделенного для этой цели директором совхоза „Ленинский закал“, Мельниченко Р. Д. В 18 час. 05 мин. того же дня указанный неизвестный был доставлен в Захламскую районную больницу, где был передан медперсоналу во главе с зам. глав. врача, Пичугиной Р. М., о чём в больничном журнале регистрации поступивших была сделана соответствующая запись за №14…».

От автора

Октябрьским вечером, когда уже зачатки

Грядущей полночи так явственно видны,

Я мимо главного почтамта по брусчатке

В молчанье шёл с левобережной стороны;

Шёл наугад, утратив все ориентиры,

Как до сих пор со мной бывает иногда,

В пространстве, всхлипывавшем голосом Шакиры,

И не испытывал ни боли, ни стыда.

В какой-то миг, у грязной «зебры» перехода

Блюдя привычно установленный обряд,

В толпе безвкусно разодетого народа

Я ощутил вдруг на себе знакомый взгляд.

И нить серебряная тоньше паутины

Виска коснулась, растворившись на щеках.

Я обернулся: фонари, асфальт, машины…

Видать, почудилось немного впопыхах…

А сердце ёкнуло в груди и завозилось —

Там мотивация и логика свои.

Перед глазами поле вновь заколосилось,

Распавшись надвое под змейкой колеи;

Минувший август выплыл, точно из тумана,

И вызвал к жизни запылившийся пейзаж…

И понял я: душа Придаткова Ивана,

Мир обретя, земной закончила вояж.

…Мои нескладные «совки», мои предтечи!

Мне ваших лиц черты забыть не суждено.

С волненьем ждал я каждой новой с вами встречи,

Хотя, казалось бы, зачем? — Давным-давно

Всё перетёрлось, примелькалось, обносилось;

Давным-давно уклад тех лет сошёл на нет.

И буркнет кто-то: «Мало ль что кому там снилось»…

А мне всё снится той поры неяркий свет.

Жизнь в основном ткалась в рутине и заботах,

Всё сам да сам, однако ж кланяться — ни-ни;

И если кто подстраховал на поворотах,

Так это были исключительно они…

Пусть кто моложе, в одиночку или хором,

Свои понятия возводят в эталон.

Но поколению с обрубленным задором

Я отдаю земной и искренний поклон.

12 сентября, 2006 — 21 марта, 2007

г. Омск

Пашка

Пречистых дев стада, шатаясь от истомы,

По райским кущам разбредались для ночлега;

Устав от запаха спревающей соломы,

Далёкой родины поля просили снега;

Листвой опавшей завалив лесные тропы,

Дубы моравские стояли, как во сне;

А мы под небом неприветливой Европы

Желали мира и готовились к войне.

То было время поднаскучивших агиток,

Полунадежд, полуиллюзий, полуверы,

Полуоформленных решений и попыток

Принять вполсилы половинчатые меры…

Был полустрах, энтузиазм с налётом фальши;

Был выход в люди на началах кумовства;

Была неясность на предмет того, что дальше…

И были мы, и было нам по двадцать два.

Такими разными бывают только вёсны,

Чей дух на почву низошёл своим потоком;

И так созвучны, несомненно, только сосны,

Когда их кроны ветер тронул ненароком.

Судьба свела нас безо всякой подоплёки:

Свела и бросила, не думая стеречь…

И мы остались — оба в чём-то одиноки:

Иначе как постигнуть смысл подобных встреч?..

Рутина будней полковых и есть рутина:

Служебный ритм да сушь формального общенья.

И день за днём ткалась привычно паутина:

Разводы, смотры, марши, стрельбы и ученья.

Но в редкий час, когда смолкали постепенно

Под утро выстрелы и выкрики команд,

В живых глазах его читал я неизменно:

«Не так уж плохо всё, товарищ лейтенант!».

Я был попутчиком, примкнувшим ненадолго,

Заплаткой временной на кадровой прорехе,

А он — потомственным воякой, с чувством долга,

Не чуждым мысли о карьере и успехе…

Чего б, казалось, ожидать с таким раскладом

В среде, где умный — не Бог весть в какой цене?

Но вот поди ж ты: зацепив друг друга взглядом,

Друг друга приняли — всецело и вполне.

Обрывки выцветших, как ситец, впечатлений

Всё реже в памяти сливаются в картины;

Забыты лица и нюансы отношений,

Уже не вспомнятся конкретные причины

Банальных распрей, ядовитого сарказма;

Разносов, частных и всеобщих, по утрам;

Интриг и сплетен, доходящих до маразма;

Соседских трений и чужих семейных драм.

Осталось чистое, прошедшее сквозь сито,

Не подлежащее с годами перекрою.

И слава Богу! Благо всё, что пережито!

А что — не благо, значит, было не со мною!

И всякий раз, когда поток-воспоминанье

Мысль приунывшую уносит за собой,

Я повторяю про себя, как заклинанье:

«Как хорошо, что выпал жребий не иной!».

…Весельчаков сродни ему и балагуров

После него не довелось мне больше встретить;

Мимо него в минуты кратких перекуров

Никак нельзя было пройти и не заметить:

Всегда в кольце надсадно ржущих сослуживцев,

Артист от Бога, был, как бог, невозмутим.

Он был умён; таких считают за счастливцев.

Ну что ж, возможно, он действительно был им…

…Да, был умён и наделён природным тактом;

Ему б в науку прямиком путём цивильным.

Однако выбор, крепко склёпанный контрактом,

Для той поры стал аргументом оч-чень сильным…

Так и служил с улыбкой вечного задора:

Для командиров — молодой специалист,

Таким, как я, «студентам», — верная опора,

Для замполита — убеждённый коммунист.

Но иногда, вдвоём оставшись с ним в палатке,

Когда нет рядом неуместного соседства

И диалог идёт открыто, без оглядки,

Мы говорили с непосредственностью детства:

Глаза не врут, слова исполнены значенья;

Да подбирать-то их особо недосуг…

И вот в такие скоротечные мгновенья

Я знал, что он и есть тот самый первый друг.

Не нам судить, как было б, если бы не то-то,

Да как пошло бы, будь тому альтернатива…

Реальность проще: здесь по плану — эта рота,

В таком составе, до решения комдива.

Штат изменился исходя из обстановки,

А с ним и то, что внешне связывало нас;

Случайность встреч (я — тут, он — там, в командировке),

Другие люди, а по осени — Приказ.

…Уснувший в воздухе обрывчатою мглою,

Октябрьский день был точно соткан из дождинок;

Асфальт, покрытый густо мокрою листвою,

Противно чавкал под подошвами ботинок.

У КПП заметны признаки движенья

(хотя содом весь начался ещё вчера):

Колонна сборная уходит на ученья;

В полку настала суматошная пора.

Урчат гружённые имуществом машины,

По борту хлопая сдуваемым брезентом;

Шуршат по лужам, поднимая брызги, шины;

Солдатский говор в кузовах, покрытых тентом…

И вот когда уже охрана закрывала

Ворота, створки заводя заподлицо,

На краткий миг в окне последнего «Урала»

Мелькнуло призрачным пятном его лицо.

Усталый взгляд, с весёлой искоркой обычно,

Поверх меня скользнул какой-то тенью строгой

И навсегда пропал в тумане, хаотично

Седыми клочьями повисшем над дорогой.

…Давно умолкло всё, последние приметы

Слились вдали в однообразный серый цвет…

Лишь яблонь голых вдоль обочин силуэты

Как будто шлют кому печальный свой привет.

11 — 25 мая, 2007

г. Омск

Сны Аделаиды

«Воды неси! Скорей воды! И потеплее!

А ты, Анисья, пацанов отсюда всех!

Петровна, таз! Да шевелись ты побыстрее,

Потом прочтёшь своё «еси на небесех»!

Клади ровнее… Ноги шире раздвигаем…

Не паникуем… Пресс нормальный… Так держать!..

Теперь потужимся… Отлично! Отдыхаем…

И снова тужимся… Рожать так уж рожать!».

Вовсю старалась акушерка Толмачёва:

Под сорок бабе, собралась же в первоход

(«Ох мне учихи эти! — Буки, право слово!

Всё принца ждут, пока совсем не подопрёт!»).

…Молчит синюшка с тельцем мертвенного вида;

Шлепок, другой — и наконец раздался крик.

Так в мир сей суетный пришла Аделаида,

Мой слабый, крохотный и рыженький двойник.

***

1

Солнце, солнце в спальню заглянуло,

Пробежало по её руке,

А синичка-птичка упорхнула,

Пёрышко забыв на чердаке.

Словно, будто, точно по команде,

Кто-то детку сонную позвал,

Половицей скрипнул на веранде,

А потом пошёл на сеновал.

«Здравствуй, дочка, маленький клубочек!

Не пора ли глазки открывать?

Глянь: в окно влетел сухой листочек

И забился под твою кровать».

«Где-то вьюги и метели где-то,

Где-то в чаще талая вода;

А у нас-то середина лета,

Лютики, ромашки, резеда».

«Ада, зайчик, хочешь звездопада?

Будет ночью — только прикажи…

Спит моя душа, моя отрада,

Как сурок, пригревшийся во ржи».

Друг за другом годы пролетают,

Взрослой жизни брезжат уже дни;

Детства краски тихо выцветают…

Господи, спаси и сохрани.

2

Когда душа моя уже за облаками

И твердь земная ускользает из-под ног,

Каким-то краешком я думаю о маме,

Ища какой-нибудь такусенький предлог,

Чтобы она меня под утро не искала,

В тяжёлом сне по всем задворкам бытия,

Чтоб знала мама, что я вовсе не пропала,

А лишь ушла до первых трелей соловья.

И вот лечу мечтой в клубах межзвёздной пыли —

Без крыльев, так, раскинув руки под углом,

И вижу всех, кто будут жить, живут и жили,

И всё-то ведаю о сущем и былом,

Как будто я не пионерка-хохотушка,

Но мысль, рассеянная блёстками во тьме,

Или туманностей достойная подружка,

Что с ними запросто играет в буриме.

Чулки ободраны о лунные вершины;

Короны солнечной частичка на щеке;

Глаза слезятся от налипшей паутины —

Комета скинула, мелькнув невдалеке.

Так много видено в рискованном вояже,

По обе стороны от Млечного Пути,

Что как бы капельку я поустала даже…

Теперь домой скорей дорогу бы найти.

На облаков ступлю пушистых одеяло,

Где пик заснеженный с названьем Эверест,

И съеду вниз под звуки горного обвала,

Потом пешочком — до родимых сердцу мест.

Тихонько хрустнет под ногой стручок на грядке,

Обдаст в проём волной знакомого тепла…

Как там мамуля?.. Спит родная — всё в порядке.

Пора и мне, пока заря не догнала.

3

«Кто ты, замухрышка?».

«Я твоя причуда».

«Как ты мне прикажешь

Это понимать?».

«Понимай как знаешь,

Только мне отсюда,

Адочка-помадочка,

Некуда бежать».

«Хитрая какая,

Мы тут вас не ждали».

«Так-то принимаешь

Блик зеркальный свой».

«Умничать не надо,

Разных мы видали».

«Ах, простите, милочка…

Пустишь на постой?..».

«Ладно, оставайся

(тоже мне — дразнилка!),

Только, чур, в розетку

Пальцы не совать».

«Ой, как хорошо-то!

Где твоя копилка?

У меня — копеечка,

У тебя — кровать».

«Дурочка ты, право,

Кто же, в самом деле,

У такой малявки

За постой возьмёт?..».

«Всякое бывает

По ночам в апреле:

Издали — соломинка,

Ан — гранатомёт!».

«Господи Исусе!

Что за афоризмы!».

«Я, хоть и причуда,

Бью не в бровь, а в глаз».

«Надо же, как влипла…

Лучше б катаклизмы!

То-то всё коптил вчера

В кухне керогаз…».

«Как насчёт, чтоб чаю

Крепкого напиться? —

Что-то мне покою

Жажда не даёт».

«Шустрая ты больно,

Мне пора ложиться:

Видишь, как зевотою

Раскосило рот?».

«У-у, да ты наивна:

Раз меня впустила,

Ты на долги годы

Спуталась со мной».

«…Что ж, располагайся,

Адская ты сила.

Стану я причудливой,

Стану я смешной».

4

Когда очнусь от сна в плену морской пучины,

По мне не плачьте, травы, каплями росы:

Мне так хотелось посетить всех вод глубины,

Что страх забыт и остановлены часы.

И вот нет времени и дух мой безмятежен,

И я, как якорь, цепь сорвав, иду на дно.

И пусть со мною океан не будет нежен,

Его солёность полюблю я всё равно.

• • • • • • • • • •

Я утопаю, и мне кажутся привычным

И трепет судорог в немеющих ногах,

И всплеск тоски по всем полянам земляничным,

Чей аромат и вкус остались на губах.

И жизнь в мгновение лишается предела,

Взамен стеснённости свободу получив,

И молодое, созревающее тело

Чужим становится, как краденый мотив.

• • • • • • • • • •

Я здесь бывала, и не раз, я отдыхала,

Я это помню, хоть и смутно — как в чаду;

Я это всё интуитивно вспоминала,

В миг между сном и пробужденьем и в бреду,

Когда случалось, что я сильно захвораю

И подойду вплотную к дверце в никуда,

Когда казалось, что я как бы умираю

И в то же время жажду жить как никогда.

• • • • • • • • • •

Меня здесь знают и встречают неизменно

Не по одёжке, но по свету моих глаз,

И говорят со мной тепло, проникновенно,

И так по-детски мне здесь рады всякий раз.

И всякий раз я узнаю, что я любима,

И всякий раз звучат сонеты в мою честь,

И всякий раз разлуки грусть невыразима,

И всякий раз мне возвратиться повод есть.

• • • • • • • • • •

Куда ни брось меня, я всюду буду дома;

Как ни сжигай меня, я снова возрожусь;

Как ни навьючь меня, пребуду невесома;

Как ни хвали, я всё равно не возгоржусь.

Крупица жизни в сонме бурных проявлений,

Останусь вечно и оправданно жива:

Вчера я — ветер, а сегодня — день осенний,

А завтра — просто придорожная трава.

5

«Мама, под твоим крылом

Мы так хорошо пригрелись;

Пасмурно в лесу сыром,

В гнёздышке ж — такая прелесть.

Мамочка, не улетай,

Не бросай птенцов-чернушек,

Слабеньких не покидай,

Сбереги для жизни душек.

Скоро-скоро подрастём,

Крылышки свои расправим,

Августовским ясным днём

Первый свой приют оставим,

Разлетимся кто куда,

Позабудем всё на свете:

Где росли мы и когда

И кто был за нас в ответе.

Только вот какой вопрос:

Почему средь нас чужая?

У неё предлинный нос,

Голова совсем большая,

Оч-чень рыжее перо

И печальные глазёнки —

Как у бедного Пьеро…

Не хотим такой девчонки!».

«Детки милые мои,

Как не стыдно возмущаться!

С нашей маленькой семьи

Всё должно для вас начаться.

Прочь ненужные слова,

Лучше нужные найдите;

Прежде чем качать права,

Вы смиренно полюбите».

(далее следует бурная дискуссия

с контраргументами и элементами

анализа на ясельно-перьевом уровне,

после чего птенцы-чернушки хором:)

«Солнце, звёзды и луна;

Дождик, ветер и росинки —

Наша чудная страна

И волшебные картинки.

Пусть же песня соловья

Поутру прольётся звонко.

Все мы тут — одна семья,

Мы — твоя семья, сестрёнка!».

6

«Ленточки на косах распущу я,

Встану перед зеркалом в прихожей

И, стыда привычного не чуя,

Ворот расстегну, и бледной кожей

То ли залюбуюсь и невольно

Стану с новым смыслом улыбаться,

То ли вдруг почувствую, что больно

С детством бесшабашным расставаться…».

«Мне, как ты заметила, не внове

Мягким твоим локоном струиться,

Быть изгибом тонким твоей брови,

Сердцем твоим гулко ночью биться,

В стих твой становиться нужным словом,

Разделять с тобой любое бремя

И никем не видимым покровом

Оставаться на тебе всё время».

«Разве невозможное возможно

И что намолилось не прервётся

И, когда покажется ничтожна,

Вера прежней верой отзовётся,

Выступит из памяти и прочным

Парусом взовьётся над волнами,

И я поплыву, движеньем точным

Шевеля скрипучими рулями?..».

«Парус твой наполню свежим ветром,