Бесплатный фрагмент - Смертоносная зона

Гладышевская Лидия — драматург, прозаик. Член Национальной Ассоциации Драматургов. Автор 8-ми пьес и 2-х романов, 2-х изданных сборников рассказов: «Телефон для Золушки и другие расСказки» и мемуаров о Первом космонавте «Знаете, каким он Парнем был?».

Лауреат пяти национальных и международных литературных конкурсов.

Номинант на соискание премии «Писатель года 2022», награждена медалью Марины Цветаевой за вклад в развитие русской литературы.

Магистр международного Фонда «Великий странник — молодым».

ПРОЛОГ

«Даже тот, кто мудрее мудреца,

может совершить ошибку»

Эсхил

В основу романа положены некоторые реальные события, однако, автор предупреждает, что все названия компаний и предприятий, имена и фамилии героев изменены, и заранее приносит свои извинения за сходства и совпадения образов.

Июль 1996 г., Пафос, Кипр

Кристос Янакис любил работать по ночам. Отличное время. Тихо, прохладно.

Заблудившиеся туристы, рассеянные старушки, потерявшие кошельки, и дети, ревущие из-за пропажи любимых кошек, давно спят в своих кроватках. Назойливые мухи прекращают жужжание и забиваются в щели на ночлег. Часов с одиннадцати в полицейском участке воцаряется мертвая тишина, нарушаемая лишь мерным гудением кондиционера.

В полночь Кристос обычно заваривал две-три чашки растворимого кофе, покрепче, чтобы не уснуть, и умащивался в большое кресло шефа, обитое искусственной кожей.

Ноги полицейского фривольно располагались на служебных бумагах, разбросанных на столе, а мысли уносились к Марии, молоденькой официантке из соседнего кабачка.

Интересно, много ли у нее сейчас клиентов? Надо бы туда наведаться как-нибудь невзначай, по долгу службы… Да и мать талдычит, что пора уже в двадцать три года жениться. Заработок у него стабильный, а Мария — как раз подходящая партия. Он — на дежурство в участок, она — в ночную смену в ресторан. А днем всегда вместе. Никаких ссор и подозрений. Опять же ее чаевые…

Очаровательная мордашка… Нос курносый с веснушками… И волосы! У нее прекрасные рыжие волосы… Наверняка, ее мамаша согрешила с каким-нибудь пройдохой ирландцем. Их тут по-прежнему пруд пруди… А вдруг и у них с Марией будут такие же медноволосые детишки…?

Кристос взъерошил иссини черные кудри и в раздумьи накрутил прядь на палец. А и черт с ними, с волосами… Рыжие, так рыжие… Какая разница. Зато грудь… Пышная грудь идеальной формы. Это с лихвой все перевешивает. Нет, но и чаевые не стоит сбрасывать со счетов! Скромная квартирка на побережье через пару лет не помешает. А если сложить вместе капиталы…

Второй полицейский в это время, как правило, кемарил в дежурке возле телефона на случай экстренного звонка.

Но преступления в их городе совершались редко. Кража полотенец на пляже отеля White Horse и угнанный автомобиль не в счет… Как выяснилось позднее, мальчишки просто взяли покататься.

Сегодня выдалась особенно удачная ночь — напарником Кристоса был Бартоломью Фрэнсис Роберт Мэтью Стюарт Уинслейт — пожилой англичанин, испокон веку работавший в отделении, чуть ли не с колониальных времен.

Запомнить пять имен мистера Уинслейта было под силу лишь бухгалтеру, составлявшему ведомости на выдачу заработной платы. Сослуживцы звали полицейского коротко — Фрэнки или толстяк Фрэнки, на американский манер. Но вполне возможно, что прозвище приклеилось и из-за страстной любви старого полицейского к гамбургерам и огромного живота, который не помещался в форменных брюках, вечно вываливался и нависал над ремнем жирным, трясущимся при ходьбе комом.

Семьей на Кипре Фрэнки так и не обзавелся, и служба в полиции была единственным смыслом его существования.

Начальство любило сослать двух холостяков на ночное дежурство. Оба соглашались с большой охотой, нередко предлагая вне очереди заменить других коллег, обремененных семейными заботами. К тому же, за ночь платили неплохо. Толстяк Фрэнки уже подумывал о выходе на пенсию и маленьком домике в старой доброй Англии, а Кристос — о скорой женитьбе.

Несмотря на солидную разницу в возрасте, между напарниками установилось полное взаимопонимание. Пока Кристос мечтал в тишине о Марии, Фрэнки спокойно похрапывал на диванчике у телефона, сложив пухлые ручки на животе. Невозмутимый британец и экспрессивный напористый грек. Лед и пламя. Две противоположности и две несовместимости, которые уравновешивали друг друга.

Взять, к примеру, случай на прошлой неделе. Кристос вдруг сорвался и вышел из себя, когда парнишка лет пяти, от горшка два вершка, никак не мог дотянуться и просунуть в узкую щель окошка фотографию пропавшего щенка. Сначала наорал на мальчишку, а потом и снимок ни в чем неповинной собачки изорвал в клочки. Хорошо, что Фрэнки пришел на выручку.

У старого полицейского всегда были припасены и конфеты, и чистые носовые платки для малолетних посетителей. Успокоил, погладил по головке — и готово дело. И Кристоса, потом песочить не стал, а лишь отечески похлопал по плечу:

— Спокойней, спокойней, дружище. Молод еще, горяч…

И щенка, кстати, Фрэнки тоже потом нашел. Бедняга, оказывается, забился под лежак у бассейна в соседнем дворе и тихонько скулил от страха. У этого толстяка прямо-таки полицейский нюх на пропавших собак.

Кристос, погрузившись в воспоминания, забарабанил пальцами по столу и заерзал в кресле. Челюсть нервно задвигалась взад-вперед.

Ладно, что было, то было… Может, со временем и у него чутье проснется.

Молодой полицейский снова откинулся в кресле и закрыл глаза, предаваясь мечтаниям. Шикарная грудь у Марии… И детей у них обязательно будет трое, а может, и все четверо…

Внезапно в соседней приемной тренькнул телефон и тут же умолк. Это старина Фрэнки отреагировал с быстротой молнии. Стреляный воробей даже на тихий зов звонка откликался мгновенно, будто и не спал никогда. Из дежурки донесся приглушенный голос напарника. Затем все стихло.

Ноги Кристоса вновь заняли привычное положение на столе. Мария… Рыжеволосая красавица Мария… В выходные непременно надо сделать ей предложение…

— Вставай, быстро! — неожиданно громко произнес Фрэнки прямо над его ухом. — Труп в Олимпусе. Молодая женщина. Живо собирайся, сынок.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ — РУССКИЕ ИДУТ!

Апрель 1994, Нижнекамск, Россия

Пятидесятилетие Алексея Ивановича Сологуба отмечали на заводе с размахом. Сам юбиляр был, разумеется, против, но Генеральный директор придерживался другого мнения:

— Не надо скромничать, Алексей Иваныч. У моего заместителя банкет должен быть по высшему разряду. Иначе народ не поймет. Ты хоть и недавно на нашем предприятии, а многое успел сделать. Тебя в коллективе уважают, и ты народ должен уважить. Я и главу администрации города уже в ресторан пригласил…

Юбиляр в ответ пожал плечами и скорбно вздохнул. Он привык сам принимать решения, тем более, по личным вопросам.

— Да ты не переживай, Алексей Иваныч. Всего-то человек сто-сто пятьдесят будет. Все расходы завод берет на себя, — заверил директор.

— Расходы? Причем тут расходы? Разве дело в расходах? У меня зарплата немаленькая. Кажется, в состоянии… Только к чему вся эта шумиха?

Расходы, расходы… «Расходы по организации похорон и погребению тела администрация берет на себя», — вдруг прокралась в голову мрачная мысль. Кажется так, пишут некрологи в газетах…

Поздравления начались с раннего утра. Жена юбиляра, Вера Прокофьевна, не успевала принимать букеты. А их все несли и несли… Половина спальни была завалена цветами. Ваз не хватало. Ведра все заняты. Пришлось те, что были в нарядном целлофане, складывать прямо на пол. А те, что без праздничной упаковки — бросать в ванну, наполненную холодной водой. Как теперь мыться?

Накануне ей снились беззубые старухи, черные кресты и гробы, обитые траурными лентами. На рассвете она проснулась от странного предчувствия близкой смерти. Сердце отчаянно колотилось, при этом Вера с трудом нащупала пульс.

Она прошла на кухню и выпила таблетку аспирина. По привычке выглянула в окно. Новый день обещал быть унылым. Висели свинцовые тучи, сквозь которые едва пробивалась первые лучи весеннего солнца. Черные набрякшие облака, будто глубокой осенью, готовые вот-вот пролиться затяжным дождем.

И тут Вера услышала выстрел…

Муж лежал неподвижно, закинув ноги на ее половину кровати. Чуть заметная улыбка блуждала на его губах, отчего на щеках были заметны игривые ямочки. Вера невольно залюбовалась, глядя на спокойное лицо Алексея.

Внезапно свежий порывистый ветер ворвался в комнату, и оглушительно хлопнула форточка. Ах вот, оно что… Держатель сломался. Господи, так и разрыв сердца недолго получить…

Она вздохнула полной грудью и размяла плечи. Потом вытянула вперед ладони и растопырила пальцы. Растерла запавшие виски. Через несколько минут на осунувшемся бледном лице проступил румянец. Снова набрала воздуха в легкие и задержала дыхание. Свежий ветер… Свежий ветер… Значит, разгонит тяжелые облака.

Муж внезапно открыл глаза.

— Что ты всполошилась так рано, старушка?

— Да… какая-то тяжесть навалилась на сердце. Ночные кошмары замучили. А после них вечно что-то мерещится. Боюсь чего-то. Шарахаюсь от любого стука.

— Меньше детективов нужно на ночь читать, — буркнул недовольный супруг. — У тебя, как у всех утонченных натур, легковозбудимая психика. Оттого и нервишки пошаливают. Выпей валерьянки и ложись. Впереди напряженный день.

— Дорогая, иди сюда! Пристрой и этот сноп, пожалуйста, — с мольбой произнес Алексей после ухода очередного посетителя. — Жаль, что цветы не идут на засолку. Куда их девать в таком количестве?

Букет был тяжелый. Вера едва не выронила его из рук. Пятьдесят темно-бордовых роз. Пятьдесят! Во всяком случае, так уверял даривший. Странный маленький человечек, одетый во все черное. Его глаза косили куда-то в сторону, а уголок рта нервно подергивался.

— Что? «Нечетное число?» — произнес курьер скороговоркой прежде, чем исчезнуть. Плохая примета? Разве вы верите в предрассудки? Круглая дата — круглое число… Между прочим, по этикету разрешено. Если цветов больше девяти, их не принято считать. От кого такой роскошный подарок? А там записочка приложена…

Мрачная личность испарилась как призрак, а Вера с неподъемной «вязанкой» задержалась в прихожей. В ноздри ударил сильный тошнотворный запах. Неприятный и неестественный, словно букет дустом опрыскали. В горле ощущалось какое-то жжение и стало трудно глотать.

В поисках вазы несчастная женщина побрела в спальню, волоча за собой ненавистный веник. Под ногами шуршали лепестки с осыпающихся без воды цветов. Не спальня, а усыпальница какая-то, проворчала супруга юбиляра и с отвращением бросила злосчастную охапку на покрывало.

Отдернув портьеру, Вера зажмурилась. В комнату хлынул ослепительный свет. Свежий утренний ветер разогнал-таки облака, и на небе сияло солнце.

За шторой обнаружился толстостенный кувшин из керамики. Ужасно громоздкая и безвкусная вещь, чей-то бесполезный подарок, который пылился без толку со дня серебряной свадьбы.

Веру Прокофьевну, художника-декоратора, гигантская квадратная ваза с несоразмерно тонким горлом раздражала до колик в желудке. Нелепый сосуд был отправлен на вечную ссылку, за штору, чтобы глаза не мозолил. И до сегодняшнего дня о подарке никто не вспоминал. А тут и случай представился…

Она победно повернулась к окну спиной и вдруг застыла в оцепенении, будто увидела привидение…

По стенам бежали рубиновые блики. Зловещие кроваво-красные зайчики, от которых зарябило в глазах. Все подаренные мужу цветы были красного… оттенка. Ярко-алые, нежно-коралловые, кирпично-карминные, ядовито-пунцовые, траурно-пурпурные, огненно-пламенные, темно багряные… На полу мирно покоились уже отвалившиеся побуревшие лепестки, похожие на пятна засохшей крови.

Вера зажала рот руками, ощущая приступ внезапной тошноты. В горле застрял удушающий комок. Тело словно окаменело, по спине пробежал холодок. От кроваво-багрового великолепия было не по себе.

— Верка-а-а, спасай! Спасай меня, горемычного! Ты что не слышишь? — надрывался в прихожей Алексей. — Новый сноп принесли…

— Иду, иду…, Мне нужно предыдущий еще пристроить…

Она наполнила водой кувшин. Но втиснуть окаянный букет через узкое горло не получилось. А! Все равно завтра придется выкидывать…

Вера сгребла розы в охапку и решительно выбросила их в мусорное ведро. Сложенный вчетверо листок, что прилагался к букету, постигла та же незавидная участь. Супруга юбиляра его попросту не заметила…

Июль 1996 г., Пафос, Кипр

Из нескольких отрывочных фраз, хлестко произнесенных Фрэнки, сознание уловило только излюбленное словосочетание «молодая женщина». В ответ Кристос лениво пошевелил пальцами на ногах, потер слегка затекшие лодыжки и шумно зевнул, прогоняя дремоту.

— Вставай, сонная тетеря! Слышишь? Хватит о бабах думать, — неожиданно рявкнул старший полицейский, словно проник в черепную коробку молодого напарника и прочитал его блудливые мысли. — Жду тебя у машины.

Через минуту резко хлопнула входная дверь. Значит, старина Фрэнки уже вышел во двор. Господи Иисусе, как вставать неохота… Ага, вот и мотор завелся… Ладно, ладно, не гуди. Бегу, уже бегу…

Кристос неторопливо опустил ноги на пол и, наконец, выполз из кресла. В темноте долго не мог найти ботинки, пока не догадался включить верхний свет. Яркая вспышка больно ударила по глазам, и полусонный полицейский на мгновенье ослеп. Когда зрение вернулось, проклятые туфли неожиданно обнаружились у окна. Интересно, как они там оказались?

— Бегу, уже бегу… не гуди! Весь квартал разбудишь…

Но прежде, чем покинуть кабинет, Кристос еще раз тщательно оглядел все вокруг. Привел в порядок бумаги, на которых так славно покоились его пятки, и аккуратно сложил листы стопочкой. На всякий случай сдул все пылинки — шеф был большой аккуратист и терпеть не мог чужих следов пребывания на своем столе.

Не прошло и часа, как они уже неслись по пустынному шоссе.

— Бьюсь об заклад, что это — опять русская, — прошепелявил Фрэнки, перегоняя сигару во рту туда-сюда.

Он курил редко, лишь в момент особого возбуждения, когда выброс адреналина распирал и сжигал изнутри. О, как хотелось старому полицейскому, перед выходом на пенсию, врезаться в гущу событий и непременно раскрыть «преступление века». В их тихом захолустье об этом можно было только мечтать.

В сладостном предвкушении полицейский мчался по дороге с космической скоростью и яростно пыхтел дорогущей сигарой, хотя и не получал от нее должного удовольствия. Спрашивается, зачем тратить на глупую привычку половину зарплаты, если не можешь наслаждаться куревом в тишине и покое?

— Опять? Что значит, опять? — спросил Кристос, украдкой бросая взгляд на возбужденного не в меру наставника.

— А то и значит, что больше некому… Ты в нашем деле новичок, без году неделя в участке. Думаешь, мы только за чужими попугаями гоняемся, да на диванах по ночам бока отлеживаем? Зря штаны протираем?

Кристос смущенно хмыкнул. Как раз вчера к нему приходила ужасно надоедливая старушка с заявлением о пропаже любимой канарейки, которая, видите ли, взяла, да и упорхнула из клетки… А хозяйка теперь заснуть не может без ее веселого щебета. Тоже мне, криминал!

— Знаешь, эти несносные русские за последние годы прибавили нам работы, — продолжил Фрэнки, наконец, выплюнув в окно сигару, мешавшую нормально разговаривать.

— Русские? Да откуда им тут взяться? — с ехидцей переспросил Кристос. — Они же за кремлевской стеной под дулом автоматов сидят, поют эти, как их…, коммунистические гимны… и никогда не отдыхают. А уж если когда-нибудь загорают, то, наверное, на северном полюсе…, а потом гоняют белых медведей с бутылками водки в руках, чтобы согреться.

— А ты не ерничай, сынок, и хотя бы газеты изредка читай. Железного занавеса в России больше нет. А русские теперь свободно разъезжают по всему миру. Правда, пока только богатые люди — бизнесмены, да чиновники высокого ранга. Но помяни мое слово, что через пару лет… шагу без них никуда не ступишь. Ведь наш благословенный остров притягивает их, словно магнит. К тому же, оффшорная зона… Можно совместить приятное с полезным. И нам от них большая польза — денежки новых русских текут в карманчики полноводной рекой…

— Так чего же ты ворчишь, старый хрыч?

— А потому, что русские меры ни в чем не знают. Вот, в прошлом году праздновал у нас день рождения владелец бензоколонки или какого-то рынка… Не знаю точно… Наш Константинос тогда дежурил. И снял он (ну, не Константинос, конечно, а тот нефтяник из Сибири) для приглашенных гостей весь отель. Представляешь? Весь! Ну, тот, шикарный… «Золотой Принц»… Ну, ты знаешь, недалеко от бухты Афродиты. Да привез еще и кучу баб с собой. Как будто мало ему наших местных проституток!

— Ничего себе!? Целую кучу баб?!

— Да. Так одна из них утонула… И представляешь, где? В ванне с шампанским! А шампанское не какое-нибудь там дешевенькое, а самое что ни на есть дорогое — Dom Perignon.

Фрэнки неожиданно грязно выругался и резко вывернул руль, объезжая невесть откуда взявшуюся рытвину на гладкой дороге.

— Я за всю жизнь его ни разу не попробовал, — сердито продолжил он. — На нашу зарплату далеко не разбежишься. А они, понимаешь ли, в нем купаются…

— И чем все дело закончилось?

— А ничем. Оказалось — несчастный случай. Однако я сильно подозреваю, что дело замяли. У новых русских денег куры не клюют. А у нищего Константиноса, который производил дознание, между прочим, новая мазда появилась…, а у его жены… Что-то он тогда подозрительно быстро уволился. Хотя не моего ума это дело…

— Взятки в нашем полицейском участке? Ты хочешь сказать, что кто-то посмел…

— Я ничего не хочу. И считай, что ничего тебе не говорил. И прошу тебя — держи язык за зубами, а то нам обоим не поздоровится.

Фрэнки одной рукой судорожно вцепился в подлокотник и замолчал. Теперь он сожалел о том, что распустил язык, а еще больше — о напрасно загубленной дорогой сигаре. Время от времени толстяк беспокойно елозил по сидению и нервно хватался за баранку. А на повороте едва не врезался в придорожный столб.

Кристос тоже притих и хотел было вновь сосредоточиться на прелестях Марии, но вскоре негодующий напарник опять забубнил. Видимо, от многочисленных прегрешений русских богатеев, у которых даже куры не клюют…, его распирало и пучило.

— А этот миф об их якобы загадочной душе?! Полная глупость и чушь. Лезут в море в любую погоду — хоть в марте, хоть в ноябре. Немцы сидят себе возле бассейна и чинно-благородно пьют пиво, англичане… А этим азиатам — все нипочем. Ну, скажи мне, Кристос, скажи, какой нормальный человек потащится в море, когда температура воды не превышает и 20-ти градусов? Чистое безумие! Немцы сидят себе возле бассейна и чинно-благородно пьют пиво, англичане…

— Ну, про двадцать градусов, это ты, Фрэнки, загнул. Точно загнул. Бр-рр-рр. Хотя… после сибирских морозов… У этих бедных русских, кажется, совсем не бывает лета. Тогда и холодная вода кипятком покажется. А если еще выпить обжигающей сорокоградусной водки… О, я бы и сам не прочь в таком случае в ледяной водичке освежиться.

Кристос рассмеялся с довольным видом. Однако старый полицейский его не поддержал. Сегодня он разошелся не на шутку.

— Непростительное легкомыслие! Разгоряченным — в холодную воду! А потом тонут. А мы — разбирайся. Вроде делать нам больше нечего!

— Ну, если честно, так делать, нам действительно…

— Как это нечего! Нас поставили охранять закон! Закон! А они его постоянно нарушают. По ночам купаются! Романтики им, видите ли, хочется! Загадочная русская душа в море тянет. Немцы сидят себе возле бассейна и чинно-благородно пьют после ужина пиво, англичане… А эти… Мало того, они еще голыми плещутся! Голыми!

— Ну, может, у них единственные плавки в это время в номере сохнут. Вот они… Ночью темно же, никто не видит.

— Значит, по-твоему, у них денег не хватает? — не унимался Фрэнки. — На ванну с шампанским есть, а на купальный костюм все вдруг вышли? Нет. Разврат это все, вот что я скажу. Разврат и распутство, а не загадочная русская душа.

— Представь себе, почтенная пожилая леди прохаживалась перед сном по берегу… В прошлом месяце это случилось…, в Красной Розе, я с Василисом на дежурство заступил…

— Ну, и что? Что уже и прогуляться вечером, по-твоему, нельзя?

— Да ты послушай, прежде чем перебивать! Присела она на камушек, решила на волну в лунном свете полюбоваться. А тут три здоровенных бугая в чем мать родила… Вылезли из моря и ну скакать на одной ноге — воду из ушей вытряхивать. Прыгают, своим «мужским достоинством» трясут. Чисто звери. Уж как она, бедняжка, кричала. Говорят, в соседнем отеле даже оркестр с ритма сбился.

Приличные люди из-за русских дикарей скоро вообще к нам приезжать не будут. А еще, а еще… Уму непостижимо! Косточки от фруктов в песок зарывают!

— Кажется, приехали, — перебил гневную тираду Кристос.

За очередным поворотом показался белоснежный отель Olimpus Resort, расцвеченный яркими огнями.

— Знаешь, Крис, ты тут… Ну, в общем… Не обращай внимания на мою старческую болтовню. Хорошие ребята, эти русские, душевные, — неожиданно произнес толстяк, когда они подъехали к воротам.

— О-ля-ля…

— Да, душевные. Я, между прочим, до сих пор храню майку и часы, которые мне подарили сибиряки, когда я помог им добраться до отеля. Сняли прямо с себя, чуть не последнее. Часы, правда, почти сразу же перестали ходить, а майка мне оказалась безнадежно мала, но все равно приятно.

— Немного же тебе досталось… По сравнению с Константиносом, конечно.

Однако Фрэнки не заметил иронию в голосе молодого напарника.

— Нет, почему? Был еще значок и путеводитель по городу Салех… черт, трудно выговаривается. Салид… Салард… В общем, какой-то нефтяной центр в России.

— О, тебе даже целая книжка обломилась? — опять съехидничал Кристос.

— Да, да, чудесная книжка с дарственной надписью: «На долгую память лучшему полицейскому Кипра», — добавил Фрэнки растроганно. — Я специально потом купил словарик и перевел на досуге: «Лучшему полицейскому…»

Тут пожилой напарник смахнул непрошеную слезу, достал носовой платок в крупную черно-белую клетку и шумно высморкался.

— А я и не подозревал, что ты настолько сентиментален, старина, — промолвил потрясенный Кристос и вышел из машины.

История про косточки в песке так и осталась недосказанной.

Май 1995 г., Москва, Россия

Шойра и Машка облюбовали в Москве придорожную забегаловку на окраине города. Спокойно, не очень грязно, и еда вполне сносная. Конечно, не как дома, но есть можно, не отравишься. И уж никак не сравнить с той отвратительной бурдой, которой торгуют на улице или на вокзале. Да и милиция в это неприметное кафе заходила не часто.

Сегодня девчонки взяли один борщ на двоих, по паре пирожков с капустой и мороженое — на десерт. Гулять, так гулять. У Машки как-никак — первая зарплата, и первый выходной. Полагалось отметить.

Уселись, как обычно, в уголке: Шойра — спиной к выходу, а Машка — лицом, чтобы быть всегда начеку.

В этот час было безлюдно. Лишь у барной стойки что-то потягивал из высокого стакана одинокий посетитель — немолодой мужчина с седыми висками. Одет он был в костюм из дорогой ткани с отливом. На шее франта небрежно болтался стильный атласный галстук, а на манжетах белоснежной рубашки поблескивали запонки.

Такой наряд в столь убогом дешевом заведении, куда заглядывали в основном работяги с соседней стройки, выглядел, по крайней мере, странным, даже скорее неуместным. Раньше пижона здесь никто не видел, и подруги поглядывали на него с опаской.

— Машк, а тебе не надоело мороженое на работе? — шепотом спросила Шойра, испуганно озираясь по сторонам. — Может пойдем отсюда… Что-то этот тип…

— На работе мне его есть некогда. Сама знаешь, начался сезон, и на улице страшная жара. А моя точка — бойкая. Ни минуты простоя, только давай — пошевеливайся. И за мороженое мне ведь тоже надо платить, а иначе — недостача, и вытурят из киоска в два счета.

— Жаль. А я-то думала, что можно наесться от пуза на халяву…

Шойра мечтательно закатила глаза и снова усердно застучала ложечкой, выскребая остатки лакомства.

— Атас! — вдруг шикнула Машка.

В зал вошли двое мужчин в милицейской форме. Один из них был верзилой в коротких обтягивающих брюках, которые заканчивались где-то на щиколотках, открывая взору давно нечищеные, пыльные ботинки с облупленными носами. Второй — маленький, щуплый в мешковатой одежде, свисавшей до пят, будто на три размера больше. Странноватая парочка. Ни дать ни взять — комики. Штепсель и Тарапунька из новогоднего «Голубого огонька».

Услышав предостерегающее шипенье, Шойра в мгновенье ока вытащила из сумки затрепанный учебник, и отодвинув тарелки, разложила на столе тетради. Обе девушки смиренно опустили глаза, напустили на себя умный вид и уткнулись носами в нечто…, отдаленно похожее на конспекты.

— Слышь, Ген, — сказал коротышка, немного подотстав и оглядываясь. Его маленькие глазки бегали туда-сюда, словно что-то выискивали. И сейчас они, кажется, нашарили что-то, представляющее определенный интерес…

— Надо бы документы проверить у девчонок, которые сидят у окна. Вишь, как они встрепенулись, аж на месте подпрыгнули при нашем появлении.

— Мы сюда не за этим пришли…, — буркнул долговязый Штепсель. — Разве не видишь? Студентки это, к экзаменам готовятся. Переживают, волнуются. Вот и не сидится им на одном месте.

— Что-то не нравятся мне эти студентки… Та черненькая, наверняка, из ближнего зарубежья…, без регистрации. Я этих нелегалов нутром чую. Вишь, косым глазом исподтишка так и зыркает в нашу сторону.

— Да студентки это. Студентки… Тут, кажись, университет Пит… Пат… Патриса Лулумба… рядом. Вдруг твоя китаеза окажется дочкой какого-нибудь посла? Что ты тогда запоешь? Зачем на международный скандал нарываться?

— А что если…, если они — террористки?

— Террористки, Вась, в черных платках-хиджабах должны быть, а не с учебниками в руках. А у этой рыжей с веснушками чисто рязанская физиономия. Прям моя одноклассница…, вылитая.

— Ну, Ген, как знаешь, — разочаровано протянул коротышка. — Ты у нас старшой, вся ответственность на тебе. А сегодня и пощипать-то некого… разве что того расфуфыренного перца, что возле бара тусуется. Ишь, вырядился, стиляга.

— Ладно, не дергайся. Лишние телодвижения нам не нужны. Да и что со студенток возьмешь? А тот хлыщ, видать, блатной или иностранец. Лучше вечером на таджиках отыграемся. Их вчера целую толпу пригнали на строительство бизнес-центра.

Штепсель потянул коллегу за рукав, и они направились к выходу.

— Фуу, выкатились, сволочи…, — облегченно вздохнула Машка и тут же убрала «реквизит» в сумку. — Пожрать спокойно не дадут.

***

Игру «в студенток» придумала Машка после того, как Шойру поздним вечером дочиста обобрали менты. Не Бог весть, какое «прикрытие», но иногда выручало. А в тот раз у подруги взяли всю мелочь, какая была с собой. Вдобавок прихватили цепочку и два колечка — мамину память. Хорошо еще, что золотой браслет в тот день не надела…

— А как ты хотела, лимитчица хренова? — злобно хохотнули ей в лицо. — Будешь знать, как без регистрации по ночам шляться. Или желаете пройти в обезьянник, мадам? Там как раз только тебя и не хватает для полного комплекта…, к двум десяткам мужиков — твоих же соотечественников…

Шойра вернулась домой бледная, как мертвец, но ни одной слезинки не проронила. Три дня потом молчала, только посверкивала черными глазами и сжимала кулаки в бессильном гневе.

А однажды Машка застала ее, сидящей на кухне с застывшим взглядом и ножом в руках. Тонкие пальцы скользили по острому лезвию.

— Эй, Шой, — вывела ее из оцепенения встревоженная подруга, — ты что там удумала? А ну, дай-ка сюда сейчас же! Все образуется… Прорвемся!

С тех пор Шойра и носу не показывала из дома. Днем она лежала на продавленном диване, уставившись в потолок, и ждала, когда Машка вернется с работы и принесет чего-нибудь поесть. Но кусок не лез в горло. В крошечной комнате, где проживали подруги, казалось, даже стены давили, сводили с ума. От пестрого рисунка на старых облезлых обоях кружилась голова, и зловещие чертики плясали в глазах. Зачем, зачем она приехала в эту проклятую Москву, где ее все ненавидят. И за что?! Что она плохого сделала?

Добросердечная Машка успокаивала, как могла, приносила украдкой мороженое и ворованные конфеты. Однако не помогало. Девушка ничего не ела и таяла с каждым днем. Глядя на ее опущенные плечи, сутулую спину, шаркающую походку, хотелось разрыдаться.

И тогда, по настоянию Машки, они отважились предпринять совместную вылазку в близлежащее кафе — пообедать и хоть немного развеяться. Добирались туда короткими перебежками, словно преступники из бандитского сериала. Потом, едва дыша, забились в самый дальний угол за загородкой, где Шойра вздрагивала от каждого шороха.

За соседним столиком сидела черноволосая девушка в тюбетейке, отнюдь не славянской внешности. Она беспрерывно заказывала горячий кофе и поглощала его в задумчивости, то и дело обжигаясь. На ее худеньких коленках разместились две раскрытые тетрадки. Время от времени девица снимала несуразные очки, сползавшие на нос, терла кулаками покрасневшие раскосые глаза и обводила зал потусторонним взглядом. А когда в кафе заглянул участковый, для проверки документов, даже ухом не повела… В отличие от двух подруг, помертвевших от страха…

Милиционер безучастно прошествовал мимо очкастой и в угол, где притаились девчонки, заглядывать не стал.

— У меня — идея! — вскричала Машка, как только за бдительным стражем захлопнулась дверь.

На следующий день они приступили к реализации тактического плана. Машка с гордостью приволокла учебник по арифметике, которым одолжилась у третьеклассника Вовки из соседнего подъезда. Но Шойра подняла ее на смех.

— Он же с яркими картинками. Издалека в глаза бросаются. «Противника» нельзя недооценивать.

А вот «конспекты», составленные Машкой, она одобрила. При ближайшем рассмотрении можно было догадаться, что это всего лишь полудетские каракули и бессмысленный набор формул. Но подруги решили, что до ближайшего рассмотрения дело уж никак не дойдет. Для убедительности страницы немного замусолили и заляпали пятнами крепкого чая. А вскоре нашелся и подходящий учебник — какая-то раззява-студентка забыла старенький задачник в метро на сиденье. Все чин по чину — оторванные углы, затрепанный корешок и библиотечный штамп столичного вуза.

Для Шойры стянули очки у Машкиной тетки — бабы Клавы (старуха все равно ими никогда не пользовалась). Толстые линзы придавали девушке серьезный и одновременно такой уморительный вид, что подруга, глядя на нее, покатывалась со смеху. Эх, еще бы светлый парик где-нибудь раздобыть… Но от парика черноволосая красавица категорически отказывалась — быстро его не нацепишь, а носить постоянно — кожа на голове потеет. Да и «глупой блондинкой» быть совершенно не хотелось. Из принципа, даже под страхом ментов. Машка тщетно пыталась уговорить, но, в конце концов, махнула рукой.

— Ладно, упрямица. Бог с тобой. Вот разбогатеем, можно будет студенческие билеты купить. Хрен нас тогда возьмешь!

Девушки быстро вошли во вкус. Теперь при виде милиции они уже не тряслись, а осмелев, разыгрывали порой настоящие спектакли. Машка с умным видом перебирала страницы учебника и что-то громко поясняла своей подслеповатой подруге в нелепых очках: «Значит так. Тунгенс, помноженный на кутунгенс, в нашем случае равняется бесконечности. Уразумела?» Шойра что-то быстро писала, не поднимая головы, и согласно поддакивала. А после того, как опасность миновала, обе потом давились от хохота.

— Машк, и как ты только школу закончила? Какую чушь ты несешь! Тунгенс, кутунгенс! Ты хоть бы пару правильных слов заучила.

— Да, ладно тебе, Шой. Может, я нарочно прикалываюсь… Никто не прислушивается к тому, что я там бубню. Да к тому же, проверяльщики сами ни черта не знают. Кто в милицию-то работать по нынешним временам идет? Бывшие двоечники, вроде меня, да лимита приезжая…

***

После ухода милиции Шойра облегченно вздохнула и сняла ненавистные окуляры. Первое время перед глазами плыли круги, весь окружающий мир, включая сидящую напротив подругу, двоился.

Через пару минут в ее ничего невидящих глазах появилось осмысленное выражение, а еще через минуту зрачки внезапно расширились от ужаса, будто она увидела какого-то очередного монстра.

— Что случилось, Шой? — тихо спросила Машка.

Но Шойра не успела ответить. К их столику, покинув барную стойку, вальяжно подруливал щеголь со стаканом в руке, где все еще плескались остатки недопитого коктейля.

— Здравствуйтэ, дэвочки. Что это за представлений ви тут устроил? — произнес мужчина с хорошо различимым акцентом.

— А вам какое дело? — грубо ответила Машка. — Вы что — прокурор?

— Нэт, как раз наобрат. Я — юрист, адвокат по международным дэлам.

Шойра словно приросла к стулу, судорожно сглотнула и тихонько ойкнула.

— А почему ви так испугались, красавица. Ви кого-то убил… или ограбил?

— Что! Кто? Я-яя?

Машка толкнула подругу в бок, чтобы та заткнулась. Сама она быстро пришла в себя и теперь разглядывала подошедшего мужчину с нескрываемым любопытством.

— Нам бояться нечего. Мы ничего плохого не сделали. Так что, если других вопросов нет, дуй отсюда, дядя, — снова нарочито резко сказала Машка.

Но адвокат и не думал уходить.

— Ну, раз ви никого нэ зарэзал, и бояться нэчего…, — шаловливым тоном продолжил он, — то надэюс, ви нэ будэте возражат, если я составлю для вас компаний.

И не дожидаясь разрешения, он уселся рядом и поманил рукой официантку.

— Принэсите бутылку шампанского и тры фужера. Бистро!

— Выпьем по глоточку за наше познакомство, — промурлыкал он бархатным голосом, пожалуй, как-то уж чересчур игриво для степенного мужчины почтенного возраста.

Когда нерасторопная официантка, наконец, подала заказ, незнакомец театрально приложил руку к груди и произнес отчетливо, выговаривая каждую букву, будто находился в данный момент на официальном приеме:

— Разрэшитэ представиться — Любомир Драгович.

— Как-как? Драгович? — переспросила Машка. — Стало быть, вы, как и мы, из ближнего зарубежья прибыли? Моя бабушка тоже была родом из Белоруссии. Девичья фамилия — Вуячич. Там чуть не каждый второй — Вуячич.

Любомир Драгович сурово свел брови.

— Я нэ из Бэлоруссии, — почему-то обиделся он. — И моя фамилия Драгович. Я в Чэрногории проживаю.

— Эт че еще за страна такая? В Африке, что ли? Вы и на негра-то совсем не похожи… хотя загарчик, ха-ха… у вас, конечно, есть.

Шойре стало неловко за подругу, и она процедила сквозь зубы.

— Это часть бывшей Югославии, идиотка. Новое государство на Балканах.

— А-а-а. Точно, — поспешила реабилитироваться Машка и метнула недовольный взгляд в сторону подруги. Шойра за «идиотку» у нее вечером еще получит свое…

— А я сижу и думаю, что-то фамилия мне ваша знакома. Вы случайно индусов, тьфу, индейцев — предводителей каманчей в кино не играли?

— Нет. Это Гойко Митич в шестидэсятые годы снимался, — улыбнулся Любомир.

Ох, какая нелепая, дремучая девчонка… Откуда она тут взялась? Но сравнение с героем-суперменом ему явно польстило.

— А я нэ такой старык, как вам кажэтся, дэвочки, и достаточно крэпок и молод в душа.

Он лукаво подмигнул, шумно отхлебнул из своего бокала и неожиданно издал гортанный звук, напоминающий клич индейцев. Официантка посмотрела с неодобрением и покрутила пальцем у виска.

— Ну, а ви как зовут?

— Шо-и-ра, — вдруг мелодично пропела Шойра, сделав ударение на букву «и».

— О какое чудэсное имя. Сколько в нем музики и шарм!

— А я… Ма-ри-я, — под стать подруге по складам сказала Машка.

Однако адвокат даже головы не повернул в ее сторону. Он пожирал глазами восточную красавицу.

Машка надулась. Ну вот, всегда так. Шойра, что и говорить, девчонка красивая. Никто не спорит. Но и она, Машка, тоже не какая-нибудь уродина, а очень даже хорошенькая. Мужикам всегда нравились ее длинные рыжие волосы и вздернутый носик, чуть-чуть припорошенный веснушками. Но стоило рядом появиться Шойре, как рыжика больше никто не замечал, будто она микроб какой-то. Ах, ах, какие прекрасные глаза! Ах, ах, какая удивительная кожа! Представители противоположного пола, все, как один, прямо-таки столбенели… при виде Шойры. Только на московских ментов эта ошеломляющая, убивающая наповал, красота не действовала и ничуть не мешала им делать свое черное дело.

— А чем вы в Москве занимаетесь? — спросила Машка, все еще не теряя надежды привлечь к себе внимание иностранца.

— О, у меня тут нэболшой бизнес с российскими партнерами. Я живу полгода в Москве, а полгода — на родине, чтобы не иметь проблем с налоговый и таможенный служба.

— А че, и у вас проблемы возникают? Вы че, тоже без регистрации?

Господин Драгович снисходительно рассмеялся, но ни в какие разъяснения вдаваться не стал, только дружески похлопал забавную девицу по плечу.

— No problem. Никаких проблем, бэби. У меня никогда не быват никаких проблем. Я — юрист, и уважаю законы.

Адвокат снова повернулся к Шойре. Господи! Какая неземная красота! Ах, какие прекрасные глаза! Ах, какая удивительная кожа! Как там она сказала, ее зовут? Шахерезада…? Шамиля…? Шамира…? Шоира!

— А что ви делаете зегодня вэчером, Шоира? Не согласитесь ли ви поужинать зо мной на сегодня вэчером?

— Нет, — односложно ответила Шойра. И тут же почувствовала, как Машкин локоть впился ей в бок, что, очевидно, должно было означать — «не вздумай отказываться, дура, а то дома в лоб получишь».

Любомир продолжал настаивать:

— Чего ви так испугались, Шоира? Ми толко поужинаем вместе, вдвоем, и все…

— Нет, — снова сказала она, как отрезала, и получила на этот раз два ощутимых удара в бок, что, очевидно, на Машкином языке должно было означать — «не вздумай отказываться, дура, а то дома не только в лоб, но и в глаз получишь».

— А ты ведь вроде сегодня не занята, Шой… Шо-и-ра…

Однако подруга не торопилась соглашаться, все еще мялась и как-то неопределенно покачивала головой.

— Может, потом как-нибудь?

— Но, Шоира, я через пару нэдел уезжаю и толко через полгода знова приеду в Москву. Сейчас у меня тут мало работы. Буду все лето отдыхновать в Будве, на море. У меня там свой дом и яхта. Знаэте, я своей жизни нэ прэдставляю без моря.

— Я тоже, — неожиданно встряла Машка. — Вот накоплю денег и тоже обязательно поеду к морю. В эту вашу Черно… или в Турцию или на…, как его…, на Кипр. Да, да, лучше на Кипр, вот. И сразу — плюх в воду. И не смотрите на меня так — я отлично плавать умею. Да и работы там всякой, наверное, завались…

— Ну, тогда желаю, чтоб ваша мечта збылась, Мария, — сказал Любомир и знаками подозвал заскучавшую официантку.

Он вытащил из кармана тугой бумажник и расплатился по счету. Потом немного помедлил, посмотрел на пустые тарелки из-под борща и вазочки, вылизанные девчонками чуть не до блеска. О том, что там когда-то было мороженное, можно было догадаться лишь по едва заметным розовым потекам у ободка и на стенках.

— Сколко с меня за все это? — спросил адвокат, брезгливо указывая пальцем на грязную, до сих пор не убранную посуду.

Любомир со вздохом оставил на столе еще пару сторублевых бумажек.

— Буду ждать тэбя в семь вэчера, здесь у входа, Шоира, — произнес он тоном, нетерпящим возражений, словно уже купил понравившуюся ему вещь.

— Прощайтэ, Ма-ри-я, — добавил он многозначительно. — Может, закогда-нибудь еще встрэтимся… где-то… на Кипре…

Девушка повернулась к подруге с сияющими глазами.

— Вот это да-аа… Нет, Шой, ах извините, Шо-иии-ра… Нет, ты видела, скока у него денег?!

Июль 1996 г., Пафос, Кипр

Портье на ресепшн беспокойно поглядывал на часы. Куда запропастились полицейские? От ближайшего участка до отеля от силы двадцать минут езды. Этих так называемых блюстителей закона только за смертью посылать… Кажется, именно так, выражаются русские постояльцы. У них есть поговорки на все случаи жизни. А сегодня смерть пожаловала сама, никто ее не звал. Боже мой! Какой кошмар! Кто приедет сюда отдыхать после такого печального события? А кто не доглядел? Кто не сумел обеспечить безопасность? Ясное дело — кто. Что ни случись — виноваты служащие отеля. И в первую очередь, конечно, он, Янис Теодоракис, дежуривший сегодняшней ночью.

От волнения бедный портье ежеминутно протирал лоб салфеткой, которая от частого использования готова была вот-вот превратиться в замусоленную тряпку.

— Ну, где вас черти…, — чуть не брякнул он, увидев двоих полицейских, которые внезапно появились в холле из-за колонны, но вовремя прикусил язык.

Кристос решительно вышагивал впереди. Фрэнки семенил сзади, старательно втягивая живот на ходу. Быстро передвигаться мешали узкие брюки и массивная пряжка на ремне, съехавшая на бок, под ребро.

— Ну, где труп? — деловито спросил у портье молодой полицейский, словно был за старшего.

— Она, то есть оно… тело…

— Отставить мямлить! Доложите обстановку!

Фрэнки лишь усмехнулся в спину своего подчиненного. Раскомандовался… Птенец! Ладно-ладно. Посмотрим, как ты зачирикаешь, когда труп увидишь… Сразу кураж слетит.

— Ну! — рявкнул Кристос.

От грубых окриков у портье задрожали руки и полезли на лоб глаза. Бедняга утратил дар речи и теперь что-то бессвязно мычал, отчаянно жестикулируя за стойкой.

— Давай, дружище, не суетись, показывай, где и что тут у вас стряслось, — наконец вмешался Фрэнки. Он умел расположить к себе людей и беспрепятственно вытягивал из них любую информацию. Старый проверенный приемчик. Раскрой любой детективный роман. А молодежь ни черта читать не хочет. Юный напарник, поди, и газет-то никогда в руках не держал…

Робкий служащий отеля внезапно осмелел и отрапортовал довольно-таки уверенно.

— Оно… Он, труп женщины, значит, на берегу, у пирса… Его волной вынесло около часа назад. Обнаружил один из работников пляжа, когда лежаки в штабеля укладывал. Я лично сразу предпринял необходимые меры — небольшое оцепление выставил из наших сотрудников, чтобы отдыхающие не затоптали следы. Хотя это и не входит в мою компетенцию. Мое дело — принять и разместить гостей, а на пляже пусть с ними служба безопасности разбирается. И вам позвонил по собственной инициативе, как только узнал. Так, что возьмите «на заметку», пожалуйста, — у нас, в пятизвездочном отеле, работают только высококлассные специалисты. Моя фамилия Теодоракис. Янис Теодоракис. Вы уж при руководстве не забудьте подчеркнуть. При случае. Буду признателен, очень признателен…

Портье вышел из-за стойки и заглянул в подсобное помещение.

— Иди, смени меня, Касапис, — тихо он бросил кому-то, просунув голову в проем.

— А вы сюда, господа, за мной пожалуйте. Нет, нет, сюда… через черный ход. Пройдем незаметно вдоль забора. Не надо привлекать излишнее внимание…, а будем идти мимо обвитой плющом веранды, пригните головы. Там сегодня концерт, полно народу…

— Прекратите, трещать, как попугай. Вы бы лучше за своими постояльцами приглядывали, — грозно цыкнул на него Кристос. — Что-то я табличек с предупреждениями не вижу…

— Ну, как же, как же, господин полицейский. Вот, прямо у входа. Крупными буквами написано: «Купаться в ночное время строго запрещено». Убедитесь сами. У нас тут полный порядок. Лежаки и матрасы всегда убираем. И даже стальной цепочкой территорию пляжа огораживаем! Только им, нарушителям то есть, никакие заслоны и никакие таблички — не преграда! Хоть баррикаду сооруди! Все равно пролезут…

— Так-так-так, — пробормотал Кристос, не зная к чему еще можно придраться.

— Я здесь вижу только указатели на английском и греческом языках… А где же по-русски!?

«Оцепление», выставленное портье, состояло из двух малорослых сотрудников отеля, по виду — турецких граждан. Они бессмысленно ходили по кругу вдоль белой простыни, лежащей на песке. Однако, завидев полицейских в сопровождении начальника, застыли, как вкопанные, по обе стороны от накрытого тела.

Поодаль на пляже отиралась небольшая кучка зевак, привлеченных светлым пятном, маячившим в темноте. Подойти ближе отдыхающие не решались. Любая попытка пресекалась грозными выкриками на непонятном для них языке. Но и уходить, никто не уходил.

Служащий отеля ожесточенно замахал всем присутствующим руками, чтобы проваливали по добру по здорову.

— Расходитесь, расходитесь, господа. Здесь ничего интересного нет. А сегодня прекрасная вечерняя программа. Специально фокусника из Москвы пригласили. Идите, идите, пожалуйста, к бассейну.

— Не надо никого прогонять, дружище. Теперь уж поздно — шило в мешке не утаишь. К тому же, среди них могут оказаться свидетели, — вмешался Фрэнки.

Он неспеша подошел к месту преступления и отдернул простыню. Кристос последовал за ним и бесстрашно взглянул в лицо утопленнице из-за плеча.

— Мария! Мария! — вдруг заорал он дурным голосом и опрометью бросился в соседние кусты.

Апрель 1994, Нижнекамск, Россия

Публика в актовом зале разразилась громовыми аплодисментами, когда у входа, наконец, появилась чета Сологуб, рука об руку.

Супругу юбиляра Веру Прокофьевну усадили на почетное место в первом ряду, а Алексея Ивановича попросили пройти на сцену, в президиум. Там уже сидели в томительном ожидании передовики производства и самые важные гости: Генеральный директор, Председатель месткома и бывший партийный секретарь, ныне руководитель отдела кадров, по совместительству — заведующий складскими помещениями. В центре, восседал неприметный мужчина в темно-сером одеянии. Мрачный тип по-хозяйски откинулся на спинку стула и сидел, слегка раскачиваясь, закинув ногу за ногу. Время от времени он менял позу и нетерпеливо постукивал по полу пяткой. Судя по всему, это и был представитель городских властей, которого специально пригласили на банкет.

Накануне по случаю праздника сцену очистили от хлама — старых транспарантов с неактуальными партийными лозунгами и поблекших бумажных гвоздик, оставшихся от последней ноябрьской демонстрации. Заодно и бронзового Ильича снесли в подсобное помещение. Пожилой завхоз лично протер и накрыл бюстик фланелевой тряпочкой, чтоб не пылился. Такими вещами разбрасываться, где попало, нельзя, вдруг еще пригодится.

Торжественные мероприятия проводились на заводе не часто, да и трудовыми достижениями коллектив пока похвастаться не мог, так что актовый зал большей частью пустовал — отмечать было нечего. Зато сегодня он сиял и сверкал, будто начал совсем новую, другую жизнь. На свежеокрашенных стенах трепетали российские флаги. Солнечный свет струился в только что помытые окна, на сцене благоухали живые цветы. Красные ковровые дорожки — непременный атрибут прежнего времени — выбросили. А чего их жалеть? Только грязь собирать! К тому же ветхие половички местами потерлись, а под ними вдруг обнаружился хорошо сохранивший паркет.

Когда Алексей Иванович в смущении поднялся на сцену, коллеги радостно начали скандировать. Поздравляем! Поздравляем! Поздравляем! Он сделал успокаивающий жест рукой и скромно примостился где-то с краю, подальше от высокопоставленной персоны из администрации.

Но овации не прекращались. Вера украдкой смахнула слезу — она всегда знала, что ее Алешка добьется много. Как его, оказывается, любят и уважают. А она, «боевая подруга», была так далека от мужниных проблем. Вечно отмахивалась.

Право выступить первым предоставили Генеральному директору. Он взошел на трибуну и несколько секунд стоял молча, застыв, как монумент. Затем откашлялся и начал отрепетированную речь глубоким, хорошо поставленным голосом.

— Уважаемый, — он сделал небольшую остановку, будто бы от волнения перехватило дыхание. — Нет, дорогой ты наш, Алексей Иваныч, дорогой…

И снова повисла театральная пауза. Слова прозвучали так фальшиво, что Веру передернуло. Она посмотрела на ближайших соседей. Окружающие, казалось, ничего не заметили и приготовились вновь аплодировать. Ничего, не меняется в нашей жизни, обреченно подумала она. Старые штампы, дежурные фразы… Зал почистили, а в головах убрать «мусор» забыли…

Дальше Генеральный заговорил о реформах, успешно проводимых ее мужем. И о том, какой он замечательный работник. И о том, что завод вот-вот станет лидером отечественного производства, а ее Алексей — ведущим топ-менеджером страны. Верино сердце вновь наполнилось гордостью.

Председатель профкома тоже что-то долго вещал о реформах. Но не так красиво, как вышестоящее начальство. Да и голос у него был противный, дребезжащий какой-то, не то, что у Генерального.

Слушать бывшего партийного лидера, ныне кадровика и по совместительству заведующего складским хозяйством, было и вовсе неинтересно. Опять реформы, свежая струя, перестройка.

Следующими на очереди оказались начальники ведущих цехов. Они высыпали гурьбой на сцену и дружно отрапортовали. В этом месяце выполнили и даже перевыполнили. А в следующем тоже непременно выполнят и перевыполнят…, скорее всего. Про Алексея Ивановича, правда, ничего не сказали. Но это от волнения. Им хлопали также горячо, не жалея ладоней.

Потом слово взял представитель городской администрации. Он выступил гладко, по написанной бумажке. Про юбиляра, конечно, не забыл, однако, и ничего нового не сказал. Снова реформы и светлое будущее — не за горами. Ну, кажется, закончилось, с облегчением решила Вера. Однако не тут-то было.

Напоследок из зала вышли представители рабочего класса — группа слесарей и ремонтников. Их выпустили «на десерт». Ну, уж эти-то должны сказать простые человеческие слова…?

— Уважаемый Алексей Иванович, благодаря вашему приходу на наше предприятие и вашим реформам, и лично вам, уважаемый… Мы глубоко признательны лично вам, за все то, что вы успели сделать на нашем заводе и надеемся, очень надеемся, еще сможете сделать…

Последняя фраза прозвучала немного зловеще. Вера вдруг поймала себя на мысли, что здесь все, включая директора и простых рядовых, ненавидят ее Алешку. И реформы им никакие не нужны, и образцовый порядок на производстве никому не нужен. Как кость в горле. Раньше воровать было проще. И все эти люди с горящими глазами только и ждут удобного случая, чтобы побыстрее его «свалить».

Выступавший слесарь закончил пламенную речь и под гром аплодисментов сошел со сцены. Проходя мимо, он приветливо улыбнулся. По-настоящему, искренне. И сразу отпустило. Вера тоже улыбнулась ему в ответ. Что за ерунда сегодня лезет в голову? Во всем, наверное, виноваты проклятые цветы. Надышалась их ядовитыми парами.

В ресторане она успокоилась — рядом сидел муж, и она ощущала его крепкое надежное плечо. По другую сторону уселся Генеральный.

— Водочки, Вера Прокофьевна, или коньячку?

— Нет, нет, я не пью. Да и голова сегодня целый день трещит.

— За юбиляра грех не выпить. А под севрюжку холодная водочка замечательно пойдет, и головную боль как рукой снимет.

— Ну, разве что чуть-чуть.

И Вера «маханула» сначала под севрюжку, потом под икорку, затем еще под что-то, чего она уже не помнила. Услужливый директор подкладывал ей в тарелку то какой-нибудь салатик, то паштет, то мясную нарезку. И без конца подливал. Какой милый! А какую чудесную речь сказал про ее Алексея. И про реформы тоже. Чудесная речь. Надо его как-то отбл…, отблагодарить.

Она повернула к директору свое не в меру раскрасневшееся лицо и… и… икнула. Хотела извиниться и под шумок незаметно улизнуть в туалет, чтобы привести себя в порядок, но в этот момент руководитель поднялся со своего места с рюмкой в руке и оглушительно взревел на весь зал:

— А теперь, друзья, минуточку внимания! У меня есть тост. За преданную спутницу жизни нашего юбиляра, этого замечательного, я не побоюсь сказать, святого человека, и за его веру. За Веру! За Веру Прокофьевну!

Гости мгновенно затихли и перестали жевать. Потом раздались дружные хлопки. Кое-кто из мужчин выпил за верную подругу стоя, по-гусарски. Алексей тоже встал и поцеловал жене руку. Оркестр бодро грянул «Летящей походкой ты вышла из мая», и у Веры навернулись на глаза глупые пьяные слезы. Алексей их осторожно промакивал, пока никто не видит, и нежно шептал на ухо

— Потерпи, потерпи, родная.

Затем они танцевали под их любимый «Сиреневый туман», и Вера снова растроганно шмыгала носом. Вернувшись за стол, она опять что-то пила, не чувствуя ни запаха, ни вкуса.

— Вера, Вера Прокофьевна, я украду у вас мужа на несколько минут? — послышался чей-то настойчивый голос.

Она молча кивнула. Дальше этот кто-то обращался уже не к ней, и слова доносились, будто сквозь плотную завесу.

— Алексей Иванович, московские гости нагрянули. Давно мечтают с вами познакомиться. Вы у нас, можно сказать, звезда, местная знаменитость.

— Какая звезда?! С ума сошли! — сопротивлялся супруг.

— Все равно, неудобно людям отказывать. Из самой столицы приехали. Богатые бизнесмены. Реформами вашими интересуются. Пройдемте, пожалуйста, в отдельный кабинет. Там тихо, можно спокойно побеседовать. А ты Семеныч, развлеки пока даму.

Во время танца неизвестный Вере Семеныч беспрестанно сбивался с ритма и наступал на ноги. Было больно, но она терпела и стойко сносила «ухаживания». По всей вероятности, ее собственные ноги тоже выделывали кренделя, так как неуклюжий партнер пару раз взвизгнул и что-то весьма неучтиво сказал про старые мозоли. А еще он говорил какие-то пошлости, почему-то заглядывал в вырез платья и прижимался. Его взмокшие ладони скользили по ее спине.

Вера не возмущалась, а только глупо посмеивалась. Видели бы ее сейчас девчонки из антикварного салона… Начальница-искусствовед, интеллигентная женщина — и в зюзю…

— Люди, ау…, где вы? Я люблю вас всех… — Слышь, как тебя, Се… Степаныч, а ты вооще хто? А где я вооще-то нахожусь? Муж, спрашиваю, мой где? Где мой Алешка? Куда его увели? Почему он не возвра…?

— Тише, тише, Вера Прокофьевна. Успокойтесь. Вот, выпейте воды.

Она осушила залпом предложенный стакан с какой-то мутной жидкостью и уронила голову на руки. Фу, как горько. Кажется, что-то подсыпали…

Алексей вернулся примерно через час. Его глаза сияли. Надо полагать, переговоры с московскими олигархами прошли успешно. Но увидев Веру, сидящую за столом в неестественной позе, и нескольких человек, суетящихся вокруг, он разволновался.

— Пропустите, пропустите. Что с тобой, Верочка?

Он бережно тронул ее за плечо и приподнял свесившуюся на грудь голову.

— Верунчик, родная, очнись.

Она медленно открыла глаза и ухмыльнулась.

— Э, да ты, мать, наклюкалась тут без меня. Может, пойдем домой?

— Да, развезло чуть-чуть, — ответила она все еще заплетающимся языком. Но хмель уже потихоньку начал выходить из одурманенного рассудка.

— Может, пойдем все-таки домой? — с тревогой повторил свой вопрос Алексей.

— Побудем еще немного, — жалобно прошептала Вера. — В мозгах уже прояснилось, а вот, ноги…, ноги пока не слушаются… Где ты был все это время? Я тут с ума без тебя сходила.

— Потом, потом, дорогая. Давай, поднимайся.

— Да я уже ничего, Алеша. Не беспокойся. А почему у тебя так блестят глаза? Только не говори, что вы обсуждали одни реформы.

— Ладно, про реформы не буду. Говорили о том, что ты у меня самая красивая.

— Во-во, особенно сейчас. Вечно ты со своими шуточками.

Вера нащупала сумочку под столом, вытащила зеркальце и критически себя оглядела. Не так ужасно, как можно было предположить. Она припудрила нос и провела помадой по губам.

— Ну? Я же говорил, что ты у меня — самая красивая. А теперь я еще знаю, какое лучшее в мире средство для протрезвления подвыпившей женщины…

Вера рассмеялась. Пьяный угар, кажется, улетучился. Чтоб она еще хоть раз, хоть раз… Никогда, ни капли.

— Лешка, вот ты — действительно лучший. Не то, что эти…

Она кивнула в сторону танцующих. К окончанию вечера публика разошлась вовсю. Главный бухгалтер завода, крупная женщина с пышным бюстом, трижды исполнила на бис «Цыганочку с выходом». А пятеро сотрудников планового отдела под занавес разделись до трусов и сбацали ставший уже ритуальным «Танец маленьких лебедей», нелепо подрыгивая волосатыми ногами.

— Лешка, ты у меня — самый лучший, — вновь сказала Вера. — Пойдем-ка домой, пока эти лебеди-переростки, чего доброго, не сняли с себя последние трусы. Смотри — куриные перья уже с головы попадали…

— Ну, зачем так плохо думать о людях. Отдыхают, веселятся ребята, как могут. Ты, мать, уж больна строга.

— Леш, а ты и, правда, — святой…

Они выскользнули из ресторана по-английски, ни с кем не прощаясь.

— Может, возьмете мою машину? — бросился за ними Генеральный директор, который все и всегда успевал заметить. Выпей хоть ведро водки он всегда оставался трезвым, как стеклышко.

— Нет, спасибо. Мы пешком. Нам недалеко, да и погода хорошая.

Взявшись за руки, они зашагали по набережной. Никуда торопиться не надо. Юбилейный кошмар закончился. А завтра выходной, и еще почти целая ночь впереди. И прохладный ветер в лицо, и звезды, высыпавшие на небе.

Алексей бросал рикошетом камешки в воду и, как в детстве, долго смотрел на расплывающиеся круги. Вера тоже пыталась, но у нее не получалось, а он ее дразнил и высовывал язык, как мальчишка. Что такое пятьдесят лет? Жизнь только начинается. Мальчишка и есть всегда мальчишка.

А потом они целовались возле парапета, как дураки.

— Ну, почему сразу, как дураки, Вера?

— А ты видел, как посмотрели на нас вон те молодые ребята, когда проходили мимо?

— Ну и что! Пусть завидуют. Они в нашем возрасте…

Как мне все-таки повезло с мужем, в очередной раз подумала Вера, когда они подходили к дому. Как с ним легко, спокойно, надежно. И ничего не страшно. Ни подворотня с перегоревшей лампочкой, ни эти черные тени в тусклом ночном свете…

В прихожей Вера сбросила модельные туфли и радостно зафутболила их под шкаф. И как она только целый день умудрилась проходить в узких лодочках на высоких каблуках? Однако ничего, проходила и даже ни разу о натертых мозолях не вспомнила. Пальцы, освободившись от «орудия пыток», тут же заныли. Вера, постанывая, добрела до гостиной и раскинулась на широкой тахте.

— Леш, поди-ка сюда. Быстро, — позвала она неожиданно игривым тоном.

— Понял, — отозвался Алексей, на ходу стаскивая брюки и расстегивая рубашку.

— А завари-ка, пожалуйста, чайку покрепче. Матерого, как ты умеешь. Сегодня все равно не уснуть.

— Ну, Верка! — Алексей обиженно шлепнул ее по попе и в нижнем белье потопал на кухню, сделав вид, что страшно разочарован.

В том, что уснуть не придется, Вера оказалась права. Через минуту раздался пронзительный звонок, и ее страхи вернулись. Так звонили, когда умер отец. Три года назад, когда принесли срочную телеграмму. Резкий звонок, разбудивший ее среди ночи. Резкий звонок, словно разорвавший все внутренности пополам. И сейчас, как тогда, сердце снова подпрыгнуло вверх и назад не опустилось, как будто застряло в горле. Сердце, покинув грудную клетку, забилось где-то в ушах, в висках, но только не в положенном месте.

— Вера, откроешь? А то я — без портков! — послышалось из кухни Лешкин веселый голос и беспечное упоминание о штанах вернули ее к действительности. Она неуклюже сползла с дивана и подошла к двери. С осторожностью посмотрела в глазок… Всего-навсего парнишка… лет десяти, с большим свертком в руках…. Сердце облегченно плюхнулось назад, на прежнее место.

— Извините, что так поздно, — вежливо сказал мальчик, протягивая Вере бесформенный пакет. — Четвертый раз прихожу. Думал, сегодня не сумею подарок вручить. А мне хорошо заплатили, чтоб непременно сегодня…

Вера долго возилась с бечевкой, снимала бесчисленные обертки, пока не добралась до содержимого объемистого свертка.

— Эй, ты что там разбила, растяпа? — крикнул муж из кухни, услышав звон разбитого стекла.

Вера стояла, прислонившись к стене, с выражением ужаса на бледном лице. У ее ног, среди груды осколков, валялся портрет в траурной рамке.

— Что с тобой Верочка? Что?!

Она слабо пошевелилась и перевела остекленевший взгляд на живого и невредимого мужа.

— А что…, хорошая фотография. Мне здесь лет сорок, наверное… Рамочка, вот только мрачновата.

— Рамочка! — вдруг завизжала супруга, очнувшись от столбняка. — Что это за черные игры? Пятница, тринадцатое?

— Вера, Вера. Ну, успокойся, Вера. Кто-то неудачно пошутил. Хочешь, выбросим эту штуковину?

Алексей отшвырнул портрет и обнял жену за плечи. Вскоре она перестала дрожать, лишь всхлипывала тихонько.

— Давай уедем отсюда. Совсем. Навсегда. Я боюсь за тебя, боюсь.

— Бояться, Вер, некого и нечего. На работе меня ценят и уважают. Пусть преступники и бандиты боятся.

В его голосе неожиданно прозвучали жесткие ноты.

— А мне боятся нечего, — повторил он решительно. — Денег больших не нажил, олигархом не стал. Кстати, об олигархах… Мне сегодня в ресторане одно интересное предложение сделали…

— Какое предложение?

Вера подалась вперед. Слезы мгновенно высохли.

— Потом, потом, дорогая. Ты сегодня натерпелась… Устала и постоянно на взводе.

— Нет, говори, говори сейчас же, раз начал. Я от тебя теперь не отстану!

— О, вот такой ты мне нравишься больше, трусиха. Только говорить о чем-то пока еще рано. Надо хорошенько подумать. Но если хватит духу и сил, то поедем новый завод осваивать. На Урале.

Вера ухватилась за последние слова, как за спасительную соломинку.

— У тебя-то не хватит?! Новый завод! На Урале! Да, о чем тут думать, Алеша! Соглашайся, пока московские хозяева не передумали.

— Ой, не надо на меня давить, Верочка. Ишь, расхрабрилась! Повторяю, надо все обдумать и взвесить. Да и жалко уже почти налаженное производство бросать.

— Делай, как хочешь, конечно. Но знай — не нравится мне здесь. И никогда не нравилось. Я все время за тебя панически боюсь. И еще этот кошмарный юбилей… с портретами в черной раме… Ты о семье подумай, в конце концов. Обо мне и Димке, которого еще учить и учить…

— И о Марии. Ты, кажется, забыла про Марию, — произнес Алексей сквозь стиснутые зубы и посмотрел на жену с укоризной.

— Ну, хорошо, хорошо. И о Марии, твоей любимой Марии. Как же я, дура, забыла, что твоя несравненная доченька — всегда на первом месте. А Димка, наш с тобой Димка уже не в счет?!

Вера опять взорвалась. Она до сих пор отчаянно ревновала мужа и к бывшей жене, и к старшей дочери от первого брака.

С прежней супругой Алексей не поддерживал отношений. Материально всегда помогал, да и только. Но к дочери по-прежнему относился нежно, как к некогда маленькой девочке, его чудесной девочке с огненными кудряшками, хотя она давно выросла и жила своей, совершенно непонятной для него жизнью. Постоянно где-то болталась, искала свою дорогу и хотела какой-то независимости. Полной свободы! От кого?! От родного отца?

Алексей не мог с этим смириться. Порой не спал ночами. Но поделать ничего не мог. Рыжая бестия не любила никому подчиняться. Время от времени она присылала любимому папочке короткие сообщения из разных городов, куда ее внезапно забрасывала переменчивая судьба.

— Вера, ну чего ты опять завелась, а? Что Машка сделала тебе плохого?

— Нет, ничего. Только зачем она взяла фамилию отчима? И почему родного отца с юбилеем забыла поздравить? Хотя… Этот незабываемый портрет в траурной рамке, который привел тебя в такой неописуемый восторг… «Прелестная» вещица, ничего не скажешь. С трогательной надписью на обороте — «оставайся вечно молодым»…

— Ну, причем тут Мария?

— А при том! Уж не ее ли это «остроумные» шутки? Да я по ее милости чуть инфаркт не заработала!

— Моя дочь на такое не способна. Машка — добрая и отзывчивая девочка, хотя немного взбалмошная, признаю. Но в этом есть и моя вина. Я слишком мало уделял рыжику внимания. Работа…, работа…, потом развод. Когда было заниматься воспитанием?

— Ну, не наговаривай на себя. Уж кто-кто, а ты… Да ты…, ты слишком много времени ей уделял! В отличие от ее отчима. Ты избаловал ее. Во всем потакал.

Алексей усмехнулся. Избаловал? Конечно, избаловал. Чего отпираться? А разве можно по-другому воспитывать девочку? Единственную дочку, да еще и красавицу с золотистыми волосами и такими же яркими веснушками.

— А знаешь, Вера, про меня Мария ничуть не забыла. Утром звонила, поздравила, пока ты с цветами разбиралась. И вот открытки прислала. Между прочим, с видами Кипра…

Июль 1996 год, Пафос, Кипр

Его тошнило долго. В желудке уже ничего не осталось, но Кристос продолжал корчиться от непрекращающихся спазмов. Тело сотрясала нервная дрожь. Мария! Господи Иисусе, Мария! Молодой полицейский упал ничком рядом с противно пахнущей лужей и потерял сознание.

Мерзкий кисловатый запах, в конце концов, и привел несчастного в чувство спустя несколько минут. Боже мой, как тут воняет! Дольше лежать было невыносимо, но и вернуться назад не было сил. При мысли о мертвой Марии его снова вывернуло наизнанку.

Однако надо пересилить себя и вернуться. Ведь Фрэнки сейчас один. Напарник будет презирать его за слабость и трусость.

Еще немного посомневавшись, Кристос выполз из-под загаженных кустов. Белые розы после его «стараний» имели весьма плачевных вид. Ну, и черт с ними! Подумаешь, какие-то розы… Что с ними сделается?! Постояльцы ведь по кустам не шастают и сюда никогда не заглядывают.

Странно, что сейчас он думал о таких пустяках, когда Мария лежит там, на пляже… Ее безжизненное тело, спутанные волосы в песке и тине… Во что превратились ее прекрасные рыжие волосы цвета расплавленной меди! Но что она делала одна…, ночью…, на берегу? У нее же сегодня дежурство в ресторане… Вот так и доверяй этим женщинам. Вечно норовят обмануть. Нет, он ее выведет на чистую воду, он ей еще покажет… Хотя собственно, что он может ей показать? Наверное, он совсем лишился рассудка. Марии больше нет. НЕТ! А есть распухшее мертвое тело и грязные волосы в песке и тине…

Кристос вырвал пучок травы и очистил с его помощью ботинки. Господи Иисусе! Форменные брюки тоже местами оказались забрызганными. Как идти в таком виде? Он добрался до питьевого фонтанчика и привел себя в относительный порядок. Замыл пятна на одежде и тщательно прополоскал рот.

Нетвердой походкой полицейский, наконец, снова выбрался на дорожку, ведущую к морю, вспугнув целующуюся парочку на соседней скамейке.

Фрэнки тем временем беседовал с отдыхающими. Отсутствия молодого напарника он, казалось, и не заметил.

— Спокойно, спокойно дружище, — вполголоса произнес толстяк, когда Кристос встал у него за спиной. — Это русская, как я и предполагал. Мария.

— Мария — русская?! Моя Мария — русская?! Час от часу не легче…

— Да не твоя Мария. И не она это, не она. А просто Мария. Какая-то русская… по имени Мария…

Тело погибшей было вновь накрыто простыней. Вокруг суетились судмедэксперты, которых уже успел предусмотрительно вызвать Фрэнки. Они закончили предварительный осмотр и перекладывали труп на носилки.

Толпа зевак заметно поредела. Старый опытный полицейский выделил и оставил лишь тех, от кого был хоть какой-нибудь толк. Теперь небольшая группа свидетелей сиротливо стояла у машины скорой помощи и наблюдала за происходящим. Остальных, включая уборщиков пляжа, Фрэнки разогнал по домам.

Кристос бесцельно топтался рядом. Делать пока было нечего, и он пытался вникнуть в смысл слов, сказанных напарником. Что значит, не она? Как не она? А как же рыжие волосы до пояса? Ее прекрасные рыжие волосы с бронзовым отливом? Разве есть еще в мире у кого-нибудь такие…? А разве нет? Ведь и лица утопленницы не разглядел, как следует. Да и с чего он решил, что это его, его Мария?

Май 1995 г., Москва, Россия

Ровно в семь Шойра-Шоира подошла к кафе. Господин Драгович уже поджидал у входа, зажав в руке что-то маленькое, разноцветное, в прозрачном целлофане.

Цветы? Как мило! Вот, что значит культурный, образованный человек. Настоящий европеец. Как давно ей никто ничего не дарил! Пожалуй, стоит и впредь всегда называться Шоирой…, как в паспорте… И благородно, и красиво.

Девушка с благодарностью приняла крошечный букетик и поднесла его к носу. А цветочки-то — неживые… Наполовину — искусственные, а остальные — сорняки крашеные. Какой-то химией пропитаны…

— Осторожно, дорогая. Это нэлзя нюхать. Этот малэнкий штучка — для туалэта и для украшений ванна. И чтобы хорошо пахнуть… Скромный сувэнир из Чэрногории. У вас в России ведь этого нэт. В другий раз обьязатэлно будут живие цвэточки.

Другого раза, надеюсь, не будет, злобно подумала Шоира. Ишь, размечтался. Вот, только добуду денег, только ты меня и видел… Конечно, хорошо бы отдал добровольно…

Она украдкой нащупала кухонный нож в сумочке и отдернула руку, будто ожегшись.

— А, знаешь, Шо-и-ира, — произнес адвокат сладким проникновенным голосом. Ему нравилось раз за разом повторять ее мелодичное имя, и вставлять его в каждую фразу, — что нам дэлат в этот дэшевый и неопрятный кафэ, Шоира? Может, пойдем ко мнэ? Я снимаю жилье в пентхаус. Тут нэдалеко…

В двухкомнатной квартире, которую арендовал адвокат, действительно было чисто. Так неестественно чисто, словно здесь никто и не жил. Паркетный пол в прихожей блестел, будто его только что натерли, а отполированная обувь выстроилась рядами под вешалкой, как солдаты на плацу. Все вещи были разложены на стеллажах аккуратными стопками.

Шоира никак не решалась войти, боясь нарушить своим появлением этот образцовый порядок. Немного поколебавшись, она, в конце концов, сняла туфли и оставила их за дверью на коврике, чтобы не наследить. Подходящих тапочек для нее не нашлось, и вглубь жилища пришлось пробираться босиком на цыпочках, осторожно ступая на мыски.

В туалете и ванной на полках стояли такие же, безжизненные цветы. Они источали все тот же искусственный аромат. Запах был настолько едкий, что без труда проникал через тонкие перегородки в другие помещения — гостиную, спальню и даже на кухню. И вскоре у девушки возникло ощущение, будто она находится в стерильной химической лаборатории, а ее саму привели сюда для опытов. Шоира ополоснула лицо и трижды помыла руки, но все равно казалась себе грязной.

Тем временем Любомир достал из буфета сверкающие бокалы и так долго и сосредоточенно протирал их льняной салфеткой, что девушка успела соскучиться. Но адвокат никуда не спешил. Он старательно дул на стенки, убирая невидимые простому глазу пылинки. Давно пора было вспомнить о гостье, но хозяин пентхауса продолжал методично драить бокалы. Напоследок он не смог отказать себе в удовольствии полюбоваться игрой света на резных гранях и удовлетворенно зацокал языком.

Шоира негромко покашляла, чтобы привлечь к себе внимание.

— Побуд пока в гостиной, как дома, как у сэбя дома, дорогая, — спохватился Любомир. — Я зейчас принэсу вино. Угощайся пока конфэти, там…, на столике.

Он усадил ее в мягкое кресло и молниеносно исчез где-то в недрах квартиры. Не успела Шоира освоиться в новой обстановке и куда-то пристроить сумку (безопасное место нашлось лишь за собственной спиной на сидении), как хозяин возвратился с початой бутылкой в руках. Золотые вензеля на лаковой этикетке и настоящая корковая пробка свидетельствовали о том, что за дорогой упаковкой кроется необыкновенный напиток.

Однако девушка, неизбалованная заморскими изысками, французское вино не оценила. Кисляк кисляком. Никакой сладости. То ли дело мамина вишневая наливка… Выпьешь — и губы слипаются от сахара. Шоира залпом осушила хваленое пойло, от которого тут же свело скулы, и теперь нетерпеливо ждала, когда Любомир закончит наслаждаться. Своей «пятой точкой» она ощущала холод рукоятки ножа, припрятанного в сумке.

Зато ценитель тонких вин отпивал из фужера медленно, по крохотному глоточку, цедил по каплям.

— За тэбя, Шоира! И за продолжение нашего запознакомства!

Гостья чокнулась пустым бокалом. Хозяин ей драгоценного напитка больше не предлагал. Наверное, заметил, как она морщилась. Сам же продолжал смаковать в одиночестве.

— Расскажи для мэня о сэбе, Шоира. Ти работаешь или учишься?

— Ни то, ни другое, — уклончиво ответила девушка. Но, заметив его подозрительный взгляд, быстро поправилась. — Подыскиваю интересную работу с хорошей зарплатой.

— Думаю, это не ест для тэбя болшой проблэм. Такие красавицы…

Любомир набросился в тот момент, когда девушка этого никак не ожидала. Она склонилась над коробкой конфет — надо же как-то заесть кислятину. Поэтому внезапный толчок в спину застал врасплох. Удар был несильный, однако, Шоира потеряла равновесие и чуть не упала на журнальный столик.

Она и не думала сопротивляться — знала, зачем пришла, но вежливый адвокат неожиданно повел себя грубо. Он крепко схватил ее за воротник блузки и поволок к дивану. Утлая кофточка треснула и разошлась по шву. Теперь не зашить, и придется выбрасывать, совершенно некстати крутилось в голове…

Затем Любомир помчался в ванную и не возвращался оттуда целую вечность. Он полоскался и фыркал, беспрестанно повторяя: «О, Шоира, Шоира». Она отчетливо слышала свое имя сквозь шум воды.

Адвокат вышел из ванны распаренный и благодушный. Полосатое банное полотенце было туго обкручено вокруг его бедер. С мокрой густой шевелюры стекала вода. Он несколько раз потряс головой, как делает пес, только что вылезший из пруда, и прохладные капли полетели в разные стороны.

— Я, наверное, должен тэбя как-то отблагодарить, Шоира, — произнес он хрипло. — Но я вижу, что ти — скромний, нэ продажний женщин. Тэбе не нужны дэнги. Грязные дэнги. Такой ценой.

Шоира вцепилась в подлокотники кресла, чувствуя, как обивочная ткань скрипит у нее под ногтями, и как потеют ладони. О, пожалуйста, пожалуйста, заплати, едва не закричала она. Лучше заплати, иначе я за себя не ручаюсь. Старый жиголо. Жмот. Думаешь, что напоил кислым вином, и хватит с меня…

— Ну, что ты, Любомир, — произнесла Шоира беспечным тоном. — Ты нисколько меня не обидишь. Мой чудный, мой щедрый Любомир…

— О, Шоиррра! Я готов положит золотые горы к твоя малэнкая ножка, но…

Еще немного усилий, чуть-чуть льстивых ласковых слов, и он достанет свой пухлый от денег бумажник… Теперь она жалела, что не догадалась пошарить в его карманах и вовремя смыться, пока он купался в ванной.

— Но мои партнеры не заплатили сегодня обещанных денег. А то, что ест в моем кошелке — копейка… Я боюс оскоблят тэбя ничтожной сумма в пятьсот или даже тысяча долларов. Ти бесценна, Шоира.

Тысяча долларов! С такими-то деньжищами год можно прожить припеваючи. Нужно вырвать их любой ценой, хоть зубами…

Но вместо этого она устремила на Любомира взгляд, полный «любви и нежности». Вышло как-то не очень. Шоира ничуть не походила на влюбленную женщину, а скорее напоминала голодную кошку, которой неделю не давали еды. Однако ее умоляющий взгляд старый развратник истолковал иначе.

— Дэнги — это ест так…, так унизитэлно… Я лучше куплу тэбе колцо с болшой бриллиант. Потом. Когда получу достаточно дэнег…

Любомир снова отправился в ванную — снять полотенце. Девушка выхватила из сумочки нож и бросилась следом.

Июль 1996 г., Пафос, Кипр

Музыка, доносившаяся из всех щелей отеля, наконец, стихла. Свет в большинстве номеров погас, и теперь белоснежный красавец Олимпус смотрел на берег почерневшими глазницами окон. Сгустившаяся тьма окутала все вокруг. Даже яркие звезды на небе куда-то попрятались.

Тело погибшей под вой сирен увезли. На берегу стало прохладно. Поднялся сильный ветер и закрапал мелкий моросящий дождь. Процессия свидетелей, возглавляемая Фрэнки, отправилась в холл отеля для дачи показаний. Кристос шествовал сзади, как конвоир. Неугомонный портье пристраивался то слева, то справа, то суетливо забегал вперед.

— Сюда, господа. Прошу вас за мной. Вот по этой аллее. Нет, по дорожке, усаженной розами, не надо. Ничего, что короче. По-моему, там не совсем хорошо пахнет, — трещал он, презрительно поглядывая на замыкавшего процессию молодого полицейского, и демонстративно затыкая нос.

Кристос усердно делал вид, что не замечает прозрачных намеков, скрежетал зубами и ворчал про себя.

— Ну, погоди, плешивая крыса. Ты у меня допляшешься.

Несмотря на поздний час в вестибюле толпились люди — прибыла новая группа курортников. В плохую погоду самолетные рейсы задерживались, и отдыхающих нередко привозили в отель далеко за полночь. Хорошо еще, что автобусный парк работал без сбоев, поэтому никто из приезжих особо не роптал. А когда уютный отель гостеприимно распахивал перед ними двери, скверное настроение туристов как рукой снимало. Здесь обслуживали быстро и без проволочек.

Сегодня ночью служащий Касапис довольно лихо управлялся в отсутствие сменщика. С ловкостью фокусника он манипулировал паспортами, анкетами и регистрационными карточками. В считанные минуты он разместил пятерых. Пока носильщик растаскивал вещи по номерам, у лифта стояла наготове следующая тройка приезжих, бряцающих от нетерпения ключами.

Оставалось оформить еще женщину с ребенком лет пяти-шести. Касапис страшно досадовал на себя, что не сумел обслужить их в первую очередь. Из-за высокой стойки он не заметил малыша сразу и теперь с подчеркнутой любезностью выискивал лучший номер, чтобы загладить свою нерасторопность.

Молодая мама ждала безучастно. Было видно, что она устала и мечтала лишь об одном — быстрее добраться до кровати. Зато мальчик разыгрался не в меру. Привычный для него режим оказался нарушен, и ребенок, чтобы как-то растратить накопившуюся энергию, принялся оголтело носиться по залу, размахивая пластмассовым пистолетом.

— Мам, — закричал он пронзительно, увидев полицейских в дверях, — видишь, настоящие копы! Я знал, что здесь обязательно кого-нибудь убьют.

Вернувшиеся с пляжа полицейские застыли, как вкопанные. Мальчик подбежал к ним и бесцеремонно ткнул Фрэнки игрушечным дулом в живот.

— А ну, признавайся, кого тут пришили, паршивый койот!

Приняв детскую стрелялку за револьвер, подслеповатый Теодоракис вдруг выскочил вперед, как из катапульты.

— Что ты, что ты, деточка. Здесь никого не могут убить. Дяди в форме просто пришли к нам в гости, — залопотал он на ломаном русском… — Убери свою пушечку. Вот тебе пакетик леденцов и беги к своей мамочке. Чей этот прелестный малыш?

Трое других туристов, привлеченные шумом, задержались у лифта.

— Что происходит!? — с возмущением вскричал солидного вида мужчина и неистово замахал руками…

— А говорили, приличный отель… В турагентствах — сплошные жулики, — поддержала респектабельного спутника юная барышня в коротенькой юбочке, бесстыдно открывающей стройные ножки.

Портье, мгновенно забыв про мальчишку, с невиданной прытью поспешил в сторону постояльцев.

— Добрый вечер, господа. Добрый вечер. Рады видеть вас в нашем отеле. Вас ждут отличные номера со всеми удобствами. Надеюсь, вам непременно понравится наш райский уголок. И в следующем году…

Однако Кристос не дал ему договорить.

— Хватит расшаркиваться, господин Теодоракис. Лучше найдите подходящее помещение для допроса, чтобы никто не мешал.

Фрэнки неодобрительно посмотрел на молодого напарника, опять предпринявшего попытку взять бразды в свои руки.

— Д-д-для чего, простите? — переспросил оторопевший портье. — Для д-д-допроса? Но я уже все рассказал… Может, с-сначала отпустим с-свидетелей. Наших дорогих гостей…? Ведь престиж нашего отеля…

— Ничего. Подождут. Боюсь, им все равно не заснуть до утра.

Май 1995 г., Москва, Россия

Шоира приподнялась на носках, чтобы нанести смертельный удар в спину. Надо бить решительно и быстро. Под лопатку.

Крохобор! Скупердяй! Мерзавец! Использовал ее, как простую дешевку. Бесплатно!

Любомир, почувствовав что-то неладное, обернулся.

— Что злучилось, дорогая? Твои глазки так странно горят…

Рука девушки безвольно опустилась, и кухонный ножик без стука вывалился на мягкий ковер. Шоира незаметно прижала к полу никчемное оружие голой ступней, ощущая, как ржавое лезвие медленно проникает в подошву, и тупая боль ползет по телу, поднимаясь все выше и выше.

— А-ааа. Ти, наверное, голодний? — продолжал допытываться адвокат, увидев страдальческую гримасу на лице возлюбленной. — Подожди минутку, я сейчас яйца зажарю, толко одэнус нэмножко.

Любомир отправился в спальню. И это дало передышку, чтобы спрятать окровавленный нож в сумку и стереть носовым платком следы «преступления» на паркете.

— Ой, что ти делат здесь, на этот грязний ковер, где микроб и вредний бацилла? Ти можешь заболеват… Вставай.

Однако девушка по-прежнему сидела на корточках с безучастным лицом, раскачиваясь из стороны в сторону. Машка ее убьет, если она вернется без денег…

— Ну, не хочешь, как хочешь. Я и один могу все съест. Хороший секс и ванна пробудил во мнэ аппетит.

Адвоката как ветром сдуло.

— Я кажется прыдумал, как тэбя заблагодарит…, — донесся из кухни чавкающий голос.

Через минуту Любомир, озаренный внезапной идеей, сам появился на пороге и невнятно прошамкал с набитым ртом:

— Ти говорил, что ищешь хороший работа? Я тэбэ помогу. У тэбя будет хороший работа и много дэнег.

Шоира рухнула на пол и разрыдалась. А ведь раньше она никогда не плакала, даже в детстве, когда разбивала коленки. И потом, повзрослев, не плакала. С измальства умела держать удар: и когда от разрыва сердца скончался любимый отец, и когда арестовали мужа, и когда в поисках лучшей доли отправилась в Москву, оставив больную мать и младших сестер. Каждый раз закусывала губы, не давая пролиться предательским слезам, и смотрела вокруг сухими, воспаленными глазами. В них будто песка насыпали. И она смотрела на мир сквозь этот серый зыбучий песок.

***

В свои восемнадцать Шоира хлебнула лиха, хотя детство ее было счастливым. Жаль, что быстро закончилось, в одночасье. Безоблачное советское детство, которое прославлялось в звонких пионерских речевках:

Эх, хорошо в Стране советской жить,

Эх, хорошо Страной любимым быть,

Эх, хорошо Стране полезным быть…

Большая семья, свой дом на окраине Фрунзе, нынешнего Бишкека, и сад, где росли самые вкусные в мире персики.

Мама вела хозяйство и хлопотала от зари до зари — муж и пять дочерей на руках. И надо всех приласкать, накормить, обстирать. Шоира была ни старшей, ни младшей, а ровно по серединке. Родители ее не баловали, как младшую из сестер, но и не возлагали ответственность, как на старшую. Немножко ругали. Немножко хвалили. В общем, воспитывали в строгости, по старым обычаям.

Отец Балшабек, что в переводе с киргизского означало «большевик», скромно трудился в районном комитете партии. С домочадцами и сослуживцами был всегда строг, но зря никого не наказывал.

Родители, дав сыну громкое имя, словно в воду глядели. Балшабек стал коммунистом, будучи совсем мальчишкой, и не ради каких-то благ, которые сулила в то время партия, а по твердому убеждению. Он свято верил в светлое будущее и, как мог, его приближал.

Почему и куда исчезали продукты с прилавков, он искренне не понимал. Страна перевыполняла спущенные сверху планы, а жизнь становилась все хуже. И большевик усиливал рвение. Лично ездил с проверками по предприятиям, выступал на собраниях и писал призывные лозунги. А ситуация к лучшему не менялась.

Средняя дочь росла замкнутой и не от мира сего. Много читала и ни с кем не дружила. По вечерам ходила в кружок народного танца «Алтын дан», где делала явные успехи. Там и познакомилась с Машкой из параллельного класса.

Новая подруга была бойкой и задиристой, как мальчишка, и не раз подбивала ее на отчаянные поступки — спрыгнуть с крыши сарая, перелезть через соседский забор или постричь бродячую собаку… По ночам, когда все спали, девчонки лазили по окрестным садам — за фруктами. Персики дома девать было не куда, но чужие ведь намного слаще… Шоира смотрела единственной подруге в рот и ходила за ней по пятам, как нитка за иголкой.

Летом дочерей отправляли в аул к старикам — родителям Балшабека, где начиналась удивительная, полная романтики жизнь — поездки на горное озеро Иссык-Куль и ночевки в степи под звездным небом. Кочевье, теплый кумыс и лошади. Дядя Азат научил Шоиру ездить без седла. Девушка часами скакала по долине, как дикая амазонка. Такой и увидел ее Курманбек — парящую всадницу на белом коне, с развевающимися волосами. Он медлить не стал, и через неделю ее просватали.

Школу она кое-как успела закончить экстерном, но об институте больше не помышляла. Занималась домашним хозяйством, варила из кизиловых ягод варенье и вышивала бисером.

Любящий муж возвращался лишь поздним вечером. И всегда с подарком — то золотой браслет принесет, то цепочку, то сережки с дорогими камнями. А потом его вдруг арестовали. Оказалось, за торговлю наркотиками. Взяли посреди ночи, провели обыск, и все украшения конфисковали. Что было надето, трогать не стали. И то, Слава Богу.

Денег, вырученных от продажи колец, хватило на несколько месяцев. И Шоира вернулась к родителям. По совету отца оформила развод и хотела устроиться на работу, да только мать неожиданно заболела. Пришлось все заботы по дому взвалить на свои плечи.

А несчастья продолжали сыпаться на некогда благополучную семью со всех сторон. Дядя Азат пропал без вести — уехал в Узбекистан на заработки, погнался за длинным рублем и как в воду канул. У старшей сестры-вдовы сгорела квартира, и она по примеру средней перебралась в родительский дом.

Но самым страшным ударом стала внезапная смерть отца, который незадолго до этого лишился работы. Партию распустили, а многочисленные райкомы, горкомы и обкомы упразднили. Бывшие соратники разбрелись, кто куда. Кто-то дома сидел, кто-то в бизнес подался. Только Балшабек не находил себе места. Бывший коммунист любил свое дело, горел на работе, и ничем другим заниматься не мог. Он умер от разрыва сердца со старой подшивкой газеты «Правда» в руках. К счастью, так и не узнав, что великой Страны через полгода тоже не стало.

В доме остались одни женщины. С хозяйством сообща еще как-то справлялись, однако, беспросветная печаль надолго поселилась в их душах.

Однажды вечером, когда домочадцы уныло перебирали фасоль на кухне, неожиданно нагрянула Машка.

— Здрасьте, — сказала она, с удивлением глядя на сгорбленные спины и вялые движения работающих женщин.

Они сидели тесным кружком, плечом к плечу, и со стороны казалось, что исполняют какой-то мистический обряд. Подозрительный шорох при отшелушивании стручков и наклоны вперед усиливали это впечатление.

— А-ааа. Здравствуй, здравствуй, Мээрим, — со скорбью в голосе произнесла мать Шоиры — тетка Гульнора, не обернувшись. Остальные — слабо кивнули.

Машка зарделась. Она любила, когда ее так называли. Не Мария — раба божья, а Мээрим — возлюбленная Богом, по-киргизски. Теперь девушка больше не была похожа на рубаху-парня, отрастила длинные волосы и даже иногда смущалась, как настоящая барышня. Но в глазах по-прежнему искрились веселые огоньки, и на губах играла приветливая улыбка.

— Заходи, дорогая, заходи. Я тесто поставила. Пироги скоро будут, — захлопотала Гульнора, словно очнувшись от долгого летаргического сна.

— Да я на минутку. В Москву уезжаю. Попрощаться пришла.

— А как же родители, Мээрим? Дом, работа?

Машка вдруг перестала улыбаться. Ее глаза стали недобрыми.

— А с работы меня уволили. И другой пока не предвидится — никуда не берут. Отчим кое-как на плаву еще держится…, мать попивает… Да и дом скоро отнимут, наверное…

— Уволили? За что?

— А разве не понятно? За мои голубые глаза, — с горечью сказала Машка, — за рыжие волосы, за вот эти отметинки божьи… У киргизов ведь не бывает веснушек… Русских теперь отовсюду выдавливают.

Тетка Гульнора заохала.

— Что же это делается на свете? Столько лет жили вместе! Как одна большая семья. Никто никого по национальности не разделял. Кому нужны были эти суверенитеты, проклятые? Кто нас, простых людей спрашивал? Голосовали, сами толком не зная, за что. Прости меня, девочка… Мы ж, как родные…

Что правда, то правда — более гостеприимного дома, чем у тетки Гульноры, было не сыскать. Когда она готовила плов, стекалась вся улица. Киргизы и русские, евреи и узбеки. Рядом, за одним столом. Приходили не с пустыми руками. Каждый тащил то, что мог. До утра, бывало, не смолкало веселье. Пели песни, шутили и танцевали. А какие пекли пироги!

— Ладно, теть Гуль, спасибо на добром слове. А у меня все будет в порядке, не сомневайтесь. Устроюсь…, потом и маму с отчимом к себе заберу.

Машка вкратце рассказала о планах на будущее. В столице проживала дальняя родственница — баба Клава, которая давно зазывала к себе. А тут и печальный случай представился — недавно она овдовела. Плохо старушке одной, одиноко. Квартира большая… И работы полно, не то, что в Бишкеке. Золотых гор сразу не обещают, но ничего, можно поначалу найти что-нибудь попроще. Москвичи — народ избалованный, грязной работой брезгуют. Никто, скажем, в дворники идти не хочет, а она ко всему привычная, можно и дворником, и уборщицей, если что. Баба Клава поможет устроиться или подскажет чего… Машка видела свояченицу лишь однажды, да и то в раннем детстве, но почему-то пребывала в полной уверенности, что московская родственница — добрая женщина, и уж точно поможет.

Шоира во время разговора сидела тихо в углу. Отмалчивалась. После смерти отца она вообще мало разговаривала. Скажет, бывало, два-три слова, а потом чуть не неделю молчит. Смотрит куда-то невидящими глазами, будто внутрь себя заглядывает. Зато тетка Гульнора время от времени восклицала:

— Надо же — и работы полно, и перспектива! И деньги вовремя платят! Магазины, наверное, там хорошие.

— Да, да. И культурная жизнь. Фестивали, музеи, театры. Кино — на каждом углу, — радостно поддакивала Машка.

— Знаешь, Машенька, а может…, может, и Шоире поехать с тобой. Ты говорила, у твоей родственницы квартира вроде двухкомнатная… Может, старушка приютит вас обеих первое время?

— Мама! — вскричала Шоира, словно только что пришла сознание.

— Ничего, ничего, доченька. Я вас пятерых, считай, одна вырастила. Отец вечно торчал на своей любимой работе. Справлюсь как-нибудь. А тебе надо судьбу свою обустраивать. Кто тебя разведенную здесь замуж возьмет? А Москва — большая, вдруг и жених хороший сыщется, или работу приличную найдешь…

Перед отъездом тетка Гульнора сунула дочери кукольный сверточек.

— Тут кое-какое золотишко. Бабушкины колечки, цепочки, мой браслетик старинный. Берегла на черный день.

— Мама!

— Ничего, ничего. Когда еще на работу-то устроишься… А вам на первых порах пригодится. Денег пришлешь, когда сможешь. И без нужды не продавай, сама еще поносишь. Ты у меня такая красавица. Береги себя, доченька. И паспорт, паспорт береги…, без него пропадешь.

Июль 1996 г., Пафос, Кипр

— Имя? Фамилия? Род занятий? — начал Кристос тщательно заученными по протоколу фразами.

— Погоди, Крис. Я лучше сам. А ты, давай, аккуратно записывай показания, — перебил его Фрэнки и доброжелательно улыбнулся портье.

— А вы, дружище, рассказывайте все, что вам известно об утонувшей особе, до мельчайших подробностей. Вы уверены, что она из вашего отеля?

— Конечно, конечно. Несчастная, вероятно, недолго пробыла в воде. Знаете, ее лицо совсем не изменилось. Я ее сразу узнал — характерные скулы, ямочка на подбородке. У женщин нечасто встречается, все больше у мужчин.

— Вы, я вижу, большой охотник до женских юбок. Ямочки, скулы. А вот о табличках на русском языке до сих пор не побеспокоились, — все-таки встрял неуемный Кристос.

Он не мог усидеть на месте, чтобы лишний раз не подковырнуть портье побольнее. Однако тот проигнорировал ехидное замечание. Даже головы не повернул. Понятно, что старший тут — добродушный толстяк, который непременно сумеет во всем разобраться. Вежливый, спокойный, уравновешенный. Приятно иметь с таким дело. Вот на его вопросы и нужно отвечать.

— Да, да. Продолжайте, пожалуйста, — ласково сказал толстяк. Так значит, вы, э-э-э мистер Те… Вы хорошо запомнили лицо погибшей?

— Теодоракис. Янис Теодоракис. Вот моя визитная карточка. Всегда к вашим услугам, господин полицейский. Если надумаете отдохнуть, то лучшего отеля, чем наш, вам не сыскать. Райский уголок, просто райский. Я забронирую номерочек в любое время. Поверьте, лучший номер, специально для вас.

Он порылся в карманах и извлек голубую картонку с золотым теснением, которую с подобострастием протянул Фрэнки.

— Спасибо, спасибо. А скажите, вы известному композитору случайно не родственником приходитесь?

— Посчитал бы за честь, но, увы… Ах, Греция… Волшебная страна, чудесное вино. А какие женщины! А танцы! Сиртаки… Вы любите сиртаки?

— Обожаю, дружище. Только давайте об этом потом. Ближе к делу, пожалуйста.

— Однако у нас на Кипре ничуть не хуже, — не унимался Теодоракис, — я бы сказал, даже лучше. А наш отель — воистину райский у…

— Продолжайте, пожалуйста, мистер Теодоракис — вернулся к прерванному разговору старший полицейский. — Почему вы так хорошо запомнили погибшую?

— Ну, как же, как же. У меня профессиональная память на лица. Я лично оформлял документы и заселял их в номер. Три дня назад. Как раз была моя смена.

— Их?

— Да. Очаровательная пара из России. Молодожены. Я выделил им лучший номер для новобрачных с шампанским и фруктами. Если ваша дочь захочет провести медовый месяц у нас в отеле, то лучшего места…

— Спасибо. У меня нет дочери. И сына тоже, уточняю на всякий случай.

Непробиваемый Фрэнки, кажется, начал тоже потихоньку выходить из себя. Что касается Кристоса, так тот просто подскочил на месте и завертелся волчком, когда услышал про мужа.

— Что же вы раньше молчали? Где сейчас этот новобрачный?!

Теодоракис обиженно закусил губу. Ну, вот, проболтался некстати. Теперь настырный полицейский с него живьем не слезет.

— Во-первых, меня раньше об этом не спрашивали. А во-вторых, мы сразу принялись его разыскивать. Как только обнаружили тело супруги. Но его нигде нет. В номере пусто. Мы и звонили, и горничная несколько раз поднималась. Даже объявление сделали. По громкой связи.

— Надеюсь, на русском языке? — в который раз язвительно уточнил Кристос.

Портье покраснел и беспомощно развел руками. А Фрэнки пробормотал в сторону напарника:

— Крис, дружище, тебе не кажется, что к утру у нас может оказаться не один, а два трупа…?

Март 1995 г., Москва, Россия

В поезде они тащились целую вечность. Чуть не четверо суток. Так долго, что уже и счет дням потеряли. Однако ехали весело и строили радужные планы. Машка заигрывала с попутчиками, а подруга больше помалкивала. Мало ли что…

Москва встретила их хмурым туманным утром. Было промозгло и сыро — март на дворе. Кучи неубранного снега начали таять, образуя скользкую наледь на тротуарах. Шоира ежилась в подбитом ветром пальтишке, стучала зубами, поминутно поскальзывалась, с грохотом волоча за собой полупустой чемодан. Может, ну, ее, эту столицу… Не успели приехать, а уже так домой хочется…

На вокзале их сразу задержала милиция.

— Предъявите документы. Регистрация есть? Разрешение на работу?

— Какая регистрация? Мы ж только приехали, к родственнице, в гости. Вот наши билеты, — парировала Машка, смело заглядывая молоденькому сержанту в глаза.

— Ладно. Можете идти, — вздохнул он удрученно. — Но не забудьте зарегистрироваться в положенный срок. А то оштрафуют.

Повторять два раза не пришлось. Девчонки мигом растворились в толпе. В подземном переходе, куда они занырнули, было не протолкнуться. Люди, нагруженные вещами, передвигались медленно, как вьючные ослы. Одни — наступали на пятки впереди идущим, другие — с раздражением подпихивали в спину. Получив несколько нетерпеливых тычков под зад, Машка не выдержала и едва не закричала, но вовремя прикусила язык. Светиться было нельзя. В ответ она молча боднула головой здоровенного дядьку в косматой бараньей шапке чтобы пошевеливался живее.

Как бы то ни было, но затеряться в «муравейнике» все же девчонкам не удалось. Наметанный глаз другого милиционера сразу разглядел приезжих прямо у входа в метро. Снова пришлось оправдываться, предъявлять документы и билеты. Пока добрались до места, остановили еще три раза.

Баба Клава проживала в обветшалой хрущевке, давно отслужившей положенный срок. Девчонки несмело зашли в подъезд, где повсюду на стенах красовались ругательства, нацарапанные местными умельцами. При виде непристойных художеств Машка хихикала, а Шоира что-то ворчала под нос по-киргизски и почему-то крестилась.

Они поднялись пешком на последний пятый этаж и уперлись в обшарпанную дверь, на которой черной краской было вкривь и вкось накарябано — «Иванова, звонить 3 раза». Машка сверилась с адресом. Не обнаружив звонка, громко постучала.

— Кто там? Ты что ли, Мария?

— Я, баба Клава. То есть мы.

— Кто это мы?

— Я — Мария, с подругой.

— Какой еще подругой? Не знаю я никаких-таких подруг.

— А вы мою телеграмму разве не получили?

— Какую еще телеграмму? Не носют нам никаких телеграммов.

Дверь, наконец, приоткрылась, и в проеме показалась заспанная старуха с всклокоченными после сна волосами.

— Приехали, значит? Ну, проходите, раз приехали.

Баба Клава, не сказав больше ни слова, повернулась спиной и засеменила куда-то вглубь квартиры. Девчонки робко протиснулись в оставленную дверную щель.

В узком коридоре вдоль стен лежали старые использованные коробки, сверху навалом — пустые стеклянные банки. В полутьме Шоира в поисках вешалки споткнулась обо что-то твердое, валявшееся под ногами, и едва не шлепнулась на кучу хлама, скопившегося в углу. Машке пришлось ухватить подругу за шиворот, чтобы та не упала. В лицо обеим ударило целое облако встревоженной пыли, и они дружно расчихалась.

— Обувь в прихожке сымайте. А то натопчите, а мне убирай за вами, — донесся ворчливый голос хозяйки. — Вещи несите в залу. И ступайте потом на кухню.

«Залой» оказалась небольшая комната метров тринадцать, которая служила и гостиной, и спальней. Собственно спальное место там было только одно — полуторный диванчик у окна. Зато пустых коробок — кругом в избытке. Они занимали почти все остальное пространство и громоздились и на шкафу, и на буфете, и на полу. Шоира, глядя на скромную обстановку, совсем приуныла.

— Ничего, Шой, — попыталась утешить ее Машка, — как-нибудь разместимся и потихоньку наведем тут порядок.

Пока незваные гости устраивались и разбирали чемоданы, баба Клава поставила чайник на плиту. На столе появились хлеб, баранки, сахар-рафинад и ливерная колбаса. Немного подумав, хозяйка нехотя вытащила из загашника шоколадные батончики и ириски, что остались после празднования нового года.

— Вы на колбасу и сахар не очень налегайте, взяли по кусочку — и хватит. У меня пензия маленькая, а зарплата еще меньше, чтоб вас, дармоедов, кормить. А шушки берите, скока хотите. У меня зубов все одно нет, так чего добру пропадать…

Девчонки, проголодавшись, с удовольствием прихлебывали жиденький чай, размачивали засохшие баранки, да нахваливали. И вскоре тарелка опустела.

— Ну… Поели с дороги — отправляйтесь в залу. У меня, сами видите, хоромов нету. Комната только одна. Я, так и быть, в кухне на раскладушке пристроюсь, а вы, стало быть, в зале, на диванчике. Ну, а не уместитесь, так можно одной и на полу, сами меж собой разберитесь, кто где.

— Спасибо. Не беспокойтесь, баба Клава. Отлично устроимся. Извините, что придется вас потеснить. Мы ведь думали, что у вас двухкомнатная…, — разочарованно протянула Машка.