Бесплатный фрагмент - Смерть и Вечность

От автора

Нет большей тайны чем смерть. Нет другого такого предела для человеческих чувств, для разума, как загадка жизни и ее конечность. Неотвратимость завершения жизни сопровождает нас на протяжении всего нашего существования. С этим мы рождаемся и с этим оставляем наш мир навсегда.

Как объяснить эту предельность, заложенную в нашу природу? Для всех ли граница непреодолима? Нужно ли воспринимать это как данность, как какой-то природный запрет? Как объяснить тот факт, что мы свыклись с нашей участью — в каком-то смысле роковой — и можем спокойно уживаться с таким явлением, как смерть? А ведь для нашего существования знание о смерти было бы важнее, чем всё, что мы прожили и прочувствовали, чем всё, что мы могли бы себе пожелать. Это необъятнее, чем сам наш мир. Смерть преступает все наши представления.

На страницах этой книги мы попытаемся собрать воедино всё, что сегодня доступно для ознакомления, но не всегда оказывается под рукой в нужный момент. Ссылки на других авторов, на излагаемые ими мысли и наблюдения, а иногда и просто цитаты из их книг неизбежны.

Это и доктора Р. Муди, Э. Кюблер-Росс, К. Осис и Э. Харальдссон, Р. Нойес, и математики А. Пуанкаре, Г. Перельман, физики-теоретики А. Линде и Р. Пенроуз, и богословы Макарий Александрийский, Марк Эфесский, св. Григорий Великий, Блаженный Августин, и архиеп. Лука (Войно-Ясенецкий), епископ Игнатий (Брянчанинов), архим. Серафим (Роуз), а также проф. А. И. Осипов, врач А. Герасимов. Да и это не весь список.

Метод преемственности выбран за основу неслучайно. Любой, кто погружался в современные исследования смерти, понимает, что полемика здесь бессмысленна. Серьезные авторы почти во всем сходятся друг с другом. Рознятся лишь аргументы и толкование фактов. Разрыв существует, конечно, и между эпохами, ведь смерть изучается не один век. А знания о материальном мире, о его границах не перестают пополняться, особенно в наше время.

Однако лучше сразу провести четкую разграничительную черту. Между различными воззрениями на смерть, которые сложились на сегодняшний день, между современным научным подходом и религиозными взглядами — христианскими, исламскими, буддистскими, иудейскими, как и внутри самого христианства между православием и римокатолицизмом, — всё же существуют серьезные разногласия. И от них никуда не денешься. Цель этой книги — не выявление противоречий. Цель — собрать воедино всё накопленное знание и по возможности отделить зерна от плевел с опорой на максимальную объективность, которая только доступна для человека думающего и неравнодушного к судьбам мира.

Годы назад, когда скончалась моя мать, я, конечно, понимал свою потерю, как и все. Но я не осознал случившегося так, как осознал бы это сегодня. Причина не в незрелости, а в отсутствии знания.

Пережить смерть близкого, уход в иной мир дорогой нам, родной души приходится каждому. Но не все мы понимаем, какова наша роль. Лично я, автор этих строк, тогда не понял, что могу принять в дальнейшей судьбе моей матери деятельное участие, что я могу помочь ей, ее душе, в том, потустороннем мире. Я не знал, что от меня может что-то зависеть.

Только со временем, когда утраты становятся не просто трагической неизбежностью, а реальной частью всей нашей жизни, в нас вселяется ощущение, а понемногу приходит и настоящее понимание, что это происходит не только с каждым из нас, но и всякий раз единожды с каждым отдельно взятым человеком. Смерть близкого человека — уникальна и одноразова в той же мере, как и его жизнь. Это то, что случается раз и навеки.

Основная часть этой книги составлена автором в августе 2019 г. на Святой горе Афон, в русском Свято-Пантелеимоновом монастыре. Подготовка же к написанному, кристаллизация замысла, с самого начала непростого, непривычного, велась за много месяцев до этого. Критическим толчком послужил, как это часто бывает, уход из жизни близкого человека. И уже на первых порах стало очевидно, что в условиях обыденной жизненной среды осуществить такую работу полноценно не удастся. Этот текст, изначально монастырский, стал светским. Читатель сам оценит метаморфозу.

Автор приносит глубокую благодарность братии монастыря за предоставленную возможность сосредоточиться на этой работе в оптимальных для интеллекта и для души условиях и лично архимандриту Евлогию, игумену, за его благословение на эту работу в стенах монастыря, древнейшей русской обители.

август 2019,

Св.-Пантелеимонов монастырь, Святая гора Афон

Возобновившийся интерес к смерти

клиническая смерть, внетелесный опыт, Муди, Кюблер-Росс, Осис и Харальдссон, Нойес, Икскуль, Калиновский, о. Серафим, Осипов

На сегодняшний день собрано несметное количество наблюдений, связанных с клинической смертью человека. Материал не перестает пополняться. Но только в последние десятилетия сведения стали хоть сколько-нибудь систематизироваться. В свет стали выходить монографии и книги, посвященные именно смерти — как медицинские, так и с религиозным уклоном, но доступные для рядового читателя. Появились и книги более научные, написанные врачами и психологами.

Количество наблюдений посмертного опыта, отобранных методично, приближается сегодня к миллиону. Цифра внушительная. К тому же речь идет не о чьих-то россказнях, а о реальных свидетельствах, собранных врачами. Эти свидетельства исходят от людей, непосредственно соприкоснувшихся со смертью, переживших клиническую смерть или некое предсмертное состояние. Но даже эта статистика выводится из оценок скромных. Во внимание принимаются только проверенные свидетельства, которые можно считать достоверными. Это говорит о том, что многие случаи нам попросту неизвестны. «База данных», если постараться оценить ее объективно, на порядок больше.

Вырисовывающийся тупик, топтание на одном месте, объясняется не только отсутствием воли со стороны научного сообщества. Дело не только в отсутствии государственных программ, которые могли бы помочь сдвинуть исследования с мертвой точки. Хотя именно в это и упирается проблема отсутствия четких базовых критериев, своего рода стандартов, которые позволили бы исследователям называть вещи своими именами. Получается, что мы имеем дело с неким «стартапом», но с таким, что затянулся на века. Тема по-прежнему остается полунаучной.

Понятие «клиническая смерть» в современной медицине соответствует строгим критериям психофизического состояния организма человека. Тем не менее стоит нам хоть раз столкнуться с этим явлением в реальной жизни, в момент ухода из жизни близкого человека, как мы понимаем, что медицина придерживается размытых позиций. Медицина больше ни на чем не настаивает. Уважающий себя врач признает, что всего не знает и не всё понимает. С этого момента человек, получается, волен поступать так, как он считает нужным. Полномочия медицины на этом заканчиваются. И это ставит нас зачастую перед сложным выбором. Во многих случаях, чтобы понять, как поступать правильно, как оказать настоящую помощь умирающему — а что может быть для нас важнее в такой момент? — чтобы помочь самим себе, когда смерть близкого неотвратима или уже накрыла нас, как саван, как цунами, нам приходится полагаться на себя самих, на свои чувства, на интуицию. И это очень непросто.

Ну а когда речь заходит об опыте предсмертного состояния — о смерти мы пока не говорим, — здесь мы остаемся совсем одни. Мы даже не можем с точностью определить, где этот опыт начинается и где заканчивается. С какого момента вообще мы можем говорить о смерти? Как отличить смерть от предсмертного состояния, от умирания? А этот процесс — умирание — может длиться вообще неведомо сколько. Есть случаи возвращения к жизни из состояния окоченения. Что же нам делать?

Прежде всего необходимо предостеречь себя от чрезмерных ожиданий. Дело в том, что по большому счету мы вообще не можем знать того, что происходит за чертой смерти. Тайна сия велика есть. И это не просто фигура речи. Если хоть какое-то естественное, природное знание нам и полагается «по штату» благодаря нашему «всезнающему» подсознанию, интуиции или нашим религиозным представлениям, то мы должны сказать себе прямо всё как есть. Это не больше чем соприкосновение с тайной. Но не проникновение в саму тайну. Нам дано лишь мельком заглянуть в сопредельное пространство. Но не в саму смерть. Из того мира пути назад нет. И это первая важная констатация.

Все, кто погружается в тему смерти, должны с ясностью решить для себя именно этот вопрос. Серьезный исследователь с констатации, собственно, и начинает: любой опыт смерти, в том числе и клинической, — это еще не сама смерть. Таким образом формируется непреложный критерий: есть горизонт событий, который отсекает для нас всё, что происходит по ту сторону. Смерть начинается там, откуда до нас больше не доходит никакая информация. Но не будем забегать вперед с выводами…

Появление книг о смерти уже ближе к нашему времени, в 70-е годы, объясняется не только переменами в книгоиздании, когда издателям стали сниться средь бела дня новые рынки, но и общим развитием медицины, реанимационных технологий, а также большими сдвигами в кардиохирургии. Ведущие кардиохирурги Парижа, Лондона, Хьюстона с подопытных обезьян смогли перенести свой опыт на людей, освоили новые сложнейшие операции. Отсюда и возросший спрос на информацию о клинической смерти, о приграничных состояниях организма — информацию, максимально обоснованную научно. Одними социально-историческими процессами объяснить возросший интерес вряд ли удастся.

Серьезные книги на тему о смерти, конечно, выходили и раньше. Но они оставались невостребованными. Хотя это может показаться удивительным, почему такая тема, как смерть, не пробуждала к себе более глубокого интереса в периоды массовой гибели людей, во время разрушительных войн. Зачем далеко ходить: две не столь давние мировые войны обошлись человечеству в десятки миллионов жизней. Так и хочется сделать предположение: может быть, здесь вступают в силу какие-то анестезирующие механизмы, которые общество, его подсознание отрабатывают непроизвольно, чтобы сгладить тяготы своего существования?

Из написанного о смерти с научных позиций можно выделить несколько книг, которые стали толчком для настоящих методологических исследований. Это и книга американского врача-психиатра Реймонда Муди «Жизнь после жизни». Издательский успех этой книги, как по цепной реакции, вызвал другие публикации и переиздания уже выходивших ранее книг, которые остались незамеченными. С этой же темой еще до Р. Муди начала печататься Элизабет Кюблер-Росс, детский врач, подданная Швейцарии, уехавшая работать в США после окончания медицинского факультета в Цюрихе. Ее первая книга «О смерти и умирании», хотя и глубокая по содержанию, освещала лишь одну сторону медали: Кюблер-Росс сосредоточилась на медико-психологических аспектах смерти. В книге приводится множество очень информативных и даже захватывающих сведений. Но это всё же не сам «посмертный опыт» и еще не сама смерть, о которой начали писать другие.

Одновременно с книгой Муди вышло исследование докторов К. Осиса (США) и Э. Харальдссона (Исландия). «В час смерти» — так называется книга, изданная ими в соавторстве в 1977 г. На страницах издания излагаются результаты исследований, которые начали проводиться еще в 1961 г., когда психолог Карлис Осис возглавил программу по сбору и систематизации наблюдений за клинической смертью среди умирающих больных. Свои заключения Осис излагает на основе исследований более чем тридцати пяти тысяч реальных случаев умирания. Сама по себе эта цифра, 35 000, опять же внушительная. И согласно этим внушительным наблюдениям в большинстве своем люди испытывают в момент смерти не страх, а скорее дискомфорт, но еще чаще безразличие.

Увы, это так. Главный же акцент в исследованиях делался на особенности галлюцинаций, которые якобы видят умирающие. Галлюцинации или видения — пока вопрос остается открытым — бывают практически у всех людей. А «видят» люди довольно странные вещи: нечеловеческих существ, образы какого-то иного мира, настоящих призраков уже умерших людей… Что любопытно, за «призраками» стоят почти всегда реально существовавшие люди, которых умирающий или умерший знал лично. Да и наблюдаются эти галлюцинации у людей в состоянии совершенно ясного сознания, при полноценной работе мозга и вне воздействия каких-либо медицинских или иных препаратов. Это проверенный факт и очень весомый.

Обращает на себя внимание еще один примечательный факт: многие умирающие часто описывают видения, хорошо известные по древним изотерическим источникам, о которых они никак не могли знать при жизни по совершенно объективным причинам. Здесь очень кстати всплывает имя Карла Юнга. Выдающийся психолог, тоже родом из Цюриха, задолго до всех наших разговоров Карл Юнг работал над созданием концепции «коллективного бессознательного». Выглядит же концепция Юнга примерно так: есть некое всеобщее знание и опыт, глубоко скрытые в психике человека. Сам человек не способен этого ни понять, ни осознать в себе. Но эти глубоко запрятанные знания прорываются наружу через сны, галлюцинации и проч. При исследовании процесса «умирания» таких фактов оказывается действительно слишком много. Идеи К. Юнга стали находить себе всё больше подтверждений и даже конкретное применение. По крайней мере, их заново начали обдумывать, подвергли переоценке.

Американский психиатр Рассел Нойес, преподававший в университете Айовы, внес в дело немалую лепту изучением стадий наступления смерти. Он научился разбивать процесс «умирания» на этапы: неприятие и смирение, «обзор» прожитой жизни, когда она прокручивается перед глазами человека во всех ее деталях, причем очень быстро, немного как в немом кино, но намного быстрее, а по окончании «обзора» жизни наступающий последним — «трансцендентный» этап, как его еще называют. Наблюдения Р. Нойеса оказались чрезвычайно востребованными на практике у всех тех, кто соприкасается с реальными больными в конечной стадии или в предсмертном состоянии. Но всё это только контрапункты того, о чем нам предстоит поговорить подробнее.

Весомыми фактами, которые сегодня считаются уже «классическими», общую картину пополняет американский врач-кардиолог Майкл Сабом. В своей книге с броским названием «Воспоминания о смерти», перепроверяя выводы Муди, в особенности что касается ясновидения и видения на расстоянии, Майкл Сабом рассматривает сто шестнадцать конкретных случаев посмертного опыта. На основании своих наблюдений Сабому не оставалось ничего другого, кроме как развести руками и подтвердить реальность того, что оглашал Муди. Важно отметить, что собранные сведения исходят от людей очень разных, разной социальной принадлежности и разных профессий, но абсолютно во всём сходятся.

Перечисленные издания в целом соблюдают предустановленные рамки, как бы их авторы ни старались затрагивать разные грани вопроса, как бы ни пытались сообща преодолеть заданные ограничения. И все они вполне успешно дополняют друг друга. Между этими исследованиями нет никаких принципиальных противоречий.

Для русского читателя будет, конечно, неожиданным констатировать, что вся литература о смерти в основном англосаксонская. К этому выводу приходит любой, кто впервые начинает интересоваться изданиями, посвященными нашей теме. Серьезных русских книг — раз-два и обчелся. Волна влияния англосаксонского мира дошла и сюда?

После более углубленного ознакомления с темой русскому читателю придется сделать и еще один вывод, и он тоже озадачивает ничуть не меньше: уровень освещения темы смерти в русских книгах весьма незауряден. Книг вроде бы мало, но почти все выдающиеся. И этого никто в мире, за пределами России, похоже, и знать не знает.

Перечислим некоторые из них. В дореволюционный период известность получила всего лишь пара светских небогословских книг. Причем именно в церковных кругах вдоль и поперек цитируется небольшая книга К. Икскуля «Невероятное для многих, но истинное происшествие». Текст был напечатан в конце XIX в. в «Московских ведомостях», а затем переиздавался в Троице-Сергиевой лавре. Наверное, поэтому книга и производит впечатление хорошо вычитанной и проверенной на соответствие церковному учению. Одно это уже уникально. Ведь речь идет о «светской» книге. Но перед нами действительно уникальный рассказ о реально пережитом посмертном опыте, которым делится человек, вернувшийся к жизни через сутки после своей кончины, из состояния окоченения. Написана книга человеком неверующим, хотя и крещенным в православие. Что примечательно, впоследствии автор постригся в монахи.

Немного позднее написанная книга святителя Луки (Войно-Ясенецкого) «Дух, душа и тело» тоже затрагивает тему смерти, хотя в целом посвящена скорее смежным аспектам — душе, духу, как и гласит ее название. В лице архиеп. Луки мы имеем дело еще и с военным врачом, хирургом, насмотревшимся на смерть во всех ее ипостасях в Первую мировую войну, да и позднее автор повидал не меньше как заключенный, прошедший через лагеря.

Уже ближе к нашему времени довольно ценный, хотя и краткий обзор, написанный прозрачным, глубоким языком, принадлежит Петру Калиновскому, человеку с удивительной судьбой. И если бы автору этих строк вновь пришлось оказаться перед выбором, с какого издания начинать ознакомление с нашей темой, выбор пал бы именно на книгу П. Калиновского «Переход», которая выходила на английском и на русском языках. Виктор Истомин (настоящее имя П. Калиновского, † 2003) родом из Харьковской области. В годы Второй мировой войны тоже военный врач-хирург, он попал в немецкий плен, но смог бежать, по фронтовому бездорожью добрался до родного Днепропетровска, чтобы разыскать свою семью, где вновь оказался в немецком плену. И затем как нужный, полезный военнопленный при отступлении был вывезен оккупационными властями в Германию. В немецком лагере его и застало окончание войны. Человечности британского офицера, который решил помочь советскому военнопленному, врачу, избежать уже советских лагерей, Виктор Истомин был обязан тем, что смог изменить настоящее имя на «Питера Калиновского». Таким образом он выпал из списков, по которым осуществлялась передача военнопленных советской стороне, и неисповедимыми путями смог перебраться в Австралию, где прожил всю жизнь, работая врачом.

На первый взгляд книга «Переход» не привносит ничего нового, при том что опирается на изучение около пятисот случаев клинической смерти. Но автор прекрасно обобщает тему, современные исследования и всю существующую литературу, причем делает это еще и с православных позиций. Книга сторонится полемики. Этот подход, по-видимому, наиболее оптимален. Ведь говоря о смерти, мы неизбежно сталкиваемся с разным толкованием научных данных, с разным религиозным мировоззрением. Между разными религиями взгляды тоже очень разнятся. Книга П. Калиновского избавляет нас от никчемных пересудов и предлагает только всё самое необходимое, да еще и в русском освещении.

Если продолжать хронологию, из уже почти современных русских изданий важно отметить книгу иеромонаха Серафима Роуза «Жизнь после смерти» (1980 г.) — издание не светское, а фактически церковное. По происхождению американец, из протестантской семьи, но принявший православие и монашествовавший в США, о. Серафим вроде бы и не мог поступить по-другому. Как монах и как человек просвещенный он не мог не отреагировать на лавину выходивших книг на английском языке, уж слишком явно эти издания шли вразрез с православными представлениями о тех же явлениях. В противовес англосаксонской литературе книга о. Серафима собирает воедино всё то, что было написано о смерти православными авторами со времен Игнатия Брянчанинова — пожалуй, последнего крупного русского автора и богослова, писавшего о смерти. Ниже нам предстоит уделить епископу Игнатию особое внимание.

Нужно отметить, что Православие косо смотрит на оккультизм. Светские же книги о смерти, в особенности западные, с оккультизмом стараются ладить и даже пытаются быть с ним накоротке. Эта грань соприкосновения между религиозным мировоззрением и светским лишь одна из многих. Но именно здесь между ними возникает сильное трение. Православное богословие придерживается строгих рамок, что довольно привычно для людей православных. Однако критический взгляд православия на многие явления современного мира принято считать на Западе ортодоксальным, заскорузлым. Уже поэтому книга о. Серафима, несмотря на его усилия сопоставить и обобщить православный взгляд на вещи и таким образом вступить в полемику с современным, западным подходом, не имела шансов стать бестселлером на Западе.

Делая проекцию уже в наше время, невозможно обойти стороной книгу А. И. Осипова «Посмертная жизнь души» (2007), всецело сосредоточенную на православном учении о смерти. К сожалению, эта книга производит впечатление слишком сжатой, наша тема в ней рассматривается только с богословских позиций.

Других современных русских книг, посвященных самостоятельным исследованиям посмертного опыта, фактически не существует. Возможно, это объясняется тем, что сама смерть, эта тема, в России долго относилась к духовной и интеллектуальной «юрисдикции» Церкви. Хотя справедливости ради нужно отметить, что православная церковь уже давно, с XX в., не отвергает сведений из медицинских и научных источников. Особой ортодоксальностью здесь никто не грешит. Во внимание нужно принять и роль русской художественной литературы, которая оказалась своего рода компенсатором. Как и Церковь, русская литература всегда рассматривала смерть как свою родную тему и взрыхляла эту почву так же глубоко, как и богословие. Само по себе это беспрецедентно. Ни одна другая художественная литература не может в этом поравняться с русской.

Д-р Муди и его «очевидцы»

прогон прошлого, туннель, светящееся существо, «разобщение», возвращение в тело

Исследование Реймонда Муди, в основе своей простое, совершенно рациональное, опирается на показания людей, реально соприкоснувшихся со смертью. Примерно с третью своих пациентов-свидетелей д-р Муди провел подробные беседы, задокументировал их, при этом не стараясь подогнать накапливающиеся сведения под какие-то стандартные рамки. Он просто объединил свидетельства в один большой документальный рассказ — рассказ об уходе из жизни и о возвращении обратно в наш мир.

Не все люди, пережившие опыт смерти, способны им поделиться. Причины сегодня уже понятны. Это и странность всего того, что людям пришлось увидеть и услышать по ту сторону. Это и резкие расхождения их впечатлений с тем, как они себе всё это представляли. Это и неготовность большинства людей, психологическая, эмоциональная и интеллектуальная, внимать таким вещам. Пока это нас не коснулось, об этом можно не думать. Да и не верится. Да и страшновато.

Несмотря на многие изъяны в методе Муди, которые отмечали его последователи, но он и сам их признавал, его книга сдвинула воз с места. Она позволила обществу принять сам факт, что дальнейшие наблюдения важны, что всё это имеет смысл, что нужно продолжать исследования и их систематизацию. Объективность и научная беспристрастность в вопросе изучения смерти стали казаться достижимыми.

Тот, кто впервые сталкивается со свидетельствами, какие излагает Муди, поражается в первую очередь самой констатацией, которую делают все опрошенные — все, кто вернулся «с того света»: «тот свет» существует. Там что-то есть. Это не пустота, не черное ничто. В это «что-то» мы еще и можем проникнуть. Но только без нашего тела…

Практически все, кого Муди опрашивал, говорят об отделении своего «Я» от тела. И уже сейчас для упрощения правильнее будет использовать понятие «душа». Почти все опрошенные говорят о том, что у них была возможность видеть свое тело со стороны, наблюдать за происходящим вокруг, видеть врачей, занятых реанимацией, или родственников, сходящих с ума от переживаний. Иногда «видение» переносится в другое место — например, из больницы домой. Отделению от тела всегда сопутствует загадочная прозрачность нашего обычного земного пространства. Отделившееся от тела «Я» может без затруднений проникать сквозь стены, через что угодно. Расстояния и материя — здесь чистая условность.

Большинство опрошенных делятся впечатлением, что момент перехода из «этого» мира в «тот» чрезвычайно труден для восприятия. Трудно оказывается не только «здесь», но и «там», во внетелесном пространстве. Этому сопутствует абсолютно ясное понимание произошедшего — наступила смерть. Полная или пока частичная — детали варьируют. Лишь в редких случаях пережившие предсмертное состояние или саму смерть описывают испуг от происходящего. При этом физического недомогания отделившееся «Я» не испытывает. Нашему «Я» уже не больно.

Описаниям присущ некий общий порядок и последовательность. Об этом в подробностях пишет упомянутый выше психиатр Р. Нойес. До момента отделения «Я» от тела практически всегда описывается «прогон», как на кинопоказе, всей жизни человека. Перед глазами умирающего во всех мельчайших подробностях с большой скоростью и в то же время с удивительной четкостью всех деталей проносится вся жизнь. Этот «прогон» даже стал неким стереотипом, уже затасканным и в кино, и в художественной литературе. Сегодня это клише. Однако те, кто это действительно пережил, — автор этих строк относится к их числу, — не видят в этом ничего стереотипного, а напротив, констатируют появление в себе какой-то невероятно пронзительной, новой правды о себе и о жизни в целом.

Что это? Как это объяснить? Коллективное наваждение? Массовая галлюцинация? Следствие эффекта «стереотипизации», то есть бессознательного подражания описаниям других людей, переживших что-то похожее? Соблазн велик пуститься в своих размышлениях именно по этому пути. Лучшего варианта и не придумаешь, когда оказывается затруднительным описать свой личный, реально пережитый опыт привычными словами. Самовнушение — действительно одна из форм преодоления себя, вполне эффективное средство самозащиты, когда мы сталкиваемся с ситуацией, которая преступает нас интеллектуально или не вяжется с нашим восприятием действительности. Мы легко внушаем себе то, чего нет. Любую химеру мы можем адаптировать под наши запросы, подогнать под наше восприятие. Мы это делаем даже просто ради внутреннего комфорта.

Приведем свидетельство из русской книги, написанной архиеп. Лукой (Войно-Ясенецким), который был практикующим врачом:

«Секкендорф видел во сне такие события его прошлой жизни, о которых он едва помнил, и с такой ясностью и живостью, как если бы они в первый раз имели место в действительной его жизни. С чрезвычайной ясностью он увидел себя трехлетним ребенком, причем в памяти его воскресли все мельчайшие подробности воспитания его. Каждая оценка из его школьной жизни, каждая неприятная случайность прошли в его сознании, как живые. Созерцая жизнь свою в порядке действительного течения ее, он увидел, наконец, свое пребывание в Италии, где он покинул одну даму, на которой женился бы, если бы судьба не заставила его быстро уехать из этой страны. Живость испытанного им во сне чувства разлуки с возлюбленной послужила причиной его пробуждения».

У того же автора:

«Способность такого фантасмагорического представления всего пережитого у умирающих, сопровождающегося сжатием целых годов их жизни в несколько секунд и созерцанием отдельных фаз их жизни в виде степеней развития их духовного существа, была известна уже в древнейшие времена и считалась отличительной способностью человеческой души. Философ Плотин в „Энеадах“ говорит: „Но со временем, к концу жизни, являются другие воспоминания из более ранних периодов существования… ибо, освобождаясь от тела, она (душа наша) вспоминает то, чего здесь не помнила“. В этих удивительных фактах воспроизведения в две-три минуты событий целой жизни, длившейся десятки лет, нас поражает, во-первых, сверхъестественная быстрота течения воспоминания, и, во-вторых, удивительная полнота и ясность их».

Пациенты Р. Муди рассказывают следующее:

«Все время, пока я находился вне своего тела, я был совершенно изумлен тем, что со мной случилось. Я не понимал этого. Но все было совершенно реально. Я видел свое тело отчетливо и, в то же время, как издалека. Мое сознание было не в таком состоянии, чтобы я мог что-нибудь выдумывать. У меня не возникало никаких идей. Я просто был в совершенно неподходящем для этого состоянии».

«В момент травмы я ощутил внезапную боль, но затем боль исчезла. У меня было такое ощущение, словно я парю в воздухе в темном пространстве. День был очень холодный, однако, когда я находился в этой темноте, мне было тепло и приятно как никогда. Я помню, что я подумал: „Наверно, я умер“».

Женщина, вернувшаяся к жизни после сердечного припадка:

«Я начала испытывать совершенно необычные ощущения. Я не чувствовала ничего, кроме мира, облегчения, именно покоя. Я обнаружила, что все мои тревоги исчезли, и я подумала про себя: „Как покойно и хорошо и нет никакой боли“».

«У меня просто было огромное ощущение одиночества и мира… Оно было прекрасно, в душе у меня было такое чувство покоя».

Военнослужащий США, воевавший во Вьетнаме и во время боя «скончавшийся» от ранения, рассказывает свой случай:

«Я получил тяжелое ранение и „умирал“ от него, однако, я точно помню все, что тогда происходило со мной. Я был ранен пулеметной очередью, в меня попало шесть пуль. Но когда это случилось, я как-то совершенно не сокрушался. Я помню, что даже почувствовал облегчение, когда был ранен. Я чувствовал полную легкость, и не было никакого страха. С момента ранения передо мной стали проноситься картины моей жизни. Мне показалось, что я вернулся обратно в то время, когда был еще ребенком, и картины сменяли друг друга, показывая всю мою жизнь. Я не могу вспомнить, всё было так живо. Они так отчетливо возникали передо мной. Они сменялись, начиная с самых ранних воспоминаний вплоть до теперешнего времени. Всё это произошло за очень короткое время, в этом не было ничего плохого. Я как бы проходил через все эти видения, не ощущая никакой вины или унижения. Больше всего это было похоже на серию картин, наподобие слайдов. Как будто кто-то очень быстро показывал передо мной слайды из моей жизни».

Кода читаешь такие воспоминания, а они неизбежно повторяются, складывается впечатление, что над человеком проводится какое-то тестирование — тестирование на зрелость. Как будто в последний момент каждому из нас предлагается проверить себя на пригодность к следующему этапу при помощи вопросов и ответов, побуждая нас к полной переоценке своей жизни. Правильно ли мы жили? Все ли поняли, усвоили? Возможно, вопрос сводится даже не к тому, чтобы проверить, насколько мы всё переварили в себе и осознали, а к тому, насколько мы вообще созрели для перехода на новый этап знания о себе и о мире, на новый этап существования.

«И после вибрации и движения через длинное темное пространство все мои детские мысли, вся моя жизнь были здесь, в конце туннеля, просто вспыхивали передо мной. Нельзя сказать, что это было в форме картин, скорее как мысли, не могу точно описать вам этого, но там просто было всё. Всё было сразу, я имею в виду не по отдельности в разные промежутки времени, возникающие и уходящие, но всё было мгновенно. Я думал о матери, о том, как я неправильно поступал. После того, как я увидел свои незначительные проступки, которые делал ребенком, и думал о матери и об отце, мне захотелось, чтобы я не делал этого, и мне хотелось вернуться и исправить их».

И вот еще один фрагмент из книги Р. Муди, он слишком показателен:

«Когда появился свет, первое, что он мне сказал, был вопрос, который можно сформулировать примерно так: „Что ты можешь показать мне из своей жизни? Что ты сделала в своей жизни?“ — или как-нибудь еще в этом роде. И, вдруг, в этот момент замелькали картины. „Что это?“ — подумала я, потому что все произошло совершенно неожиданно. Я вдруг очутилась в моем детстве. Потом я как бы шла год за годом через всю мою жизнь с раннего детства до настоящего времени. Было так странно, когда это началось: я была маленькой девочкой, играющей у ручья недалеко от дома, потом другие сцены из того же времени; переживания, связанные с моей сестрой, наши соседи и знакомые места, где я бывала. Затем я попала в детский сад и мне вспомнилось время, когда у меня была единственная игрушка, которую я действительно любила, и как я сломала ее и очень долго плакала. Для меня это было действительно тяжелым происшествием. Картины сменялись, проходя через мою жизнь, и я вспоминала, как я была в группе девочек и ездила в лагерь, и много другого о годах, проведенных в начальной школе. Затем вспомнились старшие классы, как мне выпала большая честь быть выбранной в школьное научное общество, и я вспомнила, как это было. Так я прошла через все старшие классы, окончание школы и первые несколько лет в институте, и так вплоть до настоящего времени. Сцены, которые возникали передо мной, шли в порядке моей жизни, они были такими живыми! Как будто проходишь и смотришь на них со стороны и видишь в трехмерном пространстве и в цвете. Картины были подвижными. Например, в момент, когда у меня сломалась игрушка, я видела все движения. Это было совсем по-другому, чем я могла бы видеть в то время. Как будто бы маленькая девочка, которую я наблюдала, была кем-то другим, как в кино, среди детей играет на детской площадке. И всё же это была я. Я видела себя, то, что я делала, будучи ребенком».

Описания вполне типичны. Именно так это происходит со всеми.

«Когда я просматривала проходящие картины, я практически не видела света. Он исчез, как только спросил, что было мною сделано, и потом вспыхнули картины, и все же я знала, что он был здесь, все время со мной, он вел меня в этом просмотре, я чувствовала его присутствие, он отмечал некоторые события, старался показать мне что-то в каждой из этих сцен. Не то чтобы он хотел увидеть, что было в моей жизни, он знал это, но он выбирал определенные сцены и показывал их мне, чтобы я вспомнила их.

Всё время он подчеркивал важность любви. Моменты, в которых это наиболее сильно проявилось, были связаны с моей сестрой. Я всегда была очень близко связана с ней, и он показал мне несколько примеров, в которых я была эгоистична по отношению к моей сестре, а потом несколько случаев, где я действительно проявила к ней любовь. Он указал мне, что я должна стремиться помогать людям, стремиться быть лучше. Хотя ни в чем не было никакого обвинения, его единственное стремление было, чтобы я извлекла из этого урок».

И это тоже типично для многих аналогичных свидетельств: будто сговорившись, все твердят одно и то же, все говорят о важной встрече, о важном нравоучительном уроке, о каком-то назидании, но наполненном необычной добротой и пониманием.

И дальше:

«Он, казалось, был также очень заинтересован в вопросах, касающихся знаний. Каждый раз отмечал события, связанные с учением, и сказал, что я должна продолжать учиться и что, когда он придет за мной опять (к этому времени он уже сказал мне, что я вернусь обратно), стремление к учению останется. Он сказал, что это постоянный процесс, и у меня было чувство, что он будет продолжаться и после смерти. Я думаю, что он старался научить меня, когда мы просматривали сцены моей жизни».

После отделения «Я» от тела практически всеми описывается прохождение через «туннель», через некое «промежуточное» пространство, в котором человек обязательно оказывается в определенный момент, и этот момент для всех примерно одинаков. Иногда это не туннель, а труба или подобие коридора. Обычно это описывается как нечто круглое и протяженное. То ли это постепенный выход в какое-то иное пространство. Продвижение в этом узком, округлом «туннеле», и необязательно с большой скоростью, завершается появлением света и обязательно с каким-то выходом наружу. Для многих этот выход, как бы втягивающий в себя, оказывается желанным.

По мере продвижения свет всё более усиливается и наконец становится ослепительным и ярким — ярким до такой степени, что это уже не просто свет, а что-то лучезарное. К тому же многими отмечается, что «там» вообще нет теней от предметов. И в то же время яркий свет, свечение не ослепляет. Хотя есть свидетельства, но редкие, последующей потери зрения, обычно на несколько дней.

Физические ощущения, описываемые на этом этапе, сплошь и рядом разные. Как это видно уже из приведенных выше свидетельств, эти ощущения обычно не связаны с болезненными или негативными переживаниями. Скорее, с очень сильными глубокими эмоциями и пониманием, что совершается переход в иной мир, что наступает смерть.

«Я знал, что умираю и уже ничего не могу сделать, потому что никто не мог услышать меня… Я был вне своего тела, в этом не было никаких сомнений, я мог видеть его здесь, на операционном столе. Моя душа вышла! Вначале все это было очень тяжело, но затем я увидел очень яркий свет. Казалось, что сначала он был немного тусклым, но затем стал мощным сиянием. Просто множество света, ничего, кроме ярчайшего, сверкающего света. И тепло от него передавалось мне: я чувствовал душевную теплоту».

«Переход» завершается тоже не всегда одинаково. Кто-то попадает в море неописуемо яркого света. Кто-то сразу же встречается с душами близких родственников, давно умерших. Кто-то видит необычные картины загадочного мира, мало похожего на наш. Но этот мир всё же имеет схожие черты с нашей реальностью — верх, низ, удаленность в пространстве и т. д.

Из рассказа другого «очевидца», который фактически умер вследствие тяжелой болезни, тело которого уже начало остывать:

«Я был в чрезвычайно темной черной пустоте. Это очень трудно объяснить, но я чувствовал, словно я двигаюсь в вакууме, прямо сквозь темноту. Однако я всё осознавал. Было так, словно я находился в цилиндре, не содержащем воздуха. Это было странное ощущение, будто находишься наполовину здесь, наполовину еще где-то».

А вот свидетельство женщины, переболевшей перитонитом:

«Мой доктор уже вызвал моего брата и сестру, чтобы они повидались со мной в последний раз. Сестра сделала мне укол, чтобы облегчить мою смерть. Предметы в больничной палате стали все больше и больше отдаляться от меня. Когда они исчезли, я вошла вперед головой в узкий и очень темный коридор. Казалось, он был как раз по мне. Я начала скользить…»

Свет в конце туннеля поражает всех, кто это пережил. Он не похож ни на что существующее на земле, но обязательно соотносим с чем-то теплым и добрым. В описаниях этого света часто всплывают такие неясные эпитеты, как «совершенное понимание», «совершенная любовь».

«Я был вне тела, это несомненно, потому что я мог видеть свое собственное тело там, на операционном столе. Моя душа вышла! Сначала я почувствовал себя из-за этого очень плохо, но затем появился этот поистине яркий свет. Сперва казалось, что он несколько тускловатый, но затем он превратился в огромный луг… Сначала, когда свет появился, я не был уверен, что же происходит, но затем он спросил, вроде как бы спросил: готов ли я умереть?»

Невозможно не привести и этот рассказ женщины:

«Примерно год тому назад меня положили в больницу из-за сердца, и на следующее утро, лежа в больничной кровати, я почувствовала очень сильную боль в груди. Я нажала кнопку вызова сестер. Они пришли и начали делать то, что было необходимо. Мне было очень неловко лежать на спине, и я повернулась. Как только я это сделала, у меня прекратилось дыхание и перестало биться сердце. Я сразу же услышала, как сестры что-то закричали. И в этот момент я почувствовала, как я отдалилась от своего тела, проскользнула между матрасом и перилами с одной стороны кровати — в действительности было даже странно, что я прошла сквозь перила вниз, на пол. Затем я стала медленно подниматься вверх. Во время своего полета я видела, как еще несколько сестер вбежали в комнату — их было уже, наверное, дюжина. Мой врач как раз в это время делал обход, и они позвали его, и я видела также, как он входил. Я подумала: «Интересно, что он здесь делает». Я переместилась за осветитель, я видела его сбоку и очень отчетливо, и там остановилась, паря под потолком и глядя вниз. Мне казалось, что я кусок бумаги, взлетевший к потолку от чьего-то дуновения.

Я видела, как врачи старались вернуть меня к жизни. Мое тело было распростерто на кровати прямо перед моим взором, и все стояли вокруг него. Я слышала, как одна из сестер воскликнула: «О боже! Она скончалась!», в то время, как другая склонилась надо мной и делала мне искусственное дыхание рот в рот. Я смотрела на ее затылок в то время, как она это делала. Я никогда не забуду, как выглядели ее волосы, они были коротко подстрижены. Сразу вслед за этим я увидела, как они вкатили аппарат и стали действовать электрическим током на мою грудную клетку. Я слышала, как во время этой процедуры мои кости трещали и скрипели. Это было просто ужасно. Я смотрела, как они массируют мне грудь, трут мои руки и ноги и думала: «Почему они волнуются? Ведь мне сейчас очень хорошо»».

Не меньше удивляет и свидетельство из упомянутой русской книги XIX в. Рассказывает человек, вернувшийся к жизни после тридцати шести часов клинической смерти, уже из состояния окоченения.

«…Вдруг почувствовал, что стало легко. Я открывал глаза, и в моей памяти с совершенной ясностью до малейших подробностей запечатлелось то, что я в эту минуту увидел.

Я увидел, что стою один посреди комнаты; вправо от меня, обступив что-то полукругом, столпился весь медицинский персонал… Меня удивила эта группа; на том месте, где стояла она, была койка. Что же теперь там привлекало внимание этих людей, на что смотрели они, когда меня уже там не было, когда я стоял посреди комнаты?

Я подвинулся и глянул, куда глядели все они: там на койке лежал я.

Не помню, чтобы я испытывал что-нибудь похожее на страх при виде своего двойника; меня охватило только недоумение: как же это? Я чувствовал себя здесь, между тем и там тоже я…

Я захотел осязать себя, взять правой рукой левую: моя рука прошла насквозь; попробовал охватить себя за талию — рука вновь прошла через корпус, как по пустому пространству… Я позвал доктора, но атмосфера, в которой я находился, оказалась совсем непригодной для меня; она не воспринимала и не передавала звуков моего голоса, и я понял свою полную разобщенность со всем окружающим, свое странное одиночество; панический страх охватил меня. Было действительно что-то невыразимо ужасное в том необычайном одиночестве…

Я глянул, и тут только впервые передо мной явилась мысль: да не случилось ли со мной того, что на нашем языке, языке живых людей, определяется словом «смерть»? Это пришло мне в голову потому, что мое лежащее на койке тело имело совершенно вид трупа…

В наших понятиях со словом «смерть» неразлучно связано представление о каком-то уничтожении, прекращении жизни, как же мог я думать, что умер, когда я ни на одну минуту не терял самосознания, когда я чувствовал себя таким же живым, все слышащим, видящим, сознающим, способным двигаться, думать, говорить?

Разобщение со всем окружающим, раздвоение моей личности скорее могло дать мне понять случившееся, если бы я верил в существование души, был человеком религиозным; но этого не было, и я руководствовался лишь тем, что чувствовал, а ощущение жизни было настолько ясно, что я только недоумевал над странным явлением, будучи совершенно не в состоянии связывать мои ощущения с традиционными понятиями о смерти, то есть, чувствуя и сознавая себя, думать, что я не существую».

Аналогичных свидетельств можно было бы привести несметное количество. Их действительно очень много. С какого-то момента, при ознакомлении с фактами, мы невольно становимся даже более требовательными. Мы невольно стараемся опираться на наиболее яркие случаи, максимально хорошо задокументированные и структурированные, чтобы иметь возможность делать ясные выводы и обобщения.

Довольно типичным, бесспорным и обобщающим является тот факт — он описывается чуть ли не всеми, кто вернулся с «того света», — что за чертой нашего мира происходят не только встречи с другими умершими, с другими существами и другим неведомым миром, который распахивается перед глазами уже в самом начале этого опыта, но и встречи со «светящимся существом».

Это «существо» вступает в общение только с умершими. Ему присущи определенные характеристики. По отношению к умершему оно преисполнено особого лучезарного доброжелательства, всепонимания и доброты. Общение с этим «существом» происходит без слов, телепатически. Все «очевидцы» отмечают, что со стороны «светлого существа» нет ни малейшего осуждения за что бы то ни было. Если какие-то оценочные категории и закрадываются в этот контакт, то исключительно в виде теплых, добрых советов.

Но встретиться со «светящимся существом» предстоит не всем. Врачами даже была выведена статистика, согласно которой со «светящимся существом» встречается только один человек из семерых — из тех, разумеется, кто, «вернувшись» назад, помнит о том, что «там» происходило. Ведь есть и такие, кто не помнит вообще ничего. Однако статистика — это не всё. Ей свойственно охватывать только поверхностный, бросающийся в глаза слой реальности. То есть не всё целое, а выхваченный из нее слой определенной видимой информации и ее параметров. Поэтому статистику мы приводим лишь как материал для размышлений и ни в коем случае как подтверждение истинности рассматриваемых сведений.

Говорит пациент Р. Муди, мужчина:

«Голос задал мне вопрос: „Стоит ли это, то есть моя жизнь, потраченного времени? То есть считаю ли я, что жизнь, которую я прожил до этого момента, действительно была прожита не зря, с точки зрения того, что я узнал теперь?“».

Это «существо» — само олицетворенное добро. И об этом тоже твердят все как один. Хотя вместо «светлого существа» некоторые видят яркий, неописуемо ослепительный свет, лишенный теней, «добрый» свет и как бы живой. Свет без теней — вновь отметим эту особенность. Она очень существенная. Для всех «очевидцев» встреча со «светящимся существом» — это всегда что-то положительное. Чем и объясняется тот факт, что человек умирающий или умерший перестает воспринимать смерть как что-то негативное или пугающее. Даже боль, которую болеющий человек может испытывать, в эту минуту чаще всего проходит. Вместо боли человек чувствует умиротворение и внутренний покой. Все, кто это пережил, уверены, что «светящееся существо» появляется для того, чтобы помочь принять и понять новый мир. Немного как добрый ангел. Или еще для того, чтобы дать понять человеку, что он поторопился, что время его переселения в этот новый мир еще не настало и что он должен вернуться в мир прежний, по той или иной причине.

Что еще примечательно, никем не оспариваемой чертой «светящегося существа» становится факт, что оно является личностью, обладает голосом. Голосу даже присущ тон, интонации. Хотя это «существо» и не имеет тела.

Помимо встречи со «святящимся существом» происходят и встречи с душами близких, с теми, кто переселился в загробный мир раньше. И это не менее странно, если мы подвергаем свидетельства анализу с опорой на строгие научные критерии, придерживаясь законов логики. В итоге приходится мириться с очевидными закономерностями, которые по всем научным нормам являются подтверждением реальности происходящего. И в то же время «тот» мир для нас абсолютно нереален. Если смотреть на вещи рационально, нам даже неизвестно, существует ли «тот» мир вообще…

Пациентка Р. Муди рассказывает:

«Я пережила этот опыт во время родов, которые были очень тяжелыми и я потеряла много крови. Доктор уже потерял надежду вернуть меня к жизни и сказал моим родным, что я умерла. Однако я очень внимательно за всем наблюдала, и даже когда я слышала, как доктор говорил это, я чувствовала себя вполне в сознании. В это же время я поняла, что все присутствующие здесь люди, — их было довольно много, — парят под потолком комнаты. Это были все люди, которых я знала в моей жизни, но которые уже умерли. Я узнала свою бабушку и девочку, которых знала, когда училась в школе, а также много других родных и знакомых. Это выглядело так, что я видела главным образом их лица и чувствовала их присутствие. Все они выглядели очень приветливыми. Было очень хорошо от того, что они были рядом. Я чувствовала, что они пришли, чтобы защитить или сопровождать меня. Было почти так, как если бы я пришла домой и они были здесь, чтобы встретить и приветствовать меня. Все это время меня не покидало чувство света и радости. Это был прекрасный и славный момент».

Некоторые пациенты Р. Муди в похожих случаях рассказывали, что слышали голос, предупреждавший их о том, что они еще не умерли, что им нужно вернуться обратно. Вот фрагмент рассказа одного из них:

«Я слышал голос, но это не был человеческий голос, и его восприятие находилось за границей физических ощущений. Этот голос говорил мне, что я должен вернуться обратно, и я не чувствовал страха перед возвратом в свое физическое тело».

Встречаются, конечно, и еще более странные, причем нередкие описания того, как человек себя воспринимает, когда осознает, что его душа отделилась от тела. Человек видит себя как некое прозрачное «духовное тело». Кроме того, он способен видеть вокруг себя «духовные тела» других людей, умерших незадолго до этого.

К встрече с «существом» мы еще вернемся, это чрезвычайно важно для объективной оценки всех описываемых явлений и для понимания самих границ реальности, и той, и этой, доступной нам и посильной, — но вернемся уже в свете настоящих учений, в том числе и православного.

А пока отметим еще одну важную и очень характерную особенность всех свидетельств, приводимых Муди и другими. Невыразимость пережитого, увиденного и услышанного, полная невозможность описать это словами, какая-то парадоксальная, мучительная несовместимость пережитого с нашим обычным пространством, — одним словом, неописуемость ни словами, ни образами нашего мира. Это отмечают практически все без исключения.

Как к этому относиться? Разумеется, прежде всего критически, но всё же с большим вниманием. Потому что речь идет о чем-то явно существующем, но уже на грани нашего сознания, наших возможностей постижения себя и окружающего мира. Здесь мы, видимо, и сталкиваемся лоб в лоб с неким пределом. И тем важнее становится каждая крупица этих свидетельств.

«Я была очень общительна в начальной и средней школе, но я скорее следовала за всеми, чем придумывала что-нибудь новое. Я была последователем, а не лидером. После того, как это случилось, и я пыталась рассказать об этом подругам, они просто начинали считать меня сумасшедшей, — так мне казалось. Я снова рассказывала об этом, и меня слушали с интересом, но потом я слышала, как обо мне говорили: „Она действительно немного тронулась“. В тех случаях, когда я видела, что это замечание просто шутка, я старалась разъяснить все это. Я не пыталась поразить всех. „Вот здорово! Смотрите, какая страшная штука произошла со мной!“ Я только хотела сказать, что нам необходимо больше знать о жизни, гораздо больше, чем знаю, скажем, я или мои знакомые».

В свидетельствах часто всплывает еще одна важная деталь, и на нее не принято обращать внимания. Речь идет о полной, абсолютной уверенности людей, переживших опыт смерти, в том, что с ними произошло, в том, что они видели, слышали, чувствовали. Причем помнят «очевидцы» всё до мельчайших подробностей. Для них всё абсолютно реально, вплоть до какой-то невыразимой словами самоочевидности.

Не удивительно, что в большинстве своем люди прекрасно отдают себе отчет, что поделиться пережитым будет трудно даже с самыми близкими. Автор этих строк, также соприкоснувшийся с аналогичным опытом в раннем детстве, в возрасте пяти лет, не смог поделиться пережитым даже со своей матерью…

«Я слышал, как врачи сказали, что я умер, и тогда я почувствовал, как я начал падать или как бы плыть через какую-то черноту, некое замкнутое пространство. Словами это невозможно описать. Всё было очень черным, и только вдалеке я мог видеть этот свет. Очень, очень яркий свет, но сначала небольшой. Он становился больше по мере того, как я приближался к нему. Я старался приблизиться к этому свету, потому что чувствовал, что это был Христос. Я стремился попасть туда. Это не было страшно. Было более-менее приятно. Как христианин, я тотчас же связал этот свет с Христом, который сказал: „Я свет миру“. Я сказал себе: „Если это так, если я должен умереть, я знаю, что ждет меня в конце, там, в этом свете“».

Или вот еще:

«Я встал и пошел в другую комнату налить чего-нибудь выпить, и именно в этот момент, как мне потом сказали, у меня было прободение аппендикса, я почувствовал сильную слабость и упал. Потом все как бы поплыло, и я почувствовал вибрацию моего существа, рвущегося из тела, и услышал прекрасную музыку. Я парил по комнате и затем перенесся на веранду. И там казалось, что вокруг меня стало собираться какое-то облачко, скорее розовый туман, и тогда я проплыл прямо через перегородку, как будто ее там не было вовсе, по направлению к прозрачному, ясному свету. Он был прекрасен, такой блестящий, такой лучезарный, но он совсем не ослеплял меня. Это был неземной свет. По-настоящему я не видел никого в этом свете, и все же в нем была заключена особая индивидуальность. Это совершенно несомненно. Это был свет абсолютного понимания и совершенной любви. Мысленно я услышал: „Любишь ли ты меня?“ Это не было сказано в форме определенного вопроса, но думаю, что смысл сказанного можно выразить так: „Если ты действительно любишь меня, возвращайся и закончи в своей жизни то, что начал“. И все это время я чувствовал себя окруженным всепоглощающей любовью и состраданием».

В некоторых из приведенных выше свидетельств упоминаются особые звуки, которые сопровождают умирающих на этапе перехода, отрыва от материального телесного мира. Многие слышат звуки, сравнимые с каким-то особым жужжанием. Иногда это звон, что-то свистящее, а иногда щелканье или нечто похлестывающее. Эти звуки обычно описываются как неприятные, досаждающие.

«Очень неприятный жужжащий звук, шедший изнутри моей головы. Он очень раздражал меня… Я никогда не забуду этого шума».

Лишь в редких случаях звуки бывают приятными, например, напоминают отдаленный успокаивающий перезвон или даже таинственную необычную музыку.

Мужчина, признанный умершим, но в конце концов успешно реанимированный, описывает следующее:

«Я слышал нечто похожее на колокольный звон где-то вдалеке, словно доносимый ветром. Это звучало как японские ветряные колокола… Это был единственный звук, который я слышал в этот момент».

Как уже отмечалось, в первые минуты — если о времени вообще уместно говорить в привычном понимании этого слова — до умирающего не сразу доходит, что именно с ним произошло. Но это доходит обязательно до всех. И можно попытаться встать на место человека, который вдруг сознает, что с ним свершилось главное, что он умер. Чувство потрясения, сам этот первый внетелесный опыт, связанный с возможностью проникновения сквозь материю, обнаруживающиеся возможности ясновидения и первые «встречи», самые первые картины нового мира поглощают человека всецело, и он не сразу начинает ориентироваться в новом пространстве. Когда же «сознание» — но эти термины мы можем употреблять только условно — начинает с ясностью воспринимать новый окружающий мир, практически у всех возникает желание вернуться назад, к жизни.

Впрочем, и здесь встречаются разночтения. На определенном этапе умирания, когда человек вплотную приближается к смерти, у него иногда возникает желание не возвращаться, остаться. Это особенно характерно для случаев, когда умирающий встречается со светящимся вселюбящим существом. Этот контакт, эта встреча оказываются решающими. Возвращения желают, как правило, только те, кому кажется, что у них остаются какие-то неисполненные обязанности, требующие завершения жизненные задачи.

«Это произошло со мной во время моих первых родов. В течение восьми месяцев беременности у меня развивалось то, что врач назвал интоксикацией, и меня положили в больницу. Сразу же после выхода плода у меня началось сильнейшее кровотечение, которое доктору никак не удавалось остановить. Я поняла, что произошло, так как сама по профессии медсестра, поэтому я отчетливо понимала, какая опасность мне грозит. Я потеряла сознание, после чего услышала неприятное жужжание и звон. Затем я помню, как я оказалась на корабле или небольшой лодке, переплывающей на другой берег большого водного пространства, а на том берегу я видела всех, кого я любила в своей жизни, — мою мать, отца, сестер и других людей. Мне казалось, что они манили к себе, и в то же время я говорила себе: «Нет, — я не готова присоединиться к вам. Я не хочу умирать, я еще не готова».

Теперь я понимаю, что это в высшей степени странное переживание, потому что все это время я видела всех врачей и сестер, видела также все, что они делали с моим телом. Как мне казалось, я была скорее в роли зрителя, чем больной, лежащей на столе в этом теле, которое доктора и сестры пытались привести в чувство. Я изо всех сил пыталась внушить доктору, — «Я не собираюсь умирать». Но никто меня не слышал. Все — врачи, сестры, операционная, лодка, вода и далекий берег — составляли некий конгломерат. Впечатление было такое, как будто эти сцены накладываются друг на друга.

Наконец, моя лодка почти достигла того берега, но как раз перед тем чтобы пристать, она вдруг повернула обратно. Мне наконец удалось сделать так, что доктор меня услышал, и я сказала: «Я не собираюсь умирать». Мне кажется, что именно в этот момент я пришла в себя, и доктор объяснил мне, что случилось, — что у меня открылось послеродовое кровотечение и им едва удалось меня спасти, но что теперь уже все в порядке».

Желание вернуться назад, в жизнь, часто возникает у женщин, у которых есть маленькие дети. Эти женщины рассказывают о том, что у них было желание остаться «там», но в какой-то момент они всё же понимали, что им лучше вернуться, чтобы поставить на ноги, вырастить своих детей. И они возвращались.

«Я думала, останусь ли я здесь, но потом я вспомнила о моих детях и муже. Теперь мне трудно точно изложить ему эту часть моего опыта. Когда я переживала эти удивительные ощущения в присутствии света, я действительно не желала возвращаться. Но я всерьез помню о своей ответственности, о моих обязанностях по отношению к семье. Так что я решила постараться вернуться обратно».

Еще одна довольно неоднозначная картина возвращения:

«Я находился вне моего физического тела и чувствовал, что должен принять решение. Я понимал, что не могу долго оставаться вот так, рядом с моим физическим телом, — мне очень трудно объяснить другим, но для меня тогда это все было совершенно ясно, — я понимал, что должен на что-то решиться, — либо двигаться прочь отсюда, либо вернуться обратно.

С другой стороны, всё это было довольно странно, и я отчасти всё же хотел остаться. Было совершенно удивительным сознание того, что я должен буду делать на земле добро. Итак, я подумал и решил: «Да, я должен вернуться и жить». После чего я вернулся в свое физическое тело. Я, можно сказать, почувствовал, как моя страшная слабость вдруг оставила меня. Во всяком случае, после этого события я стал выздоравливать».

Предложение вернуться исходит, как правило, от самого «светящегося существа», или от Бога, если речь идет о каком-то важном деле жизни, которое оказывается для умирающего незаконченным, подвисшим. Эти невероятные переживания во многих случаях еще и связаны, как оказывается, с получением своего рода «разрешения» на возвращение в жизнь, — это описывают многие. «Разрешение» исходит либо от «светящегося существа», либо, опять же, от Бога, как «очевидцы» утверждают, и оно дается при условии отсутствия какой-либо корыстной причины для возвращения. Такие мотивы, как «просто хочется еще пожить» или «мне слишком страшно», веса не имеют. В этот момент умирающие часто слышат членораздельный, полный понимания и добра вопрос: «Готов ли ты умереть?»

Разрешение на возвращение иногда сопровождается поручением или миссией на земле. И здесь мы уже в двух шагах от всего того, что оккультизм считает своей законной территорией.

Вспоминает мужчина:

«Я бы сказал, что Бог очень добр ко мне, потому что я умирал, а он позволил врачам вернуть меня с определенной целью. Эта цель состояла в том, чтобы помогать моей жене, потому что она страдала от запоев, и я знал, что без меня она просто ничего не сможет сделать с собой. Сейчас она гораздо лучше, и я думаю, что во многом это благодаря тому, что мне пришлось пережить».

А вот что говорит молодая мать:

«Господь послал меня обратно, но я не знаю почему. Я несомненно чувствовала Его присутствие там, и я знаю, что Он узнал меня. Он знал, кто я. И все же он не позволил мне уйти на небо. Почему — я не знаю. С тех пор я много раз думала об этом, и я решила, что это случилось либо потому, что у меня двое маленьких детей, которых надо растить, или же потому, что я еще не была готова к тому, чтобы идти туда. Я по-прежнему ищу ответа на этот вопрос…»

Молитвы близких, нужда близких людей в возвращении умирающего к жизни оказываются часто куда более решающим фактором, чем его собственные желания.

«Я была рядом с моей старой теткой во время ее последней болезни, которая была очень тяжелой. Я помогала ухаживать за ней. В течение всей ее болезни кто-нибудь из членов ее семьи молился о ее выздоровлении. Несколько раз она прекращала дышать, но мы как бы возвращали ее обратно. Как-то раз она посмотрела на меня и сказала: „Джоан, я должна уйти, уйти туда, там так прекрасно. Я хочу там остаться, но не могу, пока вы молитесь о том, чтобы я была с вами. Пожалуйста, не молитесь больше“. Мы перестали, и вскоре она умерла».

Однако всё ли так просто и для всех ли это так? Захотел, пожелал себе того или этого или за тебя как следует попросили — и всё именно так свершается. Ни боли, ни страдания. Один свободный выбор, да еще и при поддержке добрых всемогущих существ…

Оказывается, нет. Всё сложнее. Сведений на этот счет собрано тоже очень много. Их в изобилии приводит врач-кардиолог и профессор Мориц Роолингз. Согласно М. Роолингзу, примерно половина реанимированных им пациентов, тех, кто пережил посмертный опыт, делятся тяжелыми, даже мучительными впечатлениями. Его пациенты, например, рассказывают, что видели картины настоящего ада — огненные озера, демонов, ужасных чудовищ. Этим и продиктовано их желание побыстрее от всего этого избавиться, вернуться назад, в тело, в материальный мир — вернуться любой ценой. Пациенты иногда умоляют врачей сделать всё возможное, чтобы они «туда» больше не возвратились, настолько большим потрясением для них оказалось пережитое.

Благополучное, безболезненное прохождение через «промежуточное» пространство не всегда проходит гладко в тех странах и культурах, где получила развитие другая апологетика смерти, нежели принятая в нашем мире, христианском или постхристианском. В некоторых культурах, например, у современных индусов, момент наступления смерти переживается как нечто очень негативное. Описания индусов часто переполнены тяжелыми впечатлениями. Нередко описывается соприкосновение с чем-то недобрым и не светлым, а скорее с тяжелым, болезненным, мучительным. Описания процесса умирания похожи на какой-то кошмар. И таких описаний, если делать подсчеты, одна треть из всех, а это много.

Нечто аналогичное встречается и в иудейской литературе о смерти. Момент смерти описывается не как избавление от телесных уз, от бремени, а как изуверская боль, физическая и душевная. Иногда даже приводится сравнение с ощущением, будто в тело человека одновременно со всех сторон вонзаются тысячи иголок. Трудно даже себе представить это ощущение. А если предположить на мгновение, что именно это и переживают в момент кончины наши близкие, отцы и матери, жены и дети и мы при этом ничем не можем им помочь? Как потом жить с этим?

Но не можем же мы отметать всё в сторону, не можем мы закрывать глаза на факты только потому, что нам становится тяжело от всех этих картин, пусть они и существуют лишь в нашем воображении, в наших представлениях. В конце концов, речь идет о поисках истины, а она призвана стать частью реальности для всех. Только вот есть ли вообще такая истина — одна на всех? Вопрос не праздный, но очень трудный.

Проблеме разного посмертного опыта у людей, принадлежащих к разным культурам, разным религиозным эгрегорам, посвящено много серьезных работ. И это не случайно. Где, как не в противоречии, запрятан ключ к проблеме? Р. Муди тоже не игнорирует такие случаи — случаи, связанные со страданием, с желанием человека во что бы то ни стало вернуться в жизнь, настолько мучения оказываются иногда непереносимыми, даже несмотря на кратковременный по нашим земным меркам промежуток времени «ухода» из жизни или пребывания в состоянии клинической смерти. По возвращении в наш мир человек описывает пережитое как нечто такое, что длилось на протяжении… ну скажем, нескольких месяцев. Некоторые описывают длительное пребывание в настоящем аду, в некой камере, сродни тюремной, в окружении страшных, неописуемых существ, которые всё это время только тем и занимались, что вырывали из тела человека — есть и такое — плоть его по кускам. Кусок за куском…

Ад, ничего не скажешь. Как к этому относиться? Одно облегчение — это единичные случаи среди христиан или среди тех, кто живет в странах, где христианство было исторически главной религией.

Как бы то ни было, ответов нет и в прямых сопоставлениях. Как нет их и в медицинской статистике. Именно поэтому приходится обращаться к богословским текстам. Богословие воссоздает если не самую убедительную картину, ведь не все верят в Бога, то, по крайней мере, картину более полную.

Насколько описанные переживания или даже сам тип явлений вообще соответствует религиозно-культурной принадлежности человека? Этот вопрос ставился, конечно, еще при первой систематизации свидетельств, и еще до Муди. Тем же вопросом задавался, например, британский физик, а позднее и основатель современной парапсихологии сэр Уильям Барретт, который проводил свои исследования еще в двадцатых годах прошлого века. Затем исследования в этом направлении подхватили уже известные нам доктора К. Осис и Э. Харальдссон.

И тут всплывает немало такого, что должно настроить нас на скептический лад. Разный посмертный опыт только из-за религиозно-культурных различий? Можно ли относиться к этому серьезно?

Вполне очевидно, что описания пережитого опыта смерти не могут не отражать в себе религиозные представления людей. Отрицать это было бы глупо. Здесь и полусказочное учение о загробной жизни, о рае и аде с его «преисподней», если говорить о западно-христианских воззрениях, а у православных это «мытарства», описания которых тоже заставляют леденеть кровь в жилах, стоит представить на миг, что нечто подобное приходится переживать кому-то из наших близких. Здесь и само представление о душе как о чем-то автономно существующем, вне нашего тела, а иногда даже вне нашего примитивного земного «Я», — есть и такие представления.

Но на деле, если попытаться сделать более глубокие и детальные сравнения, если попытаться нарастить статистику, к чему и прибег Р. Муди, то вырисовывается другая картина, ближе к той, которую описывали доктора К. Осис и Э. Харальдссон.

Р. Муди подчеркивает, что ему очень редко приходилось сталкиваться со свидетельствами людей христианского вероисповедания, в которых рай или ад упоминались бы прямо, непосредственно. Обычно это лишь намек на нечто похожее на рай и ад, но вне прямых аналогий. Это придает свидетельствам куда большую кредибельность. Объективность их труднее ставить под вопрос. Такие свидетельства невозможно взять и подогнать под какую-либо форму религиозности.

После многих опросов Муди приходит к выводу: религиозные представления людей чаще всего не совпадают с тем, что люди переживают в момент смерти. Религиозность оказывается здесь вообще ни при чем. Люди с христианским мировоззрением вовсе не обязательно оказываются в числе тех, кто рассказывает о рае и аде, как можно было бы предположить, — ничего подобного. Ни о каком рае и аде никто из них не говорит. Даже напротив, многие удивляются, что не увидели того, во что верили. Увиденное не соответствует ожиданиям и представлениям о загробном мире. Удивление по этому поводу характерно для всех «очевидцев».

На основании более чем тысячи случаев умирания, описанных докторами К. Осисом и Э. Харальдссоном, вытекают следующие наблюдения. Во-первых, видения раньше умерших близких бывают, как правило, в последний день жизни, обычно в пределах одного часа до смерти.

Во-вторых, видения потустороннего мира, картины «рая» или того, что напоминает неземной мир, бывают примерно у половины всех людей, переживших опыт смерти. И мы говорим только о тех, кто «вернулся» обратно.

В-третьих, наиболее ясные и рациональные видения характерны для тех людей, которых с нашим миром связывают нормальные здоровые отношения. То есть это происходит с людьми психологически полноценными и трезвыми и даже сознающими, что всё происходит с ними в реальных условиях, например, в больничной палате.

В-четвертых, полученная статистика заставляет напрочь исключить влияние на эти видения каких-либо медицинских препаратов, которые могут вызывать галлюцинации и спутанное сознание. Та же статистика требует исключить и умственные аномалии, вызванные заболеваниями мозга. Даже температура тела оказывается ни на что не влияет. Все эти факторы статистически нулевые.

И наконец, последняя деталь, которая еще всплывет на страницах нашей книги, когда нам придется заглянуть для аналогии в старые богословские тексты: при галлюцинациях люди видят живых, а умирающие или умершие люди видят умерших. Отличие очень существенное.

Упоминаемые нами авторы в выводах осторожны, хотя их часто и упрекают в обратном, — в неосмотрительности. Но практически все они единодушны во мнении, что самым рациональным объяснением такому ряду фактов и факторов может быть только реальное существование иного мира, истинность самой этой гипотезы.

«Лично я убежден, что свидетельства, нами „тогда“ обнародованные, служат решающим доказательством: 1) существования духовного мира, 2) посмертного существования человека, и 3) того, что время от времени действительно можно вступить в общение с теми, кто отошел от нас в мир иной. Однако вряд ли возможно убедить в этом других — тех, кто не имел опыта, подобного тому, что имел я, и не получил адекватного представления о силе и общей убедительности тех свидетельств, которые и сформировали мою веру».

Первые выводы и обобщения

трансцендентность, механизмы самообмана, порог невозврата

Свидетельства посмертного опыта, приводимые выше, чем-то похожи одно на другое. При этом между ними немало различий. Чего же больше? Об этом и есть смысл поговорить.

Бессмысленно отрицать очевидное: картина складывается единая, более-менее последовательная, цельная. Более глубокие различия дают о себе знать при интерпретации и толковании явлений. И это неизбежно уже потому, что речь идет о явлениях, объективность которых изначально недоказуема в рамках нашего материального мира. Возможно, что это недоказуемо в принципе. Однако это не может быть аксиологическим запретом для выдвижения гипотез и теорем. Они так же правомочны, как, скажем, в физике или математике. Гипотеза Пуанкаре, сформулированная интуитивно и в свое время казавшаяся полубредовой, причем еще и претендовавшая стать одним из постулатов, описывающих основы нашего мироздания, была доказана только сто лет спустя (Г. Перельманом). Но и отрицание отрицанию тоже рознь.

Рассел Нойес, американский психиатр, о котором мы уже упоминали, занимавшийся, помимо всего прочего, феноменом внезапной смерти, выделял следующие стадии умирания, — и на них нельзя не остановиться подробнее. Первая стадия — это когда человек ясно понимает нависшую над ним «угрозу», когда он гоним страхом и пытается бороться за свою жизнь. В этот момент все его усилия сводятся к неприятию смерти. У большинства людей страх постепенно, по мере осознания неизбежности кончины, проходит и уступает место чувству покоя и умиротворения.

Это и характеризует следующую стадию, условно вторую, когда человек понимает бесполезность своих усилий и сознает неминуемость смерти. Для этой стадии (согласно всё тому же Р. Нойесу), помимо исчезновения страха и появления чувства покоя, даже рассудительности и полной безмятежности, типичным является «панорама воспоминаний». То есть всё тот же «прогон» всей жизни, быстрая смена чередующихся картин, которые отображают прошедшую жизнь, но не в виде какой-то логичной последовательности, не в виде вектора, а как бы голографически, в объеме. Под конец «прогона» жизнь представляется уже как нечто целое и очень понятное.

Р. Нойес выделял и еще одну стадию, конечную, — «стадию трансцендентности», при которой человек как бы выходит из себя во вне и испытывает состояние всепроникновения. Отдаляясь от своего прошлого, человек обретает на этой стадии способность одним взглядом охватить всю свою жизнь как нечто целое, но одновременно разли­чая в ней каждую деталь, прежде чем преодолеть и этот уровень и выйти (или войти?) в некое трансцендентное состояние. Это состояние, наверное, ближе всего к тому, что по-другому называют «космическим сознанием». Но термины не так важны. Они лишь преумножают путаницу. Важно то, что всё это переживают многие из нас, причем совершенно аналогичным образом.

Вполне очевидно, что смерть не похожа на то, как мы ее себе представляем. И главным вопросом, который заранее встает перед нами и в дальнейшем направляет все наши мысли и мотивации, является следующий: а что же будет дальше?

Даже если у нас остается сомнение в существовании загробного мира, мы больше не можем гадать на кофейной гуще, стараясь выбрать для себя наиболее подходящий вариант. Всего один шанс, само допущение, что продолжение есть, — и это опрокидывает всё. Сама мысль о том, что жизнь может продолжаться после смерти, мысль о том, что за краем нашей жизни есть будущее, порождает в нас тот самый главный вопрос, как тонко подмечает о. Серафим (Роуз), от которого мы уже не можем отмахнуться. Правильно ли вообще прожита жизнь до ее завершения? Ведь с этим багажом предстоит вступить в другое будущее. Главным этот вопрос оказывается потому, что он диктует нам, хотим мы того или нет, нравственные ориентиры. Он влияет на нашу еще не законченную жизнь. И даже если мы до конца еще ни во что не поверили.

И вот — свершилось. Наступает момент, когда умирающий слышит последний вердикт. Чаще всего он слышит его от врача. Врач объявляет его умершим. Тело начинает как бы раздваиваться. Человек еще не понимает, что второе тело, отделяющееся от больничной койки, это его душа. Он способен видеть свое физическое тело, способен понимать, что это физическое тело уже бездыханно. Да еще и обнаруживает в этот момент, что все обычные важные функции организма — зрение, слух, чувства, мысли — продолжают работать нормально в какой-то новой оболочке или совсем без оболочки.

Затем человек испытывает еще большее потрясение, когда понимает, что по-прежнему всё видит — врачей, больничную палату, родственников, привычный материальный мир. Но при этом никто не видит и не слышит его. Заглянув в зеркало, он констатирует, что не видит себя. Движения остаются свободны, но руки как бы протыкают пространство насквозь. Дать о себе знать человек уже не может. Он полностью отрезан от материального мира. И при этом он продолжает в нем присутствовать. Все боли, связанные с болезнью, с самим процессом ухода из жизни, все язвы жизни, страхи в этот момент отступают. Болеть больше нечему. И беспокойство, потрясение уступает место умиротворению, чувству покоя, похожему на то, которое мы ощущаем, когда какое-то серьезное испытание оказывается пройденным. Желание вернуться назад в тело умерший обычно уже не испытывает. Однако в этот момент чаще всего и происходит возврат в тело или продолжается движение к новому неведомому миру.

Еще одной общей чертой является отсутствие у нашего нематериального тела, если мы его видим, возрастной печати. Мы никогда не видим себя пожилыми, всегда молодыми или среднего возраста, тридцати-сорокалетними. Дети же никогда не видят себя детьми, но людьми взрослыми. И если наше тело при жизни имело какие-либо недостатки или увечья, то тело нематериальное оказывается полноценным. Парализованный ходит. Глухой слышит. Слепой видит. И это на первый взгляд загадочное свойство находит себе больше всего подтверждений.

А теперь зададим себе вопрос: всегда ли люди видели всё именно так? Оказывается, что нет или не совсем так. О том, что посмертный опыт сильно разнится в зависимости от принадлежности людей к разной культурно-религиозной среде, мы уже говорили. Но опыт еще и разный, как оказывается, в разные времена. Описания посмертного опыта, известные из старых или древних источников, говорят о том, что умирающие видели в те времена картины рая и ада, нечто схожее с этим, а кроме того, видели демонов и ангелов. Складывается впечатление, что в то время люди видели как бы более отдаленный потусторонний мир. Сегодня же умирающий человек видит более приближенный потусторонний мир. Во всяком случае, он может об этом рассказать, если смог вернуться.

Объясняется это будто бы развитием в наши дни реанимационных технологий, которые позволяют держать человека на поверхности жизни дольше, дают возможность как бы заглянуть в смежное пространство между двумя мирами, до того как умирающий окончательно от материального мира оторвется. Но это всё же не сглаживает противоречий. Здесь есть чем поживиться скептику. Разве из всего этого не следует, что нет опять же ничего объективного? А весь описываемый сегодня посмертный опыт, разве не зависит он напрямую от нашего посюстороннего опыта, от нашего мировоззрения?

К тому же необходимо признать, что окончательных описаний смерти мы всё же не знаем. Посмертный «опыт», с которым нам удается ознакомиться, всегда обрывается. Что дальше — неизвестно.

Серьезные исследователи, и не только из среды более строгого в этих вопросах богословия, склоняются к заключению, что к описываемой «модели» умирания необходимо относиться с осторожностью. Следует избегать обобщений там, где они не напрашиваются сами собой.

О каких различиях мы говорим? Для кого-то черный туннель заменяет «полированная дверь», а после нее — серый туман, расступающийся в яркое пространство с садами, с великолепными сооружениями… Всё это лишь нюансы, которые, если опираться на взгляды современных физиологов и специалистов по мозгу, скорее соответствуют различным переживаниям разными людьми одних и тех же эмоций. Иначе говоря, мозг как бы воспроизводит картинки, но с некоторыми модификациями. Суть же остается неизменной. И для нас важно подчеркнуть: суть не меняется. Эмоции, переживания одинаковы у всех. Отличается лишь характер этих переживаний.

По-разному люди описывают и «границу», нечто похожее на нее, которая окончательно разделяет миры — наш и тот. Это могут быть ворота, ограда, стена, край участка земли или поля, берег наподобие морского и так далее. Всё разное. Хотя, опять же, для всех «очевидцев» ясно одно: переход через эту «границу» необратим, из-за нее нет возврата.

Можно было бы свести все эти аллегорические нюансы к чисто лингвистической проблеме. Люди описывают пережитое языком, который нам понятен. И не удивительно, что они стараются вкладывать в свои слова смысл, имеющий для всех одинаковое значение. Даже отсюда — из стереотипности языка, а это одна из его ипостасей, — ввиду общей лексической основы могут возникать схожие ассоциации в красках и образах. Важно понимать, что язык принадлежит нашему посюстороннему миру. И нетрудно предположить, что для языка могут стать непосильными смыслы, образы, реалии мира потустороннего. А как следствие — до нас доходят лишь разноголосые «переводы» «правды» с языка потустороннего на наш посюсторонний язык. Неслучайно, когда мы говорим об этом, кавычек требуется всё больше…

Критическое богословие, с мнением которого мы вынуждены считаться, и особенно православное, ставит вопрос куда более жестко, сразу отметая все кривотолки и спекуляции. О. Серафим (Роуз) говорит об этом так:

«„Небо“ и „ад“, увиденные в этих состояниях, являются только частью (или явлениями) воздушного царства духов, ничего общего не имеют с небом или адом христианского учения, которые являются вечной обителью людских душ (и их воскресших тел), а также нематериальных духов. Люди в состоянии „вне тела“ не имеют возможности попасть на настоящее небо или в ад, которые открываются душам только по явной воле Божией. Если же некоторые христиане во время „смерти“ почти сразу же видят „небесный град“ с „жемчужными вратами“ и „Ангелов“, то это лишь указывает на то, что увиденное в воздушном царстве зависит в какой-то мере от их собственного прошлого опыта ожиданий, подобно тому, как умирающие индусы видят свои индуистские храмы и „богов“».

Умирать, получается, тоже можно по-разному, в зависимости от того, как мы жили и кем мы были при жизни. И всё же налицо некая разграничительная черта — та самая «граница», порог невозврата. Существование этого порога для всех вроде бы бесспорно. Но тогда возникает принципиально важный вопрос: изучая смерть, рассматривая ее через лупу, имеем ли мы вообще дело со смертью или только с приближением к смерти? Ведь разница должна быть значительной.

Здесь мы касаемся очень важной проблемы, которая, видимо, не может быть разрешена в рамках чисто научных исследований. Во всяком случае, до сих пор этого не случилось. Да и сама научность исследований, которые сводятся к количественному накоплению информации с прицелом на результат, при коем количество должно переходить в качество, а ответы сами собой должны всплывать на поверхность, — выглядит тоже весьма сомнительно.

Д-р Муди это понимал и признавал. Поэтому он и не скрывал, что в какой-то момент задумался над необходимостью искать другие источники информации, раз уж одних личных свидетельств мало, источники как бы более первичные и объективные. Как человек своего времени, своей цивилизационной ойкумены, он сделал ставку не на богословские труды, а на труды таких авторов, как Эммануил Сведенборг, шведский мистик, а фактически оккультист (1688—1772).

Конечно, возникает вопрос, а почему было не обратиться к настоящей рациональной науке, к физике и математике, которые тоже пытаются проникнуть в метафизические основы нашего мира, и посюстороннего и потустороннего, — мир потусторонний считая в этой модели частью всего мира, цельного, единого? Ответ вроде бы ясен: за рамками религиозного мировоззрения, за рамками богословия ответов, по-видимому, не так много. Это и отпугивает пытливые умы. Однако опытный исследователь, съевший собаку на своей теме, всё же перенацеливает свой взгляд в эту сторону. К какому богословию обращаться — в этом и вопрос. К оккультному? Э. Сведенборг для людей его веры как раз и является таким богословом с широким кругозором.

Даже те, кто этим бы не побрезговал, приводят некоторые объективные факты, которые, если и не дают ясных ответов, конечно, действуют отрезвляюще. Простой пример приводит и о. Серафим: д-ра К. Осис и Э. Харальдссон научились проводить черту между опытом медиумов, то есть тех, кто во взгляде на посмертный опыт близок к оккультизму, и личными свидетельствами тех, кто сам пережил посмертный опыт. Последние всегда стремятся к тому, чтобы впоследствии изменить свою жизнь, исправить в ней всё то, что было не так, не правильно или не праведно. Но это вовсе не является типичным для опыта, с которым соприкасаются медиумы. Здесь как раз всё завязано на продолжении обычной мирской жизни. Здесь всё подчинено только этому. Нравственная переоценка жизни здесь никак не доминирует, да и не упоминается.

Святящееся существо, представляющее собой более-менее общую для всех сущность, описывается тоже по-разному. Одни принимают это существо, как уже говорилось, за Бога. Другие же, например иудеи, принимают его за ангела. Третьи видят в нем свет или некую сущность. И совершенно очевидно, что объясняется это религиозной культурой человека, его вероисповеданием или отсутствием такового. Хотя сами «видения» картин потустороннего мира никак не связаны, как уже отмечалось выше, с религиозностью. В этом скрыт некоторый парадокс, объяснить его непросто.

Христианский взгляд, богословский (забежим немного вперед), оказывается куда более жестким и все эти вербальные интерпретации — встречи с Богом, ангелом… — отрицает. Или, по крайней мере, относится к ним с большой осторожностью. Потому что для настоящего традиционного христианства, основанного на святоотеческом учении, на которое оно не может не опираться в таких вопросах, зримое «существо» или «ангел» с большей долью вероятности может оказаться и бесом. Под такой личиной, а бес умеет принимать любой облик, бес может являться умирающему, чтобы сбить его с толку, да и не только его. Ведь если происходит возврат к жизни, в материальное тело, то человек способен поделиться увиденным с другими людьми. Одним выстрелом бес убивает двух зайцев. За многовековую историю изучения церковью этих явлений даже сложились методы и правила, позволяющие не попасть в эти сети. Но об этом ниже.

Здесь интересно еще одно наблюдение, на которое начали обращать внимание с восьмидесятых годов прошлого века. Европеец или американец христианского происхождения, оказавшийся на пороге жизни, при описании своего посмертного опыта сегодня редко испытывает страх. Гораздо чаще он испытывает чувство умиротворения и смирения. Однако в прошлые времена среди представителей тех же культур этот страх обычно присутствовал. Его нагнетали опасения «чистилища» или мытарств. Нечто аналогичное наблюдается в наше время среди индусов. Для многих из них страх характерен. Доктора Осис и Харальдссон анализировали эти расхождения и приводят обильный фактический материал.

Как же это объяснить? Выдвигалась вполне логичная гипотеза: причина может быть в том, что именно умирающий человек ждет от потустороннего мира чего-то такого, что ему понятно в привычных для него образах. Человек как бы делает подсознательную проекцию. Та же логика, впрочем, приводит и к сомнительным выводам: европеец, американец или русский обладают будто бы большей развитостью, они более «просвещены», чем индусы в массе своей. Что следует понимать под «развитостью» — это еще вопрос. Но в любом случае, если опираться на статистику, представления американца о загробном мире связаны как бы с большими потребностями в комфорте и личной защищенности. И в том числе в защищенности от зла, бесов.

Для иллюстрации можно привести слова Джона Шелби Спонга, епископа Американской Епископальной Церкви, фактически протестанта, которыми он обобщает опыт современного американца, и далеко не бездуховного. Написано это в наши дни:

«Человеческая религия меняется в ответ на обстоятельства, в которых живут люди. По-моему, это неопровержимо доказывает, что, несмотря на все уверения, будто религия в том или ином месте была явлена божеством, на самом деле религия — творение человека, служащее человеческим потребностям. Это приспособление, предназначенное для того, чтобы люди могли сдерживать огонь, воспламененный тревожностью самосознания. Мы уснащаем религию мифами и магией, чтобы было проще делать вид, будто речь идет о некой внешней силе, а не о нас самих. Цель религии — добиться божественной защиты, заслужить благосклонность божества и получить божественные гарантии, и все это ради облегчения пути человечества в мире, где оно наделено самосознанием».

Точка зрения, разумеется, спорная. Не всякий христианин ее разделит. Для русского православного богослова автор приведенных строк безусловно впадает в обмирщение своей веры — так эта банализация именуется в православии.

И всё же мы не можем не задуматься над тем, не подвластны ли мы здесь каким-то заблуждениям в своем восприятии? Не подвержены ли мы какому-то общему психосоматическому наваждению, черпающему себя действительно в наших религиозно-культурных устоях, в которых мы живем, и которое воздействует на наше сознание, а еще больше, конечно, на подсознание? Не это ли определяет наше восприятие реальности в критические минуты? Не является ли всё это иллюзией?

Наш вводный, но уже многое обобщающий экскурс лучше всего подытожить фрагментом из выступления петербургского врача-психиатра Андрея Гнездилова, эксперта в области ухода за тяжелобольными, освещавшего в свое время поразительные факты и свидетельства, касающиеся нашей темы, игнорировать которые — всё равно что зажмуривать глаза и затыкать себе уши. На семинаре, не так давно проходившем в Москве, в ответ на вопрос о том, почему умершие «приходят» к живым и можно ли получить «разрешение» умереть, А. Гнездилов приводит удивительный пример из своей практики. Процитировать его нужно полностью:

«Я работал 10 лет в онкологическом институте в качестве психотерапевта, и как-то раз меня позвали к молодой женщине. Во время операции у нее остановилось сердце, его долго не могли завести, а когда она очнулась, меня попросили посмотреть, не изменилась ли ее психика из-за долгого кислородного голодания мозга.

Я пришел в реанимационную палату, она только-только приходила в себя. Я спросил: «Вы можете со мной поговорить?» — «Да, только я хотела бы извиниться перед вами, я причинила вам столько хлопот». — «Какие хлопоты?» — «Ну, как же. У меня же остановилось сердце, я пережила такой стресс, и я видела, что для врачей это было тоже большим стрессом».

Я удивился: «Как вы могли это видеть, если вы были в состоянии глубокого наркотического сна, а потом у вас остановилось сердце?» — «Доктор, я бы вам рассказала гораздо больше, если вы пообещаете не отправлять меня в психиатрическую больницу».

И она рассказала следующее: когда она погрузилась в наркотический сон, то вдруг почувствовала, что как будто мягкий удар в стопы заставил что-то внутри нее повернуться, как выворачивается винт. У нее было такое ощущение, что душа вывернулась наружу и вышла в какое-то туманное пространство.

Приглядевшись, она увидела группу врачей, склонившихся над телом. Она подумала: какое знакомое лицо у этой женщины! И потом вдруг вспомнила, что это она сама. Вдруг раздался голос: «Немедленно прекращайте операцию, сердце остановилось, нужно заводить его».

Она подумала, что умерла и с ужасом вспомнила, что не попрощалась ни с матерью, ни с пятилетней дочерью. Тревога за них буквально толкнула ее в спину, она вылетела из операционной и в одно мгновение очутилась у себя в квартире.

Она увидела довольно мирную сцену: девочка играла в куклы, бабушка, ее мать, что-то шила. Раздался стук в дверь, и вошла соседка, Лидия Степановна. В руках у нее было маленькое платье в горошек. «Машенька, — сказала соседка, — ты все время пыталась быть похожей на маму, вот я сшила для тебя такое же платье, как у мамы».

Девочка с радостью бросилась к соседке, по дороге задела скатерть, упала старинная чашка, а чайная ложка попала под ковер. Шум, девочка плачет, бабушка восклицает: «Маша, как ты неловка». Лидия Степановна говорит, что посуда бьется к счастью — обычная ситуация.

И мама девочки, забыв о себе, подошла к дочке, погладила ее по головке и сказала: «Машенька, это не самое страшное горе в жизни». Машенька посмотрела на маму, но, не увидев ее, отвернулась. И вдруг эта женщина поняла, что, когда она прикасалась к головке девочки, она не почувствовала этого прикосновения. Тогда она бросилась к зеркалу и в зеркале не увидела себя.

В ужасе она вспомнила, что должна быть в больнице, что у нее остановилось сердце. Она бросилась прочь из дома и очутилась в операционной. И тут же услышала голос: «Сердце завелось, делаем операцию, но скорее, потому что может быть повторная остановка сердца».

Выслушав эту женщину, я сказал: «А вы не хотите, чтобы я приехал к вам домой и сказал родным, что все в порядке, они могут повидаться с вами?» Она с радостью согласилась.

Я поехал по данному мне адресу, дверь открыла бабушка, я передал, как прошла операция, а затем спросил: «Скажите, а в пол-одиннадцатого не приходила ли к вам соседка Лидия Степановна?» — «Приходила, а вы что, с ней знакомы?» — «А не приносила ли она платье в горошек?» — «Вы что волшебник, доктор?»

Я продолжаю расспрашивать, и все до деталей сошлось, кроме одного — ложку не нашли. Тогда я говорю: «А вы смотрели под ковром?» Они поднимают ковер, и там лежит ложка».

Казалось бы, нечего больше и прибавить. Мы имеем дело с объективным явлением, которое вполне вписывается в контуры нашего мира. Экстрасенсорные способности бывают свойственны людям и вне предельных стрессовых ситуаций, вроде той, что описана А. Гнездиловым. И даже смерть, приближение к смерти здесь может оказаться ни при чем. Хотя в данном конкретном случае именно состояние клинической смерти привело к наблюдаемому явлению. И причиной тому не черная магия, не оккультные пляски, не общение с духами, а именно клиническая смерть. Подчеркнуть это представляется важным ради объективности приводимых сведений, чтобы защитить правду самого «очевидца» и ассистирующего ему врача, А. Гнездилова, от нападок, и главное — чтобы воспрепятствовать спекуляциям, для которых есть все ингредиенты, если всё свалить в одну кучу: сверхспособности человека, веру в Бога или неверие, злых духов, наставления богословов. Именно поэтому в рассмотрении этих явлений необходим строго научный метод, основанный на твердой логике и доказуемости. Этого очень не хватает.

Сколько свидетельств накопилось у исследователей, и не только у д-ра Муди, которого мы цитируем чаще других, того, как человек внутренне преображается, как он обретает новые, неведомые ему способности, такие как сверхчувствительность, какое-то сверхпонимание себя и других, которое граничит с ясновидением. Люди, столкнувшиеся со смертью, приобретают что-то очень важное в дальнейшем восприятии всей своей жизни и окружающего мира. Несмотря на невозможность, описываемую в большинстве случаев, поделиться пережитым, этот опыт обязательно позитивен. Никому из «очевидцев» и в голову не приходит таить на других хоть какую-то обиду за возможное непонимании с их стороны. А ведь казалось бы, как трудно, как горько прожить такое и не иметь возможности поделиться! Хотя бы поделиться. Пережитое делает человека опытнее, мудрее. Именно мудрость, спокойное отношение к своему одиночеству приходит ко всем, кто через это прошел. Человек констатирует в себе какое-то удивительное повзросление. И никогда уже душа не склонна упрекать людей за несовершенство их природы, за их тяжеловатость в понимании других, за их беспомощную, в чем-то малодушную приверженность простым, осязаемых для них вещам и понятиям.

«После этого опыта я ощущаю себя как бы духовно обновленным. С тех пор многие говорили мне, что я сразу оказываю на них умиротворяющее воздействие, когда они взволнованы. Мне кажется, что я теперь лучше чувствую людей, могу быстрее улавливать их состояние».

«Я думаю, что после моего опыта смерти у меня появилась одна особенность, — я чувствую, когда в жизни других людей происходят какие-то неприятности. Например, очень часто, когда я нахожусь среди людей, поднимающихся в лифте в учреждении, где я работаю, мне кажется, что я почти читаю по их лицам, что с ними происходит, и могу сказать, что они нуждаются в помощи и в какой именно. Много раз я заговаривал с людьми, которые были чем-то расстроены. Я приглашал их к себе в кабинет, чтобы поговорить с ними и помочь им».

«После того, как я переболел, я чувствую, что могу улавливать мысли и чувства людей. Я хорошо чувствую, когда человек чем-то обижен. Я часто могу сказать, что человек хочет сказать еще до того, как он начинает говорить. Многие не поверят мне, но у меня было много действительно поразительных примеров. Однажды я был в компании и продемонстрировал свое умение. Несколько человек, которые меня до этого не знали, после этого встали и ушли. Они испугались, что я, наверное, колдун или что-нибудь еще в этом роде. Я не знаю, появилась ли у меня эта способность в тот момент, когда я был мертв, или это свойство было у меня и раньше, но как бы дремало и я никогда не использовал его до того, как это со мной произошло».

Или вот еще:

«Некоторые говорят, что мы не употребляем слова „смерть“ потому, что мы всегда стремимся избежать ее. Что касается меня, то это совершенно неверно. Я думаю, что если бы вы пережили то же самое, что и я, то вы бы сердцем знали, что нет другой такой же прекрасной вещи, как смерть. Вы просто переходите из одного состояния в другое, как, скажем, из школы в колледж».

Что за механизм запускается в нашей психике, в наших душах? Те, кто это пережил, с трудом, но всё же объясняют, что увиденное по ту сторону, встреча с небывалой абсолютной добротой, всепронизывающей, светящейся или вообще неописуемой, прежде человеку неведомой в материальном мире, где протекала вся его жизнь до этого, больше не позволяет ему относиться к миру по-другому. Слово «любовь», встречающееся в описаниях «очевидцев», произносимое не с сомнением и с неловкостью, а с уверенностью, с настойчивостью, не может не удивлять. Причиной преображения является вселенская доброта, с которой человек соприкоснулся.

В описаниях посмертного опыта постоянно натыкаешься на утверждения, что опыт, переживаемый в момент смерти, напрямую связан с нравственным взглядом на свою жизнь и на себя самого. Либо человек воспринимает себя как существо, стремящееся к добру, и готов отвечать за себя и за прожитую жизнь, причем независимо от возраста и от конкретного жизненного опыта. Либо человек знает, что он склонен к злу, погряз в грехах, но не способен сожалеть о своих пороках и поступках. От этого якобы и будет зависеть то, как он переживет момент смерти…

Нет ли в этих противопоставлениях упрощения, схематизации? Не отдаем ли мы просто дань какому-то стереотипу? Что нам доказывает, что человек падший, безнравственный не переживает то же самое? Да ровным счетом ничего. Автор этих строк склоняется к мнению, высказанному о. Серафимом, который, пытаясь вникнуть в проблему под тем же углом, задумывается над состоянием именно падшего, безнравственного человека — например, злостного преступника, который по ту сторону увидел обратное себе самому. О. Серафим утверждает, что такой человек вполне может испытывать еще более сильное потрясение, чем человек, живший праведно. Ведь он не сможет не увидеть в этот момент, что всё, что в нем было низменного, «падшего», оказалось полной бессмыслицей, ошибкой. Что остается такому человеку, если еще вчера он был, скажем, головорезом? Наверное, только полное раскаяние. Трагичное в своей глубине и, пожалуй, безысходное.

«Жизнь подобна тюремному заключению. Но в этом состоянии мы просто не понимаем, какой тюрьмой является для нас наше тело. Смерть подобна освобождению, выходу из тюрьмы. Это, пожалуй, самое лучшее, с чем я мог бы ее сравнить».

Или вот еще, на ту же тему и тоже от «очевидцев»:

«…Я никому не рассказывал о том, что я испытал в момент моей смерти, но, когда я вернулся к жизни, меня беспокоило одно жгучее и всепоглощающее желание сделать что-то доброе для других. Мне было так стыдно за себя… Когда я вернулся, я решил, что мне необходимо измениться. Я чувствовал раскаяние, и моя прошлая жизнь меня совершенно не удовлетворяла. Я решил начать совсем другой образ жизни».

«В тот момент я была гораздо больше сосредоточена на состоянии моего разума, чем физического тела. Наш разум гораздо более важная часть нас, чем вид и форма нашего тела. До этого в моей жизни было все как раз наоборот. Мое основное внимание и главные интересы были сосредоточены на моем теле, а то, что происходит с моим разумом, меня как-то не занимало, — все шло само по себе.

Но после того, как это произошло именно состояние моего разума стало основным предметом моих забот, а уже на втором месте забота о теле, — оно просто нужно для поддержания разумной жизни. Тогда для меня не имело значения, — есть у меня тело или нет. Я не думала об этом. Самым главным тогда для меня был мой разум».

Иллюзорность

аутоскопическое видение, «затухание», сверхсознание

Глядя на вещи глазами современных специалистов по мозгу, многое из описываемого нами должно рассматриваться как галлюцинации — никак иначе. Доводы выдвигаются веские, иногда даже тщательно обоснованные научно, а иногда и с опорой на современную физику. Но после всего, с чем мы ознакомились выше, рассматривать посмертный опыт под таким углом становится всё же немного странно. Скептик начинает походить на Фому неверующего.

Среди «очевидцев» есть и такие, кто, прежде чем прожить посмертный опыт, хорошо разбирался в природе галлюцинаций, умел их отличать от реальности. И эти люди все как один категорично настаивают: то, что им довелось испытать в состоянии клинической смерти, даже отдаленно не похоже на некогда пережитые ими галлюцинации.

В современной медицине существует такое понятие, как аутоскопическое видение. Это одна из разновидностей галлюцинаций. Характерная черта таких галлюцинаций: человек видит себя со стороны. Современная физиология вполне рационально настаивает: именно такие галлюцинации и могут быть у умирающих людей. Здесь значение приобретают точные детали, а они заключаются в следующем. Разница между аутоскопическим видением и предсмертным опытом проявляется в том, что в первом случае, если мы имеем дело с галлюцинацией, собственное тело человек всегда воспринимает как живое. Тогда как во втором случае, когда речь идет о предсмертном опыте, свое тело человек всегда воспринимает как мертвое. То есть отличий между этими двумя состояниями больше, чем сходства.

Выше мы уже обращали внимание на тот факт, что «очевидцы» способны иногда описывать реальные события, свидетелями которых они оказались, будучи в состоянии клинической смерти. Например, находясь в больнице, они описывают события, происходившие далеко от своего местонахождения, и эти факты многократно документировались. Считать это необъективным невозможно, хотя это и выходит за рамки рациональности, которой придерживаются физиологи.

Современная неврология тоже имеет свой рациональный взгляд на вещи и дает свое объяснение предсмертного опыта, который тоже нельзя сбрасывать со счетов. Всё, что происходит с человеком в момент смерти и предшествующего ей предсмертного состояния, если вести наблюдение через эту призму, вполне может являться результатом нарушений в работе нервной системы по мере наступления смерти. Ведь с биологической точки зрения смерть не мгновенна. Разные органы и участки организма, ответственные за жизнедеятельность, гибнут с разной скоростью. На этот процесс уходит какое-то время. Сопоставления с компьютерной техникой, которые можно было бы сделать, будут выглядеть, конечно, натянутыми. Но они наглядны: тело человека — это как бы «железо», душа — программное обеспечение. Пока есть ток, программное обеспечение работает. Тока нет — всё отключается, но опять же не мгновенно, а в определенной последовательности.

Ну и далее, следуя той же логике: мозг отмирает не сразу, но поэтапно. С наступлением смерти, с остановкой сердца прекращается кровоток. Кислород перестает поступать в клетки мозга. В ответ на это мозг, обладающий мощными защитными функциями, мгновенно производит норадреналин, тонизирующий всю его деятельность, а также эндорфины, роль которых сводится к тому, чтобы обезболить, и дофамин, являющийся гормоном «радости», своего рода наркотиком, который провоцирует эффект эйфорических, возвышенных ощущений.

Ощущение пространства, ориентация в нем, связаны с височной областью и с теменной корой мозга. Здесь процессы «затухания» запускаются в первую очередь. Отсюда якобы и «внетелесный» опыт, когда человек вдруг видит себя, свое тело со стороны. Нейроны, отвечающие за память, отмирают медленнее. Располагаясь в лобной доле, которая главным образом и отвечает за наше сознание, нейроны сопротивляются своей участи дольше всего, так как мозг мобилизует последние ресурсы и направляет их из всего мозга в лобную долю. Нейроны памяти в этот момент испускают импульсы, своего рода сигналы активации. Что и приводит к появлению вспышек или череды воспоминаний, да еще и, бывает, в обратной последовательности. Это объясняется отмиранием нейронов также в обратном порядке. Сначала отмирают те, которые насыщались информацией позднее. А затем те, которые обрабатывали информацию раньше. Процесс сопровождается яркими галлюцинациями, причем всегда опосредован духовным опытом человека или его религиозной культурой. Этим будто бы и объясняется, почему верующий христианин видит Иисуса, еврей — ангела, а индус — своих богов Кришну, Шиву, Кали…

И вот, наконец, «туннель», когда органы чувств угасли, но внутренне восприятие мозга продолжает порождать картины и образы. Это длится обычно минуты. Но человеку кажется, что прошли часы, дни и даже больше. Происходит всё это в состоянии чуть ли не блаженства, какой-то душевной нирваны, внутреннего благополучия, так как мозг вбрасывает в себя последние остатки эндорфинов, а последние остающиеся нейроны отрабатывают свой последний ресурс на последних «мощностях», что приводит к смене визуальных видений — от ярких живых картин и образов, иногда чуть ли не самого Бога во крови и плоти, до яркого туннеля и постепенного его затухания, с выходом сознания, сущности, души, наружу…

Адепты рационального, физиологического отношения к смерти не любят договаривать все детали до конца, а они существенны. Дело в том, что туннель в конце ведет не во мрак и не в полное затухание всего, не в небытие, как это должно быть, если следовать их логике, а, напротив, в еще более открытый и яркий мир, который те, кто смог вернуться назад, позднее могут описывать.

Конечно, это тоже можно списать на какие-нибудь сложные физиологические процессы в работе мозга, отвечающие и за этот вроде бы не совсем логичный поворот событий — выход к свету. Но это не существенно, модель и так понятна. Пренебрегать этой моделью мы, пожалуй, не имеем права. Но если мы хотим докопаться до истины, мы не можем такими выводами ограничиваться.

Большой ущерб объективному пониманию описываемых явлений для людей неподготовленных, но непосредственно сталкивающихся с этой проблематикой, наносит неразборчивость многих толкователей в аргументации. Нередко всё смешивается в одну кучу: реальные и очень сложные для рационального восприятия явления и здесь же опыты медиумов и экстрасенсов, а последним тоже есть чем удивить и поделиться. Это нагромождение подчас и мешает понять суть вполне объяснимых явлений.

Человек, проживший опыт смерти, всегда начинает по-настоящему переосмысливать себя, всегда по-настоящему задумывается о том, что такое жизнь и мир, его окружающий. Человек всегда начинает сознавать, что он обладает качествами, которых он не знал в себе прежде, и даже неким сверхсознанием, — но называть это можно как угодно. Именно такие события в жизни, этот фундаментальный интерес к себе и к своему месту в мире и пробуждает в человеке способности, которые заложены в каждого из нас. Просто мы этим не пользуемся. Не знаем, как пользоваться. И в общем-то не испытываем в этом потребности. А тот, кто шагнул в другой мир, в возможностях своего сознания уже не сомневается и оттого вольно или невольно начинает всем этим пользоваться. Спекулировать на этом довольно просто.

По этому поводу, комментируя работы Муди, о. Серафим замечает следующее:

«Д-р Моуди свел вместе два довольно разных явления: действительный опыт „клинической смерти“ и опыт „приближения к смерти“. Он признает разницу между ними, но утверждает, что они образуют „единое“ и должны изучаться вместе. В тех случаях, когда опыт, начинающийся до смерти, кончается опытом самой смерти (независимо от того, было или нет оживлено данное лицо), действительно налицо „единые“ переживания, но некоторые из описываемых им явлений (очень быстрое воспоминание событий жизни в момент опасности утонуть, опыт „входа в тоннель“ при подаче анестезирующего средства вроде эфира) довольно часто переживались людьми, которые никогда не переносили клинической смерти, и поэтому они, возможно, принадлежат к „модели какого-то более широкого опыта и могут лишь случайно сопровождать умирание“. Некоторые из ныне публикуемых книг даже еще менее разборчивы в отборе материала и сваливают в одну кучу опыты пребывания „вне тела“ и действительные опыты смерти и умирания».

Личный опыт

рождение души, завершенность, воля

Англосаксонские авторы, с которых мы начали наш обзор, особенно ученые мужи, охотно грешат лирическими отступлениями, испытывая что-то вроде фрустрации от отсутствия возможности развернуться на страницах своих книг с художественным размахом. Этот комплекс вообще распространен среди интеллигентов, мечтающих «написать роман». Автор этих строк — прежде всего автор художественных книг. Поэтому приводимый ниже личный эпизод — это не дань хорошему тону. Это скорее взнос по задолженности, внесение личной лепты в общий котел. Ведь черпать наши сведения мы вынуждены из общей «базы данных».

В возрасте пяти лет автор этих строк пережил нечто, напрямую соприкасающееся с нашей темой. Однажды в летнее время всей семьей — мать, отец и мой брат — мы отправились купаться на речку. Семья жила тогда в Пензе, куда мой отец, молодой советский офицер, был направлен на учебу в военную академию. Река Сура, на берегах которой разросся город, с плывущими по ней кораблями, с быстроходными «метеорами» на подводных крыльях, с высокими мостами, с которых местные смельчаки прыгали в воду, вызывая восхищение у зевак, — эта небольшая по русским меркам река казалась нам, детям, безбрежным морем, чем-то похожим на саму жизнь. Жаркие летние дни небольшие речные пляжи, размеренный быт благополучной многодетной семьи, в которой я рос, беспечное детство… — эти краски несмываемы, они проступают через любые наслоения жизни, как бы ни складывалась дальнейшая судьба человека.

Я еще не умел плавать. И так получилось, что, зайдя с родителями в воду, довольно далеко от берега, я захотел вернуться обратно к берегу, причем самостоятельно. Меня отпустили одного. Дальше всё произошло очень быстро. В какой-то момент я перестал чувствовать под ногами каменистое дно. Но не хотел звать на помощь, боялся родителей испугать. Течением меня снесло в сторону. И через несколько минут я, по существу, утонул…

Меня спасли, когда я уже распрощался с жизнью. Одна из загоравших на пляже, как рассказывали позднее, оказалась спортсменкой по плаванию. Заметив в воде что-то подозрительное — мою светлую панаму, — женщина бросилась в воду, нырнула и вытащила меня на берег.

Приводили меня в чувства или реанимировали — я точно не знаю, — но происходило это прямо на пляже. Меня переворачивали с боку на бок, чтобы вода вышла из легких, пытались согреть…

Интерес этого личного свидетельства заключается в том, что я пережил близость со смертью совсем ребенком, тогда как все другие аналогичные факты, которые мне известным из книг, опираются на опыт людей взрослых. И вот в чем характерная особенность этого очень яркого, детально ясного по сей день воспоминания, поразившего меня еще тогда, когда я тонул, находился под водой и когда я прощался с жизнью, понимая, что я погибаю.

Здесь всё поразительно стереотипно. Перед глазами понеслись картины всей прошлой жизни. Много ли этих картин накопилось в жизни за пять лет? Оказалось, что очень много. Но в пять лет я, конечно, не знал, что происходящее со мной — быстрый поток сменяющихся картин — типично, и был поражен увиденным. Картин было неимоверное множество, несмотря на мой юный возраст. И все картины были очень насыщенными, подробными, реалистичными.

Первое и главное, что я сознавал — я не ребенок. И даже хорошо, очень ясно помнится, что я с удивлением спросил себя в тот момент, почему же тогда все принимают меня за ребенка, когда я всё понимаю, как взрослый человек? Ведь я понимаю даже то, что умираю, что я не боюсь смерти и что практически уже не сопротивляюсь своей гибели, потому что это бессмысленно, ведь я уже обессилел и не могу двигаться, а легкие уже наполнены водой, дыхание остановлено. Все мои переживания, в какой-то мере открытия в тот момент казалось мне удивительными, да и сегодня удивляют меня ничуть не меньше.

Дополнением к этому осознаванию себя как состоявшегося, уже взрослого человека было то, что все воспоминания, которые неслись у меня перед глазами — …мама, наша семья, какие-то другие люди, меня окружавшие… — имели абсолютно однозначно нравственную подоплеку. Вовсе не материальную. Это были не просто картинки. Только в нравственном наполнении и была, как мне казалась в ту минуту, вся их суть — переоценка своих поступков и прожитой жизни. Я это сознавал. И даже в каком-то, как мне кажется, социальном контексте, с позиций внешних нравственных критериев, абсолютно мне тогда понятных, а не просто в субъективном, личностном освещении.

«Картины» жизни проходили перед глазами для того, чтобы можно было понять, хорошо ли это было вообще. И многое представало перед глазами совсем по-новому, в новом нравственном свете. И мои детские-недетские обиды, и мои дурные поступки, и даже сам факт, что я умудрялся скрывать от близких, от мамы, свою настоящую сущность не-ребенка, а уже всё понимающего сознательного существа.

Очень странно вспоминать об этом. В те мимолетные мгновения я глубоко сожалел о том, что не смог сказать о себе правду. И в то же время я никого не осуждал за непонимание своей недетской сущности.

Лишь многие годы спустя мне довелось окунуться в чтение книг, описывающих то, что я пережил. И я был поражен, до какой степени всё, что рассказывают другие, соответствуют моему детскому опыту. Один в один. Читая уже настоящие книги о смерти, то есть такие, которые были посвящены только этому — умиранию, — я замечал, что в них нередко присутствуют свидетельства, согласно которым люди возвращались к жизни, потому что не захотели остаться в другом мире или почувствовали себя неготовыми к смерти. Обычное в таких случаях переживание: я не готов умирать, еще слишком рано…

У меня же было абсолютно ясное ощущение, что смерть не страшна, что все россказни про нее — это выдумки взрослых, что на самом деле всё очень просто, безболезненно. Умирать не больно — открыл я тогда для себя.

Довольно мучительным было возвращение. Меня вернули в реальность, попросту говоря, откачали. Это был очень болезненный момент во всех отношениях. Мучительно было и физически, поскольку из состояния покоя и отсутствия каких-либо физических потребностей, недомогания я вновь вернулся в мир, где всё завесило от моих телесных, почти невыносимых болезненных ощущений. Даже летнее солнце, помнится, вызывало невыносимое отвращение — своей яркостью, тем, что обжигало тело, а каждое дуновение ветра, соприкосновение с водой, влагой вызывали леденящее чувство, озноб. Мучительно было и душевно, потому что я вдруг сознавал, что минуту назад я вроде бы решил все главные вопросы своей жизни. И вот опять всё начинается сначала. Опять я вынужден возвращаться в мир, где нет ясности, где всё сложно и противоречиво. А при этом еще и без всякой надежды поделиться тем, что внутри меня происходит, поделиться тем, что со мной случилось. Кто это сможет понять?

Очень хорошо помню, что мне было одиноко даже рядом с любящей меня мамой. Она была рада чуду спасения, но не могла меня понять. И всё это я чувствовал еще на протяжении какого-то времени, когда всё было уже позади, когда я вернулся в свою обычную жизнь.