ПЕРВАЯ КАПЕЛЬКА
— Куда идет этот поезд?
— К морю.
— А я никогда не была…
Полумрак, тамбур, звездное небо смешано с пылью дверного окна. Ее силуэт покачивается в такт вагону, редкие придорожные огни выхватывают вспышками восторг юных глаз.
Села на предыдущей станции. Полночи на перроне, поезда, не останавливаясь, все мимо, мимо. Занавесочки покачивались, за ними кому-то уютно, а здесь одна лавка, и та оккупирована крепко спящим мужиком. Его хмельной сон тревожит, последствия пробуждения непредсказуемы. Вокзальчик, тщательно помыв, закрыли. Три фонаря, две урны, полторы сотни шагов из конца в конец, первая электричка только утром. Состав появился тихо, как наваждение, вздрогнул всем телом, замер, и никто не вышел. Брела безнадежно вдоль зеленых вагонов. Холодный блеск черных окон, все двери закрыты.
Ему не спалось от духоты и предвкушения первого курсантского отпуска летом. Частые остановки нескорого поезда мучительно оттягивают встречу с домом и тормозами дергают по нервам: «Только бы не сняли ревизоры». Билетов в кассе не было, сторговался с проводником, едет под видом напарника.
«Надо бы посмотреть, не сел ли кто с проверкой…» — выскользнул из купе, открыл дверь на перрон, а тут она: маленькая, цветастый летний сарафан, спортивная сумка оттягивает плечо, в карих глазах усталость, удивление и замешательство от его неожиданного появления.
— Чего замерла? Забирайся скорей. Сейчас тронемся! — про себя подумал: «Одним „зайцем“ больше, одним меньше». — Тебе до какой станции? Тогда лучше не спать, а то проедешь.
Старый плацкартный вагон битком, дышать нечем, присесть негде, разноголосый храп. В тамбуре терпкий запах окурков, гул колес, но прохладней.
— Ты и правда никогда не видела море?
— Видела. В кино, на картинах.
— Так это совсем не то: ни запаха, ни вкуса, ни настоящего цвета!
— А как оно пахнет?
— Хм? Морем!
— А вкус?
— Вкус? Солено-горьковатый… Вкус моря!
Она смеется искренне, почти по-детски:
— Издеваешься? А цвет — морской! Угадала?
— Только не обижайся! Я никогда не задумывался об этом. Просто море у меня было всегда. Даже не знаю сразу, как объяснить. К нему нужно прикоснуться, в него нужно нырнуть с головой, его нужно видеть на рассвете и на закате, когда каждую минуту меняются краски. Оно всегда разное…
Затаив дыхание, слушает его рассказы о приливах и отливах, о штормах и штиле. Слушает и мечтательно улыбается:
— Мне очень хочется увидеть его, увидеть по-настоящему…
— Так поехали!
— Скоро моя станция, мне выходить.
— Не выходи, и ты увидишь море.
— Раз и поехали, что ли? Меня же ждут. Так ведь нельзя с бухты-барахты!
— Мне кажется, жить, не зная, что такое море, нельзя.
— Ну, я вот как-то жила и живу.
— Ни разу не видела море, и это называешь — живу?!
— Но у меня нет билета!
— У меня тоже.
— Ты разве не проводник?
— Нет, я такой же «заяц», как и ты, только военно-морской.
— Ну, ты даешь! А куртка стройотрядовская откуда?
— Одолжил, иначе к морю не добраться, лето, с билетами туго, а хочется поскорее домой.
— Я тоже домой. Первые студенческие каникулы! — произнесла с гордостью, чуть вздернув носик. — А поезд придет прямо к морю?
Ему хочется выглядеть старше, и он промолчал, что его тоже — первый:
— Прямо к берегу.
— А когда?
— Завтра на рассвете.
— И мы сразу будем купаться?
— Можно и искупаться.
— Я не умею плавать.
— Я буду рядом с тобой. Утонешь — спасу.
— Будешь рядом, как добрый дельфин? Ты видел дельфинов?
— Видел много раз. Да, буду, как добрый дельфин, брызгаться, фыркать, тереться о твои колени. Даже могу прокатить на спине!
Лукаво улыбнулась:
— Тереться о мои колени? — в этот момент поезд резко затормозил, и сила инерции слова обратила в реальность, бросив ее прямо к нему. Искорки карих глаз близко-близко, тоненький ситцевый сарафан почти не ощутим под пальцами, и он чувствует ее колени. У обоих на секунду перехватило дыхание. Она сделала глубокий вдох и с жаром выдохнула в его губы: — Как же я хочу с тобой к морю! С тобой…
Уткнувшись в плечо, прячет глаза от смущения, и оба скрываются от своих неожиданно спутанных-перепутанных мыслей в словах, теперь уже ничего не значащих:
— А твои губы чуть-чуть соленые. Они как вкус моря? И пахнут, наверное, тоже морем.
— Наверное. Я чуть было не родился в море, маму прямо с дикого пляжа увезли в роддом. Возможно, давно стал его частичкой, какой-то его капелькой.
— Ну вот, мы еще не приехали, а я уже знаю его запах и вкус соленый. Ты капелька моря! Подари мне еще одну… Постой, дыхания не хватает. Голова закружилась. В этом тамбуре болтает, как, наверное, на корабле в страшный шторм?
— Качает. Не совсем, чтобы на большом корабле, и не в страшный шторм. Волна так себе, не больше балла, а мы как будто на небольшом катере, — он строит из себя морского волка, но ей это нравится и подыгрывает:
— Меня укачало?!
— У моряков это называется — морская болезнь.
— Здорово! Еще не приехала к морю, не увидела его, а у меня уже морская болезнь. А знаешь, мне она нравится, это самая сладкая болезнь на свете!
— Во всяком случае, не надо лекарств, да и не помогут никакие лекарства.
— А что помогает?
— Обычно привыкают постепенно.
— И я привыкну, и голова так кружиться не будет? Но я не хочу привыкать. Не хочу!
— Так обычно бывает, сначала кружится голова, а потом привыкаешь.
— Не хочу! Хочу, чтобы она кружилась, кружилась… — свет пролетающего мимо перрона пунктиром врывается в тамбур. — Ой! Мы проехали мою станцию!
— Так мы же здесь не останавливаемся!
— Ничего, выйду на следующей, утром вернусь электричкой.
— Как выйдешь? А море? Ты уже передумала? Ты не поедешь со мной? Там солнце, волны, будем купаться, я буду твоим дельфином…
— Скажи, что ты все это придумал. Это же сказка. Так не бывает.
— Нет, не придумал. Вот поезд, вот я, чуть больше суток — и море будет у твоих ног.
— И ты как добрый дельфин будешь всегда рядом со мной?
— Да. Всегда.
— Господи, как же я хочу с тобой! Но ты же сам сказал, что все не бывает вечно, что все когда-нибудь заканчивается — привыкну, и уже не будет так сладко… Мы останавливаемся! Где моя сумка?
— У служебного купе, сейчас принесу. Может быть, останешься, и поедем вместе, к морю?!
— А ты не хочешь выйти со мной?
— С тобой хочу, но я не смогу без моря.
— Всё. Мне нужно выходить. Остановились. Какие-то вагоны, лес, а где перрон, где станция?
— Сейчас открою вторую дверь, посмотрю с другой стороны. Здесь то же самое. Может быть, лучше на следующей выйти?
— Нет. Будет слишком далеко возвращаться.
— Подожди прыгать, я тебя сниму со ступенек, — опускает ее на землю, прижимает к себе крепко-крепко и почти с мольбой в глаза, — поехали со мной! Поехали к морю!
— Не могу. Ты сейчас уедешь, подари мне на прощанье еще одну капельку моря…
Тишина, слышно, как пульсирует кровь у висков. На фоне едкого запаха просмоленных шпал из леса тянет прелой листвой, как дурманом… Она первой приходит в себя:
— Поезд тронулся! Садись! Ну, садись же! Сумасшедший! Запрыгивай! Добрый дельфин…
Он с подножки вагона, теряя ее силуэт во мраке, ничего не находит, кроме:
— Прощай!
…Замедляя свой бег, свет из угла в угол заскользил по узкому служебному купе. Остановился, уставился в лицо одноглазым фонарем, и его луч сверлит какой-то неясной тревогой: «А это еще что за станция?»
Проводник соседнего вагона тоже вышел на перрон, позевывая:
— Эй, «заяц», ты жив, ревизоры не сняли? Ну, держись, до твоего моря еще далеко. Который час?
— Половина пятого. Слушай, а где мы перед этим стояли?
— Минут двадцать назад? Да то разъезд был.
— Какой разъезд?!
— Обычный товарный разъезд. Видно, пропускали кого-то, вот и остановились.
— Товарный разъезд?! А что теперь делать?! — он с ужасом смотрит в хвост поезда, за которым дорога проваливается в лес, как в никуда. Его собеседник, не поняв, о чем это он, ухмыляется:
— Что делать, что делать? Ехать дальше! Это еще не конец, — и философски добавил, потягиваясь, — жизнь продолжается!
…
Маленькие станции одна на другую похожи, а время год от года стирает приметы. Отпуск после долгих скитаний по волнам северных широт козырем выпал на лето и вез его по тому же пути к родному южному морю. Сколько ни ездил, но так и не научился спать в поездах: «Где она села тогда? Если здесь, то минут через десять должен быть мост. Почему не уговорил ее остаться? Глубокая ночь, а она такая маленькая, такая хрупкая…» — и пальцы вспоминают прикосновения к ситцу и жар ее юного тела: «Одна, с тяжелой сумкой, среди товарных вагонов, в темном лесу. Как же добиралась потом? Где она сейчас? Что с ней?»
Колеса истошно скрипят, швырнуло плечом о стенку тамбура, сигарета выскользнула из пальцев, брызнула искрами о металлический пол. Дверь распахнул и увидел дощатые вагоны, вагоны, вагоны. На другой стороне состава нет, только силуэт непроглядного леса. Из-за смрада железной дороги, как и тогда, потянуло прелой листвой, и та же тишина, и тот же набат в висках, и слышится, будто как ниоткуда:
— …на прощанье еще одну капельку моря…
И его, пророчеством, безнадежное:
— Прощай!
«Ведь ничего такого особо и не было! Ну, целовались. Пацан еще был, курсант, зелень! Сколько после этого уже поцелуев, и не только поцелуев…» — он даже пытается их перебрать в голове, но почему-то так же, как те, их не чувствует, и так же, как тот — последний, когда поезд тронулся, не помнит, и от этого еще больше кругом идет голова. Мгновение, и, словно тот же мальчишка, готов сойти с поезда, только неожиданно остудил сипловатый голос пожилой проводницы:
— Эй, моряк, ты чего двери-то пораскрывал?! Тебе кто разрешал? Иди к себе в купе, станция скоро, там и нагуляешься. Не видишь, товарный разъезд. Бог его знает, кто здесь посреди ночи может шарахаться!
ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ
В начале робкий, а потом истерично длинный звонок в дверь. Второй час ночи, поселок погружается в сон. Первый этаж, трехкомнатная квартира — холостяцкое общежитие офицеров, в народе ласково прозванное — «Чудильник». Чертыхаясь, бреду открывать. Кроме меня, никто этого делать не собирается, братья по оружию спят молодецким сном, а звонок надрывается. Свои все дома, «неожиданных тревог» не планировалось: «Ну, кого же черт принес?!»
Вместе с желтым светом лампочки с лестничной клетки врывается вопрос в лоб:
— Спички есть?
Огромное желание выматериться и хлопнуть дверью, но сквозь еще слипшиеся веки, снизу вверх, из темного силуэта вырисовываются: на грязном бетоне голые ноги в заношенных тапочках, запахнутый, но незастегнутый болоньевый плащ, одна рука держит его полы, во второй — сигарета, на худенькой шее бьются две голубенькие жилки, подбородок скрежещет зубами, в глазах вопрос, но вот он совсем не о спичках.
Окончательно просыпаюсь, привыкаю к свету, но не сразу сообразив, что ответить без ругани, всматриваюсь более внимательно и теперь уже сверху вниз: волосы слипшимися темными сосульками по лбу, бледные щеки, плечи ерзают, шурша неуютной тканью, ненакрашенные ногти местами погрызены, меж рыжих от никотина пальцев — сигарета мятая-перемятая. Не удержанный нервной рукой плащ слегка приоткрывается и сообщает, что, кроме него, на теле, скорее всего, ничего больше ожидать не стоит.
Она первой не выдерживает затянувшуюся паузу:
— Ну, дашь прикурить-то? — пошатнулась, пахнуло изрядно выпитым алкоголем.
Иду на кухню за спичками, она идет следом, не дожидаясь приглашения. Привалившись к косяку у окна, пытается прикурить, спички ломаются, сигарета тоже. Даю целую, подношу огонь. Ладонями обхватывает мою кисть, будто прикуривает на ветру. Руки горячие, на правой блеснуло обручальное кольцо. В полумраке не видно, но почему-то вспоминаются ее ногти. Заранее знаю ответ, но все же задаю никчемный вопрос:
— Муж в море?
Встрепенулась, отдернула руки.
— Морячит, — полушепот, полухрип, — третий месяц пошел, вторую неделю засыпаю под утро. Вот пью понемножку, сначала помогало, теперь только хуже…
— Да, уже не немножко.
— Ну, перебрала чуток, сил больше нет… — неуверенно подошла, схватила дрожащими руками за локти и выпалила скороговоркой, словно боясь, что перебью на середине фразами, явно заученными в бессонных ночах. — Хочешь выпить? У меня еще осталось. Я рядом живу, пойдем ко мне. Через подъезд. Пойдем, не могу больше там одна, как в клетке… — холодная болонья щекочет мои колени, а ее ногти с каждым словом впиваются в меня всё глубже и глубже. Не могу забыть их покусанные края, наверно, по причине неуходящего раздражения от неожиданной побудки.
— Не молчи, ну скажи что-нибудь! — срывается почти на крик, руки бьются в мелких конвульсиях. «Нервишки ни к черту», — поднимаю руку, прижимаю указательный палец к ее шершавым, сухим губам:
— Тс-с-с, все спят, завтра мужикам на службу в рань.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.