Бесплатный фрагмент - Случайности

Снег

Ищите

Морозной ночью, когда ослаб ледяной ветер, дверь одного из домов в центре Лагеря чуть приоткрылась на несколько секунд, а затем две тени прокрались наружу и стали пробираться вдоль дома. Идущая впереди фигура замирала от каждого постороннего шороха и звука собственных шагов, на которые снег под ногами отвечал громким, бодрым хрустом. Второе существо едва касалось земли, идя бесшумно и точно за направляющим. Оно то и дело изменяло свою форму и цвет подобно облику, но оставалось легковесным, как призрак, не добавив ни одного следа к веренице отпечатков, сделанных идущим впереди. Существо вдруг вспыхнуло огненно-красным светом, озаряя все вокруг себя. Яркое сияние продолжалось несколько мгновений, затем существо стало грязно-белым и почти растворилось среди сугробов.

– Ты все испортишь, – процедило оно своему спутнику. – Останови мысли на чем-то одном! О чем ты думаешь? Ты паникуешь? Сейчас, когда ты должен быть собран, ты паникуешь?!

Существо стало резко менять образы: от человека до снеговой собаки, от горного тигра до хищных птиц. При этом оно не переставало ворчать и взывать к спокойствию. Человек делал вид, что ничего не замечает. Они наконец попали на задний двор, и шедший первым с облегчением снял капюшон толстой куртки. Спавшая во дворе собака тут же проснулась, завертелась на месте и радостно затявкала, приветствуя хозяина. Она походила на пушистый белый шар из снега с черным носом и блестящими добрыми глазами на приплюснутой морде, почти сливаясь с окружавшими ее сугробами.

– Совсем еще юнец, – не умолкало существо, вновь обратившись такой же собакой, – даже своего зверя не научил обыкновенной осторожности. О какой дороге может идти речь? Тебя заметят еще при попытке уйти из Лагеря! Ты даже не доберешься до Нижней Деревни, а тебя уже поймают и вернут домой.

Не обращая внимания на эти слова, молодой человек торопливо выкапывал из снега приготовленный заранее походный мешок. Он уже давно планировал эту ночь, собирал еду и прочие вещи, которые могли пригодиться в долгой дороге. Он не собирался отступать, какие бы сомнения ни тревожили его. Однако уследить за своими мыслями, находившими силу в этих сомнениях, ему не удавалось. Его разум, свободный от телесной оболочки хозяина, то и дело рисовал обидные образы схваченного юноши, опозоренного и опозорившего семью, показывал неприятные картины, в которых его запирают на замок, заставляя всю жизнь провести в Лагере вдали от остального мира. Молодой человек упорно отворачивался от этих сцен, и тогда его же мысли ругали его за глупость, которую он собирался совершить. Взвалив на плечи походный мешок и снаряжение, он отвязал собаку и оглянулся на существо, по-прежнему державшееся у него за спиной:

— Давай-ка разберемся, — выдохнул он. — Я целых два месяца потратил на то, чтобы научить тебя отдельному существованию. Ты волен говорить все, что могло бы быть в твоей голове. Но все то, что я сейчас слышу, думаю я сам, а значит, жить самостоятельно ты не хочешь. Так что я запрещаю себе, следовательно, и тебе ругать меня и представлять наихудший исход нашего дела.

– Я почти запутался, – фыркнуло существо, все еще оставаясь в образе снеговой собаки.

Человек закатил глаза и тихо двинулся прочь от дома. Беспокойные до этого мысли позади него угомонились и покорно следовали за ним. «Надо же, – подумал он про себя, надеясь, что существо за спиной не станет проговаривать каждое слово вслух, – неужели только у нас мысли всегда сопровождали хозяев? Ни у какой больше сущности мысли не изменяются на виду, не показывают, не звучат? До сих пор не могу в это поверить».

– Мы не зря считаемся самыми искренними, наш народ не может скрыть свои чувства, – вздохнуло существо. – И поэтому нам стоит оставаться дома.

— Но я слышал, что ниже наших гор есть целый мир, где мысли невидимы! — прошептал человек, вспоминая каждую такую тайком выхваченную историю.

– Люди с невидимыми чувствами могут быть опасны, – сообщили его мысли.

– Я должен проверить это сам. Может быть, все не так уж и плохо.

– А может быть, все только хуже, – заунывно протянуло существо.

– Если не уйду из Лагеря прямо сейчас, возможно, никогда этого не узнаю сам.

Человек решительно тряхнул головой, ни на мгновение не останавливаясь. Его собственные страхи пытались завладеть им, но он не поддастся им, нет.

Внезапно вновь завыл пронизывающий ветер, застилая снежной пеленой узкие тропы Лагеря. Через какое-то время он опять стих, а вместе с ветром пропали все трое: жаждущий приключений молодой человек, его снеговая собака и его пока что совершенно мрачные мысли.

Имя

Боритесь

— Назови свое имя, открой мне его! — раздалось в колючей темноте над самым ухом.

Он застыл, боясь даже вздохнуть, а невидимый обладатель голоса теперь оказался впереди и дышал ему в лицо холодом, хотя еще считаные минуты назад над дорогой висела летняя духота.

– Мне нужно всего лишь одно слово, одно короткое слово, твое имя.

Он знал, что последнее, о чем стоит сейчас говорить, это как раз его имя, нельзя даже думать о нем, лучше забить голову посторонними мыслями. Завтра на ярмарке он купит своей невесте сережки с горным хрусталем, о которых она давно мечтала. Нет, о его любимой тоже не стоит думать. Сегодня было слишком жарко, до последней минуты невозможно было вдохнуть полной грудью, даже ночь не принесла спасительной прохлады. Кстати, как ночь наступила так быстро? Ведь он отправился домой еще засветло, да и пропустить сумерки он не мог. Это его происки, не иначе.

– Не вздумай меня обманывать! – голос казался обиженным, но этим тоном он и сам пытался провести свою жертву. – Твои мысли слишком спутаны, там нет твоего имени!

Значит, у него получается удержать имя в секрете. Может быть, стоит думать о нем, чтобы отвлечь его, может, это навредит ему самому? Что он знал из сказок? Что рассказывали долгими ночами, чем дразнили друг друга на улице, чем поучали непослушных детей? Уже много веков жил Дух-Под-Горой, которого обитатели деревень у подножия гор также звали Знатоком. Никто не рассказал бы его старой сущности и прежней жизни, но никто не сомневался, что он считает эти края своим домом или охотничьими угодьями, которые никогда не покидал. Это существо ведало о жизни каждого человека каждой окрестной деревни, от самого его рождения и до смерти. Оно знало о добрых делах и злодеяниях, о тайных помыслах и благих намерениях. Оно следило за людьми и знало всех по имени. Никто не имел ни малейшего представления, как выглядит Знаток, ибо он был невидим, но всем было известно, что и сам он не запоминает лиц и при встрече с человеком не может его узнать. Когда Дух-Под-Горой чувствует голод, он выбирает жертву, окружает человека непроглядной тьмой и выпытывает его имя. Если человек сдается и представляется, то существо решает, стоит ли его есть или нет, иногда отпускает свою добычу. Если же Дух съест человека, то он обязательно принесет обглоданные кости на порог дома, чтобы тот был достойно погребен.

На его памяти однажды два соседа поссорились, да так сильно, что один другому пожелал, чтобы его Дух-Под-Горой унес. И оскорбленный сосед выждал подходящий день, на охоте сам напал на обидчика и через несколько дней принес его останки, которыми уже полакомились лесные звери, на порог дома его семьи, выдав свое преступление за нападение Знатока. Ему бы, возможно, все сошло с рук. Да только на следующий день Дух его самого и сожрал. Все деревни в округе были взбудоражены этим случаем, он сам, будучи тогда мальчишкой, пугливым птенцом дрожал по вечерам, прячась в отчем доме, ждал, что чудовище будет скрестись в его дверь.

– Я знаю эти истории, – нетерпеливо воскликнул Знаток. – Я сам все знаю, но мне нужно имя, твое имя!

Он не должен думать о своем имени, но и врать опасно. Матушка рассказывала, что некоторые люди пытались назваться чужими именами, прикидывались людьми, которых считали лучше себя. Но Дух-Под-Горой сразу же узнавал их по лжи и трусости и съедал на месте, а кости приносил к дому того, чьим именем назывались съеденные.

– Откуда же вы всё это знаете, если я съедаю их на месте? – насмешливо спросил Дух. – Если скажешь свое имя, я открою тебе тайну, как остальные передают друг другу истории обо мне.

Ему не было интересно, как люди узнавали, что врать Знатоку не стоит. На самом деле он давно считал, что истории про Духа нужны, чтобы приструнить заигравшихся детей, собственный страх перед вечно голодным существом с годами иссяк, уступив взрослому снисходительному неверию. Может быть, друзья нелепо подшутили над ним?

– Как зовут твоих друзей? Я через них выведаю, как зовут и тебя.

Люди не умеют читать мыслей, в этом невозможно было ошибиться. По крайней мере, в их краях не жил никто с подходящей сущностью, позволявшей проникать в чужой разум. Он бы и так не стал называть чужого имени, чтобы не подставлять никого знакомого, но и молчать, увы, все время у него бы не вышло. Дух будет держать его, пока не дождется ответа. Он даже усмехнулся самому себе, удивляясь, как быстро поверил в существование Знатока, стоило столкнуться с тем лицом к лицу.

– Ближе к имени, да-да! – возликовал Дух-Под-Горой. – Я слышу каждую твою мысль, как бы ты ни отвлекался. Подумай еще о чем-нибудь, подумай о себе, пусти меня дальше в свои мысли! Я почти разгадал, кто ты. Я жду!

– Ты голоден?

С вопросом изо рта вырвалось облачко пара, едва различимое в темноте. В легкие пробрался студеный воздух.

– Голоден? – с сомнением переспросил Знаток.

— В сказках говорится, что ты съедаешь пойманных людей, верно? Ты голоден, иначе не остановил бы меня сейчас, — предположил он и пожал плечами.

До сих пор ему удавалось почти не шевелиться, и привычный жест сейчас заставил его покрыться мурашками, замерзая еще больше.

– А ты смышленый парень!

Дух-Под-Горой расхохотался ему на ухо так громко и неожиданно, что он едва не отпрянул, с усилием удержав себя на месте. Знаток, должно быть, намеренно поймал его в ловушку из непроглядной темноты, чтобы добыча не смогла убежать. Но дорога, по которой он шел, то и дело использовалась деревенскими, а в такое время, когда все возвращались по домам, хотя бы один человек должен был оказаться здесь в этот же час. Что бы он увидел? Такую же тьму? Как далеко она тянулась и была ли настоящей или же наоборот, лишь запущенной в его разум? Услышал бы посторонний голос Духа-Под-Горой? Или он сейчас стоит посреди дороги в одиночестве и говорит сам с собой, как умалишенный?

— Твои мысли, твои чувства выдают тебя! — голос Знатока звучал по-кошачьи довольно. — Ты Хоаким, верно? Я угадал, я понял, ты Хоаким. Признайся же.

Он не ответил, стараясь совсем ни о чем не думать, и смотрел перед собой во тьму, словно пытался разглядеть там притаившегося хищника, готового прыгнуть на него. Но ничего не происходило. Пока он всматривался в морозную темноту, Дух-Под-Горой тоже терпеливо молчал. Холод становился невыносимым, и он обхватил себя руками, чтобы согреться и защититься от мрака. Он опустился на землю, лег на бок и подтянул колени к груди, но по-прежнему старался смотреть в одну точку, ожидая, что Знаток явится ему в своем настоящем обличье, а не только в леденящем нутро голосе.

– Какой же ты упрямый, тебе осталось только согласиться, что ты Хоаким!

Но он молчал. Главное, больше ни о чем не думать.

Закатное солнце последними яркими лучами растопило тонкий слой серого инея, на котором выделялся силуэт человека, лежавшего на земле, и отпечатки пары ног, топтавшихся вокруг него со всех сторон.

Этфор!

Верьте

Родители учили Микке, что зимой Этфор спит, поэтому бояться им нечего. Как медведь, уходящий в спячку, Этфор исчезал где-то глубоко в лесу и не появлялся до прихода тепла. Можно было охотиться, колоть озерный лед, изучать звериные следы и искать сухие ветки для очага. Ведь Этфор не проснется до весенней капели.

Но Микке боялся леса весь год напролет и не верил, что Этфор спит, пока не сойдет снег. Он видел Этфора среди зимы.

Он был точно таким, каким описывала его старуха Етта: высотой в шесть локтей, черная курчавая шерсть, вместо головы — рогатый выбеленный череп с синими огоньками в провале глазниц. Рога его, изгибаясь, со спины пронзали плечи и выходили спереди чуть выше ключиц, отчего Этфор горбился, нависая над всяким существом на своем пути. Он ходил на двух ногах, опираясь на посох из ствола молодой осины, удивительно завязанного узлом. Посох он удерживал не то раздвоенным черным копытом, не то сросшимися пальцами округлой лапы. Поступь его была тяжела, он громко сопел при каждом шаге, выпуская пар через дыры в черепе, где раньше должен был быть нос.

У старухи Етты не было правого глаза, но она сама видела Этфора, еще когда была не старше, чем был Микке сейчас, красивая, дышащая здоровьем, полностью зрячая. Микке видел отражение Этфора в единственном глазу Етты каждый раз, когда старуха смотрела на мальчика.

И зима не была легкой, потому что Этфор спал. Была вьюга, заставлявшая деревья раскачиваться и стонать. Был мороз, забиравшийся в тело и коловший живот и легкие изнутри. Были те, что ушли на охоту и вернулись без добычи, но с почерневшими от холода пальцами, которые более им не пригодятся. Было промерзшее до дна озеро с наросшими кусками льда, острыми, как охотничий нож: упадешь, налетишь на такой нарост, и поминай как звали. Была старуха Етта, всегда ходившая поблизости, когда нужно было ввернуть страшную историю или объяснить очередную беду.

Дети верили, что Етта была ведьмой и водилась с Этфором, потому знала все о нем самом и о природе всех напастей деревни. Мать Микке говорила, что Етта – всего лишь выжившая из ума старуха, везде видевшая знаки зла. Но Микке тоже их видел: с тех пор как он повстречал Этфора, он во всем замечал нечто новое.

Не деревья стонали под натиском ветра. То выли твари, прятавшиеся в их ветвях и тянувшие необычайно тонкие когтистые руки в сторону теплых огней деревни. Они раскачивались вместе с деревьями, убаюкивая свою жажду согреться и полакомиться свежим мясом. Едва различимые духи кружили среди людей и сжимали в своих объятьях зазевавшихся несчастных, отчего у тех перехватывало дыхание и чернели конечности. Ундина, одинокая, истосковавшаяся по человеческим голосам, била озерный лед изнутри, раздирая тонкую кожу на руках, срывая с груди чешуйку за чешуйкой.

Микке нигде не чувствовал себя в безопасности. Ни дома, ни во дворе с матерью, ни в лесу с отцом, ни у очага старухи Етты. Шла зима, все позволяли себе смеяться и дышать полной грудью. Но Микке видел Этфора среди зимы и ждал худшего.

Когда вернется весна, колоть лед на озере станет легче, в лесу побегут талые ручьи, и тогда Этфор придет за тем, что ему причитается. Этфору нужен ребенок, которого он заберет себе, и после он более не явится до следующего года. Если ребенок ему не понравится, Этфор будет приходить снова и снова, душа животных, отравляя воду, заставляя гнить урожай, нападая на охотников. И каждый раз он будет рассчитывать, что теперь ему приведут подходящего ребенка. Микке содрогался от мысли, что он окажется тем самым ребенком. Или, что хуже, Этфор не одобрит выбор деревни, и Микке пропадет понапрасну.

Он даже спросил однажды у старухи Етты, что Этфор делает с детьми, которых забирает с собой. Конечно же, Этфор ест этих детей, поди, желудок пуст после зимы, уверенно заявляла Етта, и Микке хотелось плакать.

Когда за окном начал таять снег под бледным, едва греющим солнцем, Микке заволновался больше прежнего. Он стал ловить на себе взгляды жителей деревни, ему казалось, что на него показывают пальцем, а родители стали особо мрачными. Сердце мальчика уже не могло сдерживать накопившиеся в нем страхи, и он рассказал родителям, что видел Этфора в лесу среди зимы. Быть может, Этфор давно не спит и голоден сильнее обычного. Быть может, он изменил привычкам, и ему более не нужны дети. А может быть, Микке сам опишет Этфора охотникам, и те изловят его, чтобы никто более не боялся ни весны, ни остальных сезонов?

Мать запричитала, а отец выпорол его, ничего не говоря. Мать утверждала, что отец сделал это из страха за сына. Что обычный ребенок не увидит Этфора, что нельзя никому в деревне говорить об этом, что теперь все лишь утвердятся в своем решении…

Микке глотал слезы и понимал: он и есть ребенок, которого отдадут Этфору. Одноглазая Етта тоже видела его, но она никогда не говорила, что встречалась с ним среди зимы, когда Этфор должен спать, да и была она всего лишь выжившей из ума старухой. А он оказался необычным, ненормальным, от него точно нужно было избавиться, даже если он не понравится Этфору. И родители уже обо всем знали.

Ночью ветер снова заставлял деревья клониться к земле. Редкие огни деревни мелькали то тут, то там, наугад выхватывая из темноты предметы. Льдины на озере терлись друг о друга и коротко взвизгивали, будто кто-то изредка дергал струны разлаженной скрипки. Вытирая сердитые слезы, Микке шел на берег озера.

– Этфор! – слышал он в ветре и бежал вперед.

То кричали неведомые твари с высушенными руками, прячась в высоких ветвях.

– Этфор! – повторялось где-то рядом.

То сталкивались льдины, передавая требования скучающей ундины.

Микке шагнул на первую льдину возле самого берега, и та предупреждающе покачнулась под его малым весом. Он почти не различал, куда ступает, но едва беспокоился об этом. Этфор! Это имя отзывалось в его груди с какой-то надеждой. Он еще не решил, зачем прыгает со льдины на льдину к самому центру озера. Где-то вдалеке отец звал его по имени, в деревне зажигалось все больше огней. Микке не останавливался.

Впереди виднелся силуэт, выдающийся из воды. Микке определил для себя, что это был очередной ледяной нарост, особенно крупный и еще не успевший растаять. Он перешел на следующую льдину, та предательски нырнула в воду, и мальчик поспешно прыгнул вперед, упав на колени и оказавшись прямо перед ледяным наростом. К ужасу его, тот вдруг шевельнулся и схватил его за руки, заставив распластаться на льдине. Микке смотрел прямо в глаза ундине. Ее длинные волосы, усыпанные снежной крошкой, скрывали чешуйчатую грудь, костлявые пальцы перебирали по его рукам, но мальчик видел лишь белесые, будто слепые глаза, в которых отражались он сам и отблески света далеко позади.

– Ты пришел, – голос ундины срывался на радостное шипение, – ты пришел сам. Этфор! Этфор! О, ты пришел.

Она подтянула Микке еще ближе к себе, и он покорно проехал по льду, даже не пытаясь сопротивляться. Он слышал бегущих к берегу озера людей, но и не думал отзываться.

– Мой Этфор, мой суженый, как он будет рад. Этфор! Пришел сам, смелее сотен других, пришел тот, кто нам нужен, кого мы ждали. О, дитя, не сидеть тебе в ветвях, не витать над землей. Мы ждали тебя. Этфор! Этфор!

Со стороны леса возникли два огонька, медленно бредущие к озеру. Окрики людей, прежде требовательные, сменились на испуганные. Микке с трудом оторвал взгляд от ундины и посмотрел в сторону леса. Курчавая черная шерсть, будто тулуп до земли, изогнутые рога и посох. Теперь и другие увидят Этфора и будут знать, что он не бредил. Что одноглазая Етта — не выжившая из ума старуха.

– Этфор! – продолжала звать его ундина.

– Этфор, – прошептал Микке, почти соскользнув в воду.

– Этфор! – в голосе ундины было наслаждение, торжество.

– Этфор! – Микке передалась радость ундины, всю зиму подо льдом прождавшую своего суженого.

– Этфор! – визгливо признал кто-то со стороны деревни, голоса на берегу смешались.

– Этфор! – уже в один голос вопили Микке и ундина. – Этфор! Этфор!

Его льдина мягко качнулась, черная масса загородила деревенские огни.

– Этфор! – пропела ундина, с обожанием смотря поверх головы Микке, и тот почувствовал горячее дыхание за спиной.

Этфор!

Из пожаров

Учитесь

— Ты откуда-то, мальчик?

– Простите?

– Ты откуда-то? Некоторые предпочитают говорить, что они ниоткуда, и оказываются куда честнее тех, кто называет какое-нибудь место. Так ты откуда-то?

– Из Глиняных Ручьев.

– Там сейчас сплошь пожары.

Дряхлая старуха с белыми волосами и сморщенной кожей не спрашивала, она говорила ему то, что он и так знал слишком хорошо. Не будь там пожаров, он бы не стоял сейчас посреди площади чужого города в окружении таких же бездомных, как и он сам.

— Да, — он согласно склонил голову, — там сейчас нет ничего, кроме пожаров.

— Здесь ты жалости не дождешься, — она даже сделала шаг назад, будто он собирался падать ей в ноги и молить о помощи. — Лучше бы ты сказал, что ты ниоткуда.

– Мне не нужна жалость.

– Те, кто от нее отказывается, нуждаются в ней больше остальных.

– Я вас не понимаю.

– Оглянись!

Старуха всплеснула руками, и он послушно посмотрел по сторонам, но тут же опустил взгляд. Люди стояли вокруг него поодиночке и семьями, лица и волосы их были покрыты въевшейся копотью, матери прижимали к груди младенцев, дети, подхватывая ноту один за другим, выли и заливались слезами, мужчины угрюмо смотрели в одну точку, сидя на жалких остатках своего имущества. Некоторые, встав в круг, с жадным вниманием слушали своих предводителей, указавших им путь в этот городок и обещавших, что здесь они найдут новый дом лучше прежнего. Он знал, что сам выглядел так же, как любой из этих погорельцев, и в глубине души хотел, чтобы ему тоже кто-нибудь пообещал конец скитаний.

— Видишь их? — спросила старуха. — Они уже сегодня будут сидеть на улицах и трактирных ступенях, протягивая руки за куском хлеба или монетой. А мы, — она указала на себя, — будем снисходить до помощи выглядящим особенно плачевно. Но всем им нужна не наша жалость, нет. Жалеть они будут друг друга и себя, они делали это весь свой путь сюда и будут предаваться жалости и дальше. Им нужны деньги и еда, чтобы продержаться еще один день. Им нужны не наши скорбящие сердца, а наши кошельки.

– Разве не от жалости идет желание дать таким людям денег?

— Лично моя щедрость шла бы только от желания скорее избавиться от лишних попрошаек. Быть может, они быстро накопят денег, чтобы двинуться прочь из моего города.

Он хрипло рассмеялся.

— Вы, наверное, никогда не сталкивались с попрошайками и погорельцами, только слышали о них. Им некуда двигаться дальше, они уже пришли. И им-то как раз нужна ваша жалость, чтобы получать свою монету или кусок хлеба и так продержаться еще один день, — он поднял походный мешок и отвернулся, — а меня как раз жалеть не надо.

— Почему же ты тогда оказался здесь? — старуха не отпускала его, и, как бы ему ни хотелось уйти, он все же снова обернулся к ней.

— Потому что дома моего больше нет. Моя земля в одну ночь превратилась в тьму и полосы пожаров. Они волной разошлись по лесу и полям, по высохшим руслам рек, по дворам и домам. Глиняные Ручьи не существуют отныне, вот почему я здесь.

– Ты говоришь об этом слишком легко, – она сощурилась.

Ему показалось, что она стала выглядеть моложе. Волосы были уже не белоснежно-седыми и стали приобретать цвет, морщины на лице и руках стали разглаживаться. Голос перестал дрожать и не звучал уже так назойливо.

— Не сгори мой дом, я бы так и не решился его покинуть, — прошептал он.

— Это уже интересно, — не старушка, женщина выпрямилась и смотрела на него изучающим взглядом. — По слухам, пожары пошли не от земли, а от человека.

– И? – теперь дрогнул его голос.

– И ты мог бы мне рассказать об этом. Ты жил там, видел все своими глазами.

– Видел.

Он сжал руку в кулак, снова разжал пальцы, на ладони на короткое мгновение вспыхнул и исчез огонек.

– Вот и ты протянул руку, прося о помощи, – женщина приблизилась к нему.

– Я же говорил, что помощь мне не нужна, – он спрятал руки в карманах куртки, пропитавшейся дымом.

— А чего же ты хочешь? — женщина скрестила руки на груди. — По-твоему, я прибегаю на площадь каждый день, чтобы посмотреть на новых погорельцев?

— Это вы можете научить управляться с огнем? — выпалил он.

Столько дней важным было не то, откуда он пришел, а куда направлялся.

— Я думала, ты никогда не признаешься. Никто еще не переспорил меня, я же говорила, что тебе нужна помощь. Глиняные Ручьи не были первыми, верно? Пора превратить твое проклятье в дар. Идем со мной.

Мимолетная радость сменилась чувством вины. Сейчас он последует за этой женщиной, а прочие останутся на площади в надежде на свое собственное чудо. Если бы не он, они бы и дальше жили в Глиняных Ручьях.

— А как же все эти люди? — тихо спросил он. — Кто поможет им?

Согнувшаяся старушка осмотрела заполненную людьми площадь и проскрипела:

— Надеюсь, до конца дня они уберутся отсюда. Всех не накормишь, зато не протолкнешься. Идем, мальчик.

Серый Карьер

Смотрите

— Есть несколько способов их увидеть, — говорила Эмма. Она подозревала, что Дэй не слушает ее наставления, но все равно продолжала рассказывать ему все, что знала сама. — Самый простой — поверить, что они существуют.

– Все дело в том, – Дэй ухмыльнулся, – что я не поверю в них, пока не увижу.

Они шли по пустынной улице мертвого города, по пути им не встретилось ни одной живой души. Здесь не было даже птиц или какого-нибудь случайно забредшего зверя. Дэй слышал о подобных неживых городах в Прогнившей части, покинутых людьми и прочими жителями, но этот отличался от остальных. Он выглядел так, словно его оставили пару часов назад, а не в позапрошлом столетии. Местные фермеры говорили, что по ночам в городе горят огни и слышатся песни. Некоторые упрямцы вроде Дэя считали, что это всего лишь ведьмы. Кому еще ночью петь и плясать у костра в заброшенном месте? Но в окрестностях верили, что никто из горожан никуда не уходил много лет назад из-за обрушившейся на город болезни, все они стали невидимыми призраками и до сих пор обитают в своих домах.

Дэй никогда не встречал призраков. Говорят, раньше их было много, некоторые путешествовали, некоторые жили в одном месте, но сейчас их стало совсем мало. А может, они перестали показываться на глаза. Исполнили свое предназначение, ухватились за так называемый второй шанс и после растворились. Или же потеряли интерес к живым существам, не пытаясь их напугать или заболтать до смерти.

Были еще живы те, кто видел их на своем веку, а бабушка Дэя даже до сих пор иногда говорила с пустотой, когда считала, что ее чашку вдруг передвинул старый владелец дома. Сам юноша думал, что призраки остались в легендах и никогда не существовали на самом деле. Эмма же искренне верила, что они все еще существуют, даже клялась, что видела их пару раз. Дэй изводил ее своим упрямством и насмешливым отношением к увлечению подруги, поэтому она взялась показать Дэю, как сильно он ошибался. И лучшим вариантом было отправиться в Серый Карьер, город, якобы полный призраков.

– Здесь ничего нет, – фыркнул Дэй. – Пустой, никому не нужный город.

— Скоро стемнеет, — протянула Эмма, смотря на небо, — если ведьмы действительно разводят здесь костры, мы спросим у них, видели ли они сами здесь кого-нибудь.

— Стоило взять с собой Молли, уж она-то смогла бы в этом разобраться! — Дэй начал раздражаться, из-за царившего вокруг непрошенных гостей безмолвия ему стало казаться, что за ним наблюдают десятки пар глаз.

— Молли ужасно ленива, — отмахнулась Эмма и повела друга в пустующий, как и все остальное, трактир, чьи двери даже не заскрипели при открытии, будто петли, кем-то любовно смазанные, и не заржавели за столькие годы. — Пусть она кошка и может видеть призраков, но она сама говорила, что ее не привлечет никакая авантюра и она никуда не двинется. На их ферме все слишком безмятежно, чтобы были причины уходить куда-нибудь…

Эмма застыла на пороге и взволнованно оглядела зал. Чистый, убранный зал с аккуратно расставленными столами и стульями, рядами бутылок на полках. Где-то справа раздался звон стекла, слева заскрипела половица. Здесь явно кто-то был. Дэй намеренно не обратил на все звуки внимания, он прошел мимо подруги и сразу же направился вглубь зала, на ходу говоря воображаемому трактирщику:

– Эй, господин призрак, дружище, налей-ка мне виски.

– Дэй, – позвала его Эмма.

Впереди за стойкой отчетливо послышался звук льющейся жидкости. Но Дэй снова сделал вид, что ничего не заметил, и уселся за стойкой, облокотившись на нее. Рядом с ним кто-то закашлял.

– Дэй, – повторила Эмма.

Она все не решалась пройти дальше порога, но Дэю не хотелось даже оборачиваться к подруге. Он боялся, что увидит возле нее местного мертвеца в туманном ореоле, и тогда ему придется признать, как сильно он ошибался. Сейчас он, упорно смотря прямо перед собой, ничего не видел, а значит, сам себя невольно накручивал.

— Дэй! — взволнованно воскликнула Эмма и подбежала к другу, схватив его за плечо.

– Ну что такое? – проворчал он. – Неужели тебе вдруг стало страшно?

Юноша наконец повернулся к Эмме. Она испуганно заглядывала Дэю в глаза и вся дрожала, а затем медленно перевела взгляд на стойку, побледнела и сделала шаг назад. «Что еще?» – недовольно подумал Дэй и вдруг весь похолодел. Рядом с его рукой лежал клочок бумаги, на котором нетвердой рукой было написано: «Ты сидишь на моем стуле, наглец». А ниже добавлено другим почерком: «И не забудь заплатить за виски, заберешь его за стойкой».

Зачем?

Оберегайте

На местах силы росли города, собиравшие в себе выдающихся людей, новые сущности, значимые события. В деревне, где жила Грай, не было ничего из перечисленного, но она с детства считала, что ее дом тоже стоит на месте силы. Они жили в такой глуши Умерщвленных территорий, что про них наверняка все позабыли, да и имени у деревни не было. Но разных существ сюда будто волоком тащили.

Кладбище за деревней кишело могильными феями. Каждые похороны для них были пиром, о чем живые предпочитали не думать. Увидеть могильную фею, рыскавшую по свежей взрытой земле, было сродни проклятью, однако никто не брался разогнать мелких тварей. Но когда могильных фей становилось слишком много, за них брался только один человек — Охотник. Деревенские не видели, что он делает. Но после его вмешательств феи-разорители затихали на долгое время. Грай не понимала, почему люди нуждаются в Охотнике, почему не желают мириться с соседством могильных фей. Ведь последние помогали деревне, освобождая место в земле для новых захоронений, не давали кладбищу разрастись.

В хвойном лесу водились волки, огромные, с черной шерстью, в переливах которой отражались звезды. Ночью они выходили на край леса и смотрели на деревню немигающим взглядом. Лязг их железных зубов был отчетливо слышен в ночной тишине. Когда возвращались волки, уходили все другие звери, и охотиться было не на кого, и тогда тот самый Охотник вновь принимался за работу. Он делал капканы из железных зубов таких же волков и выходил на ловлю их новых сородичей. Волки выли, когда на их лапах смыкались зубы их погибших собратьев. В такие ночи Грай плакала, жалея черно-звездных зверей. Никто не обращал внимания, что с приходом волков исчезали медведи, рыскавшие по дворам в поисках съестного, что не показывались над землей могильные феи.

В осенние дожди змей, обитавший в самом глубоком месте реки, сбрасывал старую кожу. Шкура была толстой, тяжелой и бесконечно длинной, с каждым годом все длиннее, потому что змей рос, занимая все больше места на дне реки. Его кожа плыла до мелководья, где цеплялась за камни, перекрывала течение, и река, подпитываемая проливными дождями, грозила затопить всю округу и деревню Грай. Пока другие качали головами, не решаясь приблизиться к плавающей на поверхности шкуре змея, Охотник доставал массивные крючья на цепях и уходил на реку. Выуженная из воды кожа и тогда внушала деревенским ужас. Грай удивлялась, почему никто, кроме Охотника, не принимает дар речного змея. Этот человек использовал ее для плащей и ремней, для сбруи своей лошади, для навесов и вместо ставней. Шкура не была ядовитой, без остроконечных чешуек. Однажды Грай тайком трогала ее, чтобы понять, почему никто другой к ней не прикасается, но так ни в чем и не разобралась. Все воротили от нее нос.

Бывали и другие существа, вносившие сумятицу в привычный уклад деревни. Всех их влекло в эту глушь, в уголок леса, за который люди держались руками и зубами, не желая делить его с прочими сущностями. К их собственной удаче, у них был Охотник. Многие подозревали, что он тоже был обладателем нечеловеческой сущности, но никто не осмеливался проверить. Грай с детства жалела Охотника, как и его добычу, сочувствуя одинокому обитателю ее деревни, у которого не было ни одного друга.

У Охотника был лишь один помощник — дядюшка Грай. В отличие от Охотника, молчаливого, прятавшего лицо под капюшоном, дядюшка Грай был человеком открытым, жизнерадостным. Грай надеялась, что дядюшке удается разговорить Охотника, хотя бы когда никто из деревенских их не видит и не слышит. Она пыталась спрашивать об этом у дядюшки, но в такие моменты ее одергивала матушка: знакомство с Охотником было не в чести, пусть он и приносил пользу деревне. Не стоило вспоминать о нем лишний раз.

Когда для Охотника находилась новая работа, он покидал деревню первым. Чуть позже, бросая извиняющиеся взгляды на сестру и племянницу, следом уходил дядюшка, притворяясь перед всей деревней, что у них с Охотником не одно дело на двоих, пусть все и знали, куда он ускользает. Становясь старше, Грай не раз пыталась отыскать их в лесу, чтобы остановить, убедить не наносить вред очередному существу, но и Охотник, и дядюшка будто растворялись. Она видела только, как Охотник возвращается все так же первым, волоча на себе, за собой или перекинутую через седло очередную диковинную добычу. Он, не глядя на Грай, скрывался за высокой оградой своего клочка земли и долго не показывался никому на глаза. После появлялся дядюшка, уставший, но всегда находивший улыбку для Грай. Он только с ней и ее матушкой делился короткой, сухой историей о том, кого они с Охотником ловили в очередной раз. Со временем Грай осмелела и, не сдерживая слез, уже открыто обвиняла и дядюшку, и Охотника в жестокости, в неумении и нежелании найти иной путь, чтобы установить мир со всеми существами, липнувшими к их деревне. После каждой охоты она горько плакала по загубленным жизням тварей, которые, возможно, при встрече едва ли пожалели бы ее с таким же рвением. Дядюшка молчал, обмениваясь тоскливыми взглядами с ее матушкой.

Одним ясным весенним днем Охотник как всегда первым снова показался на краю деревни. Его лошадь тащила на привязи чью-то огромную тушу, и на этот раз Грай не желала оставаться в стороне. Она выскочила на дорогу, преграждая Охотнику путь. По-прежнему ничего не говоря, он стоял в ожидании слов или действий юной девушки, чей взгляд полыхал гневом ярче огня в очаге. В глубине души Грай надеялась, что Охотник вытолкнет ее с дороги, подтвердив свою нелюдимость, или что дядюшка окликнет ее, выходя из леса следом за Охотником, но ничего не происходило. Вздернув нос, Грай обошла его и приблизилась к убитому существу.

Связанная за ноги, на земле лежала пепельно-серая свинья, такая большая, что стоя могла бы загривком достать до макушки Грай. Обломанные клыки торчали из ее пасти, круглые глаза, выпирающие из-под век, будто светились. Грай показалось, что покатые бока свиньи едва-едва перестали вздыматься от тяжелого дыхания. Со стоном она опустилась на колени и осторожно прикоснулась к морде животного, медленно провела от клыка к глазу. Шкура под ее ладонью была еще теплой, а веки — горячими, как только начавшие остывать угли. Первые слезы упали на морду свиньи, и Грай шумно вздохнула, заметив, что бессмысленно гладит веки зверя, будто сама греется от их тепла. Она скользнула пальцами дальше, вверх по голове, между ушами. Она уже почти коснулась серой щетины на загривке, что до сих пор воинственно топорщилась во все стороны, когда услышала у себя за спиной:

— Не…

Прежде Грай никогда не слышала голоса Охотника и была уверена, что тот будет грубым и хриплым из-за долгого молчания. Но вместо этого голос его был мягким, встревоженным, и Грай решила, что это, скорее, дядюшка нагнал Охотника и теперь стоит у них за спиной. Грай повернула к нему голову и увидела только Охотника, все так же державшего лошадь под уздцы в стороне от девушки и своей добычи. В замешательстве Грай развернулась к нему всем телом и опустила руку на загривок свиньи, чтобы не потерять равновесие.

В тот же момент, когда пальцы дотронулись до щетины, она ощутила острую боль, пронзившую всю ее кисть. Грай одернула руку и с тихим вскриком прижала ее к груди. Щетина свиньи была похожа на торчащие острием кверху ножи. В мгновение ока Охотник оказался подле нее и рванул Грай на себя за раненую руку. Вся ладонь от пальцев до запястья была залита кровью, бегущей из глубоких порезов. Слезы по убитой свинье сменились плачем от боли и страха.

– Глупая девчонка!

Он вытащил нож, закрепленный на поясе под плащом, и отрезал лоскут от ее платья. Грай хныкала, не сводя глаз с бегущей по руке крови. Не замечая, как Охотник наспех перевязывает ее кисть, она завороженно следила за кровавой струйкой и гадала, испытывала ли тоже боль свинья, о чью щетину она только что порезалась: она не заметила на животном никаких ран, будто огромная свинья всего лишь уснула. Грай очнулась, только когда услышала бормотание Охотника, суетившегося вокруг нее.

– Зачем ты пришла? Зачем ты всегда приходишь? Зачем я разрешил тебе подойти?

Эти «зачем» крутились в голове Грай снова и снова. Когда Охотник оттолкнул ее от свиньи, когда она плелась домой, размазывая слезы по щекам окровавленной ладонью, когда матушка промывала ее глубокие порезы, когда вернувшийся наконец дядюшка с порога бросился обнимать ее, когда она неделю за неделей рассматривала незаживающие раны, когда утратила всякую способность пользоваться вечно перевязанной рукой.

Но она думала не о том, как несладко ей пришлось. Она видела в происшествии некую справедливость. Все эти несчастные существа столько страдали от рук Охотника, от страхов и предрассудков целой деревни, что полученное Грай увечье едва ли могло уравнять их мучения. Рука не заботила Грай. Но каждый раз, когда она на нее смотрела, она вспоминала растерянность Охотника.

Зачем, зачем, зачем? А зачем он вновь и вновь уходил из деревни, ловя и убивая всякое существо, с которым деревенские даже не пытались уживаться? Зачем ему даны были знания, как совладать с другими сущностями, если он никогда не использовал их во благо обеих сторон?

Грай бродила по полю, на котором, как она узнала позже, Охотник убил свинью. К полю за кладбищенской оградой еще в прошлом году размыло дорогу, и чужие сущности облюбовали это местечко, пользуясь опасениями деревенских. Грай помнила, что пришла сюда с кладбища, перебравшись через грубо сколоченный дощатый забор. Но она не помнила, сколько времени провела на поле. Не знала, стоит ли считать часы или дни.

Могильные феи, оставив разорение последних человеческих пристанищ, плясали вокруг Грай в визгливых хороводах, в когтистых крошечных ручках несли червей и жуков, выкопанных из могил специально для нее. Железнозубые черно-звездные волки по одному выходили из хвойного леса и вылизывали раненную руку. Иногда у Грай так нестерпимо, жгуче чесалась спина и шея, что хотелось раздирать кожу. Огонь бежал по позвонкам, заставлял кипеть кровь, теплом выходил через сухие глаза. Когда Грай было так больно, что она падала на землю и пальцами впивалась в почву, из ее груди рвался истошный крик, и этому крику вторили железнозубые волки. Грай более не пыталась встать и выпрямить спину. Духи приносили с собой белесый туман и обволакивали горящее от боли тело, принося облегчение. Птица с лысым черепом и окаменевшим клювом садилась ей на плечо и что-то выклевывала из ее хребта. Грай видела, как птица улетает с пучком серой щетины, чтобы построить гнездо где-то в лесной чаще.

Она не знала прежде, что разбирает речь могильных фей, что может так же подвизгивать и щелкать языком. А может, это они всегда обладали человеческой речью, да только их никто не слушал? Феи сказали Грай, что деревня уж давно ее похоронила, они сами рылись в ее могиле, но так и не тронули ее тела, раз она их друг. Грай хохотала, улюлюкала и крутилась на четвереньках вместе со своими друзьями.

Когда деревенские дети повадились забегать на поле тем же путем, что пришла сюда Грай, она с визгом прогоняла их прочь, защищая свое обиталище. Когда ночью с огнем приходили крестьяне, наивно рассчитывая застать ее врасплох, она из темноты выскакивала на них, головой разбрасывая их в стороны, кидаясь им под ноги. Ее взгляд полыхал огнем ярости, ненависти к этим бестолковым людям. Или то горели сами ее глаза? Грай это не заботило. Ей было интересно лишь одно: как скоро за ней явится Охотник.

Рыдающие перепуганные дети, пара покалеченных деревенских, разбитый забор, ненадежно разделявший кладбище и поле Грай, и вот пришел он, человек, решавший за прочие сущности, достойны они жизни или нет. Грай ждала его прихода, как прежде ждала нехитрых домашних празднеств. Она ждала Охотника, чтобы заглянуть ему в глаза, вечно спрятанные глубоко под капюшоном, чтобы наказать его за все загубленные жизни, чтобы еще раз посмотреть на своего бедного дядюшку, наверняка до сих пор ходившего за Охотником.

Охотник неизменно пришел первым, в одиночку, разматывая на ходу тонкий шнур, поблескивающий на солнце. Он удавкой одолел ту свинью, поняла Грай, вспоминая животное без единой видимой раны.

Грай стояла в отдалении, снизу вверх смотря на спокойного Охотника, надеялась, что дядюшка вот-вот появится и застанет возмездие над самым бездушным человеком в их деревне, поймет, что жестокость Охотника не бесконечна и не всесильна. Но он все не шел, как когда Грай поранилась, как когда обосновалась на поле, гадая, заберут ли ее домой. Она не могла ждать. Она попыталась встать и разогнуться, как ходила прежде, но поняла, что не может. Ноги более не держали весь ее вес, руками более не было трудно опираться о землю. Она попыталась позвать Охотника, но наружу вырвался лишь все тот же оглушительный визг, закончившийся порыкиванием. Эти звуки казались куда правильнее, чем слова, которых Охотник все равно никогда не слышал. Грай встала напротив него, готовая наброситься, она не собиралась сдаваться, как это приходилось делать остальным.

Но Охотник вдруг бросил шнур на землю, его руки дрожали. Наверное, деревенскую девчонку он не готов был убить в отличие от тех беззащитных существ. Он медленно стянул с головы капюшон и опустился на колени, сгорбившись. По его впалым небритым щекам текли слезы, спутанные поседевшие волосы падали на глаза. Глаза, которые всегда так тепло смотрели на Грай.

Не было иного Охотника, кроме ее дядюшки. Он переставал быть ее дядей, отправляясь на охоту. Он не был дядей, когда она резалась о щетину свиньи. Он не был Охотником, стоя перед ней на коленях.

Мотнув головой, Грай сорвалась с места.

Воск

Творите

Название Умерщвленных территорий, может, и пугало чужаков, но Стивстен знал наверняка, что края лучше этого не сыскать во всех землях Пяти Океанов. Почва тут была плодородной, всюду были разбиты сады и пашни, урожаем делились и с соседней Прогнившей частью, где и росло-то только человеческое отчаяние, и с дальногорными городками и деревнями. Земля здесь благоволила своим детям, позволяя им жить безбедно. Пускай она и была веками такой богатой и плодородной, потому что похожие на кости скалы, разбросанные всюду, когда-то действительно были останками Самого Большого Из Живших На Свете Людей. Кому со стороны скажешь, что у тебя во дворе лежит позвонок, который используется как сарай, так не поверят, а местные только покивают и спросят, из шеи позвонок или спины. Главное, что здесь из любой голой ветки или уже окаменевшего семени, воткнутых в землю, в скором времени обязательно что-нибудь вырастало. Умерщвленные территории-то и называли так благодаря когда-то почившему гиганту, владевшему всем этим краем, и посторонним незачем было знать, что территории, по правде говоря, были сама жизнь. А Стивстен все это знал. Но он ничего не выращивал, никого не разводил. Он был мастером воска и только творил.

Стыдно было вспоминать, мастерство его пробудилось в то время, когда ему пришлось признать суровую правду: он сгубил родительское наследство, дело всей жизни нескольких поколений. Отец его, и дед, и прадед, и невесть сколько еще предков были пчеловодами, и улья на их земле стояли от хозяйского дома до самых далеких границ с соседями, жившими в вечной бдительности. Пчелы строили соты в своих деревянных дворцах, несли сладкий мед, никогда не оставляли без внимания соседские цветы. Семью Стивстена уважали во всей округе, хоть и шутили, что пчеловоды были сродни тихим полководцам жужжащей и жалящей при угрозе армии. Но однажды Стивстен остался один. И ему не было дела до пчел, он искал себя, хватался за пустые воспоминания и зыбкие планы. Пчелы будто это осознавали.

Он не замечал изменений, а соседи, привыкшие к мерному гудению, вдруг обнаружили, что вокруг стоит оглушительная тишина. Без любви и внимания пчелы целыми ульями умирали каждый день, крошечными тельцами усеивая землю, забивая соты. Соседи пошли к Стивстену с упреком, а тот только пожал плечами: они же жили в Умерщвленных территориях, чего еще ожидать от этой местности, кроме как неизбежного и скоротечного конца. Стивстена не волновали пчелы. Он думал лишь о том, что остался один, и не знал, чем себя занять.

В один день он вышел из дома и увидел мертвых пчел даже на крыльце, как будто они до последнего мгновения тянулись к хозяину. Пчелы удобрят землю. Не в том ли секрет плодородия Умерщвленных территорий? Стивстен пожал плечами, говоря сам с собой. Предки любили болтать с пчелами. А у Стивстена был лишь он сам. Он дошел до ближайшего улья и выудил пластину сотов. Долго вглядывался в ряды аккуратных многоугольников, пустых и теперь бесполезных. В задумчивости смял в кулаке угол пластины, насилу вызывая в памяти детство, когда пчелы еще вызывали его интерес. Разжав пальцы, он вместо комка желтоватого воска обнаружил на ладони пчелу.

Сперва Стивстен испугался и тряхнул рукой, чтобы скорее сбросить насекомое, но то безвольно упало в траву, и не думая нападать. Замерев, Стивстен смотрел на лежавшую на земле пчелу болезненно-желтого цвета и ожидал, когда та взлетит, чтобы непременно ужалить обидчика. Но прошла минута, другая, а пчела все так же неподвижно лежала среди травинок в окружении таких же уже давно погибших полосатых собратьев. Тут-то Стивстен заметил, что у нее никаких полос на тельце не было: пчела была сплошь желтой, точь-в-точь как соты. Он аккуратно поднял ее с земли и поднес на раскрытой ладони близко к глазам. Пчела была слеплена из воска, сомнений не было.

Затаив дыхание, Стивстен отломил еще один кусок ненужных теперь пчелам сотов, снова сжал в кулаке и задумался, блуждая взглядом по окрестностям. Кругом, куда ни глянь, торчат опостылевшие ульи, привлекают к себе последнее внимание и не дают настроиться на другие мысли. Сдавшись, Стивстен посмотрел на свою руку. На ладони лежала миниатюрная копия аккуратного пчелиного домика, квадратного, на четырех ножках.

В свою удачу, не удачу даже, а подарок судьбы в самый отчаянный момент Стивстен верил с трудом. Подумывал уже сжечь и дом, и ульи, и усеянные мертвыми пчелами поля, чтобы больше не иметь с ними никаких дел, а оказался мастером воска. Дед его любил вечерами вырезать восковые фигурки, но делал каждую подолгу, возился с ними, используя ножи и острые палочки. А ему, Стивстену, достаточно было прикоснуться к воску, и тот податливо менял форму, превращаясь в зверей, людей, чудовищ и прочие сущности, сам облеплялся вокруг фитилей, чтобы стать свечками. Ремесло захватило все его время, и к каждому творению он относился, как к своему дитя, бережно осматривал на свету, упаковывал в бумагу или солому, выставлял на полках в доме или прижимал к сердцу, радуясь, что нашел свое призвание.

Стивстен обошел все ульи. Разбивал каждый из них, топчась по пчелам, сносил деревяшки в сарай, чтобы после отапливать ими комнаты, а соты нес прямо в дом, заваливая липкими пластинами весь первый этаж. Ближайшие соседи, поглядывая на него через забор и из окон домов, печально вздыхали. Последний в уважаемой всей округой семье сошел с ума после гибели своих пчел, не иначе. Скоро и он сгинет, такова обратная сторона успеха Умерщвленных территорий. Чуть споткнешься, и все накопленные богатства покинут тебя. Вот и Стивстен где-то оступился, оставил пчел без внимания, а теперь чахнет над опустевшими сотами.

Каково же было удивление соседей, когда Стивстен явил им свои творения! Свечи, безукоризненно ровные, или закрученные по спирали, или с вырезанными узорами; фигурки для украшения и игрушки для ребятишек: звери, рыцари, моряки, русалки, небесные люди, рогатые тауры. И все создано из узнаваемого воска, которым иногда предки Стивстена делились при продаже вместе с медом. Но за восторгом и первыми покупками, наконец принесшими ему средства для жизни, пошли и пересуды.